Глава третья

«Передышка эта — последняя. На последнем рубеже в моей военной судьбе и, видимо, в жизни. Другого не будет, потому что все мы — а нас осталось очень мало — не сойдем с него. Умрем, а не отступим!

Милая жена моя Галя! Сыночки мои, кровиночки, Толик и Петя. Закрываю глаза и вижу вас как наяву. Хочу надеяться — миновали вас вражеские бомбы и пули. Как хочется обнять вас, почувствовать ваше тепло, ощутить биение ваших сердец. Да знаю — не суждено.

Обещаю вам, клянусь Родине, что не сделаю больше ни шагу назад. Как коммунист, как пограничник, клянусь — отдам жизнь за нашу священную землю. А знали бы вы, как хочется вернуться на родную границу, политую и моей кровью. Жаль, уже без меня поставят наши пограничники сбитые фашистами пограничные столбы. Пусть без меня, но так будет. С верой в это иду в последний бой.

Уже мелькают черные тени над нашей позицией от крыльев вражеских самолетов. Взрывы сотрясают землю.

Многое хотелось сказать — и не успел...

Прощай, Родина!

Капитан Коновалов С. И.». (Записка, найденная в патронной гильзе.)

До чего же муторное дело пасти телушку, норовящую то и дело удрать от тебя. Куда приятнее в эту жару таскать с соседней улицы воду из колодца и поливать огород. И попьешь, и на себя брызнешь, освежишься. Хотя, конечно, тоже занятие не мед. Колодец далеко, ведра тяжелые. Но все лучше, полезным делом занят. А телушка занудливая, бодливая, даром что и рога еще не растут. Когда угоняли скот за Волгу, ее вынуждены были оставить здесь. Из-за своей резвости попала в яму, ногу повредила о камень. И теперь хромает, а бодаться все норовит.

«Попаси, внучек, на свежей травке. Она, как вырастет, тебе за это молочка принесет», — морща нос и прикрывая глаза, Мишка смешно передразнил бабушку.

Долго этого молочка ждать придется. Ничего, он как-нибудь и без молока обойдется. Не маленький. Теперь забот и без телушки хватает.

У Мишки выгоревший добела короткий чубчик, облупившийся, обожженный солнцем нос. Лицо и руки загорели до черноты. Глаза с зеленоватым отливом, над ними светлые, как маленькие ржаные колоски, брови. Одет в заношенные, из «чертовой кожи», пузырящиеся на коленках штаны и ситцевую, в мелкий горошек косоворотку.

Далеко гнать телку он не собирался.

— Шалишь, бодливая, у меня не разгуляешься. Не на того напала. Это тебе не с бабулей характер показывать, — пришептывая, Мишка в первой же балке забил покрепче колышек и привязал телку.

Сам улегся в жидкую тень кустика и, глядя в белесое от обилия солнечного света небо с реденькими, высоко парящими облачками, задумался.

Думы Мишкины были невеселые. Честно признаться, совсем печальные. Всего год назад сказал бы кто, что будет он вот так в тоскливом одиночестве размышлять, не зная, что делать и как ему быть дальше, он не поверил бы ни за что, почел за оскорбление и кинулся на обидчика. А что сейчас в действительности получилось? Опустил крылышки Мишка Серов, так-то...

Протекала в его родном городе жизнь — лучше не надо. Школа была ему не в тягость, как некоторым, учился он легко. По правде, так в отличники не выбивался, но и в хвосте не плелся. А наступала благодатная летняя пора, и отец, слесарь-ремонтник, брал его с собой в депо, говорил, пряча усмешку:

— Чем в бабки играть, привыкай к ремеслу.

Мишка этому не противился. Веселый мастеровой народ ему нравился. Оказался он у ремонтников нужным человеком: то с кем-то гайки подкручивал, то из тяжелой, с длинным носиком масленки заливал смазку в механизмы, то протирал детали. В депо крепко пахло каленым железом, машинным маслом, махорочным дымом. Звенела наковальня, поскрипывали цепи талей, гулко отдавались под высоким застекленным куполом крыши голоса. Это была обычная рабочая обстановка. Мишка скоро стал чувствовать себя в ней как рыба в воде. Сколько радости вызывал оживший паровоз! Он казался мальчишке живым существам, не только невероятно могучим, но и умным, послушным. Мишке хотелось встать за рычаги управления и повести по рельсам машину.

— Вырасту, рабочим буду, — как окончательно выпестованную мечту, поверил он однажды отцу свое желание.

— Что ж, рабочим быть — самое почетное дело, — похвалил отец.

По субботам, бывало, закатывались на рыбалку. Изредка на Дон выбирались. На ночь ставили удочки на сома да сазана, встречали зори под тихий плеск волн.

Как давно это было, целый год назад.

Рухнула, на мелкие осколки разлетелась Мишкина мечта. Все пошло прахом. Июньским днем, таким же жарким, как сегодняшний, вернулись с отцом с Дона и услышали грозное слово: война. Через два дня проводили отца на фронт, а через полгода пришло известие, погиб Федор Серов смертью храбрых, обороняя Москву.

Горе это Мишка переживал тяжело. Мать после печального известия собралась переезжать к своему отцу в Сталинградскую область, и уехали тут же, как только у Мишки кончились занятия в школе. Деревушка, где жили дед с бабушкой, была невелика, и Мишка уже настраивался ходить в седьмой класс в центральную колхозную усадьбу за три километра. Ему казалось, это даже интересно. Пока же вместе с матерью стал работать на колхозном поле.

Но тихой жизни не получилось, снова все круто переменилось через какой-то месяц после приезда. Опять война подкатывалась к самому порогу, фашистские войска оказались недалеко — на противоположном берегу Дона. Запасы зерна и продуктов из колхоза вывезли за Волгу, угнали и скот. В деревне остались старики, женщины да ребятня малая, кому нелегко было подняться, оторваться от родного подворья. Мать ушла с колхозным гуртом. Она уговаривала и деда ехать вместе, но дед сказал, что слишком стар и не выживет вдалеке от дома. На самом деле, его часто сгибала какая-то хворь, стреляло в поясницу, он тяжело дышал. Мишка не захотел оставлять одних деда и бабушку. Обрадовавшись решению внука, дед похвалил:

— Хорошо рассудил... Может статься, супостата сюда и не пустят, отобьют.

Уходя, мать обещала через неделю вернуться и забрать Мишку, горевала — один он у нее остался.

Пока желание деда оправдывалось. Где-то вдали за гребенкой леса, там, куда каждый день садилось солнце, постоянно погромыхивало, словно перекатывался гром далекой, а потому неопасной грозы. Над степью звенели жаворонки.

Но все равно на душе было неуютно и одиноко.

Неожиданно строй Мишкиных мыслей прервал близкий рев моторов. Вскочив, он увидел взлетающие из-за горбатого, порыжелого кургана тройки краснозвездных самолетов. Вспорхнув, они быстро терялись среди перистых облаков и солнечного сияния.

Вскоре где-то за речкой, километрах в трех от Мишки, застучали, как дятлы в лесу, зенитные пушки, в небе начали вспыхивать белые букеты разрывов. Потом тяжело, с раскатистым гулом, загрохало по степи. Мишка понял: самолеты сбрасывали бомбы, и они рвались, сотрясая землю. Выбежав на тракт, он остановился на пригорке, надеясь разглядеть, куда падали бомбы, кого атаковали наши самолеты. Но, кроме пыльных султанов, подхваченных ветром, не было видно ничего.

В небе близился, нарастал рев моторов, через минуту самолеты зачертили по воздуху, будто ласточки перед дождем. Над Мишкой вспыхнул воздушный бой. С визгом, воем, металлическим клекотом машины то с красными звездами, то с черными крестами на крыльях проносились над самой землей, свечками взмывали в небо, рассыпали трели пулеметных очередей. Вот один за другим промчались два самолета. Чтобы получше разглядеть их, Мишка прикрыл глаза ладонью — солнечные блики выжимали слезу. Передний, с крестами на крыльях, накренился, заскользил вбок, выбросил шлейф дыма и полого потянул вдаль, стараясь уйти на свою сторону. Он долго держался, мотор его выл на высокой ноте, но неожиданно звук этот, вонзающийся в душу как штопор, оборвался, самолет рухнул камнем. За излучиной реки взметнулся столб дыма.

— Ура! — восторженно закричал Мишка, взмахивая и крутя руками, словно сам пытался взлететь, вприпрыжку помчался по дороге. — Сбили гада!

Потом еще падали самолеты. Когда, оставляя дымный след, сваливалась вражеская машина, Мишка грозил кулаком и кричал:

— Так им, дайте еще, бейте фашистов!

Но если падал наш самолет, он сглатывал подступающий к глотке комок, сдавленно шептал:

— Ну что же ты? Не надо падать, держись.

Бой скоро затих, над степью повисла тишина. Мишка, долго не думая, побежал к излучине реки, куда, как ему показалось, упал вражеский самолет. — Очень хотелось добраться до машины и поискать на ней что-нибудь. Может, удалось бы пушку поглядеть... или пулемет. Не в лепешку же самолет разбился.

Однако возле реки ничего не было. Мишка пошел по берегу вниз по течению. Жаль, конечно, что напрасно пробежался. А если все идти и идти вдоль речки, пожалуй, и до Волги дотопать можно? А телушка, как там одна-то? Еще запутается за веревку.

Над рекой летали стрекозы, ивы полоскали в воде зеленые косы, в камышах возилась, плескалась какая-то живность. Мишка сбросил сандалии, уселся на бережок и опустил ноги на мокрый песок. Подумал немного, сбросил штаны и рубашку и бултыхнулся в омуток. Долго нырял и плавал и совсем забыл, куда и зачем он шел. Уж очень уютный был бережок, вода ласкала и освежала тело. А омуток, тут, наверное, сазанчики водятся? И сразу вспомнились поездки с отцом на Дон, с горечью подумалось, что они никогда в жизни больше не повторятся... Вроде разом потускнел воздух, куда-то пропали стрекозы, по воде прошлась рябь. Мишке стало зябко.

Он оделся и пошел домой. Обратный путь показался ему длиннее. Солнце жгло немилосердно, над землей струилось жаркое марево, злые; как рассерженные осы, налетали и впивались в кожу слепни.

В безмолвной и пустынной с утра степи сейчас царило оживление. На дороге пылили машины и повозки, по обочинам вереницами тянулись солдаты. Их было негусто, они неторопливо вышагивали, минуя деревню, и скрывались в дали, затянутой серой пеленой пыли.

Мишка обнаружил, что уходили не все. Песчаный гребень, рассеченный дорогой, был испятнан окопами, как оспинами. Под солнечными лучами взблескивали лопаты. Пахло взрытой землей, пылью, бензиновой гарью. Мишка вдруг со всей отчетливостью представил, что война, погромыхивавшая до сего дня за далекой гребенкой леса, придвинулась и сюда, к деревенской околице. Побежал в балку, отвязал телушку, привел на двор. Дед встретил его встревоженным вопросом:

— Видел, внучек? — тыкал он скрюченным коричневым пальцем в сторону моста на реке и бугра, испятнанного окопами. — Не миновала нас, окаянная. Вот какая выходит история. Оборона тут, стало быть, возводится.

Тревожился дедушка Назар, как соображал Мишка, не потому, что возле деревни могли начаться бои. Этого дед не боялся. Не проходило дня, чтобы они не обсуждали сводки с фронта, и он всякий раз с надеждой ожидал почтальона, брал газету, желая прочитать, что наконец-то остановили и повернули врага вспять. Иной раз вспоминал, как сам воевал в гражданскую...

— В этих же местах за Советскую власть с беляками бился. Под Царицыном кровь пролил, без малого богу душу отдал. А оклемался, здесь и жизнь свою наладил.

Горше всего ему было по той причине, что не оправдывались его ожидания, враг не был остановлен за Доном и лез теперь к Волге. Мрачные мысли тяготили его еще и потому, что сокрушала его хвороба, временами дышать становилось совсем невмоготу, немели руки. А перед надвигавшейся опасностью он не мог сидеть без дела, душа требовала действия.

— Я, внучек, пока тебя не было, к бойцам нашим на позицию подался, в смысле подмогнуть чем, — признался дед. — Только откомандировали они меня назад по причине моей немощи.

Вплоть до вечера он не мог себе места найти и, когда легли спать, все ворочался и вздыхал, вставал и выходил во двор, прислушивался. Только было тихо в деревне, тишина стояла и в оборонительных порядках. Вдали, может быть за Доном, по горизонту пробегали красноватые всполохи.

Загрохотало, лишь только наметился рассвет. Мишка кубарем скатился с лежанки и выскочил во двор. Дед сидел на вязанке хвороста и курил, бабушка куда-то погнала телушку. Мишка хотел было шмыгнуть мимо и кинуться к дороге, но дед задержал.

— Не суетись, внучек, по степи теперь шальные пули летают, ужалить могут. Про всякие детские игрушки-штучки позабудь.

Он поднялся, приставил ладонь к уху, пояснил:

— За переправу бой идет. На пригорке пока молчат.

Бабушка привязала телку в огороде, пригнувшись и крестясь, просеменила в хату, говоря:

— Полезал бы ты, Мишенька, в погреб. От греха подальше.

— Еще чего! Что я — таракан? — недовольно передернул плечами Мишка.

— Ты не ершись, не геройствуй. Убьют тебя, матери-то что скажем?

Так уж сразу и убьют, еще чего не хватало. Мишка, приставив лестницу, взобрался на открылок над сенями. Отсюда открывалась степь с повисшим над ней красным диском солнца, лента гравийной дороги и пересекавшие ее по песчаному бугру окопы. В первых косых лучах солнца вспыхивали в степи снопы оранжевой пыли. Мишка не сразу понял, что это взрывы от снарядов, а когда догадался, содрогнулся — снаряды уже клевали, брызгая огнем, взметая фонтаны земли, окопы, возле которых он вчера был. У реки, над мостом, низко кружили самолеты, оттуда катился по степи гул, давил в уши.

Бабушка раза три сгоняла его с крыши, то и дело давала ему всякие поручения, и Мишка носился по двору как волчок: то тащил ведро с глиной и помогал замазывать щели в печке, то доставал из подполья пустую кринку, то вынужден был садиться за стол и есть, потому что подошло время завтрака. После только, когда Мишка снова, увильнув от бабушкиных заданий, выбрался на крышу, догадался, что она все это придумывала для того, чтобы придержать его около себя.

Улегшись животом на нагретые доски, Мишка увидел ползущие вдоль дороги танки. Они качались, как на волнах, стреляли на ходу, выбрасывая из стволов короткие языки пламени. Танковые пушки кинжально били по гребню, снаряды летели с металлическим звоном и шелестом, вспарывали землю, вздымая над окопами глыбы земли. За танками бежали серые, из-за дальности казавшиеся маленькими, фигурки солдат. Они растекались от дороги в степь, широко охватывали бугор.

Мишке сначала показалось, что вся стрельба идет впустую, что в окопах на гребне никого нет. Но вот с гребня начали тоже стрелять пушки, и тут же задымился и остановился один танк, приблизившийся к окопам, потом вспыхнул другой. Фигуры солдат заметались возле горевших машин.

Но другие танки ползли, неумолимо приближались к окопам, и у Мишки в тоскливом предчувствии сжималась грудь, пощипывало глаза. «Куда вы смотрите, чего ждете?» — хотелось крикнуть так, чтобы услышали там, на взгорке, и начали стрелять чаще и метче, чтобы вражеские танки разом загорелись и солдаты, бегущие за ними, попадали. Но этого не происходило, и Мишка отвернулся, уткнувшись лбом в кулаки.

От нагретых досок остро пахло растопившейся сосновой смолой, под носом билась, жужжала пчела, наверное, принявшая прозрачную клейкую капельку за мед и влипшая в нее. Мишка на миг словно отключился от всего окружавшего его, ему подумалось, что на самом деле нет никакого боя, он привиделся ему во сне, он просто задремал на пригретой солнцем крыше.

Однако в степи продолжало греметь, взрываться и рокотать. Только теперь вид изменился, и он порадовал Мишку. Дымные столбы возникли еще над двумя танками, а остальные гораздо поспешнее, нежели продвигались вперед, откатывались обратно, куда-то схлынули, возможно, залегли, попрятались в воронках солдаты.

— Получили по морде! Не понравилось... Получили по морде! — выкрикивая одну и ту же фразу, Мишка вскочил и заприплясывал по открылку.

Пляску прервала бабушка. Она позвала его и сунула в руку тяжелую корзинку.

— Пока тихо, отнеси-ка, внучек, бойцам. Поди, притомились, родимые. Кой-чего собрала, картошечки да яичек сварила, огурчиков нарвала.

Подхватив корзину, не дослушав бабушкиных слов, лишь заметив, как вытирала она краешком фартука глаза, Мишка вихрем помчался к дороге. Что ни говори, а бабушка у него-не какая-нибудь такая, а с понятием. То в подвал его загоняла, а то прямо на позицию отправила. Там бой шел, а она картошку варила. Молодец бабушка!

Чем ближе к дороге, тем больше воронок встречалось ему. Возле окопов Мишка увидел сваленное на бок орудие с длинным стволом и неподвижно лежащего около него бойца с залитой кровью головой. И у Мишки зашевелилось между лопаток, будто кто сыпанул туда горсть муравьев.

Из окопов бойцы выбрасывали лопатами землю, насыпали бровку перед ними. Их командир, Мишка определил его по желтым угольникам, нашитым на рукавах, и вишневого цвета эмалированным прямоугольникам на зеленых петлицах, занимался пулеметом. На голове его была надета зеленая фуражка с ремешком под подбородком, левый рукав гимнастерки был закатан, и рука перебинтована.

Через дорогу перебежал боец, спрыгнул в окоп.

— Там всех подобрали, товарищ капитан, — доложил он и направился к бойцу, лежащему около орудия.

Повернувшись, командир хрипловато сказал:

— Здесь... пулеметчика заберите. Орудие поставить, может, не окончательно разбитое.

Коротко глянул на Мишку, тронул пальцами забинтованной руки короткую щеточку черных усов. Над карманом тускло блеснула медаль.

— Ты чего тут, малый? Живо ложись, а то фашист подстрелит.

— Вот, еду принес. Бабушка прислала. — Мишка соскочил в воронку, откуда только что унесли убитого артиллериста, протянул корзину со снедью.

У командира в улыбке раздвинулись потрескавшиеся губы, порхнули черные, с характерным изломом брови.

— Это, брат, здорово. И бабушке, и тебе — наша благодарность. — Он принял корзину, протянул бойцу, коротко распорядился: — Оделить всех, насколько возможно. — Пояснил Мишке на полном серьезе, и Мишке это понравилось: — Позицию в порядок приводим. Скоро опять фашист полезет, не даст и дыхнуть.

Пригнувшись, посматривая в сторону противника, командир пошел по окопу, останавливался около каждого бойца, что-то говорил. Пока он ходил, солдаты поставили пушку на колеса, закатили ее в углубление, покрутили маховички.

— Жива, старушка, действует! — воскликнул один в такой же зеленой фуражке, какая была на капитане. — Еще преподнесет фрицам гостинчик. — Обернулся к Мишке, спросил: — Видел, накостыляли гадам? Еще накостыляем, нас на испуг не возьмешь. Не отойдем отсюда, шабаш!

Нет, здесь не помышляли об отходе. Поторопился Мишка, лежа на крыше, подумать, что тут всех перебили. Как пообещал боец, эти еще накостыляют немцам.

Бойцы, у кого уже побывала корзинка, торопливо ели, похваливали:

— Картошечка, братцы, в мундире, а!.. Сейчас бы ее горячей да чугунок побольше. Да с солененькими грибками. Да под это самое...

Из рук в руки переходил бидон с квасом. Каждый отпивал по нескольку глотков. Подошел капитан. Ему подали две картофелины, огурец и кусок хлеба. Он снял фуражку, открыв на лбу красноватый ветвистый рубец, видимо, след от недавно зажившей раны, подмигнул парнишке:

— Как звать-то тебя?

— Мишкой.

— Михаил, значит. Мишук. Ну, спасибо тебе. Если обстановка позволит, приходи еще. А теперь...

Капитан не договорил. Перед окопами ударил снаряд. Взрывы зачастили справа и слева. В соседнем окопе взметнулся сноп огня и дым, раздался отчаянный крик, что-то взлетело и шлепнулось возле Мишки. Капитан натянул фуражку, опустил ремешок.

— Без команды не стрелять. Беречь снаряды и патроны! — Он старался перекрыть гул и грохот, но вряд ли кто что разобрал, кроме тех, кто был рядом.

Как и утром, поползли вдоль дороги танки, и, прячась за ними, побежали солдаты. Только теперь они казались Мишке гораздо ближе к окопам.

— Эх, проворонили мост... — Капитан с горечью в голосе стукнул кулаком по краю окопа. — Прут по нему фашисты без оглядки.

Мишке из воронки виделась обожженная солнцем шея капитана, его широкая спина с перекрестиями ремней, облезлая кобура с выглядывающей из нее рукояткой нагана.

У пушки, склонившись к прицелу, замер наводчик. Пулеметчик сжал рукоятки так, что побелели косточки суставов. В стрелковых ячейках в крайнем напряжении затаились бойцы. Капитан сопровождал взглядом выскочивший на дорогу танк и только тогда взмахнул рукой, когда, как показалось Мишке, он почти заслонил собой всю степь. Над головой сильно треснуло раз за разом. Мишка ткнулся головой в стенку, и бой словно отда: лился. Ни выстрелов, ни криков не было слышно, только гудело и звенело в голове, как гудят на ветру телеграфные провода.

Минуту или десять так лежал Мишка, он не знал. Когда выглянул из воронки, то увидел, что танк на дороге горит, а пушка валяется вверх колесами. Бойцов, что были около нее, разметало. В окопе за станковым пулеметом стоял капитан. Пулемет жевал ленту, вытягивая ее из металлической зеленой коробки, на бровку окопа ручейком стекали дымящиеся гильзы.

По степи перебегали солдаты.

Один танк шел особенно быстро, мельтешили его высветленные о землю гусеницы. Он правил прямо на окопы.

«Пушки-то нет, из чего стрелять?» — подумал Мишка, широко раскрывая рот, как рыба, выброшенная на берег, и похлопывая ладонями по ушам. Грохот, как бы приблизившись, снова навалился на него. Он услышал крик капитана.

— Что у вас с пулеметом, почему не стреляете?! — Тот, приподнявшись, глядел за дорогу, где стоял другой пулемет. Мишка не услышал ответа, и капитан тут же выругался: — А, черт... Ленты сюда давайте!

Но никто не появлялся, никто не нес ленты, и Мишку будто кто толкнул. Он перекатился через дорогу, соскочил в окоп и увидел пулеметчиков. Один лежал на дне окопа, другой, запрокинувшись, стоял на коленях, не отпуская рукояток, тупорылый ствол «максима» задрался в небо. На бруствере валялась пустая коробка. Мишка огляделся, увидел в нише другую. Схватил ее, ощутив тяжесть, побежал по окопу к капитану.

Краем глаза увидел бойца в зеленой фуражке. Опираясь здоровой рукой, он полз от окопа вперед, навстречу противнику, зубами подтягивая за собой связку гранат на шнурке. «Куда он, зачем? Танк раздавит его», — мелькнуло в голове. Споткнувшись о лежащее в окопе тело, Мишка, похолодев, упал на убитого. Поднялся, перешагнул через него и наткнулся на капитана.

— Ты!.. Почему ты здесь? — крикнул он, подхватив коробку, торопливо начал вставлять ленту в приемник пулемета.

В окопе резко пахло гарью, удушающий дым проникал в легкие, щипал глаза. Мишка раскрыл рот, но ничего не смог ответить, потому что у него свело челюсти, перехватило дыхание. Он глядел на правое плечо капитана, просто не мог отвести глаза, потому что по гимнастерке, от самого воротника, вдоль портупеи к широкому командирскому ремню расползалось темно-красное пятно.

Капитан припал к пулемету, руки и плечи его начали вздрагивать, и подбегавшая уже к окопу цепь солдат рассеялась, одни попадали, может убитые, а другие залегли, чтобы спастись. Капитан тут же повернулся к Мишке, тяжело дыша, сказал громко, чтобы он услышал:

— Малый, давай отсюда, поспешай.

На его покрасневшем лице виднелись грязные потеки, пыль и пороховая гарь смешались с потом. Заметив, что парнишка словно окаменел и не двигается с места, улыбнулся ободряюще:

— Не бойся за нас, мы еще поживем. А ты, Миша, ступай до дому. Видишь, сынок, некогда мне...

Выпрыгнув из окопа, Мишка отполз немного, потом побежал, оборачиваясь на бегу. Последнее, что он увидел, был боец в зеленой фуражке, метнувший связку гранат, яркую вспышку огня под танком... Потом мелькнул в поле зрения припавший к вздрагивающему пулемету капитан с мокрым, ставшим еще большим пятном на плече и боку, наплывающие на окоп серые фигуры солдат.

Эта картина долго потом стояла у него перед глазами.

А вдали, за гребенкой леса, садилось багровое солнце. Но теперь оттуда не слышалось раскатов грома. Грохотало, рвалось здесь, совсем рядом, у Мишки за спиной.