20 июня 1943 года

Два года тому назад армия Гитлера перешла нашу границу. По еще не очнувшимся дорогам Литвы и Белоруссии неслись автомобили всех марок: «мерседесы», «шкоды», «фиаты», «рено». Разгоряченные солдаты в лихо заломленных пилотках ухмылялись. Среди них были метафизики, дуэлянты, скотоводы, электротехники, знатоки генеалогии, эсэсовцы, академики рейхсвера, покорители Парижа, ветераны Нарвика и Фермопил, вся нечисть Германии. Трещали мотоциклы. Пугали жаворонков первые выстрелы автоматчиков. Седоусые генералы скользили цветными карандашами по штабным картам. Психоаналитики записывали в дневники впечатления от первой виселицы и от первых «трофеев» — кур в пограничном дворе. Ползли танки. На них была пыль всей Европы. Солдаты ухмылялись, поплевывали, ели гречишный мед, топтали хлеба, хватали девушек и пели песню о «развеселой войне».

Что остановило их? Пусть военные говорят о пространстве, о просчетах германского командования, о стратегии. Я хочу сказать о другом. На гитлеровцев восстала русская совесть во всей ее исконной глубине, этот оплот униженных и оскорбленных. Русский всегда жалел несчастного. Считалось, что такая жалость — слабость. На самом деле она была силой. Когда русские крестьяне увидали, что делают гитлеровцы с беззащитными женщинами, стариками, детьми, вопрос о войне был решен в сердце каждого. Вряд ли Геринг над «Зеленой папкой», подписывая план порабощения России, думал, какую силу он пробуждает своими бесчеловечными приказами. Теперь фашисты ищут компромисса с населением захваченных областей, убирают цветами виселицы, награждают орденами предателей, отбирая у одного крестьянина каравай, дают другому несколько крошек. Теперь даже Гиммлер заинтересовался пряниками. Но народ не ветреная барышня. У народа есть совесть, и, глубоко раненная, она ведет нашу страну на Гитлера.

Чванство фашистов исключает ощущение человеческого достоинства. Гитлеровцу нужно унижать, чтобы жить. «Le temps du mêpris» («Время презрения») — еще до войны назвал Андре Мальро свою книгу о гитлеровцах. Наш народ не любит спеси. Но в ответ на крики сверхчеловеков, на бирки, на запреты поднялось человеческое достоинство. Когда война идет за добычу, за клок территории, за цифры контрибуции, она быстро выдыхается. Наша война — это война за человеческое достоинство, и она не слабеет, но разгорается.

Все знают, что два года тому назад германская армия была сильнее нас. Сильнее моторами. Сильнее опытом: к нам пришли специалисты по окружению, мастера клещей. Мы выстояли тогда, когда нельзя было выстоять. В прошлом году Гитлер повторил попытку нас уничтожить. Он удвоил ставку. Он, кажется, на минуту поверил в успех. Достаточно вспомнить его речь о быстром падении Сталинграда.

Если бы он знал, что приключится, он постарался бы не произносить слова, которое стало для него роковым. Силы начинали сравниваться: техника, боевой опыт. За нами оставалось преимущество: правота. Ее нельзя сосчитать, измерить, взвесить, но она многое решает.

Наш народ настолько изменился за эти два года, что люди с некоторым отрешением, даже удивлением смотрят на довоенные дни. Многое из того, что казалось достоверным, определилось как иллюзии, и многое мнившееся, иллюзорное облеклось во плоть. Зрелость офицеров и солдат — это только одно из проявлений зрелости всего народа. Конечно, любовь к родине была и до войны, но это чувство тоже изменилось.

Прежде его старались передать масштабами, говоря: «От Тихого океана до Карпат». Россия, казалось, не помещалась на огромной карте. Но Россия стала еще больше, когда она поместилась в сердце каждого.

Я не раз писал о глубокой ненависти к фашистам, охватившей наш народ. Эта ненависть стала холодной решимостью. Такой холод нужно выстрадать. Мы его выстрадали, слушая рассказы о матерях Ленинграда, которые, едва держась на ногах, стучались в промерзлую насквозь землю, чтобы похоронить умерших от голода детей. Мы выстрадали этот холод, видя могилы, где фашисты хоронили убитых жителей Керчи, Ростова, Курска. Мы не в силах сейчас думать о сорока праведниках Содома и Гоморры. Мы не на небе, а немцы неподалеку от Москвы, в Орле. Когда мы радуемся бомбардировкам неприятельских городов, в нас говорит не злорадство. Мы ждем, чтобы война пришла на землю самой Германии не потому, что нам тяжело, но потому, что за преступлением должно последовать наказание. Я знаю, что Гитлер виновнее, чем рядовой фашист, который только то и сделал, что ограбил два дома и мимоходом убил старую еврейку. Но я не вижу снисхождения и для этого фашиста. Он не ребенок. Он вел дневник. Он читал газеты. Он считал себя сверхчеловеком. Он должен ответить за содеянное им.

Гитлеровцы сейчас пытаются приподнять нацию страхом, они говорят: «Нас ненавидят потому, что мы родились немцами». Ложь! Есть русская пословица: «Не за то бьют волка, что сер, а за то, что овцу съел». Мы ненавидим гитлеровских солдат не за то, что они родились немцами, а за то, что они фашисты и человеконенавистники. Нам чужда расовая или национальная ненависть. Мы не верим в мистику крови, но мы знаем, что значит восемьдесят лет прусского «воспитания». Мы знаем, что пруссаки, описанные Мопассаном, были первым изданием гитлеровской армии.

Мы не сжигаем книги Гёте и Шиллера, не отрекаемся от старой немецкой музыки, не приписываем немецким романтикам первой половины XIX века ответственности за дела современной Германии. Нет, не мы сжигаем книги. Не мы судим человека по форме носа. Но мы не слепцы. Нас не обманет мундир или сюртук, за который в нужный час собираются спрятаться гитлеровцы, заявив, что они, мол, не отвечают за поступки свалившегося им на голову тирольского ефрейтора.

Горечь многих прозрений нас не ожесточила. Я по-прежнему верю в торжество справедливости и человеческого братства. Наш народ стал ближе другим в эти дни испытаний. Он понял народ Англии и Америки. Он испытывает братскую любовь к порабощенным, но не укрощенным народам Европы. Его сознание расширилось. Боевая дружба весит больше всех отвлеченных мыслей о солидарности. Сейчас не принято говорить хорошо о будущем. Народы обожглись на молоке, и они дуют на воду. Но да позволено мне будет сказать, что за огромной европейской ночью я уже вижу узкую полосу света.

Мы вступаем в третий год войны без задора, без песен. Мы не скрываем всей меры нашего горя. В эти дни затишья как-то особенно ясно каждому, сколько беды принесли нам захватчики. Нам очень тяжело. Но этот третий год нашей войны должен стать последним. Мы выстояли, когда нельзя было выстоять. Мы должны победить теперь, когда можно победить. В дни затишья на нашем фронте солдаты, раскрывая газету, жадно читают телеграммы из Лондона. Мы ждем. Наше ожидание теперь лишено горечи. Мы ждем, уверенные в нашей силе и в силе наших союзников. Мы знаем то смятение, которое охватило гитлеровский рейх. Ему нельзя дать передохнуть. Ему нельзя подарить отсрочку.

В тишине слышно все: дыхание жертв, и тишайшие жалобы, и часы истории. Мир натерпелся. Мир и мы. О развязке мы говорим как о глотке воды, как о струе воздуха, как о самой жизни.