2 апреля 1943 года

Я пишу эти строки среди развалин Гжатска. Я знаю, что мир привык к описанию зверств. Нервы людей притупились. Они лениво просматривают статистику расстрелов. Я мог бы им сказать, что в Гжатске осталось мало домов, что из тринадцати тысяч жителей города, вернее, из восьми тысяч, находившихся в Гжатске осенью 1941 года, немцы угнали в рабство шесть тысяч. Но я боюсь, что глаза скользнут по цифрам. Я хочу, чтобы англичане поняли всю меру нашего горя. Я расскажу о судьбе одной семьи. Я ничего не добавлю: это не новелла, а сухой протокол.

Я был в деревне Бородулино возле Гжатска. Там сейчас умирает столетний старик Павел Павлов. Три дня, как он не ест и не пьет: ждет смерти. По русскому обычаю, старик хотел надеть чистую рубаху к смерти, но немцы все унесли.

Павлов прожил очень длинную жизнь. Он был ребенком, когда громыхали орудия Севастополя. Он помнит освобождение крестьян от крепостного права в 1861 году. Он не думал тогда, что через семьдесят лет Гитлер возродит крепостничество. В Бородулино никогда не заезжали немцы. Иногда Павлов ездил в Гжатск на ярмарку, покупал дочкам гостинцы, молился в древнем Казанском соборе. Он теперь не знает, что собор взорвали немцы, что на базарной площади не осталось ни одного дома. Умирая, Павлов смотрит по сторонам: как выкорчеванный лес — его семья. Старик остался один, и ему страшно.

Когда-то оц говорил дочкам: «Пословица есть — семья вместе, так и душа на месте». Теперь немцы разметали его семью, и душа старика рвется прочь.

Павлов поздно женился. Ему было пятьдесят семь лет, когда у него родилась младшая дочь Елена. Давно Павлов овдовел. Но приезжали в Бородулино дочки, внучата, правнуки. Старик глядел на детвору и вспоминал давние годы: проказы, катанье на речке, посиделки.

Старшей его дочери Феодосии сейчас должно быть 53 года. Жива ли она? Давно, еще до революции, Феодосия повстречалась с Кузьмой Оленевым. Поженились. Отвоевав, Оленев вернулся в Гжатск. Он был скромным человеком — пастухом, пас городское стадо. В 1918 году ему дали домик на окраине города: кухонька, а за ней комната. Теперь вместо дома труба и головешки. Жили Оленевы бедно, но чисто, самовар блестел, уютно тикали ходики, на стенах висели школьные дипломы и фотографии в рамках. У Оленевых было четверо детей. Малограмотный пастух говорил: «Пусть пострелы учатся».

Старший, Иван, кончил десятилетку. Торжественно Оленев говорил: «Мой-то киномеханик...» А Феодосия писала отцу в Бородулино: «Иван теперь в кинотеатре». И хотя старик никогда не видел экрана, он одобрял: «Значит, доучился». Иван женился, невесту нашел в селе Мишино. Привез жену в Гжатск. Жили дружно. Пошли дети, да как пошли — вот уже пятый... Иван был на военной службе, и война его застала далеко от Гжатска. Жена с пятью детьми уехала к матери в Мишино.

Второй сын, Михаил, стал шофером. Он иногда катал пастуха. Отец говорил: «Хорошо, только слишком скоро...» Женился и Михаил. Когда началась война, у него был двухлетний сын. Михаил пошел воевать. Осенью немцы подошли к Гжатску. Схватив ребенка, жена Михаила пошла на восток. Дошла ли она, или ее убили немцы? Никто не знает про ее судьбу.

Третий сын, Шура, был общим любимцем. К началу войны ему было 15 лет. Он должен был перейти в седьмой класс. Считался первым в школе. Учителя говорили: «Из него выйдет изобретатель». Шура все время сидел над чертежами и деталями. Ростом он не вышел, маленький, веснушчатый, с чубом и пытливыми темными глазами.

На год моложе Шуры была сестренка Лида.

Так жили Оленевы, и дед в Бородулине радовался: «Правнуки внуков переплюнут».

В ветреный осенний день на улицах Гжатска показались серо-зеленые солдаты. Двое пришли в комнату Оленевых, легли на кровать и закричали: «Матка, яйки».

Много волнений и до того дня было у Оленевых. Михаил пропал. Проходили через Гжатск русские солдаты, говорили, что Михаил возле Ельни вез командира и попал в немецкое окружение. «Может, он прорвался к партизанам», — утешала себя мать. А отец молчал.

Оленевы не знали, что с женой Михаила. Жена Ивана и дети были в Мишине, но туда нельзя было ни проехать, ни пройти — немцы никого не выпускали из города. Не знали Оленевы, что со стариком в Бородулине. А в доме гитлеровцы буянили и покрикивали: «Молока достань. Постирай белье. Поставь самовар».

Кузьма простудился и не мог поправиться, сильно кашлял. Феодосия давно страдала острым ревматизмом, не могла ходить. Но немцы кричали: «Шнель», — и Феодосия торопилась: боялась за детей.

Ее сердце чуяло недоброе. За Шурой пришли в субботу. Мать голосила, а Шура говорил: «Мама, не убивайся». Старый Оленев пошел в полицию. Ему ответили: разберут дело — партизан Шура или нет. В воскресенье к Оленевым прибежала знакомая, говорит: «На улице слышно, как Шура кричит — очень его мучают». Феодосия не могла ходить, но здесь она побежала, молила: «Отпустите — он еще маленький». Немец смотрел на нее и смеялся.

У Шуры нашли «улики»: карманную лампочку с запасной батареей, карту Германии, вырванную из атласа, и фотографию братьев в военной форме. Его арестовали вместе с соседом, молодым педагогом Дешиным. Они дружили: Шура был развит не по летам. Фашисты секли Дешина и Шуру. Мальчик кричал: «Звери...»

В понедельник старый Оленев с рассвета стоял в полиции. Наконец переводчик вынес ему бумажку: «За связь с партизанами Петр Дешин и Александр Оленев расстреляны». Отец не мог понять, что случилось, он еще стоял, ждал. Его вытолкали.

Пришла весна. Немцы радовались, кричали Феодосии: «Матка, танцуй». А 25 мая пришли к Оленевым и сказали: «Выходите». Шестидесятилетнего отца, мать и девочку Лиду повезли в телятнике на запад. Феодосия говорила: «Ведь мы не доедем». Немцы отвечали: «Можете умирать, девочка будет работать». Дом сожгли.

На вокзале Феодосия, плача, говорила сестре Елене: «Уморят нас в Германии. А если ты дождешься русских, расскажи, как замучили Шуру».

Елена сейчас сидит передо мной и рассказывает о горе сестры. Потом она говорит о своем горе. Она на десять лет моложе Феодосии. Девчонкой она приехала из деревни в Гжатск к замужней сестре. Познакомилась с рабочим Сергеем Дмитриевым. Вышла замуж. Жили неплохо. Был у них единственный сын — Витя.

Перед войной Сергей заболел тяжелой желудочной болезнью. За один год крепкий сорокалетний мужчина превратился в инвалида. Витя говорил матери: «Я теперь работник...»

Сначала немцы отобрали у Дмитриевых корову. А корова в Гжатском районе — основа благополучия — молочные швицкие коровы. В доме поселился немецкий фельдфебель. Я его не видел, но Елена говорит, что он был маленький, чернявый. Как только Елена выходила из дома, фельдфебель начинал «развлекаться» — бил по щекам больного Сергея. Он бил его часами: эта «забава» не приедалась ему. Вите было 14 лет, на вид ему нельзя было дать десяти. Мальчик шептал матери: «Снова он папку бил. Хоть бы партизаны пришли».

Как-то ворвались в дом два пьяных немецких зенитчика: «Матка, идем спать». Елена сурово сказала: «Сколько тебе лет?» Один показал на пальцах — 20. «И не стыдно тебе? Ведь я старая женщина. Мне 42 года». Он засмеялся: «Ганц эгаль». Они стали сдирать платье с Дмитриевой. Она вырвалась и полуголая выбежала на мороз.

В феврале 1943 года настали грозные дни. Прежде всего немцы угнали скот. В Гжатске было свыше 2500 коров, осталось 19. Елена думала о другом: вдруг уведут Витю?

Слух о том, что немцы угоняют детей, облетел город. Металась вдова Столярова. Ее муж работал на почте. Его знали все. Немцы посадили Столярова в концлагерь, там он умер от сыпняка. У Столяровых был один ребенок — тринадцатилетний мальчик. Столярова пыталась его спрятать. Она его зарыла в снег, потом испугалась: вдруг замерзнет? Покрыла сеном, но соседка рассказала, что на Московской улице немцы втыкают штыки в стога. Наконец немцы пришли и забрали мальчика Столяровой.

У Качевской забрали всех четверых — двух мальчиков, двух девочек. У Петровой взяли сына Митю. У Беспаловой угнали четырнадцатилетнюю дочку. У Казакиной угнали Колю — 16 лет, Юру — 14 лет. Елена видела, как приближается беда.

А фельдфебель укладывал в свой чемодан добро Дмитриевых и на прощание бил по щекам больного Сергея. Наконец пришли солдаты и взяли Витю. Елена его обнимала, а они подгоняли мальчика прикладами.

Потом гитлеровцы начали жечь дома. Они заходили в дом, выбивали стекла, обливали горючим стены, и дом вспыхивал, как спичка. Горели дома с тюфяками, хранившими отпечаток человеческого тела, с дедовской мебелью, с игрушками, с семейными фотографиями. За домом дом, за улицей улица.

Воздух потрясали раскаты. Это взрывали большие здания. Взорвали школу, где учились Оленевы. Взорвали клуб, где Иван показывал фильмы. Взорвали церковь с зелеными куполами, где когда-то венчалась Феодосия. Взорвали больницу, где лежала Лида. Жгли и взрывали Гжатск.

Они жгли за деревней деревню. Они пришли в Мишино. Там жила жена Ивана с детьми. Ее дом сожгли. Сожгли все село. Женщина и дети остались в яме среди снега. Они грелись у головешек своего дома.

А на запад плелись дети-рабы. Гитлеровцы их подгоняли плетками, среди этих рабов были двенадцатилетние.

Старший лейтенант Петр Казакин вошел первым в Гжатск. Он кинулся к жене: «Катя...» — и сразу понял: его двух сыновей немцы угнали. «Как им отомстить?» — спрашивает Казакин, и я не знаю, что ему ответить.

Вдова Столярова теперь работает на почте. Ее спрашивают: «Нет ли писем?» Качевская, у которой забрали всех детей, ждет письма от мужа: он полтора года тому назад ушел на войну. А Столярова не ждет писем: муж умер, сына угнали. Если придет письмо от Ивана Оленева, куда его доставят? Михаил пропал без вести. Шуру немцы расстреляли. Родителей и Лиду угнали в Германию. А там, где был дом, — мусор.

В селе Бородулино умирает столетний Павлов. Старик тяжело умирает. Кажется, что он все время думает. Где Шура? Убили. Витю и Лиду угнали. У детей Ивана нет крыши. А сын Михаил, наверно, погиб. Разбита семья. Разорено гнездо. И старик, умирая, видит горькое горе, пепел, слезы, пустыню.