4 ноября 1942 года

О чем думает фронт в эти дни двадцатипятилетия нашей революции?

Стоят яркие осенние дни. Вокруг блиндажей березы как бы истекают кровью. Зловещая пестрота последних листьев сродни войне. Многие деревья обломаны осколками мин. Воронки. Вместо деревни — трубы. Да и лица не те: кажется, что война их заново вылепила. Была в них мягкость, расплывчатость глины, смутность, как в русском пейзаже, который так легко воспеть и так трудно изобразить. Такими были и люди. Теперь лица высечены из камня. В глазах суровость, уверенность, обветренные, обгоревшие, обстрелянные солдаты.

Если пролететь, как в сказке, над страной, повсюду увидишь войну. Черны улицы Москвы, дома как будто ослепли. Девушки на лесных заготовках. Детишки на Урале. Сожженные немцами города. Заводы в бараках. Молодые женщины, игравшие на пианино или изучавшие французскую поэзию, отливают пули. Если заглянуть в глаза одной, то в темном холодном цеху можно увидеть то же ожесточение, что и у бойца на передовой. Детвора Полтавщины в Сибири. Театры Ленинграда в Узбекистане. Старая мать вздыхает: «Два месяца, как нет писем...» Трехлетний мальчик упрямо трет кулачком сонные глаза и спрашивает мать: «Где папа?» Воюет не только фронт, воюет вся страна, она отрывает от сна кусок ночи, она отрывает от рта кусок хлеба. Она живет, как боец в блиндаже, — покрывшись ночью и сжав зубы.

Мы очень много потеряли. Молодая женщина, которая в былое время всем жаловалась на мелкие неурядицы, теперь молчит. Молча она перевязывает раненых. Бойцы, за которыми она ухаживает, знают одно: ее не нужно спрашивать про мужа. Мы потеряли много прекрасных людей, самоотверженных и честных. Мы отстроим разрушенные города, они будут лучше прежних, но невозвратима потеря вдохновенного юноши, который еще ничего не создал — ни своего гнезда, ни дома, но который, кажется, мог бы построить целый город.

Мы нелегко создавали жизнь. Зачастую нам не хватало ни умения, ни времени, но эта шершавая, необтесанная жизнь была нашей жизнью. Она напоминала черновик изумительной поэмы, весь испещренный помарками. У нас путалось в ногах прошлое. Мы ведь были первыми разведчиками человечества: мы прокладывали путь.

Когда мы строили ясли, с Запада доносились дурные вести: там изготовляли те бомбардировщики, которые в одну ночь убивают сотни детей. Звериное дыхание гитлеровской Германии доходило до нас, и мы говорили женам: «Проходишь еще зиму в старом платье», — мы должны были делать истребители. Детям нужны игрушки, как птице крылья. Но разве могут играть дети, когда на земле живут наци? Мы делали мало игрушек: мы делали танки. За десять лет до войны фашисты вмешались в нашу жизнь. И все же мы строили школы и театры.

Четверть века для человека — это полжизни. Четверть века для истории — короткий час. Накануне войны мы увидели в наших садах первые плоды. Нам уже мерещилось счастье. Тогда на нас напали немцы. Они в один день уничтожали дома, заводы, города, которые мы строили годы, отказывая себе во всем ради будущего. Мы знаем, сколько мы потеряли.

Мы многое и обрели на войне. Несказанно вырос народ за шестнадцать месяцев. Говорили, что нужно думать в тишине, в покое. Казалось, что юноши растут в торжественных аудиториях, в библиотеках или в студенческих комнатушках над горой рукописей. Не похожи темные блиндажи на университеты. Шумно на фронте и неспокойно. Но люди на переднем крае думают настойчиво, напряженно, лихорадочно. Они думают о настоящем и о прошлом. Они думают также о будущем, о той чудесной жизни, которую создадут победители.

Чудодейственно растут люди на войне. Они живут рядом со смертью, они с ней знакомы, как с соседкой, и они стали мудрыми. Они преодолели страх, а это приподымает человека, придает ему уверенность, внутреннее веселье, силу. Нет на войне промежуточных тонов, бледных красок, все доведено до конца — великое и презренное, черное и белое. Многое на войне передумано, пересмотрено, переоценено.

Четверть века тому назад мы положили в основу нашей жизни слово «товарищ». Это слово ко многому обязывает. Легко его сказать, трудно за него ответить. В понятии «гражданин» есть точность и сухость, это — арифметическая справка о сумме прав и обязанностей. Слово «товарищ» требует душевного горения. Впервые для миллионов во всей глубине оно раскрылось на фронте. Оно стало конкретным, теплым, вязким, как кровь.

До войны другом легко называли, но друга и легко забывали. Не то после года боев. Говорили прежде: «Мы с ним пуд соли съели». Но что соль рядом с кровью? Что года по сравнению с одной ночью в Сталинграде?

Дружба народов была нашим государственным принципом. Она стала чувством каждого. В одной роте и русские, и казахи, и украинцы, и грузины. Мы были объединены сначала историей, потом высоким началом равноправия. Теперь мы объединены ночами в окопах, и нет цемента крепче.

Только теперь наши люди до конца осознали свою любовь к родине. Прежде они искали объяснения, доказательств. К чужестранному они порой относились то с необоснованным пренебрежением, то со столь же необоснованным преклонением. Теперь они знают, что родину любишь не за то или это, а за то, что она — родина.

На войне им открылась история. Герои прошлого перешли из учебников в блиндажи. Стойкость Ленинграда нас восхищает. Мы поняли, что без Петра не было бы Пушкина и что без Петербурга не было бы рабочих-путиловцев, четверть века тому назад открывших новую эру.

Столкнувшись с варварством фашизма, мы почувствовали все то большое, что добыто народами России в октябре 1917 года. У нас сын пастуха читал Гегеля. Как он должен смотреть на наци, который свел философию к скотоводству?

Ненависть может ослепить. Наша ненависть — это прозрение. Мы не потеряли нашей веры в человека, но мы узнали, что есть эрзац человека — фашист. Было время, когда мы посылали голодным немцам хлеб. Многие из нас недооценивали исторические особенности, традиции и психику Германии.

Война взрастила в нас не только ненависть к фашистам, но и презрение. Этим чувством мы можем гордиться — ведь гитлеровская армия одержала немало побед. И все же мы ее глубоко презираем. В этом сказалась душевная зрелость нашего народа. Мы можем учиться у немцев воевать. Мы не станем учиться у фашистов жить. Для нас они — двуногие звери, в совершенстве овладевшие военной техникой.

Существовал фетишизм материальной культуры. Многим трудно было понять, что полуграмотный испанский крестьянин культурнее иного берлинского профессора. Теперь все это поняли. Мы увидели фашистов, которые ведут дневники, у которых дома пишущие машинки и патефоны, которые по внешнему виду напоминают цивилизованных европейцев и которые на самом деле оскорбили бы нравственное чувство любого обитателя Сандвичевых островов.

Зрелость фронтовика сделала нас сильными. Мы потеряли большие пространства. Второе лето принесло нам много горя. Мы воюем одни, эта мысль терзает сердце в темном блиндаже. И все же мы можем сказать, что мы теперь сильнее, чем 22 июня 1941 года. Мы сильнее сознанием, разумом, сердцем. Мы еще не узнали победы, но мы созрели для нее. То, что было провозглашено в Петрограде двадцать пять лет тому назад, доказано прошлой зимой под Москвой, оправдано душевной силой защитников Сталинграда. Наш праздник мы встречаем в блиндажах среди боев. Мы будем праздновать потом — когда победим. Но мы теперь знаем, что не зря прожили четверть века: мы стали народом, который нельзя победить. 1917 год проверен на огне 1942-го. Россия выдержала испытание.