ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА --[ Проза ]-- Эренбург И. Г. Падение Париж

11

Солдаты шутливо спрашивали Люсьена: «Ты, может, родственник?» Он отвечал: «Однофамилец». И все же фамилия озадачивала; осторожный майор отправил Люсьена санитаром в госпиталь — подальше от шальной пули.

В бывшем монастыре содержали душевнобольных. Люсьену приходилось вязать буйных, кормить через нос меланхоликов. Сержант лежал, привязанный к койке: хотел колоть штыком. Кричал благим матом солдат Беран; все его пугало — щетка, плевательница, очки врача. Другой рисовал голых солдат с женскими грудями. А изможденный марселец с утра до ночи повторял формулу военных сводок: «Ничего существенного... Ничего существенного..»

Один солдат признался Люсьену: «Я нарочно... Прежде думал, что печень вывезет; в Лиможе пятнадцать яиц глотал, противно вспомнить... Не вышло, отправили на фронт. Придумал — мычу, как корова. Только ты меня не выдай». Люсьен пожал плечами: «А мне что? Мычи».

Санитары играли в карты, усердно посещали дома терпимости. Ниши, где когда-то стояли святые, были забиты бутылками из-под вина. Люсьен сидел возле печурки; это было его единственной радостью — он думал: «Понимаю огнепоклонников». Его вдохновлял огонь, притихший было, который приподымался, креп, пожирал дреку. И волосы Люсьена казались продолжением огня.

Дженни написала, что уезжает в Америку; оправдывалась — консул настаивает; уверяла, что они обязательно встретятся — в Париже или в Нью-Йорке. Он кинул письмо в печь. Только теперь он понял, что любит Жаннет. Говорят, что время — враг. Неправда! Время снимает шелуху; так исчезают неискренние горести, надуманные страсти. А подлинные чувства остаются... Для Жаннет он — чужой, как для него Дженни. Это странная игра — картинка разрезана, надо ее составить, но один кусок не подходит к другому...

Радио хрипело: «Не произошло...» И душераздирающе вопил марселец: «Ничего существенного».

После Нового года Люсьен потребовал, чтобы его отправили на фронт. Он думал, что близость смерти все скрасит. Он нашел скудный быт, холод, ругань. Снаряды аккуратно убивали; к этому привыкли; зевали — «лотерея»...

Люсьен нашел собеседника. Это был высокий нормандец с лошадиной челюстью и восторженными глазами, по образованию археолог. Звали его Альфредом. Он рассказывал Люсьену о раскопках в Сахаре — кости погибшего мира... И Люсьен вспоминал льды, пингвинов. Потом говорили о войне. Альфред был доверчив: доказывал, что Даладье — за свободу; после победы начнется расцвет искусства — Афины, Возрождение... Люсьену было совестно его разубеждать. Он только изредка перебивал Альфреда: «Хорошо, что ты их не знаешь...»

Увозили солдат с отмороженными ногами. Теплые носки казались недоступной мечтой. Пошли слухи, что солдат отправят в Финляндию.

В холодный февральский день, когда мир казался мертвым — белое поле, а над ним красное воспаленное солнце, — позиции осматривала парламентская делегация. Сопровождал депутатов генерал Пикар.

Еще недавно уверяли, что Пикара пошлют в Сирию. Вейган называл себя «пожарным», говорил, что призван потушить пожар на Ближнем Востоке. Пикар возражал:

— На войне зажигательная бомба куда полезнее шланга.

Пикар разработал план кампании: сирийскую армию он называл «бакинской». Но события в Финляндии заставили его повернуться к северу. Он заявил Тесса:

— Мы должны послать солидный экспедиционный корпус. С немцами воевать мы не можем. Да и не хотим. А держать людей без дела — опасно. Коммунисты работают. К весне начнутся беспорядки. Только эффектная победа в Финляндии может вывести нас из тупика.

В парламентских кулуарах говорили о лапландской руде, о «колоссе на глиняных ногах», о сочувствии Рима. Депутаты приехали, чтобы убедиться в солидности линии Мажино; прежде чем одобрить северную экспедицию, нужно проверить, хорошо ли заперты все двери... Три радикала, два правых, один социалист. За исключением Бретейля, это были люди, ничего не смыслящие в военном деле. Они казались зрителями, случайно попавшими на сцену; стыдились своих шляп, брюк. Один из них, добродушный толстяк, попросил, чтобы ему дали шлем:

— Боюсь за голову...

Задавали дурацкие вопросы, осматривали доты, как туристы средневековый замок, охая и ахая, а увидев тяжелые орудия, стали пугливо ежиться.

Генерал Пикар шел с Бретейлем; говорили о перспективах северной кампании. Бретейль был настроен радужно:

— Это поворотный пункт. Я боялся, что социалисты затормозят, но Блюм молчит, а Виар рвется в бой. Вопрос об отправке альпийских стрелков решится в ближайшие дни.

Они прошли мимо поста. Люсьен отдал честь. Он вспыхнул: вдруг Бретейль его узнает? Но Бретейль был поглощен разговором; да и не в его привычках было разглядывать солдат.

А Люсьен погрузился в мучительные воспоминания. Даже зрелище депутатов, которые шли согнувшись, как будто над ними летают пули, не смогло его развеселить. Он понял, что значит «сгорать от стыда». Да, его прошлое постыдно! Как мог он поверить этому бездушному человеку? Нетрудно догадаться, о чем Бретейль беседует с Пикаром: хотят поставить Францию на колени. Мстят за тридцать шестой. Уведут войска в Сирию, в Финляндию, все равно куда... И впустят Гитлера. Люсьен вспомнил, как отец, возмущаясь забастовками, повторял: «Немцы и то лучше...» Все они таковы! Может быть, Грандель еще самый невинный... А людей убивают. Вчера убили Шарля. Это был горец, пастух, играл на дудке... За что его убили?.. Подлецы!

Вечером он сидел на корточках у маленького костра рядом с Альфредом. Мерзли, молчали. Потом Альфред начал:

— После резолюции Лиги наций...

Люсьена прорвало:

— Вздор! Все это слова. А за ними предательство, личные интересы, мелкие обиды. Ты видел Бретейля? Святой, метит в рай. И, конечно, «патриот». Когда говорит о Лотарингии, в голосе слезы. Но, между прочим, он знает, что Грандель — немецкий шпион. Покрыл его. Ты думаешь, Пикар готовился к войне? Он был занят другим: подготовлял фашистский переворот. Откуда пулеметы? Из Дюссельдорфа. А деньги кто ему давал? Немец, Кильман... Грязь! Что ты мне рассказываешь о Лиге наций! Ты лучше скажи, за что убили Шарля?

Люсьен долго говорил о «верных», о сборищах у Монтиньи, о предательстве; промолчал только о том, как достал письмо Кильмана, не мог признаться, что он — сын Тесса; это ему казалось самым позорным. Альфред сидел убитый, глаза его помутнели; он все начинал: «Но... но...» Наконец выговорил:

— Но если так, надо рассказать всем... Свергнуть... Спасти Францию...

Люсьен злобно засмеялся:

— Как Дженни, честное слово! Была такая американочка... Я с ней жил, вернее, с ее долларами. Она мне тоже сказала: «Тогда нужно устроить революцию». Поздно, милый! Что вы в тридцать шестом делали? А теперь ничего не поможет. Разобьют нас и посадят гаулейтером Бретейля. А может быть, просто все снесут к черту... И нас с тобой. Как твои раскопки... Через двадцать веков найдут в земле зажигалку «Донхиля», мотор «мессершмитта», череп благородного Виара и пойдут вздыхать: «Удивительная была цивилизация!» Я тебя утешу: мы этого не скажем. Бррр! До чего холодно! И, откровенно говоря, надоело.

12

Новый год Жолио встретил с женой и шурином. (Альфред, военный врач, приехал с фронта на три дня.) Пошли в ресторан, выпили две бутылки шампанского. Какие-то девушки кидали бумажные шарики, розовые и голубые. Альфред застенчиво щурился и говорил: «Бомбы...» Жолио произнес тост:

— За победу! Я вижу наших солдат, встречающих Новый год в Берлине.

И суеверно схватился за край стола. Альфред отвернулся. Развязность Жолио его стесняла. А Мари, нежно глядя на брата, вздохнула:

— Только чтобы тебя не убили!..

Жолио стал объяснять:

— Это логически бесспорно, к концу года у нас будет пять тяжелых орудий против одного немецкого.

— Не знаю, — ответил Альфред. — Я ничего в этом не смыслю. Но с сыворотками плохо. Боюсь, как бы нас не застали врасплох. На той войне столбняк...

Жолио его перебил: не выносил разговоров о болезнях и смерти.

На следующий день Альфред уехал. Жолио о нем не вспоминал: милый, но бесцветный человек. А Мари часто плакала: боялась, что брата убьют. Напрасно Жолио ей говорил: врачи — в тылу, им ничего не грозит. Она повторяла: «Вдруг?...»

Жолио жил, как всегда, лихорадочно. Теперь его голова была начинена трудно выговариваемыми финскими именами. Засыпая, он видел обледеневших людей, как сталактиты свисающих с неба. И от этого становилось холодно; натягивал на голову одеяло.

Жолио не был жаден, хотел всех подпустить к пирогу. Он послал десяток приятелей в Финляндию и в Стокгольм. Своему двоюродному брату Мариусу, расторопному марсельцу, он посоветовал:

— Устрой вечер-гала. Расскажи что-нибудь о Маннергейме. В пользу финских «лотт». Золотое дело!

И недели две спустя Мариус перед изысканной публикой, не спуская глаз с Жозефины Монтиньи, щебетал:

— Однажды маршал сидел под деревом. Страшная революция только-только начиналась. Подошел оборванный нахальный солдат, большевик, и попросил прикурить. Я забыл сказать, что маршал курил сигару. В возмущении он поглядел на солдата и, рискуя своей жизнью, ответил: «Да я лучше проглочу эту горящую сигару...»

Дамы аплодировали. Сбор достался, конечно, не «лоттам», а Мариусу.

Жолио давно хотел отблагодарить типографа Пуарье: тот ни разу не напомнил о срочных платежах. Теперь подвернулась оказия: генеральному штабу потребовались карты Финляндии. Жолио порекомендовал Пуарье. Сообщив типографу о заказе, Жолио сказал:

— Мой друг, это все равно что найти на улице четыреста тысяч. Только не смотрите на карту: варварские имена, можно сойти с ума... Пудасьярви. Мне кажется, что у меня теперь во рту не язык, но глина...

Дела газеты шли прекрасно. И все же толстяк был меланхоличен, боялся, сам не знал чего. Дважды в день приносили сводки: «Ничего существенного...» Париж богател и развлекался. Жолио говорил:

— Вы только поглядите — раскупают дома и автомобили, как плюшки.

В газете, рядом с фотографиями финских стрелков, красовались отчеты о лыжных состязаниях в Межеве и Шамони: парижские модницы не хотели отстать от солдат Маннергейма. Но Жолио не верил ни хорошеньким лыжницам, ни сводкам. С миром приключилось что-то страшное. Подумать, какие стоят холода! В Севилье — снег. А в Аргентине каждый день сотни людей умирают от солнечного удара. В Турции трясется земля. Все это не к добру!... Жолио стал еще суеверней; не расставался с кусочком дерева. По ночам думал: «Кажется, я прошел под лестницей — не к добру...» Когда Мари вздыхала: «От Альфреда давно нет письма», он отвечал: «Кутит», — но сжимал в кармане щепку, не сглазить бы...

В Париж приехал рурский магнат, барон фон Тиссен. За ним бегали фотографы. Ему улыбались красавицы. В «Ла вуа нувель» появилась фотография его собачонки — Жолио знал, что с немцем нянчится Бретейль...

Фотографиями дело не кончилось. Позвонил Бретейль: газета должна напечатать заметки фон Тиссена.

— Это нам на руку... Намечается взаимное понимание...

Жолио направился в «Отель Грийон», где остановился барон. Он долго ждал в пышной гостиной. Потом к нему вышел немолодой презрительный человек. Жолио кокетливо нагнул голову, улыбнулся, стал говорить о свободе, о братстве народов. Фон Тиссен процедил:

— Простите, я занят.

Дал рукопись и ушел. Жолио, раскрыв папку, прочитал: «В ту весну я вместе с Гитлером разработал план кампании против коммунистов...»

Он пришел домой измученный. Увидав, что Мари плачет, сказал:

— За Альфреда можешь не беспокоиться: войны нет и не будет. Если бы ты видела этого немца! Такому место в концлагере... А он сейчас поехал к Тесса, честное слово! Завтра начинаем печатать его мемуары. Монтиньи мне сказал: «Контакт налаживается». Понимаешь?.. Не плачь, Мари! С Альфредом ничего не будет... войны нет... Разве что в Финляндии...

Жена отняла платочек ото рта и тихо сказала:

— Альфреда убили.

Только тогда Жолио заметил на столе большой желтый конверт без марки.

13

Полк, где находился Мишо, отправили в Гавр. И Мишо всполошился: в Финляндию!..

Москва была для Мишо порукой, что его жизнь не напрасна, что счастье не только слово. Все, что делалось там, было таинственным и в то же время знакомым, близким, своим. Он блаженно улыбался, когда по радио рассказывали о цитрусовых рощах Абхазии. Он следил за тем, как строят московское метро, как будто это строили его дом. Говорил: «В Брюсселе наши пианисты получили на конкурсе первую премию», и слово «наши» у него выходило естественным. Как-то он сказал Дениз: «Там и цветы за нас, да, да, обыкновенные цветы, ромашки или колокольчики...» Когда становилось невтерпеж, он разглядывал карту Советского Союза; огромное зеленое пространство успокаивало. Даже при последнем свидании с Дениз он спросил: «Как выставка в Москве?..» Он видел этот далекий город, будто прожил в нем десятки лет. За него готов был умереть. Не он один... И его приподымала общность веры: вокруг сотни солдат думают так же. Да и в других полках. Это было тайным братством миллионов.

И вот ветер ходит по широким улицам Гавра, рвет занавески, опрокидывает щиты с рекламами, кружит прохожих. Кричат портовые сирены. Скрежещут зубами лебедки. День и ночь идет работа. Говорят об экспедиционном корпусе...

Мишо отводит в сторону то одного, то другого солдата. Он не знает, кто коммунист. Но есть множество примет: вздыхает, что нет «Юма», потешается над благородством Виара, говорит о Торезе: «Наш Морис». Мишо шепчет:

— Если пошлют против русских, мы должны отказаться. Скрыть они не смогут, вся страна узнает...

— Не знаю... Что другие скажут? Ведь это не выборы, здесь пахнет расстрелом...

Мишо любили за смелый язык, за веселость; когда он срезывал сержанта, поддерживали. Но другое дело — бунтовать... Мишо и сам не знает, что скажут солдаты. Он уговаривает, объясняет; вдохновенно рассказывает о большом северном городе, за который сражаются русские, — там широкая река, в дворцах — рабочие, там жил Ленин... Он ругает наемников, готовых оголить фронт. Он с каждым говорит по-другому, говорит волнуясь, торопясь — могут завтра отправить...

Узнав, что его полк входит в экспедиционный корпус, полковник Керье потерял сон. По ночам он раскладывал пасьянсы. Это был вспыльчивый, слабохарактерный человек. На войне он показал себя храбрым, получил два креста; был равнодушен к смерти, но жизни боялся, боялся начальства, хитрой сети политики, доносов, уличных демонстраций.

Всю зиму полк простоял в Пикардии. Керье решил рыть укрепления: нельзя оставлять людей без дела. Но генерал Пикар разнес его: «Кто вас просил вызывать панику? Они не могут прийти сюда. Вы наслушались пораженцев...»

Керье перепугался — кто их поймет? Все это — политика... Он приказал прекратить работы, заявил: «Укрепления ни к чему — только пораженцы могут думать, что немцы придут сюда».

Теперь говорят о Финляндии. Неизвестно, что скажут солдаты. А там начнут брататься с русскими. И кто это придумал?.. Всегда говорили: один враг лучше двух. Как можно победить Россию?.. Даже Наполеон там завяз... Неужели Гамелен допустит?.. Впрочем, и Гамелен бессилен: все решают политики...

И полковник в отчаянии отбросил карты: пасьянс снова не вышел, не хватало двух валетов. В шестой раз!.. Значит — конец!

А Мишо говорил товарищам:

— Видали границу? Укреплений нет. Людей снимают. Хотят воевать с русскими. А сюда пустят гитлеровцев. Вот их война!

Тусклая лампочка едва освещала лица. На беленой стене бились длинные тени. Напрасно хотел Мишо понять, что означает молчание. Разные люди — слесарь из Аньер, кажется, коммунист; крестьянин — говорит, что у него хороший дом; коммивояжер — продавал швейные машины; носильщик; мясник; почтовый служащий. О чем они думают?

Развязка наступила неожиданно. Должен был приехать Пикар. Выстроили две роты. Керье стоял понурый, не глядел на солдат. Вдруг сзади крикнули:

— Куда везут?..

Полковник покраснел, вытер платком лицо.

— Кто кричит?

— Все!..

Керье растерялся. Он не грозил, не пробовал уговаривать. У солдат отобрали винтовки. Говорили, будто отдадут всех под суд. Ночью люди не спали: припоминали детство, мирную жизнь, семью.

Допрашивали — кто зачинщик? У всех было в голове: «Мишо». Но никто не назвал его. А над городом металась мартовская буря.

На следующий день Пикар сказал полковнику:

— Придется трех-четырех расстрелять — для острастки.

Тогда Керье закричал:

— Вы понимаете, что это значит? Они нас убьют!..

Он тотчас опомнился, покорно опустил голову: ждал — «под суд». Ему казалось, что зачинщик он.

А Пикар, отвернувшись, барабанил по грязному стеклу. Он забыл, что рядом стоит подчиненный. Он повторял себе: Марна, Верден... Все в прошлом. Разве это армия? Орда, сброд! Сколько раз он говорил Бретейлю: «Осторожно, это не пройдет даром...» Конечно, северная кампания могла бы поднять дух. Но радикалы, как всегда, колеблются. А среди солдат много коммунистов. Что же делать дальше?.. Против немцев не пойдут офицеры. Честнее сразу сказать: сдаюсь. Еще целы не только фигуры — пешки; но партия проиграна.

Он поглядел в окно. Люди обступили газетчика. Ветер вырвал листы и погнал их по длинной прямой улице.

— «Ла вуа нувель»!.. Последнее издание!.. Слухи о переговорах между Хельсинки и Москвой!..

14

Тесса ел яйцо всмятку, когда ему принесли телеграммы. «Мирные переговоры... Стокгольм... Финская делегация...» Слова прыгали. Желток яйца замарал жилет. Тесса морщился, как будто испытывал физическую боль. Собравшись с силами, он позвонил Даладье:

— Какое несчастье!..

Даладье ответил, что выступит по радио: предложит финнам сопротивляться — экспедиционный корпус готов. Тесса замотал головой:

— Поздно, мой друг! Не поверят... Надо подумать о другом...

Даладье стал говорить о «трагедии маленьких наций». Тесса в досаде оборвал:

— Конечно, трагедия! И не только для финнов. Можешь верить моему нюху — кабинет не продержится недели.

Тесса стал подсчитывать голоса. Большинство будет против... В мире царит несправедливость. Тесса придется расплачиваться за ошибки какого-то Маннергейма. И Тесса проклинал финнов: дикари!

Случилось, как он предполагал: за правительство голосовало меньшинство. Выплыл Рейно. Тесса его ненавидел: гном, вундеркинд, макака! Рейно предложил Тесса сохранить министерский портфель. Тесса ответил:

— Я подумаю, посоветуюсь с друзьями...

Прежде всего он поехал к Даладье. Тот пил аперитив; глядя исподлобья, сказал:

— Рейно — это катастрофа. Но я решил остаться на посту. До конца...

Большего Тесса от него не добился. Решил обратиться к Бретейлю; это человек завтрашнего дня! Если Бретейль посоветует перейти в оппозицию, Тесса откажется от портфеля. Нужно уметь переждать, проявить гражданское мужество!

В кабинете Бретейля Тесса увидел высокого голубоглазого человека:

— Я имел счастье познакомиться с господином министром накануне марсельского конгресса.

Тесса смутно припомнил: делегат Кольмара... Не дал Фуже говорить... И Тесса дружески улыбнулся.

— Как же, помню...

Когда Вайс вышел, Бретейль сказал:

— Не удивляйся, что ко мне приходят радикалы. Мы проводим национальное объединение. Вайс работает с Гранделем. Вообще я считаю, что дела идут неплохо...

Его добродушный голос озадачил Тесса.

— По-моему, очень плохо. Финны нас подвели. От Рейно можно ждать всего.

— Я тоже не из его поклонников. Английский приказчик хочет, чтобы мы стали доминионом. Но Рейно — мотылек. Он не доживет до лета. Пока что мы его используем. Он уберет Гамелена, это плюс. Мы должны выдвинуть Пикара. Потом карлик влезет на ходули. Он должен выкинуть что-нибудь эффектное. И на первом прыжке он сорвется...

— Он предложил мне портфель. Но я хочу отказаться.

— Ни в коем случае! Ты должен считаться с национальными интересами. Надо иметь в кабинете своего человека...

Тесса не заставил себя упрашивать. Хорошо, он будет работать с Рейно. Левые за это простят ему многое. Он боялся правых, но вот его благословляет Бретейль... Конечно, он останется! Приятней быть министром. Да и почетней — историки отметят, что Тесса не покинул боевого поста.

Получив список нового правительства, Жолио закричал:

— Как вам нравится?.. Из тридцати министров шестнадцать адвокатов. И они называют это «военным кабинетом»!..

Принесли агентские телеграммы. Жолио побледнел:

«Ужасные ауспиции! Заговорила Этна. Это неспроста... они плачут, что прозевали Финляндию. А я боюсь, как бы макаронщики не пошли на Марсель...»

Когда типограф Пуарье сдал заказанные ему карты, в штабе удивились: какая Финляндия?.. Но деньги уплатили.

Прошло три недели. Рано утром Жолио узнал о минных полях возле норвежских берегов. Он тотчас позвонил Пуарье:

— Поздравляю вас с новым заказом! Рейно тоже захотелось к белым медведям. Теперь им понадобятся карты Норвегии, увидите! Только не продешевите...

У Монтиньи состоялся пышный прием: впервые правые чествовали Тесса. Были Бретейль, Лаваль, Фланден, Грандель, Меже, генерал Пикар.

Дамы обсуждали, где лучше всего провести каникулы. Супруга Пикара остановилась на Бриансоне:

— Это возле итальянской границы. Муж говорит, что Муссолини ни в коем случае не решится... А я хочу немного отдохнуть от этой ужасной войны. Там так тихо, так спокойно...

Госпожа Меже решила провести несколько недель в Биарице: океан, элегантное общество. Спросили Муш, куда она поедет.

— Муж хочет, чтобы я отдохнула в Швейцарии. Не знаю...

Она вспомнила кокетливую швейцарскую гостиницу, смех туристов, затылок Кильмана, колокольчики коров и потом расплату — искаженное гримасой лицо Люсьена...

Госпожа Монтиньи, сильно декольтированная, с припудренными плечами, потчевала гостей:

— Сегодня вторник, ужасный день! Ни мяса, ни кондитерских изделий, ни ликеров. Но, слава богу, французы не педанты! Дорогой генерал, я вам рекомендую арманьяк — из погребов моего брата. Вы чем-то озабочены?..

— Нет... Арманьяк прекрасный.

— Какие новости?

— Невеселые. Я говорю о военных событиях... (Генерал вздохнул.) Они уверяли, что удержат дорогу Берген — Осло. Но немцы не церемонятся... Остался самый север... Положение...

Тесса расслышал только последнее слово, подхватил:

— Положение, безусловно, окрепло. Я ждал солидного большинства. Но скажу прямо: единодушный вотум палаты меня изумил. Какая зрелость политической мысли! Мы теперь выражаем действительно волю всей Франции. Не правда ли, генерал?

Пикар стал говорить о Бергене, о фиордах. Тесса отмахнулся:

— Это детали...

Пикар его раздражал: типичная слепота военного!.. Куда забрались немцы?.. Пустынная, нищая страна. К фиордам ездили чудаки, любовались полуночным солнцем. Хорошо, что немцы клюнули, это отвлекает их от наших границ. И Тесса сказал:

— Норвегию затеяли англичане. Мы тут ни при чем. Адмирал Дарлан негодует, он прямо говорит, что лучше Гитлер...

Бретейль усмехнулся:

— Англичане... Я их видел когда-то на Сомме. Они каждое утро в окопах брились. А в пять часов пили чай с тостами. Посмотрим, что они будут делать в тундре...

Гости подхватили:

— Будут есть свою любимую треску.

— Или треска съест их.

— Представляю, как перепугался Рейно!

— Да, гному невесело... Я думаю, что правительство Австралии и то пользуется большей независимостью...

— Ха-ха! Мы на положении кенгуру...

Тесса нашел необходимым вступиться за правительство:

— Конечно, Рейно англоман и сноб. Но графиня де Порт — умная женщина. Это, так сказать, Эгерия. А я действую через приятеля графини — Бодуэна...

Кто-то фыркнул:

— Любовник любовницы.

Тесса продолжал:

— Жаль, что в кабинет не вошли наши друзья — Бретейль и Лаваль. Но будьте уверены, в норвежском вопросе мы не пойдем на авантюру. Я первый настаивал на помощи Финляндии — Франция всегда протягивала руку слабым. А в судьбе Норвегии мы не заинтересованы. Это спор между англичанами и немцами. Пускай Черчилль расхлебывает... Что касается нашей территории, мы гарантированы от сюрпризов. Через Голландию они не смогут пройти — голландцы откроют шлюзы. Испытания прошли блестяще. А бельгийские укрепления мало чем уступают линии Мажино. Конечно, у немцев некоторое преимущество в самолетах и танках. Но этого недостаточно. Генерал Леридо говорит, что для настоящего наступления немцы должны выставить шесть орудий против одного. Значит, их партия проиграна.

— Наше слабое место — тыл, — сказал Меже. — Коммунисты снова подняли голову. Забастовка в Курневе может распространиться. Поглядите, вот их листовки...

— Возмутительно!

— Напрасно не расстреляли депутатов...

— Им создали рекламу. Теперь все цитируют речь Греза на процессе.

— Весь процесс был ошибкой. Я говорил Даладье... Надо было или держать их в тюрьме без суда, или подвести дело под государственную измену.

— Мы связаны законами. (Тесса вздохнул.) Посмотрите приговоры: два-три года тюрьмы. Кого это может остановить? Рейно — тряпка. А Мандель слепо ненавидит Гитлера. Это — опаснейший демагог, он мечтает стать эмиссаром Коммуны. Я рассчитываю на поддержку Серроля. Он социалист, но порядочный человек. Счастье, что ему дали портфель министра юстиции. Он прямо говорит, что московскую язву следует выжечь железом...

Тесса выпил рюмку арманьяка и загрустил: могут расстрелять Дениз... Но быстро совладал с собой, стал снова непримиримым, мужественным. Гости одобрительно шумели. Тесса стоял возле круглого столика: окаменел, держал в руке щипчики для сахара. Ему казалось, что он стоит у государственного кормила.

Потом вниманием овладел Пикар. Он рассказал анекдоты о генерале Горте.

К Тесса подошла Жозефина, тихо спросила:

— Где Люсьен?

Тесса растерялся: впервые кто-то заговорил с ним о сыне. Он ответил, не подумав:

— Пропал.

И сразу понял, что это звучит двусмысленно; поправился:

— Может быть, убит! Бедный Люсьен!..

Его голос дрогнул. Жозефина не выдержала, заплакала. Тесса тоже почувствовал во рту слезы и поспешно вытер пальцем свой птичий нос.

Подошел Монтиньи. Тесса опомнился: нельзя давать волю чувствам! Нужно быть сильным, как Клемансо... Стал рассуждать:

— Гитлер сделал еще одну ошибку: он будет сражаться с моржами. А мы пока что можем жить, работать. Даладье решил демобилизовать полмиллиона крестьян. Нужно пахать, сеять; без хлеба не проживешь. Пускай Дюкан и Фуже кликушествуют... Мы покажем миру, что такое французская выдержка...

Монтиньи кивал головой: правильно! Потом обнял Тесса и загрохотал на всю гостиную:

— Вы хорошо сделали, что купили участок в Пуату. Это пуп Франции, далеко от всех границ. У меня усадьба в Савойе, и, говоря откровенно, я побаиваюсь. Все-таки итальянцы — фантазеры... А вот вы можете спать спокойно — в Пуату никто не придет. Я всегда говорил Бретейлю, что у вас государственный ум...

15

Узнав, что Рейно сел на место Даладье, Меже заявил Гранделю:

— Я должен был сдать к первому мая сто восемьдесят бомбардировщиков. Но положение изменилось... Вы можете сказать министру, что необходимы дополнительные испытания...

Грандель улыбнулся:

— Я вас понимаю... Рейно — авантюрист. Чего доброго, он втянет нас в настоящую войну. Зачем он послал альпийских стрелков в Нарвик? Но я надеюсь, что его скоро свалят. Достаточно одного хорошего поражения. Немцы постараются. Говорят, что его поздравил Дессер. Это превосходная примета: дружба с Дессером не к добру.

Дессер, еще недавно всесильный, стал посмешищем. Им кормились карикатуристы. А Бретейль поучал Жолио:

— Напирайте на Дессера — международный делец, поставщик пушек, плутократ. Естественно, что он за войну до победного конца. Можете его шельмовать, как хотите; Тесса мне обещал, что цензура не будет вмешиваться.

Монтиньи приказал Жолио начать кампанию против Дессера. Толстяк жаловался:

— Можно менять политическое направление, это в порядке вещей. Но Дессер поддерживал меня в самые тяжелые минуты. Вы понимаете, что значит — изменить старому другу? И потом, Дессер — честный человек. Конечно, он не марселец, но он любит Марсель. Я слышал, как он разговаривал с рыбаками в Кассисе... Это настоящий француз! А я должен писать, что он — австрийский еврей и подкуплен американцами.

Дессер занимал прежде слишком высокое место. Как только он зашатался, все решили — падает; повторяли: «бедняга», хотя у Дессера еще были и заводы и акции. Никто не справлялся, как идут его дела. Инженеры «Сэна» говорили: «Вряд ли дотянет до годичного собрания...» Даже старик садовник усомнился в кредитоспособности своего хозяина и попросил жалованье вперед.

Дессер все больше и больше пил, избегал людей, скрывал от Жаннет припадки грудной жабы. Встречаясь с приятелями, шутил: «Позвольте представиться — австрийский плутократ, у которого садовник просит жалованье вперед». Собеседник отворачивался — на Дессера страшно было глядеть: болезнь и неудачи размыли его лицо, оно стало рыхлым, бесформенным.

Жаннет чувствовала к нему острую, почти невыносимую жалость. Это чувство было унизительным для обоих; и не раз она пыталась озлобить себя, говорила ему дерзости, надеялась, что он ответит тем же. Но Дессер вбирал голову в плечи и глядел на нее добрыми, мутными глазами старой собаки. Тогда она его обнимала, повторяла трогательные отвлеченные слова. Он шептал: «Жаннет!» Это было заклинанием, как будто Жаннет могла его спасти. Он знал, что только она привязывает его к жизни, а смерти он боялся еще сильнее прежнего, не боли, но пустоты, — ничего не будет, ни хорошего, ни плохого, и от этого хотелось выть.

Он часто говорил себе, что губит Жаннет; решал порвать с ней, выдерживал несколько недель, потом вдруг будил ее ночью, вбегал растерянный, спрашивал: «Можно?» Она гладила его жесткие седые волосы, а из больших испуганных глаз катились слезы.

Первого мая Дессер столкнулся с Меже. Произошло это в баре «Карлтон».

— Мне говорили, что вы хвораете, — сказал Меже.

— Нет, я себя превосходно чувствую.

— Здоровье — самое важное, особенно в наше время... Вы знаете, какой сегодня день? Первое мая. И никто об этом не думает. А помните, как в прошлом году мы волновались, ждали забастовок, демонстраций? Обыкновенный будничный день. Нет худа без добра. Вы, кажется, со мной не согласны?

Меже так часто называл Дессера «красным», что сам уверовал в созданный им миф. А Дессер равнодушно ответил:

— Спокойно... Пожалуй, чересчур...

На улице его остановила молоденькая цветочница:

— Купите ландыши! Двадцать су. Приносят счастье...

У нее были зубы грызуна, а глаза затравленные. Он взял букетик еще не распустившихся, зеленых ландышей. «Приносят счастье...» Нет, не принесут!.. Улыбка Меже, глаза цветочницы, Жаннет... И выхода нет. Убьют. Кого? Жаннет, его, всех... Он жадно пил коньяк у стойки. Радио хрипело:

Счастье стоять над ручьем,
Счастье ни в чем, ни в чем.

Неделю спустя Дессер встретил Жаннет. Она прошла мимо, не заметив его; шла и улыбалась. Он понял: без него она оживает. Пора кончать!

Много раз Дессер уговаривал Жаннет переехать. Она отказывалась. Она жила все в той же старенькой гостинице возле улицы Бонапарт. Он хорошо знал и пышную хозяйку, обсыпанную голубоватой пудрой, и темную винтовую лестницу. Каждая ступенька — одышка и сомнение. Коридоры пахли уборной, духами, кухней. Комната Жаннет была очень узкой. Над камином Дафнис полвека целовал бронзовую Хлою. Кто жил здесь прежде? Художник, мечтавший о славе? Счетовод, влюбленный в красотку из «Фоли-бержер», урод с фиксатуаром и яркими галстуками? Или немецкий эмигрант, аккуратный и растерянный, без права жительства? По ночам он вынимал открытку с видом Маннгейма и, сняв ботинки, шагал из угла в угол... В этой плохо проветриваемой комнате одиночество накапливалось, сгущалось.

Он проговорил эту фразу; боялся, что она спросит «почему» или поглядит на него; тогда он не выдержит. Но Жаннет, отвернувшись, сказала «да». Она подумала: «Ничего не осталось, даже обмана. Так лучше!..» А он дивился своему спокойствию: ведь это смерть, и не страшно...

Была теплая майская ночь. Над затемненным городом множились звезды. Цвели каштаны. Куранты на соседней церкви подробно вызванивали четверти.

— Ночь для влюбленных, — усмехнулся Дессер. Он стоял у окна.

— Влюбленных нет. Есть звезды, деревья, стихи. Вот, Дессер, мы и состарились!..

— Вы не начинали жить. Я вам помешал. Больше не буду — ни мешать, ни жить...

Последние слова вырвались против воли: он рассердился на себя — жалуется. Она подумает — вымаливает. Он всегда знал, что любовь нельзя купить за деньги; ее нельзя купить и на слезы. А Жаннет, не замечая его волнения, ответила:

— Мне не хочется жить. Когда-то хотелось... Не вышло... А вам?..

— Я боюсь смерти... то есть не могу понять, как это — умереть...

Он собрался было уходить, когда загрохотали зенитки; будто свора сорвалась, и лают, лают... В мягкое бархатное небо вцепились прожекторы. А сирены сходили с ума, было в их реве что-то живое, звериное. Жаннет спросила:

— Скорее всего, начало. Весна... Я вам говорил — ночь для влюбленных. Они думали, что немцы будут сидеть и ждать. Меже сиял: «До чего спокойно!» Жалкие люди!.. Нет, хуже, — предатели... А впрочем, все равно... Жаннет, неужели вы совсем не боитесь смерти?

Наконец тревога кончилась. Дессер сидел у окна в кресле: попросил разрешения остаться до утра. Зачирикали птицы; детские, простые звуки. Косые лучи, длинные тени. Прохлада. Провезли овощи на рынок. Прошла молочница. И Дессеру показалось, что ничего не было — ни ночной тревоги, ни объяснения. Он поглядел на Жаннет; она спала; лицо ее было спокойным, равнодушным. Он подумал: «Когда закрыты глаза, она обыкновенная...» А Жаннет, точно угадав во сне его мысли, проснулась, поглядела. Он отвернулся. Она весело сказала:

Может быть, и она забыла про все? В окно донесся смех школьников:

— У меня — задача с бассейнами... А мы пошли в кино — «Поцелуй смерти»...

Потом загнусавило радио: «При третьем ударе будет ровно семь часов одна минута... Передаем утренние известия... Сегодня ночью германские войска вступили в Голландию и Бельгию...»

Жаннет вскрикнула, подбежала к окну. На улице стояла женщина с корзинкой, слушала радио: «Отряды парашютистов сброшены на территорию Голландии...» Женщина выронила корзинку, и на мостовую посыпалась крупная бледно-розовая земляника. Дессер повернулся к Жаннет:

Под окном, возле газетного киоска, толпились люди: рабочие, торговцы, женщины. Все обсуждали события.

— Они там завязнут. Допустим, что даже возьмут Голландию. А дальше что? Нам это только на руку.

— Мало ли что пишут! За писания платят... А немцы могут спуститься на парашютах... Прямо на Марсово поле...

— Сколько этих людей обманывали! (Он сел в кресло. Тяжело дышал. Болели плечо, рука.) Жаннет, поглядите на меня! Я ведь боюсь ваших глаз... Слушайте! Слушайте внимательно!.. Я тоже обманывал... Может быть, больше других... Хотел сохранить... А что сохранить?.. Тесса?.. Вот и расплата!.. Не знаю, что с нами будет... Придет Гитлер... Тогда — Франции конец... Пьер был прав... Он мне говорил: «Бросьте!..» Я мертвый... Но убили не меня, а Пьера... Жаннет, только чтобы вас не убили!.. Ну, прощайте!.. Видите, с чем совпал наш разрыв? Эффектно, как в театре... А на самом деле просто... И страшно...

Он говорил глухо, несвязно. Потом надел шляпу и, уже стоя в дверях, поцеловал руку Жаннет; резко нагнулся. И в поцелуе, в согнутой спине, в дрожи руки сказались сила чувства, боль, отчаяние.

— Жаннет, я достану вам паспорт, визу. Уезжайте! Подальше, в Америку...

Она покачала головой: нет. Она слишком устала... Но сейчас ей невыносимо жалко всех: и голландцев, и людей, которые еще галдят под окном, и Дессера. Больше всего ей жалко Дессера. Думают — он все может. А он несчастнее ее — раб, кукла, тень. И впервые она обратилась к нему на «ты»:

— Не убивайся! Все кончится. Не знаю как, но кончится. Милый мой Дессер, прощай!..

Майор Леруа позеленел: тряслась челюсть; казалось, он сам с собой разговаривает. А Леридо пожал плечами.

— Генерал Моке сказал... Я связался по проводу...

— Генерала Моке за такие разговоры следует отдать под суд. Противник в шестидесяти километрах от переправ. Я убежден, что это — диверсия, поскольку наши основные силы проникли в Бельгию со стороны Като — Вервена. Но возьмем самое худшее — удар направлен на нас. Чтобы дойти до Мааса, они должны положить месяц. И я беру хорошие темпы наступления. А наши контратаки?.. Седьмая армия подошла к Антверпену. Это что же, по-вашему, оборона или наступление? А при наступательном характере операции только неучи могут говорить о разрушении мостов. Вы меня понимаете, майор? И перестаньте шептать под нос!..

— Вы?.. Сразу видно, что вы ту войну просидели в Париже. Первое правило — спокойствие. Война вступила в острую фазу, это естественно. Но мы должны работать, как прежде, в этом секрет победы. Я попрошу вас изложить мне содержание сегодняшних газет...

— Ромье в «Фигаро» считает, что наступление противника удастся приостановить на линии Намюр — Антверпен... (Его челюсть снова затряслась.) Господин генерал, немцы не в шестидесяти километрах, а в сорока. Они заняли Марш.

— Можно подумать, что вы депутат, а не офицер. Во-первых, это — непроверенные данные... Во-вторых, если даже патрули противника достигли Марша, это ровно ничего не доказывает. Можете идти. И пришлите полковника.

Леридо развернул большую карту. Вошел Моро, как всегда невозмутимый:

— Чудесный день. Я только что вернулся — был у танкистов. Здесь приятные места — рощи, пригорки.

— Местность сильно пересеченная. Так что глупо поднимать панику. Вот посмотрите — я отметил синим карандашом линию фронта. Это совпадает с вашими данными?

Рядом с крохотным Леридо полковник казался великаном. Он поглядел на генерала благодушно, даже снисходительно:

— Фронта нет. Вы отчеркнули Марш — Либрамон. Но ведь это было утром. А теперь четыре часа пополудни.

— Вы хотите сказать, что они продолжают продвигаться?

На минуту Леридо смутился, закрыл глаза. У него были мясистые синие веки. Но тотчас он оправился:

— Тем хуже для них. Мешок вытягивается, а по обе стороны — наши части. Нам остается прощупать, где у них слабое место. Я должен повидаться с генералом Пикаром. Хорошо, что вы со мной... Наш майор потерял голову. Да и Моке... А в положении нет ничего угрожающего. Ваше мнение, полковник?

— Вряд ли генерал Пикар захочет поставить на карту резервы. Вы ведь знаете, как он относится к этой войне...

— Да, но положение изменилось — теперь они наступают. Мы вынуждены действовать.

— Боюсь, что ничего не поможет. Они бросили не менее семисот танков. А защита слабая. К сорокасемимиллиметровым нет снарядов.

— Это деталь. Можно, наконец, применить полевые орудия... Я вижу, что и вы поддались общему психозу. Вспомните август четырнадцатого. Тогда было хуже... Я не забуду бегства — от Шарлеруа до Мо. Артиллеристы бросали орудия, садились на коней. А две недели спустя мы гнали немцев до Эны. Фон Клюк не прикрыл правого фланга, и что же — он поплатился. А теперь они наступают узкой колонной. Это безумие! Их коммуникации под нашим ударом.

Он долго говорил о законах стратегии, о переменчивости военного счастья, о качествах французской пехоты. Полковник стоял у окна и глядел на отлогие холмы с шашечницами полей; рассеянно улыбался. Потом он ушел: нужно проверить расположение зениток. Леридо остался один, вытер платком потные виски, задумался. Моро — человек хладнокровный. Если и он раскис, это плохой признак... Надо признать, что противник продвигается неслыханно быстро. Или они сошли с ума, или они дьявольски сильны. Вместо планомерной военной операции какой-то хаос. Трудно разобраться!.. На линии Мажино было куда спокойней; там не могло приключиться таких сюрпризов. Разве это современная война?.. Это примитивная драка!

Перегруппировку произвели еще в начале апреля. Тогда сектор Седана был спокойным тылом. Солдаты радовались — курили контрабандный бельгийский табак. А Леридо скучал. Он был убежден, что немцы не войдут в Бельгию. «Зачем им повторять ошибки Вильгельма?» Внимательно следил за операциями в Норвегии; ругал англичан: «Негоцианты, а не солдаты, вот что!» По вечерам играл с полковником в шахматы или писал длинные письма Софи.

Все произошло неожиданно, как говорил Леридо, «безграмотно». Наступление немцев представлялось генералу глупой выходкой. Он успокаивал всех: «Они лезут в капкан». Но сейчас его расстроил Моро. Может быть, положение серьезнее, чем он думает?.. Пренеприятная история с противотанковыми орудиями. А Рейно хочет выдвинуть де Голля... Это честолюбивый неуч. Естественно, что генерал Пикар возмущен... Да, Леридо попал в переделку! Нужно успокоиться... Он положил поверх карты бювар: решил написать Софи.

Третий день от тебя нет писем. Я ужасно волнуюсь. Санже говорит, что в Париже гастрические заболевания. Деточка, не ешь сырых фруктов и салата! Я здоров и бодр, хотя последние дни были очень утомительными. Ты, наверное, знаешь из газет, что противник начал операции крупного масштаба. Безусловно, он скоро выдохнется. Погода стоит хорошая, и я каждый день гуляю два часа. Вчера к нам приезжал адъютант генерала Пикара, майор де Грав, молодой человек с большими музыкальными способностями. Он играл нам Грига. Я его поздравил, но про себя подумал — далеко ему до моей Софи! Как я скучаю по тебе, мое сокровище! Мечтаю о дне, когда увижу твои милые ручки, которые, как чайки, носятся по клавишам. Стендаль был прав, говоря, что настоящая любовь...»

Леридо вздрогнул от грохота, посадил кляксу и рассердился. Не стучась, вошел Моро:

В погребе было прохладно. Таинственно посвечивали пыльные бутылки на полках. Пахло вином. Офицеры зевали, потягивались. Моро сел на бочку, улыбался. Генералу принесли табурет. Леридо дулся: опять не дали кончить письмо...

— У них прекрасная разведка. Стоит нам обосноваться, как сразу поздравляют с новосельем... Придется утром переехать. Я плохо сплю на новом месте.

— Ничего не поделаешь, — ответил генерал. — Это война. Не маневры... Но надо сказать — люди одичали. В ту войну никто не трогал штабов. Должно быть взаимное уважение... А теперь они нас ищут, как батарею... Далеко мы ушли от рыцарского духа! Они ничем не гнушаются. Вы помните, полковник, «Помпея»? Это шедевр. Особенно сцена, когда Корнелия, оплакивая Помпея, узнает о заговоре. Она говорит Цезарю: «Ты — враг. Мою ты омрачаешь землю. И вот рабы замыслили тебя сразить. Но помощи рабов я не приемлю...» Вот это характер! А благородство стиха!..

Не обращая внимания на грохот, Леридо декламировал Корнеля. Потом замолк — устал, едва сдерживал зевоту. Майор хотел прикурить; рука с сигаретой подпрыгивала. А Санже насвистывал: «Все прекрасно, госпожа маркиза».

— Простите. Это от обстановки — бутылки, бочки, стихи... Можно представить себе, что мы в кабаре на Монмартре.

Когда бомбардировка кончилась, Леридо хотел дописать письмо. Но снова помешали — пришел Моро:

— Представление продолжается — немецкие танки в Пализеле.

Леридо поглядел на карту и стал шагать из угла в угол. Он волновался, но не хотел показать Моро, что ошибся.

— Я вам говорил, полковник, это сумасшедшие! Они даже не пытаются расширить мешок. (Он помолчал.) Так или иначе, я считаю необходимым взорвать мосты между Монтерме и Нузоном. У вас есть связь с Моке?

— Утром была... Но я думаю, что они уехали из Нузона.

— Тогда отправьте капитана Санже. Одновременно предупредите ставку: если саперы опоздают, выполнят с воздуха...

Наконец-то он дописал письмо: «Положение несколько усложнилось. Но я не теряю надежды увидеть тебя еще в мае. При таком расходе людей и горючего они должны будут скоро остановить операцию. Береги себя!»

Санже налил в кофейную чашку коньяку, выпил и простился с Леруа:

А час спустя майор узнал, что Санже и шофера застрелили на дороге; они едва успели отъехать от дома. Прибежали крестьяне.

Кто напал на Санже, осталось невыясненным. Леридо, увидав два трупа в машине, отдал честь; был спокоен. Полковник Моро спросил:

Все ждали, кого пошлет Леридо. Но он сел в машину и сказал:

— Никто не поедет. В конечном счете генерал Моке не ребенок, он сам знает, что делать. А мосты уничтожат с воздуха. Садитесь, полковник.

— Нет, в Ретель. Мы не имеем права рисковать собой, это азбука. (Он вспомнил оскал мертвого Санже и облизал губы.) У нас отвратительный тыл, вот что!

Они ехали медленно: дорога была забита — танки, тягачи, лошади. Все это двигалось навстречу. И Леридо несколько успокоился:

— Наконец-то они поняли, что без подкрепления нельзя ликвидировать прорыв!

Возле Шарлевиля машину остановили солдаты; что-то выкрикивали. Увидев генерала, притихли. Леридо спросил:

Он поглядел на обидчика и увидел, что солдат ранен — земля кругом была в крови. Леридо распорядился:

— Меже, мы его довезем до перевязочного пункта.

Раненого посадили рядом с шофером; он молчал; глаза были закрыты.

Напрасно Меже гудел; густой толпой шли беженцы. Многие гнали скот. Приходилось пробиваться сквозь стада. Крестьянские телеги плелись в два ряда. Леридо начал нервничать:

— Так мы никогда не выберемся. Это паника, вот что!

Меже остановил машину, прислушался. Генерал выглянул в окошко — бомбардировщики... Беженцы и солдаты рассыпались по полю, спрятались в рощице. Ехать дальше было невозможно: телеги, коровы. Отошли в сторону; полковник лег; его примеру последовал Меже. Леридо счел это унизительным; стоя, он глядел на небо, маленький, но величественный. Девять самолетов...

Одна из бомб упала на рощу. Когда они садились в машину, генерал увидал на носилках девочку лет шести-семи: осколок бомбы оторвал ноги. Леридо высморкался и тихо сказал полковнику:

Солдат молчал. А вскоре после этого Меже спросил:

— Разрешите выкинуть? Наваливается, мешает...

Труп солдата качался, и сзади казалось, что человек засыпает.

Они остановились перед железнодорожной станцией: Меже хотел набрать воды. На платформе валялись снаряды. Леридо вышел, проверил:

— Для сорокасемимиллиметровых. А вы говорили, что их нет... Вот вам! Но почему они здесь?.. Неслыханный беспорядок!

Обошли всю станцию, но никого не встретили. В комнате телеграфиста на полу сидел босой солдат; что-то жевал. Увидав генерала, он перепугался, стал обуваться. Леридо спросил:

— Сто семьдесят третьего. Ногу натер, отстал.

— Все разбежались. Говорят, что немцы рядом... На мотоциклах... Страшно!..

Он хныкал, как ребенок. Леридо брезгливо поморщился.

Набрали воды; поехали дальше. Генерал молчал. А когда они подъезжали к Ретелю, он вдруг сказал Моро:

— Война проиграна, вот что! Не знаю, что придумают депутаты. Это авантюристы и неучи, во главе с Рейно. А мы теперь можем умыть руки: мы сделали все, что могли. Как говорили римляне, пускай другие сделают лучше.

Деревушка, где стоял батальон, была за тридевять земель от беспокойного мира. Крестьяне жгли можжевельник, коптили окорока. Мудро, как древние богини, глядели на грузовик тучные коровы. Зеленели люцерна и клевер.

Когда приносили газеты, солдаты накидывались на последнюю страницу; их не занимали ни потопленные тонны, ни бои за Тронгейм; они жадно перечитывали хронику происшествий, объявления. Где-то остались театры, кафе с людными террасами, женщины, много веселых, нарядных женщин.

Андре не тосковал о Париже. Сын нормандского крестьянина, он как будто нашел себя в этой медленной, тягучей жизни. Если и вспоминал прошлое, это были смутные, призрачные образы: улыбка Жаннет или ненаписанные холсты — пепел домов, сизая Сена.

Солдаты обжились, подружились с крестьянами. Живер писал стихи зеленоглазой девчонке; сравнивал ее с Горгоной. Лорье раздобыл флейту; играл на свадьбах. Нивелль в деревенском кафе, как человек сведущий, доказывал хозяину, что вермут «крюсификс» куда выгоднее «сензано». Ив говорил: «Земля здесь хорошая...» Открывал рот, удивлялся — земля оказалась хорошей повсюду. Андре был общим любимцем. С той же неловкой улыбкой он отдавал Иву последнюю щепотку табаку и рисовал Живера — «для невесты».

Ротный командир лейтенант Фрессине в мирное время был фотографом: снимал молодоженов, новорожденных, провинциальных львиц. Это был добряк, ворчливый и чересчур чувствительный. Он рассказывал солдатам о Вердене: «Люди были другие — глупее, но порядочнее...» Солдаты вежливо улыбались: они не верили в героизм, не хотели славы, не связывали своей судьбы с непонятной чужой войной. И Фрессине по ночам думал: «Разве это армия? Разобьют нас в прах. А Даладье ничего не видит...»

Колосилась пшеница. Молодые телята стали рассудительней; в их глазах проступала ранняя меланхолия. Начались жаркие дни. В кафе солдаты теперь заказывали не грог, но пиво; заводили патефон; пластинок было мало, и сиплый тенор неизменно стонал: «Да, да, да, это не кончится никогда...» Все подпевали. Ив думал о своем белом домике в Бретани, а чудак Андре, глядя на звездное небо, вспоминал туманности Гершеля.

И вот пришла война, пришла сразу, застала всех врасплох — и штабы и сердца. Прошлой осенью солдаты были более подготовлены к бою, к смерти. Их разморило долгое прозябание. И когда прибежал Лорье с криком: «Началось!», никто не поверил. Ив выругался, перетасовал колоду. Нивелль сказал: «Ерунда! А вот сдал ты мне черт знает что...»

Прошло четыре дня. По радио передавали: французские войска дошли до Голландии; Рузвельт возмущен немецкой агрессией; бельгийский король (его называли «король-рыцарь») поздравил доблестных защитников Льежа. А на пятый день, с раннего утра, заметались автомобили, мотоциклы. Покой зеленого утра разодрала глухая канонада. Фрессине мрачно сказал: «Вот вам и Голландия!..»

В полдень прилетели немецкие бомбардировщики; разрушили церковь, восемь домов. Убили женщину. На узкой проселочной дороге показались беженцы; кричали: «Убивают!» Жители деревни не испугались бомбардировки; но, увидев беженцев, обезумели; женщины плакали; стали грузить пожитки на скрипучие возы; кололи свиней; выгоняли коров. Один крестьянин поджег дом. Солдаты едва справились с пожаром. Напрасно Фрессине уговаривал: «Куда идете?.. Вас на дороге убьют...» Его не слушали; глядели мутными, непонимающими глазами. К вечеру в деревне никого не осталось, Андре зашел в дом — еще теплая печь, котелок с мясом...

Среди беженцев шли солдаты; многие без винтовок. Уверяли, будто немцы в пяти километрах.

— Стреляют... Только их наши снаряды не берут... Танки — вот какие!..

Показывали — танки с холм. Нивелль сказал товарищам:

— Ты что, меня за труса считаешь? Я думал — все идут. А надо оставаться, и я останусь.

Андре удивленно посмотрел на Ива: кто бы подумал?.. «Земля здесь хорошая...» И Андре почувствовал свою связь с этой землей, с опустевшей деревней. Еще час тому назад война была для него чужим делом, флажками на карте, политикой Тесса. И вот он — в самой войне, не смотрит, не рассуждает — лежит на верхушке голого холма и ждет. Отдать вот эти поля, дорогу, обсаженную тополями, домик под холмом? Нет! Все мысли пропали; осталось чувство, горячее и темное — не уйду! И рядом Живер — щуплый мальчишка с хроническим ларингитом, поэт — ну да, он стихи пишет о Горгоне; Живер, как Ив, повторяет: «Нельзя уйти...» А Лорье, милый весельчак Лорье пробует шутить: «Ив, закрой рот! Танки испугаются, подумают — яма...» Ив стоит, стоит, приоткрыв свой большущий рот.

Наступила ночь. В других деревнях она была обыкновенной; лаяли собаки, храпели в альковах старики; просыпаясь, кричали грудные дети. А здесь не осталось ни собак, ни детей, ни стариков — деревня вымерла. На сухой земле молча лежали солдаты. Ночь была короткой: к четырем рассвело; и вместе с первыми лучами солнца показались самолеты. Батальон потерял сто девять человек.

— С четверга не подвозили... Говорят, нет горючего...

Нивелль вздыхает: ему хочется уйти; но один не пойдешь, а другие отмахиваются: «Уходи!..» Чтобы успокоиться, он считает: большие потери — это две трети состава. Значит, из ста — шестьдесят шесть, скажем, шестьдесят семь. На трех раненых один убитый. Значит, на сто — семнадцать убитых. Можно уцелеть...

Немецкие танки прошли мимо кирпичного завода к станции; холм обошли. Теперь стрельба доносилась отовсюду. Почему они уцепились за эту высоту?.. Справа немцы, спереди немцы, сзади немцы. Слева?.. Черт их знает, кто слева!.. Должны быть наши: третий батальон. Но и слева бегут... Уйти? Нет, этот холм теперь дороже всего, он не чужой, не «позиция», как пишут газеты; он все, что осталось от жизни. Андре кажется, что ничего и не было позади — родился и лег сюда, к пулемету. Да и все это чувствуют. Живер что-то бормочет под нос, не стихи — ругань, все в нем кипит.

Снова бомбардировщики. Убили Нивелля. Нет больше славного официанта! Никто теперь не напомнит о горько-сладких аперитивах. Никто не скажет: «А сколько, по-твоему, звезд? Я считал, что окрещенных восемнадцать тысяч. Помножь на сто...»

Опустилась еще одна ночь, подаренная судьбой, с окрещенными и неокрещенными звездами. Солдаты грызли сухари, томились; как милости, ждали рассвета, боя, смерти.

Лорье заметил, как легкий серебряный туман позади дороги дрогнул, зашевелился.

Немцы не ожидали сопротивления: думали, что солдаты давно разбежались. Андре почувствовал непонятное веселье; оно, как вино, ударило в голову. Рядом Ив ревел:

Немцы залегли в ложбинке у самой дороги. Двадцать минут спустя по высоте открыли артиллерийский огонь. Сначала были перелеты.

Потом снаряды начали падать на холм. Взлетала земля. В промежутках между разрывами кричали люди; крик был отчаянным, неправдоподобным. Солнце било в глаза. И одна мысль оставалась: не уйти, зацепиться, врасти в эту зыбкую, летучую землю, взлететь с ней, но не уйти.

И вот тишина. Кажется, никого не осталось. Андре, удивленный, видит — Живер щурится... Значит, жив. Смеется Лорье. И Лорье жив. Кричит в траве глупая птица. А Фрессине курит. Где Ив? Наверно, Ива убили. Все это быстро проносится в голове. И ни жалости, ни страха. Сейчас меня убьют... Все равно!.. Не подпустить! И никого Андре так не любил, как свой пулемет...

Опять самолеты; они падают сверху, как камни.

Андре почувствовал резкую боль выше колена. Хотел поглядеть, что случилось, долго тер глаза — засыпало. А взглянув, увидел лицо Лорье — кровь... Все равно! Не подпустить!..

Андре лежал, уткнув лицо в колючую траву. Немцы снова пошли в атаку.

В полусне Андре слушал пулемет; его подробный, обстоятельный рассказ успокаивал. Вдруг пулемет замолк. Раздался крик маленького Живера:

Андре ползет через силу; хочет сказать, объяснить, но язык не слушается. Он поднимает руку и с размаху ударяет широкой ладонью по диску.

Очнулся Андре ночью. Солома... Сначала ему показалось, что он заснул в поле. Почему так рано косят?.. Это он спрашивает отца... Потом вспомнил: ранен. Рядом лежит Лорье; лица его не видит; но голос Лорье.

Андре морщится от боли; ему хочется говорить — много, без умолку.

— Лорье, ты меня слышишь? Пулемет выручил. А помнишь, как у Тесса из носа текло? Он землю покупал. Боюсь, что Ива убили. «Земля здесь хорошая...» Смешно!.. «Да, да, да, это не кончится...»

Паровоз свистит, свистит, не может двинуться с места. Кто-то пришел.

— Меня? (Ив возмущен.) Дудки!.. Ты не разговаривай — сестра сказала: «Ему нельзя разговаривать». Не хотела пускать...

— Удержались. А деревню наши танки отбили. Четыре танка. В семь часов... Потом приехали из штаба на мотоцикле — приказ: «Очистить».

— Генерала Пикара приказ. Фрессине, как прочитал, выхватил револьвер и бац — в голову. Честное слово! Хороший был человек, только нервный. Я за него свечку поставлю. И за Нивелля. Жалко мне, что холм отдали...

И Андре жалко — дорога с тополями, домик, колючая трава... «Земля здесь хорошая...» Земля... Жаннет...

— Ив, не уходи! Нельзя уходить! Ты слышишь меня — нельзя!..

Газеты писали, что немцы топчутся на месте. Но солдаты разбитой Девятой армии показались в восточных предместьях Парижа. Монтиньи отправил семью в Биариц. Роскошные машины — «кадильяки», «испаносуизы», «бьюики» — покидали город. В Булонском лесу начали рыть окопы. Говорили о таинственных парашютистах, о пятой колонне. Бретейль заявил, что пятая колонна — это иностранцы, политические эмигранты. По его настоянию полиция арестовала несколько тысяч немецких евреев, рабочих, убежавших из фашистской Италии, испанских республиканцев. Полицейским роздали винтовки. Они стояли, гордые своим оружием, на перекрестках улиц и регулировали движение. Жизнь большого города продолжалась: были переполнены кафе. Бойко торговали магазины, на аукционах продавали автографы Марии-Антуанетты и мебель Директории, ателье мод уже готовились к зимнему сезону. Особенно оживленны были окрестности биржи: вопреки всему, ценности поднялись на несколько пунктов. Исчезли автобусы; их реквизировали для переброски войск. Это успокоило парижан: вспомнили канун Марны — тогда генерал Гальени реквизировал такси и разбил немцев...

Утром шестнадцатого мая секретарь доложил Тесса, что немецкие танки подошли к Лану; многозначительно добавил:

— За пять дней они прошли сто сорок километров. А от Лана до Парижа сто тридцать...

— Как вы смеете распространять панические слухи? Да я не остановлюсь перед крутыми мерами!

А когда секретарь вышел, Тесса позвонил Рейно:

— Послушай, насчет немцев, я надеюсь, это вздор?..

— Говоря другими словами, ты считаешь, что они идут на Париж?

— В таком случае они будут здесь, самое позднее через четыре дня — они делают тридцать километров в день, я сосчитал.

— Гамелен говорит, что сегодня вечером они могут быть в предместьях Парижа. Я приказал сжечь архивы. Нужно быть готовым к отъезду. Я позвоню тебе через час...

— Я погорячился... Но вы сами понимаете, такие известия, что легко потерять голову... Впрочем, лично я спокоен. Нужно принять экстренные меры. Во-первых, уничтожьте архивы. Во-вторых, составьте список служащих, подлежащих эвакуации. И скажите шоферу, чтобы он проверил машину. Пускай не отлучается ни на минуту. Я, может быть, уеду после завтрака...

Он вспомнил про Полет. Вывезти ее невозможно. Толпа возбуждена. А Полет знают все... Могут быть эксцессы... Скандалом воспользуются социалисты... Но как ей объяснить? Она не от мира сего... Будет плакать... По телефону куда проще...

— Детка, ты должна сейчас же уехать... Я не могу тебе сказать... Новости ужасные... Вечером они будут здесь, это безусловно... Но публика еще не знает, и ты не говори — зачем вызывать панику?.. Поезжай на Лионский вокзал и с первым поездом... Я?.. Я не могу. Я останусь на посту до конца. Нас не спрашивают... Мы обязаны быть героями... Прощай, моя крошка!..

Тесса положил трубку и вдруг, уронив голову на стол, заплакал. Какое горе! Подумать, что неделю тому назад все было спокойно!.. Обсуждали операции в Норвегии, Он хотел уехать с Полет в Пре-де-Дэн. Сто сорок километров за пять дней! Это чудовищно! Очевидно, солдаты попросту разбегаются. Может быть, они и не виноваты. Кому охота зря умирать?.. Бедная Франция!..

Тесса вздрогнул, поспешно поглядел на часы. Почему Рейно не звонит? Убегут, а про Тесса забудут...

— Скажите Бернару, чтобы он приготовил машину, и пусть возьмет баки с бензином — кто знает, что теперь делается на дорогах.

— Господин Дессер просит принять его по срочному делу.

— Дессер?.. Чудак! Какие теперь могут быть дела?.. Хорошо, проведите его сюда.

Они молча поздоровались; старались не глядеть друг на друга. У Тесса были красные глаза. А Дессер выглядел стариком; под седыми лохматыми бровями едва значились мутные зрачки. Он разгладил перчатки, вынул портсигар, но не закурил; придвинул и отодвинул пресс-папье. Тесса угнетало молчание.

Дессер глядел в одну точку. Он и сам не знал, зачем пришел к Тесса. Он метался, как маньяк, по штабам, по министерствам; был у Рейно, у Менделя, у генерала Жоржа; уговаривал, грозил, доказывал. Его вежливо выпроваживали. Наконец он заговорил:

— Завтра они могут занять Париж. Остались считанные минуты. Уйдите! Или скажите, что вы будете сопротивляться, но честно, всерьез. Повсюду шпионы. Нужно арестовывать, расстреливать. И не рабочих — Лаваля, Гранделя, Бретейля Пикара.

— Ты понимаешь, что ты говоришь? Конечно, мы старые друзья. Но я занимаю ответственный пост, я — министр, а ты мне предлагаешь государственный переворот!

— Я тебе предлагаю уйти. Или воевать. Париж можно защищать — улицу за улицей...

— Покорно благодарю! Чтобы господа рабочие устроили Коммуну? Нет, я предпочитаю сохранить честь.

— Франция оправилась после семьдесят первого, она оправится и теперь.

— Тогда держался Бельфор, сражались на Луаре, Гамбетта поднял ополчение, Париж выдержал осаду, были партизаны. А теперь стоит им показаться, как все разбегаются.

— Сопротивляться. Если нельзя удержать Париж — на Луаре. Если они прорвутся дальше, уйти в Алжир. Я готов все отдать, не только деньги — жизнь. И таких, как я, много... Пойми, вам никто больше не верит.

— Мы не нуждаемся в твоем доверии. Нас поддерживает парламент, то есть страна. Завтра ты скажешь, что мы должны уехать на Мадагаскар...

Дессер как будто проснулся — до чего он дошел: пытается усовестить Тесса! Он переменил тон:

— Поль, подумай о себе! Если они победят, парламента не будет. Они посадят гаулейтера — Бретейля или Лаваля. Ты достаточно скомпрометирован. Что ты будешь делать?

— Как-нибудь проживу. Бретейль все-таки лучше Коммуны. Ты плохой советчик. Я не суеверный, тринадцать для меня счастливое число. А вот четырнадцатого умерла Амали... Но у каждого свои приметы. Я заметил, что ты приносишь несчастье. Как англичане... Ты поддерживал Бретейля — родился Народный фронт. Ты начал дружить с Виаром — Виара свалили. Если ты советуешь сопротивляться, значит, нужно капитулировать.

Дессер встал, прошел к двери. Тесса стало жаль его.

— Жюль, почему ты не уезжаешь в Америку? Денег у тебя много. А в Америке рай. Я не могу, я связан. Кстати, это ты меня подбил... Погоди, теперь не время ссориться! Послушай меня — уезжай.

Дессер выпрямился; его глаза оживились; он усмехнулся.

— Уехать?.. Я, конечно, дрянной француз. Я не удивлюсь, если меня оскорбит первый встречный. Но все-таки я — француз, черт побери!..

Тесса пожал плечами и прикрыл за гостем дверь. Он сразу забыл о разговоре. Составил список — все, что нужно взять с собой: карту генерального штаба, почтовые бланки, последний выпуск «Ревю де дё Монд», лекарство «гематополь», бутылку старого арманьяка, путеводитель... Он собрался было в дорогу, когда позвонил Рейно.

— Положение в районе Лана улучшилось. Основной удар направлен на Первую армию — сектор Сен-Кентен — Перонн. Они, видимо, хотят прорваться к побережью. Сегодня я выступлю в палате...

Тесса просиял. Самодовольно улыбаясь, он сказал секретарю:

— Я вам говорил, что нельзя поддаваться панике. В моем возрасте мне приходится учить вас храбрости, а храбрость — добродетель молодости.

Позвонил Полет, но опоздал — Полет уехала. Тогда Тесса вызвал Жолио. Толстяк прибежал сам не свой; сразу все выложил:

— В городе паника. Монтиньи удрал. У меня в кассе сто франков. Все газеты уезжают. А куда мне ехать? В Марсель? Но я слушал Рим... По-моему, они завтра выступят.

— С деньгами устроим... Не понимаю, почему вы волнуетесь? Положение давно не было таким устойчивым. Вы думаете, что немцы идут на Париж? Ничего подобного! Они идут на Лондон.

И Тесса засмеялся от удовольствия. Жолио попробовал возразить:

— Они-то хорошо знают, что у нас делается. Но кто может знать их планы?..

Однако, когда Тесса подтвердил, что выдаст из секретных фондов триста тысяч, Жолио утешился. В редакции он продиктовал передовую: «Маневр противника обозначился. Немцы хотят захватить Великобританию, которая является слабым местом союзного фронта. Мы уверены, что наши друзья по ту сторону Ла-Манша не будут захвачены врасплох». Приехав домой, Жолио крикнул:

— Мари, можешь распаковывать чемоданы. Они повернули на Лондон. Тесса дал мне триста тысяч. Представляю, что сейчас делается в Англии!.. А нам подарили месяц, и то хорошо.

Прочитав статью Жолио, парижане облегченно вздохнули. Газеты сообщали о двух мероприятиях правительства: в соборе Нотр-Дам завтра будет торжественный молебен, на котором должен присутствовать Рейно; министрам внутренних дел и юстиции предложено очистить Париж от остатков коммунистических организаций. Восемь рабочих приговорены к пяти годам тюремного заключения — у них нашли «Юманите». Немецкие войска в Бельгии несут тяжелые потери; многие части отказываются идти в бой. Биржевой день прошел оживленно.

Рейно говорил в палате о выдержке, мужестве. Когда он кончил, Тесса его поздравил:

— Ты сегодня в форме... Хорошо, что правительство не уехало утром... Когда ты мне сказал, что немцы пошли на Лондон...

— На Лондон? — Рейно удивленно поморщил лоб. — Я тебе сказал, что они хотят прорваться к побережью. Они идут на Амьен, чтобы окружить армию. Понимаешь?..

Тесса кивнул головой, но не поверил. Пять минут спустя он шептал Бретейлю:

— Рейно волнуется за своих хозяев. Что ты хочешь — это английский грум!.. Но теперь он доживает последние дни. Если немцы дойдут до Амьена, Рейно слетит. И чем раньше это будет, тем лучше для Франции.

Слышимость была плохая. Старческий, надтреснутый голос едва доходил до генерала. Де Виссе кричал: «Не слышу!» Гул заглушал слова. Вдруг стало тихо, и голос Пикара прозвучал, как в соседней комнате: «Противник нажимает на Лан. Это ставит под угрозу столицу». Де Виссе вышел из себя: «Бред! Перед Ланом — демонстрация. Удар направлен в сторону Амьена. Положение здесь можно восстановить, если дадите подкрепления. Пришлите танковую бригаду де Голля... Вы меня слышите?..» Снова раздалось гуденье. Женский голос, усталый и несчастный, без конца повторял: «Париж... Париж...» Наконец де Виссе услышал: «Танковая бригада... послана... не будет...»

В комнате было нестерпимо жарко. Нагретая трубка телефона воняла. Де Виссе расстегнул воротник; выпил стакан теплой воды. По небритым щекам струились ручьи пота. Красные глаза вылезли из орбит — три ночи как он не ложился.

— Генерал Горт только что передал — они начнут наступление в шесть утра.

— Генерал Виньо потерял голову. Он мне заявил, что дивизия фактически выведена из строя, причем они должны отбиваться на левом фланге.

— Да... (Генерал покраснел, выпил еще стакан воды.) Каша!.. Но мы все-таки должны поддержать англичан.

Хотя генерал Горт мог бы посоветоваться со мной, прежде чем принять решение. Где теперь штаб Одиннадцатой дивизии?

— Семнадцать километров. Не знаю, доедете ли; трудно в точности установить, где противник; слоеный пирог: мы, они, мы, они...

Дорога была забита. Танк застрял. Мальчишки гнали коз. Валялись поломанные машины. Беженцы, по большей части бельгийцы, с ужасом глядели на развалины домов.

Постояли полчаса: спустила покрышка, а запасной не было. К генералу подошла старая крестьянка; ее темно-коричневое, морщинистое лицо походило на землю; она плакала и фартуком вытирала глаза.

— Успокойтесь! Я старый человек и старый солдат, я не умею лгать... Мы отсюда не уйдем... И вы не уходите...

Возле Гранже генерал крикнул шоферу: «Стой!»

Высокий, элегантно одетый человек с красной розеткой в петлице смутился; он вышел из автомобиля; уронил перчатку. В машине сидела молодая женщина, окруженная баулами и картонками: префект удирал, стремясь опередить беженцев.

Префект поднял с земли перчатку и, стараясь казаться спокойным, даже равнодушным, ответил:

— Я выполняю приказания министра внутренних дел. Что касается нанесенного оскорбления, принимая во внимание ваше славное прошлое...

Он не закончил — де Виссе ударил его по щеке. Дама завопила:

— Гастон!... — И повернувшись к генералу: — Мясник!

Де Виссе сразу забыл о неприятной встрече: взвешивал шансы завтрашней операции. Немцам легче — единое командование... Почему генерал Горт не запросил его?.. Говорят, что и бельгийцы действуют самостоятельно. Анархия!.. Но выбирать не приходится... Англичане отвлекут по меньшей мере восемь дивизий... Только бы не подвела авиация...

Он объяснил генералу Виньо план атаки; тот молчал. Де Виссе решил его подбодрить:

— Главное, не обращайте внимания на Париж: наделали в штаны. Они думали, что война — это дебаты, три речи Гитлера, шесть — Даладье. Все, что они делали, — сплошная глупость. «Поход» в Голландию... Немцы великолепно знали, что наше слабое место — Девятая армия... А Леридо? Ведь это свадебный генерал!.. Но сейчас намечается перелом. Английская авиация превосходно работает. Пленные подтверждают, что потери у них серьезные. В районе Арраса их танки оторвались от пехоты. Я надеюсь, что нам подкинут бригаду де Голля. Многое зависит от исхода завтрашней операции. Если вам удастся дойти до Камбре...

Виньо его прервал. Это был красивый старик с розовым девическим цветом лица и безупречно белыми усами.

— Я говорил генералу Рамилье, что без пополнения моя дивизия не способна даже к обороне. Три дня мы не видели наших самолетов. Вы говорите — их танки оторвались... Что из того? Наши орудия не пробивают брони. Вы это знаете, как и я. Вчера мы потеряли три тысячи двести человек. Солдаты деморализованы. Командиры не выполняют приказаний. Когда видишь, с какой быстротой они продвигаются...

Де Виссе ударил кулаком по столу: полетела на пол пепельница.

— Мы с вами не на заседании! Что это за разговоры?.. «Продвигаются»... Конечно, поскольку они не встречают отпора. И вы мне говорите, что офицеры не выполняют приказаний! Ясно! Кто им подает пример? Вы. Я вам говорю о плане атаки, а вы хнычете. Я вас отдам под суд. Стыдно — с такой биографией ведете себя, как мальчишка.

Де Виссе повторил еще раз задания Одиннадцатой дивизии и ушел. Генерал Виньо сказал своему адъютанту:

— Наступать мы не можем. А кого будут судить, это мы еще посмотрим...

Штаб Одиннадцатой дивизии помещался в большой ферме. Хозяева уехали. По двору бродили куры, озабоченно выискивая завалявшиеся зерна. А среди кур стоял молоденький лейтенант в очках; он был напудрен дорожной пылью. Увидав генерала де Виссе, он взял под козырек и очень быстро заговорил:

— Господин генерал, прикажите перейти в наступление. Иначе солдаты разбегутся... Господин генерал!..

Де Виссе кивнул головой и отвернулся: слова лейтенанта его взволновали.

Повернули к Перонну. Генерал включил радио. Париж передавал фокстроты. Де Виссе повертел стрелкой. Французская передача из Штутгарта: «Остатки голландской армии, еще оказывавшие сопротивление, вчера капитулировали. Наши части заняли город Сен-Кентен и продвигаются на широком фронте между Лиллем и Перонном. С начала наступления мы захватили сто десять тысяч пленных, не считая голландцев, и большое количество снаряжения. По сообщениям швейцарских журналистов, в Париже царит паника. Многие министры уже покинули столицу. Граф Чиано в большой речи, посвященной годовщине пакта, заявил: «Италия не может дольше оставаться в стороне...»

Де Виссе задумался. Может быть, завтра они будут в Перонне. Дело идет к развязке. Чем Вейган лучше Гамелена? Люди разные, но установка у них та же — цепляются за прошлое, не хотят понять, что времена другие... А заправляют бездарные фигляры. Он вспомнил разговор с Тесса — «Военные должны стушеваться»... Немцы могли уже взять Париж... Они хотят уничтожить живую силу. Даст ли что-нибудь завтрашняя операция? Кругом трусы вроде Виньо. А сколько среди них предателей?..

Он повернул стрелку на «Париж». Диктор приподнятым голосом сообщил: «Сегодня Черчилль заявил: «Руководители Франции дали мне торжественное заверение — что бы ни случилось, французы будут сражаться до конца». Де Виссе усмехнулся — кто это ему обещал?.. Может быть, Тесса? Ну да, сказал с пафосом: «Будем сражаться до конца», а сам убежал со своей дамочкой. Как этот префект... Одно ясно: армия должна сражаться до конца. А они не хотят сражаться... О чем мечтают Пикар или Виньо? О капитуляции. Нужно подать пример, умереть на посту... Пусть внуки узнают, что в этот окаянный год были настоящие французы. Де Виссе вспомнил лейтенанта в очках: что-то подступило к горлу. Для себя де Виссе хотел одного — достойной смерти. Машинально повторил слова молитвы, как повторял их ребенком перед трудными экзаменами. Он не заметил, как они въехали в Перонн. Адъютант сказал:

— Странная история — они помещались в школе...

Спросить было некого — городок будто вымер. Наверно, боятся бомбардировок... Вывалившиеся внутренности дома мешали проехать дальше. Генерал вышел; осмотрелся. Из ворот выглянула старуха.

— Бабушка, вы знаете, где здесь живут военные?

Женщина показала на мэрию и заплакала. Де Виссе прошел по пустым комнатам. На полу валялись бумаги, шлемы, подсумки. Он послал адъютанта на розыски, а сам решил подождать; сел на большой стол, покрытый черной клеенкой. Рассеянно поглядел: чье-то метрическое свидетельство. Снова задумался; увидал свой домик в Валянсе. Внучка, его любимица, играет с котенком... Больше он их не увидит... Осталось одно — достойно умереть...

Он с трудом открыл глаза — засыпал от усталости. Перед ним стояли немцы: офицер, несколько солдат. У немецкого полковника был шрам на щеке. Поблескивал монокль. На ломаном французском языке он сказал, нагло осклабясь:

— Если не ошибаюсь, генерал де Виссе? Честь имею засвидетельствовать глубокое уважение...

— Была измена... Смерть недостаточное наказание за совершенные ошибки... Помните — наши солдаты умирают на поле битвы... Мы уничтожим трусов и предателей!.. Если Францию может спасти только чудо, я верю в чудо!

Когда Рейно кончил, сенаторы вежливо зааплодировали. Это были старые, опытные политики; они понимали, что кабинет скоро полетит. А Фуже в ложе для депутатов плакал. Журналисты посмеивались, глядя на бородатого мечтателя, который вытирал глаза турецким платком.

Тесса садился в машину, когда его схватил за руку Фуже.

— Мне надо с тобой поговорить. Рейно хорошо сказал: «Была измена»... Смело, откровенно. Удар бича... Теперь надо действовать...

Все последние дни Тесса жил как в лихорадке, переходя от беспечности к глубокому отчаянию. Известия были противоречивыми; одни говорили об удачных контратаках, другие предсказывали падение Парижа. Петен уверял, что армии больше нет; остались отряды, не связанные друг с другом. Мандель доказывал, что можно сопротивляться. Министры то решали покинуть Париж, то заявляли, что ничто не угрожает столице. Тесса потерял сон; не ел. Он чувствовал, что заболевает. С ужасом он посмотрел на Фуже — только его не хватало! А Фуже влез в машину и сразу стал вопить:

— Поздно. (Тесса уныло высморкался.) Я не мистик — в чудеса я не верю. Вчера они заняли Аррас и Амьен, сегодня вышли к побережью. Армия окружена.

— Там сорок дивизий. Можно прорвать кольцо...

— Кто его прорвет? На бельгийцев не рассчитывай. Король Леопольд — германофил, это все знают. Англичане сегодня отвели две дивизии от Бапома к Дюнкерку. Естественно, что Вейган не захотел встретиться с генералом Гортом. Одним словом, это дело конченое.

— Как ты можешь так рассуждать?.. Рейно только что сказал: «Смерть за малодушие». Тебя первого следует расстрелять!..

Фуже кричал: он обдал Тесса брызгами слюны; борода его подпрыгивала. Тесса миролюбиво ответил:

— Криком не поможешь... Рейно говорил для публики. Послушал бы его дома... Ты честный человек, но фантазер. Я знаю, что ты меня ненавидишь. Напрасно! Когда на тебя напали в Марселе, я был искренне возмущен...

— О чем ты теперь думаешь? Я тебя умоляю — забудь про мелкую политику! Франция умирает. Подымись над склокой, над партиями!

— Фантазер! Больше того — человек прошлого. Семидесятитонные танки. А кто против? Гражданин Фуже. Может быть, ты уничтожишь генерала Клейста «Декларацией прав человека и гражданина»?

— Я не шучу. Я редко говорю так серьезно. Мы отжили, понимаешь? Может быть, Бретейль уцелеет. Но и он стар — ходит в церковь, молится. Грандель, Лаваль, Меже — эти выживут. Ты меня считаешь мерзавцем, хотя мы оба радикалы. Но Дюкана ты уважаешь. И Кашена. Так вот, позволь тебе сказать — это герои прошлого века. В других странах девятнадцатый век умер вовремя — в ту войну. А у нас засиделся. У нас вообще старики не спешат умирать. Петену пошел девятый десяток, а ты его послушай — планы, амбиции... Так вот, прошлый век кончился. Как твой Дессер... Он, кстати, приходил ко мне... Знаешь, что он предлагает? Защищать Париж.

— И он прав. Говорили, что Мадрид не продержится двух дней, а Мадрид держался два года. Вооружите рабочих, и вы увидите чудеса...

— Как с тобой разговаривать? Ты живешь в мире прошлого. Что же, по-твоему, семьдесят дивизий и три тысячи танков остановятся перед баррикадами?.. И потом — нужно сойти с ума, чтобы дать оружие коммунистам! Конечно, ты обрадуешься. Но ты — исключение. Все радикалы завопят. Я уже не говорю о социалистах. А правые?.. Пикар мне как-то сказал, что если рабочие попытаются захватить власть, он откроет фронт.

— Ты должен арестовать его. И Бретейля. Говорил Рейно об измене или не говорил?.. Я хочу, чтобы ты выполнил гражданский долг. Пойми, эти люди тебя ненавидят. Если придет к власти Бретейль, он с тобой не станет церемониться. Для него ты — радикал, масон, ставленник Народного фронта. Погляди, что они пишут...

Фуже протянул Тесса листовку. Тесса сразу увидел свое имя; у него дрожали руки, он сказал: «Трудно читать, трясет...» Но прочитал: «Повесим на фонарях...» Подписано было — «Штаб верных».

Они подъехали к министерству. Тесса слабым голосом сказал:

— Прости, если я тебя обидел. Но мне очень тяжело. Очень...

У себя он внимательно прочел листовку. Он вдруг понял, что Фуже прав — друзья Бретейля не простят ему ни поднятого кулака, ни дружбы с Виаром, ни заступничества за Дениз.

Он подремал полчаса; мерещились беженцы, танки, виселицы. Проснувшись, он сел на диван, обнял свои колени и сказал вслух: «Дело не во мне! Нужно подумать о Франции!..» Неделю тому назад он поддался панике; хотел уехать; теперь он спокойно пойдет навстречу смерти. Однако на нем ответственность, он — министр. Он должен попытаться спасти страну. Хорошо Дюкану! Этот сумасшедший думает только о себе, хочет себя разрекламировать — пошел в армию. Печальная картина — депутат в чине лейтенанта! И что такой Дюкан может сделать? Как будто без него мало лейтенантов!

«Нет, здесь нужен трюк, изобретение, необычайный маневр. Мандель считает, что мы должны помириться с Москвой. Немцы давно поняли, что Россия — сила. А этот дурак Даладье нас окончательно поссорил с русскими... (Тесса теперь был убежден, что он выступал против помощи Маннергейму.) Де Виссе говорит, что у нас мало самолетов. А у русских можно получить тысячу бомбардировщиков — купить или обменять».

Тесса увлекся: на нем — высокая миссия. Кругом слабовольные дураки, павлин Рейно, тупой Даладье. Тесса начнет смелую игру — договорится с Москвой. Тогда Италия не посмеет выступить. Да и немцы перепугаются... Во Франции произойдет перелом, народ сразу поверит в победу. Все признают, что Тесса спас родину, как Клемансо в семнадцатом...

— Спасибо, старина, что приехал! Наш разговор мне открыл на многое глаза... Мы ведь варимся в своем соку. А ты видишь вещи шире... Я тебе сейчас изложу мой план. Мы пошлем в Москву тебя или Кота.

— Они тебя уважают. Но если ты не хочешь, можно остановиться на Коте.

— Как «зачем»? Это произведет огромное впечатление, повлияет на Италию. У нас подымется дух. Наконец русские могут нам дать снаряжение. В первую очередь самолеты...

— Ты что, сошел с ума? Почему русские дадут тебе самолеты? Два месяца тому назад ты кричал, что нужно уничтожить Баку...

— Ничего подобного. Я лично был против. Это — упрямство Даладье. Его неправильно называют «воклюзским быком», просто — осел... Но зачем вспоминать прошлое?.. Сейчас мы хотим установить с Москвой дружеские отношения. Ты можешь мне в этом помочь...

— Русские пошлют тебя к черту, и будут правы. Первый вопрос — кого вы представляете? За вами пустота... Рабочих продолжают арестовывать. Сегодня в газетах — очередной процесс, восемь коммунистов. Твой «воклюзский осел» — министр иностранных дел. Французский народ может договориться с Москвой. Но не ты... Тебе я могу одно посоветовать — напиши президенту, что ты выходишь из правительства. Нам нужен Комитет общественного спасения!..

И, хлопнув дверью, он ушел. Тесса начал обдумывать, что еще предпринять. Хорошо бы обратиться к коммунистам... Какое несчастье, что Дениз с ним поссорилась!

Он решил обратиться к адвокату Ферроне, который неоднократно защищал коммунистов.

— Я знаю, что у тебя много знакомств среди коммунистов... Не откажи передать письмо.

— Моей дочери. Это очень важно. Как можно скорей — речь идет о жизни близкого человека...

— Хорошо. — И Ферроне, чуть усмехнувшись, добавил: — Если твои полицейские не будут ходить по пятам, я вручу письмо сегодня вечером...

Тесса написал: «Дениз! Мне необходимо с тобой переговорить. Дело не личное, но общественное, исключительной важности. Прошу тебя прийти завтра в девять часов утра. Повторяю, речь идет не обо мне и не о частных интересах. Обещаю, что никто не будет знать о твоем посещении. Твой несчастный отец Поль Тесса».

Вечером пришлось поехать на заседание кабинета. Он рассеянно слушал, как Рейно докладывал: «Вейган вернулся... Конечно, положение критическое, но все же мы подготовляем контрнаступление. Англичане уже начали атаку, Пятая дивизия подходит к Аррасу...» Тесса был занят своими мыслями. Когда заседание кончилось, он отвел в сторону Рейно:

— Видишь ли, за эти дни положение настолько обострилось, что я занят исключительно военными делами. Дипломатию я поручаю Бодуэну...

Тесса принял снотворное, проспал до восьми. Он еще завтракал, когда доложили, что его спрашивает какая-то дама «по личному делу». Он завопил: «Ведите ее сюда!..»

Он был настолько увлечен игрой, что забыл про отцовские чувства; не посмотрел даже, как выглядит Дениз: ему казалось, что он принимает посла. Дениз сухо сказала:

— Если это — провокация, она не удастся — я пришла с ведома партии.

— С ведома?.. Очень хорошо! Ты знаешь, Дениз, что положение угрожающее. Мы накануне разгрома. Теперь нужно оставить все вопросы самолюбия. Речь идет о спасении Франции. А нельзя спасти страну без энтузиазма. Я первый протягиваю руку коммунистам. Мы прекратим репрессии. Они должны прекратить пропаганду. Понимаешь?.. Их гражданский долг — повлиять на Москву... Я думаю, что мы пошлем туда Кота. Я намечал Фуже, но он стар и педант. Конечно, это — между нами... Ты должна передать мое предложение Торезу, или Дюкло, или Кашену, одним словом, вашим заправилам. Если нужно я с ними встречусь, я готов на все...

— Я не думаю, чтобы кто-нибудь отнесся серьезно к вашим словам. В тюрьмах тридцать четыре тысячи коммунистов. Освободите прежде всего арестованных! И уйдите. Передайте власть народу.

— Власть не передают, это не пакет! (Тесса вспылил, но тотчас совладал с собой.) Мы подчиняемся конституции. Пока парламент не откажет нам в доверии, мы не можем уйти. Что касается освобождения арестованных, я лично не возражаю. Боюсь только, что это неосуществимо: социалисты против. Серроль вчера мне сказал, что он отказывается перевести коммунистов на политический режим. А когда я ему намекнул, что теперь необходимо национальное объединение, он ответил: «Пусть коммунисты разоружатся первые...» Видишь, какая сложная ситуация! А правые только и ждут случая, чтобы накинуться... Если мы освободим коммунистов, правительство полетит при первом голосовании.

Дениз была измучена. Все последние дни она разговаривала с солдатами; слушала страшные рассказы о предательстве и малодушии. Человеческое горе вместе с потоками беженцев затопило Париж. А полиция продолжала хватать коммунистов. Вчера взяли хохотушку Люси. Дениз с ней работала прежде на заводе. Люси арестовали на улице. Дома остался грудной ребенок; она кричала, требовала, чтобы заехали за ребенком. Полицейские отвечали: «Не наше дело...» Мишо был на севере, в окруженной армии. Последние письма Дениз получила в мае — до боев. И теперь нервы не выдержали — она заплакала.

Тесса расчувствовался, забыл про Фуже, про свои планы. Перед ним дочь, Дениз! Как она похудела! Видно, что ей плохо живется. Наверно, скрывается, каждую ночь ждет ареста... И он ласково сказал:

Это привело в себя Дениз. Она изумленно поглядела на него.

— Вы никогда не поймете, отчего я плачу. Ужасно, что вы — мой отец, что мы оба говорим по-французски, что нас может убить одна бомба!.. Не понимаете? Невыносимо чувствовать связь с вами...

— А я никогда не переставал чувствовать, что ты моя дочь... (Он прошелся по комнате; вспомнил — надо ее уговорить.) Дениз, оставим партийные раздоры! Ты должна помочь мне... Я хочу спасти Францию, и вот, ради Франции...

— Замолчите! Прежде вы говорили — «ради матери». А Франция... Франция...

Не договорила, вспомнила беженцев, солдат; слезы сжали горло. И, боясь, что Тесса снова увидит ее слабость, она выбежала.

Тесса в раздражении подумал — святая!.. Конечно, Люсьен — подлец, но он человечней... А эта сама не живет и не хочет, чтобы другие жили!.. Истеричка!

Он отправился к Бодуэну: поговорить насчет миссии Кота. Бодуэн отвечал уклончиво; перевел разговор на Италию — пора наконец-то пойти на уступки, отдать Джибути, может быть, кусок Туниса, нажать на англичан — пускай и они чем-нибудь поступятся, например Мальтой. Муссолини готов разговаривать; но необходимо отправить в Рим подходящего человека, Лаваля или Бретейля...

— Я боюсь, что ты меня плохо понял. Мы можем отправить тебя или Кота с каким-нибудь туманным поручением... Например, переговоры о компенсации за галицийские промыслы... Или о покупке леса... А ты пощупаешь... Эффект за границей будет тот же, причем мы не берем на себя никаких обязательств. Правым мы скажем: «У нас в Москве даже нет посла...» Бретейль не сможет придраться. Тем паче что мы начинаем серьезные переговоры с Муссолини. Англичане обещали освободить итальянские суда от контроля. Это уже победа! Ты меня слышишь?..

Ответа не последовало: Фуже в ярости швырнул трубку.

План не удался. Чтобы утешиться, Тесса поехал за город. Был чудесный день. Цвели сирень, жасмин, глицинии. Все благоухало. И Тесса умилился: весна наперекор всему.

Возвращаясь, он увидел в Венсенском лесу солдат; они рыли противотанковые рвы. Тесса поздоровался с ними и бодро сказал:

— Да, Парижа им не видать! Париж будет защищаться, как лев.

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20