В Берлин!

Одна немка жалуется своему мужу на мелкую неприятность: «Я дала в красильню платье тети Герды. Когда я его принесла и надела, все пришли в восторг — это напоминало самые лучшие времена. Но теперь у нас все эрзац, и представь себе, через неделю платье стало из голубого пятнистым, а что хуже всего, разлезлось, так что я среди белого дня оказалась чуть ли не голой...» Я вспоминаю платье тети Герды, читая телеграммы об итогах немецкого эрзац-наступления на Западе. Когда Рундштедт потеснил американцев в Арденнах, немцы пришли в восторг. Они увидели хотя бы на день воды Мааса, и это зрелище напомнило им самые лучшие времена. Они уже видели себя не только в Льеже, но даже в Париже. Хотя посту полагается быть перед рождеством, немецкий пост последовал за Новым годом: платье тети Герды лопнуло, и Германия оказалась среди белого дня голой.

Конечно, германское информационное бюро не столь откровенно, как племянница Герды. Однако и оно теперь признает: «Германское наступление на Западе является операцией местного характера, от которой германская общественность никогда не ожидала серьезных оперативных результатов».

Геббельс две недели тому назад говорил о силе немецкого оружия. Теперь он пишет, что «на войне бывают периоды, когда сила оружия временно утрачивает свою убедительность». Вряд ли с этим согласятся фрицы на Западе и особенно на Востоке. Эрзац-наступление в Арденнах стоило немцам около ста тысяч солдат, причем они заняли на две недели клочок Бельгии, где нет ни заводов, ни крупных городов. Слов нет, такие успехи весьма неубедительны. Однако гаулейтеры Вены и Кракова не распакуют чемоданы, прочитав, что сила оружия временно утратила свою убедительность.

На что же надеется Геббельс, поскольку он разуверился в «тиграх», даже «королевских»? На те трудности, которые переживают освобожденные от захватчиков государства, на разногласия между союзниками, на хитрость преступника и на наивность судьи.

Для разгадки берлинских загадок лучше всего заглянуть в Мадрид. Под Новый год немцы еще упивались барабанами своего эрзац-наступления; Гитлер тогда произнес весьма воинственную речь. Но если фюрер рычит в Берлине, то в Мадриде он воркует. На речь фюрера тотчас отозвалась мадридская газета «ABC»: она объявила, что немецкое наступление еще раз показало Англии и Америке силу Германии, что Гитлер еще раз продемонстрировал свой государственный ум и что поэтому необходим «мир вничью».

Вполне возможно, что в глазах тех кретинов, которые теперь управляют Германией, и «Фау-2» — это масличная ветвь; а изнемогающий людоед жаждет объятий «умиротворителей». Глупые мечты! Я не скажу, что «умиротворители» вывелись; они существуют; но они стали удивительно застенчивыми. Эти старые куртизанки теперь прикидываются гимназистками. Они даже лепечут: «Мы за победу». Они могут еще вредить, но они уже не могут повредить: они бессильны перед своими народами, увидевшими воочию, что такое фашизм.

Напрасно Гитлер уповает на болезненные процессы, происходящие в том или ином европейском государстве. В дни опасности человеческий организм преодолевает многие заболевания. Существование Берлина сплачивает французов, сплачивает другие народы, как бы ни были велики их внутренние разногласия.

На что еще уповает Гитлер? На то, что его противники, поспорив друг с другом, забудут о нем? Только тупость, непонимание чужой психологии, присущее немцам, могут объяснить подобные надежды. Народы не дети. Народы могут обсуждать, спорить, какая дорога лучше, но народы знают, что всем дорогам равно грозят подорожные разбойники. Член консервативного клуба Ковентри легко договорится с комсомольцем из Смоленска, поскольку нужно обуздать поджигателей и убийц. Различно представляют себе мир граждане Советского Союза и Америки, Англии и Франции, но все они сойдутся на одном: на любви к миру, на ненависти к войне и к ее гнезду — разбойничьей Германии. Величава древняя культура Англии, блистателен трудовой гений Америки, бессмертны заветы вольности, провозглашенные Францией. Мы гордимся нашими друзьями, как нами гордятся другие честные народы. Наша дружба переживет испытания, она основана на сложнейшем и на простейшем: на жажде оградить от злых бурь факел цивилизации и дыхание ребенка.

Напрасно Геббельс старается. Напрасно в мадридском доме свиданий приготовлены мюнхенские софы. Убедительным на войне остается только сила оружия, и оружие решит судьбу Германии. Тому порукой новое замечательное наступление Красной Армии.

Война не покер, в котором главное — уметь блефовать. Война — тягчайшее испытание. Когда немцы в 1940 году «взяли» Париж, они объявили это величайшей военной победой. Кого они думали обмануть, если не самих себя? Они вошли в Париж, как входят в гостиницу, когда швейцары предусмотрительно раскрывают все двери; вошли в пустой город, где оставались только проститутки и предатели. Разумеется, слово «Поныри» звучит куда менее патетично, чем слово «Париж»; и станцию Поныри знали только москвичи, ездившие на юг, она славилась яблоками. Но именно в битве за Поныри Красная Армия одержала одну из крупнейших побед, которая помогла год спустя выгнать немцев из Парижа. Теперь, как и прежде, Красная Армия видит перед собой основные силы Германии. Бои в Арденнах или в Вогезах кажутся стычками по сравнению с битвами на Восточном фронте. Мужество и решительность России — залог того, что вместе с союзниками она поставят на колени Германию.

О последнем нашем наступлении германское информационное бюро пишет: «Ему предшествовал ураганный огонь гигантской силы». Мы недаром праздновали День артиллерии. Мы знаем, что война — это война, а не чудеса пиротехники. Мы не стараемся издали уничтожить Кенигсберг, Бреславль или Берлин; мы знаем, что мы там будем. Мы не хотим с ними разговаривать издалека: требуется разговор вплотную. Нас интересуют не «фау», а та артиллерия, которая, уничтожая немецкую оборону, спасает жизни наших солдат и открывает пехоте путь в Германию.

Добить немцев нелегко, и не прогулкой нам представляется путь в Берлин. Мы прямо говорим о великих трудностях, ибо мы знаем, что эти трудности мы осилим, в Берлин придем. Это знает вся Европа. Это знают и сами немцы. Именно поэтому они так отчаянно сопротивляются: печники Майданека страшатся прихода судей.

Война отодвинулась далеко от нашей Родины; и может быть, имеются в тылу люди, три года тому назад болевшие малодушием, теперь болеющие благодушием, которые думают, что война почти что закончена и что можно вернуться ко всем заботам мирного времени. Таких немного; наш народ знает, что продолжается жестокая страда; народ знает, что нет двух войн, война одна, и в Будапеште наши бойцы сражаются за нивы Украины, в Восточной Пруссии они видят перед собой раны Ленинграда. В венгерских городках, где все им чужое, русские люди с тоской думают о наших полях, о наших улицах, о наших девушках; и каждый из них знает, что, неся свободу угнетенным, смерть угнетателям, он сражается за то поле, за ту улицу, за ту девушку, которых он оставил далеко на востоке.

Один английский корреспондент недавно сообщал, что немцы на острове Крите «настроены воинственно, хотя, по существу, им не на что надеяться». Это меня не удивляет; я неоднократно говорил, что фрицы не поддаются заочному обучению. Они настроены воинственно на Крите, потому что никто их не трогает: военные действия в Греции коснулись всех, кроме них. На что надеются немцы на Крите? На то же, на что надеются немцы в Берлине. Один из последних пишет своему брату: «Прежде мы вычеркивали в календаре каждый день войны с радостью — еще один кончен, теперь мы смотрим на каждый прожитый день с сожалением, потому что пока, плохо или хорошо, но мы живем, а впереди пустота». Они ни на что не надеются, они просто стараются оттянуть час расплаты.

Нелегко нам даются победы, и пусть каждый, слушая грохот салютов, помнит о жертвах. Мы наступаем не потому, что нам легко наступать, но потому, что мы вырастили дерево победы, оросили его своей кровью; никогда мы не помышляли прийти к разъезду и потрясти дерево с перезревшими плодами.

Германская армия теперь не та, что штурмовала Сталинград; но никто не думает преуменьшать силу немецкого сопротивления. Мы знаем, что в мае 1918 года Германия была истощена, разъедена сомнениями, обескровлена, и все же она предприняла тогда огромное наступление, дошла до Марны, грозила Парижу; а пять месяцев спустя она рухнула. Немец — это автомат. Он идет, стреляет, потом останавливается: кончен завод. Я убежден, что даже предсмертные судороги Германии будут напоминать военные операции.

Мы прошли от Владикавказа до Будапешта. Кто после этого усомнится в том, что мы дойдем до Берлина? На войне недоделать — это значит не сделать; и мы слишком много перетерпели, слишком много перечувствовали, чтобы остановиться, не дойдя до цели. Мы должны быть в Берлине, потому что немцы были в Сталинграде. Мы должны пройти по Германии, потому что видели «зону пустыни». Мы должны найти убийц: у кого из нас нет близкой могилы?..

У каждой страны своя гордость; мы горды не трезубцем Нептуна, не легкостью Граций, не золотом Креза; мы горды русской совестью. Кто это понял, тот знает, что мы будем в Берлине. Мы не можем предать наших мертвых, забыть высокие жертвы героев и кровь грудных детей. Разве стоят на месте камни сожженного Смоленска? Они рвутся в Берлин. Зима 1942 года, зима Ленинграда костлявой рукой уже стучит в окна германской столицы. И над наступающими армиями, как ангелы мщения, витают тени детей, замученных в Бабьем Яру: они летят в Берлин.

Мы понимаем расчет Гитлера, или Геббельса, или какого-нибудь истопника из Майданека, или зауряднейшего фрица, который буднично, заурядно, незаметно убил в Белоруссии светлоголовую девочку, мы понимаем их расчет: уйти от расплаты, затянуть дело, откупиться мелочью, а потом приняться за старое, придумать новые «фау», какие-нибудь ракетные «тигры» и лет через двадцать скомандовать: «На восток шагом марш!» Этого не будет. Ни теперь, ни через двадцать лет, ни через сто: мы с ними покончим. Можно ли заново строить Чернигов, Гомель, Вязьму, зная, что в Германии под видом швейных машин изготовляют орудия смерти? Можно ли растить детей, зная, что авторы «душегубок», сменив паспорта, чертят планы гигантских фабрик смерти? Мы слишком любим наших детей, чтобы не побывать в Берлине. И напрасно немцы рассчитывают на нашу забывчивость: не чернилами — кровью написана летопись страданий, такого не стереть резинкой. Мы должны быть и Берлине: этого требует наша совесть. Наших мучителей будем судить мы, и этого мы никому не передоверим.

Мы просыпаемся с мыслью о Берлине и с этой мыслью засыпаем. Когда мы молчим, мы думаем о Берлине, и когда мы спим, мы о нем не забываем.

«Неужели вам это не осточертело?» — спросит какой-нибудь неоумиротворитель. Осточертело, ответим мы, именно поэтому мы стремимся в Берлин. Человек вовсе не создан для того, чтобы ходить в разведку, прорывать вражескую оборону или подбивать танки; он создан для другого: для колосьев, для игры воображения, для любви, для стихов, для счастья. Если наших людей немцы оторвали от творчества, от семьи, от родины, если они их заставили долгие годы вместо тепла любимой руки сжимать холодное железо, то было это для нашего народа величайшим испытанием. И нам осточертели немцы. Мы не думаем, что уничтожение фашистов — сладчайшее занятие. Именно поэтому мы хотим их уничтожить, именно поэтому мы торопимся в Берлин. Мы хотим мира, и, стремясь к миру, мы думаем только о войне. Наши солдаты мечтают о доме, именно поэтому они уходят еще дальше от дома, ближе к Берлину.

За границей нас часто изображали всесторонними, но рассеянными, широкими, но расплывающимися. Неверно это. Мы можем быть и такими, мы можем думать о многом, многое любить, дорожить многообразием. Но мы можем также сжать сердце, надеть на него стальные обручи, жить одним, думать об одном, хотеть одного. В горькие дни сорок первого и сорок второго мы повторяли «выстоять» как нечто самое сокровенное, самое дорогое, единственное, теперь мы хотим ускорить развязку, приблизить счастье, и мы повторяем: «В Берлин!» О, разумеется, не похожи дни наступления за Вислой на дни Сталинграда. Строят дома в Орле, вернулись беженцы в Минск, внешне жизнь тыла как будто отдалилась от войны, поскольку война отдалилась от этой жизни; но это только внешнее — разве могут жены жить другим, как не письмами от мужей, разве может Родина жить другим, как не приказами Главнокомандующего? Тяжел четвертый год войны, но нет слов, чтобы сказать о мужестве тыла, рабочих Урала, шахтеров, возрождающих шахты, колхозниц, оружейников и хлеборобов. Что позволяет им вытерпеть лишения, тревогу за близких, горе о потерянных? Одно: сознание, что мы идем в Берлин, что недаром пролилась кровь лучших, что будет возмездие и будет мир, крепкий, добрый, не тот эрзац-мир, который готовы сфабриковать немцы, а настоящий, не немецкий — человеческий.

Во имя той тишины, которая скоро вернется на землю, во имя тех всходов, которые сейчас еще спят под снегами, во имя близкой весны и близкого счастья мы говорим: в Берлин!