Великий день

Сорок месяцев Родина ждала этого. Сорок месяцев, глядя на развалины наших городов, на пепел наших сел, мы в тоске думали: когда же?.. Теперь этот день наступил: Красная Армия вступила в Германию.

Немецкие правители уверяли, что никогда они нас не впустят в свое логово. Они надеялись на свои укрепления. Но есть гнев, перед которым рушатся камни. Есть ярость, которая расплавляет железо. Кто скажет о том, что мы пережили? Горе в сердце каждого из нас. Сорок месяцев враг терзал живое тело России. Сорок месяцев палачи глумились над нашими близкими. Мы должны были прийти к ним. И мы пришли. Нас не остановили их укрепления.

Напрасно Гитлер рассчитывал на стойкость своих фрицев. Нельзя, вырастив грабителей, ждать, что эти грабители окажутся подвижниками. Среди гангстеров могут быть опытные и ловкие, но среди гангстеров не было и не будет ни Жанны д'Арк, ни Зои Космодемьянской.

Недавно в Кенигсберге гаулейтер Эрих Кох вопил на собрании гитлеровцев: «Мы не отдадим ни одной пяди прусской земли, мы вцепимся, врастем в эту землю!» Кто это говорит? Мы хорошо знаем Эриха Коха, бывшего наместника Украины. Его ремесло грабеж, и не удастся ему сойти за рыцаря. Он и его фрицы бесчинствовали на Украине. Нечего теперь кричать о немецкой земле. Долг платежом красен. Не вцепились фрицы ни в землю Эйдкунена, ни в землю Шталлупёнена, ни в землю Гольдапа. А если и вросли они в землю, то мертвые, и над этим потрудился не гаулейтер Пруссии, а свинец России. Эрих Кох может отцепиться от Кенигсберга. Пусть не рассчитывает на удачу. Если ему удалось заблаговременно удрать из Ровно, это не означает, что он неуловим. Поймаем и Коха...

Немцы прежде обожали все «молниеносное». Одутловатые бюргеры, коммерции советники, с животами, вздувшимися от пива, и с сердцами, вздувшимися от спеси, они торопили часы истории. Эти жабы с докторскими степенями, эти воры с расовыми теориями, эти ницшеанцы из форточников явно боялись опоздать на «пир небожителей». Им, видите ли, хотелось «молний». Теперь они их получили — «молнии» оптом без карточек, «молнии» до одурения. Каждый день немцы теряют — то город, то крепость, то рубеж, то страну, то союзника. На западе пал город немецких императоров Аахен. На востоке наши войска ворвались в заповедник прусской военщины, в затон скотоводов и живодеров, в край, откуда пошли старые фельдмаршалы и молодые штурмфюреры. Вчерашние шакалы или переловлены и сидят в клетках, или прячутся. Тигр теперь в одиночестве: подстреленный, он еще рычит и кажет клыки, но его рычание перестало пугать даже шведских социал-демократов, а клыки... Что же клыки, и клыки не те — фрицы из «ополчения» не похожи на былых гренадеров.

Проклятое племя! Их возненавидели все. Я не говорю о честных и непримиримых народах, которые ведут не первый год суровую войну. Но немцев возненавидели даже их вчерашние союзники. Еще не бывало такого в истории — ведь против немцев сражаются те армии, которые недавно сражались на их стороне, — и румыны, и итальянцы, и болгары, и финны. Кто с немцами? Восьмушка венгров, да и те на аркане — до первого поворота.

Мы на немецкой земле! Здесь еще недавно немецкие помещики вместо волов держали русских пленных. Здесь еще недавно супруги гехаймсратов хлестали по щекам русских девушек. Здесь еще недавно сановитые немцы обсуждали, как лучше использовать волосы мучениц Майданека, Треблинки, Сабибура: на канаты, на подушки для седел или на тюфяки? Здесь еще недавно заурядные немцы и немки потными от нетерпения руками разворачивали посылки с честным и скромным добром, вынесенным из русских домов. Теперь на эту землю пришла справедливость. Мы на земле наместника Украины Эриха Коха — этим сказано все. Здесь не только итоги военной кампании, не только исход гигантской битвы народов — здесь и торжество простейшей справедливости. Мы много раз говорили: «Суд идет!» И суд пришел.

Еще раз повторяю: не месть — справедливость. Мы не тронем немецких детей: мы не детоубийцы. Но горе тем, кто детей убивал, горе вдохновителям, исполнителям, соучастникам. Они не уйдут от возмездия. Никому не передоверит наша армия дела совести.

Мы на немецкой земле, и в этих словах вся наша надежда: Германию мало разбить, ее нужно добить. Ведь они уже мечтают о новой войне. О, конечно, в плену или в городах, занятых нашими союзниками и нами, они симулируют раскаяние. На это они молниеносны. Они уже плачут «колоссальными» слезами — по литру слеза. Но стоит послушать, что они говорят у себя. «Кельнише цейтунг» пишет: «Мы были слишком великодушны с покоренными нами народами. Мы были слишком мягкими, и эти ошибки нам трудно будет поправить». Они раскаиваются: они убили не всех русских, не всех поляков, не всех французов. Они были слишком великодушны в Майданеке. Причем они собираются исправить эти ошибки. Если не сейчас, то через десять или двадцать лет: уничтожить всех. Немецкий офицер фон Вольке, убитый недавно в Венгрии, писал перед смертью: «Мы допустили просчет. Их, русских, оказалось так много, что они сохранили возможность не только защищаться, но, как мы теперь убедились, и наступать. Наша ошибка в том, что мы мало их убивали, когда были в России. А теперь они идут к нам... Я завещаю моему сыну Вильгельму быть менее гуманным...» Вы слышите? Фон Вольке находит, что печи в Майданеке работали слишком медленно — всего две тысячи трупов в сутки. Фон Вольке возмущен гуманностью эсэсовцев: сколько людей они упустили, не повесили, даже не расстреляли. Вильгельм фон Вольке, когда он вырастет, должен исправить дело. Их чувства понятны. Понятны и наши чувства. Мы на немецкой земле — это значит, что мы их отучим от немецкого «ремесла», это значит, что Вильгельм фон Вольке будет дробить камень, а не детские черепа, жечь навоз, а не города. Это значит, что с ужасом будет вспоминать Германия о походе на Советский Союз и на мир.

Мы идем к ним, и в наших сердцах все горе сорока месяцев, растерзанные тела детей Бабьего Яра, «зона пустыни», умершие от голода в ленинградскую осаду, наши близкие, наши друзья, и первая виселица в Волоколамске, и еще теплые трупы убитых напоследок в лагере Клоога, и брат убитый, и сожженный дом отца, и партизанский край в Белоруссии, где немцы кидали младенцев в колодцы, и могила Пушкина, и гетто с зверскими убийствами миллионов беззащитных, и взорванный Новгород, и девушки, и заводы, и цветы в цветниках, и поруганная старость, и залитая кровью молодость, — всё мы храним в сердце. И стоит нам взглянуть на поля Пруссии, как видим мы другие поля, — по ним прошли немцы. С 22 июня 1941 года, с того воскресенья, с того репродуктора, с тех слез матери или жены и вот по сегодня — сорок месяцев, тысячу двести дней и столько же ночей, отступая, наступая, в Калмыкии, у Волги, возле Дома Павлова, переплывая на плащ-палатках Днепр, в Карпатах, в Петсамо, где бы и когда бы мы ни были, мы ждали этого дня. И он пришел: мы на немецкой земле!

Теперь — дальше! Вглубь! Мы еще только в сенях, только на пороге. Дальше Кенигсберг. Там Кох. Там мразь. Нужно туда. Нужно и дальше — в Берлин. У тигра еще клыки, пусть вставные, подержанные, но клыки. Еще есть у них и танки, и артиллерия, и солдаты. Еще труден путь. Но мы дойдем. Вторая пара крыльев выросла за плечами у каждого: ведь мы в Германии! Граница позади. А впереди то счастье, о котором и другу не скажешь, и не напишешь жене: победа — полная, чтобы отставить винтовку, сесть за стол и слабой улыбкой большого пережитого горя, большой выстраданной радости улыбнуться меньшому.