Роль писателя

Третий год наш народ ведет войну против сильного и беспощадного врага. Эта война не похожа на былые войны. Германия преследует две безумные цели: уничтожение народов и уничтожение человеческого начала. История не знала подобного покушения на самое существо человека. Мы защищаем высокие идеи и наши города, наш строй и нашу землю, наш язык и наше будущее. Мы защищаем и нечто большее: справедливость, человеческое достоинство, красоту. Былые войны кончались переговорами, выкупом, перемещением границ. В той войне, которую ведет наш народ, нет ни для республики, ни для отдельного человека другого выхода, как уничтожение зла.

Прежде бывали страны и люди, остававшиеся и стороне от войны. Кто сейчас осмелится назвать себя нейтральным? Даже в дни затишья не затихает борьба: целятся снайперы, крадутся разведчики, падают сбитые самолеты, подводные лодки настигают транспорты, партизаны взрывают мосты. Фронт всюду: от «зоны пустыни» в Смоленщине до Рура, от Кубани до улиц Парижа, от Мурманска до Эпира, от Ленинграда до Сицилии. Война охватила мир. Война охватила и сердце каждого. В том, как работают женщины, подростки, в суровой нужде, в бессоннице, в ожидании, в гневе есть нечто еще невиданное: война продолжается в тылу. Она заполняет ночи. Она смещает мысли. Она не дает передышки. От нее никому не дано укрыться. Куда ты запрячешься, слепец? В Чили? И Чили воюет. В мир цветов или звуков? Но и музы в походе. На тебя глядит девушка. Она в Смоленске. Плачет ребенок. Он в Орле. Еще высятся своды киевской Софии. На тебе ответственность за жизнь ребенка, за державу, за красоту. Кто прежде воевал? Воля. Иногда страсть. Иногда рассудок. Теперь воюет совесть, и только тот, в ком нет совести, может назвать себя нейтральным.

Да позволено будет сказать, восстанавливая полузабытые слова, что мы, писатели, были и остаемся совестью народа. Многое дано писателю, многое с него и взыщется. Он отвечает не только за каждое свое слово, он отвечает и за свое молчание. Большие испытания проверяют природу таланта. Что придает силу писателю? Глубина и полнота чувств. Он вмещает страсти многих, страсти народа. Как Антей к земле, он припадает к душам. Вспомним роль писателя в прошлом веке. Строфы Пушкина и Лермонтова колебали трон. Наполеон Третий боялся поэта: на острове Джерсей жил Гюго и в нем — совесть Франции. Голос Льва Толстого потрясал мир. Истинный писатель не только описывает, он предписывает.

Накануне этой страшной войны многие писатели Запада забыли о своей миссии. Они соблазнились легкостью. Расплата была тяжкой. Во Франции, где ученые идут в первых рядах народа, где Сорбонна, не склонившись перед завоевателями, предпочла концлагерь лженауке, в гордой и свободолюбивой Франции некоторые писатели решили отойти в сторону, переждать, отмолчаться. Физик Поль Ланжевен идет в тюрьму, а поэт Поль Валери пишет стихи о красоте нарцисса — в этом приговор той литературе, которая отреклась от служения добру. Несколько дней тому назад престарелый Кнут Гамсун выступил на съезде фашистских журналистов с речью приниженной и злобной. Норвегия страдает, Норвегия борется, а первый ее писатель благословляет палачей. Как это случилось? Кнут Гамсун не был пророком, он был вассалом, и вассал переменил сюзерена. Я не хочу этими словами осудить всех писателей Запада. Когда итальянцы заняли Грецию, старейший и крупнейший ее поэт Костис Паламас отказался встретиться с победителями. Фашисты ему предлагали почет, издание собрания сочинений, дворец в Венеции. Костис Паламас в последней своей поэме проклял насильников, он завесил окна дома, выходившие на поруганный Акрополь, и умер непобедимым. Когда Испания сражалась против захватчиков, ее лучший поэт старый Антонио Мачадо отдал свой дар народу. Он ушел с республиканцами из оскверненной Испании и, перейдя границу, умер. Расстрелян немцами честнейший чешский писатель Ванчура. Огонь и кровь очистили литературу Европы от духоты, от плесени, от конформизма. Теперь и там нет нейтральных. Теперь есть только поэты-лакеи и поэты-герои. Между ними — кровь.

Война показала глубокую связь советских писателей с народом. Война стала жестокой проверкой совести каждого. Я не стану сейчас говорить о том, как ее выдержал тот или иной писатель. Ее выдержала наша литература. До войны не все понимали подлинную роль писателя. Мы опасались громких слов: призвание, вдохновение, творчество. Однако вне этих слов немыслимо понятие литературы. Грустно, когда писатель становится регистратором событий, комментатором комментариев, велеречивым пересказчиком. Увлекаясь терминологией, чуждой природе искусства, иные литераторы говорили о планировке романов по кварталам года. Они выезжали на сбор материала, как будто чувства людей — это ягоды в лесу или утильсырье. Они разбирали темы, как разбирают товары в универмаге. Они создавали иллюзорное представление о том, что писатель может писать всегда и про все. Однако искусство куда ближе к биологии, нежели к производству. Писатель заболевает темой. Он ее находит не только в переживаниях людей, но и в своем сопереживании — в себе. Лев Толстой говорил, что следует писать о чем-либо только тогда, когда нельзя об этом не писать. Я не побоюсь быть старомодным и напомнить, что все большие книги написаны кровью. Это стало ясным в дни войны. Писатели сделались необходимыми народу. К их голосу с волнением прислушиваются миллионы, и в мире, заполненном грохотом, громыханием танков, разрывами снарядов, ревом сирен, отчетливо слышен слабый человеческий голос — друга, совести, поэзии.

Как бы ни готовилось государство к войне, человеческое сердце не может быть к ней готовым. Нельзя себе представить войну накануне войны. Солдат, идя в бой, как бы видит мир впервые. Я напомню вам о наших юношах, о вере в братство, о книгах и мечтах довоенных лет. Когда враг напал на нашу страну, поднялся народ. Люди знали, что нельзя уступить насилию. Но в сердце каждого был хаос: твердь еще не отделилась от воды, свет от мрака. Писатели помогли народу найти себя. Они помогли каждому человеку прочувствовать до конца, осознать происходящее. Для того чтобы идти в атаку, мало разума, нужны большие чувства. Не будет преувеличением сказать, что войну поддерживает возмущенная совесть народа. Писатели помогли понять сущность этой войны, природу того зла, которое обрушилось на нашу страну.

Враг в тот памятный день, когда он напал на нас, для многих был абстракцией. Воспитанные на принципах человеческой солидарности, наши юноши часто пытались увидеть в насильнике насилуемого. Писатели помогли увидеть врага. Ненависть — это моральное оправдание войны. Мы ненавидим немцев не только за то, что они убивают беззащитных людей. Мы ненавидим немцев и за то, что мы должны их убивать. В этом основное отличие той войны, которую мы ведем, от былых войн. Тогда сражались между собой противники, обуреваемые теми же заблуждениями, увлекаемые схожими страстями. Тогда моралист мог найти себе место «над войной». Теперь моралист взял в руку винтовку, а место «над войной» занимает не Ромен Роллан, но Пьер Лаваль.

Когда мы говорим о презрении к врагу, мы вкладываем в эти слова большое моральное содержание. Дело, конечно, не в том, что зимой фрицы жалки, и даже не в том, что они легко переходят от наглости к подхалимству. Мы мало знали зарубежный мир. Германия многим представлялась страной философов и музыкантов, или краем спартаковцев, или показательным миром высокой техники, точных наук, урбанизма. Мы к тому же страдали некоторым фетишизмом материальной культуры. Нам трудно было сразу воспрезирать солдата, который вечной ручкой записывает в дневнике свои наблюдения. Между тем в презрении к врагу глубочайший смысл нашей войны. Не потому мы презираем немцев, что они — немцы, а мы — русские. Наша правда выходит из пределов государственных границ. Нас приветствует в нашем деле уничтожения гитлеровцев Томас Манн. А ведь даже пьянчужка-староста, получивший за измену четверть, и тот не посмеет сказать о правоте немецкого оружия. Мы сражаемся за истину, за справедливость, за торжество добродетели. Об этом говорит совесть народа. Об этом говорят писатели. В этом их долг. В этом их заслуга.

В первые же дни войны все поняли, как велика роль писателя. До войны порой к нам обращались газеты за так называемыми «откликами» на события. Когда началась война, голос писателя зазвучал, как вечевой колокол. Ожили самые прекрасные традиции русской литературы. Писатель понял свой долг, и писатель нашел свое место.

Я должен здесь сказать о некоторых молчальниках. Я не хочу никого осуждать, но позволительно напомнить, что молчание не всегда золото. Семь примерок не всегда мудрость. Если фронтовики не услышали голоса того или иного писателя, которого любили, которому верили, то они вправе сказать: «Он был с нами в дни любви и мечтаний. Он нас оставил в эти грозные дни».

Почему народ ждет голоса писателя? На войне люди стали и грубее и чувствительнее. Заштампованные слова режут сердце. Трафаретные фразы оскорбляют. Фальшь слышна каждому. У писателя есть свой голос, — я говорю о настоящем писателе. Он не эхо, он человек. Для своих чувств он находил слова, которые доходят до сердца. Напрасно говорить о «доходчивости». Этот неологизм произволен. Доходит все искреннее. Писатель смотрит на мир своими глазами, и это позволяет ему заглянуть глубже в темноты чувств, осветить их гармонией. Вот почему в дни испытаний журналист не может заменить писателя.

Редакции газет во время войны стали чаще обращаться к писателю. Казалось бы, нет недостатка в газетном материале. Одними телеграммами можно заполнить не четыре полосы, а сорок. Но вот газеты отводят место не только статьям, памфлетам, призывам писателей, не только их очеркам, но даже стихам, рассказам, повестям, драмам. Это значит, что писатель может сказать то, чего не могут сказать другие. Это значит, что писатель умеет говорить так, как не умеют говорить другие.

Писатели вошли в газету, как всходят на трибуну, — это не их рабочий стол, это не их место. Но и блиндаж не место сталевара или садовода. Война переселяет людей и сердца. В мирное время газета — осведомитель. В дни войны газета — воздух. Люди раскрывают газету, прежде чем раскрыть письмо от близкого друга. Газета теперь письмо, адресованное лично тебе. От того, что стоит в газете, зависит и твоя судьба. Так газета узнала новых людей: писателей.

Я не скажу, чтобы эта встреча прошла без помех, без столкновений, без трудностей. Зачастую наши журналисты пишут на языке, который равно далек и от литературного, и от разговорного. Мы называем его в отличие от русского «газетным языком». В сознании читателей он откладывается, как условный код. Я приведу отрывок из полученного мною письма, который показывает, как отражается газетный язык на языке читателей: «Постарайтесь писать в разрезе ненависти, и больше того — насыщайте ваши книги в разрезе нашей культуры, взаимодействий частей и личных уважений товарищей к товарищам или общей нашей монолитности гражданских уважений». Газета долго культивировала скудость словаря, безличность стиля. Позволю себе привести пример из личного опыта. В начале войны редактор одной газеты предложил мне написать передовую. Напрасно я говорил ему, что не умею писать передовые, он настаивал. Я написал. Прочитав, он рассмеялся: «Но ведь по статье видно, кто ее написал...» Это относится не только к передовым. Многие редакторы испугались того багажа, с которым пришли писатели, а именно — живых слов. Будет несправедливым умолчать, что и некоторые писатели не сразу поняли особые условия работы в газете, пытаясь писать статьи по рецепту доброго старого романа. Однако много препятствий уже преодолено. Писатели твердо завоевали право говорить с народом. Теперь трудно себе представить центральную или армейскую печать без писателей.

Много писателей с первых дней войны работают в армейской печати. Они делят с Красной Армией трудности походной жизни. Другие писатели в качестве военных корреспондентов центральной печати выполняют ответственную работу на фронте. Наша семья узнала много потерь. Писатели показали себя смелыми солдатами. Об этом необходимо напомнить. Один неврастеник порой заметней сотни героев. Вряд ли Корнейчук хотел в персонаже своей пьесы, названном Крикуном, что-либо обобщить. Наш долг перед погибшими друзьями, работниками армейской печати и военными корреспондентами сказать, что в своем огромном большинстве писатели-фронтовики не крикуны, но солдаты.

Работа в армейской печати нелегка. Не все редакторы понимают природу писателя. Конечно, любой прозаик или поэт может написать заметку о том, что нужно доставлять горячие щи на передний край или что нехорошо ходить с оторванной пуговицей. Вопрос в другом: следует ли для таких заметок прибегать к труду писателя? Я не говорю об исключительных случаях: бывает, что мастера артиллерийского огня должны идти в штыковую атаку. Я говорю о каждодневной работе. Писатель не может писать автоматично. Все написанное отражается и на самом писателе. Если писатель будет сто дней писать о бане, в сто первый он не сможет написать о красоте и величии родины. Такова специфика творчества. Если мои слова дойдут до некоторых редакторов как московских, так и фронтовых газет, если их услышат работники политотделов, пусть они вспомнят старую сентенцию о том, что не всегда разумно топить печи красным деревом.

Рассматривая произведения писателей фронтовых или центральных газет, нельзя ни на минуту забывать о том, что зачастую характер их работы определяется внешними обстоятельствами. Чтобы написать повесть, нужно обладать некоторым количеством свободного времени. Это ясно каждому. Ясно каждому, что, если ты сегодня едешь как военный корреспондент в Сталинград, а приехав оттуда, неделю спустя, получаешь предписание на Донец, то повести ты не напишешь. Помимо муз существуют редакторы. Это относится и к армейской печати. Многие наши поэты с первых месяцев войны на фронте. Если пребывание в тылу опустошило некоторых писателей, то пребывание на фронте не дало возможности многим, душевно обогатившимся, создать то, что они могли бы создать и что они еще создадут. Было бы не только аморальным, но и абсурдным подходить с одними и теми же критериями к работе фронтовика и тыловика. Искусство требует времени. Об этом следует напомнить нетерпеливым судьям.

Есть много несправедливого в оценке работы того или иного писателя. Есть много случайного и преходящего в успехе того или иного произведения. Иногда дело решает имя: отблеск довоенного горения. Иногда автору удается прельстить читателей или зрителей картинами войны, которой автор не видал и которая поэтому показана такой, какой ее хотел бы увидеть тыл. Иногда писатель, повидавший фронт, как турист, опережает солдата. Однако все это глубоко временные явления. Справедливость неизбежно восторжествует. Лучше читатели на фронте. Они отличат драму от мелодрамы. Долго нельзя жить за счет прошлого. Турист опорожнит содержимое своей записной книжки. Настанет день, и мы увидим выстраданные, зрелые книги. Их напишут писатели, которые эти годы прожили с народом.

Теперь часто слышишь беседы о необходимости монументальных полотен. В этих рассуждениях есть и правда, и самообман. Правда в том, что за два года народ безмерно вырос. Мысли и чувства созрели, углубились. Строже, целомудренней должен отнестись к своей работе писатель. Читатель теперь знает, как выглядит война, он хочет знать, как выглядит душа человека. Описание подвигов или злодеяний не удовлетворяет читателя, он ищет того, что скрыто за делами, — ключа к познанию своей эпохи.

Я сказал, что в разговорах о монументальных полотнах есть и самообман. Мы часто слышим от читателей сетования: «Почему у нас нет «Войны и мира» второй отечественной войны?» Ведь многие писатели настолько приучили читателей к мысли, что произведение искусства рождается от наличия материала и доброй воли исполнителя, что подобные претензии кажутся логичными. Но писатель должен уметь и отказывать. «Война и мир» написана писателем, который узнал войну как ее участник. Вряд ли без душевного опыта, приобретенного в Севастополе, Толстой смог бы создать свой гениальный роман. Замечательные книги о войне напишут не соглядатаи, а участники, у которых теперь подчас нет возможности написать даже письмо родным.

Когда мы говорим о «монументальных полотнах», мы обычно представляем классический русский роман XIX века. Он замечателен познанием природы человека, отсюда его глубокий реализм. Писатель, который два минувших года был занят литературой, накопил ограниченное знание войны. Даже обладая даром высокой наблюдательности, он увез с фронта лишь отдельные впечатления. Он описывает человека, которого встретил, он не может выбрать героя из сотни досконально им изученных людей. Он приводит такой-то эпизод не потому, что он его облюбовал, а потому, что ему рассказали именно этот эпизод. Может быть, таких наблюдений и достаточно для новеллы, для романтического или сатирического романа, для поэмы, для трагедии, — их недостаточно для классического романа. Толстой знал не только своих героев, — он знал всю их родню, сотни их сверстников и знакомых, о которых и не упомянул. Он прекрасно знал, что делал тот или иной его персонаж между двумя главами романа. Писатель, знакомый с фронтом как турист, напрасно попытается написать классический роман о войне: его повествование будет узкой дорогой, освещаемой фарами, направо и налево от которой мрак. Но зародыш классического романа уже живет в голове фронтовика, который теперь думает куда меньше о литературных формах, нежели о характере вражеской обороны.

Роман требует перспективы. Его нельзя создать на ходу, когда описываемое событие еще не закончено. Мы твердо знаем, что мы победим. Но лица победы никто из нас не видит. А ведь последний день определяет предшествующие. Сейчас впервые можно написать классический роман о той эпохе, которая закончилась 21 июня 1941 года. Военное время благоприятствует расцвету заменителей, но от одного удержимся: от заменителей литературы.

Неправда, что война убивает литературу. Неправда и то, что война благоприятствует литературе. Некоторые литераторы всегда говорят, что каждый переживаемый ими период благоприятствует расцвету литературы. Они это повторяют уже много лет. В часы опасности страна или город объявляются состоящими на исключительном положении. Война — исключительное состояние сердца. Человек на фронте многое приобретает, одновременно он и многого лишается. В воздухе войны выживают, крепнут одни виды искусства, чахнут другие. Война не допускает нюансов, она построена на белом и на черном, на подвижничестве и на преступлении, на отваге и на трусости, на самоотверженности и на подлости. Тот, кто вздумал бы усложнять психологию врага, выбивал бы винтовку из рук своего защитника. Мы не станем утверждать, что война — идеальный климат для искусства. Пушкин или Гюго могли бы описать оборону Сталинграда. Не думаю, чтобы это удалось Чехову или Флоберу.

Во время войны расцветает самая эмоциональная форма литературы — поэзия. Заново возрождается романтика, способная изменять пропорции и пренебрегающая внешней правдоподобностью во имя эмоциональной правды. Наша поэзия за время войны очистилась и выросла. В прозе господствует лирическая новелла или повесть. За два года войны, несмотря на все трудности, наша литература обогатилась произведениями более значительными, чем в довоенные годы. Мы можем не прибедняться. Мы не должны и торжествовать: по сравнению с душевными событиями с людьми Севастополя и Сталинграда наша литература еще очень бледна.

Мы видим, как с начала войны исчезли споры о примате того или иного литературного направления. Это не апатия, это душевное напряжение. Если находятся писатели, которые упрекают современных авторов в мнимом консерватизме формы, то мы можем ответить, что вчерашние новаторы незаметно для себя, но вполне заметно для других стали фанатичными консерваторами некоторых литературных приемов. Война рождает любовь к тишине, к строгости, к целомудрию. Грозность тем проясняет стиль. Литературные бури всегда подымаются в спокойные годы. Оправдано временем наше стремление к ясности, к законченности. Неудивительно, что поэтика Маяковского многим молодым поэтам кажется большим анахронизмом, чем поэтика Пушкина. Однако у нас нет сейчас врагов дерзаний и блюстителей канонов, нет и, надо надеяться, не будет. Ямб наших поэтов не похож на ямб пушкинского времени. Цезуры видоизменили его. В нем сказывается опыт символистов, Маяковского, поэтов советской эпохи. Тот же опыт сказывается и в отборе слов, в образах, в архитектуре стиха. Проза Гроссмана или Платонова — это не возвращение к реалистическим рассказам прошлого века, это и не те стилистические и синтаксические искания, которые прельщали авторов в двадцатые годы нашего века.

В дни войны писатель особенно остро чувствует свою связь с языком: это та святыня, за которую льется кровь. В дни войны особенно страстно мы любим наш великий язык. Любовь взыскательна. Писателю не простятся преступления против языка. Этим я не хочу поощрять пуризм: живой язык не в словаре Даля, а в сердце народа. Язык меняется, и наш язык — не язык пушкинской эпохи. Но долг писателя ограждать этот живой язык от газетного растления.

Наши читатели за два года очень изменились. Они ищут в статьях, в стихах, в книгах ответа на сложные и мучительные вопросы. Они хотят понять себя, свое время. Мы недостаточно думали об этике, а вне этики нет искусства. Этику нельзя сформулировать в своде законов. Она раскрывается в искусстве. Молодая душа верит добру, потому что добро прекрасно. Это добро нужно показать. Мы видим, как восторжествовали великие чувства: любовь к родине, дружба, верность. Они уже запечатлены кровью на родной земле. Они требуют воплощения в искусстве. Мы должны показать чистоту и силу любви, прелесть очага, величие рыцарских чувств. Недостаточно декретировать уважение к старости или заботу о слабых. Необходимо воспитать эти чувства, — не проповедью моралиста — вдохновенным словом поэта. Когда бушует стихия войны, писатель пишет скрижали человеческих заповедей. Не принизим той лиры, которая пробуждает добрые чувства и славит свободу.

На фронте слово писателя — это и письмо от любимой, и голос друга, и совет старшего. Красная Армия уже освободила от немцев обширные территории, но дело освобождения родины впереди. Близок час, когда Смоленск, Орел, Полтава, Киев, Крым, Донбасс увидят свободу. Десятки миллионов советских людей ежедневно в течение двух лет слышат звериный вой фашизма. Слово писателя поможет им вернуться к живой жизни. Нужно большими пламенными словами заполнить душевные бреши страшного двухлетия.

Трудна жизнь наших людей в тылу. Они самоотверженно работают. Многие из них потеряли близких. Война зачастую доходит до них обесцвеченной. Кто подымет их сердца повестью о героизме бойцам, как не писатели фронта.

Вспомним о детях. Это наша надежда. Это то, за что умирают герои. Война у них часто отбирает детство. Долг писателя — найти путь к сердцу того поколения, ради счастья которого мы идем на все жертвы.

Велик долг писателя, труден он, не похож на литературные сенсации довоенных времен. К войне нельзя привыкнуть. Войну незачем толковать как естественное состояние. Для рабочего, для землепашца, для инженера, для каждого советского гражданина война нечто исключительное. Я не раз называл ее исступлением. Огонь требует, чтобы его поддерживали. Когда война становится бытом, она умирает. Нет, не может стать бытом наша война: ее ведет оскорбленная совесть. Будем помнить: немцы в Орле. Будем помнить: немцы обстреливают Ленинград. Будем раздувать огонь. Пробудим еще большую ненависть ко злу, еще большую любовь к доброму и прекрасному. Народ нас создал. Он вскормил нас чудными песнями, сокровенными словами, историей, материнской лаской. Мы в долгу у него. Народ воюет за право жить. О чем нам думать, как не об этой войне? Чем нам жить, как не ратными трудами? О чем мечтать, как не о победе? Музы в походе.