Пауки в банке

Солдат Рудольф Ланге немецкого мотополка был образцовым гитлеровцем. Найденный на его трупе дневник — это автопортрет фашиста. Дневник начинается за десять дней до войны. У Ланге болит нога. Он жалуется: «Пальцы распухли. Унтер-офицер Функе и ефрейтор Барч травят меня, считают, что я симулирую. Но я еще доберусь до этих подлецов!» 19 июня гитлеровцам сообщают, что предстоит набег на русскую землю — в перспективе жареные куры и Железные кресты. Нога все еще болит, но Ланге боится опоздать на грабеж: «Наш фельдфебель позвал меня и сказал, что я должен остаться из-за ноги. Остаться! Ни за что!»

Еще войны нет. Еще они стоят в польском городе Модлине, но у Рудольфа боевой зуд. Он пишет: «Прибыл с товарищами по оружию в грязное гнездо, теперь, во всяком случае, принадлежащее Германии. Приятнее всего было бы расстрелять этот сброд. Я никогда не думал, что могут существовать такие истощенные субъекты. Когда видишь поляков, охота берет потянуть за курок. Ну, погодите, мы еще до вас доберемся!»

19 июня вечером лейтенант Биндер читает солдатам воззвание фюрера. Ланге в восторге. Он пишет: «В приказе нашего дивизионного командира говорится, что цель похода — Москва! Ура! Настроение у нас задорное. Над слезами мы смеемся».

22 июня Ланге пишет: «Большое разочарование. Мы представляли себе наступление иначе». Откуда этот минорный тон? Ланге объясняет: «Мы увидели могилы первых немецких солдат».

На следующий день вояка беседует с Вилли. Он пишет: «Этот разговор меня поразил. Необходимо распространить политическое просвещение даже с применением насильственных мер». После этого следует непосредственно: «Проходя через местечко, я принял участие вместе с Вальтером в очистке магазинов. Захватили кое-что в машину».

26 июня у Рудольфа приятный день. «Противник прячется в необозримых лесах и ведет оттуда партизанскую войну. Привели пойманных партизан. По отношению к ним не может быть пощады. Партизан заставили выкопать для себя могилу. Мы равнодушно проехали мимо и поставили наши машины на кладбище. Проклятая немецкая гуманность здесь не у места. Я должен развить эту мысль перед всеми во взводе. Мне отвечают: «Будет еще много боев. Тебе это надоест по горло».

Итак, день был прекрасный: Ланге насладился зрелищем белорусских крестьян, которые копали себе могилу. Ночь несколько огорчила Рудольфа. Унтер-офицер Кравинкель, Герд Фюрст и Леппаш хотели, чтобы Ланге чистил пулемет. А Ланге хотелось спать. После чего унтер-офицер Кравинкель «нарочно наступил на больную ногу» Ланге. Рудольф взвыл и записал: «Этот инцидент характерен для нашего взвода. Здесь дело не в нападках, которым я подвергался, а в том, что командование, организация и, к сожалению, даже товарищи — свиньи. Величайшие свиньи! При свисте пуль все теряют свои маски, и у каждого в глазах ярко светится эгоизм. Неспособность офицеров настоять на своем привела к тому, что наш взвод, еще недавно стоявший на высоте, превратился в разнузданную и ни на что не годную толпу. Недостает духа, который спаял бы нас воедино. Местность становится все более опасной. О приличном сне в машине не приходится думать. Один наступает на другого, и все ругаются».

Ланге попадает в Барановичи. До него прошла немецкая мотоколонна. Он пишет: «Жутко выглядит разоренный город». Потом он отмечает, что по дороге из Мира в Столбцы они видят только развалины. Ланге философствует: «Мы не ощущали никакого сострадания, но лишь колоссальную волю к уничтожению. У меня руки чесались пострелять из моего пистолета по толпе. Скоро придут СС и выкурят всех. Мы боремся за величие Германии. Немцы не могут общаться с этими азиатами, русскими, кавказцами, монголами».

Ланге находится во взводе, составленном из отборных головорезов, но он меланхолично замечает: «Мне больно, что мое воодушевление не находит себе отклика у товарищей. Напрасно я задаю себе вопрос: зачем же они добровольно записались в боевую часть?»

Эти гитлеровские «добровольцы» не чересчур храбры. Ланге пишет: «Когда я, переутомленный, наконец-то заснул, меня снова разбудили товарищи, боящиеся партизан и напуганные выстрелами. Возбуждение в машине достигло апогея, когда Герд стал меня дразнить. Экельман был на часах, его охватывал ужас при каждом шорохе».

Несется машина по дороге. В ней сидят гитлеровцы. Они дрожат от страха. Они боятся сосен и берез. И они грызутся друг с другом: пауки в банке.

Утешился Рудольф Ланге в местечке Круско: «Сначала у меня не было охоты идти за добычей, но, кончив бульварный роман, я тоже начал обыскивать покинутые дома. Двери мы взламывали ломами и топорами. Мы дошли до околицы деревни — я держал все время оружие наготове. Я собрал по три яйца с каждого дома».

И вот наступает то, о чем так мечтал бравый Ланге, — первый бой. Ланге вначале замечает: «Питание стало скудным.

Вдруг зажужжали русские самолеты». На следующий день: «Лейтенант Лодтнер отказался наступать — наступление отправило бы всех нас в райскую обитель и не имело никаких шансов на успех. Противник оказывает упорное сопротивление».

Наконец Ланге пишет: «Я должен сказать, что наш взвод не выдержал поставленного испытания. Час назад я не сказал бы этого, но теперь все ясно. Плохой сон в течение последних недель, скудная еда, старая рознь в нашем взводе и непривычное напряжение нервов привели к развалу взвода. Мы думали, что мы сможем подъехать к объекту на машине, внезапно атаковать врага, получить Железный крест и уехать. А случилось иначе... Но не моя задача укреплять в роте политические установки, любовь к фюреру и воодушевление».

Еще недавно Рудольф Ланге считал, что укреплять любовь к фюреру именно его задача. Но вот прошло всего двадцать дней, и взвод развалился. Лейтенант Лодтнер собирает солдат и грозит им полевым судом. Ланге уверяет, что виноват во всем Экельман, который струсил. Экельман обвиняет Ланге. Унтер-офицер Кравинкель обвиняет обоих. А лейтенант Лодтнер — всех. 19 июня, узнав о предстоящем походе, Ланге писал: «Боже, благодарю тебя, что ты создал меня немцем!» 12 июля Ланге скулит: «Все потеряно, зачем я родился?..» Нечего сказать, герой! Человеконенавистники. Пауки в банке.