ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА --[ Проза ]-- Дягилев В.Я. Гвардейцы

Часть вторая.
Сянно

I

Сянно — небольшая, ничем не примечательная железнодорожная станция. Она расположена на перекрестке дорог — железной и шоссейной. Ее четыре пересекающие друг друга, булыжником мощенные улицы насчитывают не более полутораста дворов, обнесенных оградой. Дома все одноэтажные, каменные, с острыми черепичными крышами. Между домами, отделяя один двор от другого, стоят кирпичные сараи. В каждом дворе колодец, утепленный соломенными щитами.

Все здесь приспособлено к тому, чтобы каждой семье жить своей, автономной жизнью. [428]

II

Колонна остановилась на дороге. Впереди — танки, за ними комбригский «ЗИС», штабная машина, «радийные полуторки» с антенной, напоминающей удилище, «санитарка», ремонтные «летучки» — все, что непосредственно двигалось за танками, обеспечивая руководство, связь, скорую, медицинскую и техническую помощь.

Танкисты спрыгнули на землю. Они стояли возле своих машин, сладко потягиваясь, с наслаждением вдыхая свежий, бодрящий воздух.

Утро выдалось ясное, тихое, морозное. Все на земле сияло. В каждой снежинке лучилось свое маленькое солнышко. Окна домов сверкали. На цоколях радужно играли крупинки дикого камня, В покрытых тонким ледком лужах отражалось солнце.

Танкисты щурились и улыбались: [429]

— Эх, хороша погодка!

— Одной погодой сыт не будешь. Как бы насчет завтрака?

— Подожди, может, прикажут дальше идти…

— А чего мы, в самом деле, стоим? Ну, чего стоим?

— А вот старшина идет, спросим.

По дороге шел старшина Цветков. За ним, припадая на задние лапы, плелся рыжий пес.

— Старшина, почему остановились? — Значит, надо.

— Надолго?

— Сейчас выясню.

— А позавтракать можно?

— Завтракайте, да поскорее.

Экипажи собрались веселыми стайками прямо на броне. Слышались шутки, смех, оживленные разговоры. Танкисты и автоматчики, перебивая друг друга, делились впечатлениями прошедшего боя.

На машине номер сто сидели парторг роты — командир танка гвардии старший сержант Рубцов, механик-водитель Соболев, уже поправившийся после контузии и вновь вернувшийся в экипаж, ротный весельчак, командир орудия Федя Васильев, автоматчик Сушенка, худой, с длинной шеей и длинным, нависшим над губой, носом, и молоденький радист Саничкин, которого за его наивную любознательность товарищи прозвали Любопытным. Перед каждым из них стоял полный котелок чистого, как слеза, ароматного меду. Ели они его столовыми ложками, закусывая тонкими пластинками аппетитно похрустывающих галет.

— Нет, хлопцы, фаустника я прихлопнул, — хвастался Сушенка, причмокивая мокрыми губами. — Гляжу и вижу — в ямке лежит. Ах ты, думаю, собачья отрава, смерть наша лежит...

Федя Васильев, не говоря ни слова, нахлобучил ему шапку на глаза. Дескать, закройся, не ври.

Сушенка безропотно поправил шапку, слизнул с рукава шинели капли меда и, словно не замечая, что ему не верят, продолжал:

— Высовываюсь вот этак из-за башни — лежит.

Федя Васильев опять нахлобучил ему шапку на самый нос.

— Да погоди, не балуй... — отмахнулся Сушенка. — Лежит, говорю.

— А ты все ждешь?

— Нет, я прицелился.

— Постой, давай лучше еще подождем. [430]

— Чего ждать-то?

— Вдруг он и без тебя мертвый, жалко ведь пулю тратить.

Слова Феди Васильева покрыл дружный хохот. Сушенка тоже засмеялся, удивляясь ловкому повороту разговора. Это еще больше рассмешило товарищей. Сушенка наконец сообразил, что смеются, собственно говоря, над ним, — обиделся:

— А ну тя к лешему...

Мимо колонны с видом занятого человека проходил Годованец.

Его окликнули:

— Э, медицина! Как дела?

— Как сажа бела.

— Иди к нам, медом угостим, — пригласил Соболеве Годованец остановился, подумал для солидности.

— Што ли, успею?

— Успеешь, успеешь, — успокоили его танкисты. Годованцу и некуда было торопиться. Пришел он сюда, чтобы побыть около машин. Почти всю войну он был механиком-водителем. Тяжелое ранение вынудило его перейти на «санитарку». Но любовь к танку не пропала. Он тосковал по машине.

Годованец влез на броню, поздоровался с товарищами. Ему пододвинули котелок, наполненный медом, галеты, Луч солнца расплылся на котелке ярким пятном.

Годованец без лишних слов достал из-за голенища ложку и приступил к делу. Подождав, пока он заморит червячка, Любопытный спросил:

— Что нового, товарищ гвардии сержант?

— В каком смысле? — уплетая за обе щеки, спросил Годованец.

— В работе.

— Что ж моя работа? Раненых вожу, бригадному помогаю.

— Что он, бригадный-то?

— А ничего. С характером. Настоящий.

— Не сердится?

— Гм... — Годованец поморщил нос — Чего же ему сердиться? Доктора — народ вежливый. Дело имеют с людьми ранеными. А к раненым подход нужен.

— Ну а с вами-то как он? Не придирается?

— Хватит тебе тарахтеть, — вмешался Соболев. — Дай человеку поесть. Лучше скажи, Годованец, почему мы становились?

— Обстановочка, видать, осложнилась. [431]

— Почему ты так думаешь?

— По Ваське Куркову вижу.

— Чего, чего?

— По Ваське Куркову, говорю. Прохожу сейчас мимо «радийной» — комбриг, наверное, по радио разговаривает, — а Васька вокруг машины так и ходит, так и ходит.

— Тоже мне примета!

— Бабушкина, — ввернул Федя Васильев.

— Ты не смейся. Я Ваську знаю, в одном взводе служили. Если что не так, он места себе не находит.

— Посмотрите! Что это? — воскликнул Любопытный, показывая ложкой в сторону ближнего домика.

Из раскрытого настежь окна высовывались две похожие друг на друга польки. Одна приколачивала к раме палку, вторая придерживала двухцветное — красное с белым — полотнище. На улице под окном стоял щупленький старик и что-то кричал сестрам, размахивая руками.

— Что они, а? — спрашивал Любопытный.

— Флаг свой национальный вывешивают, — объяснил Рубцов. — В честь освобождения.

— Вот здорово! Ведь это мы их освободили.

— Стало быть, ждали — зараньше флаг-то приготовили.

Древко прибили. Первая полька попробовала, крепко ли оно держится, вторая — выпустила полотнище из рук. Ветерок расправил его и принялся полоскать в воздухе.

Танкисты подняли руки над головами и приветливо помахали полькам. Польки увидели и, счастливо улыбаясь, помахали в ответ, а старик прокричал:

— Hex жие червоно войско!

А вокруг уже стучали молотки, точно старик подал команду соседям. Над домами появились национальные флаги. Они радостно похлопывали на ветру, залитые щедрыми лучами солнца.

III

Бударин обходил колонну. Он был в шлемофоне, все в той же куртке, покрытой масляными пятнами. Застежка- «молния» сияла слепящей глаза полоской.

Он шел прихрамывая, опираясь на трость, — от длительной тряски ныло раненое бедро. Под ногами с тонким звоном ломался ледок, быстрые белые змейки расползались во все стороны. Комбрига сопровождала группа офицеров управления. [432]

Бударин останавливался возле каждого танка. Танкисты вскакивали с места. Он стучал палкой по броне, спрашивал:

— Как здоровье экипажа?

— Все здоровы, товарищ гвардии полковник.

— Как мотор?

— В порядке, товарищ гвардии полковник.

— Сколько снарядов?

— Два боекомплекта, товарищ гвардии полковник. Подбегали запыхавшиеся комбаты, докладывали о состоянии батальонов.

— Все ясно, — выслушав доклад, говорил Бударин и шел дальше.

Комбаты пристраивались к группе сопровождающих.

Бударин все хотел взвесить лично. Задача предстояла трудная — занять круговую оборону. Танкам без пехоты держать оборону тяжело. А пехоты в бригаде осталось немного — меньше ста человек.

«Народ все больше молодой — выдержит ли? Выстоит ли? — думал Бударин. — Каждому придется воевать за десятерых».

Он подошел к очередной машине, постучал тростью по броне, вгляделся в лица бойцов.

— Как мотор?

— Работает, товарищ гвардии полковник.

— Сколько горючего? — До Берлина хватит.

— Ха, до Берлина. Орел!

Танкист выразил мечту всех воинов, в том числе и его, Бударина, мечту. Не один раз думал комбриг о последних днях войны. Заветным его желанием было участвовать в штурме Берлина. В глубине души Бударин был обижен на свою судьбу. Вначале бригада повернула на север, вместо того чтобы идти на запад, теперь приказано занять оборону. Ну разве это не досадно? Почти все бригады идут вперед, гонят отступающего противника. А он, Бударин, уже отстал.

Зная горячую натуру комбрига, генерал предупредил:

— Смотри, Бударин, не рвись вперед. Задача очень ответственная. Очень. Тебе поручаю ее не зря. Надеюсь.

— Слушаюсь, — ответил исполнительный Бударин и подумал: «Вот был бы Василий Федорович, он сумел бы доказать генералу, его несправедливость». Но тут же вспомнил слова Загрекова: «В военном деле успех зависит не от выгодных обстановок, удачных должностей, а от таланта и способностей человека, от того, как он понимает свой [433] долг перед Родиной, как любит свой народ. В любой обстановке талантливый командир найдет такое решение за» дачи, которое будет выгодно ему и невыгодно противнику. В любой обстановке способный человек проявит себя на» столько, что заслужит всеобщее уважение...»

Как были дороги Бударину эти слова! Они помогли ему побороть недовольство.

Навстречу комбригу шел старшина Цветков. Старшина приветствовал комбрига точно по уставу — поворотом головы, строевым шагом. Любо смотреть было на его кряжистую, ладную фигуру. «Этот выдержит, — подумал Бударин. — Побольше бы таких орлов».

— Ты куда направился?

— Да надо бы, товарищ гвардии полковник, домишко пустой подыскать.

— Зачем?

— Баню устроить, товарищ гвардии полковник.

— Разве есть время помыться?

— Не могу знать. Я так, на всякий случай, приглядываю! — Старшина хитровато прищурил глаза.

— Приглядываешь? Что ж, приглядывай. Дело хорошее. Одобряю.

Лицо старшины помрачнело: «Раз одобряет баню — значит, остановка надолго».

— Как у тебя с продуктами?

— Продуктов много. Девать некуда.

— Береги. Продукты еще сгодятся.

— Так неужто!.. — воскликнул с досадой старшина и осекся.

— Что? Договаривай.

— Так неужто, товарищ гвардии полковник, надолго остановились?

Бударин насупился: вопрос старшины кольнул его в самое сердце. Раньше комбриг ответил бы резко, вроде — «твое дело солдатское: меньше спрашивать, прикажут — выполняй», — а сейчас сказал по-загрековски:

— Все зависит от нас. Выполним задачу в три дня — махнем дальше, не выполним — неделю будем торчать.

— Будьте уверены. Мы постараемся, товарищ гвардии полковник.

— Иди. Организуй баню, — сказал Бударин, смягчившись.

Старшина козырнул и свернул в ближайший дворик, Бударин оглядел осунувшиеся лица комбатов, просто и откровенно сказал:

— Устали, орлы? Я тоже устал. Спать хочется? Мне [434] тоже. Я бы с удовольствием дал вам отдых на день-другой...

— Да не устали мы, — прогудел Дронов.

— Тем лучше.

Бударин жестом велел командирам подойти поближе, негромко объявил:

— Получен приказ: станцию не сдавать. Если понадобится — стоять насмерть. Конечно, без пехоты нам нелегко придется. Но на то мы и гвардейцы...

— Будьте спокойны, товарищ гвардии полковник. Воевать научились.

— Я в этом уверен. Остальное будет в приказе. — Бударин обратился к начальнику штаба: — Заготовьте приказ.

Начальник штаба, гвардии подполковник Кушин, молча пристукнул каблуками.

— Про баню слышали? — спросил Бударин.

— Так точно.

— Учтите — это большое дело. Усталость как рукой снимет. Чтобы все помылись! Начсанбриг, проверь.

— Ясно, товарищ гвардии полковник.

Голос у Филиппова был ровный, твердый, без робких ноток.

— Медсанвзвод развернешь здесь же.

— Слушаюсь. Бударин пошел дальше.

Экипаж машины номер сто выстроился у танка. Люди стояли по росту, по команде «смирно», молодцевато повернув головы в сторону комбрига.

— Вы посмотрите, какие орлы! — воскликнул Бударин. — Как, гвардейцы, удержим станцию?

— А фрицев много, товарищ гвардии полковник? — поинтересовался Любопытный.

— Несколько гренадерских дивизий.

— Гренадерских! Сколько мы их побили!

— И этих побьем! — уверенно, за весь экипаж сказал Рубцов.

— Молодцы.

Бударин постоял, полюбовался людьми, потом повернул к штабу.

IV

Филиппов знал, что ему надо делать. Он подыскал подходящее помещение для медсанвзвода — вместительный подвал школы, приказал Рыбину развертываться, а сам [435] отправился проверить, как дела с баней. Навстречу ему попадались раскрасневшиеся танкисты. Над ними легким облачком вился пар, будто они оттаивали под солнцем.

Баню оборудовали в пустом доме. Он состоял из трех комнат. В первой устроили раздевалку, во второй — мойку, в третьей — одевалку. Люди входили в парадную и выходили черным ходом. Баня получилась что надо — настоящий санпропускник.

Филиппов вошел со двора. В одевалке пахло махорочным дымом и нафталином. Танкисты в ожидании товарищей сидели на диванах, курили. Лица были блаженные, довольные — так приятно отдыхать, чувствовать свежесть белья и чистоту тела.

— С легким паром, товарищи.

— Спасибо, доктор.

— Как помылись?

— Хорошо. Будто сто пудов с плеч свалили.

— Нельзя ли, доктор, спиртишку выписать?

— Зачем?

— Да, говорят, после бани очень полезно. Организм будто бы очищает. Снаружи-то смыли, а снутри...

Танкисты весело засмеялись. Филиппов прошел в моечную.

Там было парно, от печки несло жаром. Соболев яростно хлестал себя по мокрому телу свернутым в жгут полотенцем и громко, в лад ударам, припевал:

Ты почо меня не любишь?
Я почо тебя люблю?
Ты почо ко мне не ходишь?
Я почо к тебе хожу?

— Здравия желаю, товарищ капитан! — крикнул он, встряхивая взъерошенной головой.

— Здравствуй. Что же ты себя бьешь?

— Гы-ы... быо... Это я парюсь.

В раздевалке находилось человек десять танкистов, в числе их Рубцов, Любопытный, Сушенка. Солдаты стояли с вывернутыми наизнанку рубашками. Чащина и Цветков проводили санитарный осмотр. Заметив начальника, фельдшер и старшина Смутились.

— В чем дело? — спросил Филиппов.

— Да вот... — буркнул старшина и сердито махнул рукой в сторону Сушёнки.

Сушенка повел длинным, острым носом, метнул опасливый взгляд на капитана.

— Вошку нашли, — сказала Чащина.

— Это плохо. [436]

— Наверное, где-нибудь подобрал, — прошлую ночь в усадьбе ночевали, — объяснил старшина.

Сушенка помотал головой, начал оправдываться:

— Что я один, что ли? Подумаешь...

— Молчи уж лучше! — крикнул Рубцов. — Неряха!

— Убрать его с нашей машины, да и только, — загорячился Любопытный.

— Вы знаете, отчего сыпной тиф бывает? — спросил Филиппов.

— Да все он знает, — ответил Рубцов за Сушенку. — Он хотя у нас в роте недавно, а работа с ним велась.

— Видимо, недостаточно. — Филиппов повернулся к Чащиной, приказал: — Провести тщательную санобработку.

— Слушаюсь.

По дороге к штабу Филиппов заходил в дома, спрашивал у поляков:

— Больные есть? А вши есть?

Жители качали головами, односложно отвечали:

— Та нема, пан. Вшисго герман забрал.

У костела Филиппов встретил командира второго батальона. Дронов шел валкой походкой, крепко ставя ноги. За ним тянулся ординарец — белобрысый рослый ефрейтор со свертком белья под мышкой. Оба направлялись к бане.

— Здравствуйте, товарищ гвардии майор.

— А, доктор, привет, привет, — загремел комбат, подавая Филиппову тяжелую, твердую, как железо, руку.

Филиппов бросил косой взгляд на ординарца:

— Як вам, товарищ гвардии майор, с большой претензией.

— Что такое?

Глаза комбата округлились, настороженно впились в лицо Филиппова. Филиппов кивнул в сторону ординарца.

— Ты, Фролов, крой до бани. Я догоню, — сказал Дронов.

Филиппов с упреком поглядел на рябое широкое лицо Комбата:

— Слушай, Дронов, у тебя идет баня, а ты не интересуешься.

— У меня дел и без нее хватает.

— Брось, Дронов, не то говоришь. Баня — важное дело.

Комбат поморщился, отмахнулся:

— Ты только не агитируй меня. Я сам, понимаешь, в здравом уме. Ты не шуми. [437]

— Да не шумлю я, голос у меня такой.

— Так вот, комбат, я и говорю, зря ты не заглянул. Недооцениваешь...

Комбату не нравился разговор.

— Слушай, доктор, занимайся ты своим делом. А мне фрицев бить, батальоном командовать. А то — баня! Подумаешь, штука. У меня там фельдшер и старшина имеются.

— И вши имеются, — язвительно добавил Филиппов.

— Как?! Где?

Дронов сплюнул, выругался.

— Да я им за это головы поотрываю! И почти бегом устремился к бане.

V

Штаб располагался напротив костела, в доме ксендза.

Хозяин сбежал заблаговременно: почти все вещи из дому были вывезены, лишь толстые церковные книги с крестами на черных обложках грудами валялись повсюду — на полу, на столах, на подоконниках.

В самой большой комнате, также заваленной книгами, находился комбриг. Комната была полупустой: стол, несколько стульев, шифоньер с проломанной дверцей — вот и вся обстановка.

Бударин сидел за столом, облокотившись на разостланную карту, и, закрыв глаза, думал. Его длинные густые брови хмурились. Между бровей лежала косая надломленная складка.

Вокруг стола сидели начальник штаба, новый замполит гвардии майор Козлов, Цырубин, еще несколько штабных офицеров. Все ждали, когда заговорит комбриг.

Золотистый луч солнца освещал сосредоточенное лицо Бударина.

Момент был важный: необходимо было принять ответственное решение. Оно уже созрело у Бударина, но он еще и еще раз проверял в уме все «за» и «против». Надо было ничего не упустить, все предвидеть, нужно было встать и объявить о своем плане так убедительно, чтобы люди поверили в него.

— Н-да, — произнес наконец Бударин и резко поднялся.

Офицеры тотчас встали.

— Я решил, — твердо сказал Бударин. — Я решил навязать противнику бой. — Он окинул всех одним коротким взглядом и продолжал, уже не останавливаясь, изредка [438] пристукивая по столу растопыренными пальцами. — Фашистские группировки во что бы то ни стало хотят соединиться здесь, в Сянно. Для этого они подготовляют большое наступление. Как показывает пленный обер-ефрейтор, оно должно начаться завтра на рассвете. Конечно, если мы будем, сидеть и ждать этого наступления, нас сомнут. Но если мы спутаем им все карты, сорвем все планы, тогда дело может обернуться совсем иначе. В силах ли мы это сделать? В силах. Каким образом? А вот каким образом. Мы заставим их принять бой тогда, когда нам надо, то есть раньше, чем они успеют подготовить наступление. Прошу подойти поближе. Офицеры подошли.

— Основное, — сказал Бударин, — выбрать направление нашего главного удара, провести его неожиданно и хитро. Давайте посмотрим.

В дверь громко постучали. Все, кроме комбрига, оглянулись. Вошел Филиппов.

— Разрешите, товарищ гвардии полковник?

— Да, — не отрываясь от карты, бросил Бударин.

— Прошу срочно приказать...

— Да?

— Прошу запретить личному составу бригады всякий контакт с гражданским населением. Пользоваться перинами...

— Зайди попозже, — остановил его Бударин.

— Это необходимо сейчас, товарищ гвардии полковник.

— Сейчас некогда, — Бударин посмотрел на часы: — Зайди так часика через два с половиной.

— Слушаю.

Филиппов ушел.

— Продолжим, — сказал Бударин. — Где же они сосредотачивают главные силы? Куда нам ударить? — Он достал из сумки цветной карандаш и стал водить им по карте. — Район фольварка — хуторов не подходит. Как видите, здесь открытое место. Притом здесь воюет наша мотострелковая бригада. В ее задачу входит прикрывать нас с фланга. Стало быть, фольварк отпадает.

— Озера... — подсказал Цырубин.

— Да, озера вокруг станции, — согласился Бударин и обвел озера на карте синими кружочками. — Они меня очень тревожат. В камышах могут сосредоточиться для атаки... — и, обращаясь к Цырубину, добавил: — Ты, орел, смотри за озерами в оба.

Начальник штаба записывал в блокнот указания комбрига. [439]

— Да, чтобы не забыть. Начштаба, учти: нашим артиллеристам иметь эти трубы в виду. Трубы мне совсем не нравятся: наверняка наблюдатель сидит. — Он перечеркнул на карте кирпичный заводик, что лежал севернее Сянно.

— Так где же противник накапливает главные силы? — Бударин еще раз обвел всех вопросительным взглядом и, подождав, заключил: — Главные силы он собирает в лесах, что западнее Сянно. Это ясно. Почему? Потому что тут есть где укрыться — раз; по снежному полю удобно атаковать — два; станция хорошо просматривается — три. Главный удар враг готовит здесь. — Комбриг обвел жирной чертой лес левее Сянно, нарисовал стрелу, как бы вонзившуюся в станцию. — А мы сделаем так. — Бударин отсек эту стрелу у самого основания.

В дверь опять постучали. Вошел Филиппов.

— Товарищ гвардии полковник, я тут набросал проект приказа. Разрешите вручить? — Филиппов протянул комбригу лист бумаги.

— Вы что, играете? — сердито спросил Бударин;

— Никак нет.

— Тогда заходите через два часа.

— Так поздно будет, товарищ гвардии полковник.

— Идите!

Филиппов не уходил. Он заметил, как Цырубин дружелюбно, ободряюще подмигнул. «Что это он? — подумал Филиппов. — Он как будто сердит на меня...»

— Вы что, оглохли?

Филиппов вздохнул, сложил бумагу вдвое, тихо сказал:

— Был бы гвардии подполковник Загреков, он бы меня поддержал. Нельзя допустить, чтобы вши...

Бударин подался всем корпусом в сторону Филиппова, у него дернулась щека. Он посмотрел на обветренное возмужавшее лицо Филиппова, точно видел его впервые.

— Что — Загреков? В чем. дело? — так же тихо спросил Бударин.

— ...Во втором батальоне. Потому что пользуются перинами. Я как врач настаиваю...

Бударин вдруг оживился, протянул руку:

— Давайте проект.

Филиппов отдал бумагу. Цырубин любезно подал комбригу карандаш.

Бударин мельком взглянул на бумагу, написал на уголке: «Срочно. В приказ!»

— Разрешите идти? — спросил Филиппов.

— Иди, орел. [440]

Бударин подождал, пока за Филипповым закроется дверь, и, сдерживая довольную улыбку, спросил:

— Видали? Видали, как он разговаривать стал? Настаивает! Требует!

— Мешает, — вставил начальник штаба.

— Быть может, не совсем, к месту, — согласился Бударин. — Но для меня сейчас важнее другое. Важно, что он командиром становится. — Он плотно сомкнул губы и уже по-деловому продолжал: — Теперь поговорим о подробностях.

Офицеры склонились над столом, всматриваясь в карту. На ней возле черных бусинок железной дороги лепилось несколько серых квадратиков и стояла некрупная надпись: «Сянно».

VI

По приказу Филиппова медсанвзвод развернулся в подвале школы. Подвал представлял обширное помещение высотою в рост человека, разделенное на множество отсеков. Отсеки были разные: большие и маленькие, широкие и узкие, квадратные и прямоугольные, с решетчатыми окошечками и вовсе без окошечек. В отсеках было тускло, почти темно. Дневной свет, просачиваясь в подвал, отвесно падал серым пятном на цементный пол. Воздух в подвале был тяжелый, сырой, промозглый.

Медсанвзвод занял четыре лучших, самых чистых отсека. В одном устроили перевязочную, в другом сложили все медимущество. Два отсека приготовили для раненых. Свет пока не зажигали — берегли аккумуляторы.

Раненых еще не было.

Личный состав медсанвзвода отдыхал. Это были те короткие минуты, которые каждый мог использовать как умел и как хотел.

Рыбин, навалившись грудью на хирургический стол, старательно писал, — он решил по совету Филиппова восстановить свои сгоревшие записи. Пока что он хранил их под гимнастеркой.

Напротив него, на ящике с медикаментами, накрывшись одной шинелью, сидели Анна Ивановна и Зоя. Анна Ивановна вполголоса читала письмо от раненого, пришедшее из далекого тыла:

«Дорогой доктор, надеюсь, мое письмо дойдет до вас и вы с удовольствием узнаете, что я жив и остался с ногой! И все благодаря вам. Так здешние доктора и говорят. Мол, спасибо говори тому врачу. И за все это я вас вовек [411] не забуду. И еще раз передаю свой солдатский привет. Чувствую я себя, конечно, неплохо. Лежу в гипсе, а на костылях хожу в столовую. Но я так скажу: лежать тут неинтересно, когда твои товарищи гонят проклятого врага в его логово. Все ж таки и мне охота добить фашистского зверя в его берлоге. И думаю в марте возвратиться в свой полк. А вас не забываю и не забуду никогда, хотя бы мы еще встретились или нет. Я пожелаю вам, дорогой доктор, доброго здоровья и еще лучшей работы на благо наших воинов.

С сердечным приветом гвардии ефрейтор Сидоренко, Никита Ефимович».

— Дорогой доктор! — восторженно воскликнула Зоя и звонко поцеловала Анну Ивановну в щеку.

Рыбин удивленно посмотрел на них из-под очков, кашлянул.

— Правда, приятно? — спросила Анна Ивановна.

Зоя утвердительно кивнула. Свет от лампочки освещал ее аккуратно причесанную голову, повязанную белой косынкой с маленьким, похожим на божью коровку, красным крестиком на лбу.

Зоя души не чаяла в Анне Ивановне. Год тому назад, когда она пришла в бригаду, Анна Ивановна заменила ей мать, друга, учителя. И еще неизвестно, как сложилась бы жизнь, если бы не встреча с Анной Ивановной.

В семье Зою баловали, потворствовали ее капризам, Когда началась война, Зоя училась в девятом классе, У девочки созрело решение: стать медицинской сестрой и уйти на фронт.

Окончив школу, Зоя попала в армию. Армейская жизнь была во много раз сложнее и труднее, чем представляла себе Зоя. В первый же день она сапогами натерла себе ногу, плакала потихоньку от подруг. Медицинских сестер закрепили за ротами. Зое досталась рота зенитчиков. Ей нужно было следить за санитарным состоянием бойцов, проводить утренние осмотры. Она стеснялась голых мужских тел, краснела. Солдаты посочувствовали, сами попросили, чтобы им дали кого-нибудь постарше. Однажды на марше ей поручили снять пробу пищи. Она разрешила обед. К вечеру у многих солдат разболелись животы, — обед оказался недоваренным. Командир полка наложил на медсестру Гридину взыскание — трое суток домашнего ареста. Зоя сидела в отдельной комнате при санчасти, обливаясь горькими слезами.

Тем временем старший врач полка перевел ее в соседнюю [442] танковую часть, которая ехала как пополнение на фронт. Так Зоя Гридина попала в бригаду гвардии полковника Бударина. Здесь ее встретила Анна Ивановна, приютила, научила работать...

Анна Ивановна, положив письмо на колени, бережно разглаживая его покрасневшей от частого мытья рукой, говорила:

— Этого, Зоенька, не купишь ни за какие деньги, ни за что! Разве есть на свете такая плата, которая была бы выше этой? Нет такой платы.

— Как вы хорошо говорите! — прошептала Зоя. Она с восхищением смотрела на Анну Ивановну, на ее припухшие от бессонницы веки, на пучок мелких морщинок, отходящих от угла глаза к виску.

— Наша специальность как будто тихая, неприметная, — продолжала Анна Ивановна. — А как приглядишься, вникнешь — не так-то просто, не вдруг, Чтобы стать настоящим врачом, ох какой крепкий характер надо иметь! Тут и нервы, и воля, и душа. Когда мне было девятнадцать лет, как вот тебе, Зоенька, я работала на ткацкой фабрике и одновременно училась на рабфаке. Было трудно. Но стать хорошим врачом во много раз труднее. Врач должен уметь с первого взгляда так расположить к себе больного.

|Чтобы тог рассказал ему самое интимное. Говорят, чужая душа — потемки. Перед врачом чужая душа должна сама заскрываться. Врач подчиняет волю больного своей воле. Зольные капризничают, сопротивляются. Ты знаешь, сколько с ними разговоров?

— Знаю, — подтвердила Зоя. — Больные, они — как дети.

— А основное, Зоенька, самой не опускать рук и большого уверить в победе. — Она свернула письмо треугольником, положила его в кармашек халата. — Нет, Зоя, медицина — святая специальность. Я все мечтала, чтобы мой Виктор врачом был. Да вот — не пришлось. — У нее дрогнули губы.

— Что вы, Анна Ивановна!

Огромным усилием воли Анна Ивановна сдержала слезы.

— Ничего... Уже прошло.

— Я буду доктором, — решительно объявила Зоя.

— Эх, милая...

— Обязательно буду. Кончится война — и пойду в медицинский.

Анна Ивановна грустно улыбнулась:

— Куда тебе! Замуж выйдешь. [443]

— Кто меня возьмет — рыжую-пыжую, конопатую…

— А Трофимов?

— И нет. И совсем он не пара, — фыркнула Зоя, зардевшись так, что исчезли все ее веснушки.

Рыбин поднял голову, осуждающе произнес:

— Нельзя ли без эмоций?

Это еще больше рассмешило Зою. Уткнувшись носом в рукав халата, она захохотала тоненько и заразительно.

— Ты невозможная хохотушка, — шептала, улыбаясь, Анна Ивановна. — Перестань, иначе я крикну старшину.

Трофимов сидел к ним спиной, сильно наклонясь вперед, что-то писал.

Анна Ивановна сложила руки рупором, как бы готовясь позвать старшину. Зоя зажала ей рот ладонью, умоляюще зашептала:

— Не нужно. Он стихи пишет.

— Ах ты невеста без места, — Анна Ивановна привлекла девушку к себе и уже серьезно сказала: — Что же, кончится война — поженитесь. Он парень толковый.

Зоя пожала худенькими плечами и спрятала лицо на груди у Анны Ивановны.

...Из перевязочной в чуть приоткрытую дверь падала на цементный пол узкая дорожка света. Она как бы разрезала отсек пополам. На свету, сложив ноги калачиком, сидел лейтенант Гулиновский, позевывал и разглядывал в карманное зеркальце свои рыжие усики. В темной части отсека собрались санитары и неспешно, обстоятельно, как это делают простые хозяйственные люди, строили планы на будущее.

— Как все кончится, поеду в колхоз — дочери на замену, — загадывал Коровин.

— А она куда денется? — спросил Бакин.

— Она пусть учиться едет.

— На кого?

— Желательно, видишь ли, агронома своего иметь.

— Одобряю.

— Земля-то у нас в колхозе — первый сорт. А вот это-го, как говорится, подхода к ней — нет.

— А мы до войны клуб начали, — мечтательно сказал Бакин. — Настоящий дворец, мест на двести. Я его частенько во сне вижу. Лес уж очень добрый был — сухой, стружка душистая... Приеду, надо быть, кончим.

Размахивая руками и прищелкивая языком, рассказывал о своих краях и Саидов.

Долго молчавший Мурзин сказал тихо, как бы про себя: [444]

— А мне и ехать некуда. Как спалили мою деревню в сорок втором...

Коровин рассердился:

— Опять ты про это? Ведь говорил замполит: пока ты здесь воюешь, тебе новую деревню наша власть отстроит.

— А то подайся, куда душа потянет, — перебил своего дружка Бакин. — Везде работа, везде дом. Да вот хоть бы ко мне.

Санитары заговорили все разом, налезая на Мурзина, отталкивая друг друга:

— Ехать — так к нам. У нас места знаменитые, земля — первый сорт.

Саидов дергал Мурзина за руку, хотел завладеть его вниманием. Наконец оттеснил Коровина и выпалил:

— У нас хлопка шибко много. Как снег! И-ах! Подешь?

Пришел Сатункин.

— Здорово, ребята. Чего это вы расшумелись?

— Да тут на текущие темы разговариваем.

— Начальника моего не видели? Видно, я его обогнал.

Сатункин присел к санитарам, достал кисет:

— Закуривай, землячки.

— Да у нас есть.

— У вас, может, сигареты — барахло, а это самосад. Кисет пошел гулять по рукам. Прикурили от одной зажигалки. Молча затянулись.

— А ничего табак-то, — щуря глаза от едкого дыма, одобрил Коровин.

— Наш, домашний, — не без гордости подтвердил Саункин.

— Как там дела? — спросил Коровин, показывая головой наверх.

— Готовятся. Вырыли капониры. Окопы по всем правилам. Пулеметы установили. Батарея вышла на позиции, оборона, значит, круговая.

— А фриц-то как, молчит?

— Молчит покудова, стерва.

Коровин выпустил изо рта густую струю дыма, рассеял его рукой:

— Обидно: из-за него, гада, остановились. Наши-то, поди, уже где? Километров сорок отмахали.

— Ничего. Мы ему за задержку всыплем.

Вошел Филиппов. Санитары вскочили. Он поздоровался. Увидев Сатункина, спросил:

— Проверил? [445]

— Так точно. Все перины, подушки в кучу свалили и подожгли. Смех! Васильев зубоскалит: «Вошки-блошки в рай полетели. Аминь!..»

— А у вас как, товарищи, все готово? — обратился Филиппов к санитарам.

— Готово, товарищ капитан.

Сверху послышались звуки аккордеона. Задорная русская «Барыня» ворвалась в подвал. Приятный тенорок сыпал припевками:

Милка, чо, да милка, чо?
Милка, чокаешь почо?
Да я не чокаю ничо,
Хоть бы чокала, так чо?

— Кто это? — спросил Филиппов.

— Што ли, не видите? — донесся из темноты веселый голос.

В освещенном отсеке показался Годованец. У него в руках сверкал перламутровой отделкой великолепный аккордеон. Заметив Филиппова, Годованец смутился, с силой сжал меха. Аккордеон взвизгнул на высокой ноте.

— Чего же ты остановился?

— Репертуар неподходящий.

— Это чей инструмент?

— Васи Куркова.

— Что еще за Вася?

— Виноват. Ординарец комбрига, гвардии сержант Курков.

Филиппов протянул руку к аккордеону:

— Теперь ясно. Дай-ка попробовать. Я когда-то играл в самодеятельности.

Из перевязочной появились Рыбин, Трофимов, Анна Ивановна, Зоя. Филиппов надел наплечные ремни, взял несколько пробных аккордов и, задорно тряхнув головой, заиграл марш из «Веселых ребят».

— Может, получается, — первым одобрил Годованец.

— Аи да начальник! — похвалила Анна Ивановна.

— А ну-кося под пляску, — попросил Годованец.

Уже образовался тесный круг, раздались хлопки, Годованец лихо крикнул:

— Эх-ма, была не была! — Сорвал шапку с головы и под хохот товарищей пошел, пошел выстукивать чечетку, только искры летели из-под кованых солдатских сапог.

VII

"Солнце садилось за лесом. Бударин стоял на крыльце дома, в котором помещался штаб, и с жадностью вдыхал сыроватый, пахнущий весной воздух.

Высокий и статный, в молодцевато заломленной на затылке каракулевой папахе, в орденах и медалях, он казался необыкновенно величавым и спокойным. Лишь полузакрытые задумчивые глаза, обрамленные сеточкой морщинок, да плотно сжатые губы говорили о том большом нервном напряжении, в котором находился комбриг.

Подходил час выступления. «Сумеем ли мы обмануть противника, — выступить внезапно? — думал с тревогой Бударин. — Попадется ли он на нашу удочку? Не разгадает ли наш план? А что, если этот самый обер-ефрейтор наврал и враг выступит раньше утра? Хотя Цырубин проверил...»

Бударин посмотрел на часы, негромко сказал:

— Курков, бинокль.

Ординарец принес бинокль, Бударин «настроил» окуляры.

В лесу не было ничего примечательного. Никаких признаков готовящегося наступления. Деревья стояли стройные и безмолвные. Между ними не виднелось ни вражеской пушки, ни самоходки, ни человека.

Бударин опустил бинокль.

По улице, чеканя шаг, проходила рота зенитчиков, возвращающихся из бани. Молодой сочный голос старательно выводил запев:

Шли по степи полки со славой громкой,
Шли день и ночь со склона и на склон!

Рота, как один человек, грянула:

Ковыльная, родимая сторонка,
Прими от красных конников поклон.

Из штаба выскочил гвардии подполковник Кушин:

— Отставить! Нашли время петь. А ну, связной, бегом! Передайте: замолчать!

Один из связных бросился на дорогу. Бударин, что-то надумав, остановил его: — Постой-ка...

Начальник штаба выжидательно посмотрел на комбрига.

— Прикажи, товарищ Кушин, — сказал Бударин, — всем батальонам занять свои позиции и заводить песни. Да, да, песни. Погромче! Глоток не жалеть. Так и передай мое приказание, под личную ответственность замполитов.

Начальник штаба, сохраняя на лице недоумение, отправился к телефону. [447]

Первым отрапортовал об исполнении приказа батальон автоматчиков:

...Эй, товарищ, больше жизни,
Поспевай, не задерживай, шагай.
Чтобы тело и душа
Были молоды, были молоды....

За ним послышался голос третьего танкового батальона:

С далекой я заставы.
Где в зелени дом и скамья,
Где парень пел кудрявый,
Ту песню запомнил я.

Его перебил первый танковый батальон:

Что ж ты, Вася, приуныл,
Голову повесил,
Кари очи опустил,
Хмуришься, не весел?

Через несколько минут пели все — танкисты и автоматчики, артиллеристы и разведчики, связисты и санинструкторы, подчиненные и командиры. Песни, как почтовые голуби, взлетали со всех сторон и наперегонки неслись к штабу, к комбригу.

Бударин слушал, приподняв брови, отчего лицо его приобрело вопросительное выражение. И на самом деле, комбрига занимал сейчас один вопрос: слышат — не слышат? Из нестройного многоголосого хора к нему прорвался громовой дроновский бас. Комбриг широко улыбнулся: «Теперь наверняка услышат — «Шаляпин» запел. Небось фон Краузе хихикает, доволен: русская, мол, беспечность!»

С запада, прячась в багряном закате, выскользнула, все увеличиваясь на глазах, тройка черных «мессершмиттов». Пронзительно воя, самолеты пикировали на станцию. Еще какое-то мгновение по инерции звенели песни, затем резко оборвались. В следующую же секунду иная песня вспыхнула над Сянно: по «мессершмиттам» строчили зенитные пулеметы.

«Мессершмитты», сделав «горку», круто взмыли в небо, издавая при этом неприятный, царапающий сердце звук: «и-и-и-и». Пулеметы затихли. Молодой синеглазый зенитчик, отрываясь от прицела, грозил кулаком в небо:

Экипажи заняли свои места. Улицы опустели. Только Бударин все так же спокойно стоял на крыльце, всматриваясь в сторону леса, отдавая офицерам связи спешные приказания. [448]

Появилась вторая тройка «мессершмиттов». Вновь раздался длинный, сперва густой, потом все тоньше и тоньше, пронзительный вой: «вы-ы-ы-ы-и...»

Опять заколотили в ответ пулеметы: «трах-тах, тах-тах-тах» — будто сотни маленьких молоточков стучали по сухой доске. Снова взмыли «мессершмитты», замирая на неведомой высоте.

Бударин, отрываясь от бинокля, сказал начальнику штаба:

— Теперь самый раз начинать. Вызывай авиацию. По сигналу красной ракеты танки стремительно рванулись в атаку. Они выскочили из капониров так внезапно, будто ими выстрелили. Немцы даже не открыли огня.

Танки мчались на больших скоростях, не густо, не прямо, то и дело меняя направление.

Солнца уже не было видно. Над лесом висело зарево, Отражаясь на снегу, быстро угасая. С каждой секундой небо становилось чернее, багрянца все меньше.

Наконец гитлеровцы спохватились, открыли ураганный, но беспорядочный огонь.

— Отставить! — вмешался по радио Бударин. — Отставить! Приказываю отставить!

— Товарищ гвардии полковник, ясно вижу Огневые точки. Разрешите подавить?

Танки круто повернулись, взвихрив снег, двинулись назад к станции.

— Больше скорости! Больше скорости! — скомандовал Бударин.

Разгоряченные погоней, немцы нажимали. Вот стала видна свастика на лобовой броне — уже совсем близко.

— Рассредоточиться! Рассредоточиться! — подал команду Бударин.

Танки широким веером разошлись в стороны, обнажив немецкие самоходки. В этом и заключался тактический план комбрига: заманить врага в засаду, навязать ему бой, спровоцировать непредвиденное, непродуманное выступление.

Подпустив самоходки на прямой выстрел, артиллеристы и подошедшие в этот момент танки третьего батальона повели точный, расчетливый, губительный огонь.

В это же время послышалось знакомое, все приближающееся [449] гудение самолетов, из вечернего неба вынырнули «ильюшины» с красными звездами на крыльях. Пикируя, они ударили реактивными снарядами по обнаружившим себя огневым точкам врага.

— Орлов, Орлов, я понял! Я понял! — басил Дронов по радио. — Я все понял!

Бударин не отвечал. Он стоял у машины и смотрел в бинокль в сторону леса: от «Ильюшиных» одна за другой отрывались огненные стрелы, в небо поднимался столб дыма.

Немецкие самоходки метались по снежному полю, не зная, куда уйти: впереди — советские танки, сверху — советские самолеты.

Лишь немногим из них удалось проскочить в сторону кирпичного заводика. Остальные остались на поле боя.

«Ильюшины», закончив бомбежку, низко пролетели над Сянно, приветливо покачивая крыльями. В ответ танкисты, высунувшись из люков, махали сдернутыми с головы шлемами, кричали неразборчивые из-за шума, но хорошие, дружеские слова.

— Для начала неплохо, — сказал Бударин, опуская бинокль и вытирая платком выступившие на лбу крупные капли пота. — Теперь они постараются реабилитироваться, Давай, начальник штаба, готовиться к отражению атак.

VIII

Недалеко от позиций второго танкового батальона стоял одинокий каменный домик. В нем по очереди отдыхали танкисты. В одной из комнатушек, на сене, пахнущем клевером, расположился экипаж Рубцова.

Танкистам не спалось. Разговаривая, перебрасываясь шутками, похрустывая пайковыми сухарями, люди в то же время напряженно вслушивались в ночную тишину, готовые в любую секунду вскочить, кинуться к танку, стоящему в капонире.

— Эх, поспать бы, — громко зевая и с хрустом потягиваясь, сказал Соболев.

— Чего? А зачем зря начинать? Только нервы портит! Уснешь — тревога. Я уже два раза пробовал. Фриц, гадюка, точно нарочно...

— Злится. Мы ему все планы сбили, — сказал лежавший на спине Рубцов.

— Кто его, проклятого, просил тут оставаться? Бежал бы к морю. Мы б его там и утопили. А теперь вот торчим здесь. Дьявол бы его побрал, — выругался Федя. Васильев и со злостью ткнул кулаком в сено.

— А долго мы, ребята, здесь простоим? — спросил Любопытный, приподнимаясь на локтях.

— Все зависит от нас, — пожевывая былинку, сказал Рубцов. — Слышал, что гвардии майор Козлов говорил? «Во что бы то ни стало выстоять, не дать группировкам соединиться, — порознь их быстрее добьют другие бригады».

— Да, слышал, — сказал Любопытный, — только охота побыстрее. Может, мы еще на Берлин успеем.

— Может быть, и пошлют, — согласился Рубцов. — Только наше с то0ой дело солдатское — приказ выполнять. А уж командиры знают, где нас лучше использовать. Командиры-то у нас вон какие!

— Какие? Расскажите что-нибудь, товарищ гвардии старший сержант.

— Какие? Самые наилучшие. — Рубцов подложил руки под голову, уставился в потолок и неторопливо повел рассказ: — Вот, например, комбриг. С царем в голове человек! Умный, смелый, хитрый! Врага видит, как под микроскопом. Еще под Ельней было такое дело. Попал наш полк в окружение. С трех сторон танковые части, позади десант высадился. Как быть? Куда пробиваться? Как будто самое легкое — назад, там послабее: десантники — не танки. Так мы все и думали. Да не так получилось. Помню, подняли нас утром раным-ранехонько. Чуть-чуть светать начало. От земли холодок идет. Трава мокрая. Зябко, Выстроились мы на поляне. Пришел наш командир — он тогда майором был, — весь подобран, начищен. Что это, думаем, на парад он, что ли, приготовился? С ним Загреков, конечно. Они всегда вдвоем ходили. Вот, говорит, орлы, решил я пробиваться там, где особенно трудно. Противник ожидает, что мы пойдем назад, где полегче, а он нам вдогонку танки пустит. Но дураков нет. Мы пойдем вперед. Туда, где он нас не ждет. Мы его разобьем, будьте уверены...

Вдали хлопнул выстрел. Разговор моментально погас. Протяжный и близкий свист снаряда заставил всех плотнее прижаться к полу. Снаряд ударился где-то за домом и не разорвался. И сразу же заработали вражеские минометы. [451]

— Атака. Вставай, ребята! — крикнул Рубцов. Все вскочили и бросились к двери.

На улице было темно. Кучно рвались мины. Гудели танки. Перекликались люди.

Экипаж Рубцова занял свои места. Рубцов, высунувшись по пояс из башни, видел, как маленькие, черные фигурки цепью бежали по полю, приближались, росли, что-то кричали.

— По пехоте залповый огонь, пли! — раздалась команда.

Короткая вспышка осветила дерево с растопыренными ветвями и сбитой снарядом вершиной. Второй залп вынудил пехоту залечь.

Танки вырвались из укрытий. Осыпая в окопы комья мерзлой земли, они понеслись в атаку. Навстречу из темноты вынырнули немецкие танки.

Противники сближались без выстрела, все наращивая скорость. Соболев, согнувшись, глядел в смотровую щель, сжимая рычаги так, что побелели суставы пальцев. Рубцов замер у пушки, ожидая команды комбата. Федя Васильев держал руку на спуске, не сводя глаз с лица командира.

Первыми не выдержали немцы, открыли огонь с ходу.

Наши не отвечали, маневрируя, продолжали двигаться вперед. Вражеская пехота в панике бросилась наутек, к своим танкам.

Рубцов кивнул головой. Васильев нажал рычаг спуска. Машина вздрогнула.

Один из немецких танков задымил. Соболев повернул довольное, улыбающееся лицо, поднял большой палец:

Федя Васильев уже заложил второй снаряд. Но в это время послышался по радио властный голос комбрига:

— Не зарывайтесь, не зарывайтесь! Давай обратно!

— Давай обратно! — нехотя повторил команду Дронов.

Отбив атаку, танки возвращались в укрытия. Все затихло. Но еще долго шли в экипажах возбужденные разговоры.

— Танк-то ты славно накрыл! — обращаясь к Рубцову, сказал Соболев.

— Не в том главное, — сказал Рубцов, — Главное — кто за что воюет. [452]

— Что же, ребята, может, теперь поспать? — спросил Любопытный.

— Нам и здесь как дома, — проговорил Соболев, вытягиваясь на сиденье.

— Прошу располагаться. Мягкие места свободны, — каламбурил Федя Васильев.

Рубцов остался бодрствовать. Остальные, усевшись поудобнее на сиденьях, задремали.

Раздался глухой, далекий выстрел. Рубцов прислушался. Второй, третий. Рубцов открыл верхний люк. С востока доносилась учащенная стрельба. Он догадался, в чем дело, обрадовался:

— Так это же наши. Фрица доколачивают! Сюда идут.

— Елки-палки, значит, скоро добьем проклятую группировку и — на Берлин!

Танкисты вылезли из машины и долго молча слушали канонаду.

В темных комнатах спали связные, ординарцы, шоферы — все, кому полагалось быть при штабе. У комбрига еще не спали. Бударин сидел над картой, потирая ладонью лоб, напряженно думал. Неярко горел электрический свет. Пахло табаком, бензином, машинным маслом. Из темных комнат долетало сладкое, заманчивое похрапывание. С улицы доносились равномерные, поскрипывающие шаги часового, они как бы выговаривали: «Спи-спи, спи-спи».

Раздавались трескучие телефонные звонки. Бударин брал трубку, отдавал распоряжения и опять задумывался.

Приходили офицеры связи, докладывали обстановку. Комбриг, выслушав их, делал на карте пометки цветным карандашом — то кружок, то стрелку, — тут же отдавал короткий ясный приказ. Кто-нибудь поднимался и уходил.

Бударин доставал из кармана платок, вытирал слезящиеся воспаленные глаза, сосредоточенно всматривался в [453] карту. Все больше синих кружков скапливалось вокруг Сянно, все ближе продвигались они к окраинам станции, все сильнее сжималось кольцо окружения. Лишь одна узенькая полоска — дорога на хутора — оставалась свободной.

Бударин долго смотрел на эту полоску, что-то соображал. В усталом мозгу с трудом рождались мысли, путались, терялись, кое-как связывались между собой.

«Да... Нужно во что бы то ни стало держать эту дорогу. Зачем держать?.. Вот зачем. По дороге, хотя и под обстрелом, можно отправлять раненых, подвозить горючее и боеприпасы. Так, так... Еще что? Вот что. Надо будет попросить соседа помочь».

Из темного угла поднялся молодой офицер связи с белыми бровями и скуластым лицом, на ходу одергивая полушубок, подошел к комбригу.

— Поедешь к Фролову, передашь: прошу держать дорогу на хутора.

Через минуту загудел броневик. Удаляясь и затихая, он скоро смолк, и вновь наступила тишина.

Цветные кружочки перед полузакрытыми глазами Бударина ожили, зашевелились, побежали по дороге. Потом они остановились, собрались в кучу. И вдруг торопливо разлетелись, как вспугнутые мухи с куска сахара. Бударин увидел перед собой моложавое, спокойное лицо Загрекова.

«А-а! Это он очистил дорогу. Он всегда приходит на помощь в трудные минуты».

«Все будет хорошо, — говорит Загреков. — Приказ выполним. Только надо немного отдохнуть, собрать силы».

У майора Цырубина вывалилась из рук толстая книга и, раскрывшись, шмякнулась на пол. Все вздрогнули.

— Ну дьявол, и спать не может спокойно, — проворчал кто-то.

В три часа ночи вблизи штаба разорвались снаряды, и в то же мгновение тревожно зазвонил телефон.

Бударин рывком вскинул голову, схватил трубку, выслушал, крикнул офицерам:

Все вскочили. Некоторые стояли еще с закрытыми глазами, пошатываясь. [454]

— Фашисты силами до двух полков, при поддержке танков, атакуют второй батальон со стороны фольварка, — зло и хрипло выкрикивал комбриг, пристукивая по столу кулаком. — Приказываю: танкам моего резерва контратаковать. Зенитным пулеметам бить по наземным целям. Ясно, орлы?

Все пришло в привычное четкое движение: захлопали двери комнат, часто зазуммерили телефоны, забегали офицеры связи, взревели моторы. Танки бросились в атаку.

В эфире пищало, трещало, шумело, и все эти звуки покрывались отрывистыми, разгоряченными голосами командиров машин:

— Пехота залегла. Молодцы зенитчики! Хорошо бьют.

— Алло, алло, Орлов. Я — «Шаляпин». Я — «Шаляпин», — докладывал Дронов. — Экипаж сотой совершил таран двух самоходок. Рубцов жив. Передает, что не сильно контужен. Преследуем пехоту. Прием.

Бударин слушал настороженно, стараясь по интонации голоса комбата определить его настроение, если надо — подбодрить, если надо — вмешаться, помочь; иногда отбивая ногою такт, удовлетворенно приговаривал:

Филиппов, наблюдая за комбригом, учился у него командовать и ждал донесения о раненых.

— Алло, «Пинцет». Я — «Тампон», — услышал он звонкий голос Чащиной. — А — три, Б — один, В — четыре. Как слышно?

Филиппов расшифровал: раненых — три, контуженных — один, обожженных — четыре.

Радио неожиданно затрещало, послышался ломаный, неприятный голос:

— Алло, Орлоф. Стафайся. Ви будет окружен. Филиппов увидел, как лицо комбрига налилось кровью.

— Пошел к чертовой матери. У нас и слова такого нет. Мы тебе покажем «стафайся! — Он выключил микрофон, обратился к Филиппову: — Я этого наглеца, генерала фон Краузе, знаю еще g Курска, Нахал из нахалов. Воевать не [455] умеет, а кричит. Все равно добью. Не уйдешь, сволочь! — Бударин погрозил кулаком в приемник.

У Бударина было такое выражение лица, что Филиппов поверил: комбриг обязательно разобьет фашистского наглеца генерала...

В комнату комбрига начали собираться офицеры.

Доложив ему подробности боя, они опять рассаживались кто куда — на столы, просто на пол. Постепенно оживление улеглось, и неотвязчивый сон вновь охватил утомленных людей. Бударин, сидя за столом, дремал, положив голову на руки, но даже и во сне у него хмурились брови и не расправлялись глубокие складки на лбу.

На улице все так же поскрипывали шаги часового; «Спи-спи, спи-спи, спи-спи».

Бударин взял трубку. Лицо его разгладилось, посветлело.

Издалека доносилась канонада. В окнах еле слышно дрожали стекла.

Канонада приближалась. Теперь она доносилась не только с запада, но и с востока и с севера. Можно было услышать отдельные выстрелы, различить по звуку калибр орудия. И чем яснее слышалась канонада, тем яростней, становились атаки фашистов на станцию Сянно.

Противник стремился соединить свои разрозненные силы, вырваться из окружения. Обстрел станции не прекращался ни днем ни ночью. То и дело рвались снаряды и мины, воронки густо покрыли улицы, дворы, огороды. Нельзя было выйти из дому, перебежать дорогу.

Танкисты несли потери. Из трех связных, посланных Будариным в батальон, ни один не вернулся обратно.

Раненые в медсанвзвод все прибывали и прибывали.

Сначала их аккуратно укладывали на матрацы, головой к стене, локоть к локтю. Когда матрацы кончились, начали укладывать на брезент, ставить в проходах на носилках, на любое свободное место. Хихля на двух «ЗИСах» отвез раненых в медсанбат, но и после этого легче не стало: через какой-нибудь час после очередной контратаки фашистов отсеки вновь наполнились ранеными. [456]

Стало ясно, что оборудованными отсеками не обойтись, надо занимать новые.

— Товарищ Трофимов! — позвал Рыбин, выйдя из перевязочной и снимая отпотевшие очки.

— Придется вам добраться до бани. Там в одевалке есть ковры, мы их постелем на пол.

Рыбин обратил внимание на Бакина. Санитар стоял посредине отсека ссутулясь, держа в руках поильник водой, и, медленно поворачивая голову, оглядывал раненых.

— Мне, товарищ гвардии капитан, так виднее. Нужда придет, я в любой конец достану.

Из дальнего угла попросили пить. Бакин в два шага 5ыл уже там. Рыбин только головой покачал и пошел в перевязочную.

Коровин и Саидов носили раненых бессменно в течение тридцати часов. Они пошатывались от усталости, у обоих шли плечи и спины. От тяжелых носилок ладони отекли и покрылись кровавыми мозолями. Руки пришлось забинтовать.

— Вы, ребята, в лайковых перчатках работаете. Белоручки, — шутили бойцы.

В перевязочной шла безостановочная работа. Гулиновский громко сопел и задавал вопросы каждому внесенному санитарами раненому:

Не дописав последних букв, он закрывал глаза и дремал до той поры, пока не вносили следующего раненого.

Анна Ивановна, как всегда, работала на двух столах: пока на одном раненого подготовляли к операции, на другом происходила операция.

Ни одним словом, ни одним жестом не выдавала Анна Ивановна своей усталости. Никто не знал, как у нее горели подошвы, как остро болели икры, как ей хотелось скинуть сапоги и посидеть прямо на полу хоть несколько шут.

— Потерпи, дорогой. Потерпи, родной. Для тебя делаю, — говорила она раненому.

Посмотрев в ее добрые глаза, раненый переставал стонать, будто и в самом деле боль утихала.

— Анна Ивановна, вам совершенно необходим отдых, — сказал Рыбин, смазывая концы пальцев йодом. — Я готов вас заменить. [457]

— Оставьте, Александр Семенович, я еще могу работать.

— Вы обязаны, по возможности, сохранять силы. Это очень важно для раненых, — настаивал Рыбин.

Анна Ивановна подняла голову, на секунду оторвалась от работы:

— Спасибо вам, но позвольте мне самой распоряжаться своими силами, Александр Семенович. Я вас очень об этом прошу.

— Товарищ Мурзин, поставьте еще один стол. Для меня.

В подвале появился Филиппов, запорошенный землей, но, как прежде, подтянутый и собранный. Его сопровождали Сатункин и Годованец.

— Ну и ну! — весело сказал он санитарам, стряхивая землю с одежды. — Пока до вас добрался, всего обсыпало.

— Беречься надо, товарищ капитан. Дела-то такие... накроет, — посоветовал Коровин.

— Хорошо. Уберегусь, — просто сказал Филиппов. — Как работается?

— А где же твой дружок закадычный, Бакин? Почему один работаешь?

— Большой шибко, длинный. По лестница не проходит, — поспешил объяснить Саидов.

— Оно не так скользит, товарищ капитан... вроде бы для удобства, — пробормотал Коровин, пряча забинтованные руки за спину.

— Может, к капитан пройдешь, товарищ начальник? Капитан тут, пожалста.

Коровин нехотя снял бинт. Филиппов поднес ладонь санитара к лампочке и нахмурился. Ладонь была иссиня-красной, обезображенной и представляла из себя сплошную мозоль. Филиппов сочувственно смотрел на санитара, а тот виновато моргал, переминаясь с ноги на ногу.

«Вот она — истинная самоотверженность, — подумал Филиппов, — без крика, без рисовки. Работает, покуда хватит [458] сил, и никаких наград не просит. Работает, потому что так надо».

— Нельзя так, дорогуша! — участливо сказал Филиппов. — Испортишь руки, как дальше работать будешь?

— Оно ничего, работать-то будем, товарищ капитан.

— Нет, нет, твои руки еще нам пригодятся. Сатункин! Годованец! — позвал Филиппов. — Становитесь работать вместо Коровина и Саидова. А вы, товарищи, идите отдыхать. Без разговоров, отдыхать! Да ладони-то вазелином смажьте.

— Вам виднее, товарищ капитан, — уклончиво ответил Коровин.

Филиппов осмотрел заново оборудованные отсеки, похвалил Трофимова.

Гулиновский при виде Филиппова вскочил, пристукнул каблуками.

— Садитесь, продолжайте работать, — сказал Филиппов. — Товарищ Мурзин, дайте мне халат.

Филиппов надел халат, подпоясался вместо пояса бинтом, тщательно вымыл загорелые мускулистые руки, повязал голову косынкой и встал к столу.

— Разрешите пристроиться, товарищ командир?

— Пожалуйста, товарищ начальник. — Рыбин приветливо кивнул головой.

— Спасибо, что нас не забываете, — сказала Анна Ивановна.

— Главное, Анна Ивановна, люди, вы-то знаете... Раскрылась дверь. Внесли раненого.

Филиппов и Рыбин удивленно переглянулись: раненого вносили Коровин и Годованец.

— Вы каким образом здесь? — спросил Рыбин, обращаясь к Годованцу.

— А вы почему все же работаете? — спросил Филиппов Коровина, но тут же и сам понял: никто из санитаров на отдых не ушел.

Совсем рядом наверху разорвался снаряд. Подвал вздрогнул, загудел. Донесся пронзительный крик.

— Вот он, отдых-то, — тихо произнес Коровин и упрямо взялся за носилки. — Пошли. Нечего стоять. Больше разговора не начинали.

Слышно было, как позванивали инструменты да иногда стонал раненый.

— Шарик, пожалуйста, — просил Рыбин. — Зоя, что вы так долго?

Рыбин по натуре своей был человеком несколько медлительным, а от Филиппова отставать ему не хотелось: неудобно было перед подчиненными. Он старался, как только мог, и с завистью смотрел, как быстро двигались ловкие пальцы Филиппова.

Кто-то открыл дверь. Некоторое время в перевязочную никто не входил, дверь оставалась открытой. Затем появились санитары с носилками в руках. Они двигались осторожно, стараясь не тряхнуть носилки, идти в ногу, плавно. Раненый вел себя необычно: опершись на руки, он свесил левую ногу с носилок, а правую держал неподвижно вытянутой, следил, чтобы ничто ее не задело, никто к ней не прикоснулся. Губы раненого побелели, глаза испуганно округлились.

— Осторожно, — сказал Коровин, — в нем мина.

— Так зачем же вы его принесли? — крикнул Гулиновский.

— Тихо, — спокойно сказал Филиппов. — Давайте его сюда.

Раненого положили на стол. Гулиновский незаметно выскользнул из перевязочной.

— Позовите Сатункина. Он старый минометчик и в этом деле спец, — приказал Филиппов.

Коровин ушел за Сатункиным. Сверху доносились рев мотора, лязг гусениц, — мимо школы мчались танки; Вошел Сатункин:

— Переодень халат. Есть дело по твоей специальности.

— Мурзин, разрезайте одежду. А ты, дорогуша, не волнуйся. Все будет в порядке, — убедительным тоном сказал Филиппов раненому.

Наступила тишина. Было слышно, как под руками Мурзина скрипят ножницы. Филиппов заметил, что подчиненные смотрят на него с удивлением, кое-кто и с недоверием, а Рыбин точно намеревается броситься к нему, крикнуть: «Что ты собираешься делать?! Опомнись!..»

— Раненых нужно унести отсюда, — велел Филиппов. — И всех прошу выйти, закрыть дверь, Останутся Анна Ивановна, Сатункин и Зоя.

— Начнем, — сказал Филиппов, оглядывая товарищей. — Сатункин, чего надо опасаться?

— Тут, товарищ капитан, взрыватель головной. Не надо, стало быть, раскачивать мину. Выдернуть ее, как занозу... И... и все.

— И все, — иронически повторил Филиппов. — Совсем пустяк.

Он стал осматривать рану. Небольшая мина, по-видимому выпущенная из пятидесятимиллиметрового миномета, застряла в мягких тканях бедра. План операции был прост: легкими движениями скальпеля рассечь кожу и мышцы и удалить мину. Но вместе с тем план был чрезвычайно опасен, — одно неловкое, неаккуратное движение могло вызвать взрыв, а значит, гибель раненого, оператора и всех, кто был рядом.

У Филиппова засосало под ложечкой. Он посмотрел на раненого. Глаза их встретились. Взгляд раненого был полон ожидания, надежды, доверия. Филиппов еще раз оглядел товарищей. Ни в ком из них он не уловил трусости, желания уйти из перевязочной. Анна Ивановна, как всегда, была спокойной и сосредоточенной. Сатункин держал руки на животе и готов был в любую секунду кинуться на помощь. Только Зоя была необычно серьезной и деловитой — волновалась.

Зоя подала палочку. Филиппов обозначил место предполагаемого разреза: провел поперек бедра линию наискосок....

Зоя работала четко и быстро. Глаза ее говорили: просите еще что-нибудь, еще, чтобы не стоять на месте, чтобы работать. Филиппов набрал в шприц новокаин, надел иглу.

Наверху снова начался обстрел. Подвал загудел от разрывов. Дрожал потолок, лампочка раскачивалась над самой головой Филиппова.

Филиппов одним решительным и вместе с тем легким движением разрезал кожу. Кровь тоненькими фонтанчиками ударила вверх, на белый халат врача.

Анна Ивановна взяла марлевый тампон, промокнула рану.

— Тихо! Смотри, дернешься — все тут погибнем.

Работали молча. Слышалось потрескивание кровоостанавливающих пинцетов, которыми Анна Ивановна зажимала мелкие артерийки.

Наступил самый опасный момент операции. Движения оператора и ассистента были экономными, расчетливыми, они понимали друг друга без слов. Анна Ивановна металлическими крючками расширила рану, а Филиппов мягким, точным движением вынул мину.

Сатункин двумя руками взял скользкую от крови мину, отошел к окошечку, повернулся спиной, как бы прикрывая товарищей на всякий несчастный случай. Он благополучно разрядил мину, выбросил взрыватель в окошечко, корпус — в тазик. Раздался тупой звук удара. Все невольно вздрогнули. Но черный, овальной формы кусок металла был теперь совершенно безопасен.

Только тут Филиппов почувствовал, как ему жарко, — к спине прилипла рубашка, — как он устал и как хочется есть.

— Большая, — сказала Анна Ивановна, обрабатывая рану.

— Ничего, раны победителей заживают быстрее, чем раны побежденных.

Дверь распахнулась. Возле нее стояла целая толпа: Рыбин, Годованец, Трофимов, Гулиновский, санитары, ходячие раненые.

— Это что за спектакль?! — возмутился Филиппов. — Разве вам делать нечего? Вносите раненых.

А подвал все дрожал от взрывов. Сердито гудели стены.

В штабе ужинали. Свет тускнел: садились аккумуляторы. Лица людей казались нездоровыми, неестественно желтыми, как у больных малярией, движения были вялые. Ели больше по необходимости, словно отбывали повинность.

Бударин, как прежде, сидел за своим рабочим столом. Перед комбригом стоял солдатский котелок, в нем — поджаренная, румяная, лоснящаяся жиром курица. Бударин нехотя, через силу, отламывал куриную лапку, подносил ко рту. Тут рука его останавливалась: он засыпал. [462]

Напротив комбрига, за тем же столом, сидел Филиппов. Пользуясь коротким затишьем, он торопился написать записку Наташе, чтобы с очередным рейсом Хихли передать ее в медсанбат.

«Наташа! Пишу тебе в перерыве между атаками. Пишу, чтобы успокоить тебя. За меня не надо волноваться, Все идет, как на войне, — нисколько не хуже».

Он посмотрел на спящих товарищей, на комбрига. Бударин шумно и глубоко дышал. Во сне у него подергивалась левая щека. Филиппов вдруг ощутил прилив глубокой нежности к этому уставшему, сильному, мужественному человеку и осторожно отгородил папахой лицо Бударина от света.

«...Знала бы ты, какие здесь замечательные люди! Я горжусь, что мне выпала честь быть с ними вместе».

— Товарищ гвардии полковник, вас вызывает генерал.

Бударин медленно поднялся, взял папаху, но спросонья забыл надеть ее, вышел из комнаты вслед за радистом.

«Наташа, у меня к тебе большая просьба, — писал Филиппов, — узнай и сообщи мне подробно о состоянии раненого, фамилии его точно не помню (не го Семенов, не то Сомов), не до того было; в общем, у него обширное ранение мягких тканей правого бедра. Я из него мину извлек. Интересно знать, как дела, очень важно — узнай».

В комнату возвратился Бударин, добрался до своего стола, тяжело опустился на стул, Разговор с генералом взволновал его.

«Прошу продержаться еще двое суток. Это необходимо. Ваша бригада связывает значительные силы противника и держит коммуникацию. Понимаешь?»

«Через двое суток мы обязательно увидимся».

Голос у генерала был непривычно мягкий, Бударин понял, что эти сутки будут для бригады особенно трудными, Разбитые фашистские части из последних сил будут рваться к Сянно. Нужно готовиться к жестокой борьбе.

Бударин оглядел своих офицеров. Вот у стены, положив перебинтованную голову на плечо соседа, спит гвардии капитан Петров. Он пришел в бригаду младшим лейтенантом. Бударин часто поругивал его за лихость, за [463] безрассудное геройство. А на днях он своими ушами слышал, как Петров отчитывал подчиненного: «Не лезь на рожон. Соображай! Оторвет башку — другую не купишь... Вон в углу, уткнувшись в чьи-то колени, спит гвардии старший лейтенант Вахлаев. Когда-то он не нравился комбригу: при встрече со старшими офицерами смущался, краснел; рассказывали, что он стихи пишет. Бударин звал его «красной девицей», а под Сталинградом в решающую минуту Вахлаев поднялся под огнем противника во весь рост, крикнул: «За мной, ребята! Не допустим гада до Сталинграда!»

Бударин лично приколол к его груди орден Красного Знамени.

«Нет, — думал комбриг, с отцовской любовью оглядывая лица спящих, — не зря мы воевали в гражданскую, не напрасно трудились все эти годы. Выросло прекрасное поколение, надежная смена! Генерал может быть спокоен. Приказ будет выполнен».

Филиппов пожал плечами и, поборов неловкость, ответил:

— Рановато еще, товарищ гвардии полковник. Вдруг что случится?

— Ничего, орел, не случится. Женись. Вот как на формировку остановимся — разрешаю. Только на свадьбу пригласить не забудь. Небось о сыне мечтаешь?

— Все мужчины такие. Я вот тоже по молодости ждал сына, а родилась дочь.

— У вас есть дочь? — удивился Филиппов, никогда раньше не слышавший о личной жизни комбрига.

— А ты что думаешь — я на танке женат? — Бударин добродушно засмеялся. — Есть, да еще две. — Глаза Бударина наполнились теплым светом, лицо смягчилось. Он расстегнул куртку и ворот гимнастерки и сразу сделался таким домашним, простецким.

«Я считал его вначале жестким, недоступным, — думал Филиппов, — а он вон какой...» [464]

— Дочери у меня хорошие, — с гордостью говорил Бударин, — обе комсомолки. На «Уралмаше» работают. Старшая у меня в детстве все болела. Знаешь, как военному приходится: сегодня — здесь, завтра — там. Думал — не уберегу. А сейчас такая здоровенная дивчина — вся в меня. Зато младшая — в мать: танцует, на рояле играет. Так что я вполне примирился, доволен. И дочка — совсем не плохо, не хуже сына.

— Трудно сейчас начинать жизнь, товарищ гвардии полковник. У нас ведь ничего нет, у нее чемодан, у меня чемодан — вот и все имущество. Она из Харькова, — квартира погибла...

— Ерунда, орел. Пустяки. Кончится война — все будет. Только живите дружно да работайте так же отлично, как воевали...

Опять резко и протяжно зазвонил телефон. Немцы наступали сразу с трех сторон — пехота и танки.

Бударин торопливо застегнулся, поднял офицеров на ноги, сделался строгим и твердым.

— Приказываю: первому и второму взводу третьего батальона перерезать дорогу на фольварк. К станционной будке выставить два противотанковых орудия. Подпустить танки. Бить в упор. Ясно?

Снова все пришло в движение. Вновь захлопали двери, загудели моторы.

Они остановились, прислушиваясь. Сквозь гул близкой пальбы доносилась отдаленная канонада. В короткие паузы между взрывами можно было услышать очереди крупнокалиберных пулеметов.

— Ну как же ты, орел? — с упреком произнес комбриг. — Вот послушай-ка.

— Да, да, — чтобы успокоить комбрига, поторопился подтвердить Филиппов.

Бударин положил Филиппову руку на плечи, и так они стояли и слушали.

— Товарищ гвардии полковник, нас на Берлин могут послать?

Едва немцы приблизились к железной дороге, заработали [465] противотанковые пушки. Одна за другой задымили три немецкие машины. Остальные повернули назад и тут напоролись на танковую засаду.

Бригада отбила и эту, сорок шестую по счету, атаку. Вслед за тем комбаты доложили: горючее на исходе, Бударин болезненно поморщился, ладонью потер вспотевший лоб, строго крикнул в трубку:

— Горючее будет. А пока танки поставить в укрытие. Выходить только по моему личному приказу... Савельев!

— Нужно горючее, и как можно быстрее. Пусть не тянут. В случае чего обращайся к самому генералу.

Офицер связи выскочил из комнаты; на улице прогудел броневичок, и опять наступила тишина. Вновь, прикорнув где попало, задремали офицеры.

В дверях показался радист. Бударин сразу поднялся с места.

— Нет, товарищ гвардии полковник, — сказал радист, — генерал бригврача просит.

— Садитесь, — пригласил радист, когда они вошли в радиомашину.

Филиппов не садился. Он был озадачен этим неожиданным вызовом.

— У микрофона капитан Филиппов, — сказал он, невольно проверяя заправку.

— Справимся, товарищ гвардии генерал. Помощь не нужна.

— Одним словом, — заключил генерал, — сегодня обещаю, а завтра пришлю и врачей и медикаменты.

Филиппов выскочил из машины прямо на Цырубина.

— Снарядом не убьет, так любезный доктор доконает, — сказал Цырубин, потирая ушибленное плечо. [466]

— Извини, пожалуйста. — Ничего. Тренируйся. Может, пригодится.

У Филиппова было отличное настроение. Он вспомнил случай с рукавицами и решил объясниться:

— Послушай, гвардии майор, я в отношении Нины... Ты, кажется...

— Все прояснилось, — перебил Цырубин. — Ты лучше, любезный доктор, бинтов ей пришли. У нее поизрасходовались, а попросить не решается, говорит, недавно просила.

— Да знаешь женский характер? Как ты только с ними работаешь?

— Ну, будь жив, терпи... Зато восьмого марта на праздник пригласят.

— Спрашивал о раненых. Завтра пообещал прислать врачей и медикаменты. Я не просил, товарищ гвардии полковник, генерал сам решил.

— Да? Я Что? Какая полька? Говори яснее, — кричал Бударин в трубку. — Так. Понятно. Правильно сделал, по-человечески. Пошлю, обязательно пошлю. Он отложил трубку, обратился к Филиппову:

— Там полька одна рожает. Надо будет ей помочь. Ты по этому делу как, можешь?

— Тогда, пока тихо, иди. Это по дороге во второй батальон. Там, где первый флаг вывешивали, помнишь?

— Там обстреливают. Осторожно... и возьми с собой кого-нибудь.

Филиппов разбудил Годованца и отправился принимать роды.

XII

В сыром низком подвале, заставленном бочками, ларями, сломанной ветхой мебелью, потрескивая, горела свеча. Пламя прыгало по заплесневелому, промерзшему в углах потолку, порхало желтым мотыльком по стенам, слабело и вновь разгоралось. Пахло гнилым картофелем, мышами.

На грязной перине металась молодая женщина. Около нее суетились две нестарые, некрасивые, похожие друг на [467] друга женщины, по-видимому сестры, и щупленький, бедно одетый старик — их отец. Длинные тени скакали по слабо освещенной стене, наползая одна на другую.

Филиппов и Годованец, спустившись в подвал, остановились на полутемной лестнице.

Вместо ответа женщины и старик бросились к роженице, прикрыли ее собой, в страхе оглядывая пришельцев.

Филиппов кое-как разъяснил им, зачем он пришел. Поляки оживились, заговорили все сразу, кинулись к доктору целовать руки. Это было так непривычно, что Филиппов отпрянул, прижал руки к груди, точно их обожгли.

— Пшепрошем пана, пшепрошем, — бормотал старик, низко кланяясь.

Филиппов совсем растерялся. Никогда еще в жизни он не видел столь забитых и столь униженных людей.

— Вот Европа! — вмешался Годованец. — Закабалили вас капиталисты-гады. А ну встаньте! Хватит гнуться, Советская власть пришла!

Поляки смотрели на него вопросительно, растерянно переглядываясь.

— Чего смотрите? Еще флаг вывесили. Обрадовались вроде, а такое делаете. Што ли, привыкли? Э-эх!

— Годованец, теплой воды! Да побольше, — распорядился Филиппов.

— Есть. Ну-ка, товарищи женщины, идем за водой. Где-то рядом раздался пушечный выстрел. Подвал вздрогнул, польки тихо взвизгнули.

— Не бойтесь. Это наши бьют, — успокоил их Годованец. — Идите за мной, не бойтесь.

Принесли воду. Филиппов разделся, старательно вымыл руки и, достав из санитарной сумки все, что требовалось, приступил к делу.

Старик деликатно отошел к лестнице. Полячки, горестно охая, толкались за спиной Филиппова, мешали работать.

— Годованец, займись-ка ими, — попросил Филиппов.

— Слушаюсь. Ну-ка, товарищи женщины, давайте побеседуем.

Он оттянул сестер в сторону и завел с ними длинный разговор. [468]

— Вот, скажем, товарищи женщины, насчет данного вопроса. У нас этот вопрос мирово поставлен. Я, как папаша, могу подтвердить и поделиться опытом. Папаша, говорю. Отец. Во-во, правильно поняли. Сын у меня. Серега. Перед самой войной родился. У нас так. Если, допустим, предвидится ребенок, это дело государственное. Тут о вас большую заботу проявляют. Разные консультации — и женские, и детские. Врачи на дом ходят. Иной раз и ни к чему, а он идет. Дескать, какое самочувствие? Да не надо ли чего? Да помогает ли муж? Да, муж. Это точно. Так и следят, чтобы перебоев никаких не было. Для мужа это ответственный момент. Он у всего общества на прицеле.

Женщины слушали и из-за плеча Годованца следили за действиями доктора.

— Подошло вам, скажем, время... Пожалуйста. Завод присылает «ЗИС-101». Как там, по-вашему? Машину. Не разумеете? Ничего. Придет время — поймете. Еще так понравится; что каждый год, извините за выражение, рожать будете.

— Добже, добже, — из вежливости подтверждали полячки.

— Да уж что и говорить. Не худо. Лежите вы там — вам подарки приносят. Товарищи несут. Профсоюз несет. Муж несет. Во сколько подарков — гора! И цветы, и яблоки, и сладости всякие... Не разумеете? Что ты будешь делать! — Он оглянулся на Филиппова, нетерпеливо кашлянул. — Товарищ капитан, скоро вы там? А то публика попалась тяжелая — я, сами знаете, рассказчик какой.

— Да я что. Я стараюсь. — Годованец глубоко вздохнул и продолжал: — Следующий вопрос — о приданом... А у вас, например, есть во что дите завернуть? Не разумеете. Пеленочки, распашоночки? — Он принялся яростно жестикулировать, всеми силами стараясь втолковать свои мысли. Польки наконец поняли, закивали головами.

Г Он схватил сестер под руки, и они втроем отправились за приданым.

Роженица в последний раз вскрикнула, и через минуту руках у доктора забился ребенок.

— Парень, — произнес Филиппов, с гордостью оглядывая младенца.

— О, матка боска ченстоховска! — всхлипнул старик, увидев ребенка, и выбежал из подвала.

Филиппов неловко топтался на месте, держа ребенка [469] на вытянутых руках. Младенец выгибал спинку, сучил ножками и заливался тонким голоском.

Женщина повернула к нему лицо и тихо, счастливо улыбнулась. Она поняла, что доктору необходим помощник, и протянула свои слабые, дрожащие руки. Филиппов осторожно положил ребенка рядом с нею. Поцеловав сына, она прижала его к груди и зашептала какие-то свои особенные, материнские слова...

Женщина подняла на него глаза и показала рукой туда, откуда слышались выстрелы.

В этот момент издалека глухо донеслось протяжное «ура».

— Слышите? — спросил Филиппов, поднимая палец к потолку. — Скоро ваш муж вернется домой.

Она радостно кивнула, показала глазами на паучка, повисшего над самой головой. Это для нее была верная примета, обещавшая хорошие вести.

Принесли белье. Новорожденного, обтерев влажной теплой тряпкой, начали пеленать. Он недовольно кричал, дрыгал ножонками.

— Што ли, свободу любишь? — шутливо спросил Годованец. — Ежели бы не наша армия, так на всю бы жизнь и запеленали...

Появился старик с тальниковой корзинкой в руках. Он в пояс поклонился доктору и, произнося непонятные слова, поставил корзинку к его ногам.

Филиппов вначале даже не понял, в чем дело, а когда догадался, что это плата, густо покраснел и попытался объяснить старику, что он ничего не возьмет, что этого не полагается у советских врачей.

Старик не понял объяснений, пригорюнился и унес свой подарок. Женщины приумолкли, обиженно поглядывая на доктора.

Через несколько минут старик вернулся. Умоляя доктора простить его за первый маленький подарок, он сказал, что сейчас принес больше, — и протянул Филиппову дорогие карманные, чистого золота часы.

— Он не может, — пояснил Годованец. — Он советский доктор, коммунист. Не разумеете? Со-вет-ский...

Старик, подняв свои морщинистые руки над головой, растроганно воскликнул:

— Hex жие червоно войско! Hex жие Россия! Женщины горячо благодарили, говорили взволнованно Годованцу: [470]

— Опять не уразумели? — проворчал Годованец. — Я просто сержант, безо всякого пана.

На улице брезжил рассвет; было свежо и тихо. Падал крупный лохматый снег.

— Вот мы и побывали в другом мире, — сказал Филиппов.

— Сырой материал, — скептически отозвался Годованец. — Еще много над ними придется поработать.

В лесу выстрелили. Нарастающий вой снаряда заставил обоих насторожиться.

— А ну ложитесь! — крикнул Годованец. — Ложитесь!..

Он с силой толкнул Филиппова в сугроб и прикрыл его сверху своим широким телом. Филиппов хотел было возмутиться, но не успел. Снаряд оглушающе разорвался неподалеку.

Они поднялись и, не отряхнув снега с одежды, пошли дальше.

— Вот гады. Уже по докторам садить начали. Зло их берет, что взять нас не могут. Гробокопатели...

Филиппов тут только понял: Годованец прикрывал его, рискуя своей жизнью. Он с благодарностью посмотрел на шофера. Тот шел как ни в чем не бывало, вразвалочку, широким солдатским шагом.

XIII

Раненые все прибывали. Ими заполнили два последних отсека. Не хватало аккумуляторов, старшина распорядился зажечь трофейные плошки — слабый огонек, мерцая, осветил отсеки. Тяжелые тени поползли по стенам. Словно тени, двигались санитары. Сатункин и Бакин сбились с ног: они вдвоем обслуживали почти шестьдесят раненых. У Сатункина взлохматились усы, некогда было закручивать колечки.

Перевязочная ни на минуту не прекращала работу. Как всегда, Коровин и Саидов вносили раненых, Гулиновский вписывал их в журнал учета, Мурзин подготовлял к операции, Анна Ивановна и Рыбин оперировали, старшина кормил. Хихля отвозил в медсанбат. [471]

Все делалось в одном, давно выработанном ритме. Люди понимали, что нарушить этот привычный ритм — значит выбить товарищей из колеи, сорвать работу. И все тянулись из последних сил, старались не отстать друг от друга. А сил становилось все меньше и меньше: четверо суток работали почти без сна и отдыха. Об усталости не говорили. Работали молча.

Опять раздалось несколько далеких и близких разрывов, будто кто-то остервенело колотил тяжелым молотом по мерзлой земле. Подвал задрожал, загудел.

Гулиновский передернул плечами. «Сколько можно работать, — четверо суток без передышки. Неужели они не устали?» Он всматривался в лица товарищей. Глаза их горели упрямым, решительным блеском. Все были измотаны работой. Анна Ивановна осунулась, почернела. Рыбин похудел так, что очки плохо держались, скатывались на кончик носа. У Зои шейка сделалась такой тонкой, что казалось, не удержит головы. Но никто, кажется, и не думал заикаться об отдыхе. Гулиновский недовольно ерзал на стуле, сопел и продолжал задавать свои вопросы:

К Анне Ивановне подошел Рыбин, вполголоса спросил:

— Как вы смотрите на то, чтобы сократить работу?

— Делать самое необходимое и отправлять в медсанбат. — Встретив недовольный взгляд Анны Ивановны, Рыбин добавил: — У нас есть на этот счет указания бригадного врача.

— Вы знаете, Александр Семенович, по-моему, это не тот случай. Сейчас как раз раненые должны получать все, что в наших силах. Я уже не говорю просить, думать сейчас об отдыхе — эгоизм высшей степени.

— Я тоже так думаю, но... — Рыбин посмотрел на ее изменившееся лицо, — но хватит ли у нас сил? Филиппов сообщил, что придется так вот работать еще не менее суток.

— А они как? — Рыбин обвел глазами своих подчиненных.

— Товарищи, быть может, кто очень устал? Хотел бы отдохнуть?

— Неплохо бы! — тотчас отозвался Гулиновский и вновь вопросительно оглядел товарищей.

Наступила неловкая тишина, точно Гулиновский произнес [472] неприличное слово. Всем было стыдно за него перед ранеными.

— Да-а, — протянул Рыбин. — Еще кто желает отдохнуть?

Тут, к всеобщему удивлению, в разговор вступил Мурзин. Он обтер о простыню измазанные кровью руки, почти вплотную подошел к Гулиновскому и внимательно посмотрел на него исподлобья. Гулиновский смутился, отвел глаза. Мурзин повернулся к Рыбину и сказал раздельно и громко:

— Слабцов нет. Не время о шкуре своей думать.

Рыбин сдернул очки, сделал невольный, неловкий шаг к Мурзину:

— Спасибо... А вы, товарищ лейтенант, можете идти отдыхать. Можете.

— Нет, нет. Что вы, товарищи, — залепетал Гулиновский. — Я же просто так. Спросили — ну и ответил...

Анна Ивановна, склонясь над раненым, отмыла бензином грязь вокруг раны, убрала из нее пинцетом обрывки одежды и только приготовилась к иссечению, как заметила на чистой, тщательно отмытой коже круглое красное пятнышко. Она, не понимая, в чем дело, взяла новый тампон, еще раз обмыла рану.

И опять на коже красная капля, похожая на медную монетку. Одна, другая, третья.

— Зачем же кричать? — с упреком сказала Анна Ивановна, запрокидывая назад голову и зажимая пальцами нос.

— Вы полежите, доктор. Я потерплю чуток, — участливо посоветовал раненый.

— Ничего, родной, сейчас обойдется. Полежи минуту. Ты уж извини... Зоя, шарик.

Зоя подала ей несколько марлевых шариков. Анна Ивановна затампонировала ими нос и продолжала работу.

XIV

Фашисты, видимо потеряв всякую надежду взять Сянно с бою, решили испытать еще одно средство — психическую атаку. Ночью, без всякой артподготовки, пьяные орды вышли из лесу и двинулись на позиции второго батальона.

Первым заметил гитлеровцев Соболев. Он стоял у танка и вслушивался в приближающуюся канонаду. Только [473] что в окопах был замполит — гвардии майор Козлов. Он принес радостную весть: наши войска вышли к реке Одер, «Одер! Это уже недалеко от Берлина. А Берлин — победа, — думал Соболев. — Разобьем проклятые группировки, и, может быть, пошлют нас на Берлин. А там скоро и домой». Мать писала, что трактор его в исправности и работает на нем Маша Фатеева. Ха, Машка на тракторе! Чудеса! Соболев помнил ее босоногой девчонкой в коротком платьишке. Перед самой войной Машу приняли в комсомол. Соболев после собрания хотел ее поздравить, она, смутившись, убежала. И вот теперь эта Маша — тракторист и работает на его тракторе.

Соболеву захотелось сесть за руль, выехать на полосу. «А Машу в помощники себе возьму...» — решил он.

В это время за лесом застрочили наши пулеметы. Над головой Соболева по темному низкому небу пронеслись две яркие дорожки: одна — желтая, другая — зеленая.

«Трассирующими бьют», — Соболев посмотрел в сторону леса и тут заметил черные фигурки, похожие на мишени, по которым он когда-то стрелял в тире.

— Рубцов! — крикнул он в люк. — Рубцов, вылезай-ка скорее!

Из люка показалась голова командира машины.

Они молча и напряженно всмотрелись в темноту.

Черные фигурки, казалось, стояли на одном месте, не увеличиваясь и не приближаясь. И только очень опытный и острый глаз мог заметить, что они двигаются.

— Да они что, совсем спятили? Мы же их очень просто расстреляем.

Дронов, узнав о психической атаке, доложил Бударину.

— Не показывать виду, что вы их заметили. Соблюдать строжайшую тишину. Подпустить на прямую наводку и расстрелять. Ясно?

— Слушаюсь. А мне, товарищ гвардии полковник, разрешите лично повести в контратаку?

— Все-таки танкисты. К рукопашной не привыкли. Со мной, думаю, надежнее будет.

— Н-да... — недовольно буркнул в трубку Бударин. [474]

— Спасибо, товарищ гвардии полковник, — заспешил Дронов.

Дронов решил: всех танкистов, у кого не осталось машин, вести в пешем строю, остальным быть в машинах.

Всё делали молча: разговаривали шепотом, моторов не заводили.

— Пора, нет? — спрашивает Соболев, склонившись над рычагами.

— Нет еще, не спеши. Будет команда, — отвечает Рубцов. — Сперва с места стреляем.

— Ишь, придумали! — ворчит Соболев. — Мы им покажем психическую.

— Осколочный? — спрашивает Любопытный у Феди Васильева, который держит наготове снаряд.

— Что ж это, братцы? А? Ведь они уже близко, — шепчет сверху Сушенка.

— Сиди, не бойся. Команда будет, — успокаивает Рубцов.

— И не дрожи, а то машина трясется, — ворчит Федя Васильев.

Танки сорвались со своих мест. Почти одновременно побежала цепь.

Психическая атака не состоялась. Фашисты открыли беспорядочный огонь.

В цепи разорвалась мина, и осколок попал Дронову в грудь. Цепь замешкалась, несколько человек бросилось ему на помощь. Комбат грозно остановил:

Танкисты сошлись в рукопашной. Дронов слышал одиночные выстрелы, тупой лязг оружия, выкрики, гудение моторов. Теряя сознание, он прошептал:

Когда подползла Нина, Дронов был уже мертв...

Выслушав по телефону доклад старшины Цветкова о гибели комбата, Бударин на минуту закрыл глаза рукою, Потом испытующе оглядел поредевшие ряды своих офицеров. Второй батальон — решающий участок. Вместо Дронова туда нужно послать самого боевого командира.

Цырубин встал, поправил шапку, проверил ребром ладони, [475] посредине ли звездочка, козырнул и вышел на улицу. Бударин поглядел ему вслед: «Ведь отлично понимает, что, может быть, и не вернется обратно». Ему вдруг захотелось вернуть Цырубина, обнять его... Уходят старые, испытанные гвардейцы. Уходят ветераны бригады. Сколько потрачено сил, чтобы воспитать, вырастить таких людей! Сколько с ними пережито и пройдено вместе.

Перед глазами Бударина промелькнули пути-дороги бригады... Урал. Завод. Митинг в цехе. Старый рабочий с седыми усами на землистом лице наказывает: «Бейте врага, не зная усталости и отдыха, как мы не знали, делая эти машины. Возвращайтесь с победой...» Лес под Ельней. Он и Загреков обходят батальоны. Комиссар говорит коротко: «Дальше отступать нельзя. Дальше — Москва»...

Близкий, зычный взрыв тяжелого снаряда заставил всех вскочить на ноги. Второй снаряд угодил в дом. Свет погас. С потолка посыпалась штукатурка. Люди, натыкаясь друг, на друга, попадали на пол, замерли. Наступили те особенные секунды, когда человек еще не чувствует, цел ли он, жив ли.

Когда оцепенение прошло, все увидели, что угол дома отвалился и лист железа, точно крыло подбитой птицы, судорожно бьется о стену. В пролом показался кусочек темно-голубого неба.

Цырубин добрался до позиций второго батальона.

Молодой месяц освещал ряд глубоких окопов с извилистыми ходами сообщения и запасными ячейками. Дерево с отбитой вершиной, растопырив ветви, одиноко торчало поодаль. Еще немного впереди, развернувшись вполоборота, стоял подбитый танк. Башня была обращена в сторону врага.

Цырубина встретили временно исполняющий обязанности комбата гвардии капитан Романенко и старшина Цветков.

— Товарищ гвардии майор, второй танковый батальон...

— Отставить рапорт, — остановил Цырубин. — Здравствуйте.

Он подал товарищам руку. Из-за спины старшины послышалось угрожающее рычание.

— Забыл уже. Поди две недели прошло. Он так за тобой и ходит?

— У меня в детстве был такой же рыжий. Шариком звали. — Цырубин нагнулся, ласково потрепал пса по шее. Рыжий завилял хвостом.

Цырубин отвел старшину и капитана в пустой окоп, негромко сказал:

— Разрешите — пусть доложит старшина. Он дела лучше меня знает. Я еще не освоился, — виноватым тоном ответил Романенко. — Я за роту могу.

Перед тем как ответить, старшина прерывисто вздохнул, расправил складки на полушубке.

— Личного состава по списку на двадцать три ноль-ноль пятьдесят два человека. Из них одиннадцать раненых, считайте — двенадцать.

— Соболева сейчас опять контузило. Оглох и не говорит, но автомат из рук не выпускает. Стало быть, здоровых сорок. Минус — фельдшер.

— А... фельдшер здорова? — немного помявшись, спросил Цырубин.

— Здорова. Итого тридцать девять человек. Старшина вновь глубоко вздохнул.

В окопах тихо переговаривались солдаты. Со станции доносился треск пожарища, будто кто-то непрестанно подкладывал в большой костер охапки сухого хворосту.

— Да, здорово вас потрепали, — сказал с сожалением Цырубин. — Другие батальоны совсем не то.

— На нас же главный удар, товарищ гвардии майор.

— Это правильно. И вы молодцы. Настоящие герои. Каждый за десятерых воюет.

— Как же, товарищ гвардии майор. Охота быстрее с этим котлом закончить да на Берлин махнуть. Знамя-то над рейхстагом мы должны водрузить, как говорит наш парторг.

— Его сейчас ранило. В ногу. Самоходку таранили…

— Ах ты! Жаль Рубцова! А как с боеприпасами? С горючим?

— Была небольшая заминка. Теперь привезли. Достаточно! [47?]

Старшина не понял, вытянул руки по швам, переспросил:

— Вон о чем. Никак нет, Был Сушенка, да его тоже ранило.

— Ну, добре. — Цырубин хлопнул старшину по плечу. — Не унывай, Цветков. Мы еще с тобой такую победу отпразднуем!

— Это верно, товарищ гвардии майор. Только народ жалко. Ох как жалко. Ведь до победы-то осталось всего ничего, можно сказать, рукой подать. Мы ж ее как... Как не знаю чего ждали. Да, не всем ее увидеть придется. Некоторые всю войну прошли, живы остались, а сейчас Гибнут. Вот, например, наш комбат...

— Да, жаль комбата, — тихо сказал Цырубин после длинной паузы. — Нелегко дается победа. Только хвастуны и глупцы болтают, что победа просто достается: взял и дошел до Берлина. Нет, война это тяжелейшее испытание, победа добывается большим трудом и кровью.

— Большим трудом и кровью, — повторил Романенко.

— И ни один из нас не отступится. Если б можно было вернуть к жизни Загрекова или Дронова, они снова смело пошли бы на смертельный бой, сами пошли бы и людей повели...

Разговор оборвался: загрохотала наша артиллерия, Пальба началась на севере, ее подхватили на западе, затем она перекинулась на восток. Стреляли дружно, близко, казалось — совсем рядом, за лесом; под ногами гудела земля. Чтобы услышать товарища, нужно было говорить в полный голос.

— Долбают, — удовлетворенно произнес старшина. — Артподготовка. Сейчас в атаку пойдут.

Канонада продолжалась минут десять — пятнадцать, потом резко прекратилась, лишь отдельные орудия еще продолжали стрелять.

— Последние часы проклятая группировка доживает, — сказал старшина.

— Идемте в окопы, — сказал Цырубин. — Сейчас как раз по нас отдача будет... Сделаем так. — Цырубин задумался, прищурил левый глаз.- Ты, Романенко, иди на левый фланг. Я буду находиться в центре, у этого дерева. [478] Старшина Цветков на правом фланге. Стрелять залпом, наверняка. Слушать мою команду.

Романенко отправился на левый фланг. Острый глаз Цырубина, глаз разведчика, заметил человека, идущего к окопам от чернеющей невдалеке машины. — Кто это?

— Это Соболев, — ответил старшина, — Свою машину проведать ходил.

— Так ведь, товарищ гвардии майор, машина-то своя, Она вроде дома. Привыкают к ней ребята.

По цепи пролетела весть о приходе нового командира, Разговоры утихли, курение прекратилось, дремавших разбудили. Цырубина все знали, и он каждого знал. Разговор между командиром и подчиненными были дружеским:

Цырубин приступил к своим командирским обязанностям. Он расставил людей, объяснил каждому его задачу. Отдельно рассказал, что нужно делать командирам трех оставшихся в целости танков.

Над самым ухом Цырубина заскрипел снег. Майор поднял голову. В предрассветной мгле над окопом четко вырисовывался силуэт танкиста. Он стоял в полный рост, словно раздумывая, прыгать ему в окоп или нет.

— Да прыгай, чего встал? — сказал Цырубин. Танкист как-то странно дернул головой и плечом, продолжая стоять.

— Подстрелят, прыгай! — прикрикнул Цырубин.

Танкист спрыгнул. Это был Соболев. Довольный встречей с Цырубиным, он улыбнулся все той же, Соболевской, бесшабашной улыбкой.

— Чего смеешься? Лечиться надо. Лечиться! Соболев замотал головой.

— Не упрямься, дружище, иди. Без тебя обойдемся, Ты свое дело сделал. [473]

Соболев открыл рот, замычал, пытаясь что-то сказать, но после бесплодных стараний сумел выдавить лишь один неясный звук и утомленно вздохнул.

— Ничего, дружище, опять будешь здоровым, — участливо сказал Цырубин. — Но сейчас полечиться необходимо. Иди.

— Зачем вы его прогоняете? — спросила Чащина, незаметно оказавшаяся в окопе, рядом с Соболевым.

— Прежде всего, здравствуйте, товарищ гвардии старший лейтенант.

— Надо отправить человека лечиться. — Не хочет он идти. Ни в какую.

— Мало ли что не хочет. Отправь. А то на шальную пулю нарвется.

Чащина одернула ватник, поправила перекинутую через плечо сумку, попросила тихо:

— Оставь его здесь, с нами. Пусть будет моим помощником. Он в нашем батальоне третий год, трудно ему уйти, честное слово.

— Какой из него сейчас помощник? На него смотреть-то больно.

— Хорошо. Оставляю... Как у тебя с бинтами? — Начальник прислал. Это не ты ему сказал?

— Идут! — крикнул с правого фланга старшина. — Опять в психическую!

Гитлеровцы шли молча, сплошной серой шеренгой. Их было много, значительно больше, чем танкистов. Они шли в ногу, четким строевым шагом.

Но стоило грянуть первому прицельному залпу, как шеренга поредела, сбилась.

— Залп! Еще залп! Еще! — командовал Цырубин. До окопов добежала обезумевшая толпа гитлеровцев — бледные пятна вместо лиц.

— За Родину! За Сталина! Ура-а! — крикнул Цырубин, выскакивая из окопа.

Он пробежал короткое расстояние от дерева до подбитого танка, приостановился и швырнул гранату в самую гущу атакующих. Он видел, как враги повалились в разные стороны, будто огородные пугала, сбитые ветром, слышал [480] за спиной рев моторов, дружное «ура» батальона, ринувшегося врукопашную. И всем сердцем бывалого бойца понял: враг смят, атака отбита.

То, что произошло в следующее мгновение, Цырубин плохо запомнил. Из толпы выскочил фашист, наставил на него автомат. И в ту же секунду перед Цырубиным выросла крепкая фигура Соболева — он успел заслонить своим телом комбата. Автоматная очередь, предназначенная для комбата, свалила Александра Соболева замертво. Цырубин увидел сноп слепящих искр и упал, сгоряча попытался встать и не смог поднять головы.

— Не шевелись, родной. Я все сделаю, — будто из-под земли послышался знакомый голос.

— Нет. Слишком высоко, — возразила Нина. — Жгута не наложить...

Цырубина подняли, понесли, уложили на броню. Нина изо всех сил уперла острый кулачок ему в бедро. Сопровождающим поехал Федя Васильев. Танк помчался к школе.

Нина стояла перед Цырубиным на коленях, неловко наклонясь вперед. Он лежал закрыв глаза, такой большой, неподвижный, безмолвный. Лицо его было спокойно, глубокая морщинка залегла между бровей. У нее начали мерзнуть руки. По коже побежали мурашки и разбежались по всему телу. Нина задрожала, застучала зубами, но еще сильнее нажала кулачком на бедро Цырубина. Кулачок покраснел, покрылся синими пятнами. В костях заныло — сначала пальцы, затем кисть, локоть, все выше, все острее. «Только бы не отдернуть руки. Только бы не ослабить давление». Эта мысль заслоняла все на свете. Боль уже ломила спину, поясницу — хотелось кричать и плакать. Но Нина не плакала и не кричала. «Только бы... только бы...» — шептала она.

Нина не замечала, что по ним стреляют, что осколки звонко стучат по броне. Не видела, как Федя Васильев свалился с машины...

Первым к машине подскочил Трофимов и, не представляя, что случилось, хотел взять Нину на носилки.

— Пинцет неси — кровь остановить. Слышишь?! Подбежали Филиппов, санитары. Влезли на танк. Прежде чем наложить пинцет, нужно было обнажить ранение бедра.

Филиппов вынул из-под полушубка небольшой охотничий [431] нож и принялся распиливать одеревеневшую штанину. Нож наткнулся на что-то твердое.

Он осторожно сунул руку в карман раненого и с трудом извлек загадочный предмет, пропитанный кровью и превратившийся в кусок льда.

— Да, она помогла вам, — сказал Филиппов. — Пожалуй, если бы не она, вряд ли вам удалось бы остановить артериальное кровотечение, Это — тромб. Прекрасный тромб.

Когда артерию надежно зажали кровоостанавливающим пинцетом, Нина позволила снять себя с танка. Филиппов поручил Трофимову найти Федю Васильева на пути, следования танка и сам принялся растирать посиневшие руки Нины спиртом. Пальцы у нее побелели и никак не разжимались. Ногти вонзились в ладонь...

Цырубину немедленно сделали переливание крови.

В перевязочную неслышно вошел Бударин, обросший, худой. Он молча постоял у дверей, посмотрел на застывшее лицо Цырубина. Подошел к Нине, отечески обнял ее за плечи:

Филиппов заметил, как у него дернулась щека и глаза сделались влажными и красными.

— Цырубина срочно в медсанбат, — приказал он Филиппову, пряча лицо, и ушел из перевязочной, шаркая ногами.

Началась погрузка раненых на машины. Работали под минометным огнем. Работали все — от врача до санитара.

— Быстрее, товарищи, бегать надо, — торопил, руководя погрузкой, Филиппов.

— Быстрее невозможно, товарищ капитан, — сказал запыхавшийся Гулиновский.

— Вы не разговаривайте, а то последние силенки пропадут.

Раненых погрузили на пять «ЗИСов». Санитары вооружились автоматами, положили в свои сумки гранаты, Путь предстоял опасный.

Когда Цырубина понесли к машине, он открыл глаза, Мутный взгляд его слегка прояснился, остановился на Нине, медленно шедшей рядом с носилками, Цырубин пошевелил губами:

— Отбили! — успокоила Нина. — Комбриг послал в обход [482] третий батальон. Танкисты всех положили. Больше не пойдут в психическую.

Стояло пепельное, тихое утро. На улице было пустынно. Ежесекундно рвались снаряды, в воздухе свистели осколки. Прощание было коротким.

— Родной ты мой, не унывай... Не отчаивайся, — вполголоса нежно говорила Нина, разглаживая морщиночки у него на лбу. — Жива останусь — разыщу. Где бы ты ни был... Какой бы ты ни был... Мы еще будем счастливы. Будем;

Машины тронулись. Через минуту они свернули на повороте, скрылись из виду. Нина вошла в подвал.

— Отдохните, — предложил ей Филиппов. — Бакин, накормите гвардии старшего лейтенанта.

— Her, нет, — отказалась Нина, стряхнув тяжелые думы, — лучше я вернусь в свой батальон.

Из окна школы видели, как Нина благополучно доползла до костела, остановилась возле старого тополя. И в тот же миг сильным взрывом дерево вырвало с корнями. Все вокруг заволокло грязной снежной пылью...

XVI

Наступили пятые сутки беспрерывных боев. Наши власти внешнего кольца окружения подошли вплотную к Сянно. Уже слышались очереди наших автоматчиков. Бой шел в лесу.

Фашисты, как и предполагал Бударин, начали отходить на Сянно. Они шли со всех сторон. У них была артиллерия, минометы, главное — много пехоты.

Удерживать всю станцию стало невозможно. Бударин приказал собрать батальоны в кулак, отвести их к штабу, танки поставить в укрытия, занять вокруг школы круговую оборону.

Батальоны отошли к школе в полном порядке. Только второму батальону не удалось прорваться к штабу. Гитлеровцы успели просочиться к костелу и отсечь второй батальон от главных сил.

Дойдя до школы, немцы споткнулись. Взять штаб одним ударом не удалось. Школа была превращена в крепость. В бессильном бешенстве гитлеровцы еще несколько Раз бросались в атаку, но, усеяв землю вокруг школы трупами, отступали ни с чем.

Через выбитое окно второго этажа Бударин видел, как [483] они спешно подкатывают орудие, устанавливают его на перекрестке дорог, на прямую наводку.

— Начштаба, вели-ка отличным стрелкам уничтожить орудийный расчет, — приказал Бударин. — Пусть прижмут их к земле. Ишь, расхаживают, как хозяева. Хозяева положения здесь мы!

Бударин взял бинокль и долго всматривался в позиции второго батальона. Одинокий домик, где когда-то отдыхали экипажи, сгорел. Две почерневшие трубы упирались в небо. Все так же стояло обезглавленное дерево с растопыренными ветвями и подбитый танк — пушкой к лесу. Сгоревшие немецкие самоходки торчали над землей, словно черные незахороненные гробы. Все поле было перепахано снарядами — воронка на воронке. Трудно было поверить, чтобы там могли еще находиться живые люди.

Но второй батальон существовал. Бударин заметил серию вспышек, возникших над окопами.

— Курков, — сказал он, не отрываясь от бинокля, — позови-ка Филиппова.

— Посмотри, — предложил Бударин, протягивая бинокль.

— Там стреляют, — сказал Филиппов, не прикладывая бинокля к глазам. — Я вижу вспышки.

— Вот именно, стреляют. Значит, там есть и раненые, Голос у Бударина был с хрипотцой, глухой и натруженный. И весь он как-то постарел, сдал за эти дни. Но Филиппов встретился с его прямым решительным взглядом и подумал: «Нет, такого не сломаешь. Он гнется, да не ломается».

— Понимаю, — догадался Филиппов. — Туда нужно послать человека. Но как туда пробраться?

— Вот за этим я тебя и позвал. Возьмешь танк с отбитой пушкой и отправишь в нем своего врача. Да, да. Обязательно врача. Кто у тебя поедет?

Комбриг внимательно оглядел Филиппова. То же энергичное лицо, только серое, утомленное, все черты заострились, на лбу и в уголках рта появились ранние морщинки, полушубок в пятнах крови, левый рукав изодран, мех висит клочьями.

«Осколком задело», — подумал Бударин и с чувством глубокого уважения еще раз посмотрел на Филиппова. За короткий срок он успел полюбить этого неутомимого напористого [484] доктора и не раз, приглядываясь к нему, говорил себе: «Прав оказался Василий Федорович. Как всегда, прав».

— Нет, тебе нельзя, — возразил комбриг. — Ты здесь нужен. Пошли Рыбина.

...Польщенный доверием комбрига, Рыбин быстро переоделся, шутливо спросил:

— Подан, — с задорной усмешкой ответил механик-водитель.

Ровно гудел мотор. Танк дрожал, покачивался. Рыбина стало клонить ко сну. Он вытянул ноги, снял очки, спрятал их в нагрудный карман гимнастерки, закрыл глаза и моментально задремал. Ему опять снилась московская клиника. В палату входит профессор, потирая руки, говорит: «Ну-с, Александр Семенович, действуйте». Рыбин берет шприц, делает больным уколы. Люди один за другим оживают. Палаты наполняются шумом, разговорами, смехом. В широкие окна, в стеклянные двери врывается яркое солнце. Ликует клиника... Гудит, гудит, гудит...

Вдруг гудение обрывается. Рыбина подбрасывает так, что у него лязгают зубы...

Открыв глаза, он увидел неподвижного механика-водителя, как-то странно откинувшегося на сиденье, и сразу понял, что нужно выпрыгивать из танка. В одно мгновение Рыбин распахнул железный люк, подтянулся на пружинистых руках и кувыркнулся в придорожный почерневший сугроб.

Над танком уже поднимались клубы густого черного дыма. Рыбин знал, что в таких случаях следует бежать от машины. Он вскочил, но в этот момент из машины донесся слабый стон.

Бросить раненого доктор Рыбин не мог. Забыв про все опасности, он набрал полную грудь воздуха, зажмурился и нырнул обратно в машину. В машине он принялся лихорадочно шарить вокруг себя, но раненого нащупать никак не мог. Стон больше не повторялся.

Рыбин начал задыхаться. От едкого дыма по щекам ручейками катились слезы, все тело наполнялось тяжестью, будто в него вливали свинец, а Рыбин все ползал между сиденьями, все искал. Наконец рука наткнулась на тело человека. Рыбин подхватил его и, рванув изо всех сил, в изнеможении вывалился вместе с ним из танка.

Прежде всего, Рыбин несколько раз глубоко и жадно [485] вздохнул. Никогда еще в жизни воздух не казался ему таким дорогим. Затем он открыл глаза и осмотрел механика-водителя. Танкист был мертв. На руке его, безжизненно лежавшей на снегу, тикали часы. Рыбин бессознательно посмотрел на стрелки: было тринадцать сорок пять. Он вспомнил, что нужно убегать от взрыва, оглянулся. Неподалеку стоял костел, слева виднелся разрушенный дом, позади него — каменный сарай. Лучше всего бежать к сараю.

Рыбин поднялся и тотчас же упал, будто поскользнулся: совсем рядом дорогу перебегали немцы. Сколько их было — Рыбин не разобрал. Выхватив из кобуры пистолет, он сполз в придорожный кювет и затаился. За дымом его не заметили, — никто не выстрелил. Переждав, пока немцы скроются, настороженно озираясь по сторонам, с пистолетом в руке, Рыбин торопливо пополз к сараю.

XVII

Без Рыбина жизнь в подвале текла своим чередом: командование медсанвзводом взял на себя Филиппов.

Меж раненых ходили санитары с поильниками в руках, укладывали раненых поудобнее, поправляли повязки, де « лились остатками махорочки.

Подвал уже не вздрагивал. Он не переставая дрожал и гудел, будто под ним клокотала расплавленная лава.

— Где здесь товарищ Рубцов? Мне доложили, что ой ранен.

— Я вам лекарство хорошее принес. — Козлов вынул из-за пазухи белый листок: — Это последняя сводка Совинформбюро.

Рубцов проводил его тревожным взглядом, тряхнул головой и громко сказал:

Раненые повернули к нему лица, разговоры сразу прекратились.

— «...Северо-западнее Кенигсберга, — раздельно и неторопливо читал Рубцов, — наши войска продолжали [486] бои по очищению от противника Земландского полуострова, в ходе которых заняли несколько населенных пунктов и среди них...»

— Дружище, потерпи немного, — просили соседи, если кто-нибудь начинал стонать.

— «В городе Познани, — читал отчетливо Рубцов, — продолжались бои по уничтожению окруженного гарнизона противника. Наши наступающие части овладели в городе оружейным заводом, на котором захватили пятьдесят восемь орудий, тысячу двести пятьдесят ручных и станковых пулеметов...»

— Значит, не только мы? Другие тоже добивают.

— Эх, скорее бы, товарищи, последнюю часть добить!

Близко разорвался снаряд. В решетчатые окошечки подвала влетел ветер. По потолку забегали широкие, размашистые тени. Пламя свечи затрепетало и погасло.

— Кажись, по нам, братцы-ы... — послышался в темноте испуганный голос.

— По нам не по нам, землячок, а свет зажечь надо, — спокойно отозвался Сатункин, чиркая спичкой, — ежели у кого сердцебиение, я валерьянки могу дать.

— Ничего, мы помирать привычны. Нас уже три года убивают.

— Между прочим, кто это там расстраивается? — Спросил Рубцов.

Когда Сатункин зажег свечу, Рубцов повторил:

— Так кого же слабит? Сознайся. Ничего не будет, не бойся. Случается, что нервы не выдерживают. Знать надо, Мы не чужие — поможем.

Он был ранен в ягодицы, лежал на животе, пряча лицо от насмешливых взглядов товарищей.

— Ладно, Федя, не надо, — хмурясь, сказал Рубцов. — Ты, Сатункин, положи-ка его ко мне поближе. Оно, глядишь, поспокойнее будет. Нам сейчас паника ни к чему.

С помощью раненых Сатункин переложил Сушенку к Рубцову.

— Ты вот что, браток, — посоветовал ему Рубцов, — Ты Вежи, молчи, и... и все твое дело. Понял? [487]

— Вот и ладно. А я сводку буду читать. — Рубцов положил раненую ногу поудобнее и продолжал: — «В Будапеште продолжались бои по уничтожению окруженного гарнизона противника, в ходе которых наши войска заняли шестнадцать кварталов...»

— Не завидую я фашистам, — прервал чтение Федя Васильев, — везде для них «котлы» да окружения — жизни никакой нет.

— Им не впервые. Как от Сталинграда началось, так и продолжается.

— У них тактика такая: влипать в окружение да в «котел». Новое в военном деле...

Опять ударило над самой головой. Сушенка весь сжался и что-то хотел сказать. Но Рубцов положил ему на спину руку, как ни в чем не бывало продолжал:

— «Юго-западнее Будапешта наши войска в результате предпринятых атак овладели крупными населенными пунктами...»

Новый сильный взрыв потряс подвал. Запахло порохом и дымом. Темнота разлилась по отсекам.

— Молчи! — прервал его спокойный голос Рубцова. — Молчи, говорю. А то стукну.

— В чем дело, товарищи? Кто здесь кричал? — послышался из темноты громкий голос Филиппова.

— Да есть тут у нас один, — отозвался Рубцов. — Это он нечаянно, по недосмотру. Больше этого не повторится.

— Ну-ка, товарищи, прислушайтесь! Раненые притихли.

Сквозь близкую, частую автоматную и пулеметную стрельбу издали, со стороны хуторов, донеслись знакомые резкие выстрелы советских тяжелых танков «ИС».

— Да, это наши. Через несколько часов враг будет окончательно разбит. Все вы будете отправлены в госпитали и скоро поправитесь. А сейчас немножко потерпите.

Сатункин зажег свечу. Филиппов прошел в перевязочную.

Рубцов подождал, пока снова наступит тишина, и продолжал:

— «За четвертое февраля подбито и уничтожено сто тридцать шесть немецких танков. В воздушных боях и огнем зенитной артиллерии сбито пятьдесят шесть самолетов противника».

Оглушающий взрыв прервал разговор. Свеча погасла.

XVIII

В здание школы сразу попало несколько снарядов. Помещение наполнилось мелкой кирпичной пылью. Она висела в воздухе густым облаком, забивала рот и глаза, скрипела на зубах.

Когда пыль улеглась, раздался тревожный крик:

Бударин, неловко подвернув под себя руки, лежал на груде битого кирпича, лицом вниз, весь покрытый слоем рыжей пыли. Из носа тоненькой струйкой текла кровь. Офицеры растерянно склонились над ним, он сам пошевелил головой, открыл затуманенные глаза, встал, шатаясь, на ноги.

Его тотчас подхватили, помогли спуститься в подвал. Филиппову пришлось потесниться до предела — освободить один отсек под штаб.

Не хватало патронов. Броневик связиста больше не гудел. Дорога на хутора была перерезана. В подвал без конца спускались солдаты, просили:

Раненые вывертывали карманы, ссыпали в протянутые шапки последние патроны, и люди уносили эту драгоценную ношу наверх. Не успевали они уйти, как появлялись Другие с той же просьбой:

— Нет, товарищи, так дело не пойдет, — возражал Сатункин, крепко прижимая автомат к груди. — Мы ведь что? Мы здесь навроде часовых.

— Не болтай, усатый, чего тебе охранять? Подавай оружие.

— Не лапай, не лапай! Их вот охранять. Полон подвал. [489]

— Не трожь, ребята, — сказал Рубцов. — Старина правду говорит. Раненых в нашей обстановке оставлять без охраны не годится.

Солдаты еще поругались, пообещали пожаловаться комбригу, но больше не приставали...

Фашисты рвались к школе. В самую критическую минуту из подвала выскочил Бударин — без папахи, с винтовкой в руках, бросился к подбитому танку.

— Заводи мотор! Водитель выполнил приказ. Машина взревела, не трогаясь с места.

Гитлеровцы, поверив, что танкисты при поддержке танка идут в атаку, поднялись, побежали.

Стреляли из винтовок, автоматов, пистолетов. Гитлеровцы потеряли не менее тридцати человек. Бударин стоял среди развалин у входа в подвал, обеими руками опираясь на винтовку. Перед ним, с автоматом в руке, — начальник штаба.

— Передай нашим: квадрат «десять — сорок два» пусть не обстреливают.

— Всех в ружье! Всех, кто может держать оружие! Офицеров в ружье!

Начальник штаба переступил с ноги на ногу, нерешительно заявил:

— Боеприпасы на исходе. Полагаю — не сможем продержаться до вечера.

— Ты... ты что, очумел? — заикаясь от гнева, спросил Бударин. — Как так не сможем, если приказ?

— Я полагаю, что нереально. Бударин взял себя в руки:

— Ну, если говорить реально, то: рядом наши, через несколько часов они будут здесь. Это раз. У нас есть еще танки, бронетранспортеры, пушка — это два. А людей сколько? А какие люди! Это же самое главное.

Враг снова пришел в движение. Видно было невооруженным глазом, как гитлеровцы перебегают из укрытия в укрытие, пробираясь к школе.

— Знамя! — резко скомандовал Бударин, — Поднять знамя! [490]

Лицо начальника штаба стало торжественным. Он рывком взял под козырек, вытянулся.

Вскоре над развалинами школы вспыхнуло алое шелковое знамя бригады.

Оно повело гвардейцев в последнюю яростную атаку.

XIX

Рыбин дополз до сарая, забрался в темный угол. Прислушался — никаких звуков, кроме дальней стрельбы...

Мало-помалу он успокоился, заткнул пистолет за пояс, проверил сумку с медикаментами. Как быть дальше? Что делать? Возвращаться в медсанвзвод? Пробираться во второй батальон?

С улицы доносилась частая стрельба, отдаленные разрывы снарядов. Один раз ему почудился голос Бударина. Рыбин вскочил, как по команде, сделал шаг вперед, но сразу понял, что ошибся. Он вновь сел, прижимаясь спиной к холодной стене. Захотелось обратно, к своим; подвал казался ему теперь родным домом: там осталось все, чем он жил последние годы, — его взвод, работа, товарищи. Он живо представил себе, что сейчас делается в перевязочной. Анна Ивановна, конечно, не отходит от стола, бледная, едва стоит на ногах...

Рыбина стало знобить. Каменная стена и цементный пол леденили тело. Чтобы согреться, он поднял воротник полушубка, сунул руки за пазуху.

Под гимнастеркой зашуршала бумага. Рукописи! «А ведь они могут опять погибнуть», — с сожалением подумал Рыбин. Он вообразил, что убит и рядом на полу валяются рукописи. Фашистские подкованные сапоги равнодушно топчут белые листочки...

Близкий взрыв заставил его вздрогнуть. Он догадался: это взорвался танк, та машина, на которой он ехал во второй батальон. Сам комбриг доверил ему эту задачу, Во втором батальоне его ждут раненые.

Он встал, чтобы идти во второй батальон, и замер: почти рядом кто-то зашевелился.

Из копешки соломы, которую он по близорукости без очков не заметил, вылез человек, сказал давно знакомым Женским голосом:

— Нина? — переспросил он, не веря себе, зачем-то переходя на шепот.

Нина кинулась ему на шею, смеясь и плача от радости, не в силах что-нибудь сказать.

— Успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь, — растерянно бормотал Рыбин.

Они сели на солому, держа друг друга за руки.

— Это вы, товарищ гвардии капитан? Неужели вы?

— Да, я, я... Чего здесь особенного? Вот как вы тут очутились?

— Потом расскажу. Ой, дайте я вас поцелую, дорогой вы мой человек!

— Я тут очутилась очень просто. Когда взорвался снаряд, меня отбросило в сторону. Ушиблась и, видимо, потеряла сознание. Долго ли я так лежала — не помню. Должно быть, недолго. Сколько сейчас времени?

— Значит, всего прошло четыре часа. Очнувшись, я поползла к сараю. Здесь от страха и холода забралась в солому и не помню, как уснула. Устала очень. Пятые сутки хоть бы на час глаза сомкнула. Но все это ерунда. Теперь мы вдвоем, не так страшно. Вдвоем мы еще выберемся. Вы-то как тут оказались?

Рыбин рассказал. Он сообщил ей о своем решении во что бы то ни стало выполнить приказ, пробраться во второй батальон.

— Правильно. Приказ нужно выполнить. Идемте вместе.

Вышли на улицу. Воздух был густо пропитан дымом и гарью, и оттого все вокруг потускнело, как бы лежало в тумане.

У школы по-прежнему не затихал бой. Там, где находился второй батальон, было тихо. Из лесу доносилась громкая канонада.

Рыбин обратил внимание Нины на взорванный танк, чуть было не ставший его могилой. Машина покосилась набок, будто оступилась. Над ней все еще лениво вился черный дымок. Неподалеку послышался незнакомый говор. Рыбин и Нина поспешно нырнули в канаву. По дороге шли немцы. Двое тащили под руки третьего — раненого. Он стонал, хрипло выкрикивал: «Капут, капут!» Высокий в каске уговаривал его, но раненый продолжал хрипеть: «Капут, капут!»

Дальше Нина и Рыбин двигались перебежками. Первой бежала Нина. Рыбин охранял ее продвижение. Она достигала укрытия, осматривалась, подавала ему знак рукой. Он подтягивался. А она опять шла вперед. [492]

Так они достигли позиций второго батальона. Вражеские трупы почти сплошь покрывали землю. Среди них кое-где лежали убитые танкисты, в черной одежде. Их было мало. Удивительно было, как такая горсточка людей могла уничтожить столько фашистов.

Рыбин и Нина ползали среди трупов, опознавали товарищей, собирали документы и партийные билеты.

У дерева с растопыренными ветвями что-то зашевелилось, раздался звук, похожий на плач ребенка. Рыжий пес, помахивая хвостом, смотрел на них умоляющими глазами.

Пес еще сильнее замахал хвостом и жалобно заскулил.

— Вы знаете что? Где-то здесь должен быть старшина, честное слово, — догадалась Нина.

Старшина был на правом фланге. Он лежал на бруствере, вцепившись побелевшими пальцами в землю. Нина узнала его еще издали по дубленому полушубку.

— Эх, Игнат Иванович, — со слезами в голосе вздохнула она.

Старшина вдруг протяжно застонал. Рыбин и Нина подскочили к нему, перевернули вверх лицом, приподняли, Нина из фляжки влила ему в рот остатки спирта.

Старшина замотал головой, закашлялся, но все же сделал несколько глотков, открыл тусклые глаза и невидящим взглядом уставился на станцию.

— Игнат Иванович, как себя чувствуете? — спросила Нина.

Старшина молчал. Неожиданно взгляд его прояснился, на глазах выступили слезы.

— Посмотрите... посмотрите... — прошептал он. Вдалеке, на фоне темного неба, в облаках клубящегося дыма, реяло знамя бригады, яркое, как пламя.

— Это наши, Игнат Иванович! — воскликнула Нина. — Наши!

Старшина вздрогнул всем телом, выгнулся и обмяк. На лице его застыло выражение полного покоя.

Рыбин и Нина обмерли. Прямо на них, развернувшись цепью, шли гитлеровцы, переговариваясь пьяными голосами.

— Ничего. Не пропадем. Вы замрите, будто мертвый. Они легли между трупов и затаили дыхание. Оба в эту минуту пожалели, что нельзя остановить сердце. Оно стукало чересчур громко и часто. [493] Гитлеровцы искали на поле боя своих, добивали раненых танкистов.

Мимоходом выстрелили в Рыжего. Его предсмертный вой разнесся по всему полю. Шальной пулей ранило Нину в ногу пониже колена. Нина не пошевелилась, не дрогнула.

Рыбин, путаясь в сумке, достал бинт и перевязал рану.

Они медленно поползли к окраине станции, остановились у одинокого домика, огляделись. Местность была открытая. Дальше ползти было опасно.

— Пшепрошем пана, — долетел до них чей-то шепот. Из окна подвала выглядывал старик и манил их рукой.

Рыбин минуту колебался. Взгляд его остановился на обрывке полотнища — красного с белым, втоптанного в снег фашистскими сапогами. Это был флаг. Вон и обломок древка торчит над окном.

Рыбин, больше не раздумывая, подхватил Нину и спустился в подвал.

В подвале было темно. Тоненьким осипшим голоском плакал ребенок. Старик кланялся и о чем-то говорил, показывая в угол, где плакал ребенок.

— Мы не помешаем, будьте спокойны, — не поняв старика, сказал Рыбин.

Он уложил Нину на пол, прямо у входа, а сам сел подле нее на ступеньки.

Старик замотал головой, засуетился и вскоре принес откуда-то тюфяк.

— Спасибо, — поблагодарила Нина слабеющим голосом.

— Оставьте ее, пожалуйста, — попросил Рыбин. — Ей плохо. Она ранена.

Старик понял, всплеснул руками и отошел в сторону, Нина застонала. Застонала в первый раз.

Вокруг школы лежали раненые. Они звали на помощь, Пробовали ползти, но, обессилев, падали. Раненые лежали всего в пятнадцати метрах от школы. Но что это были за метры!

Мерзлая, исковерканная земля, покрытая воронками, заваленная кирпичом, железом. Проползти по такой земле [494] хотя бы пятнадцать метров, да еще с раненым, — дело невероятно трудное.

— Сделаем так, — сказал Филиппов санитарам, — разобьемся попарно. Ты, Трофимов, за старшего. Будешь работать с Годованцем. Саидов с Мурзиным...

— Разрешите, товарищ капитан, нам с Бакиным в паре? — попросил Коровин.

Невеселая была минута, но все при этих словах улыбнулись.

— Тяжело вам. будет. Ну ладно, разрешаю. Сатункин останется на лестнице, — продолжал Филиппов. — Будешь мне помогать принимать раненых. Основное, товарищи, быстрота. Ни малейшей остановки. Остановка — смерть! Понятно?

Филиппов еще раз внимательно оглядел их и подал команду:

Санитары, внезапно выскочив из подвала, упали в снег и стремительно расползлись в разные стороны.

Когда санитар ползет к раненому, он абсолютно безоружен. Единственное его оружие — санитарная сумка, Над ним летают пули, по нему стреляют, а он не может, не имеет права ответить. Он должен забыть об опасности, о том, что ему грозит смерть. Забыть о себе. Он обязан помнить только о раненом, только о его спасении.

Выбрав наиболее удобный путь, санитары доползали до раненого, подхватывали его с двух сторон под мышки я ползли назад к подвалу.

— Вставай-ка, ловчее будет, — крикнул Коровин своему напарнику.

Оба поднялись на ноги, побежали. Работа пошла быстрее.

Они подскакивали к раненому, приподнимали его, усаживали на сплетенные в замок руки и тащили к подвалу, подгибаясь под тяжестью ноши.

— Принимай! — кричал Коровин Сатункину, плевал на свои больные ладони, покрикивал на Бакина: — Неча стоять-то, шевелись давай!

Они удачно сделали три забега, а на четвертом Бакин споткнулся. Он выбросил руки в стороны, пытаясь устоять, не устоял и рухнул на землю.

— Вот неуклюжий-то, жердина, — заворчал Коровин, пробегая мимо.

Не слыша за собой тяжелых шагов, он оглянулся. [495] Бакин лежал неподвижно, раскинув длинные руки. Коровин подождал секунду, окликнул товарища:

Тогда Коровин подошел к нему, опустился на колени, снял шапку. Увидев дружка, Бакин пошевелил белыми губами и просто, как будто ничего не случилось, сказал еле слышно:

Коровин, закрыв лицо шапкой, беззвучно заплакал.

— Ну что же... Прощай, брат Кузьма. Прощай... Клуб-то теперь как? Без тебя-то?

Потом встал и с какой-то особенной, страшной решительностью, не прячась от пуль, пошел вперед.

Увидев его одного с раненым на руках, Филиппов все понял.

— И не подумайте, товарищ капитан, не надобно мне помощника.

— Как уж есть, товарищ капитан. Жить-то теперь за двоих надо.

К подвалу, неся раненого, подскочили Трофимов и Годованец.

— Сделаем так, — распорядился Филиппов, — Трофимов, помогай Коровину, а я с Годованцем пойду.

Наша артиллерия била по Сянно. Только один квадрат «десять — сорок два», там, где была школа, находился вне обстрела. Но зато вражеская артиллерия с новой яростью, словно мстя за все свои потери, принялась долбить и без того разбитое здание школы.

Султаны рыжей пыли поднимались в черное от пожаров небо, нависшее над землей, как чугунная плита. Пули свистели над самым ухом: «фить-фить-фить» и, ударившись о землю, отлетали рикошетом, сердито пригрозив: «у-у-уу…»

— Это хуже всякой атаки, — ворчал Годованец, следуя за Филипповым. — Там увидел врага — бей. А тут по тебе садят — молчи. Што ли, мишень?

Взрывной волной, перевернув в воздухе, Филиппова швырнуло на груду кирпича. Он больно ударился затылком о камни и на несколько секунд потерял сознание. Перед глазами промелькнула будничная картина: Сатункин ставит ведро со снегом на печь, и капли шипят и пенятся на раскаленном докрасна железе. [496]

— Живы? — обрадовался Годованец. — Вы меня слышите?

В голове у Филиппова звенело, во рту ощущался неприятный кисло-горький вкус.

— Так что же? — спросил Годованец. — Пойдем в подвал?

— Как в подвал? — спросил Филиппов слабым голосом. — Как же раненые? Нет, нет...

С огромным трудом, вспотев от напряжения, он поднялся и, поддерживаемый Годованцем, сделал несколько неуверенных шагов.

— «Фить-фить-фить», — тотчас засвистали пули. Филиппов инстинктивно пригнулся, упал на живот, поднялся на локтях и пополз.

Они благополучно вынесли двух раненых. А когда двинулись за третьим, вражеская пуля угодила Годованцу в грудь, пониже правой ключицы. Он слабо крякнул и завалился набок.

— Клюнуло, товарищ капитан. — Он часто задышал. Дыхание у него стало клокочущее, точно он полоскал горло.

И теперь уже Филиппову пришлось тащить его в подвал.

— Батюшки! — вскричал Сатункин, всплеснув руками. Годованец виновато улыбнулся, словно извиняясь за то, что причинил беспокойство.

— Тихо, старина, без паники. «Ведь это ж только раз...» Лучше возьми у меня в кармане гранату. Я ее все берег. Вас, товарищ капитан, не хотел фрицам отдавать.

Филиппов положил руку Годованцу на горячий, покрытый крупными каплями пота лоб:

— Вот оно что... И ему спасибо... Годованца унесли в перевязочную.

XXI

После того как перерезали дорогу на хутора и раненых некуда стало эвакуировать, круг врачебной помощи рас» ширился: пришлось делать срочные операции. Перевязочного материала и медикаментов тратилось во много раз больше, чем обычно.

— Бинти кiнчаються, тiльки для самих тяжких залишилися. Що робить?

— Да-а, — произнес Филиппов с досадой, — Выходит, нечем нам с тобой воевать?

— Стало быть, зря они надеются на нашу помощь?

— Они верят нам. Думают, что в случае ранения мы им поможем. Хоть перевязку сделаем.

Филиппов подошел к окошечку. С улицы несло гарью, Даже через двойной слой марли просачивалась кирпичная пыль, щекотала в носу.

— Постой, есть выход! — воскликнул Филиппов, поворачиваясь к Хихле и встряхивая его за плечи.

Они вышли из перевязочной. Филиппов оглядел подвал, В отсеках было настолько мрачно, что уже нельзя было различить отдельных лиц, в полумраке белели повязки.

— Товарищи раненые! — звонко сказал Филиппов. Раненые притихли.

— Товарищи! У нас, к сожалению, мало бинтов. Остались только для самых тяжелых. Ваших же товарищей нечем будет перевязывать. Поэтому я обращаюсь к вам с просьбой. Может быть, у кого найдется пара чистого белья, портянки, еще что-нибудь? Одолжите все это нам. Из белья мы сделаем бинты.

— Молчи, скептик несчастный, — зашипел на него Филиппов.

Некоторое время все молчали. Тяжелые раненые стонали и просили пить. Сверху кричали:

— Вот рубаху возьмите. Больше ничего нет. [498]

Филиппов подскочил к Рубцову, принял рубашку, крепко пожал его руку:

— Возьмите-ка портянки, — предложил Федя Васильев. — Это мой «энзе». Я их, между прочим, за пазухой берег. На всякий случай.

Со, всех сторон, словно только и ждали подходящей команды, выдергивали из-за пазухи, из сохранившихся чудом заплечных мешков, из хитрых солдатских тайников и протягивали чистые портянки, рубахи, кальсоны, платки.

— Спасибо, товарищи, спасибо, — едва успевал благодарить Филиппов, собирая белье в охапку. — Видишь, скептик? Это же наши советские люди.

— О, це добре! — только и смог ответить растроганный Хихля.

— Нам жизни для дела не жалко, а что там тряпки... — сказал из темноты какой-то раненый.

Результат превзошел всякие ожидания. Через десять минут собрали порядочную кучу белья. Его внесли в перевязочную, разорвали на узкие ленты, скатали в тугие бинты.

Анна Ивановна подозвала Зою, что-то шепнула ей на ухо. Зоя вышла из перевязочной и вскоре возвратилась с пачкой личного белья.

— Что вы, девушки! Нет, нет, — возражал Филиппов.

— Это наше дело, товарищ начальник, — сказала Анна Ивановна. — Благодарим за идею. Зоенька, действуй…

— Та xi6a ж я знав, що ви фокусник... Медсанвзвод продолжал работу в полную силу.

XXII

В подвале кончились запасы воды, — все колодцы были в руках врага. Жажда терзала раненых.

— Эх, ребята, ключевой бы, студеной, — бредил раненный [499] в живот. — У нас на Урале ключей-то вдоволь. Туда бы сейчас.

Ходячие больные подбирались к окошечкам, просовывали руки сквозь решетки, тащили в рот грязный, пропитанный дымом снег.

Лежачие раненые пытались поймать пересохшим ртом капли, падающие с отпотевшего потолка, — и все попусту; капля, как нарочно, падала на лоб или щеку. Раненые метались, бередили соседей, молили: «Пить... пить... пить...»

— Да нет у меня, нет, — уговаривал Сатункин. — Нешто я бы не дал, коли б было? Повернись на бочок — полегчает.

— Пить... пи-и-ить... Сатункин пошел в перевязочную.

В перевязочной было тихо. Анна Ивановна и Филиппов, низко склонившись над столом, оперировали. Филиппов стоял лицом к двери. Он был в маске, глаза опущены. Сатункин видел, как двигались его брови: то поднимались, морща высокий лоб, то опускались, и тогда на переносье появлялась изломанная складка. Сатункин понял — капитан очень занят: дело серьезное, надо подождать. Он молча ждал, машинально поглаживая усы, наблюдая за врачами. Иногда кто-нибудь из врачей, не оборачиваясь, протягивал руку, и Зоя подавала все, что требовалось. Слышался звон металла, потрескивание — и опять тишина.

— Вода вся, товарищ капитан. Раненые шибко мучаются.

Минут через пять он сдернул маску, но как был в халате, так и направился в штабной отсек, к комбригу.

Бударин сидел у аппарата, надев на голову наушники. Рядом лежал электрический фонарь, луч света освещал заросшую щеку комбрига, спутанные темные волосы. Филиппов заметил белую прядку. «Поседел, — удивился он. — За пять дней поседел».

— Всё в порядке, — кричал Бударин в микрофон, — в порядке, товарищ гвардии генерал! Дотянем, не беспокойтесь. Не беспокойтесь, говорю. Я на своих орлов надеюсь. Будем рады вашему концерту... Есть.

— Генерал уже в лесу. Сейчас концерт начнется: Филиппов не успел спросить, что за концерт. Наверху все загрохотало, загремело вокруг, точно там разразилась небывалая гроза. [500]

— Вот это да! Не то что фрицы! — восхищенно сказал комбриг. — Наша артподготовка.

Он надел папаху, молодцевато заломил ее на затылок, приободрился, выпрямился, собрался идти.

— Вода кончилась, товарищ гвардии полковник. Раненым без воды плохо.

...В перевязочную внесли молодого солдата, раненного в лицо. Его положили на хирургический стол.

Он мычал, мотал головой, разбрызгивая кровь по сторонам. Увидев это, Зоя вдруг как-то странно всхлипнула и захохотала.

— Ктой-то хохочет, братцы? — забеспокоился в соседнем отсеке Сушенка.

— Ясное дело — хохочет. Не то что ты — слабец, — сказал Рубцов, удивленно прислушиваясь.

Анна Ивановна держала Зою на коленях, прижав к груди как ребенка. По Зонным щекам текли обильные слезы, она продолжала хохотать.

— Срыв. Нервы не выдержали, — объяснила Анна Ивановна.

— Прекратить истерику. Ввести пантопон. Немедленно уложить.

Внезапно резко оборвалась канонада. Все мгновенно замолчали, будто у людей отнялся язык.

— Что-то, братцы, тихо стало?.. А? Слышь? — прошептал сам не свой Сушенка.

— Может, там и наших нет? Может, сейчас фрицы придут?

— Вот слякоть! — не удержался Рубцов. — Это же — победа! Слышите, товарищи! Победа! — Голос Рубцова, твердый и звонкий, проник во все отсеки, привел раненых в движение. — Мир наступает на земле. И мы с вами кровью добываем этот мир. Дорогой ценой добываем! Запомните это и стойте за мир также крепко, насмерть! И если какая-нибудь гадина снова задумает развязать войну — зубами перегрызем ей горло!.. И всегда, в любой войне победим. Понятно я говорю?

Словно подхватив его слова, сверху донеслось могучее русское «ура».

Оно все нарастало, крепло, ширилось. Почти в тот же [501] миг темноту подвала рассек луч фонарика. Знакомый всем голос комбрига торжественно сообщил:

— Орлы! Слышите? Это наши. Группировки наголову разбиты. Командующий армией представил нашу бригаду к ордену Суворова. Поздравляю вас, друзья мои.

XXIII

Вокруг школы было шумно и людно. Солдаты всех бригад перемешались между собой, делились впечатлениями прошедшего боя, разыскивали друзей и товарищей. Защитников Сянно особенно старательно угощали табаком, трофейным шоколадом.

Под хохот товарищей они по-медвежьи облапили друг друга так, что похрустывали кости.

— Ребята, не видели Соболева, земляка моего? Такой круглолицый.

На минуту разговоры притихали, потом начинались новые расспросы, и шум разгорался с новой силой.

— Товарищи, так говорят, мы все-таки на Берлин двинем?

— А что, формироваться будем или сразу пойдем?

— Чего формироваться-то? Мы уже давно сформированы. Идти надо.

Тут и там вспыхивал дружный хохот — не верилось, что минуту назад здесь кипел бой и смерть ходила по пяткам. Возле школы, окружив Бударина, стояла большая группа офицеров. Ждали приезда генерала.

— Неужели наш? — спросил Бударин, выбегая на дорогу.

За броневичком показались легковые машины, затем грузовые «ЗИСы».

Бударин одернул куртку, смущенно потрогал небритые щеки, громко подал команду:

И быстрым шагом устремился к первой машине. В наступившей тишине всем было хорошо слышна, как рапортовал комбриг:

— Товарищ гвардии генерал, гвардейская танковая краснознаменная бригада приказ выполнила. Бригада готова к выполнению любой задачи.

Из машины вылез генерал и торопливой твердой походкой направился к комбригу. Он был выше Бударина ростом, шире в плечах. Подойдя к комбригу, генерал обнял его и трижды, по-русски, поцеловал.

В сопровождении офицеров генерал и комбриг двинулись к школе, спустились в подвал.

Из перевязочной выскочил Филиппов, вытянулся, хотел представиться генералу, Бударин его опередил:

Филиппов смутился, почувствовал, что краснеет.

— Слышал, слышал, как он у вас тут фокусы устраивает, — подавая Филиппову руку, сказал генерал.

— А неразорвавшуюся мину вынуть из живого человека — это тебе не фокус?

— Молодец, гвардии капитан. Молодец... Я там тебе помощников из медсанбата привез. Извини, что запоздал. Дороги не было. Принимай врачей, пусть работают.

— Поздравляю с присвоением звания гвардейца.

От машины отделился человек и кинулся ему навстречу. Это была Наташа. Филиппов узнал ее сразу. Тяжелые косы выбились из-под шапки и, пока она бежала, распустились, упали ей на плечи.

— Коля! Здравствуй, Коля! Она протянула ему руки.

Филиппов обхватил ее и, не находя слов, начал кружить на одном месте.

— Что ты? Все смотрят. Что ты? — восклицала она, задыхаясь и закидывая назад голову, шапка отлетела в сторону, и русые косы развевались по ветру.

Он, счастливый и взбудораженный, смотрел в ее голубые глаза и смеялся. [503]

Филиппов осторожно поставил ее на землю перед собой.

— Ну как можно! — сказала она, еле переводя дыхание. — Эго несолидно. Ты же начальник.

— И человек тоже, — сказал он, подхватывая ее под руку, — идем. Кто тебя послал к нам?

— Я сама добилась. Нас еще с утра генерал к вам направил, да никак не проехать было.

Она надела шапку, и они, засмеявшись неизвестно чему, взявшись за руки, как дети, побежали в перевязочную.

...Подвал буквально затопили электрическим светом. В перевязочной забурлила работа. Было развернуто шесть столов. Все работали с каким-то особым подъемом и рвением.

— Не пойду, товарищи, честное слово. Разрешите мне довести дело до конца.

Мурзин, Хихля, Коровин, Саидов, Трофимов и даже Гулиновский — все продолжали работать. Только Зоя после введенного пантопона сладко спала, по-детски сложив губы, спала на том ящике, на котором любили они сидеть с Анной Ивановной в редкие свободные минуты.

В самый разгар работы в перевязочную с радостным криком ворвался Хихля:

В дверях появился Рыбин. Ему не дали выговорить ни слова — набросились, затискали в объятиях.

Филиппову нужно было организовать бесперебойную работу перевязочной и операционной, наладить уход за тяжелыми и нетранспортабельными, уточнить документацию, написать донесение начсанкору, а главное — всех раненых как можно быстрее эвакуировать в тыл.

Широкоплечую, подтянутую фигуру гвардии капитана видели и в перевязочной, и во всех отсеках, и на улице, возле машин. Он был всем нужен. То и дело слышалось:

Раненых решено было вывезти в медсанбат двумя партиями. С первой партией раненых отправлялся сам Филиппов. Со второй должен был ехать Рыбин.

— Подноси раненых. Не задерживайся, — командовал Филиппов.

— До свиданья, Нина, — душевно сказал Филиппов. — Хотя я и еду с вами, но, кто знает, будет ли время попрощаться. Желаю вам всего хорошего — поправиться, встретить Цырубина. Вы оба достойны большого счастья.

— Спасибо, товарищ начальник, — сказала Нина. — И вам счастливо довоевать.

Вынесли Годованца. Прощаясь с ним, Филиппов долго тряс ему руку, но ничего не сказал: глаза невольно защипало, в горле возник ком.

— Што ли, жалко меня? — удивился Годованец, морща нос. — Так я ж скоро поправлюсь. Вот вы-то как тут? Правда, я наказал насчет вас Сатункину, да душа все равно неспокойна. Не совсем вы еще обстрелялись. Снаряды, например, по звуку не различаете, горячку иной раз порете. Остерегитесь, глядите!..

Рубцова, Сушенку, Федю Васильева — экипаж машины номер сто — грузили вместе. Сушенку теперь ни на минуту не могли оторвать от Рубцова.

Раненые долго кричали остающимся товарищам:

— Смотрите, чтобы все здесь было в порядке. — До свидания на родине!

— Выпить за нас в День Победы не забудьте! Раненный в лицо не мог говорить. Пока машина не скрылась, он все махал из кузова шапкой...

Забитая движущейся навстречу техникой, дорога была похожа на гигантский конвейер.

Филиппов торопился. Нужно было спешно получить мед-имущество, забрать фельдшеров, навестить своих раненых, а там уже и принимать новые экипажи, прибывшие на ближайшую станцию. Годом раньше после таких боев бригада, может быть, месяц простояла бы на формировании. Теперь пройдет всего два дна, и она, пополнившись свежими силами и танками, опять двинется в бой. Другой размах — победный.

Филиппов ехал на «чужой» машине. «Санитарка» сгорела.

Шофер некоторое время сидел за рулем сердитый, что-то все ворчал себе под нос. Но вскоре угомонился, замурлыкал веселый мотив. «Наверное, это привычка всех шоферов», — подумал Филиппов, вспоминая Годованца.

— Нельзя ли быстрее? — поторопил он шофера. Шофер распахнул дверцу, закричал в темноту: [605]

— Эй, дай дорогу! Разве не видите? Раненых везу, И хотя ничего не было видно, шоферы встречных машин, услышав слово «раненые», уступали дорогу.

В полночь добрались до медсанбата, расположившегося в богатом барском доме с колоннами.

Филиппова окружили, старые товарищи, поздравляли, горячо пожимали руки, забрасывали вопросами... Гостеприимный командир медсанбата уступил Филиппову свою комнату.

Филиппов и Сатункин остались одни. Горел мягкий электрический свет. Мерно постукивали огромные часы с позолоченным циферблатом. На столе дымился чай. Было так тихо, так все по-домашнему, что как-то не верилось, что всего несколько часов тому назад они подвергались смертельной опасности.

Филиппов улегся спать на настоящей кровати, накрывшись не полушубком, а настоящим одеялом. Сатункин о полчаса подшивал подворотничок к гимнастерке, потом, погасив свет, тоже лег.

Часы пробили четыре — красиво и звонко. В дверь постучали. Сатункин, топая по полу босыми ногами, шепотом спросил:

Сатункин зажег свет. Открыл дверь. Проснулся Филиппов.

— Уже? — удивился он, увидя Рыбина, — Все благополучно?

Филиппов поднялся, подошел к окну, отдернул штору, На улице было темно. Неживыми коробками стояли дома. И только там, дальше домов, где предполагалась дорога, все двигалась и двигалась цепочка мерцающих сигнальных огоньков — это шла на запад Советская Армия.

— А скоро, наверное, по этой же самой дороге мы на родину двинемся...

Филиппов обнял друга за плечи, и они, думая каждый о своем, долго смотрели на далекие красные огоньки…

Часть вторая. Сянно

I

II

III

IV

V

VI

VII