31

После шести с половиной лет немецкого ига всходило наконец солнце свободы и над многострадальной Чехословакией. В ежедневных перечнях освобожденных городов Европы уже мелькали и словацкие названия: Прешов, Кошице, Левога, Попрад, Кожмарок, Банска Штявница, Зволен, Банска Бистрица...

К концу марта Советская Армия очистила от немцев большую часть Словакии. К западным границам Чехии приближались американские войска. Им немцы не оказывали серьезного сопротивления.

Близость победы побуждала партизан действовать еще активней. Стычки и бои с немцами происходили ежедневно. Лужский батальон разбил колонну немецких машин с солдатами у деревни Дале. Потом такую же — у [109] Глубокой. За ней — колонну под Скутечем. Налеты народных мстителей были дерзки, вносили сумятицу в действия оккупантов.

Но были и неудачи. Одна из них едва не стоила Васе и пяти другим разведчикам жизни.

Темной апрельской ночью они возвращались с задания. Все шестеро очень устали. А тут еще лил дождь, идти было тяжело. Подняв воротники и повесив винтовки на плечи, разведчики молча брели за старшим.

Показались окрестности Рехембурга. От него было уже рукой подать до базы. Мокрая тропинка круто спустилась в долину. Внизу стало еще темнее и глуше.

Вдруг они оказались в кольце автоматов.

— Руки вверх! — рявкнул кто-то по-чешски.

Разведчиков окружил взвод полицаев из той самой Рехембургской жандармерии, которую разгромили партизаны накануне побега пленных.

— Руки вверх, бандиты, пока живы!

Что было делать? Не успев даже снять оружие с плеч, Андрей Сталинградский, который был в группе старшим, а за ним Философенко, Вася, Яначек и другие медленно подняли руки.

Полицаи сорвали с них винтовки, выхватили из-за поясов пистолеты, гранаты, ножи и, глумясь, погнали прикладами в Рехембург. Там закрыли партизан на третьем этаже пустой школы, стоявшей против бывшей казармы русских пленных. Поставили одного часового в коридоре, второго — снаружи и ушли звонить в Лужское гестапо.

Не в силах простить себе оплошность, разведчики метались по классу. Полицаи не оставили им даже свечки. Попробовали в темноте нажать на дверь — на замке.

Стали наблюдать из окна за часовым, оставленным у школы. Он вел себя странно: тревожно оглядывался по сторонам, затаивался среди деревьев за углом, где было еще темнее. [110] Разведчики догадались: боится, что партизаны налетят выручать своих товарищей.

Да, взаимная выручка была первейшим законом партизан. Но ждать подмоги в этот раз не приходилось. В отряде не знали о случившемся, а гестаповцы могли прибыть с минуты на минуту.

В темноте кто-то нащупал на стене электропроводку. Стали плести из нее веревку. Проводки оказалось мало. Пояса полицаи тоже забрали. Пришлось рвать рубахи, белье.

Сплели. Привязали один конец к батарее отопления. Долго ждали, когда наружный часовой зайдет за противоположную сторону школы.

Дождались. Открыли окно. Спустили веревку. Обдирая о провод руки, начали один за другим соскальзывать вниз.

Но тут опять не повезло. Пять человек спустились благополучно. А шестой, всегда неловкий Солонников, зацепился у окна второго этажа штанами за крючок. В первые месяцы войны на такие крючья вешали щиты затемнения.

Не видя в темноте, что произошло, пятеро партизан с удивлением смотрели на «упражнения», которые молча проделывал их товарищ, вися вниз головой и двигая руками и ногами, словно жук на булавке. Андрей Сталинградский яростно грозил ему кулаком.

Солонников задергался сильнее. Удар его ноги пришелся по окну. Звон стекла перепугал часового. Спрятавшись за школой, он дал длинную очередь из автомата, поднимая тревогу.

Солонников забился изо всех сил и наконец тяжело шлепнулся на мокрую землю.

Партизаны помогли ему встать, со всех ног бросились в лес. Солонников, который чувствовал себя виноватым перед товарищами, мчался первым. Сзади гремел автомат часового. [111]

У леса дорогу преградил ручей, бурливший после дождя. Вместо моста лежало мокрое бревно. Незадачливый Солонников оступился и сорвался в воду. Течение закружило его и понесло. Партизаны выхватили Солонникова из воды и через минуту скрылись среди деревьев. А на шоссе уже мелькали фары немецких машин...

Полуголые, с огромными синяками от полицейских прикладов, исцарапавшиеся о сучья в ночном лесу, добрались утром разведчики до партизанской базы. Посмотреть на них сбежался весь отряд. Расспросам но было конца.

Через несколько дней рехембургские полицаи получили достойный ответ. Партизаны закидали гранатами окна жандармерии, разгромили телеграф, телефонную станцию. Подняли предателей с постелей и рассчитались с ними за все их черные дела.

32

Кончились дожди. Стихли холодные ветры. Солнце грело уже по-весеннему. На северных склонах гор и в глубоких долинах еще лежал снег, а на лесных полянах, на пригорках как-то за одну ночь поднялись цветы.

Потом налетела первая гроза. Поиграла над горами бело-синими клубами облаков, пошумела громом, ярко выцветила все радугой. И на вымытых дождем деревьях сразу появился нежно-зеленый лист.

Вася Безвершук смотрел, как оживала природа, слушал журавлиный крик, доносившийся с неба, и мучительно тосковал по дому. В памяти всплывал родной Турбов — его маленькие дома, широкие улицы с золотыми апрельскими лужами, фиолетовая сирень в садах и палисадниках, тополя у хат, играющие листьями на ветру.

Стоит ли еще родной дом? Живы ли отец, тетка Фросына? Жив ли Иван, угнанный в немецкую неволю? [112] Как бывает с подростками в его возрасте, Вася сильно вытянулся за эту весну. Он вместе со всеми ходил в разведку и на диверсии. Вместо винтовки носил трофейный автомат. За поясом у него был трофейный «вальтер».

Некоторые из бывших пленных к этому времени пали в боях. Их хоронили в одних могилах с местными партизанами. Остальные русские внешне уже почти не отличались от чехов. Они усвоили язык, неплохо знали местность, делили со своими чешскими друзьями радости и печали партизанской жизни.

Костя Курский, Андрей Сталинградский командовали группами. Философенко лечил раненых и при возможности рядовым бойцом ходил на задания. Усач тоже участвовал в боевых операциях и одновременно был первым пропагандистом отряда. Партизаны любили слушать на досуге его живые и яркие комментарии к событиям, происходившим в Европе.

Сколько радости несла народам порабощенной Европы весна 1945 года!

4 апреля Советская Армия закончила освобождение Венгрии. В тот же день был поднят национальный флаг над Братиславой. 13 апреля войска Второго и Третьего Украинских фронтов вошли в Вену. 26 апреля русские выбили немцев из Брно. Еще через четыре дня — из Моравской Остравы.

После этого названия освобожденных городов бывшего немецкого «протектората» стали перечисляться в ежедневных сводках Советского информбюро десятками. Фронт приблизился к Хрудимскому округу.

Напрасно миллионная группа Шернера готовилась защищать рейх с юга. 2 мая пал Берлин. Немцы потеряли координацию действий. Они снимали полки и дивизии с западного фронта, чтоб бросить их на восток. Потом, видя, что Советскую Армию уже не удержать, гнали их опять на запад, чтоб сдать американцам. Часто [113] одно распоряжение противоречило другому. Немецкие части метались по дорогам.

Пользуясь растущей паникой врага, партизаны полка имени Свободы днем и ночью громили оккупантов, один за другим освобождали населенные пункты.

На последний, решительный бой поднималась вся Чехословакия. Восстал рабочий Пльзень. Восстала древняя Прага. Восстали многие города и села Чешско-Моравской возвышенности. Франк испуганно сообщал из Праги правительству Деница, что «протекторат» на пороге революции и удержать его уже нельзя...

Бесполезность сопротивления гитлеровцев и бессмысленность новых жертв были очевидны. Но и в этих условиях немецкие части, отступая на запад, зверствовали в чешских селах и деревнях.

Автоматная очередь впивалась в спину женщины, возвращавшейся с водой от реки. Пуля обрывала жизнь старика, вышедшего за ворота погреться на солнышке. На «тиграх» гонялись палачи за ребятишками...

Восстание в Праге Шернер приказал подавить всеми средствами. К чешской столице стягивались дополнительные немецкие части. Чтоб выиграть время, Франк вел переговоры с восставшими. Когда войск набралось достаточно, он бросил на народные баррикады танки.

Приемник Четвертого Лужского батальона был настроен на Прагу день и ночь. Уходя на задания или возвратившись в отряд, партизаны молча останавливались перед домиком, в котором располагалась радиостанция, и слушали трагические призывы боровшейся столицы:

— На помощь, добрые люди! Не хватает оружия. Мало патронов. Немцы занимают квартал за кварталом. Древние улицы Праги никогда не видели столько народной крови. Руда Армада! Войска Англии и Америки! На помощь страдающему народу!

Радиостанция Праги работала круглые сутки. Диктором была женщина. Временами она рыдала. [114]

Однако у командования американскими войсками была своя точка зрения на народное восстание. Заняв Пльзень, американцы стали арестовывать руководителей восстания, разоружать восставших. Они выпустили на свободу задержанных народом гитлеровцев. В телеграмме Трумэну и Эйзенхауэру Черчилль настаивал на необходимости «как можно скорее занять Прагу и возможно большую часть территории Западной Чехословакии». Союзники боялись революции, по-прежнему смотрели на поруганную, замученную Чехословакию как на поле своих дипломатических интриг.

Но ни интриги, ни предательства уже не могли остановить событий. Войска Первого Украинского фронта сломили сопротивление немецкой группы «Центр» и двинулись из Германии к Праге. Почти одновременно начали наступление на Прагу из района Брно войска Второго Украинского фронта.

33

8 мая радист Четвертого Лужского батальона записал сообщение английского радио о том, что Кейтель принял условия капитуляции Германии.

Однако дивизии Шернера отказались сложить оружие и продолжали кровавые бои в Праге и центральных районах Чехии. Зверства гитлеровцев заставляли каждого, кто мог, браться за оружие. В отряд непрерывно прибывали новые бойцы.

8 мая разведка донесла, что с востока двинулась большая группировка войск генерала Велера. Она не выдержала натиска Второго Украинского фронта и спешила сдаться американцам. Ее путь отступления был залит кровью невинных.

Командование партизанского полка имени Свободы, сильно выросшего в эти дни, решило разгромить велеровские части. Партизанские дозорные с удвоенным вниманием [115] следили за передвижением врага. Операция предстояла нелегкая, а так как многим новичкам не хватало винтовок и патронов, то командование поручило Ироушеку забрать из тайника в деревне Бела последние запасы оружия.

Ироушек взял с собой девять разведчиков. Среди них были Философенко и Вася.

В деревню разведчики пришли поздно. В темноте откопали под яблонями в усадьбе Ироушека десятка два винтовок, патроны, гранаты. Потом Ироушек и Застепа разделили партизан на две группы и повели ужинать.

Вася попал к Застепе. Невысокий плотный Застепа был весел, шутил, приказал жене поставить на стол все, что есть.

— Конец швабам! — говорил он. — Еще три-четыре дня — и русские будут у нас. Кончится горе народное!

Хозяйка взволнованно отвечала:

— Дай бог! Дай бог!

И носила из кухни хлеб, картошку, молоко.

— Кушайте, кушайте, люди добрые! Уйдет немец, наладится жизнь — сливовицы наварим. А пока ничего нет больше.

Партизаны смеялись.

— Спасибо, пани! Хорошо и без сливовицы. Фашистов добьем — тогда отпразднуем.

— Теперь немного осталось...

Застепа хлопнул Васю по плечу:

— Обязательно, Василь, в Россию приеду. Сколько лет думал: какая она? Теперь посмотрю. Примешь в гости?

Вася залился краской от радости.

— Приезжайте, дядя Иозеф. Знаете, какой у вас Турбов? А Винница? О-о!

— Адрес не забудь написать. А то приеду — Россия большая. Где тебя искать?

— Напишу, дядя Иозеф. Да нас там каждый знает. [116] Спросите только батю, Григория Филипповича. Все большие дома в нашем Турбове сложил он.

— В Одессу не забудь заехать, — наказывал Философенко. — Какая у нас набережная! А Молдаванка!

— Все, все приедем, — обещал Застепа.

Россия для многих была мечтой. Застепу тянуло продето посмотреть страну. А боец Тоушек, только вчера принятый в отряд, хотел учиться.

— У вас, говорят, бесплатно? — спрашивал он Васю.

Стах восхищенно крутил головой:

— Монголов разбили. Турок разбили. Наполеона разбили. Гитлера разбили! И у себя тоже: царя прогнали, господ прогнали. Сами хозяева своей судьбы! Молодцы русские! Такого брата грех не знать.

Заговорили о будущем вообще. Война кончилась. Что ждет каждого, когда он вернется домой? Партизаны задумались, ели теперь молча.

И другая тревога не оставляла ни на минуту. Еще злодействовали фашисты в Праге. Еще лютовали они по селам и городам Хрудимского округа. Сколько могил — родных, товарищей, односельчан уже появилось и появится еще в эти последние дни войны.

— Силен был, сукин сын, — оторвался от тарелки Застепа.

— Кто?

— Да тот борец.

— Силен, мерзавец!

Это разведчики вспомнили недавний случай. Партизаны разгромили в Скутече немецкий гарнизон. В бою взяли в плен унтер-офицера со зверским выражением лица и фигурой борца из цирка. Привели в штаб на допрос. Там, не помня себя от злости, унтер бросился на Ироушека. Потребовалось три партизанских пули, чтоб успокоить «арийца».

Кончили ужинать — стук к окно. Связной Ироушека. Ночи в мае короткие. Пора идти. [117] Разобрали винтовки. Взвалили на плечи груз. Под деревьями у дома подождали Ироушека с его половиной группы. Потом садами и огородами тихо вышли из деревни.

На востоке уже горела заря. Серели тени. Пришлось торопиться.

Из деревни в сторону леса шла прямая дорога. Она соединяла Белу с шоссе Луже — Скутеч. Но по дороге день и ночь проносились немецкие машины. У околицы дежурила немецкая застава. Поэтому сразу за кладбищем партизаны свернули на паханое поле и пошли стороной, параллельно дороге. Впереди Ироушек. За ним — Застепа. Потом Философенко, Вася и все остальные.

Идти было тяжело. Ноги тонули в мягкой земле. Сказывалась усталость: от партизанской базы до деревни Белы не близко. Да и груза у каждого было порядочно. Даже Вася, которому давали меньше, чем остальным, нес две винтовки, торбу с патронами, штук пять гранат. Два набитых патронташа оттягивали пояс. Патронами же были наполнены карманы.

Партизаны спешили. Перед самым лесом им надо было пересечь шоссе Луже — Скутеч, движение по которому в светлое время суток было очень оживленным и несколько затихало лишь ночью.

Глядя на огни фар, проплывавшие на дороге, ведущей к Беле, Ироушек приказал еще прибавить шаг. Разведчики поняли его тревогу. Если столько немцев было здесь, то сколько же их шло и ехало по магистрали Луже — Скутеч! Лишь в темноте можно было пересечь ее незаметно.

34

Кончилось паханое поле. Задыхаясь от усталости, стали подниматься на холм. Где-то там, в темной низине за холмом, петляло между гор магистральное шоссе. [118] У вершины холма Ироушек остановил разведчиков. За их спиной ярко разгоралась утренняя заря. Партизаны прислушались. Из низины не доносилось ни звука. Шоссе было пустынно.

— Вперед, — приказал Ироушек.

Теперь земля как бы проваливалась под ногами. Еще триста-четыреста метров вниз и — магистральное шоссе.

Партизаны почти бежали. Вдруг из низины донесся шум мотора. Партизаны замерли, прислушались.

Однако понять, с какой стороны шла машина, приближалась она или удалялась, было невозможно. В низине и лесу перекатывалось гулкое эхо. Оно искажало ^направление звука.

Шум усилился. Из-за поворота со стороны Луже выскочил бронетранспортер и, сверкая фарами, помчался на Скутеч.

— К земи! — крикнул Ироушек.

Разведчики пали на каменистую поверхность склона. Выскочил и промчался второй транспортер. Партизаны осмотрелись. Отходить назад за холм было поздно. Сжимая винтовки, бойцы ждали, будут ли еще машины. Заметили их или нет?

Колонна шла большая. Транспортеры. Легкие танки. Самоходные артиллерийские установки. Бронемашины друг за другом выскакивали они из-за поворота и проносились мимо. Разведчики с надеждой провожали их взглядом. Может, пронесет?

Но немцы, ехавшие в головном транспортере, заме-гили темные силуэты партизан на фоне утренней зари. Чашина остановилась. За ней, скрипя тормозами, начали останавливаться остальные.

Партизаны растерянно озирались. Но подняться, отступить было уже невозможно. Немецкие пулеметы достали бы их раньше, чем они успели бы перевалить холм. Да если бы и перевалили — укрыться все равно [119] было негде. Со всех сторон холм был гол как ладонь, а немцев в колонне никак не меньше нескольких сот.

Было часа четыре утра. В это время танкисты маршала Конева, за несколько дней непрерывного марша преодолев кручи и перевалы Саксонии и Рудные горы, пройдя все минные поля, оставленные врагом, вступали в столицу Чехословакии.

На востоке — на всем необъятном пространстве до Тихого океана — овациями и песнями начинала праздник Победы великая Россия.

Но на десять бойцов из Четвертого прапора, видно, не хватило счастья...

Несколько минут подтягивалась немецкая колонна. Скрипели тормоза. Глушились моторы, травившие чистый воздух низины перегаром газойля и бензола. Наконец стало тихо. С головного транспортера понеслась лающая немецкая команда.

— Достать патроны и гранаты! Приготовиться к бою! — приказал Ироушек.

Светало. Вася уже видел номера и эмблемы немецких машин, посуровевшие лица старших товарищей. Губы Ироушека были упрямо сжаты. Над переносицей легла тяжелая складка. Темные глаза его с черными, длинными ресницами как бы расширились.

А от машин к склону холма двинулась перебежками немецкая цепь. Затрещали пулеметы и автоматы.

Партизаны открыли ответный огонь.

35

Из-за гор медленно вставало солнце. Его первый луч окрасил рыжим барашки, плывшие в небе, осветил вершину хребта, стеной вздымавшегося сразу за Белой. А разведчики все дрались. Они били по немцам из раскалившихся винтовок, отбивались гранатами.

Застепу ранило в ногу. У Васи была перебита левая [120] рука. Тяжело стонал Философенко, раненный разрывной пулей в живот. Партизаны меняли позиции, превращали каждую ямку в окоп и бились насмерть. Но гитлеровцев было больше, они были лучше вооружены. Гранаты у партизан скоро кончились. Немцы смеялись:

— Эй, бандит! Бросайся камнями.

Солнце поднялось еще выше.

Немецкая цепь приближалась. Ей помогали пулеметы с машин. Один из броневиков свернул с шоссе и, надсадно воя от перегрузки и шевеля пулеметными стволами, тяжело пополз на холм.

Из цепи кричали:

— Партизан! Не пугайся!

— Сейчас ви пойдете на небо!

Немецкая цепь рывком бросилась вперед. Началась рукопашная. Разведчиков сбили с ног, стали избивать прикладами. Потом подняли, приказали держать руки над головой. Окровавленных, повели к головной машине.

Как в кошмаре шел Вася, подняв правую руку. Левая бессильно болталась и мучительно болела.

Привстав в машине, маленький худой полковник в полевой форме СС с черепом на фуражке брезгливо смотрел на изорванную одежду и разбитые лица партизан, на Васину кровь, капавшую с перебитой руки.

— Партизан? Коммунист?

Партизаны молчали.

Полковник нервно натянул на руку серую перчатку и зло махнул ждавшим его команды офицерам:

— Erschiessen{11}!

Шагах в ста от головной машины виднелся брошенный каменный карьер. Подгоняя прикладами, солдаты погнали к нему разведчиков.

— Komm, Komm! Los{12}! [121]

Голова Ироушека была разбита. На высокий лоб, на темные глаза ручейком стекала кровь. Ироушек вытирал лицо о рукава поднятых рук и присматривался к карьеру. Там кулигами рос кустарник. На противоположной стороне, где был выезд из карьера, кустарник сливался с лесом. Что, если броситься всем вниз? Рвануться по кустам к лесу...

До обрыва осталось несколько шагов. Немцы взвели затворы и приотстали.

— Тикати! — крикнул Ироушек.

Партизаны бросились врассыпную.

Надо было прыгнуть в карьер до залпа.

Вася тоже побежал. Он хотел оттолкнуться сильней, прыгнуть дальше. Но земля под ногой обвалилась. Толчок не получился. А сзади уже гремели ручные пулеметы и автоматы.

Нет, не успели разведчики из Четвертого прапора опередить залп.

Вася кувыркнулся в воздухе и, раненный еще одной пулей, тяжело полетел вниз. Рядом, переворачиваясь и задевая друг друга, падали его товарищи.

Немцы подбежали к краю обрыва и длинными очередями стреляли сверху в партизан.

Некоторые разведчики были убиты еще в воздухе.

Остальные еще пытались подняться, но свинцовые очереди сверху добивали их. Белая поверхность известняка, залитая кровью, становилась похожей на красное знамя, под которым они, люди разных судеб, боролись за свободу.

Вася упал на густой терновый куст. Пробил его до земли и с завернувшейся над головой правой рукой безжизненно повис вниз лицом на нижних ветках.

Но сознание вернулось к нему. Он успел еще раз услышать стрельбу, услышать последние стоны товарищей.

В карьере стало совсем тихо. Только сверху, где толпились [122] немцы, долетали то щелчок затвора, то чей-то кашель. Немцы ждали, не пошевелится ли кто внизу.

Потом один с пистолетом в руке стал спускаться по сыплющейся гальке в карьер.

В мертвой тишине он подошел к крайнему партизану и ударил его сапогом в бок. Партизан был мертв. Немец все же выстрелил ему в голову.

Сделав несколько шагов, он пнул таким же образом другого расстрелянного. Этот, кажется, застонал. Прогремел еще выстрел.

Опять захрустела галька под тяжелыми сапогами...

Вася то слышал этот хруст, то проваливался в глубокую черную яму. С каждой каплей крови, вытекавшей из его ран, он меньше чувствовал боль, глуше слышал звуки.

Начинался день. В кустах испуганно попискивали потревоженные пичужки. Лаково-черный скворец вспорхнул с осокоря, стоявшего у карьера, и улетел.

Солдаты стояли у края карьера и со спокойным терпением людей, любящих доводить начатое дело до конца, ждали, когда их товарищ закончит обход убитых.

Вася лежал крайним, чуть в стороне от основной группы. Он был последним на пути немца. И вот тяжелые шаги направились к нему...

Немец постоял, послушал. Потом сильно ударил мальчишку сапогом в бок. Тело Васи безжизненно качнулось на ветках. Немец поднял пистолет и выстрелил ему в голову. Торчавшая над головой Васина рука переломилась и упала. Хлынула кровь.

А немец аккуратно положил пистолет в кобуру, помочился в зеленый куст около убитых, застегнул пуговицу и, роняя гальку, стал подниматься по обрыву к товарищам.

— Alle sind tot{13}, — равнодушно крикнул он. [123]

Немцы зашумели. Те, что курили, бросали сигареты. Те, что не успели покурить, спешили сделать затяжку-две. Небольшое дорожное происшествие кончилось. Можно ехать дальше.

Загремели моторы. Низина снова стала наполняться фиолетовым дымом. Колонна зашевелилась, тронулась и, растягиваясь и набирая скорость, снова помчалась на запад.

36

Когда первый луч солнца прорвался наконец в низину и пробил ее голубые туманы, испуганный скворец вернулся на осокорь. На соседнее дерево опустилась его подруга. Скворец встряхнул лаковыми крылышками и запел. Затенькали, прыгая в кустах, пичужки.

А голубой луч уже засверкал искрами в капельках росы у обрыва. Заиграл в разбросанных по молодой траве стреляных гильзах. Заблестел золотом на влажных от ночного тумана листьях кустарника в карьере. Наконец луч пал туда, где, тяжело раскидав руки, спали вечным сном разведчики Четвертого прапора...

Может быть, этот луч и согрел холодеющее тело одного из них. Русский парнишка пришел в себя.

Немец, добивавший расстрелянных, попал ему не в голову, а в правую руку, завернувшуюся над головой при падении. Пуля прошла выше запястья, раздробила кость выше локтя. Кровь, хлынувшая из руки на голову мальчишки, обманула палача.

Вася сел. Потом, опираясь спиной о молодой тополь, попытался подняться. Тополек гнулся. Вместе с ним клонился и падал Вася. Но он все же встал на ноги. Рядом лежали убитые товарищи. Он прижал правую руку левой, чтоб не болталась, и молча смотрел на их тела и лица, изуродованные немецкими пулями.

И опять он качался вместе с топольком, то закрывая [124] глаза, чтобы не видеть, как кружится ускользавшая из-под ног земля, то снова останавливая мутившийся взор на телах погибших товарищей...

К карьеру бежали жители Белы. Из леса спешили партизаны Четвертого прапора. Оли слышали стрельбу и поняли, что произошло.

Первым примчался на велосипеде к месту происшествия паренек из Белы Геринек. Он бросил велосипед в траву, с разбегу слетел по обрыву в карьер. Там замер перед убитыми.

— Святая богородица!

Вздрогнул, увидев под топольком окровавленного, но живого русского паренька, подхватил его.

— Василь! Родии!

В карьер уже скатывались сверху и партизаны, и жители деревни. Слышались возгласы:

— Господи боже!

— Стах! Ироушек! Застепа!

— Тоушек!

— Люди добрые!..

— Паздера!..

— Яначек!..

— Люди добрые! Какие муки!

— Смотрите! Василь жив!

— Спасайте Василя!

— Будь проклят, герман!

Русского парнишку вынесли из карьера. Геринек посадил его на раму велосипеда и повез, обвисшего на руках, в село, в свой дом.

Там заплаканные женщины уложили его на кровать, перетянули жгутами руки. Потом пришла «скорая помощь» из соседнего городка Кошумберк, где имелась больница.

В Кошумберке еще оставался немецкий гарнизон. Среди врачей в больнице тоже были немцы. Но тихие чешские сестры милосердия, улучив момент, так быстро [125] уложили русского партизана на одну из коек, что немцы ничего не заметили. Врач чех Карел Конецкий с женой-медсестрой сделали рентгеновские снимки Васиных ран. Чех-хирург, фамилия которого осталась неизвестной, оперировал его.

37

Плакала Бела, хороня героев...

Комендант немецкого гарнизона не разрешил забрать трупы. Разведчиков закопали около карьера.

Фашистский рейх пал. Европа шумно праздновала свое освобождение. Только на небольшом пятачке измученной Чехии еще хозяйничали гитлеровцы.

Горе прибавило сил. Бойцы Четвертого прапора успели завалить шоссе деревьями, заложить мины, выбрать хорошую позицию. Они не пропустили на запад ни полковника, ехавшего на передней машине, ни офицера, который вел немецкую роту против десяти разведчиков, застигнутых на косогоре, ни солдат из вражеской колонны. И когда плакали матери, жены и сестры погибших у карьера — уже дымили, смрадно догорая у дороги, транспортеры и броневики.

После этого Четвертый прапор, поддерживаемый населением, смерчем прошелся по ближайшим деревням, громя немецкие гарнизоны. Он своими силами очистил от немцев Белу, Рехембург и несколько других населенных пунктов.

...Состояние Васи было тяжелым. Сестры-чешки дежурили около его кровати день и ночь. Потом на машине увезли в город Виеоке Мито. Там больница была больше и лучше. Чешские патриоты тайком от немцев лечили здесь восемнадцать русских партизан.

Вася потерял много крови. Раны заживали плохо. Он терял сознание, бредил.

А жители ближних деревень, в большинстве случаев [126] люди, которых он никогда не знал, несли ему в больницу гостинцы, продукты, старались поддержать добрым словом. Там, в больнице города Виеоке Мито, Васе Безвершуку исполнилось семнадцать лет. В этот же день Виеоке Мито освободили русские.

Сразу после освобождения города в больницу пришли советские врачи: женщина с капитанскими погонами и молодой и быстрый старший лейтенант. Они осмотрели русских раненых, предложили им перейти в советский полевой госпиталь. Раненые тут же стали собирать небогатое свое имущество: кисет, зажигалку, памятный подарок товарища.

Но Вася Безвершук облизал сохнувшие губы и твердо сказал, что долечится здесь.

Он не мог уехать, не попрощавшись с теми, кто лежал в карьере с ним рядом...

Женщина-врач долго сидела около юноши, потрясенная его судьбой. А может, еще и думала о каком-то близком ей человеке, так же затерявшемся на дорогах войны?.. Ее доброжелательная беседа отвлекла Васю от навязчивых воспоминаний. Он оживился, отвечал, жадно слушал ее рассказ о стремительном марше, который проделали за последние дни войска Четвертого Украинского фронта, громившие группировку Шернера. Но когда женщина, вздохнув, поднялась уходить и снова предложила ему перейти в армейский госпиталь, Вася опять отрицательно покачал головой:

— Пока останусь.

Уехали русские врачи. Санитары увезли в советский госпиталь русских раненых. С Васей остался только Валентин Безушенко, с которым они вместе сидели на чердаке у Кучеровых в деревне Глубоке. В одном из последних боев Безушенко ранило в кисть.

Осиротила Валентина война. Перед тем как попасть в плен, он узнал, что немецкая бомба разнесла родной дом. Вся семья Безушенко погибла. И как ни бросала [127] потом его судьба, как ни приходилось ему трудно, он всегда знал, что к тому же он теперь один...

Безушенко выполнял несложные Васины просьбы: поправить подушку, подать стакан воды. Рассказывал ему о последних событиях, веселил шутками.

Потом ушел и Безушенко. Сестры передали, что его взяли работать в советское посольство в Праге. Беспомощный, с залитыми гипсом руками, Вася недвижно лежал на спине, ожидая выздоровления. И только приходы бывших партизан Четвертого прапора и местных жителей — знакомых и незнакомых — скрашивали его больничную жизнь.

38

Больше трех месяцев лечили Василя-разведчика врачи города Високе Мито.

В августе, когда правая рука его еще висела на перевязи, он покинул больницу.

Чехия преображалась. Казалось, все праздновало победу. В садах зрели тяжелые яблоки. На пасеках гудели пчелы. Люди дружно трудились на полях.

Вернулись домой угнанные в Германию.

Вернулись домой партизаны полка имени Свободы. К концу войны полк насчитывал 604 бойца. На их счету было три пущенных под откос состава, поврежденный бронепоезд, три взорванных моста и два склада боеприпасов, выведенный из строя завод боеприпасов, 1113 уничтоженных фашистских солдат и офицеров, 3053 пленных, 109 захваченных у врага грузовых автомашин, 12 санитарных, 51 мотоцикл, 3 бронемашины, радиостанция, 14 самолетов, 2 орудия, 405 лошадей, много оружия, боеприпасов и другие трофеи.

Усталые, изможденные, пришли из лагерей и тюрем домой те немногие, кому посчастливилось уцелеть в фашистской неволе. [128] Как соскучились по доброму, извечному труду рабочие руки! Как хотелось каждому, чтоб скорее ушли в прошлое бедствия войны!

Сколько чешек, как и женщин далекой России, напрасно стояло в те дни у ворот, глядя с надеждой, не их ли это сын, муж, отец или брат возвращается в родное село по дороге! И сколько чешских детей, как и русских, уже никогда больше не увидели своих отцов!.. Но надо было жить. Надо было кормить сирот. И вдовы, потерявшие мужей, и матери, оставшиеся без сынов, брали лопату, косу или серп в свои загрубевшие от труда руки и, пряча слезы, шли в поле.

А небо над землей было таким высоким и чистым! А грозы гремели такими благодатными дождями! И ни один немецкий самолет с черными крестами на крыльях уже не бороздил синь над горами.

Обновлялась Чехословакия. Народ многому научился за годы национальной катастрофы. В Праге было создано народное правительство национального фронта.

На попутной машине Вася приехал в Белу. Знакомый партизан пригласил его в свой дом. Повидать юного разведчика шли другие партизаны. Приходили жители села. Поздравляли с выздоровлением, со счастливой судьбой. Плакали о погибших. Снова и снова расспрашивали об обстоятельствах боя у карьера, об Ироушеке и остальных...

В больнице Васе подарили новый костюм, ботинки, белую рубашку, шляпу. Вася стеснялся своей шикарной и великоватой для него одежды, смущался от всеобщего внимания и уважения.

Хозяин в шутку хлопал его по спине: — Ты хороший хлап, Василь! Оставайся у нас жить. У меня дочь — красавица. Сейчас гусей пасет. Отдам за тебя!

После освобождения Белы тела расстрелянных партизан перенесли из карьера на сельское кладбище. Вася [129] дождался, когда гостей стало поменьше, и незаметно ушел проведать братскую могилу.

На кладбище было тихо. Ровными рядами высились памятники. Вершину каждого венчал белый мраморный голубь. Несколько женщин молча стояли перед убранными цветами могильными холмиками.

Разведчиков похоронили под высокими деревьями в дальнем конце кладбища. Там Вася увидел сестру Стаха, которая принесла цветы на могилу брата. Она несколько мгновений смотрела на Васю остановившимися от неожиданности глазами, узнала его и с криком упала на могилу:

— Иозеф, родной! Никогда не откроешь ты свои очи!.. Не было у нас отца-матери. Не осталось у меня теперь и братика единственного!..

Подошли еще женщины.

Увидят вернувшегося с того света худого и бледного русского парнишку с висящей на повязке рукой и — плакать в голос.

Вася стоял, глотал комок, сжимавший горло. Прошел, опустив голову, мимо могилы Стаха, Ироушека, Застепы, Философенко. И всех остальных. Вечная им память! Пусть пухом будет им земля!..

Утром обошел товарищей. Обошел жен и матерей погибших. Пожелал им всего доброго. Па попутной машине выехал в Глубоко.

Старушки Кучеровы, увидев его, тоже зарыдали. И они слышали о том, что произошло с разведчиками у карьера.

Вернулся с поля старик Кучеров. Сели обедать. Старик спросил:

— Домой теперь, сынок?

— Домой.

— Погостовай у нас. Отдохни. Потом поедешь.

Вася остался. Помочь еще не мог, по все же ходил с хозяином на поле, где зрела рожь, на пасеку. В огороде покачал одной рукой воду.

А старушки тем временем готовили ему еду на дорогу.

Но вот кончилось и это гостеванье. Еще поплакали сестры Кучеровы. Все трое проводили его на станцию, горячо обняли у вагона, вытирая слезы, помахали вслед.

И поезд повез его на восток.

Станции были переполнены людьми. Ехали домой бывшие фашистские узники. Ехали угнанные на работы. То и дело слышались лихие песни возвращавшихся домой русских солдат.

Судьба еще раз напомнила пареньку о пережитом.

На какой-то станции, кажется, в Остраве, когда поезд уже отходил от перрона, Вася вдруг увидел в кипевшей там толпе долговязую фигуру сумасшедшего бухгалтера. Люди около него пели. Мимо пробивалась куда-то группа женщин. Сзади пожилой мужчина в котелке, обезумев от радости, целовал только что сошедшую с поезда девушку, видимо, дочь, плакавшую у него на груди. За ними стоял русский эшелон с демобилизованными, которые прямо у открытых дверей выбивали вприсядку трепака. На них смотрели чешские девушки и то смеялись, то плакали.

Кричало радио. Звонил станционный колокол, оповещая о подходе очередного состава.

А сумасшедший, возвышаясь над этим кипящим муравейником, тревожно поворачивался то в ту, то в другую сторону — пытался что-то понять и не мог.

«Так ведь он же не знает, куда ему ехать», — догадался Вася.

Но поезд уже набрал скорость. Высокая фигура старика быстро проплыла назад. Мелькнул конец перрона.

И вот уже кончились последние улицы города. И поезд с протяжным гудком вырвался на просторы чужих полей, спеша к России... [131]

39

Много солдат возвращалось в те дни. И так был дорог их наскучавшейся душе каждый родной уголок, каждый знакомый поворот дороги к близкому уже дому, так им хотелось увидеть и охватить сердцем все сразу, что часто не хватало у солдата сил продолжать путь в поезде или машине. Он сходил задолго до дома, шагал пешком по родному проселку и угадывал и с нетерпением ждал, что откроется за следующим холмом или лесом.

В конце августа 1945 года среди таких служивых сошел в Виннице худенький паренек в шляпе, темном европейском костюме не по росту и с висевшей на повязке правой рукой. Он окинул взглядом груду белых камней на месте разбитого вокзала, посмотрел на закопченные руины разрушенных и сожженных зданий. Потом закинул здоровой рукой нетяжелый свой мешочек за плечо и зашагал по главной улице.

Это был Вася Безвершук.

По дороге пылили автомашины. Тяжело цокали по булыжнику подковами кони, запряженные в разбитые телеги. Вася мог бы поднять руку, попросить шофера или возницу подвезти. Но он шел пешком. Ему хотелось во всех подробностях увидеть, что сталось с родными местами за эти годы.

Перекинув через плечи узлы и бидоны, по пыльной дороге брели с городского рынка колхозницы окрестных сел.

Сразу за городом начались поля. Покачивались налитые колосья, дозревала пшеница.

Как все это напоминало картины далекого детства и мира, если б не следы войны...

Следов сохранилось много.

Лица встречных были худы и суровы.

Сразу за Винницей на правой стороне дороги стояли низкие длинные блоки бывшего немецкого концентрационного [132] лагеря. Десятки тысяч местных жителей нашли там смерть.

Без конца встречались пепелища. Сожженный хутор. Взорванная казарма железнодорожников. Разбитый домик лесника...

И окопы. Уже начав осыпаться, они то там, то здесь тянулись через картофельные поля, пшеницу и заросшие лесом холмы. Посмотрит Вася на такое поле и невольно вспомнит тело, иссеченное плетью.

Настрадались люди. Настрадалась земля.

Целый день шагал парень по дороге. Под вечер показалась родная Десна. Вода словно застыла, отразив в себе камыши да косо упавшие с берегов к середине реки ржавые фермы моста. Немцы взорвали.

За рекой был Турбов.

Когда садилось солнце, Вася вошел в родной двор. И первый, кого он увидел, был отец.

Еще весной сорок четвертого, когда Советская Армия освободила Турбов, старый Безвершук посадил в огороде новые вишни. В этот вечер оп, как всегда, копался в саду. Смотрел, как растут вишни, хорошо ли подвязаны к колышкам, не нужно ли где подрезать лишнюю ветвь или потравить гусениц. Силы старика были уже не те. Работа подвигалась медленно.

Скрип калитки отвлек его от дела. Худой высокий парень, одетый не так, как одеваются в Турбове и с рукой на повязке, остановился перед ним.

Григорий Филиппович сначала удивился. Потом встревожился. Наконец он узнал сына, хотел броситься к нему. Но старые ноги не шли...

— Ты, Василий?

— Я, папа.

И старик заплакал.

Вася бережно обнял его здоровой рукой. И заплакал тоже. Вышла из кладовой тетка Фросына. Она хлопнула себя по бедрам и [133] закричала:

— Люди добрые! Глядить! Та це ж наш Васыль.

— Живой! Слава тебе, хос-споди! От радость так радость!..

Слепой Иван оказался жив, тоже был дома. Когда Вася шагнул на порог, Иван, расставив руки, крутился посередине комнаты, ища дверь.

Братья крепко обнялись.

— Мы тебя уже и ждать перестали, — говорил Иван.

Радостные крики тетки Фросыны услышали в ближайших дворах. Тут же прибежал один сосед — узнать, правда ли, что Вася жив. Потом прибежал второй. Потом люди шли и шли без конца — соседи, родственники. Поздравляли Васю с возвращением. Плакали по близким, которые уже никогда не вернутся. Расспрашивали, где был, что видел. Рассказывали про свое житье-бытье...

— А Николай Волошин? А Петро Порейко? — спрашивал Василий.

До петухов хватило разговоров и радости. Но так и не переговорили всего — столько было пройдено и пережито всеми.

И когда лег наконец Василий спать — дома, рядом с братом — он был самым счастливым человеком.

40

Сейчас, много лет спустя, Василия Безвершука можно встретить на путях станции Свердловск-Пассажирский. Это у нее название такое. На самом же деле она не только пассажирская, но, как говорят железнодорожники, и грузовая. Через нее связаны с миром многие свердловские заводы, в том числе и гигант Уралмаш.

Дел у работников станции много. За дежурство они подают на подъездные пути заводов под погрузку а выгрузку сотни вагонов. Потом собирают их оттуда, формируют составы и отправляют во все концы страны. Выполняет эту работу маневровый тепловоз. День я ночь хлопотливо бегает он по станционным путям. «Комсомольский» — гласит надпись на корпусе. Управляют тепловозом действительно комсомольцы. Но часто в окне можно увидеть и крепкого, спокойного человека с седеющими висками. Это машинист-наставник Василий Григорьевич Безвершук. Трудно узнать в нем семнадцатилетнего парнишку с рукой на повязке, вернувшегося из Чехословакии осенью сорок пятого года.

Недолго пробыл он тогда дома. Разруха. Бедность. Есть нечего... Отдохнул неделю — пошел на курсы шоферов. Закончил — стал работать на каолиновом заводе.

Пока учился на курсах — правая рука вроде зажила. Пошел работать — трудно! Покрутит смену баранку — болит рука. Да и левую тоже ломит.

Перешел Василий в дежурные слесари. Но перебитые руки плохо служили и там.

От этого ли или от всего пережитого напала на него тоска. Придет после работы с больными руками домой, а там все-таки не мать родная.

Мать погрела бы его руки в горячей воде, растерла бы чем-нибудь, травки дала бы попить какой-нибудь. От боли. Тетка же Фросына не понимала, почему парень ходит хмурый, укорять стала за малый заработок.

Осенью достал Василий мешочек, с которым вернулся из Чехословакии, положил в него бельишка пару, полотенце, краюху хлеба и пошел в Винницу. Искать другую работу.

На вокзале попалось на глаза объявление о наборе рабочих. Василий пошел. Проверили врачи зрение, слух.

— Годен!

И поехал «вербованный по оргнабору» Василий Безвершук на Урал.

В Свердловске его направили в депо кочегаром паровоза. Поработал месяц — командировали на курсы помощников машиниста. Кончил курсы, поездил, как говорят железнодорожники, «за левым крылом паровоза» — послали в школу машинистов... [135]

Теперь уже не сосчитать, сколько за эти почти сорок лет провел он грузовых и пассажирских поездов. Руки? Побаливают и сейчас, но работать можно. Тем более что на транспорт давно уже пришли новые локомотивы, управлять которыми легче, чем паровозом. Сдал в последние годы только глаз, рассеченный немецкой плетью. Потому и перевела администрация опытного машиниста — кстати, не имеющего за всю трудовую деятельность ни одного замечания — с поездной работы на маневровую. Пусть учит молодежь!

Самому Безвершуку учиться было нелегко. Вечернюю школу закончил уже тридцатилетним — в 1958 году. А теперь Василий Григорьевич уже дедушка: оба сына стали взрослыми людьми, работают и растят детей.

Но как бы ни складывалась жизнь, какие бы новые дела и заботы ни волновали Безвершука на работе и дома, — не мог он забыть лесистые чешские горы, друзей из Четвертого прапора. Как они там сейчас? Как живет новая Чехословакия?

Несколько раз решал написать письмо, потом откладывал: а вдруг забыли его... И все же написал. Друзья быстро откликнулись.

В 1960 году поехали они с женой в Чехословакию по туристским путевкам. И едва сказал Безвершук в Праге переводчице о своем желании повидаться с кем-нибудь из партизан Четвертого прапора Луже, как взволнованная девушка засыпала его вопросами. В самом деле он партизанил в Четвертом прапоре? Знает героев минувших сражений?

Через пятнадцать минут о приезде русского бойца партизанского полка стало известно министру иностранных дел и советскому посольству. Менее чем через дна часа за Безвершуком приехала быстроходная «татра» Лужского городского комитета партии. За ее рулем сидел бывший партизан, пожелавший первым увидеть русского Василя. [136]

Следующие три дня описать трудно. Нет, не забыли чешские побратимы расстрелянного немцами разведчика Четвертого прапора. Объятья и добрые застолья следовали одно за другим. В городах Луже, Скутеч, Високе Мито, в деревнях Бела, Глубоке свердловского машиниста передавали друг другу, как эстафету. Расспрашивали, как он живет, как идут дела в Советском Союзе. И вспоминали, вспоминали...

В школе деревни Бела теперь снова сидели за партами дети. Вместо погибшего Ироушека ею заведовала та самая женщина с добрым лицом по фамилии Сламова, которой так поверил на речке пленный русский мальчишка. Как радостно пожали они сейчас друг другу руки!

Класс, в котором Безвершук беседовал с детьми, был переполнен. Позади ученических парт стояли учителя и жители деревни.

В больнице города Високе Мито первыми узнали его две медицинские сестры. Одна из них была женой рентгенолога Конецкого. Узнали и заплакали, вспомнив, каким привезли его тогда после расстрела. Так и прошла эта встреча — в слезах от того страшного, что сохранила память, и в радости, что те тяжкие годы уже позади.

Дом Кучеровых в деревне Глубоке осел и покосился. Уже мало кто из жителей знал, какой это был замечательный наблюдательный пункт. Старик Кучеров умер. Умерла и одна из сестер. Старая хозяйка дома Анна Кучерова удивилась, когда к ней вдруг пришло много людей. Не сразу узнала она гостя: высокий крепкий незнакомец мало напоминал юного партизанского разведчика, к которому Кучеровы так привязались.

Безвершук назвал себя.

Старая женщина вспомнила, растерялась, заплакала... С грустью покидал Василий Григорьевич этот крестьянский дом, который ему никогда не забыть.

Было и самое волнующее — посещение карьера, где расстреляли разведчиков. Там все изменилось. Тополек, [137] за который держался тогда истекающий кровью Вася, пытаясь подняться на ноги, вырос и окреп. Высоко поднялись и другие деревья, почти сомкнувшись с лесом, куда так и не смогли прорваться партизаны... Местные жители поставили у карьера обелиск. Гость из России положил у его подножья венок.

...В ту первую поездку, возвращаясь домой, Безвершук с женой остановились в Праге, в гостинице Флора на Винограды. Была уже ночь. Обитатели гостиницы укладывались спать. Только с лестницы, неподалеку от номера Безвершуков, доносились шум и грохот. Василий Григорьевич вышел посмотреть, что происходит.

Развлекались туристы из Западной Германии. Оп видел их за ужином в ресторане.

Здоровые, подвыпившие дяди с лысинами, животиками и волосатыми ногами, в таких же желтых шортах, в каких первый эсэсовский отряд въехал в Турбов, толкаясь и хохоча, взбегали по лестнице, садились верхом на перила и, болтая руками и ногами, с криком и свистом мчались вниз.

Нет, это были не те немцы, что работают на заводах, на фабриках, в поле. Не немецкие железнодорожники. Руки этих туристов были в перстнях, фигуры округлены жирком. А в глазах — высокомерие и сознание вседозволенности.

Туристы веселились, а русский машинист, сложив на груди свои сильные рабочие руки, стоял на верхней площадке и наблюдал. И думал, что эти веселые туристы, если судить по их возрасту, в войну не сидели дома...

Пришел дежурный, указал на большие гостиничные часы, тяжело и медленно качавшие маятником, попросил тишины:

— Администрация хотеля просит уважаемых гостей пройти в свои номера.

Туристы ушли. А Безвершук долго еще потом ворочался в постели. Не шел сон. Болела правая рука. Таясь [138] от немцев и спеша, чешские врачи не заметили еще одну пулю, засевшую возле кости. Там она и остается до сих пор, перекатываясь в толще мышцы.

После той первой поездки не раз еще гостил Василий Григорьевич у чешских друзей. Встречался с товарища-Ми из Чехословакии и в Свердловске. А между поездками и встречами были письма. Идут они и сейчас.

Пишут о разном. Ян Мельша, неплохо изучивший русский язык, сообщил о хорошем урожае. «Не в силах одних земледельцев убрать его до заморозков. Каждый день отправляются в поля один или два класса из нашей школы. Наш учительский коллектив собрал свеклу с одного гектара и наши ученики собрали картофель с тринадцати гектаров в сельскохозяйственном кооперативе в Луже и по нескольку гектаров в соседних деревнях»...

Сын директора школы в деревне Бела Златко Сламов прислал привет из Москвы, куда он приехал по туристской путевке. Партизан Ян Новак с супругой зовут к себе в гости в город Луже. Помнят в Чехословакии русского партизана!..

И он, конечно, не оставляет ни одного письма без ответа, шлет подарки, бережно хранит каждую весточку от побратимов.

Часто встречается Василий Григорьевич с молодежью — и у себя в депо, и на многих свердловских предприятиях, в Домах культуры. Уже мало осталось в Свердловске школ, где бы он не выступал перед ребятами с воспоминаниями об Отечественной войне, о партизанской борьбе в тылу врага, о боевых делах чешских и русских бойцов, плечом к плечу сражавшихся с захватчиками.

Встречается Безвершук и с призывниками. И всегда заходит речь о дисциплине:

— Дисциплина должна быть с первых же дней! Без нее не может быть армии!

Темнея лицом, [139] вспоминает:

— Почему погибли мои товарищи? Потому что один из дозорных, высланных навстречу немецкой колонне, чтобы сообщать о ее движении, не выполнил задание. В те дни наш партизанский полк вел непрерывные бои, бойцы устали. И один дозорный заснул, хотя не имел права этого делать. Пропустил колонну, не предупредил...

И вот снова стоит Безвершук перед гранитным памятником на кладбище чешской деревни. Еще и еще раз вглядывается в дорогие лица. Думает. Где теперь Усач, Костя Курский, Андрей Сталинградский, Иван Муха, Валентин Безушенко, киргиз Максим из Джалал-Абада? Живы ли? Как сложилась жизнь остальных бывших пленных из их отряда?

В Одесской области так и не удалось найти родственников Афанасия Философенко. А как хотелось бы, чтобы знали родные всех наших партизан, погибших в чешских горах, какими они были героями!

Позванивает ветер фольгою венков. Склонив голову, молча стоит приезжий с Урала у памятника товарищам. И мысли его об одном:

Пусть вечным примером людям будут те, кто стоял за свободу своей родины, как партизаны Четвертого прапора, как русские солдаты всех времен!