1
В то воскресенье турбовские мальчишки пошли за черешней.
Лес был зелен и чист. Светило солнце. По голубому небу плыли белые облака. Качаясь на ветвях, ребята ели сочные ягоды, набирали их в корзины.
К обеду корзины были полны. Мальчишки разлеглись в траве и слушали рассказ Коли Волошина про Чапаева. Коля был старше всех, больше начитан.
Худенький русоволосый Вася Безвершук лежал на спине, заложив руки за голову. Рядом стояла корзина с черешней. Высоко над ним, играя листвой, клонились на ветру вершины деревьев. Когда Вася смотрел на них долго, то облака как бы останавливались, а навстречу им, чертя в небе вершинами буков и берез, летела земля.
Отдохнув, ребята затеяли свалку. На лесной поляне долго слышались возня, смех, пыхтение. Борьба была упорной. Но Коля Волошин победил всех. Его и признали «Чапаевым». Петя Порейко стал «Петькой-пулеметчиком». Вася Безвершук с трудом вышел в командиры взвода.
Но в тринадцать лет такие неудачи не имеют большого значения. Одинаково довольные, победители и побежденные захотели есть. Они вспомнили про мам, которые по случаю воскресенья наварили и напекли вкусных борщей и пирогов, и вышли на дорогу к дому.
У Васи не было матери. Четыре года назад отвел ее отец вечером в больницу. Ждал дочь или сына. Но утром, когда Вася пошел в больницу с гостинцами, передачу не приняли...
Вася и сейчас помнит, как лежала она, желтая и холодная, в гробу, как тяжело и горько молчал отец, и как брат Иван, старше Васи на три года, то тихо звал: «мамо, мамо», то спрашивал, касаясь ее сложенных на груди неподвижных рук: «Как же цэ, мамо? Как же цэ?» В детстве Иван болел скарлатиной и был почти совсем слепой.
Не мог забыть красивой и доброй жены Григорий Безвершук. Несколько лет он растил сынов один. Сам стирал рубахи. Сам готовил еду. И только весной этого года обнял детей, подержал около себя, ероша своими большими, грубыми руками мягкие ребячьи волосы, и сказал:
— Не судите меня, хлопцы. Жизнь есть жизнь. Без женщины в хате сумно. Да и огороды сажать надо. Приведу я вам другую мать.
Так появилась в доме тетка Фросына — пожилая, полная женщина из соседнего села. Она быстро навела во всем чистоту, от которой отец и дети уже отвыкли, готовила вкусные обеды, старалась расположить к себе ребят.
Иван и Вася не обижали мачеху, носили ей воду, помогали в огороде. Ведь она ни в чем не была виновата перед ними. Но забыть родную мать не могли.
Вот и сейчас, шагая домой, Вася думал: «Если б была мама». Сколько раз она встречала его у ворот после таких, как сегодня, лесных походов, улыбалась радостно, брала корзину с черешней или малиной, ласковой рукой прижимала к себе его голову: «Устал, сынок?»
Среди тополей и яблонь скоро заблестели под солнцем крыши Турбова. По привычке Вася быстро отыскал взглядом родную хату, утопавшую в вишнях. У ворот не было никого...
Внимание мальчика задержалось на высоких зданиях, видневшихся ближе к центру поселка. Это были каолиновый и сахарный заводы, механическая мастерская, военкомат. Их и многие другие здания в Турбове строил Васин отец, Григорий Филиппович Безвершук. Он всю жизнь клал новые дома. Когда Вася подрос — стал носить ему на леса обед. Взрослые с уважением говорили Безвершуку при встрече: «Здравствуйте, Григорий Филиппович!» А Вася гордился про себя: хоть сейчас, хоть через много лет он сможет сказать людям: «Это здание клал мой тато».
Размышления мальчика прервал Коля Волошин.
— Смотрите, ребята... Что-то случилось!
У клуба сахарного завода теснилась большая толпа. Кто-то, жестикулируя, говорил с крыльца речь.
— Хоронят кого-нибудь, — сказал Порейко.
— Музыка другая.
— Припустили? — предложил Вася.
Мальчишки помчались к клубу.
Там собрались не только заводские рабочие, но и их жены, и ребятишки с прилегающих улиц, и старики. Оратор в зеленой гимнастерке кричал с крыльца, как с трибуны:
— Враг зарвался... Он привык к легким победам... По мы не Бельгия... Советские люди все как один поднимутся на защиту родной земли...
Стоявшие впереди нестройно крикнули «ура». Оркестр заиграл марш. Мальчишки, добежав, спрашивали у дружков, взволнованно перебегавших с места на место в задних рядах:
— Что случилось?
Те, перебивая друг друга, принялись рассказывать:
— Гитлер напал!
— Бомбил города...
— Война. Понимаете?
— Тише вы! — прикрикнули взрослые.
С крыльца говорил другой оратор:
— Пусть сейчас на Германию работает вся Европа. Нам тоже есть чем защищать свои рубежи. Мы чужой земли не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим. Будем бить врага там, откуда он пришел.
Ближе к крыльцу стояла молодежь. Там опять кричали «ура». Опять гремел оркестр.
Люди постарше слушали молча. На их лицах была тревога. Старики вздыхали:
— Вот тебе и договор.
Женщины плакали:
— Из военкомата уже повестки понесли.
— Что теперь будет?..
И даже мальчишки почувствовали беду — такую большую, что от нее, как от тучи, сразу померкли и солнце, и день, и нехитрые ребячьи радости.
2
После митинга Вася побежал домой — рассказать обо всем, что слышал и видел.
Но дома уже знали о нападении Германии. По радио передавали то марши, то приказы о введении военного положения, о запрещенных для въезда зонах. Отец курил, сидя у стола.
— Вот так тип этот Гитлер, — качал он крупной седеющей головой. — И хлеба не дал убрать, сукин сын...
Иван сидел на лавке напротив. Стараясь ничего не пропустить и все понять, он поворачивал лицо то к отцу, то к репродуктору.
— Ну, хлеб-то уберем, — возражал он. — Сюда, что ли, придет герман?
— Ага, — горячо поддержал брата Вася. — Будем бить врага на его территории. Я только что слышал...
Григорий Филиппович сердился:
— Бить-то кто будет? Тот, кто должен хлеб убирать. Или кто на заводе работает. Разве мало сейчас уйдет на фронт?
— Ну и что? Думаете, надолго? — спорил Иван. — У нас, тато, техника, знаете? — Не имея возможности читать, учиться в школе, Иван подолгу и внимательно слушал радиопередачи и теперь повторял то, что слышал много раз. — Для нашей техники, тато, Германия — тьфу. Три-четыре дня, и она выдохнется. У них же, тато, ничего нема и кругом эрзацы.
— Правда, тато, — убеждал отца Вася. — Наши самолеты могут залететь выше всех. Наши танки хоть кого обгонят. Сейчас говорили...
— Да я против, чи шо? — сердился Григорий Филиппович. — Но все равно радоваться нечему. Война — это кровь и слезы. Немыслимо представить себе, сколько она несет людям горя.
Тетка Фросына то ли не понимала размера постигшего всех бедствия, то ли уж очень верила в силу добра и правды на земле, но в разговор она не вмешивалась. Спокойно взяла у Васи корзину с черешней, похвалила хлопчика за старание и стала собирать на стол.
— Ладно. Хай вин выздыхает — тот Гитлер. Сидайте снидать. А к ужину вареникив зроблю.
За обедом Григорий Филиппович несколько раз клал ложку, задумчиво трогал усы:
— Да, война — беда. А война с Германией — вдвойне. Нет человека лютее, чем фашист.
Потом стал вспоминать, как в пятнадцатом году был он ратником ополчения, как их запасной пехотный полк отправили на позиции в Польшу, как русским солдатам в ту войну не хватало патронов и снарядов.
— Немец прет, а бить его нечем. Что сделаешь? Месяца два продержал полк позицию. Потом немцы его окружили. Штаб бросил солдат и сбежал. Три дня отбивались без командиров. Осталось от полка человек сто — взяли их в плен немцы. Три дня, не кормя, гнали к железной дороге. В прусском городишке Тухель долго держали за колючей проволокой. Потом увезли в Кенигсберг, из Кенигсберга — в Гумбинен. Там разделили по богатым поместьям.
Григория Филипповича и восемнадцать других русских выбрал пожилой помещик. С утра до ночи работали в его хозяйстве пленные — пахали, сеяли, молотили. А получали полфунта хлеба и немного картошки на весь день. Спали в амбаре на соломе. Пол цементный. В окнах решетки.
Стали пленные слабеть от такой жизни. Стали умирать. Два сибиряка, Иван и Василий, бежали. Почти месяц пробирались домой. Уже к фронту подошли. Там обоих и схватили. Хозяин сам порол их в амбаре. Ну и лютовал, ну и зверствовал!
Григорию Филипповичу тоже не вернуться бы домой. Спасли умелые руки. Одному крестьянину подошву подобьет после работы. Другому косячки на каблуки поставит. Их крестьянам тоже не сладко было от войны. Принесут русскому то картошки, то хлеба, а то и сала кусочек. Перебился. Даже товарищам помогал. А революция свершилась — Ленин вытребовал пленных домой...
3
В следующие дни Вася и его дружки не успевали бегать и смотреть на все, что происходило в поселке. [9] Турбов посуровел. На окнах домов забелели бумажные ленточки. Начались затемнения. Плакаты со стен призывали всех подняться на защиту Родины.
Что происходило на фронте — никто толком не знал. Радио сообщало о боях на границе, о развернувшемся огромном сражении танков. Однако в сводках назывались также направления движения немцев в глубь советской территории, перечислялись занятые ими города.
Приближался враг и к Виннице. А от нее до Турбова — рукой подать. Над поселком тяжело летели на восток и возвращались обратно фашистские самолеты с черными крестами на крыльях.
Через несколько дней после начала войны донеслась артиллерийская стрельба...
Григорий Филиппович с утра уходил на сахарный завод, где теперь работал. Возвращался домой поздно. Ужиная, хмуро слушал вечернюю сводку, потом отправлялся дежурить в ополчение. Старый солдат опять взял в руки ружье.
Иван расспрашивал Васю:
— Ну как? Ну что там?
Группу пионеров, в которой был и Вася, школа послала помогать военкомату. Ребята разносили повестки мобилизованным, бегали по учреждениям вместо рассыльных.
Когда основной поток мобилизованных прошел, Вася и его товарищи вместе со взрослыми грузили на железнодорожные платформы заводское оборудование, копали противотанковый ров, дежурили с комсомольцами на пожарной каланче, превращенной теперь в наблюдательный пункт. По поселку ходили тревожные слухи о заброшенных в леса Винничины шпионах и диверсантах, о возможности появления немецкого десанта.
Первым столкнулся с врагом Григорий Филиппович. Он охранял железнодорожный мост через Десну, протекающую у Турбова. В эту ночь немецкая авиация сильно [10] бомбила Винницу. Хотя от Турбова до Винницы два десятка километров, в тишине ночи ясно слышались разрывы бомб, торопливые хлопки зениток. Приложив руку козырьком ко лбу, Григорий Филиппович с тревогой смотрел в сторону горевшего города.
Вдруг самолетный гул стал приближаться. Скоро в светлеющем небе можно было рассмотреть подбитый бомбардировщик. Кренясь и дымя, он круто снижался в сторону Турбова, грозя ударить в мост. Григорий Филиппович стал звонить дежурному по станции. Однако самолет перетянул через реку и нелепо кувыркнулся на лугу. Из горящей машины выскочили четыре немецких летчика и скрылись в реденькой роще.
Выслушав сообщение Григория Филипповича, дежурный поднял тревогу. На поиски летчиков вышел весь отряд ополчения.
Рощу оцепили, стали прочесывать.
Весть об упавшем самолете быстро разнеслась по Турбову. Рано утром мальчишки уже бежали посмотреть на стервятника. Возвращаясь, они первый раз увидели и живого врага. У районного отделения милиции бойцы ополчения, похожие со своими дробовиками и патронташами на мирных охотников, сажали задержанных летчиков в грузовик, чтоб отвезти в Винницу.
На немцах была зловещая черная форма с фашистской свастикой. На плечах блестели узкие погоны.
Около грузовика собралась толпа. Бойкая женщина в белом платке спрашивала гитлеровцев, стараясь кричать громче, чтоб те лучше поняли:
— Ну шо вам, гадам, надо? Шо мовчите? Шо вам надо от русских? Хиба мы вас трогали?.. Смотри на них: глаза повылупили та мовчать. Не понимаете? А лететь понимали?
— Зачем летели сюда? — так же громко кричала другая женщина. — Шо мы вам сделали?
Немцы надменно отворачивались от женщин. [11]
— Die wilden Tiere{1}, — покривился сидевший в середине.
— Что? Что он сказал? — спрашивали люди, стоявшие далеко, пытаясь пробиться ближе. Толпа задвигалась, заколыхалась, и Васю прижали к самому борту.
— А бис его батька знав, шо вин балакае, — отвечали передние. — Щось буркотить.
Вокруг, расталкивая собравшихся, бегал милиционер.
— А ну, осади, гражданочки. Поглядели и хватит. Не чудо морьское. Хвашисты. Бач, як воны морду воротять.
Немцев увезли. Но их надменные лица остались в памяти Васи. Было в них такое недоброе и оскорбительное, что почувствовал даже он, мальчишка.
Противотанковый ров для защиты поселка турбовчане вырыли. Но он пока не понадобился. О Турбове словно забыли. Войска двигались не на запад, а на восток. Шли стороной — через Винницу на Умань, Белую Церковь, В последние дни на автомашинах, подводах, а то и пешком стали уходить многие жители Турбова.
Наконец, к великой радости мальчишек, одна кавалерийская часть, сильно потрепанная в боях с немецкими бронированными соединениями, остановилась на окраине. Турбова. Кавалеристы с запавшими от усталости глазами молча устраивались под деревьями спать. Многие из них , были перевязаны. Из палаток санчасти доносились стоны
тяжелораненых.
Васе с товарищами казалось, что теперь-то Турбову ничто не угрожает. Со всем жаром мальчишеских сердец выполняли они несложные поручения дневальных и дежурных: отнести на почту письмо, купить в магазине папирос, спичек. Ребятишки считали это началом, дальше должны были последовать более героические дела. [12]
Вечером Григорий Филиппович заговорил с семьей об эвакуации:
— Нам тоже надо бы, пока не поздно. Но годы мои уже не те. Да и ревматизм мучает. Трудно подняться с родного гнезда. Я думаю все же остаться... Встретим беду в родной хате. Как вы думаете?
Тетка Фросына заволновалась:
— Шо? Ихать? А куда? А на кого оце все — сад, огород, хату? Та нехай воны выздыхають, те немцы, шоб я куда поихала. Дома будем.
— Да и незачем уезжать, — говорил Вася. — Разве пустят сюда фашистов? Вон у нас целый полк свой. Я видел...
На том и решили, хотя Григорий Филиппович после этого еще больше потемнел лицом.
Утром, когда тетка Фросына выгоняла в стадо корову, Вася побежал по остывшей за ночь дорожной пыли к поляне, на которой остановились кавалеристы. Но их там уже не было.
Начинался знойный день. Немецкие пушки стреляли совсем рядом. Поблескивая в лучах поднимавшегося солнца, над Турбовом безнаказанно кружил немецкий самолет-разведчик.
Вася понуро побрел по поляне. Шевелил ногой охапки брошенного сена. Собирал в кучки просыпанный из торб овес. Может быть, придет другая часть...
Но вокруг было пусто. Вили пушки. Кружил немецкий самолет. Вася печально присел на краю пустого рва.
4
Ночью выехали из поселка райком и райсовет. Мертво смотрел на удивленных ребятишек распахнутыми окнами дом милиции. Покинуло Турбов еще много жителей. Они еще и утром выезжали с ребятишками и скарбом [13] то из одного, то из другого двора и, торопливо нахлестывая коней, мчались к выезду из поселка. А после обеда Турбов заняли немцы. Григорий Филиппович в тот час правил косу на чурбаке в сарае. Завод уже не работал. Чтоб заглушить тревогу, Григорий Филиппович старался заняться каким-нибудь делом дома.
Иван, Вася и тетка Фросына поливали огород. Иван доставал воду из колодца. Вася и тетка Фросына носили ее к грядкам.
Вдруг орудийная канонада стала отдаляться. Через некоторое время в улицах послышался треск моторов. Неистово залаяли собаки. Прогремело несколько автоматных очередей — собачий лай сменился визгом, воем и затих. Распугивая кур, дремавших посреди улицы в горячей пыли, из-за угла выскочили десятка два мотоциклов с пулеметами. За ними выехала длинная легковая машина с открытым верхом. За машиной показались тупоносые грузовики с солдатами в серой форме и металлических касках. Солдаты сидели рядами, как в кино. На груди у каждого висел автомат. Немцы весело смотрели на турбовские улицы, на утопавшие в зелени фруктовых деревьев хаты, разговаривали, смеялись.
Против дома Безвершуков от дороги начинался поворот на железнодорожный переезд. Офицеры остановили колонну, чтоб сориентироваться на местности. Поговорив между собой, они вошли во двор Григория Филипповича.
— Рус зольдат есть? — спросил тетку Фросыну высокий офицер с длинным лицом.
Тетка Фросына, с запачканными в мокрой земле босыми ногами, торопясь, вытерла руки о подол подоткнутой юбки и тревожно позвала мужа. Он вышел из сарая:
— Рус зольдат есть? — повторил вопрос высокий.
Григорий Филиппович с сожалением развел руками:
— Нет русского солдата... [14]
Высокий перевел ответ лысому, выхоленному немцу, видимо, старшему по команде.
— Glass! — приказал тот.
— Стоканн, — крикнул тетке Фросыне переводчик.
Тетка опять опустила ведра на землю, вытерла руки и пошла в дом.
Немцы осмотрели сарай, сени, с любопытством заглянули в темный, холодный колодец. Потом, задрав головы, обошли вишневые деревья, ветви которых гнулись под тяжестью еще зеленых ягод. На вершине одного дерева огоньком горела первая созревшая вишенка.
Острый стек требовательно уперся Васе в грудь.
— Komm! — приказал старший немец и стеком же указал на вишенку.
Вася не понял.
Высокий достал из кармана немецко-русский разговор-пик.
— Ти будешь... лазать...ауф дерево. Ти будешь... срывать... айн бере... фрукт...
— Достань, — негромко сказал отец.
Вася подпрыгнул, ухватился за нижнюю ветвь. Дерево вздрогнуло. Вася быстро поднялся до вершины, сорвал красную вишенку, соскользнул вниз.
Немец вытер ягоду белым платочком, положил в рот и, выплюнув косточку, медленно съел. На его лице было удовольствие.
Тетка Фросына принесла стакан. Немцы напились, стали наполнять студеной водой запотевавшие фляги. Старший, задрав голову, обходил деревья, пока не обнаружил еще штук шесть созревших вишенок. Опять подтолкнул палочкой Васю. Но это дерево было молодое. Оно дрожало и гнулось под Васей. Не поднявшись и до середины, мальчик спрыгнул на землю.
— Нельзя, господин офицер, — объяснил Григорий [15] Филиппович. — Еще не дерево, а, можно сказать, дите. Погибнет.
Старший с капризным выражением лица выслушал перевод и крикнул что-то толпившимся у колодца солдатам. Топча огурцы и редиску, солдаты ринулись к дереву. Вишня затрещала.
— Та що воны роблять! — закричала тетка Фросына. — Ратуйте, люди добри!
Солдаты навалились снова. Дерево затрещало сильнее, описало кроной дугу и рухнуло на грядку моркови.
Прищелкивая языком, немец скушал и эти вишни. Потом с сожалением осмотрел другие деревья, не нашел больше ни одной созревшей ягоды и пошел к машине. Остальные двинулись следом.
Когда все сели в машину, старший достал из сумки карту и компас. Офицеры угодливо склонились над картой вместе с ним. Старший сделал пальцем знак, чтоб Григорий Филиппович подошел.
— Приборувка там? — немец указал пальцем за город.
До Приборувки было три километра. Вася часто бегал туда к товарищам. Но отец тупо смотрел на карту, будто не зная, что сказать.
— Прилука там? — немец нетерпеливо указал в другую сторону.
До Прилуки было столько же. К удивлению Васи, отец опять недоуменно пожал плечами.
Немец огляделся. У ворот своего двора стоял сосед Безвершуков, который тоже вышел посмотреть на непрошеных гостей. Немец поманил пальцем и его. Сосед подошел.
— Прилука там?
К удивлению Васи, сосед тоже недоумевающе вскинул глаза на Григория Филипповича, потом на немца и сказал:
— Та хто ж его знае? Чи воно там, чи ще дэ. Хиба я там був? [16]
Ответ перевели. Старший сердито выругался и махнул рукой: ехать. Моторы взревели. Колонна помчалась в центр Турбова.
Часа через два после этого немцы хлынули через Турбов потоком. Выли моторы транспортеров с солдатами. Лязгали гусеницы танков. Сотрясая землю, везли тяжелые пушки тягачи.
Военная лавина не останавливалась даже ночью. По стеклам скользили огни фар. Хлопали выстрелы. В темное небо взлетали бело-голубые ракеты, освещая неприятным холодным светом мирные сады и крыши Турбова.
5
Через два дня жителей Турбова согнали на стадион.
— Один дом — один менш, — говорили солдаты-переводчики, обходя дворы и показывая один палец. — С вами произведет беседу комендант герр Мюллер.
Григорий Филиппович хмуро приказал сыну:
— Сбегай, послушай.
Вася пробрался в первый ряд.
На середину поля вышел толстый офицер в желтой форме. На боку у него болтался большой пистолет. Позади выстроилась охрана. Чуть отступив в сторону, угодливо замер переводчик.
Поворачиваясь всем корпусом то в ту, то в другую сторону, офицер визгливо стал кричать по-своему. Когда он накричался, вышел вперед переводчик:
— Герр Мюллер сказаль... что приветствует вас... Он приезжаль... на русскую Украину... зовсем молотой зольдат... То било... уф тисяча девятьсот...восемнадцатом готу... Герр Мюллер защищаль вас... от большевикоф Ленина... Теперь германская нация освободиль вас... Вас подавляль стахановщина и кольхози. Теперь советской власти не будет... Доблестная германская армия успешно наступает на Москву... [17]
Мюллер самодовольно огляделся по сторонам. Турбовчане, опустив головы, молчали.
Мюллер продолжал. Переводчик кричал вслед за ним:
— Германский рейх организует здесь новый поряток... Вам будет очень хорошо.
Мюллер качнулся на носках, прошелся вправо, влево.
— У кого есть оружие — сдать... За хранение — расстрель... Кто знает коммунистов и комсомольцев — сообщить... За укрывание — расстрель или повешение... После девяти часов вечера по улицам не ходить... За хождение — расстрель...
Мюллер петухом посмотрел направо, налево. Но в ответ не было слышно ни слова, ни вздоха.
— Еще нужно, — прокричали опять Мюллер и переводчик, — выбирайт одного... преданного немецким властям... старосту. Остдойчи... бывшие кулаки... а также судимые советской властью... могут поступить в полицию... Германская армия... имеет великие задачи. Если население покажет... э-э... дольжный Verstandnis... понимание... то у вас будет хорошая... — Переводчик пощелкал пальцами, вспоминая слова: — Э-э... Хорошая Leben... Жизнь... — Приемники тоже сдать, — добавил Мюллер. — За несдавание — расстрель...
Подъехала машина. Солдат открыл дверцу. Мюллер взобрался на заднее сиденье, от чего машина осела на одну сторону, и, не оглянувшись, уехал в свою резиденцию, под которую он занял здание райкома.
На середине поля осталось несколько немецких чинов. Они ждали, кого назовут турбовчане на должность старосты. Но люди стали расходиться. «Хорошая лебен» уже началась.
К Безвершукам пришли на постой двенадцать солдат. Они выгнали хозяев из хаты, стащили все постели на пол и, не раздеваясь, завалились спать.
Утром приказали тетке Фросыне подать еду.
— Мноко! [18]
Наевшись, устроили в хате баню.
День был жаркий. В такую погоду турбовчане не знали большего удовольствия, чем купание в Десне. Но немцы, к великому удивлению Васи, стали мыться в хате. Мокрые, роняя мыльную пену, они подавали из двери пустые ведра и кричали:
— Wasser! Noch! Schnell!{2}
Отворачиваясь и закрывая лицо передником, тетка Фросына принимала ведра и шла с ними на речку. Ей помогал Вася. Слепой Иван, сидя у ворот сарая, в котором теперь жила семья, слушал гогот солдат в родном доме, слушал тревожный шум города и никак не мог понять, что происходит на белом свете.
Искупавшись, солдаты приказали убрать в хате. Тетке Фросыне пришлось немало потрудиться, чтоб привести все в порядок.
Когда она принялась готовить обед, то вдруг обнаружила в кладовой здоровенного немца. Хорошее купание возбуждает аппетит. Аккуратно засучив рукава, немец макал в корчагу со сметаной большой ломоть белого домашнего хлеба и, чавкая, ел.
Тетка Фросына начала кричать, что стыдно взрослому мужику лазать по чужим макитрам, как шкодливому коту.
— Бач, украсил морду сметаной. А ще солдат... Не твое — не тронь! Цэ тэбэ не Германия.
Немец перестал улыбаться. Отложил хлеб. И дал над головой женщины очередь из автомата. Тетка Фросына лишилась речи. Опомнившись, она с воплем вылетела из кладовой. Солдат встал в дверях и серьезно продолжал закусывать.
С этого момента Безвершуки потеряли право на свою кладовую, на погреб, на все имущество. Солдаты хозяйничали [19] в доме как хотели — тащили продукты, рвали с грядок редиску и огурцы, резали кур.
Тетка Фросына плакала. Григорий Филиппович говорил жене и детям:
— Не связывайтесь. Я их знаю. Убьют, как курицу. Молчите.
Через несколько дней солдаты ушли. Казалось, беда кончилась. Тетка Фросына слала из опустевшей кладовой сочные украинские проклятия. Григорий Филиппович хмуро чистил лопатой сени: солдаты германской армии боялись ночью выходить во двор.
Но тут немецкие власти начали подворный обход турбовчан для выявления у них «излишков продуктов». К Григорию Филипповичу пришли полицаи. Из своих, местных.
6
Нашлись в Турбове предатели.
Взрослые жители городка знали, например, церковного старосту — старика Забузнего. Во время богослужений он, по большому доверию батюшки, обходил прихожан с тарелкой.
Мальчишкам дед Забузний был известен как недобрый сторож колхозного сада. Не дай бог зазеваться на яблоне, когда подкрадывался Забузний — издевался он потом над юным нарушителем порядка с большим удовольствием.
Когда немецкие части вступили в поселок, Забузний вышел к ним с хлебом-солью. Мюллер назначил Забузнего старостой, отдал ему под управу бывшую сберкассу.
По приказанию властей Вася принес туда старую отцову берданку. Без мушки и затвора, она годами валялась в сарае за колодой.
Низенький, плотный, с круглой бородкой и длинными рыжими волосами под попа, Забузний сидел в зале за большим полированным столом и, хитренько щуря недобрые [20] свои глазки на группу местных мужиков, стоявших перед ним, поучал:
— Теперь, граждане, поговорим за работу в колхозе. Советской власти нету? Нету. Кое-кто может подумать, что и в колхоз теперь можно не ходить. А чем должна питаться доблестная немецкая армия? Чем мы отблагодарим ее за то, что она нас освободила? Только хлебушком, мясом, маслом. Поэтому вот вам, милые, приказ управы: на работу являться аккуратно. Еще аккуратнее, чем прежде. Дабы не было неприятностей. Господа немцы любят дисциплину. Все поняли?
— Поняли, — ответил кто-то, глядя в пол.
Забузний высказал еще несколько наставительных замечаний, и мужики ушли.
Подошел к столу Вася.
На полу перед Забузним лежала большая уже гора «тулок», «ижевок», «фроловок». Забузний строго посмотрел на Васю поверх очков, водруженных на конец носа, и, хотя как сторож фруктового сада знал турбовских мальчишек наперечет, спросил официально:
— Фамилие?
Вася ответил. Забузний еще раз холодно окинул его взглядом и с подобострастием сказал находившимся тут же трем немцам:
— Видите? Еще мамкино молоко на губах не обсохло, а он хочет ружье.
Немцы стали кричать на Васю: где он взял ружье? Почему оно такое ржавое? А Забузний записал его фамилию в журнал и поставил около нее крестик. Когда немцы закончили допрос мальчишки и бросили его ружье в общую кучу, Забузний скорбно устремил свои маленькие, чуть косые очи вверх, на сохранившийся еще веселый лозунг «В сберкассе денег накопил и дорогую вещь купил» и вздохнул:
— Согрешишь с такими, осподи... Ну зачем тебе, отрок, берданка? Все мы — творение рук божиих. А всякая [21] тварь да дышит. К миру, к миру стремись, Васька. Не убий ни человека, ни зверя, ни насекомую. За это всемилостивый господь наш никогда не оставит тебя своим вниманием...
Позади Васи стояли еще несколько мужчин и женщин. Некоторые тоже принесли ружья, но не успели сдать. Другие сдали, но не уходили, потому что жалко было так, ни за что расстаться с хорошей вещью. Третьи слушали Забузнего в силу обстоятельств, иногда заставляющих человека до поры до времени терпеть. Кто-то не выдержал, плюнул:
— Смотри ты. Молчал, молчал и развернулся. Как полоз на солнце...
Выползли и другие «полозы». Сколько лет тихо жила неподалеку от Безвершуков тетка Дядьчучиха. Вместе с другими женщинами работала она на огороде, полола в поле свеклу. Вместе по праздникам за нескончаемой бабьей беседой грызла на завалинках семечки. Но пришли немцы, и Дядьчучиха оказалась рядом с Забузним. Закланялась, запричитала, по-собачьи заглядывая в лицо какому-то немецкому чину.
— Дождалась-таки кары на супостатов. Слава тебе, господи! — И заголосила: — Убили большевики моего сыночка... Загубили кровиночку...
Давно это было. Пограбил, погулял по деревням Екатеринославщины с батькой Махно молодой Дядьчук, потерявший совесть крестьянскую. А в 1921 году догнала его красноармейская пуля.
Брызгая слюной и слезами, Дядьчучиха исступленно грозила турбовчанам костлявым кулаком:
— Думали, только вы — сила? Нет, и на вас есть сила. И посильнее.
Гитлеровцы взяли старуху в полицию осведомительницей. Уж она-то знала, кто чем дышит...
Сколько поколений турбовчан делили хлеб и труд с семьями немцев, переселившихся в Россию еще в далекие [22] времена Екатерины Второй. Уже все немецкое было ими забыто. И речь-то этих немцев стала русской. Но гитлеровская доктрина о превосходстве арийцев над остальными народами смутила умы. Записалась в «остдойчи» пожилая соседка Безвершуков. Мюллер взял ее к себе переводчицей. Объявился «остдойчем» колхозник Рафал. Его назначили заместителем начальника полиции. Была в Турбове семья Леонтюков. Ее глава, служащий какого-то предприятия, давно слыл за несерьезного человека. Он врал, хвастал, всегда старался выделиться среди других. Турбовчане смеялись над ним.
— Пошли зимой на охоту, — рассказывал в поле за обедом бригадир трактористов. — Наткнулись с Ванькой под ометом на дохлого зайца. Замерз уже. Ванька поставил зайца в снегу на задние лапы и — к Леонтюку: «Дядя. У вас глаза хорошие. Посмотрите. Шо там виднеется?» Леонтюк глянул и аж задрожал: «Не бейте. Никто не бейте. Я первый». Да как даст из двух стволов сразу. Заяц, конечно, свалился. Леонтюк подошел не спеша, тронул ногой — не вскочит ли еще — и крутит ус: «Вот, смотрите сами. Я говорил, что нет ружья лучше Пипера». Взял зайца за ноги, а он не гнется.
В родителя пошел и сын — Михаил Леонтюк. Ученики старших классов не любили тщеславного парня, звали его «Мишка-хвастун», смеялись, когда он пытался доказывать свое превосходство. Тогда Мишка шел к ребятам пятых-шестых классов. Одной рукой поднимал перед ними за ножку стул. Давал посмотреть подаренный дядей из другого города ножичек со множеством лезвий и хитроумных устройств. Давясь от смеха, рассказывал, как ночью подрезал этим ножом веревочные петли на воротах дядьки Сидора и как утром эти ворота упали на дядьку. Доставал из кармана рогатку, конечно, тоже необыкновенную, так как вчера он перебил из нее все горшки, которые развесила на плетне прокалиться под солнцем соседка Горпына. [23]
Может быть, тогда, когда он, смеясь и радуясь, трусливо наблюдал из своего укрытия, как сердились и расстраивались обиженные им люди, и родился в его душе будущий полицай. Пришли фашисты, стали набирать штат полиции, и Мишка-хвастун одним из первых надел на рукав белую повязку предателя. Отец его завел холуйскую дружбу с офицерами. Сестра поступила секретаршей к Забузнему.
В полицаи пошел другой старшеклассник — Криворук Колька из большого и недоброго рода Криворукое. Всю жизнь они искали каких-то особых дорог в жизни. Если турбовчане создавали колхоз, то Криворуки дольше всех держались за единоличное хозяйство. Если все люди работали в колхозе добросовестно, то Криворуки, тоже вступив туда в конце концов, уклонялись, выгадывали, искали дела полегче. Если колхозники собирались вместе попраздновать, попеть добрые украинские песни, то Криворуки устраивали там скандал, потому что считали себя чем-нибудь обиженными. А теперь вот Кольку Криворука прельстила возможность «выдвинуться» в полицаи.
Под стать Мишке и Кольке подобрались еще парни. А во главе их Мюллер поставил Чекину — бывшего махновца.
И вот пошли эти недобрые люди по дворам — учитывать население, выявлять коммунистов, отбирать для немецкой армии продовольствие. Кто из подлого тщеславия! Кто сводил счеты с Советской властью. А кто и просто хотел погреть руки. Везде, где побывали предатели, слышались плач и проклятия.
И когда ушли они от Григория Филипповича Безвершука, то в кладовой его тоже не осталось ни зерна, ни муки, ни картошки.
7
В фильмах немецкой военной хроники нередко можно было увидеть начальника штаба верховного командования [24] вооруженных сил гитлеровской Германии генерал-фельдмаршала Кейтеля. У него была благообразная внешность школьного учителя или провинциального врача. Но это по предписанию Кейтеля военнослужащий германской армии мог безнаказанно совершить в России преступление, расстрелять любого человека.
В сентябре 1941 года Кейтель снова разъяснил солдатам гитлеровского вермахта, что человеческая жизнь в оккупированных странах ничего не стоит и что «устрашающее воздействие немцев на народы этих стран возможно лишь путем применения необычайной жестокости». На Винничиие, в двух километрах от села Коло-Михайловки, в небольшой роще у дороги Винница — Киев, построил свою ставку-крепость Гитлер. Неподалеку от нее выбрал место под штаб-квартиру Геринг.
Чтоб сохранить тайну этих объектов, немцы убили тысячи русских пленных, строивших их, снесли с лица земли ближайшие деревни. Всех задержанных в запретном районе карали смертью. Неповиновавшихся или заподозренных в связях с партизанами, в сочувствии им уничтожали беспощадно. Сто шестьдесят тысяч человек — каждого десятого жителя области — казнили. Сорок одну тысячу человек уничтожили в самой Виннице.
Турбов расположен в двадцати шести километрах от властного центра. Почти на таком же расстоянии от него была ставка Гитлера. По этой причине на улицах Турбова постоянно разгуливали каратели из гестапо в желтых гимнастерках с короткими рукавами и кожаных трусах-шортах — совсем как в черной Африке в счастливые времена колонизаторских походов. Они и в Россию пришли не шутки шутить. На пилотке — череп. На рукаве — череп. На шее — автомат. Поведет автоматом — и нет человека.
Все действия фашистов в Турбове были чудовищны в жестоки. Они грабили, глумились. День и ночь шли аресты. Забузний с полицаями учитывал трудоспособных, [25] гонял их убирать колхозный урожай, грузить в вагоны хлеб.
На заборах и стенах домов один за другим появлялись приказы о регистрации взрослого населения, о новых поставках продовольствия, о запрещении вечером выходить на улицу и о других подобных вещах. Последняя фраза в приказах была стандартна: «За невыполнение — расстрел».
Расстреливали и ночью, в лесу, и днем, на виду у всех. Сплошь и рядом свидетелями этих преступлений были дети.
Вася Безвершук и его дружок-одногодок Станислав Ружицкий пасли корову. Подошел незнакомый мужчина.
— А скажите, хлопцы, нема здесь немцев?
— В поселке много, а здесь не видели.
— А полицаев?
— И полицаев нет.
Мужчина снова тревожно огляделся по сторонам, присел около ребятишек на корточки. Глаза усталые. Щеки заросли черной щетиной.
— А чи не найдется у вас, хлопцы, поесть?
Станислав достал из сумки хлеб, сало. Спеша и давясь, незнакомец судорожно стал жевать.
Вася догадался: еврей. И возраст как у тех, которые ушли в Красную Армию в первые же дни мобилизации. Этот почему-то остался.
Турбовских евреев, от детей до стариков, фашисты обязали носить на левой стороне груди и на спине желтую шестиконечную звезду. Потом переселили их со всего городка на одну улицу. Кровь там текла непрерывно. Соседнее село Прилуку, в котором жили преимущественно евреи, немцы сожгли.
Мужчина съел хлеб и сало, сказал мальчишкам спасибо и пошел дальше. Ребята поняли, что он направляется в Калиновку. За ней — лес.
Но едва мужчина прошел полсотни шагов, как из-за [26] стога навстречу ему выехала повозка с немецким офицером и двумя полицаями. В этот день немцы прочесывали окрестности Турбова.
Мужчина еще мог броситься в огороды. Там проскочить во фруктовый сад и через дворы вырваться к лесу. Но у бедняги не хватило находчивости.
— О, Jude? — удивился немец.
Жирное лицо офицера расплылось в недобром смехе. Он подал знак, чтобы мужчина подошел.
— Как это?.. Тавай, тавай.
Мужчина остановился. Нерешительно переступил с ноги на ногу, кривясь в напряженной улыбке:
— Но... Если господин офицер позволит... Мне надо идти. Я спешу...
— Мы долго не задержим, — ответил полицай, радуясь своему остроумию.
— Тавай, тавай, — повторил немец.
Полицаи спрыгнули с повозки, щелкнули затворами автоматов и забежали мужчине сзади.
— Но зачем же так? — побледнел и заволновался он, оборачиваясь то к ним, то к офицеру. — Я же не бегу. Я всегда...
— Тавай, тавай, — улыбался офицер.
Мужчина сделал еще несколько нерешительных шагов к повозке и опять остановился.
— Прошу учесть, господин офицер, — заговорил он, то обращаясь к офицеру, то оглядываясь на полицаев, которые толчками автоматов в спину подгоняли его к телеге. — Я всегда уважал Германию...
— Теперь есть хорошо, — сказал офицер. — Теперь не надо ходить. Я буду стрелять.
Оп поднял пистолет. Полицаи отошли в стороны.
— Как это «стрелять»? За что стрелять? — закричал мужчина, по-прежнему обращаясь то к немцу, то к полицаям. — Я ничего не сделал. Я просто шел по лугу. Разве за это можно стрелять? [27]
Немец промахнулся.
Угодливо протрещали автоматы полицаев.
Мужчина упал. Офицер огляделся по сторонам, увидел замерших от ужаса мальчишек, подал им знак подойти.
Вася и Станислав решили, что их тоже расстреляют. Они заплакали.
— Komm mal zu{3}! — сердито крикнул офицер.
Полицаи направили на них автоматы:
— Быстро! Щенки!
Ребята подошли. Офицер сказал что-то и брезгливо ткнул пальцем в сторону убитого.
— Заройте, — перевел полицай.
Телега поехала, а Вася и Станислав остались около трупа. Пули разнесли человеку череп. Отворачиваясь и плача, мальчишки поволокли труп к круглой яме, которую строители противотанкового рва вырыли под пулеметное гнездо. Руками засыпали тело землей.
В другой раз Вася бежал на рынок выменять на молоко немного соли. У аптеки стояла толпа. Из мальчишеского любопытства он протискался в середину. Толпа шевельнулась и вытолкнула его в центр. И он увидел такое, от чего в ужасе стал пробиваться обратно.
Полицаи только что расстреляли здесь местных жителей Лейзера и Колова. Привели, заставили вырыть яму, лечь в нее. Сверху дали очередь.
Черная земля еще ходила над казненными... Сидел Вася дома, смотрел в окно. Была поздняя осень. Сады оголились и потемнели. На печи тяжело дышал простудившийся Иван. Отец и тетка Фросына во дворе убирали на ночь корову. И тут Вася увидел: к каолиновому карьеру вдалеке за постройками подъехала машина. Немцы вывели из нее арестованного в белой рубахе, поставили у обрыва. Солдаты построились в линию, вскинули [28] автоматы. Звякнули стекла от залпа. Тело, позолоченное последними лучами солнца, мелькнуло в воздухе и почти без брызг, скрылось в воде, наполнявшей яму. В поселке потом рассказывали: пришел домой коммунист, а какой-то сукин сын выдал. Каолиновый карьер с наполненной водой бездонной ямой понравился немцам.
Однажды Вася работал с отцом в огороде. Григорий Филиппович тронул его за плечо.
— Поймали, — сказал он с сожалением.
Вася поднял голову. Мимо их дома немецкие солдаты и полицаи гнали к зловещему карьеру продавщицу магазина Клару и ее седых родителей. Муж Клары служил в Красной Армии в большом чине. Больше года прятали ее и стариков жители города. Все-таки полицаи выследили. Потом Мишка Леонтюк и Криворук Николай, которые по-прежнему приходили похвастаться перед ребятишками, рассказали:
— В городской бане накрыли. В недостроенной.
— А сколько мы зубов у них выдрали!
И протягивали потрясенным мальчишкам грязные ладони с чем-то желтым:
— Во! Золотые.
Нет, не пели больше в Турбове песен, как умеют их петь на Украине. Молодежь не устраивала веселых гуляний в парке. Даже детские игры потеряли свою радость. Черная, черная ночь опустилась на поселок...
8
Безвершукам жилось теперь голодно. Григорий Филиппович постарел, осунулся. Немцы взялись восстанавливать сахарный завод, набирали каменщиков. Он сослался на плохое здоровье и не пошел. Других заработков не было. Григорий Филиппович молчал, целыми днями копался в огороде или в сарае. Вечером уходил к [29] старику соседу — покурить, поделиться тревожными новостями. У соседа тоже была семья, его тоже ограбила. Тетка Фросына ходила на базар. Вся жизнь турбовчан теперь зависела от базара. Немецким маркам не верила. Преобладал натуральный товарообмен. Тетка Фросына носила из дома молоко. Возвращалась с мешочками крупы, узелками соли, а то и с ковригой черного хлеба.
Но молока было мало. Немцы минировали окрестности Турбова, косить сено в лугах стало опасно. Кормов корове не хватало.
Иногда каменщики, которых немцы заставили работать на восстановлении сахарного и каолинового заводов, снабжали Григория Филипповича цементом. Он проносил цемент мимо заводской охраны в карманах и дома делал из него жернова для ручных мельниц. За работой невесело шутил:
— Кончились очереди возов у вальцовой мельницы, Консервными банками меряют теперь зерно. Лучшей мельницы, чем ручная, при таких запасах не найти. Нехитра машина. Придумал ее человек еще до рождества Христова. Однако что ни придет в Россию беда — ручная мельница тут как тут. Сиди, крути, русский мужичок, да думай, как дошел до жизни такой...
Жернова на базаре покупали хорошо. На несколько дней дела семьи поправлялись.
Большую часть времени Вася теперь проводил дома. Николай Волошин и Петя Порейко эвакуировались с родителями на Урал. Других его дружков родители держали дома. Школа не работала. Часть учителей ушла в армию. А учительница пения и рисования из Васиной школы поступила в управу...
В первую же зиму оккупации немцы расклеили по поселку объявления, в которых приглашали турбовскую молодежь ехать на работу в Дойчланд. «Фюрер и Германия, — призывали они, — оценят вашу физическую силу. Вам будет очень хорошо». [30]
Добровольцев не находилось. Тогда староста, молясь и вздыхая над «строптивостью людской», сам составил список на сто парней и девчонок. Под плач матерей их отправили.
Молодежь стала прятаться. Многие подростки ушли к родственникам в соседние деревни и хутора. Мюллер приказал возобновить занятия старших классов. Учащиеся начали осторожно возвращаться. Потом осмелели. Тем более что немецкая администрация даже не очень интересовалась программой.
А немцы выбрали день и оцепили школу. Отцы и матери ждали детей с уроков, а в это время поезд уже увозил их в Германию.
Такую же коварную штуку фашисты проделали с учащимися техникума в соседнем селе. Только там они оцепили общежитие. Ночью...
Общежитие помещалось на третьем этаже. Пьяные солдаты ворвались в спальни. Ребятам приказали одеться, выстроили их вдоль стен. Девчат с хохотом и свистом стаскивали с постелей...
Вася был у товарища, Коли Куприна, когда вернулась домой сестра Коли, обучавшаяся в техникуме. Трясясь и плача, рассказывала она родным, как выпрыгнула с третьего этажа в окно, как всю ночь и часть дня лесами и тропинками пробиралась мимо немецких застав домой, в Турбов. Из всего техникума спаслась одна она.
Турбовские крестьяне уклонялись от работы в колхозе. Мюллер стал выгонять их в поля с солдатами. Исключений не делалось ни женщинам, ни детям, ни старикам. Все, что выращивали в поле или получали на животноводческих фермах, отправлялось в прожорливый рейх.
Чтоб помочь семье, Вася научился делать из оторванных от сбитых самолетов дюралевых листов расчески, женские гребенки. На следующую зиму стал клеить галоши. [31] Каучук вырезал из самолетных же баков. Бензин выпрашивал у шоферов.
Однако голод и всеобщее оскудение заразили этим наивным предпринимательством и других мальчишек. Они тоже стали носить на базар галоши и расчески. Теперь за самые лучшие галоши Вася с трудом выменивал килограмм пшена. Мало кого интересовали и алюминиевые «шедевры».
9
На базаре была видна вся жизнь небольшого городка. Возвращаясь оттуда, тетка Фросына и Вася рассказывали, кого еще казнили фашисты, чьих детей они увезли в неметчину вчера, какие новые поставки продуктов объявил Мюллер.
У жителей Турбова находилось и меткое слово по случаю еще одной облавы или другой каверзы Мюллера, и какой-нибудь анекдот про Гитлера, находилось и мужество высказать свою ненависть врагу в лицо.
Первым таким смельчаком оказался водовоз Панас Цюпа.
Сколько жил Вася на свете, столько и видел он дядьку Панаса на телеге с бочкой. Подъедет дядька к реке, накачает воды и, оставляя на дороге мокрый след, везет ее на Шляхетскую улицу. Там жили рабочие сахарного завода.
При немцах дядька Панас первое время не работал. Тем более что многие семьи со Шляхетской уехали с заводом на восток. Потом нужда все же заставила его взяться за старое дело.
И вот тетка Фросына, придя с базара, ударила себя по бокам:
— Григорий, ты чув? Цюпу арештувалы. От негодяи, шоб ни було счастя ни им, пи матерям их, ни дитям ихним! [32]
Как ни крепко закрывались окна и двери в управе в жандармерии, как ни охраняли часовые тайну всего, что там происходило, но население узнавало многое.Уже на следующий день Вася услышал на базаре подробный рассказ о случившемся.
Произошло все из-за дочери Цюпы. В одну из последних облав, организованных Мюллером, чтоб выполнить задание по отправке в Германию еще одной партии молодежи, попалась и девятнадцатилетняя красавица дочь Цюпы, перед самой войной закончившая десятый класс. Дядька Панас пошел хлопотать за нее к старосте. Но тот лишь разводил руками да поднимал очи на плакат «В сберкассе деньги накопил...».
— Во всем промысел божий, гражданин Папас. Волос с головы не упадет без его воли. Твоя отроковица тоже под богом ходит. И коль сказано ехать, значит, надо ехать. А шо ж? На великий рейх робить нужно? Нужно. А что твоя дочка за цаца?
И закончил:
— Все едут, и она пусть едет. Господа офицеры говорят, что ей там будет зер гут. Германия — это ого! Культура. Побудут там ваши хлопцы да девки, антилигентами стануть.
Сложение у Цюпы богатырское, черты лица крупные. Стоял он, шевеля бровями, около стола старосты, а казалось, над тем туча нависла.
— Та на кой грец мне немецкая аптилигентность? — удивлялся дядька Панас. — Вы лучше дочь до дому пустите. Потому как такое може рассуждать только тот, у кого своих дитей зроду ни було. Живет такой человек без дитей всю жизнь — ни богу свечка, ни черту кочерга. Хлиб ест та небо коптит. Та ще у хороших людэй дитыну на чужую сторону не известно кому и зачем гонит. Давить бы таких, як клопа.
Староста стал снизу вверх остренькими глазками постреливать:
— Не [33] ропщи, гражданин Панас. Официяльно предупреждаю.
— Та шо меня предупреждать, — начал сердиться Цюпа. — Чи я шо плохое балакаю? Я прошу дочь пустить до дому. А коли нема на то вашей совести, то хоть хлиба дайте дитям на дорогу, повыздыхать бы вам усим до седьмого колена. Дома ж ни крошки, ни картофелины, а колонна вже на вокзале. З часу на час грузыть будут...
Старосту смех взял:
— Советская власть, гражданин Цюпа, кончилась. Тю-тю, гражданин, Советской власти. Даром раздавать хлеб направо и налево, слава богу, никто не будет. Что имеешь, с тем и отправляй свою дочку. Вот и весь разговор.
Цюпа совсем рассердился:
— Ты, церковная крыса, Советскую власть не трогай. Когда была Советская власть — в этом здании такое дерьмо, как ты, не сидело.
Старосту от этих слов даже повело всего. Бородка задрожала. В глазах злые огоньки загорелись:
— Смири гордыню, Панас. Не искушай должностное лицо при исполнении обязанностей. Бог терпелив, но гнев его страшен.
Цюпа по столу своим кулачищем хватил:
— Ничего, паскуды. Долго тут не засидитесь. А тебе, июде, народ даже фруктовый сад больше не доверит.
Здесь же, в кабинете старосты, немцы из районной жандармерии колбасу с хлебом у окна ели. Заинтересовались: почему кричит русский?
Староста перекрестился кривенько в угол, чтоб снял господь грех с души его. И доложил:
— Это, господа офицеры, водовоз. Панасий Цюпа. Очень недоволен немецкими порядками. Грозится. Прости, господи, его прегрешения.
У фашистов разговор короток: заломили Цюпе руки назад и — резиновыми палками. [34] Цюпа стал вырываться. Стол опрокинул. Двух немцев в угол бросил. На шум прибежали полицаи со двора. Цюпу осилили, свалили на пол. Замелькали резиновые палки, приклады, шомпола...
На вокзале дочь Цюпы все выглядывала из колонны, оцепленной солдатами: не идет ли батя попрощаться? А батю ее уже погрузили без чувств на телегу и повезли в районную жандармерию.
На следующий день шел Вася с гребенками на базар — на воротах и заборах уже висели новые объявления Мюллера.
«...Агент коммунистов житель Панасий Цюпа не отдавал дочь для отправления в рейх, оказал сопротивление немецким властям. За указанные действия сегодня, в четыре часа дня, на базаре будет произведено повешение Панасия Цюпы. Немецкие власти еще раз предупреждают население, что так будет наказан каждый, кто окажет неповиновение властям или нарушит установленный порядок».
Росла на базарной площади верба. Летом в ней шумели воробьи. По воскресеньям колхозники и горожане, закончив базарные дела, стелили под ней скатерти и пили с песнями веселые магарычи.
Солдаты поставили рядом с вербой столб, положили от него на дерево перекладину, повесили петлю.
В четыре часа привезли синего от побоев Цюпу. Три полицая подняли его на бочку. Накинули на шею петлю.
Стоял дядько Цюпа на бочке под вербою с немецкой петлей на шее, дышал тяжело. Большой, гневный. Ветер седые его волосы шевелил. А Васе казалось, Тарас Бульба стоит. Сейчас крикнет: «Бейте, люди, поганых! Гоните их с родной земли. Слышишь ли меня, сынку?» Повел дядько налитыми кровью глазами на немцев. Захрипел тяжело, видимо, и вправду пытаясь сказать что-то родным землякам. В этот момент полицай выбил из-под него бочку. [35]
Целые сутки не позволял Мюллер похоронить тело. Оно раскачивалось на ветру, крутилось на веревке.
Через несколько дней у глухого забора на базаре Вася вдруг увидел листовку: «Дорогие сограждане! Отомстим за дядьку Панаса. Смерть немецким оккупантам! Честные люди, жгите, уничтожайте немецкое имущество, убивайте немецких солдат и офицеров!»
Неизвестно, сыграли тут роль листовки, или и без того достаточно было гнева народного. Но в поселке действительно вспыхнуло несколько пожаров. Сгорела склады. Сгорела ферма рогатого скота. Потом на Тяжиловском переезде разбились два немецких поезда. Дошла слухи о крушении состава с горючим под Калиновкой.
А чья-то смелая рука все писала на клочках бумаги, что Красная Армия перестала отступать, что оккупация не вечна. Пересказывала сводки Совинформбюро.
Некоторое время спустя гитлеровцы провезли но улицам Турбова избитого и истерзанного комсомольца Юрия Бабия. По лицу его текла кровь. Руки были связаны за спиной проволокой. Телегу сопровождала усиленная охрана. По городу прокатилась волна облав и арестов. На базаре говорили о раскрытой подпольной организации. Ее возглавлял Бабий.
Но и после провала этой организации на заборах и в почтовых ящиках появлялись листовки со сводками Информбюро. Возникали пожары. В Турбове и его окрестностях находили убитых немцев.
Немцы арестовали учительницу пения из Васиной школы — Валю Куличенко. Ту самую, что работала в управе. Вслед за этим арестовали ее отца — старого математика. Они тоже были связаны с подпольем. Соседки с тревогой говорили о судьбе двух детишек учительницы, оставшихся сиротами.
Листовки появлялись и после гибели этих патриотов. Ходили слухи о делах дерзкого партизана Ивана Калашника. Как он на немецкой машине в офицерской форме [36] приехал даже в Турбов. Как перед ним изо всех сил тянулся Мюллер. Как потом какая-то деталь показалась немцам подозрительной. Пока Калашник ездил зачем-то на молочнотоварную ферму, немцы выслали на дорогу заставу. Калашник промчался мимо. Чекина бросился на мотоцикле догонять, стал поперек дороги, Калашник сбил его машиной и исчез.
Некоторые сомневались: правда ли это? Вася знал: правда. Мишка Леонтюк, который теперь работал в областной полиции, увидев на улице ребятишек и желая похвастаться своей близостью к немецкому начальству, рассказал им, сколько переломов пришлось потом лечить начальнику полиции.
Не знал лишь Вася, что легендарный отряд Калашника, носивший имя Чапаева, был не один. В том же Черном лесу, где он базировался, в двадцати километрах от гитлеровской цитадели укрывались партизанские подразделения «За Родину», имени Ленина и другие.
1360 актов сопротивления зарегистрировали сами оккупанты в районе, где располагались подземные бункеры Гитлера.
Весной 1942 года Гитлер, Геринг, Розенберг, Гиммлер, Риббентроп, Кейтель, Гелен прибыли в Винницу. Они разместились в здании местной психоневрологической больницы. Предварительно в ней было убито около 1500 больных. В следующие два приезда Гитлер останавливался в Коло-Михайловском бункере, однако находился там недолго. К приходу Советской Армии немцы взорвали цитадель.
10
Шел март сорок четвертого.
Григорий Филиппович Безвершук — больной, постаревший, сгорбившийся — дождался вечера и на ощупь накопал в огороде чашку мелких полусгнивших прошлогодних [38] картофелин. Корову немцы увели. Картошку, выращенную в огороде, забрали. Яблони, вишни, любимицу всей семьи — старую вербу около хаты — срубили еще год назад: мешали зенитной батарее.
Тетка Фросына ушла к родственникам в деревню — выменять на старые платья хоть немного продуктов, но дело это было нелегкое. Немцы ограбили и деревни. Тетка задерживалась.
Григорий Филиппович разделил нарытый картофель на две кучки. Из одной напек твердых и сухих картофельных лепешек. Из другой сварил жидкий суп без жиров. Потом погасил каганец и сел к окну — ждать жену и Васю...
На русской земле изменило Гитлеру авантюрное счастье. Советская Армия уже нанесла немецко-фашистским войскам тяжелые поражения под Москвой, Сталинградом, Орлом и Курском. Теперь она широко и мощно гнала врага с Украины.
Гитлеровцы лютовали. Они забирали у населения все, что могли, жгли и уничтожали города и села, убивали тысячи ни в чем не повинных людей.
В эшелоны грузились все новые партии рабов — на работу в Германию. На турбовских парней и девчат шла настоящая охота. Без конца совершались облавы. Солдаты и полицаи день и ночь обходили дома. По погребам и чердакам с ходу били из автоматов, чтоб не тратить время на осмотр.
Осенью сорок третьего они ворвались таким же образом к Григорию Филипповичу и, как ни объяснял он им, что Иван «блинде», ничего не видит, угнали в Германию слепого брата Васи.
И Васе исполнилось пятнадцать лет. Таких уже забирали.
Вася скрывался то в яме за сараем, то в землянке на огороде. Когда надоедало быть одному — навещал в тайниках своих дружков. [39] В последние дни Вася прятался у Ивана Ружицкого. Но фронт приближался. Находя скрывавшихся, немцы расстреливали их на месте. Сегодня Вася передал отцу, что этой ночью они с Иваном перейдут в скирду соломы на выгон.
Турбовчане сидели в своих домах, как в норах. Из-за близости фронта немцы запретили им выходить на улицу, зажигать огни. Окна у Безвершуков были плотно завешены старой одеждой. Приподнимая время от времени уголок тряпки, Григорий Филиппович надолго приникал к стеклу, слушал, не раздадутся ли знакомые шаги.
В третьем часу ночи Вася тихонько царапнул стекло. Отец узнал его, открыл дверь. Потом зажег каганец, сделанный из консервной банки, и, рассказывая поселковые новости, стал кормить сына.
Дружки договорились встретиться в три часа. В глухую пору легче уйти из городка. Вася посматривал на ходики и торопливо хлебал суп. Отец осторожно выглядывал в окно. Что на улице? Нет ли поблизости немцев?
Вася кончил есть, сунул лепешки в сумку и стал собираться.
Вдруг со двора резко и громко постучали.
Отец и сын вздрогнули. Так не стучат, когда таятся. Григорий Филиппович торопливо сунул каганец в печь.
Дверь снова загрохотала.
Отец вышел в сени.
— Кто?
— Откройте!
Вася осторожно приподнял занавеску, пытаясь разглядеть, кто там. И оказался лицом к лицу с приникшей к окну со двора темной тенью.
— А-а, комсомоль! Партизан! — донеслось сквозь стекло. — Гут! гут...
Трясущимися руками отец открыл дверь.
Загремели сапоги и оружие. В дом ввалились полицаи. [40] Немецкие солдаты остались у окон снаружи. На опасные дела они всегда посылали первыми полицаев.
Два полицая сразу направили автоматы на Васю:
— Руки вверх!
Несколько других, подсвечивая себе электрическими фонариками, быстро осмотрели в хате темные углы, заглянули за печь, под кровать.
Григорий Филиппович достал из печки каганец. Вместе с полицаями ходил по хате с пистолетом в руках Мишка Леонтюк, сделавший вид, что не знает ни Васи, ни старого каменщика.
Убедившись, что обстановка в доме мирная, вошли немцы. Они тоже сердито направили автоматы на Васю.
— Ти есть руски бандит! Партизан!
— Одевайся! — приказал один из полицаев.
Вася стоял с поднятыми вверх руками и от растерянности не мог двинуться с места. Было и страшно, и обидно, что попался так просто и нелепо. И думалось о Ружицком, который должен был подойти с минуты на минуту. Увидит ли он, что случилось?
— Но! Но! — помахивал перед ним стволом карабина один из солдат. — Ти бежаль нет.
— Одевайся! — заорал полицай и замахнулся прикладом. — Ну!
— Что вы! За что? — попытался загородить собой сына Григорий Филиппович. — Что он вам сделал?
Немцы что-то сердито кричали по-своему. Здоровый детина ногой отбросил старика в сторону. Васю сбили с ног, пинали, били прикладами.
Потом подняли. Бросили пальтишко:
— Одевайся.
Григорий Филиппович задыхался от горя:
— Ваньку забрали... Слепого, сирого... Все порушили, сгубили... Теперь младшего. Он же мальчишка еще!.. Люди вы или нет?
Поймал Мишку за руку. [41]
— Вы с одной школы. Соседи. Куда вы его?
Леонтюк вырвал руку.
— За белым снегом.
А солдаты уже гнали Васю прикладами к дверям. Во дворе полицаи окружили его плотным кольцом и повели к жандармерии.
Вася вытирал с разбитого лица кровь и слушал гул пушек. Близко, близко Советская Армия. Близко свобода. А он попался...
Собирая в темноте прошлогоднюю картошку, Григорий Филиппович нечаянно перерубил лопатой телефонный провод, который шел от немецкого командного пункта к зенитной батарее. Не успели немцы разобраться, в чем дело, как налетели русские самолеты и наделали немало переполоха. А лишенная связи зенитная батарея молчала или стреляла невпопад.
После налета немцы пошли по проводу. Он привел их в огород Безвершуков. В пятнадцатилетнем пареньке они заподозрили русского диверсанта...