I
Пароход «Ангара» возвращался во Владивосток из американского порта Сиэтл с грузом сахара, канадской пшеницы, а также свиной тушенки в банках, которую наши солдаты прозвали «второй фронт». Это были поставки по ленд-лизу, так называлась помощь заокеанского союзника нашей стране, сражавшейся с гитлеровцами. Правда, помощь эта была не бескорыстной, а в долг. Расчет после победы.
На черных бортах парохода выбелены большие прямоугольники, в которых нарисованы наш герб и буквы «СССР». Крышки трюмов укрыты брезентами. На них надписи «СССР» латинскими буквами и иероглифами.
На Дальнем Востоке война началась позже, чем в Европе. 7 декабря 1941 года японская авиация напала на базу американского флота в Пёрл-Харборе. С тех пор бесконечные водные пространства, бесчисленные острова северного и южного полушарий стали именоваться Тихоокеанским театром военных действий. Японцы пока жестоко били своих противников — американцев и англичан.
На этом театре лишь наша страна была нейтральной, лишь наши торговые суда совершали рейсы в США и обратно. Американцы не хотели рисковать своими судами. Вот почему «Ангара» несла опознавательные знаки — «охранную грамоту» всем воюющим напоказ, а ночью зажигала на мачтах сигнальные огни. С кораблей, самолетов, через перископы подводных лодок знаки эти видны ясно, с большого расстояния.
В команде было тридцать два человека. Еще на «Ангаре» плыли два пассажира: вдова работника советской закупочной комиссии, скоропостижно скончавшегося в Сиэтле, и ее сын Игорь. Анна Лукинична добиралась пока до Владивостока, потому что родина ее, Смоленск, была «под немцем». Она попросила у капитана какую-нибудь работу, не хотела быть нахлебницей а такое время, да от безделья, тоски известись можно. Капитан придумал для нее должность «дублер кока». С того дня в штурманской рубке к началу каждой вахты, даже в четыре часа утра, появлялся поднос с бутербродами и термос с горячим кофе. В Акутане, на Алеутских островах, Анна Лукинична купила бочонок соленых огурчиков у потомков русских переселенцев. Ежедневно к утреннему чаю пекла пирожки с картошкой, мясом. Все делалось тихо и незаметно: и есть Анна Лукинична на судне, и как бы нет ее... А Игорь был вездесущ. Его видели, казалось, одновременно в машинном отделении, в штурманской, в радиорубке. Быстро «сориентировался» в жаргоне. Капитана за глаза, как и все, называл «мастер», старшего механика — «дед», а помполита — «помпа».
Свою каюту пассажирам отдал помполит Олег Константинович Соколов, а сам по решению капитана переселился к «деду» на диванчик. «Дед», тридцатилетний холостяк, был недоволен вторжением. Предложил уплотнить палубную команду.
— А почему не твоих кочегаров? — спросил капитан.
— Можно и кочегаров, — с готовностью согласился стармех.
— Совесть имей, Иван Иванович, — не глядя на него, сказал тогда капитан. — У нас три вахты вместо четырех по штату, парни и девчата с ног валятся, а ты — уплотнить... Твоя каюта после моей самая просторная, вот у тебя и будет коммуналка до конца рейса. А станешь ныть — переселю на корму, в гальюн. Будешь там дрыхнуть в положении орла в свободное от посетителей время, Все!
Иван Иванович смирился:
— Нехай вселяется. Пойду освобожу диванчик да барахло свое в шкафчике потесню.
— Так бы сразу...
«Дед» ушел, а капитан продолжал «стравливать пар»:
— Рассобачился на сейнере до войны... Вот кулаковатая натура! Ты политический воспитатель, а не видишь, что он под себя все гребет. Будто забыл, что война, что, кроме кают, еще окопы есть, где глина с водой пополам по брюхо...
— Николай Федорович, а почему на сейнере?
— Черт его знает почему. На сейнере — и все, — буркнул капитан.
Соколов вскоре убедился в проницательности капитане. «Дед» и впрямь оказался мужичком запасливым. Еще в Америке ухитрился оттяпать четыре пары «ленд-лизовского» шерстяного белья, хотя положено было по две пары на брата. Надевал по два комплекта сразу. В машине жарища, а он и тем в робе и двух парах нательного белья. В рундучок под умывальником прятались бутылки с американским спиртом.
— Это для протирки отдельных важных деталей, — без тени смущения пояснил Иван Иванович, — держу у Себя, чтобы никому соблазну не было.
Однако в том же рундучке находилась коробочка с чесноком. От «деда» порой разило чесночным духом так, что хоть беги из каюты. Но, надо отдать должное, не каждый день, только по вечерам и только перед отходом ко сну. Олег Константинович решил не нарушать установившийся зыбкий мир. Успокоил себя: «Мужик крепкий. Норму знает. Его небось и бутылек с ног не собьет». Совместно проверить чистоту спирта «дед» не предлагал: то ли опасался, то ли верил, что помполит по наивности своей сухопутной ничего не замечает.
Диванчик размещался вдоль борта, под иллюминатором, неглухо задраенным с осени. Когда начиналась килевая качка, спать было сносно — то пятками, то затылком Соколов упирался в поперечные переборки, вот и все неудобства, Но при бортовой качке сон был таким же приблизительным, как, наверное, у пехотинца, — на ходу, во время долгого марша. Кроме того, Иван Иванович могуче храпел, заглушая порой стук машины. Это тоже мало способствовало отдыху. «Но ничего, — успокаивал себя помполит, — доживем до Владивостока, а там, на прочной земле, на железной койке, да под теплым одеялом... Храп не будет мешать, машина не будет стучать, и бортовая качка не будет вытаскивать из-под тебя матрац...»
За окном видны розовые облака. Олег Константинович никак не мог это квадратное окно называть иллюминатором... «Дед» спал на удивление беззвучно. Одеяло сбросил на пол — жарко. В ногах у него лежали, как обычно, кожаная «канадка» на «молниях» и теплый свитер. В случае аврала стармех мог одеться мгновенно. У Соколова с одеждой ералаш: на рубашке брюки, на брюках тужурка, сверху китель, хотя привык он надевать сперва рубашку, потом брюки.
Качки не было, стармех лежал тихо, как мышка, тут после жестоких штормов в районе Алеутских островов поспать бы всласть, а вот проснулся на рассвете. Стараясь не шуметь, Олег Константинович встал, переворошив обмундирование, оделся и пошел на мостик.
Был штиль, редкий для этих широт полный штиль. Легкий ветерок рождало само движение судна, рассекавшего застывший океан и замерзший над ним воздух. «Ангара» вошла в полосу тумана, Сразу исчезло все — и ртутная, тяжелая гладь воды, и розовые облака, и труба, извергающая черный шлейф дыма. Белая, холодная испарина океана была так густа, а сам океан так спокоен, что казалось, медлительный, перегруженный пароход, не касаясь воды, парит в облаках. Но вот туман стал серовато-розовым... рассеялся. Солнце в розовый цвет окрасило надстройки, а на облаках блекли яркие краски.
Олег Константинович не сдержал восхищения:
— Ах, какое утро! И ведь третье подряд... Думаю, именно таким увидел этот океан Магеллан, когда нарек его Тихим.
— Где шел Магеллан, а где мы шлепаем... — Капитан не поддержал восторга своего помполита. — Вижу, недурно спали, Борозда через всю щеку, ну, прямо след сабельного удара времен гражданской войны.
Соколов пропустил насмешку.
— Знаете, Николай Федорович, я начинаю понимать океан.
Капитан неопределенно хмыкнул.
— Представьте, еще вчера почувствовал, что и нынче будет такая же прелесть. Не ошибся!
— Зажигалка при вас?
Хлоп, хлоп, хлоп... Помполит обеими руками проверил нагрудные, боковые, брючные карманы.
— Есть, прошу...
Капитан затянулся сигаретой, этим избавляя себя от необходимости отвечать на наивный лепет своего комиссара, мужика, в общем, неплохого, но сухопутного до безобразия. Черт возьми, до сих пор палубу обзывает этажом, а ботдек — крышей!
— Да бросьте строить из себя бесчувственного морского волка! Сами спозаранку на мостике. — Олег Константинович оглянулся на рулевого. Но тот бесстрастно стоял на посту, вперив взгляд в картушку компаса.
Капитан выдохнул облачко дыма, снисходительно, как бы прощая назойливость, похлопал Соколова по плечу:
— Я видов похлеще этого насмотрелся. Был бы тут мир, может быть, и отдохнул бы глазом на этой равнине. А сейчас... не нравится мне тишь, гладь да божья благодать. Не нравится...
Помполит отправился на крыло мостика, обращенное к восходящему солнцу, и стал рядом с наблюдателем, обозревавшим свой сектор горизонта так же бесстрастно, как рулевой картушку компаса. Снова стал смотреть на переливы, пробегавшие по поверхности океана. «Словно цвета побежалости на металле», — явилось сравнение из прошлой, зав декой жизни. Но романтическая приподнятость ушла. Капитан снова не позволил пересечь незримую черту официальных отношений. Собственно говоря, все его пыхтение сигаретой, ироничные реплики можно было уложить в две фразы: «Не суйся с восторгами, раз в моем деле — темнота. Занимайся своими политбеседами, стенгазетами и прочей воспитательной работой...»
Действительно, кто он здесь, О. К. Соколов? Не моряк, не солдат. Круг обязанностей и широк и, неопределенен. Но ведь он не напрашивался на «Ангару»! Тянул лямку в заводском парткоме, смирившись с тем, что в армию не возьмут ни добровольцем, ни по мобилизации. Негоден даже к нестроевой службе. Но вызвали однажды в горком, без всяких предисловий объявили:
— Пойдешь на «Ангару» помполитом. С пароходством вопрос согласован. Работа партийная. Опыт у тебя есть. Сориентируешься на месте. Капитан, говорят, человек известный. Правда, нездешний — ленинградец. Рябов. Месяц как из блокады. Команда? Иди в пароходство, вместе с капитаном будешь принимать народ.
Шел он тогда по набережной, а по проезжей части, не очень-то соблюдая строй, двигалась рота красноармейцев, без оружия, в тощих шинелишках, в обмотках, по виду — выздоравливающие. Подумал: «Бог ты мой, сколько же их там под пулями ложится, если волна госпиталей докатилась аж сюда, до самого восточного края нашей земли!»
У пароходства красноармейцы остановились.
— Рота для пополнения экипажей судов торгового флота прибыла, — откозырял командир и сделал несколько шагов в сторону, чтобы не мешать пароходскому начальству, поджидавшему пополнение на улице, рассмотреть будущих своих матросов.
Олег Константинович знал в лицо только Афанасьева, уполномоченного Государственного комитета обороны по Дальнему Востоку. С нотками смущения в голосе тот обратился к высокому тощему («Китель висит кап на швабре», — подумал Соколов) капитану:
— Николай Федорович, вам первому выходить, вам первому и кадры в руки. Выбирайте, э-э-э... да что тут выбирать... Лейтенант, отсчитайте десять человек для «Ангары».
— Первый взвод, внимание! Первое отделение — два шага вперед!
Рябов осторожно, словно бы нащупывая ступени плохо гнущимися ногами, сошел к солдатам, тихо, ни к кому в отдельности не обращаясь, спросил:
— Бывшие матросы есть?
Молчание...
— Кочегары?.. Мотористы?.. Плотники, слесари?.. Плавать хоть кто-нибудь умеет?! — сорвался на фальцет его голос.
Лишь двое нерешительно подняли руки.
— Ничего, Николай Федорович, у тебя ведь две полные вахты есть и комсостав кадровый, — успокоил Афанасьев, — в ходе рейса и этих подучишь.
Только потом Олег Константинович сообразил, какую тактическую ошибку совершил, решив именно а этот момент подойти к Рябову.
— Разрешите представиться, я к вам гоже, помполитом, то есть первым помощником.
Надежда мелькнула в глазах капитана:
— Кадровый?
— Нет, инженер-металлист.
— Ну вот и комсостав... — Рябов безнадежно махнул рукой. — Пошли, ребята, на судно. Идемте, инженер-помощник.
Нужно было тогда, конечно, не добавлять и свою ложку дегтя. Прийти на судно попозже, когда у капитана улягутся первые впечатления от пополнения.
А наблюдатель продолжал внимательнейшим образом обследовать горизонт — пустынный, как час назад, как вчера, позавчера, Невдалеке, по борту, вдруг высунулась из воды усатая любопытная морда и неслышно, без всплеска исчезла. Потом сразу несколько усатых пловцов уставились на пароход.
— Сивуч играет. Ишь морда смеётся! — воскликнул наблюдатель, — Теперь не отстанут. Любознательный народ.
Очень хотелось Соколову попросить бинокль, чтобы получше разглядеть, как это улыбаются добродушные морские звери. Но наблюдатель снова нацелил окуляры на пустынный горизонт. А стая сивучей, привлеченная шумом винта, резвилась почти рядом с пароходом. Они по-дельфиньи выбрасывали из воды лоснящиеся тела и плыли с той же скоростью, что «Ангара».
Солнце, стремительно вырвавшееся из-за горизонта, как бы замедлило свое движение в небе. Новое утро судового дня разворачивалось неспешно, точно так же, как вчера, потому что погода была такой же, как вчера, и океан спокойный, как вчера. Вахтенный штурман «взял солнце», определил точное место судна и теперь монотонно вышагивал по рубке от двери до двери. Пока делать нечего.
В 7.30 на корму проследовала кочегар второго класса Марья Ковалик. Она была в туго облегавшей маечке (а свежо, даже в кителе зябко на мостике), в сатиновых шароварах и в балетках. На корме, под пожарной принадлежностью, развешанной на красной доске, имелся ящик с песком, а в нем лежали две пудовые гирьки. Марья, какой бы ни была погода, на удивление мужской части команды ежеутренне подкидывала эти гирьки, сперва правой, потом левой рукой раз по шесть — восемь, но на спор могла выжать и десять раз. Лишь матрос второго класса Шевелев мог ее перещеголять, и то правой рукой, потому что левая еще не восстановилась полностью после ранения.
Матрос Шевелев нес свернутый флаг, для того чтобы поднять его на кормовой мачте в 8.00. Он задержался возле Марьи, в который раз дивясь, как непринужденно эта деваха подкидывает раз за разом гирю.
— И на черта ты, Марья, сверх меры развиваешь плечевой пояс? Ты ж гармонию женской красоты разрушишь.
Марья в сердцах грохнула гирей о палубу:
— А в кочегарке вахтить, каждый день в черную негру превращаться — это что, гармония? Вот покидаю гирьку, и грабаркой потом шуровать легче. Тебя ж, раненого воина, к топке не пошлешь. Там обе руки надо.
— Да я тебя даже левой во как подниму! — стал любезничать матрос Шевелев.
— Ну-ну... Вот еще и против таких хватких мускул тренирую, — парировала Марья.
Тем временем на ют спустилась большая птица, вперевалку зашагала на перепончатых лапах, загородила путь к кормовой мачте. Матрос Шевелев приблизился к ней, но птица замахала крыльями, словно гусь воинственно раскрыла широкий клюв и заставила Шевелева отступить. Однако кормовой флаг поднимать надо было.
Марья снова грохнула гирьку о палубу, схватила швабру, проехалась по поводу храбрости аники-воина, отогнала птицу и сдерживала ее на расстоянии, пока матрос закрепил и поднял флаг.
И это было первое приключение, которое живо обсуждалось за утренним чаем как в столовой экипажа, так и в кают-компании.
После завтрака Олег Константинович, как обычно, велел всем свободным от вахты остаться в столовой, выполнявшей также роль красного уголка. Еще на берегу он завел правило по утрам читать сводку с фронта. Правило это не отменялось даже в жестокие штормовые дни. Читал медленно, потому что с трудом разбирал скоропись радиста:
— Итак, вечернее сообщение. В течение дня на отдельных участках фронта наши войска вели наступательные бои и улучшили свои позиции. — Потом сообщил о ленинградских партизанах под командованием товарища Р., которые совершили успешный налет на немецкий гарнизон. Рассказал о том, как в освобожденном городе Лозовая вскрываются все новые факты зверств фашистов. Стал перечислять трофеи, которые наши войска захватили при наступлении на город Лозовая. Но его перебила Марья:
— А сколько там наших полегло, написано? — Ее скуластое лицо вдруг сморщилось, она тихонько всхлипнула. Вот уже два месяца минуло с того времени, как дома получили конверт с похоронкой на старшего брата. Не могла смириться, что братишки никогда не будет. И на пароход, на самую трудную мужскую работу нанялась добровольно, потому что до войны братишка был кочегаром.
— Ничего не передано про наши потери, — отозвался помполит.
— Значит, не меньше, чем у врагов, — сказал кочегар первого класса Сажин, по возрасту самый старший на судне — 56 лет. Сажин был маленький, жилистый, провяленный, иссушенный жаром пароходных топок еще во времена русско-японской войны 1904 года. Все привыкли к тому, что он резал правду-матку в глаза даже капитану, и потому повернулись в его сторону, ожидая, что еще сказанет. — Значит, кто кого там пересилил, еще неясно, — закончил свое выступление Сажин.
— Как это неясно? — возмутился помполит. — Так можно и до пораженческих настроений скатиться.
— Куда уж ниже кочегарки! Разве что вместе с вами при случае к рыбам... типун мне на язык. А зло берет. Надо скорей во Владивосток, десять тыщ тонн скинуть и за новыми бежать; а мы плетемся, как на волах... цоб-цобе...
— Вы ведь знаете, что американцы кое-как ремонт котлов провели.
— Ну, знаю.
— А раз знаете, что народу нервы мотать?
— Не народу, а тебе, Олег Константинович, потому что подробные объяснения о фронте знать хочу.
— Я на таком же расстоянии от этой Лозовой, как и вы! — возмутился помполит. — Все, что нужно, нам передал Владивосток, а я рассказал вам.
— Оно-то все, что нужно, — не унимался Сажин, — да с небольшим молчком.
Дискуссия развивалась в нездоровом направлении, а потому Соколов прервал ее, дочитал сводку до конца, после чего закрыл собрание.
И это была первая неприятность так красиво начавшегося дня.
Настроение у помполита испортилось. Надо было поднимать дух у отдельных членов команды. Но как? Размышляя на эту тему и ничего пока не придумав, кроме «провести личную беседу с кочегаром», он пробирался по коридору, поскользнулся и влетел через открытую дверь в каюту, которую занимал военный помощник — лейтенант внутренних войск Швыдкий. Соколов едва не раздавил хрупкое сооружение из реек и папиросной бумаги, которое Швыдкий склеивал вместе с Игорем.
— Ай! — завопил Игорь. — Вы ж из нашего змея блин сделаете!
— Думаешь, полетит? — потирая ушибленное плечо, спросил Соколов.
— Еще как, на высоту бреющего полета!
— А мы его будем сбивать, — серьезно добавил лейтенант. — Идея товарища пионера. Доложу вам — правильная идея. Разборку-сборку затвора винтовки невоевавшая часть команды освоила. Теперь проведем практические стрельбы по воздушной цели.
— Это я придумал. Первый выстрел мой! — заявил Игорь.
— Ну, посмотрим, — уклонился от ответа лейтенант.
Соколову понравилась идея. Учебные стрельбы внесут полезное разнообразие в рутинную жизнь экипажа. Помполит двинулся далее по коридору. Теперь он думал о том, что военный помощник — деловой человек, и о том, как обманчиво бывает первое впечатление.
Лейтенант Швыдкий явился на борт «Ангары» в день отхода из Владивостока во глазе команды из четырех краснофлотцев. Вид у него был исключительно воинственный: пистолет, кортик, по палубе гремит шашка, у пояса две гранаты-лимонки.
Капитан спокойно так спросил:
— С кем вы собираетесь в океане фехтовать? В кого намерены швырять гранаты?
Все присутствовавшие на мостике дружно хохотнули. Лейтенант покраснел от негодования, но сдержался и заученно четко заявил:
— Приказано сторожить корабль.
— Так вот: шашку, гранаты немедленно снимите и спрячьте в рундук с оружием. Не ровен час эта железяка запутается во время качки в ногах, упадете, кольцо с лимонки сорвете сами взорветесь и других пораните... до встречи с возможным противником. Выполняйте. Все!
— Я не ваш кадр!
— На судне вы мой кадр. На берегу могу стать вашим. Но... это другой вопрос.
Оборонять пароход пока было не от кого. Краснофлотцы вели наблюдение круглосуточно. Швыдкий осуществлял над ними общее руководство. Теперь вот паренька к себе приручил. Придумал полезное мероприятие.
Капитан к идее военного помощника отнесся равнодушно.
— Хочет поиграть в войну? Может быть, кому-нибудь когда-нибудь сие и пригодится. Только пусть учтет израсходованный боеприпас. Самому придется отчитываться.
Вскоре раздался недружный залп. Капитан пошел по ботдеку в сторону кормы, откуда слышались выстрелы, врезался в протянутую веревку, на которой сушилось чье-то бельишко: «Все же бабы на судне — это черт-те что!.»
Между небом и водой, купаясь в клубах дыма, парил коробчатый змей. На юте группа матросов замерла в стойке для стрельбы с колена, устремив в белый свет корабельный арсенал.
— При-го-товились! — с наслаждением командовал лейтенант. — По воздушной цели-и-и! Залпом! Огонь!
Снова грохнули выстрелы.
— Тяни змей! — приказал Игорю. — Есть попадания?
— Одна! — крикнул Игорь.
— Что одна?
— Дырка!
— Кто попал?
— Кто-то попал... А моя очередь когда?
Кочегар Марья Ковалик, только что получившая из рук военного помощника винтовку, саданула прикладом по палубе покрепче, чем гирькой:
— Так я ж говорю, товарищ капитан, лейтенант уравниловкой занимается. Поодиночке палить надо.
— Не обсуждать приказ!
— Я те покомандую! — Марья легонько ткнула лейтенанта кулачком в плечо, и тот плотно прислонился к крышке трюма... — А то подскажу дневальным, чтоб каюту твою перестали убирать — в грязюке закиснешь!
— Дайте ей самой стрельнуть! — вмешался капитан. — Не попадет — выговор влепим за пререкания с комсоставом.
— Игорь, поднимай змей, — недовольно велел лейтенант. — По одиночному самолету противника-а-а!..
— Да тихо ты, — огрызнулась Марья, — будто если настоящий полетит, успеешь скомандовать. Вот приноровлюсь и стрельну.
Раздался одиночный выстрел. Марья бросила винтовку на палубу, подбежала к Игорю, сама нетерпеливо потянула шпагат. Змей еще не коснулся палубы, а она победно закричала:
— Есть! Попала!
— Молодец, от выговора до благодарности — один выстрел, — засмеялся капитан и пошагал назад.
А солнце пригревало. Ослепительно синим был океан. Правда, зыбь становилась заметнее, и с юга небо затягивала дымка. За долгие недели штормов, туманов и дождей в северных широтах капитан тоже истосковался по теплому солнышку, а потому пошел по левому борту, где теперь не было тени. Дверь в радиорубку была распахнута. Радист нес вахту. Николай Федорович поинтересовался, что в эфире.
— Для нас ничего. «Хабаровск» открытым текстом радировал, что его задержал какой-то японский эсминец. Высадились «микады», покопались в вахтенном журнале, в грузовых документах. Полезли в трюмы. В общем, ведут досмотр. Японских шифровок полон эфир. Что-то близко и шумно работают, будто над ухом.
— Слышимость, наверное, хорошая, вон погода какая.
— Может, и от погоды так шумно, — согласился радист, правда, не очень уверенно.
Капитан прошел в каюту. Решил часок — другой вздремнуть. Но ничего не вышло, потому что прибежал Игорь, который пользовался правом беспрепятственного входа в капитанскую каюту. Оказывается, стрельбы прекратились сами собой, потому что кто-то проявил нечаянную меткость, перебил шпагат и змей отправился к сивучам. Игорь предложил сыграть в «морской бой», и капитан безропотно согласился.
Юный пассажир напоминал ему о сыне, которого не видел с августа сорок первого... Самое печальное было в том, что последние сутки перед выходом в океан Рябов, его сын и жена ходили по одним и тем же улицам Владивостока, но не увиделись. Закрутился в пароходстве с оформлением документов, не встретил лишь один эшелон с материка. А семья с ним и приехала. Уж когда проходили Южно-Курильским проливом, пришла радиограмма от Афанасьева о том, что семья устроена. И теперь чем меньше миль оставалось до Владивостока, тем острее становилась тоска по близким. Игорь, Игорешка немного сглаживал эту тоску. Все они, чертенята, одинаковы. Сын Витька тоже обожает эту глупейшую с точки зрения взрослого человека игру в «морской бой». И капитан так же покорно, как когда-то в Ленинграде, заслонил толстым томом лоции от зорких глаз «противника» листок в клеточку, как можно хитроумнее расположил на нем прямоугольнички разных размеров, обозначающие крейсера, линкоры, подводные лодки, самолеты.
Нетерпеливый «противник» сделал первый «залп».
— Мимо, товарищ «адмирал». Теперь моя очередь.
— Попали, товарищ капитан, — расстроился Игорь, — в крейсер.
— Послушай, а мама часто плачет?
— Нет, ей же теперь некогда.
— Ты не ссорься с ней...
— А мне тоже некогда. Я на радиста учусь.
— Знаю. Молодец.
— Так стреляйте еще раз.
Но выяснить, кто победитель, не пришлось.