Глава седьмая

Раненый волк добежал до реки и повернул в сторону большою оврага. «Не дать ему добраться до оврага, — думал Колосков, преследуя зверя. — Там его не найти».

Со стороны кустов, где в засаде сидели Кочубей и другие охотники, прозвучал выстрел. Волк продолжал бежать. «Надо стрелять, уйдет».

А ведь крестьяне просили избавить их от хищника: покоя не дает. Эту просьбу передал Якову Костелу, а вчера приходил и комендант города. Зорин разрешил Колоскову и еще восьмерым летчикам отправиться на охоту. И вот сегодня, на заре, возле деревни они встретили двух старых волков. Один сразу же бросился в реку, переплыл ее и скрылся в горах. За другим, раненным, они гонятся. Упустить нельзя.

Дорогу зверю преградил румынский охотник, с самого начала охоты сидевший здесь в засаде. «Эх, молодец, — обрадовался Яков, — я и забыл о нем». Волк заметался. Кругом были люди. Раненый зверь поднял вверх морду, протяжно завыл и кинулся в сторону кустов, запорошенных снегом. Одновременно раздалось два выстрела.

Возле убитого волка собрались все охотники. Пылаев с любопытством осматривал зверя.

— Яша, смотри, какой большой, — сказал он Колоскову.

— Да, волчище громадный, — ответил Яков. — Ну что ж, теперь и за остальных можно взяться.

— Пойдем в горы к пастухам, — проговорил Костелу. — Мой дед покажет нам волчьи места.

Перейдя вброд реку, охотники стали медленно подниматься в гору. Узкая тропинка вилась по краю обрыва. Там внизу шумел водопад. К этому водопаду по еле заметным тропинкам со стороны зарослей приходили пить воду дикие кабаны. Поднявшись еще выше, охотники остановились. Отсюда хорошо были видны ютившиеся на склонах гор домишки.

По долине шел поезд, его дым длинной лентой плыл следом за паровозом. Поезд шел в Яссы, к нашей границе, а там пассажиры пересядут в другие вагоны и через несколько часов будут у себя на родине. Счастливцы! Родина! Там и солнце теплее и ярче, и трава пахнет по-иному, и небо голубей. Одно слово — Родина!

— Хороший у нас воздух, пастухи здесь по сто лет живут, — сказал Костелу.

— У нас там лучше, — Кочубей показал вверх. — Поднимешься тысяч на шесть, такой простор, всю Румынию видно, а глотнешь кислороду — на пять лет моложе становишься.

Все засмеялись.

Сплошная стена деревьев, опутанных диким виноградом, и густой орешник на противоположном склоне горы скрывали пастбища. Туда румынские пастухи на все лето пригоняют овечьи отары. Костелу уверенно шел вперед. Тропинка то исчезала в чаще леса, то снова показывалась. Где-то далеко затрещали сухие ветки. Какой-то зверь, почуяв приближение человека, убегал в глубь леса. Собака, бежавшая рядом с Костелу, настороженно подняла уши. Из чащи леса выскочила на тропинку дикая коза. На мгновенье она замерла на месте, вытянув тонкую длинную шею, потом скрылась в чаще леса, так же быстро, как и появилась.

— Какая красавица! — с восхищением проговорил Василий.

— Не будь впереди меня Костелу, я бы убил ее, — сказал Кочубей.

— Жалко, уж больно хороша, — отозвался Колосков.

Когда перевалили через гору, Кочубей предложил:

— Давайте разойдемся, здесь трава густая: дичи, наверное, будет много.

Охотники согласились. Яков и Кочубей свернули влево. Пылаев, Костелу и остальные охотники пошли вправо. Проходя мимо круто нависших скал, Яков увидел родник и жадно припал к нему. Вдруг под ногами качнулась земля, все задрожало. Колосков невольно присел. «Землетрясение», — мелькнула мысль. И он рванулся в сторону, подальше от скал. С высокой скалы посыпалась груда камней, и тотчас же раздался крик. Яков кинулся в ту сторону. Под скалой лежал окровавленный Василий. Недалеко от него лежала придавленная камнями мертвая собака, Костелу нигде не было видно. «Неужели погиб?» — подумал Колосков, приподнимая Василия.

Еще продолжали падать мелкие камни. Они, как мячики, катились вниз, следом за ними, шурша, сыпалась земля. Яков укрыл в надежном месте раненого и торопливо сказал:

— Потерпи, я сейчас.

К месту происшествия подбежали остальные охотники.

— Что случилось?

Подошли Кочубей и побледневший Костелу. Василий, увидев румына целым и невредимым, улыбнулся. Кочубей бросился к Пылаеву и стал разрезать на его ногах сапоги.

— Не волнуйся, штурман, жив. Меня, брат, можно только покалечить, — шутливо проговорил Василий.

— Сейчас окажем тебе первую помощь и отправим в ближайший госпиталь.

Колосков поспешно снял с себя комбинезон и положил под голову Пылаева.

— Терпи, охотник.

— Яков, — тихо отозвался Василий, — ты напрасно из-за меня пошел на риск, — и, закусив посиневшие от боли губы, сдержал стон.

— Ты молчи, — проговорил Колосков. — Все будет хорошо.

— Обидно, первый раз на охоте... — вздохнул Пылаев. — Невезучий я.

Охотники сняли с ружей ремни и стали мастерить походные носилки для раненого.

* * *

Уложив чемоданы, Яков присел отдохнуть. Итак, через несколько дней в путь-дорожку. Вчера не успел приехать с охоты, как вызвал командир полка и прочел телефонограмму.

Колосков во главе группы летного состава должен был срочно ехать в командировку, получать новую авиационную технику. Полковник разрешил Колоскову заехать к отцу.

Резко зазвенел телефонный звонок. Колосков от неожиданности вздрогнул, поспешно взял трубку. Дежурный по полку сообщил: в гарнизоне объявлена боевая тревога.

Яков взял походный чемоданчик и выбежал во двор.

Со стороны штаба ветер доносил гулкие удары в рельс, протяжный и резкий вой сирены. По шоссе спешили летчики, штурманы, техники.

У аллеи, ведущей к штабным воротам, Колоскова нагнала легковая машина. Шофер дал протяжный сигнал и затормозил:

— Садись, Яков Степанович, — предложил Дружинин.

Им припомнился 1941-й. Тревожный гул сирен, война... Что ж, такова их судьба военная. В любой момент может быть отдан приказ: «В бой!» И они всегда готовы.

Возле полкового командного пункта машина остановилась. Колосков вышел первым.

— Гриша, ты сегодня заедешь к Пылаеву? — спросил он.

— Обязательно. Я ему путевку в дом отдыха достал.

— Передай привет от меня.

— Хорошо.

Яков подошел к своей стоянке. К самолету уже были подвешены бомбы. Техники расчехлили моторы.

— Товарищ гвардии майор, самолеты готовы к боевому вылету, — доложил инженер эскадрильи Исаев.

— Молодцы, ребята, первая эскадрилья первой вылетает.

...Когда объявили тревогу, в лазарете проснулись все больные. Василий на костылях подошел к окну, распахнул его. С аэродрома доносился гул работающих моторов. Летчик возбужденно провел ладонью по лицу.

— Смотрите, самолеты уже готовы к вылету, — он тяжело вздохнул, — сейчас пойдут на взлет, а моя машина зачехлена...

В палату вошла Лида, следом за ней Костелу, в руках которого был небольшой кожаный чемодан.

— Вася, уезжаю на курсы в Бухарест. Пришел попрощаться.

— Вот это здорово! — проговорил Василий и, обращаясь к жене, воскликнул: — Лида, скорее лечи! Летать желаю! Работать хочу!

Вверху в первых лучах восходящего солнца гордо и величественно проплывали эскадрильи самолетов.

Глава восьмая

Наступила весна. Буйно распускалась листва на деревьях, в воздухе пахло молодой травой. По оврагам журчали торопливые ручьи. В один из апрельских дней на землю упали первые капли теплого дождя. К вечеру небо не очистилось, лишь далеко над морем алела узкая полоска заката.

В этот апрельский вечер гвардии старший сержант Петр Репин распрощался с частью. Несколько дней тому назад его вызвали в штаб и сообщили о демобилизации.

Перед отъездом он зашел к Лидии Ивановне Пылаевой. Она знала, что Репину разрешили заехать повидаться с ее мужем, который отдыхал на берегу Черного моря в Кармен-Сильве, и приготовила Василию письмо и небольшую посылку.

— Счастливый вы, едете на Родину, Петя, — говорила Лидия Ивановна, ласково оглядывая открытое смуглое лицо, непокорный чуб, выбившийся из-под пилотки, и широкоплечую статную фигуру Репина.

— Правда, Лидия Ивановна. Словно крылья за плечами у меня. Но и с товарищами жаль расставаться. Как родные, они мне.

— Напишите нам обо всем, Петя. А мужу передайте, чтобы отдыхал спокойно.

— Обязательно передам.

Пылаева энергично пожала протянутую ей руку и тут только заметила затаенную грусть в глазах старшего сержанта. И еще ей показалось, что Репин хотел чем-то поделиться с ней, но раздумал. Сдержанная по натуре, Лидия Ивановна не стала расспрашивать Петра, еще раз ободряюще улыбнулась, и они расстались.

Вскоре Репин был уже на вокзале. Друзья не провожали его. Вот уже вторую неделю полк участвовал в учениях. Зато на перроне ждала Репина высокая красивая девушка. Черные глаза ее были полны слез.

Репин встретился с Аникой в прошлом году, когда наши воинские части помогали румынам рыть водоем в долине, и после этого тайком стал ходить к ней на свидания. Об этом ему и хотелось рассказать сегодня Лидии Ивановне, но он постеснялся.

— Почему ты, любимый мой, уезжаешь один? На свою беду я угощала тебя виноградом, — нежно выговаривала ему Аника.

— Ласточка моя, да я готов в чемодане тебя до Белоруссии нести. Но нельзя, пойми, не открыта еще граница, не могу сейчас взять тебя с собой. Вот получим разрешение, тогда приеду.

Девушка, всхлипывая, положила голову ему на плечо:

— Я люблю и свой и твой народ. Так почему же для таких, как я, существует граница, закрыт доступ к вам, в Россию? Не любишь меня, вот и не берешь, — у нее сердито сверкнули глаза. — Или мои руки не привыкли к труду? Или не пара я тебе? Или другая дома тебя ждет?

— Да что ты! Ну зачем так! — воскликнул Репин. — Мои глаза только одну Анику и приметили. Нет у меня другой...

Шурша колесами, подошел поезд. Через минуту он тронулся. Петр на ходу вскочил на подножку, поставил чемодан в тамбур и, держась одной рукой за поручни, неотрывно смотрел на девушку.

— В Москву заезжай, пусть поскорее разрешение дадут, — кричала Аника. — Ради всего святого, приезжай к нам. Буду ждать тебя всю жизнь.

— Приеду! Скоро будем вместе! — Репин взмахнул рукой.

Поезд ускорил ход, и через несколько минут Анику не стало видно.

Репин вошел в вагон, занял свободное место у окна и задумался. Было о чем задуматься... Аника не выходила у него из головы. Да, хорошая девушка встретилась ему на пути. О такой именно мечтал. Он вспомнил первые встречи...

На второй день после работы в долине Репин приехал в село, где жила Аника, они встретились в саду. Она стояла в стороне, настороженно поглядывала на Петра. При расставании старший сержант вдруг шагнул к ней, попытался по-солдатски обнять и поцеловать девушку. Но Аника гневно посмотрела ему в глаза, будто прожгла насквозь, и оттолкнула Репина.

— Так нельзя, — тихо проговорила она. — С хорошими мыслями приезжай, рада буду.

И только в следующий выходной день, когда Репин сам напросился поехать к реке за песком для дорожек, они встретились вновь.

Петро торопился скорее загрузить машину и заехать к Анике, но девушка пришла сама.

Увидев Анику, Репин обрадовался, подошел к ней.

— Пришла, а я думал заехать. Тянет, полюбил тебя... — и обнял ее. На сей раз Аника ответила на его поцелуй.

Всплыла в памяти и последняя встреча. Они долго сидели на берегу реки. Солнце уже давно зашло за горы, стало прохладно. Густой туман медленно поднимался над быстрой рекой. Аника с грустью сказала:

— Ты скоро уезжаешь? Эх, Петр, Петр, зачем ты не румын... — и вдруг тихо заплакала.

— Да ты что?.. — растерянно спросил он. — Разве русский не может любить, или будет плохим мужем? Для меня ты, Аника, всё, я тебя на всю жизнь люблю. Приеду, жди меня.

— Голубь мой! Я готова ждать сто лет, с тобой хоть на край света пойду...

И когда стемнело, они пошли по берегу к селу.

— На вот мой адрес, а завтра приходи провожать, — взволнованно проговорил Репин.

Аника помолчала с минуту.

— Я так верю, а бумагу не надо мне, тебя буду ждать. — Она медленно рвала продолговатый листок и бросала клочки бумаги в реку.

Они пушинками опускались на воду и, подхваченные течением, уплывали.

Петро проводил девушку домой и только утром вернулся в свою часть.

«Свадьбу сыграем по-нашему, по-комсомольски, — думал он. — Приглашу из Кабарды Шеганцукова, а может, к этому времени и полк перелетит на Родину, позову своих командиров. Эх, и заживем... Пойдут дети... Сына назову по-русски, дочь по-румынски...

От железнодорожного вокзала Констанцы, где Репин сошел с поезда, по берегу моря шла асфальтированная дорога. По сторонам росли абрикосы и черешни, осыпанные нежно-розовыми и белыми цветами. Между деревьями высились железные столбы, от которых тянулось множество проводов. На них стайками сидели ласточки.

Репин широким солдатским шагом уходил все дальше от города к морю, вполголоса напевая:

Пройдя с полкилометра, Петр остановился в надежде, не подвезет ли кто-нибудь. Поставил у обочины дороги чемодан, огляделся. Хорошо! Тишина кругом... Теплый ветер обжигает лицо. Сквозь поредевшие облака ярко светит солнце. Море притихло, словно уснуло под теплыми лучами.

Петр улыбнулся и вслух подумал:

— Аника, милая Аника, — украдкой поглядел по сторонам: не подслушивает ли кто. И еще громче: — Устроюсь и на следующий год приеду.

Шоссе было пустынно. Репин пошел дальше. Блестящая дорога убегала вперед и где-то пропадала. Вдалеке на горизонте показался черный дымок — по спокойной глади моря плыл пассажирский пароход.

Через несколько часов Репин встретится со своим командиром, гвардии капитаном Пылаевым.

А утром бухарестским поездом он уедет в Яссы. Потом в Белоруссию, а потом к Шеганцукову, который в письмах звал его в гости. Здорово!

Петр перехватил чемодан другой рукой и вдруг остановился, услышав знакомый шум двигателей. Высоко в небе со стороны города летела девятка бомбардировщиков, их сопровождали истребители. Проплыли последние звенья, а он, как зачарованный, все стоял и смотрел им вслед. Чуть повыше ураганным ветром пронеслись реактивные самолеты, оставив позади себя белые, ровные, как стрелы, дорожки. «Самолеты нашей эскадрильи. Нет, не забыть мне авиацию», — подумал Репин. Сзади послышался шум мотора. Он оглянулся и увидел приближавшуюся легковую машину.

Посигналив, шофер открыл дверцу.

— Садитесь, домну сержант. — Из машины вылез черноволосый, с бритым круглым лицом и короткой шеей человек. Было что-то неприятное, заискивающее в том, как он низко поклонился, пухлой рукой приподняв шляпу. Репин узнал Татулеску — «короля керосина».

— Как это вы попали сюда? — спросил Петр, не решаясь сесть в машину.

— У брата в Констанце Гостил, а сейчас вот к другу едем в Кармен-Сильву. Вы к капитану, а потом в Россию? — спросил Татулеску, шире раскрывая дверцу и пристально разглядывая старшего сержанта маленькими черными глазами.

«Откуда он знает?» — подумал Репин и тут же вспомнил. В воскресенье по приказанию старшины он ходил в город за сапожным кремом и там встретил знакомого румына, который работал у Татулеску, ему и рассказал о своем отъезде. «Эх, язык мой — враг мой», — подумал Репин и решил отказаться от приглашения.

— Чего мы стоим? Садитесь, товарищ. Подвезем, — на чистом русском языке проговорил шофер. — Я из военного дома отдыха. Ездил в штаб, отдыхающего Пылаева знаю.

— Поехали, — сразу решил Репин. Он проворно влез в машину, сел рядом с шофером, резко захлопнул за собой дверцу. Опершись о спинку сиденья, с удовольствием вытянул ноги. Вот повезло! Через несколько минут он будет в доме отдыха, а вечером успеет на вокзал.

— Значит, домой едете? — спросил шофер.

— Да. Как ни хорошо в гостях, а дома лучше. Побуду в родных краях, людей посмотрю, себя покажу, — шутливо ответил Репин. — Ну, а главное, конечно, работа. В армии к технике приучили, хочу, на машинно-тракторной станции силенки испробовать.

— Значит, по колхозным делам пойдете? — спросил Татулеску.

— Там сейчас главный фронт, и потом, люблю землю, она для нас — мать-кормилица. Будет вдоволь хлеба, и жизнь веселее пойдет.

— Вы правы. Я тоже по земле скучаю, — шофер повернулся к Репину. Петр обратил внимание на его веснущатое лицо, короткий нос, крепкий, решительный подбородок. — У нас теперь в Белоруссии благодать, — продолжал шофер. — Вчера мне пообещали — с первой очередью домой. Поеду к себе в Гродно. Надоело скитаться...

— Значит, земляки! — радостно воскликнул Репин. — Я тоже из Белоруссии. Только там у меня никого из родных не осталось. Был дедушка, и того проклятые фашисты погубили.

Он помрачнел, замолк. Машина свернула на ровную проселочную дорогу и, легко покачиваясь, побежала мимо кустов.

«Король керосина» кивнул головой шоферу. Погруженный в раздумье, Репин ничего не заметил. Внезапно сильный удар обрушился на него.

В глазах старшего сержанта на мгновение вспыхнуло огненное пламя и погасло.

— Ах ты!.. — крикнул он и в бессилии опустился на сиденье.

Последнее, что увидел Репин, теряя сознание, было искаженное злобой лицо Татулеску и занесенная для удара рука с зажатым в ней тяжелым пистолетом. Промелькнуло перед глазами побледневшее, тоже ожесточенное лицо шофера, потом все закружилось перед ним, и он провалился в пустоту...

Татулеску обтер окровавленную рукоятку пистолета и поспешно сунул его в карман. На жирном лице выступили, как чечевичные зерна, капли пота.

— Жив? — шепотом спросил шофер.

— Кончается. А крепкий, как дуб, — ответил Татулеску. — Ну, хорошо, сворачивай в кусты.

Машина остановилась в густых зарослях недалеко от берега. Шофер вылез первым, огляделся, потом вытащил из машины Репина, отстегнул ордена, обшарил карманы. Волоком подтащил убитого к обрыву, привязал к ногам ему увесистый камень и сбросил в море. Секунду постоял в нерешительности. Еще раз оглянулся по сторонам. Кругом было тихо и безлюдно. Лишь чайки носились над морем, касаясь грудью воды и жалобно крича, словно оплакивали погибшего.

Шофер поспешил к машине. Дрожащими руками развернул пачку документов.

— Справка об окончании ШМАС. Что-то непонятно, — проговорил он.

— Разве вас этому не обучали? — строго спросил Татулеску.

— Нет.

— Надо знать: ШМАС — это школа младших авиационных специалистов. Вчера мы не успели поговорить подробно, вы приехали поздно. Где обучались?

— В Мюнхене, на авиационном отделении.

— Летать научились?

— Летал самостоятельно.

— Что там дальше?

— Служебная и комсомольская характеристика, документы убитого, — перечислял шофер. — Похвальная грамота. Смотрите, — он показал румыну красиво оформленный лист.

— Прочтите, за что он награжден.

Шофер торопливо прочитал:

— «За успехи в боевой и политической учебе и безупречную службу в рядах Советской Армии награждаю Вас настоящим похвальным листом. Выражаю уверенность, что Вы и впредь будете служить примером добросовестного исполнения своего патриотического долга перед нашей великой Родиной — Союзом Советских Социалистических Республик. Командир части гвардии полковник Зорин». Расписался другой.

— Хороню. Спрячьте все это подальше, пригодится. Значит, у вас есть теперь и деньги и документы, с которыми везде хорошо встретят. Сфотографируйтесь и зайдите к Трояну Мушатеску. Он большой специалист по документам. Сейчас расстанемся. В Яссах ни с кем не знакомьтесь, держитесь в стороне. Тревожить будем редко. Связь держать только со мной или с Трояну Мушатеску. Ясно, пан Пашкевич?

— Да, но...

— Оборудование вам сбросим. Запомните, каждый месяц, десятого, начиная с нового года, вас будет поджидать охотник в платановом ущелье, в развалинах монастыря. Не вздумайте бездействовать.

— Русских я больше вашего ненавижу!

— Отца убили батраки? — спросил Татулеску.

— Так точно. Он работал сотрудником санационной полиции{3}. В Западной Белоруссии имели свой хутор, была земля, озеро. Пятьдесят душ работали на нас. В день присоединения к России мы с матерью уехали в Краков.

Ну, а дальше сами знаете. В войну с немцами вернулся к себе домой. В 1943 году меня отправили в Нейссе. Как видите, напрасно предупреждаете... — шофер внимательно посмотрел на Татулеску, а про себя подумал: «Тебя бы послать в Россию».

— Постарайтесь завести знакомство с Константиновым, через него устроитесь на квартиру. Он живет недалеко от военного городка училища, работает начальником отдела кадров на радиозаводе, о котором мы вчера говорили. Предлогом к знакомству послужит фотография его деда. При передаче не забудьте, как мы условились, вручить ему ружье и деньги от деда. Мы с вами живем в такое время, когда за деньги можно все купить и продать. Скажите, что деда вы встретили в советском секторе Берлина, а он узнал адрес внука из разговоров летчиков — выпускников училища.

— Кто же он, немец?

— Да, немец. Жил долгое время в Энгельсе, был арестован и сослан, в 1946 году умер в Архангельске. Будьте осторожны, смотрите сами, как лучше использовать Константинова. Нас также интересует многое: учеба, быт, техника, взаимоотношения солдат и офицеров Советской Армии. Присматривайтесь ко всему. Что ж, пан Пашкевич, пожелаю успеха.

Пашкевич взял чемодан и, не оглядываясь, пошел к шоссейной дороге.

— Не забудьте зайти к Трояну Мушатеску, — бросил вдогонку румын, провожая Пашкевича пристальным взглядом.

Такие, как Пашкевич, были самыми надежными людьми. Они прошли специальное обучение в команде смертников. Каждый из них умел убивать голыми руками, прятаться в болотах или снегах, обходить ловушки. Без промаха стрелять из любого оружия. Молчать на допросах. «Что ж, посмотрим, как с этим пойдет дело», — думал Татулеску, направляясь к машине.

* * *

Вторые сутки бушевало море. Вздыбленные непогодой, накатывались одна на другую волны.

Василий Пылаев сидел на высоком берегу и наблюдал за морем. Торопливо бежали черные тучи. Было зябко. Но гвардии капитан не уходил, он ждал Костелу. «Что-то не идет он долго. И Репин почему-то не заехал».

Послышались торопливые шаги. Пылаев обернулся.

— Наконец-то, — вскочил он и протянул подошедшему руку. — Я уже думал, что и ты уедешь, не повидав меня.

— Не мог бы я этого сделать, — ответил Костелу. Он был чем-то расстроен.

— Что с тобой, чего нос повесил?

— Сегодня утром отец со мной по телефону говорил.

— Ну и что же?

— Помнишь Василиу Патрашку? Вчера он выступал перед рабочими электростанции. Кто-то выстрелил из ружья в окно и тяжело его ранил.

— Жаль. Я его хорошо помню. У него и отца убили во время демонстрации у дворца Михая.

— Да, король Михай убил отца Патрашку, а его ублюдки, притаившись в Румынии, хотели убить и сына.

— Чего мы стоим? Присядем. Я вчера с тобой ни о чем и не поговорил, — Василий расстелил на камне шинель. Костелу сел.

— Некогда вчера было. Выступал перед рабочими, отдыхающими в санатории. Сегодня я в твоем распоряжении, а завтра — домой. Соскучился.

— Значит, учеба твоя позади?

— Да, партийные курсы много мне дали. Теперь за дело. Буду работать у себя в городе. А работы — по горло.

— Да, такие, как Татулеску, еще живы. Выстрел — дело их рук. С ними теперь труднее бороться: попрятались в щели. А скрытый враг всегда опаснее открытого.

— Справимся и с ними. Народ поможет, он уже раскусил предательскую политику этих партий. В прошлом году осенью я присутствовал в большом зале Бухарестского военного суда на процессе заговорщиков. На какую только подлость они не шли! Раньше в гестапо работали, потом на американцев. Готовили свержение нашего правительства. Заокеанские дельцы обещали сбросить им с самолетов оружие и солдат. Был составлен список нового правительства во главе с палачом румынского народа генералом Радеску, бежавшим в США. Ну и провалились их планы. Так и сейчас, и всегда будет. Правда?

— А как же иначе. Только так.

Друзья замолчали, прислушиваясь к гулу катившихся волн. То, о чем они говорили, глубоко волновало обоих. После ссылки короля Михая из пределов Румынии положение в стране оставалось напряженным. Враги совершали диверсии на заводах, убивали из-за угла людей, преданных народному правительству, пытались спровоцировать иностранную интервенцию. Но запугать народ было нельзя. Он смело шел своей дорогой.

— Мы строим новую жизнь, — снова горячо заговорил Костелу. — А почему к нам тянутся подлые руки врагов, мы хорошо знаем. В нашей стране все есть: нефть, уголь, железо, медь. Наша земля плодородна. Но как нельзя успокоить разбушевавшееся море, так никому не удастся вернуть старые времена. Народ сам выбрал новый путь. И нет такой силы в мире, чтобы свернуть нас с этого пути. Ну, а если... — он немного помолчал. — Вы всегда поможете нам.

— Безусловно, Костелу, — ответил Василий. — У нас с вами одна цель, и одни и те же враги.

— Румынский народ любит своих друзей, любит и свою родину, — продолжал Костелу. — Он хорошо знает: кто не найдет счастья в своей народной стране, тот никогда не найдет его во всем мире.

— Да, ты прав, — согласился Пылаев и попросил: — угощай сигаретой, у меня папиросы кончились. Жена должна была послать с Репиным, но почему-то Петр не приехал. Пойдем, пора. Переночуешь у нас, а завтра уедешь.

Они не спеша поднялись и через несколько минут вошли в узкую улицу курортного местечка Кармен-Сильва. Здесь было тихо. Защищенные деревьями от моря одноэтажные дома отдыха утопали в цветущих садах.

Земля белела лепестками, словно пушистыми снежинками.

Глава девятая

Вечерело. Бомбардировщики, закрытые чехлами, стояли в два ряда: с левой стороны поршневые, с правой — реактивные. Они еще не остыли после полета, и от нагретых двигателей струилась теплота. Было тихо и безлюдно, а недавно здесь бегали люди, раздавались команды, звенели, врезаясь в воздух, пропеллеры и, поднимая облака пыли, взлетали самолеты, мощные керосинозаправщики сновали по стоянке, еле успевая подвозить горючее прожорливым машинам.

Командир эскадрильи майор Колосков отпустил весь личный состав в город, оставив лишь командиров звеньев и штурманов. Настроение у командира эскадрильи было невеселое.

Несколько часов тому назад закончились летные ученья. Первая эскадрилья, считавшаяся лучшей в соединении и успешно осваивавшая новую авиационную технику, выполнила бомбометания только на посредственно, тогда как эскадрилья, летавшая на поршневых бомбардировщиках, отбомбилась отлично.

Яков Колосков, как ведущий, точно пролетел по треугольному маршруту, вывел эскадрилью на цель. Но перед самым бомбометанием его «сбили». С наземной станции посредник передал приказание: «У гвардии майора Колоскова самолет подбит, дальше полет продолжать не может». Колосков передал команду своему заместителю и штурману первого звена, а сам, снизившись, вышел из строя.

А теперь вот сидел Колосков вместе с командирами звеньев и штурманами и думал думы нелегкие. Он оглядел угрюмые лица своих подчиненных.

— Я вас задержал для того, чтобы выяснить, почему мы плохо отбомбились. Прошу высказаться.

— Разрешите, товарищ гвардии майор, — встал штурман звена лейтенант Смирнов.

— Пожалуйста, да вы сидите.

— По-моему, причина в том, что мы не привыкли, не научились поражать цель с первого захода.

— Вот-вот, и я такого мнения, — подхватил командир звена старший лейтенант Никитин. — На полигоне прогуливаемся, как по проспекту. За три года наши штурманы хорошо изучили его, задание всегда выполняют. Привыкли к ориентирам, для расчета зачастую брали один и тот же ветер, одну и ту же высоту, частенько одно направление захода. А здесь другие условия, незнакомая местность, а тут еще сверху истребители «противника» бьют из фотокинопулеметов, вот и получилось — трах, бах и — мимо.

«Выходит, виноват я, — подумал Колосков. — Обстановка приблизилась к фронтовой, и результаты хуже. Забыли истину: чем тяжелее в учебе, тем легче в бою».

— Если, по-вашему, дело только в этом, почему же тогда наши экипажи не выполнили стрельбы из фотокинопулеметов? — спросил он.

Все молчали. Воздушные стрелки, радисты были подобраны хорошие, всегда стреляли точно.

— Что ж, можете идти на отдых. Завтра соберем весь личный состав и подробно обсудим.

Все ушли, кроме старшего лейтенанта Снегова.

— Товарищ гвардии майор, стоит ли так расстраиваться. Конечно, если бы мы с вами бомбили, уверен — бомбы все попали бы в цель.

— Так почему же ведомые бомбят хуже? — воскликнул Колосков. — Советую, Евгений Никифорович, сходить в соседнюю часть, у них там славится как отличный бомбардировщик штурман одного звена, посоветуйтесь с ним.

— Неудобно, товарищ командир...

— Учиться не позор, а необходимость. Расскажите ему о нашем бомбометании.

Увидев торопливо подходившего к ним незнакомого офицера, Колосков замолчал. Лейтенант был среднего роста, худощавый, с приятным, открытым лицом. Четко подойдя к сидящим, он спросил:

— Товарищи офицеры, скажите, как мне найти командира вашей эскадрильи?

— Я командир, — ответил Колосков, с интересом рассматривая лейтенанта. Китель без единой морщинки, хромовые сапоги начищены до зеркального блеска «Сразу видно, только из училища», — решил он.

— Товарищ гвардии майор, лейтенант Гордеев после окончания училища прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы, — представился лейтенант.

— Здравствуйте, товарищ лейтенант.

— Здравствуйте, товарищ гвардии майор.

— Какое училище окончили?

— Краснознаменное имени Ленина, товарищ гвардии майор.

— Хорошее училище.

— Так точно.

— В армии давно?

— С 1946 года.

— Комсомолец?

— Да.

— Взыскания имели?

— Нет, только благодарности.

— Женаты?

— Не успел, — Гордеев улыбнулся.

— На реактивных пришлось летать?

— Нашей эскадрилье повезло. Остальные не успели. В училище только начали осваивать их.

— Вы один в нашу часть прибыли?

— Шесть человек нас, все из одного училища. В вашу эскадрилью начальник штаба меня одного направил.

— Так, так. Ну, а летать любите?

— Очень. У меня отец полярным летчиком был. Погиб в 1939 году на севере. Еще тогда решил — буду, как он. Летное училище окончил по первому разряду.

— Будете летать в звене старшего лейтенанта Никитина. Нагрузка большая, выдержите?

— Конечно, товарищ командир.

— Хорошо, — добродушно улыбнулся молодому летчику Колосков. — Идите, устраивайтесь. Завтра подробно поговорим.

— Разрешите идти?

— Да.

Лейтенант повернулся кругом и, четко печатая шаг, пошел. Но не успел он сделать несколько шагов, как услышал голос штурмана:

— Наш самолет не для него, руки слабоваты.

— Трудно будет, — согласился командир эскадрильи и подумал: «Мал ростом, цыпленок».

Гордеев внезапно остановился. Эти слова больно задели его, и все же он сдержался, пошел, не оглядываясь.

Прямо с аэродрома Колосков зашел к Пылаеву, чтобы поздравить друга с назначением на должность командира эскадрильи. Но на дверях квартиры Пылаевых висел замок, и Колосков направился в городок, но его окликнул штурман Морозов.

— На беду свою послушал вас, товарищ майор, — сказал Яков.

— В чем дело?

— Воздушный стрелок, рекомендованный вами, Цимбал, не выполнил стрельбы из фотокинопулемета.

— В следующем полете исправится. Надо ему помочь. Ведь, сами посудите, он до этого в течение четырех месяцев выполнял стрельбы.

— Ну да, это когда стреляли по конусам, буксируемым поршневыми самолетами, а тут цель, летевшая в три раза быстрее — Цимбал дело свое любит и при вашей помощи многого достигнет. Он уже мне рассказывал и подал одну дельную мысль. Говорит, учили все время стрелять по конусам с одной скорости, а истребители летают с другой, попробуй сразу попади, это упрощенчество. Я вас очень прошу, помогите ему.

— И чего вы так за этого Цимбала хлопочете?

— Я обязан ему жизнью. До прихода в эту часть я воевал на Кубани. В 1943 году наш самолет ночью сбили возле Славянской. Летчик погиб, я был тяжело ранен в живот и в ногу. Ползком добрался до цыганского табора. Меня нашел Куприян Цимбал. Вместе с матерью прятал от немцев в камышах, в таборе. Я с ними кочевал больше двух месяцев. Там я и полюбил Цимбала, ему тогда было около пятнадцати лет. Такой славный, очень душевный паренек. После войны Цимбал ушел из табора и приехал к моим родным. Отец у меня учитель. Он помог ему устроиться на работу, учил его. Вот уже год, как Куприян в армии, при моем содействии попал в авиацию, к нам в часть. А ведь сами знаете — «сделав добро, худа не ждут».

— Да, тогда стоит с ним повозиться, — Колосков с интересом взглянул на штурмана: — Вы об этом никогда не говорили.

— Не спрашивали, а самому как-то неудобно. Колосков вспомнил, как в прошлом году к нему в эскадрилью пришел рядовой Цимбал. В руках — гитара.

— Пополнение, товарищ гвардии майор, — весело доложил он и тут же осекся, добавил: — На должность воздушного стрелка-радиста рядовой Цимбал прибыл в ваше распоряжение.

— Почему без вещей? — спросил Колосков, с любопытством разглядывая смуглолицего солдата.

— Ничего не имею. Живу на готовом, на государственном довольствии. Народ меня обувает, одевает, кормит и жалование платит, как при коммунизме, — живо ответил тот.

Нет, Яков, ты еще часто неправ бываешь по отношению к людям, судьба которых зависит и от тебя. Ведь должен был понять, почувствовать — интересный парень этот Цимбал. На других не похож? Труднее, недисциплинированней? А тебе надо, чтобы все было гладко да просто, да легко. Вот и повозись с человеком, помоги ему. А не обрушивайся при первой же неудаче. А как ты Гордеева встретил? Какое дело лейтенанту до твоего настроения, до твоих огорчений? «Цыпленок», — вспомнил Колосков и поморщился. А может, цыпленок этот через год-другой и тебя за пояс заткнет. Так-то, товарищ гвардии майор.

* * *

В зрительном зале тихо. На сцене за столом, покрытым зеленым бархатом, сидит начальник штаба гвардии подполковник Руденко, возле развешанных схем — штурман части Морозов.

— Командир полка, — сказал Руденко, — поручил мне разобрать, как отбомбилась первая эскадрилья на учении. Прошу, товарищ гвардии майор, — обратился он к Морозову.

— Последнее бомбометание эскадрильи происходило в особых условиях, — начал Морозов. — Перед ведущим командиром эскадрильи майором Колосковым стояла задача сбросить бомбы на вражеский аэродром. Но посредник перед целью вывел из игры ведущий самолет — командира и штурмана эскадрильи. Приняв команду, заместитель не справился со своей задачей. Его штурман сделал неправильно расчеты, и бомбы не попали в цель.

Очевидно, наша передовая эскадрилья отлично бомбит только на полигоне, — продолжал Морозов. — Плохо это. Придется многое пересмотреть.

Колосков сидел весь красный от стыда. Если бы его эскадрилья не подкачала, часть получила бы отличную оценку.

— Я много говорить не буду, — начал свое выступление начальник штаба Руденко. — Успешное выполнение задания зависит не только от летчиков и штурманов, но также и от всех членов экипажа. У нас же, к сожалению, воздушные стрелки-радисты подготовлены плохо: три экипажа, стрелявшие из фотокинопулеметов, не выполнили задания. Плохо вы, гвардии майор Колосков, подобрали стрелков!

— Стрелки не виноваты, — возразил Колосков.

— Старая песня, — ответил Руденко. — Кто же тогда виноват?

— Мы виноваты, товарищ гвардии подполковник. — Мы учили их стрелять с реактивных самолетов по конусам, буксируемым поршневыми самолетами со скоростью 300 километров. А здесь им пришлось стрелять по цели со скоростью 800 километров в час.

— Вы хорошо знаете, что наши конусы буксировать реактивными самолетами нельзя, рвутся, — сердито проговорил начальник штаба. — Что же вы предлагаете?

— Надо создать вместо конуса цель в виде планера, который выдержит любую скорость.

— Лучше готовьте воздушных стрелков-радистов, товарищ Колосков, и не мудрите.

Руденко хотел объявить перерыв, но в зал вошли командир и заместитель по политчасти.

— Товарищи офицеры! — подал команду начальник штаба. Он поспешно сошел со сцены и доложил Зорину: — Товарищ гвардии полковник! Руководящий офицерский состав собран по вашему приказанию.

— Товарищи офицеры! — обратился к собравшимся Зорин. — Сейчас получен приказ. Наша часть перебазируется на Родину. — Радостный шепот побежал по рядам. Наконец-то! — С завтрашнего дня техническому составу готовить к перелету авиационную технику, — продолжал Зорин. — Летному составу приступить к изучению маршрута полета. Начальнику штаба приготовить приказ о перебазировании.

После совещания к Колоскову подошел Пылаев, и они вместе вышли из клуба.

— Почему не зашел? Мы с Лидой ждали.

— Перед совещанием забегал, но не застал вас...

— Приходи, потолкуем. Ведь давно не виделись.

— Да, действительно. Как ты отдохнул? Как самочувствие? Днями загляну. Как живешь-то?

Василий тяжело вздохнул.

— Ты что-то скрываешь от меня...

— Никому не хотел говорить, но тебе... Лида беспокоит меня. Несколько раз заставал ее в слезах. Она тайком достает из чемодана фотографии Николая, перебирает их и плачет...

— В чем же ты можешь обвинить Лиду? Николай — первая ее любовь... Знаешь что, Вася, Лиде ребенок нужен. Это многое изменит. А Николая ни она, ни мы с тобой никогда не забудем...

— Пойми меня правильно, Яша, — тихо заговорил Пылаев, — я ведь только с тобой поделился. Боюсь, что Лида только уважает меня, но не любит. Иногда в голову приходят такие мысли: а вдруг она из жалости стала моей женой. А меня жалеть нечего. Для меня лучше, если ты в глаза правду мне скажешь.

Они дошли до общежития эскадрильи, командиром которой был назначен Пылаев, и остановились.

— Брось ты, Лида не из таких. Любит она тебя, Вася, любит! И не мучай ты себя, — и после паузы: — Петра Репина хорошо проводили?

— Не знаю, я в то время был уже в доме отдыха.

— Жаль, не повидался я с Петром.

— Да, жаль... — ответил Пылаев и подумал в который уже раз: «Почему он не заехал? Почему?»

Из больших открытых окон казармы донеслась команда старшины: «Смирно». Шла вечерняя поверка. «Гвардии старший лейтенант Назаров...» «Герой Советского Союза старший лейтенант Назаров пал смертью храбрых в бою за свободу и независимость нашей Родины!»

Да, не только они, друзья Назарова, но и весь народ не забудет героя. Всех своих героев...

Утром после построения Пылаев объявил приказ о своем назначении на должность командира эскадрильи, попросил офицеров задержаться, а солдат и сержантов отправил на аэродром.

— От вас зависит успех в работе, — начал он. — Наша эскадрилья за последнее время ни разу не выходила в передовые. Вина общая. Я, как заместитель, и ваш командир эскадрильи, уехавший на курсы, много говорили о выполнении обязанностей, но плохо их выполняли... Учебный год мы начали неудачно. Прошло несколько месяцев, а уже наложено взыскание на рядового Середу за пьянство. Плохо готовит самолеты к полетам младший сержант Павлюченко. Из-за него экипаж не выполнил задание. Так дальше продолжаться не может. Меньше уговоров, больше требований. Не давать поблажки провинившимся. С приездом на новое место базирования приготовьте мне списки солдат и сержантов, которые нарушали дисциплину. Постараюсь убрать их. А теперь за работу. Вопросы есть? — спросил Пылаев.

Все растерянно молчали.

— Нет? Хорошо. Тогда штурманы — в распоряжение гвардии капитана Кочубея, летчики, и техники — на аэродром!

Пылаев почувствовал, что разговором подчиненные его недовольны. Почему же?

— Вася, постой, — обратился к нему Кочубей.

— Я вам не Вася, а командир эскадрильи, и у меня есть звание, — резко оборвал Пылаев штурмана.

— Виноват, товарищ гвардии капитан, — опешил тот и отошел от командира. «Странно, — думал он, — что на него нашло. Или новая метла по-новому, метет. Ведь ничего он не добьется такими методами».

Пылаев решил, что с первых же дней командования заставит подчиненных беспрекословно выполнять все требования. Ему казалось, что дружеские взаимоотношения, которые сложились у него с офицерами эскадрильи, будут мешать ему. «Надо забыть, что я Вася Пылаев. Я капитан, командир эскадрильи. Больше требовать, строже держать себя».

Кочубея глубоко обидела резкость Пылаева. С начала войны они служат в одной эскадрилье. Да разве он не знает, где можно назвать по имени? Нет, надо все-таки поговорить с Василием, пока он дров не наломал. Кочубей возвратился к Пылаеву.

— Ты чего убежал? — сказал Пылаев. — Говори, что хотел.

Кочубей ответил не сразу.

— Смотри, даже в одной фиалке и то разные лепестки, — протянул он Пылаеву цветок, сорванный только что в поле. — И в виноградной кисти не все одинаковые ягоды, не в одно время и вишни на дереве спеют. Так и в одном коллективе разные люди. Не сразу человек освобождается от старых привычек. А ты: наказать, разогнать!..

— Ты меня не понял, — воскликнул Пылаев. — Я же из хороших побуждений, пора ведь порядок наводить.

— Почему ты только плохое подметил в нашей эскадрилье? Разве мы не были примером для других? Почему не вспомнил то время, когда командиром эскадрильи был гвардии майор Дружинин? Разве не из нашей эскадрильи механик старшина Шеганцуков, портрет которого шесть лет не снимался с доски отличников? Штурман первого звена стал лучшим штурманом в дивизии. Этих ты не упомянул, только о нарушителях дисциплины говорил. Не с этого надо было начинать. Разве нельзя было посадить офицеров, да поговорить с ними по душам, а ты нас продержал в строю сорок минут...

— Мы солдаты, а не кисейные барышни. Усади, поговори...

— Ты подумай, Василий, а то оттолкнешь коллектив от себя. Пойми, не наказывать — воспитывать надо.

Офицеры замолчали, задумались. Впереди их за кустами орешника показалось железнодорожное полотно. Через несколько минут из-за поворота выскочила рапида, прошумела и скрылась между домами городской улицы.