Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Глава седьмая

День выдался тяжелый. Вылет следовал за вылетом. Почти все время летчики полка были в воздухе. Уже вечером Василий Пылаев вернулся из последнего полета. Весь этот день он летал со штурманом Снеговым.

Летчик и штурман были земляками. Лейтенант Снегов родом из Керчи, родители его, потомственные рыбаки, всю жизнь провели на море. Отец мечтал передать свою профессию сыну, но, когда началась война, Снегов добровольцем ушел на фронт, был зачислен курсантом в штурманское училище, после окончания получил назначение в полк Зорина. Полковник сразу заметил и оценил хладнокровие, храбрость Снегова, умение его четко и быстро исполнять свои обязанности. Утвердил его в должности штурмана звена. Шатаясь от усталости, тяжело ступая, в мокрых унтах, Пылаев говорил сейчас Снегову:

— Ты напрасно так думаешь, Яков не мог просто выбросить этот цирковой номер. Причина, наверно, была, вот он и пошел на риск. Сам посуди, на бомбардировщике отштурмовать живую силу, да еще суметь сделать петлю. Вот бы в это время посмотреть фрицам в лицо, наверно от страха перекосились рты.

— Не защищай его. Не имел он права как командир бросать нас, подчиненных, на поле боя. Да. За такие штучки по головке не гладят, — возражал Пылаеву штурман.

— Говорят, победителей не судят, а он оказался победителем, задачу выполнил, ни одного экипажа не потерял и врага удивил.

Василий всегда был на стороне смелых летчиков. Часто летая с Колосковым, Пылаев наблюдал за ведущим и думал: «Ты, как и многие, тоже, вероятно, боишься смерти, но не подаешь виду, подбадриваешь других, вливаешь в них смелость и уверенность». И сейчас он был всецело на стороне Якова.

Увидев Колоскова у самолета У-2, Василий сказал:

— Надо спросить у него, пусть расскажет, как он умудрился сделать петлю.

Но спросить ему так и не удалось. Яков поспешно полез в кабину и громко крикнул механику:

— От винта!

Колосков летел в дивизию по вызову. Он знал, зачем его вызвали. Утром он летал в район Кракова бомбить отходившие немецкие части. Этот полет свой он помнит до мельчайших подробностей. Когда отлетели от цели, Яков передал командование заместителю, а сам, спустившись до бреющего полета, начал обстреливать из пушек и пулеметов немецкие войска.

От самолета к земле потянулись огненные нити трассирующих пуль. Якову казалось, что он видит искаженные страхом лица, безумно расширенные глаза.

«За все, за Гришу, за всех, — шептал летчик, яростно нажимая на гашетку. — Еще не то будет, еще не то...»

Возле леса Яков резко пошел вверх и, распаленный боем, неожиданно сделал петлю... Самолет получил более шестидесяти пробоин. Только на земле он узнал, что в группе ранен воздушный стрелок, а с передовой кто-то позвонил в дивизию. Командир полка, встретив его, покачал головой и сказал сердито:

— Что же ты делаешь? Кто дал право нарушать мой приказ? Ну кому нужно это лихачество? Вызывает командир дивизии, вылетай немедленно. Повторится такое — отстраню от полетов, отдам под суд.

Яков не чувствовал себя виноватым. Подумаешь, лихачество! Что ж, всегда по ниточке летать? Враги должны были заплатить за Гришу своей кровью. Он должен был своими глазами видеть, как враги падают под огнем его пулеметов.

...Возле дверей кабинета командира дивизии генерал-майора Гордеева Яков остановился, поправил гимнастерку, постучал.

— Войдите.

— Товарищ генерал, по вашему приказанию гвардии капитан Колосков прибыл.

— Ждал вас... — генерал постучал карандашом по столу. — Что же, рассказывайте.

— Вы все знаете. Оправдываться не буду. Считаю — не виноват ни в чем.

Генерал удивленно смотрел на капитана и чуть улыбался. Якова злило спокойствие командира дивизии. Он думал, что тот станет отчитывать его. А такой вот прием как-то обезоружил Якова. Генерал открыл окно в сад и спокойно проговорил:

— Осень, осыпаются листья. Наверно, это последняя наша военная осень... А как вы думаете, капитан, если все будут вести себя так, как вы, победим мы врага?

Колосков почувствовал облегчение. На этот вопрос он сумеет ответить.

— Я приказ выполнил, — сказал он, — эскадрилья отбомбилась. Мой экипаж уничтожил много живой силы врага. Полетом доволен.

— Может, я и в самом деле напрасно вас вызвал, — сказал Гордеев с иронией.

— Нет, почему же. Кое в чем я, конечно, виноват. Я самовольно штурмовал противника. Но... я был уверен, что экипажу ничего не угрожает, и потому спустился до бреющего полета.

— Так, значит, есть ваша вина. Но... только ли в этом? — спросил генерал.

Он смотрел на летчика не «строго», наоборот, чуть печально, очень внимательно.

— По-своему, вы, может быть, и правы.

Гордеев отошел от окна. Высокий, чуть сгорбленный, он приблизился к Якову.

«Чего это он так ласково со мной?» — подумал Колосков, смутившись. Не мог же он знать, что до боли напоминал генералу сына, тоже летчика, погибшего в первые дни войны. Тот тоже был до безрассудства смел, из-за безрассудства своего и погиб.

— Садитесь, — вздохнул генерал и сам сел рядом с Колосковым. — Что бы там ни было, капитан, а вы бросили своих подчиненных на поле боя. Не имели права этого делать. А вы без необходимости рисковали своей жизнью и жизнью экипажа. Кто вам на это дал право?

— Не сдержался, товарищ генерал. Друг у меня вчера погиб. Самый близкий. С первого дня войны вместе... И в школе в одной группе были.

— Понимаю, — тихо проговорил генерал, — и верю вам. Но все же я должен наказать вас за нарушение воинской дисциплины. На первый раз задерживаю представление вас к правительственной награде и к званию. А по партийной линии... — он остановился. Яков напряженно ждал. — Коммунисты сами решат, — докончил генерал.

* * *

Один за другим звучали над. страной победные салюты. От севера до юга нашей страны, от Белого до Черного моря шла беспощадная расправа с фашистскими захватчиками.

Наземные части развивали столь стремительное наступление, что летчикам приходилось в неделю не один раз менять место базирования. Вот и сегодня, к обеду, бомбардировщики перелетели на новый аэродром. Яков приземлился последним. Еще в воздухе, после четвертого разворота, он заметил скопление людей на западной окраине аэродрома. Зарулив самолет на стоянку, он направился туда. Летчики, техники, штурманы и воздушные стрелки расступились, и Яков увидел большой врытый в землю белый камень. «Граница!» — думал Яков. Сделав несколько шагов по чужой земле, он вдруг остановился. — К горлу подступил комок.

— Вот и дошли, — тихо сказал Колосков. — И дальше пойдем, до самого Берлина.

Глава восьмая

Зимой в горах дуют резкие и порывистые ветры. Часами, а порою и сутками метет пурга. Тогда несколько дней взлетные полосы, аэродромы завалены сугробами снега. Сегодня погода нелетная — и на земле за тридцать метров не видно человека. Летчики и техники очищают свои самолеты от снега. Вдруг с командного пункта к стоянкам самолетов прибежал посыльный. Он передал всем летчикам приказание полковника Зорина немедленно явиться к нему.

— Сейчас вылетаем. Командующий лично звонил.

Пехота просит помощи, — сообщил собравшимся командир полка.

Стало ясно: если в такую погоду, когда птица не поднимается в воздух, дается приказ лететь, значит, нашей пехоте очень тяжело.

— Будем выполнять задание звеньями. На высоте двести-триста метров. Первое звено ведет капитан Колосков, второе — старший лейтенант Пылаев, третье — я. Остальные в резерве.

...Часа в четыре в полк на аэросанях приехал командир дивизии.

— Да у вас тут пурги нет. Разве это ветер! Одно недоразумение, — шутливо говорил он встретившему его Зорину.

Командир полка доложил, что все самолеты выполнили задание. Потерь нет.

— Кто летал ведущим во втором звене? — спросил генерал.

— Старший лейтенант Пылаев и штурман лейтенант Снегов, — ответил полковник.

— С линии фронта прислали телефонограмму. — Генерал замолчал, взглядом разыскал в строю летчика и штурмана.

«Неужели сбросили бомбы на свои войска?» — вздрогнул Пылаев.

— Ваше звено разбомбило батарею противника, — отчеканил генерал. — За отличное выполнение боевого задания объявляю благодарность и представляю к правительственной награде.

— Служу Советскому Союзу! — ответили Пылаев и Снегов.

Генерал и полковник уехали к командному пункту. Товарищи окружили летчика и штурмана.

— Сердечно поздравляю! — проговорил Яков, обнимая Пылаева.

— Спасибо, товарищ командир, — Василий медленно провел ладонью по лицу. Без связи с предыдущим сказал: — Вчера получил письмо от Лиды, просит фотографию прислать. Советуешь?..

— Посылай, девушка она толковая.

— Красивая, — вздохнул Василий. Он хотел рассказать Колоскову, что Лида не одна, усыновила мальчика, да раздумал: придет время — сам узнает.

К вечеру небо очистилось. Зорин и Колосков вышли на террасу панского дома, хозяин которого исчез, как только почуял приближение советских войск. Внизу расстилался заснеженный аэродром. На посадочной полосе, разгребая снег, работали машины. За ними ползли тяжелые тракторы с катками и гладилками. Позади оставалась ровная полоса, блестевшая, как лед. Рядом с аэродромом виднелось утопавшее в сугробах село. Из открытых дверей костела неслись тягучие звуки органа.

Эти мощные машины на посадочной полосе и темное готическое здание костела, рокот мотора и пение органа — все это было явным несоответствием. И то, что они еще уживались рядом, было удивительно. Далекое прошлое и сегодняшнее... Два мира, две жизни.

И, наблюдая это, оба летчика — и умудренный жизненным опытом Зорин, и молодой Колосков — думали об одном: как сложна, как противоречива порою жизнь.

Погруженные в свои мысли, летчики не заметили, как к террасе подошли двое в тулупах. Один из них вышел вперед и тихо доложил:

— Товарищ полковник, капитан Кочубей и сержант Репин вернулись в ваше распоряжение.

Командир полка, не дослушав рапорта, перескочил через перила террасы:

— Я в этом не сомневался, я вас ждал... А где же третий — наш сибиряк? — Зорин всмотрелся в их худые, бледные лица. — Входите скорее В комнату, а вы, Колосков, закажите им баньку и хороший ужин.

После ухода Якова и Репина Кочубей присел у печи и рассказал командиру, как их сбили, как они вернулись в село, где был оставлен Дружинин, и попрощались с ним. В Станиславе они узнали о местонахождении полка, ехали на попутных машинах, потом на товарном поезде и догнали свою часть. Штурман говорил медленно, борясь с приятной дремотой. Ему было хорошо. Он опять в своем полку — в своей семье...

* * *

В морозный вечер Зорин вместе с сыном пришел в общежитие летчиков. Зорин молча присел у печурки и стал слушать мелодии русских песен, которые наигрывал баянист. Витя Зорин подошел к Репину и, заглядывая ему в лицо, спросил:

— Петя, завтра ты идешь на задание?

— Да.

— Над Германией пролетать будешь?

— А как же. Скоро все там будем, — подмигнул Петро.

— Вот здорово! — радостно воскликнул Витя. — Понимаешь, мне до зарезу надо побывать в Германии... А кончится война, в суворовское училище подамся.

Полковник, услышав последние слова сына, подтвердил:

— В Саратов поедет. Вырастет, — настоящим офицером будет.

Лицо Вити вспыхнуло румянцем. Приятно, когда с тобой разговаривают, как со взрослым.

— В суворовское? — переспросил Шеганцуков и удивленно поднял густые брови. — Зачем? После войны мир будет. Я демобилизуюсь, к себе в Нальчик поеду, строить буду... — Он замолчал и, посматривая на командира, нетвердо добавил: — Зачем после войны армия нужна?

— Загнул, — засмеялся Репин. — А враги куда денутся?..

— Эй, Петро, не смотришь в глубину, — добродушно ответил Шеганцуков. — Друзей будет больше, а когда друзей много, и враги не страшны.

— После войны и я думаю поехать учиться, — после паузы проговорил Колосков.

— Мне бы домик купить где-нибудь у речки, поблизости к авиационным мастерским, — вставил Исаев.

Пылаев в разговоре участия не принимал. Поглядывая на Зорина, он думал о том, сколько хорошего сделал для него этот человек. Ведь все основания были не допустить к полетам. А Зорин поверил ему. Великое это дело, когда тебе доверяют. Сил прибавляется, и только самый распоследний человек не делает всего, чтобы это доверие оправдать. И еще Пылаев думал о том, что жизнь Зорина — это армия. Он останется в полку и после войны. И он, Пылаев, с ним вместе. Тем более, что ехать ему по существу не к кому. Ему хотелось высказать все это командиру, но что-то удерживало его. После тяжелого ожога и гибели Назарова Василий вообще стал молчалив. Мало бывал среди людей, часами просиживал в кабине самолета... Отпустил бороду, которая скрывала шрамы на лице.

— Ну, а вы о чем думаете? — мягко спросил Зорин.

— О чем? Вот хорошо бы было после войны воздвигнуть в Москве памятник погибшим. Воздвигнуть на видном месте и такой высоты, чтобы, откуда бы ни подъезжали к нашей столице люди, видели его за сто верст и обнажали голову.

— Верно, — подтвердил командир, — и у меня такие мысли. Нельзя забывать мертвых, они делят славу с живыми.

Командир полка встал. Поднялись и летчики.

— Спокойной ночи, товарищи. Отдыхайте. Завтра летим на юг. В районе Будапешта враг упорствует, а если враг не сдается, его надо уничтожать.

Глава девятая

Вот уже два месяца, как Дружинина привезли в этот госпиталь. Здесь он узнал, что у него ампутирована нога. Отлетался, значит, да и вообще отвоевался... Нет, он не может примириться с этой мыслью. Он будет летать!

Вот и сегодня, после обхода врача, вновь и вновь обдумывая свое будущее, Дружинин пришел к выводу: он сможет управлять самолетом. И сам не заметил, как проговорил вслух:

— Ну нет, товарищи, летать я еще смогу.

— С кем это вы беседуете? — донесся негромкий голос с соседней кровати.

Говорил контуженный в голову майор-танкист. Дружинин поднял повыше подушку и, облокотившись на нее спиной, взволнованно ответил:

— Вот собираюсь с одной ногой врага в воздухе бить.

— Летать с одной ногой? Да что вы, шутите? Вас даже в писаря не возьмут. Нам с вами одна дорога — в тыл.

— Это вы зря, товарищ майор. Руки у меня целы, глаза в порядке. Силу еще чувствую. Стрелять или, скажем бомбить смогу?

— Факт. Только пропишут вам по всем статьям покой. Ей богу, поверьте моему слову. Я в госпитале за три месяца все премудрости познал, — хитровато и вместе с тем невесело усмехнулся он: — Таков закон, армии нужны только здоровые люди.

— А мне без армии нельзя, — решительно заявил Дружинин. — У меня вся семья боевая — жена и дочурка в партизанах, мне отставать негоже. Вот выпишут из госпиталя, поеду к маршалу авиации, буду проситься в свой полк. Он знает меня, до войны в составе отличников-курсантов был у него на приеме. Вместе фотографировались.

— Не примет, ей-богу, не примет. А если и примет, то откажет, — вздохнул майор.

— А может, и разрешит, — вмешался третий больной, старший лейтенант, сапер. Он с трудом приподнялся с подушки, всматриваясь в Дружинина, потом опять откинулся назад. — Завидую тебе, летчик, — тихо сказал он, — ты можешь мечтать, а я вот без обеих ног, даже сам домой не доберусь.

— Да что вы, товарищ старший лейтенант. Вам такие ноги сделают, плясать будете.

Сапер промолчал. В палате опять стало тихо. Потом спросил:

— Летчик ты, с высоты-то оно виднее, скажи — скоро война кончится?

— До Берлина дойдем, так и конец войне, — ответил за Дружинина майор.

— А может, раньше? Я слышал, переговоры хотят начать.

— Сейчас сила решает судьбу войны, а не переговоры, — сказал танкист. Он не спеша поднялся с постели и, придерживая руками забинтованную голову, подошел к окну, открыл форточку. В палату ворвался холодный ветерок. Он принес запах первого снега. Расправляя плечи, танкист мечтательно проговорил: — Скоро поеду к себе в Сибирь...

Открылась дверь. В палату вошла сестра с дежурным врачом. Начался очередной осмотр больных.

Дальше