Глава седьмая
Ночью немцы прорвались к Мирошино. Наземный эшелон полка спешно выехал на новую площадку. В два часа ночи стало известно: две немецкие колонны пытаются соединиться и окружить наши части, обороняющие подступы к большому городу.
Командир полка вызвал Колоскова и летчика-наблюдателя Кочубея. Задание было коротким. Одна немецкая колонна идет по пути к Петровке. С севера движутся на соединение с ней бронетанковые колонны. Надо срочно найти раненых, эвакуирующихся в тыл, сбросить им вымпел, где будет указан проход, еще не занятый немцами.
Только успел Колосков подняться в воздух, как увидел идущие навстречу четыре немецких истребителя. Они делали змейки, патрулируя в голове своей наземной колонны. Расстояние между ними и советскими бомбардировщиками быстро уменьшалось. Надо было пробиться и идти на поиски своих войск, или вернуться обратно. — Вернуться — значит обречь на смерть товарищей.
Штурман Кочубей отстреливался короткими очередями. Фашистские истребители заходили с разных сторон и высот. Несколько снарядов попало в фюзеляж, и осколками пробило кабину штурмана, но бомбардировщик упорно шел на север. Немцы после каждой атаки делали боевые развороты, набирали высоту и снова пикировали на цель. Во время седьмой атаки Кочубея ранило в руку. Превозмогая боль, он громко крикнул Якову:
— Курс двести восемьдесят градусов, сейчас должны быть наши.
Осколок снаряда пробил борт кабины и впился в ногу штурмана.
Тот опустился на одно колено и продолжал вести огонь. Вскоре вышли все патроны. Слабеющим голосом Кочубей передал летчику:
— Яша, я ранен... Патронов нет...
Враги окружили бомбардировщик, но и у них, вероятно, иссяк запас патронов и снарядов. Справа и слева подлетели вплотную два «мессера-109». Фашисты злобно махали кулаками, бессильные что-нибудь сделать советскому летчику.
«На таран не пойдут, — решает Колосков. — Для них жизнь дороже всего на свете».
Склонив голову набок, он с презрением посмотрел в лицо немецкому летчику и резко дал крен в сторону противника. Тот испуганно метнулся в сторону.
— Трусит, сволочь!
Три фашистских истребителя несколько секунд, не атакуя, летели рядом, потом развернулись влево и взяли курс на запад.
— Яша, наши, видишь, наши, — шептал штурман. Говорить в полный голос уже не было сил.
Внизу, по тропинкам, по дорогам, с боями отходили наши войска. Колосков сделал три круга над головой колонн. С земли замахали. Кочубей с трудом сбросил вымпел.
— Задание выполнено. Курс на Харь... — штурман не договорил.
— Кочубей! Что о тобой? Отвечай! Слышишь меня? Держись, дружище! — кричал в ларингофон Яков. Ответа не было. Когда приземлились, Яков выскочил из кабины и кинулся к штурману. Самолет окружили техники и летчики. Кочубея на руках вынесли из машины. Врач и медсестра оказали ему первую помощь. Колосков нагнулся к раненому:
— Коля, дружок мой, спасибо!
Штурман поднял посиневшие веки. Многое хотелось сказать ему, но мысли путались, он прошептал только:
— Наши... пошли в наступление?
Глаза его не отрывались от лица Якова. Летчик отрицательно покачал головой. Кочубей приглушенно застонал:
— Неужели... не увижу? — и после паузы: — Деньги в планшете. Родным перешли.
— Да брось ты, — взволнованно заговорил Яков. — Полетаем еще с тобой... И родных своих повидаешь. Слышишь, дружище!
Над Кочубеем склонился командир полка. Штурман чуть приподнял голову.
— Выполнил, — с усилием проговорил он.
— Ладно, ладно. Лежи. Ты герой у нас. Выздоравливай и обязательно к нам возвращайся.
Колосков медленно подошел к своему подбитому самолету. Рули глубины и поворота были пробиты, перкаль болталась на ветру. Услышав осторожные шаги, Яков повернулся и увидел Чугунова.
— Что, Яша, тяжело? — спросил комиссар. — Крепись, брат. Нелегкая доля нашему поколению выпала. Но мы воюем за то, чтобы наши дети и внуки больше никогда не воевали.
— Эх, товарищ комиссар, все это я понимаю, но до чего же Кочубея жаль! Я его с детства знал, в школу вместе ходили, односельчане мы с ним. Отцы наши в одной шахте работали... Я вот цел, а его — второй раз.
— Нет в том твоей вины, Яков. Ведь не прячешься ты, не отсиживаешься... А Кочубей еще вернется. Как же иначе. Завтра я постараюсь слетать в Харьков, в госпиталь — узнаю о нем... А вас обоих обязательно представим к ордену Ленина. Вы эту награду заслужили.
В этот вечер Яков долго не мог уснуть — не шло из памяти бледное, с посиневшими губами лицо Кочубея. А потом всплыли лица тех, с кем летел в первый бой и кого уже нет. Стараясь уйти от тяжелых мыслей, Яков прислушался к голосам товарищей. Они тоже не спали, курили, разговаривали..
— Технические возможности нашего бомбардировщика вы уже сами знаете-это говорит Пряхин. — Командир полка поручил сделать на своем самолете еще одну пулеметную установку. Исаев смастерил. Сегодня мы с Дружининым летали на разведку.
— Ну и как? — заинтересованно спросил Банников.
— Встретил нас немецкий истребитель и, как всегда, стал заходить снизу, а мы и дали ему из крупнокалиберного, он задымился и — камнем в лес.
— Молодцы. Но это только на одном самолете. Время надо, чтобы и другие обновить.
— Техники наши решили за ночь все сделать. Мы отдыхаем, а они, трудяги, сейчас там, на аэродроме.
То, о чем говорили друзья, не могло не интересовать Якова, но сейчас он лишь горестно усмехнулся. «Как в мирное время, где-нибудь на тактических занятиях. Словно и не было сегодняшнего боя, и этих с трудом произнесенных израненным Кочубеем слов: «Выполнил!» А впрочем, это так и должно быть! Жизнь продолжается. И хорошо, что люди, каждый миг встречающиеся со смертью, не думают о ней. Они живут, мыслят, делают все, чтобы смерть эту победить. Да, в этом величайший смысл жизни!»
Бомбардировщики летели на запад красивым строем, напоминая стаю журавлей: впереди вожак — ведущий девятки — комиссар полка Чугунов. Осталась позади линия фронта. Внизу полыхали бесчисленные огни пожарищ. Горели скирды хлеба, горели колхозные хаты. Вдоль железной дороги на Харьков шли колонны немецкой пехоты.
На фашистский аэродром налетели неожиданно, захватив немцев врасплох. Вражеские самолеты подняться не успели. На двухмоторные «юнкерсы» посыпались бомбы.
Потом советские бомбардировщики быстро развернулись и взяли курс на восток. Машины шли навстречу солнцу, которое большим огненным шаром выкатывалось из-за горизонта. И вдруг в крыльевой бензобак самолета Колоскова попал снаряд зенитки. Бомбардировщик, объятый пламенем, быстро пошел к земле. Яков старался вывести его из отвесного падения, но машина не подчинилась.
Дружинин видел это. Он быстро отстроился от звена и стал кружиться над горящим самолетом. Внимательно наблюдая за снижением сбитого экипажа, он увидел, как у земли появились две белые точки: Колосков и штурман Банников спускались на парашютах.
Пряхин крикнул Дружинину:
— Гриша, запомни место. Двадцать пять километров восточнее Будищева.
На высоте двадцати метров Дружинин пролетел над местом посадки парашютистов. Делая повторный заход, он заметил, как из леса вышли две фигуры. Они махали руками, поднимали их вверх и скрещивали, показывая невозможность посадки. Дружинин быстро отдал распоряжение штурману:
— Брось вымпел, напиши им, пусть ждут у трех берез. Прилечу на У-2. Пусть выложат из парашюта круг.
Последний раз Григорий покачал крыльями самолета и полетел догонять своих.
На аэродроме к нему подбежал Чугунов.
— Ну что, где они, живы?
Дружинин рассказал все, что видел. Подошел командир полка.
— Товарищ командир, разрешите лететь на У-2. Я их привезу, — попросил Григорий.
Зорин знал, что это игра со смертью. Но есть ли другой выход? Ведь Колосков и Банников могут погибнуть. Он подумал и разрешил полет.
Через двадцать минут учебный самолет поднялся в воздух. Выйдя на реку Мерля, Григорий взял курс на запад, туда, где Мерля впадала в Ворсклу. Самолет летел низко, почти касаясь колесами воды.
В деревне Колесникове У-2 настиг «мессер». Григорий пошел на хитрость. Он подлетел к стоявшей на пути церкви, заложил вираж и на высоте пятнадцати метров начал кружиться вокруг куполов.
Потеряв из виду советский самолет, «мессер» улетел на Мирошино. Дружинин вывел самолет из виража и бреющим полетом поспешил на выручку к друзьям.
Между рекой и большим массивом леса, куда приземлились Яков и Банников, было безлюдно и очень тихо. Даже канонада не доносилась сюда.
Банников сидел на стволе поваленного дерева. Яков с перевязанной рукой лежал рядом.
— Вчера мама звонила, — тихо говорил Банников. — Я обещал отпроситься сегодня и вечером вместе с комиссаром слетать в Харьков. Таня просила заехать, да и к Кочубею загляну.
— Эвакуироваться они не думают? — спросил Колосков.
— Мама решила остаться в Харькове, а Таня хочет посоветоваться с тобой.
— Я написал ей, чтобы немедленно уезжала в Новосибирск к родным Дружинина. Деньги выслал, согласится — аттестат отошлю. Сам знаешь... девушка... немцы придут, черт знает что могут сделать.
— Не беспокойся, она у нас самостоятельная. Она из тех, кто умеет постоять за себя, — ответил Банников, и все же ему страшно было даже подумать, что сестра и мать могут остаться в Харькове, если город будет сдан.
— Нам здесь рассиживаться нельзя, — переменил разговор Колосков. — Вот-вот немцы могут нагрянуть.
— Нет, мы должны ждать друзей, — ответил Банников. — Если сегодня что-нибудь помешает, то завтра за нами прилетят обязательно.
Донесся отдаленный рокот мотора. Летчик и штурман вскочили на ноги. Над водой бреющим полетом прошел учебный самолет. Банников поспешно выложил из шелковых полотнищ парашюта условный знак. Самолет, круто развернувшись, пошел на посадку.
Глава восьмая
Назаров и Пылаев пришли в часть на десятые сутки. Измученные и усталые, они вошли в ворота аэродрома. Был полдень. Летчики только вернулись с боевого задания и теперь обедали. Из столовой потянуло запахом печеного хлеба.
Возле большого трехэтажного здания, где размещался штаб, друзья остановились. Сейчас они должны обо всем доложить командиру и комиссару полка. А вдруг им не поверят? Николай даже вздрогнул от этой мысли. Штурман, волнуясь, спросил:
— Что говорить будем?
— Как что? Все. Нам нечего скрывать. Вели мы себя достойно, присягу не нарушили...
— И все же на первый взгляд неладно получается: в плен сдались, из плена ушли живыми и невредимыми. Можно подумать...
— Не горюй, Вася, разберутся. Самое главное — мы среди своих. — И Николай первым решительно вошел в открытую дверь.
... Вечером Назаров узнал от друзей, что Лида с частью прибыла в Чернянку, работает медсестрой, и поспешил к ней. Когда он вошел в санитарную часть, Лида готовила какое-то лекарство. Увидев Назарова, она радостно вскрикнула, бросилась к нему.
Николай подхватил ее, бережно поцеловал.
— Милый, хороший ты мой, я так боялась за тебя, — шептала Лида. — И верила, верила, что ты вернешься. А теперь мы опять вместе. И все время будем вместе.
— А может быть, уедешь, — осторожно начал Николай. — С мамой жить будешь, а работать будешь в тыловом госпитале.
Лида отстранилась от Николая, покачала головой.
— Нет, Коля, никуда я не уеду. Тут мне твои друзья не раз уже это предлагали. И что это за поветрие такое — обязательно любимых в тыл отправлять. Ну, понимаю, если дети, если старики...
— Ах, Лида, Лида, мы просто боимся за своих близких, не хотим их потерять... Ладно, пусть будет так. Только, знаешь что, Лида, давай... зарегистрируемся.
— Как же так... сейчас?
— Ты что, в любви своей не уверена? — хмуро спросил Назаров.
— Лохматый мой, что ты придумываешь? Просто время сейчас такое...
— А если я не доживу до конца войны?
Лида молча прижалась к нему и глухо проговорила:
— Что бы ни случилось, я буду ждать тебя, буду верна живому или мертвому...
Николай нежно обнял Лиду и начал целовать ее влажные глаза. Да, он не сомневался в том, что она будет ждать его, будет ему верна. Но зачем ждать? Он хочет, чтобы у них был сын. И если с ним самим что-либо случится, на земле останется человек с фамилией Назаров...
Черная туча закрыла небо. Резкий ветер, отрывая от нее отдельные клочья, гнал их на восток. С утра шел дождь. Земля раскисла. Самолеты взлетали с большим трудом. Отложить полеты было невозможно — враг упорно наступал. Танки Клейста шли на Харьков.
И все же настроение у Дружинина сегодня было приподнятое. Он получил утром письмо от жены — первое с начала войны. Сложным, долгим путем шла к нему эта долгожданная весточка. Из подмосковных лесов, из партизанского отряда в Москву, из столицы с корреспондентом центральной газеты сюда, на аэродром. Нина писала, что вместе с отцом ушла в партизаны. И еще писала, что там, в подмосковных лесах, в надежно запрятанной санитарной землянке месяц назад родилась у них дочь, Валюта.
Вот отчего так радостно было на душе у Дружинина в это слякотное, хмурое ноябрьское утро. А кроме того, сегодня — 7 ноября!
Октябрьская годовщина! Он, Дружинин, в числе курсантов-отличников, проходит в стройной шеренге перед трибуной мавзолея. Члены правительства приветствуют литые колонны, приветствуют и его, Дружинина. Это было в прошлом году.
В этом году по нашей земле ползет враг. И он, Дружинин, должен остановить врага, чтобы снова увидеть на мирной земле разноцветные знамена, услышать гул праздничных колонн.
Дружинин отошел от самолета, закурил.
— Товарищ командир, как, по-вашему, парад в Москве состоится? — вывел его из задумчивости вопрос моториста.
— Будет парад, Шеганцуков, — твердо ответил Дружинин. — Москва стоит, почему же параду не быть!
Со стороны КП к самолету торопливо шел командир полка. Он только что прилетел и, на ходу расстегивая ремешки летного шлема, спешил к летчику.
Дружинин пошел ему навстречу.
— Товарищ подполковник, экипаж готов на разведку.
— Задание хорошо уяснил? — спросил Зорин.
— Все ясно.
— Командованию нужно точно знать, с какого района немецкие войска свернули на юг. — Зорин помолчал, внимательно оглядел летчика и тихо добавил: — В этом районе много немецких ассов.
— Приказ выполним...
Уже возвращаясь с задания, Дружинин увидел впереди себя два немецких самолета. Они летели к линии фронта, неся смертоносный груз. Можно было уклониться от встречи и пролететь ниже их, но Дружинина вдруг покинула его обычная осторожность. «Сегодня такой день... и дать врагу сбросить бомбы на наших людей. Нет, сейчас дадим прикурить в честь праздника».
— Приготовься к бою! — скомандовал он штурману, разворачивая самолет в сторону врага.
Один «юнкерс» резко отвернул вправо, похоже, удирать собирается. Дружинин скомандовал штурману: «Огонь» — и сам нажал на гашетку.
Второй «юнкерс», видимо, не ожидавший такой смелой атаки, заметался. Огненная очередь прошила его, и он загорелся. Сбросив куда попало бомбы, летчик заложил крутой вираж, стараясь сбить пламя.
«Ну этот теперь не опасен, — подумал Дружинин, — займемся другим».
А другой уже заходил сверху, с хвоста. Пулеметы молчали.
— Что ж ты, стреляй! — заорал в микрофон Дружинин.
— Патронов нет! — устало доложил Пряхин.
«Вот это влипли». Дружинин отер рукой вспотевшее лицо и бросил беглый взгляд по сторонам. «Юнкерс» почему-то не стал атаковать советский бомбардировщик и пролетел мимо.
«Что это он?» — подумал Дружинин.
— Сзади настигают «мессеры»! — бросил Пряхин. — Ниже нас!
«Вот оно что. Посадить хотят. Не выйдет». Он моментально развернул самолет на 90 градусов и, войдя в пике, стал приближаться к немецким истребителям.
— Товарищ командир! Дружинин! — бился в наушниках голос Пряхина. — Наши передают: истребители идут на помощь. Слышите, наши идут на выручку.
«Не успеют, — мелькнула мысль. — Самому придется...»
В ушах звенело, самолет продолжал падать. «Только таран! Погибну сам, но и ему не уйти. Получай, гад, получай...» Но немецкий истребитель успел увернуться. Бомбардировщик, как метеор, пролетел мимо, чуть не задев истребителя своим крылом. «Не вышло!» Дружинин взглянул на прибор. Стрелка скорости перевалила пятьсот километров.
У самой земли Дружинин вывел самолет из пикирования, коротко бросил в микрофон:
— Жив, штурман?
— Ты молодец, Григорий, ты... — голос Пряхина осекся.
Высоко в небе расплывались силуэты уходивших немецких истребителей, а вслед им уже устремились тупоносые ястребки.
Глава девятая
На другой день наши бомбардировщики перелетели на новый аэродром в Синявку. Бои шли уже в Донбассе. Севернее аэродрома, возле железнодорожного полотна стоял большой хлебный элеватор. Немцы усиленно бомбили его. Вот и сегодня, сбросив первую порцию бомб на элеватор, они вдруг заметили советский аэродром. «Юнкерсы» оставили в покое элеватор и начали обстреливать аэродром.
Техника Исаева налет застал у машины. Он бросился к укрытию, его догнала пуля и он, нелепо подпрыгнув, повалился на землю. Тотчас же из укрытия выскочила Лида и, пригибаясь, побежала к Исаеву.
— Постой, сестрица! — крикнул вдогонку Шеганцуков и пополз следом за ней. А в небе с устрашающим ревом пикировали немецкие самолеты. Был слышен резкий посвист пуль да видно было, как клевали они землю.
Вдруг Лида покачнулась, сделала еще несколько шагов и остановилась.
— Мирон! — крикнула она и упала рядом с Исаевым. — Я сейчас, вот только...
Подоспевший моторист подхватил девушку под руки и бережно опустил на землю.
С востока показались наши бомбардировщики в сопровождении истребителей. Немецкие летчики поспешно прекратили обстрел аэродрома и повернули машины на запад. К раненым бежали люди.
Лейтенант Назаров первым зарулил на стоянку самолет, выключил мотор и вылез из самолета. К нему подошел Шеганцуков.
— Товарищ командир. Лида...
— Что с Лидой?
— Налет был, бросилась на помощь к Исаеву, да себя не уберегла...
Назаров схватил за плечи моториста:
— Говори толком, жива? Где она?
— Успокойтесь, товарищ командир, в лазарет отправили...
В лазарете Назаров Лиды не застал. Ее, как тяжелораненую, отправили в тыловой госпиталь.
В этом году на юге зима была суровой и очень снежной. Летчики ходили в меховых комбинезонах и унтах тяжелой, усталой походкой. Спали они под крыльями самолетов, готовые взлететь каждую минуту, и ночью им приходилось просыпаться от пронизывающего холода.
В эти трудные дни Колосков не летал — болела раненая рука. В госпиталь его не отправили. Командиру жаль было расставаться с хорошим летчиком. Да и сам Колосков наотрез отказался ехать в тыловой госпиталь. Вот и сидел Яков на «вынужденной посадке», в полковом лазарете — тесной крестьянской избушке.
Как-то утром к нему ворвался Дружинин.
— Скорее, Яша, на митинг... Нашему полку присвоено звание Гвардейского, — запыхавшись, проговорил он.
— А врач пустит? — оживившись, спросил Колосков.
— С ним договорились. Меня командир полка с аэродрома на машине прислал... Скорее, нас ждут. Ты выступать должен.
— Так быстро... Что я скажу, какой из меня оратор. — Идем, идем скорей, там разберемся.
На аэродроме, вдоль боевых самолетов, стояли летчики, штурманы и техники. Митинг открыл комиссар полка, дал слово Зорину.
— Товарищи, друзья! — простуженным голосом заговорил командир полка. — Нам присвоено высокое звание советских гвардейцев. Большая честь... Не легко она досталась нам... многих среди нас нет... Мы, оставшиеся в живых, обязаны утроить свои удары по врагу... Все свои помыслы, всю свою силу отдадим на благо Отчизны. Ибо самое дорогое для каждого из нас — Родина!
Выступали летчики, техники, оружейники. Старший лейтенант Колосков, придерживая забинтованную руку, бросал короткие, отрывистые фразы:
— Не пожалеем жизни... Не будет пощады врагу... Клянемся...
К вечеру поднялась поземка. Ударил мороз. Холодный ветер в злобе срывал с плоскостей самолетов корки тонкого льда. Зорин поднял воротник реглана и стал спиной к ветру. С посадочной полосы уходить не хотелось. Из армии сообщали, что в полк вылетели с подарками уральские рабочие.
Из крайней землянки, врытой глубоко в землю, щуря глаза от ударившего в лицо ветра, вышел Чугунов. Он тоже с нетерпением ждал гостей. Он надеялся получить весточку от отца, который работал на одном из уральских заводов.
Чугунов подошел к командиру:
— Долго что-то не летят. Уже собрались все. — Погода нелетная, боюсь — не доберутся.
Из ближней землянки, запорошенной снегом, выскочила группа мотористов во главе с Шеганцуковым. Он бежал впереди всех, размахивая руками, кричал:
— Вылетели, вылетели. По телефону сообщили, сам слышал.
Вскоре ветер донес звуки мотора. На горизонте появился «Дуглас». Самолет летел так низко, что казалось, он бежит по земле. Не долетая аэродрома, летчик горкой набрал высоту и тут же выпустил шасси. На звук моторов из всех землянок выбежали летчики, штурманы и техники.
Из самолета выходили гости. Впереди шел пожилой мужчина. Он отрекомендовался командиру:
— Вихров Павел Сидорович. Представители металлургических заводов Урала прибыли к вам.
— Очень рады. Добро пожаловать, — быстро проговорил командир.
— Комиссар полка, — представился гостям Чугунов.
— Комиссара знаем, отец у нас работает. Потомственные уральцы. В адрес вашей части, товарищ Чугунов, есть много писем от заводских девушек. Просят передать лучшим летчикам и техникам, — Павел Сидорович передал Чугунову большую связку писем. — Примите от нас также скромные подарки. — Он кивком головы показал на самолет, откуда уже сгружали ящики и бочки.
— Большое вам спасибо, — ответил командир.
— Через Москву летели? — спросил Чугунов.
— Да, через Москву, — ответил Вихров. — Ну, ведите к бойцам, поговорить надо. Много слышали о них хорошего. Молодцы!
От этих теплых слов и от того, что в часть приехали гости из далекого тыла, на душе Шеганцукова потеплело и он вдруг спросил:
— Скажите, как в тылу? Мы... — и, смутившись, замолчал.
— Живем... Не падаем духом, на лучшее надеемся. Работаем много. Сейчас выпускаем для вас такие самолеты, что враг от злости лопнет.
— Машины, что и говорить! Скорость полтыщи перемахнула. На каждой пушки, пулеметы, — добавил другой рабочий.
— Правильно, Васятка, — подтвердил Вихров. — Народ у нас исключительный, работящий, по трое суток не выходит из цехов. Да вот взять самого младшего из нас, — он показал на Василия, который сразу же смущенно опустил большие пушистые ресницы.
— Ну, ну, не красней, чай не девица. Правду говорю, — с улыбкой продолжал Павел Сидорович. — Ежедневно выполняет задание на 300 процентов. Каков?
— Я что, — сказал Василий. — Сами, небось, за пятьсот даете...
— Я начальство, мне положено, — шутливо ответил Вихров, — а вот батю твоего, комиссар, не догоню. Недавно шестьсот процентов дал старик!
— Да, батя у меня человек настоящий, крепкой закалки, — проговорил Чугунов, не пряча радости своей и гордости за отца.
— Ну, дорогие, прошу в землянку, вас там ждут. — Возле большой землянки Зорин остановился. Открыв дверь, он громко крикнул: — Встречайте, наши прилетели!
В землянке было душно. Маленькая печурка накалилась докрасна. За тремя столами, сбитыми из снарядных ящиков, сидели летчики и штурманы. При виде гостей, все встали. Комиссар представил личному составу старшего группы.
Вихров с минуту молчал, потом вскинул лохматые брови, кашлянул и глухим басом заговорил:
— Товарищи! Мы приехали к вам с Урала. Нас прислал рабочий класс посмотреть, как вы воюете, что вам нужно для победы над врагом.
— Самолеты требуются, папаша! — выкрикнул из угла землянки Пылаев.
Вихров улыбнулся, сделал короткую паузу и, помрачнев, продолжал:
— Что ни сводка, так одни и те же страшные слова: оставили столько-то городов и сел, не вернулось на свою базу с десяток наших самолетов. К этому никогда не привыкнешь. Не пора ли, дорогие товарищи летчики, остановить врага, чтобы в тылу, в цехах и дома ваши семьи смогли слышать только радостные вести. А самолеты будут, оружие будет, — он поднял большой жилистый кулак, внушительно потряс им.
Когда Вихров замолк, поднялся командир полка. Четко, словно клятву давая, сказал:
— Передайте нашим, пусть работают спокойно, врага мы бьем, будем бить впредь и, верьте, прикончим. Причем — в собственной его берлоге.
В лазарет Якова сопровождал Дружинин. Долго молчали. И уже в самом конце пути Колосков задумчиво проговорил:
— А ты помнишь, Григорий, первый наш день в полку? И недавно это было и в то же время очень давно.
— Да, тогда нас было трое из одного училища... Лучше б третьего не было...
— Кто же знал...
А в это время в районе Волчанска рядовой Константинов бросил последнюю связку гранат в немецкий танк и, пригнувшись к земле, закрыл глаза. Раздался взрыв, танк повалился набок. Тяжелораненый Константинов сполз в воронку от бомб. Словно сквозь сон он услышал шепот:
— Осторожнее, пехота, человека задушишь! На дне воронки лежал раненый артиллерист.
— Ну, что же, пехота, давай к своим вместе двигать, а то немец, чего доброго, захлопнет нас.
Бойцы выбрались из воронки и, прижимаясь к траве, поползли. Константинов сразу же отстал. Нестерпимо болела рана, казалось, вот-вот он потеряет сознание. Артиллерист подождал его.
— Не робь, пехота, держись артиллерии. С нами, брат, не пропадешь, — сказал он ободряюще. — Куда тебя погладили-то?
— Кажется, в бок и руку...
— А меня, брат, в ногу, да не очень сильно, вот видишь — ворочаю, — он чуть приподнял раненую ногу, удовлетворенно хмыкнул. — Пожалуй, и в тыл не отправят. В лазарете отлежусь.
Над их головами с шипением пролетел снаряд, где-то позади разорвался.
— Ну, пошли дальше. Ты можешь сам? А то давай, цепляйся, помогу.
— Да нет, я пока сам попробую.
Поползли дальше.
Вдруг до их слуха донесся чей-то хриплый голос. Константинов приподнялся, хотел позвать на помощь, но артиллерист прикрыл ему рот ладонью, прошептал на ухо:
— Что ты, одурел?! Не видишь, немцы убитых раздевают. Влипли мы, брат...
Конец марта 1942 года был лютым. Звенела под ногами мерзлая земля. Ветер с яростью бросал на аэродром охапки снега. И так всю ночь. К утру возле самолетов намело высокие сугробы. Погода явно нелетная, но получен приказ — подняться в воздух.
Одним из первых во главе семерки бомбардировщиков в это утро вылетел Чугунов. Разведка донесла, что на Харьковском аэродроме стоит больше семидесяти самолетов противника. Среди них отряд «пикового туза». Вражеские самолеты надо было уничтожить немедленно.
Самолеты сделали два круга над аэродромом и взяли курс на Харьков. Машины летели так близко друг от друга, что хотелось встать на крыло и протянуть руку товарищу...
Минут через двадцать внизу раскинулся Харьков. Город был безлюдным, мертвым. И хотя не первый раз приходилось летчикам сбрасывать бомбы на наши города, захваченные врагом, вновь, как и в первый раз, горько и больно сжалось сердце. Вновь возникло запрятанное глубоко чувство вины. Там, внизу в этих словно окаменевших домах живут наши люди. И все же об этом сейчас надо забыть. Внизу цель. Внизу враг. Его нужно уничтожить.
Отрываясь от самолетов, вниз сыпались бомбы. Вспыхивали взрывы. В центре заводского ангара, где стояли немецкие самолеты, взметнулись клубы дыма. Затявкали зенитки. Откуда-то с окраины города вынырнул луч прожектора. Тусклая лента пошарила в небе и, не найдя самолеты, опять погасла.
«Кажется, все идет хорошо, — подумал Чугунов и дал сигнал сомкнуть строй. И только миновали окраину, как вдруг самолет резко тряхнуло — немецкий снаряд прямым попаданием разорвал хвостовое оперение. Машина стала падать. Внизу — лес и глубокие овраги, занесенные снегом. Чугунов склонился к микрофону, сказал штурману:
— Прыгайте в лес. За рекой — наши. — Ответа не последовало. Комиссар попытался подняться, чтобы воспользоваться парашютом, но не смог преодолеть давление воздуха. Так и остался сидеть, словно придавленный огромным грузом.
«Скоро земля... — подумал Чугунов и в зеркале увидел свое похудевшее лицо. Эх, Дмитрий, уже поседел, а и не заметил, когда» На миг вспомнились сын и дочь, жившие в тылу. Мелькнуло лицо жены. Как это она сказала, когда прощались? «Дима, за нас не беспокойся, главное береги себя. Будешь жив — и нам будет хорошо!»
А земля неумолимо приближалась, летела, летела навстречу. Руки, замершие на штурвале, ожили. Железная воля летчика собралась в этот миг в комок и сделала чудо — у самой земли самолет принял горизонтальное положение. Это ослабило удар. Бомбардировщик, задев правым крылом верхушки деревьев, перевернулся, выбросил тело пилота.
Взорвались бензиновые баки. Эхо пронеслось волной и замерло в гуще леса. И все затихло. Только где-то в стороне кричали потревоженные птицы, да с тихим шелестом сыпались сучья с опаленных взрывом деревьев. Через несколько минут из чащи вышли две женщины. Они осторожно приблизились к разбитому самолету. Увидев в стороне бесчувственное тело летчика, бросились к нему. Одна из них поспешно нагнулась и радостно вскрикнула:
— Жив!.. Понесем ко мне...
Спустя час Чугунов лежал на диване в маленькой комнате небольшого домика на самой окраине города. В сознание комиссар не приходил. Женщины, подобравшие летчика в лесу, хлопотали около него.
— Анна, надо спирту или водки достать, — сказала одна.
— Хорошо, я постараюсь, — ответила та, которую звали Анной.
В это время открылась дверь, вошла девушка.
— Мама, кто это? — испуганно спросила она.
— Наш летчик, мы с тетей Аней в овраге его нашли...
— К Константинову пришли гости, как же быть? Надо перенести раненого в другое место.
Женщина выпрямилась и гневно посмотрела на дочь.
— Семье Банниковых в своем доме бояться нечего! — и тише: — Попроси у Константинова водки. Иди...
— Мама, а если я скажу Константинову? Он, может быть, поможет?
— Я не верю ему, Таня.
— Но он же наш!
— Сейчас не время спорить. Иди и делай то, что тебе сказано.
Девушка вышла. Через несколько секунд в соседней комнате раздался звон стаканов и мужской голос:
— Артиллерист! — громко произнес мужской голос. — Выпьем за Татьяну Банникову, за нашу встречу.
Зазвенели струны гитары, пьяный голос повторял:
Рассказывать больше нет мочи...Женщины переглянулись и вновь склонились над раненым летчиком.
— А ведь не молоденький, видно, начальник.
Вошла Таня.
— Берите скорее, — она передала матери термос. — Это спирт разведенный, а я побегу в мастерские, врача позову.
— Таня, Аня с тобой пойдет. Здесь я сама справлюсь. Будьте осторожны, — предупредила мать.
Она разжала крепко стиснутые зубы летчика. Раненый открыл глаза. Мутным взглядом он окинул Банникову, пошевелил губами, пытаясь что-то сказать. Женщина влила ему в рот несколько капель спирта. Струйка крови изо рта красной нитью потянулась к подбородку.
— Мне осталось... — комиссар не договорил, закашлялся и захлебнулся кровью.
Банникова вытерла ему губы, положила под голову подушку.
— Скажите, где я? — спросил Чугунов.
— У своих...
— Наши с севера близко подошли к Харькову. От Москвы немцев отогнали... — и умолк.
Женщина ловила каждое слово летчика. Она знала, что рассказы о гибели Красной Армии, которыми немцы их пичкали, — сплошная ложь.
Кто-то решительным рывком распахнул дверь. Банникова обернулась, попыталась загородить собой раненого.
Вошедший, покачиваясь, удивленно смотрел то на раненого, то на Банникову.
Она тихо спросила:
— Что вам нужно, Константинов? Вы видите — раненый. Уходите! Дайте ему спокойно умереть.
Константинов вынул трубку изо рта и, неуверенно шагнул вперед, стараясь рассмотреть лицо раненого.
— Наш летчик, — прошептал он.
Сдерживая гнев, Банникова продолжала:
— Да, наш летчик. Ему осталось жить считанные минуты. Он честно умирает за Родину. Не то, что ты...
— Ко мне собрались друзья-инвалиды, утром мы уходим искать партизан. Но и здесь мы помогаем своим. Кто в воскресенье на базаре разбросал листовки? Артиллерист и я. Почему же вы не верите мне...
Раненый чуть приоткрыл глаза. Комната была освещена плохо. Очертания предметов, людей расплывались. Но человека, склонившегося над ним, комиссар узнал.
— Как ты сюда попал? — прошептал он.
— Товарищ комиссар? — растерянно проговорил Константинов и, нагнувшись к умирающему, торопливо заговорил: — Не по своей воле... Вот... — и он показал на обрубок левой руки, висевший на грязном бинте.
Комиссар молчал. Взгляд его был тяжелым, обвиняющим.
Константинов всхлипнул, повернулся к Банниковой:
— Скажите, что же делать, как помочь комиссару, он же меня спас!..
Банникова молчала. Что могла сказать она вот так сразу, да еще человеку, которому не верила. Константинов решительно шагнул к дверям.
— Куда вы? — воскликнула Банникова.
— Переверну весь Харьков, но комиссара спасу, — и Константинов выбежал на улицу.
Раненому становилось все хуже и хуже. Но он боролся со смертью и все пытался что-то сказать Банниковой. Она склонялась к самому его лицу и спрашивала.
— Что? Что?
С усилием летчик прошептал:
— Письмо... Я продиктую. Жена и дети в Тамбове...
Женщина торопливо нашла бумагу и карандаш, приготовилась писать.
Летчик долго молчал, лицо заострилось, казалось, он мертв. Но вот снова комиссар открыл глаза. «Какая же воля должна быть у этого человека. Какая железная воля у наших людей! — подумала Банникова. — Человек не уйдет из жизни, пока не сделает того, что должен, что необходимо ему сделать».
Комиссар сквозь запекшиеся губы проговорил:
— Дети мои... Я ранен тяжело...
Банникова торопливо записывала. Голос комиссара прерывался. Он выталкивал слова о трудом, многое недоговаривал. Но Банникова догадывалась, что он хотел сказать, и поспешно записывала.
«Люди подобрали меня в лесу. Они сделали все, чтобы я жил. Петя и Вера, слушайте и любите свою мать. Как вам в жизни тяжело ни будет, никогда не опускайте руки, ищите выхода. Вырастете большие, дорожите Родиной, любите жизнь. Помните... — это было последнее, что сказал комиссар.
Стараясь удержать рыдания, Банникова закрыла комиссару глаза. Когда вернулись Таня и Анна, Банникова все так же недвижно сидела у кровати.
— Мама, — бросилась к ней Таня, — сейчас профессор... — и осеклась, увидев мертвого комиссара.
Немного позже пришел Константинов с врачом...
К вечеру следующего дня комиссара положили в гроб, убрали зеленью. Константинов стоял у изголовья, осунувшийся, бледный. Банниковы сидели рядом, не сводя с комиссара глаз. Это было последнее прощание с человеком, который стал им дорог.
Кто-то постучал в окно. Татьяна быстро встала с дивана и подошла к дверям.
— Кто там? — взволнованно спросила она.
— Свои.
В комнату вошла группа людей. Это были рабочие железнодорожных мастерских, где до войны работала Банникова. В руках у них были лопаты, кирки.
— Ну, соседушка, могила готова. Надо поторапливаться, а то ищейки гестапо по пятам ходят, — заговорил пожилой рабочий. Он вытер рукой запорошенное снегом лицо, подошел к гробу.
— Не лучше ли ночью схоронить? Зачем рисковать, у вас семьи, — проговорил Константинов.
Рабочий сердито повел бровями.
— Мы своего летчика хотим по-своему хоронить, и бояться нам некого.
Четверо рабочих подняли гроб, молча вышли. За ними последовали Таня с матерью и Константинов.