1

Майским воскресным днем 194... года по глухой тенистой аллее загородного парка шли два военных моряка, два брата. Лицо младшего еще не потеряло той ранней юношеской свежести, когда овал щек мягок и округл почти по-детски, но глаза уже смотрят строго, и этой строгостью проникается весь облик мужающего юноши. Он шел, гордо подняв голову, ступая шагом твердым, почти торжественным. Чувствовалось, что ему нравится так идти. Ленточки бескозырки, чуть трепетавшие за его спиной, и синий воротничок, который иногда слабо всколыхивался от ветерка, и белая рубашка, так плотно облегавшая мускулистую грудь, что полосы тельняшки просвечивали через полотно, и значок «Отличный комендор» — все это очень шло к его лицу, к его фигуре, к его шагу. И он знал это. Знал, что красив, знал, что морская форма и военная выправка подчеркивают его красоту, и шел гордый, даже немножко надменный.

На погончиках младшего лежала одна лычка — старший матрос, на плечах брата — три золотые полоски: старшина первой статьи.

Старшина шел шагом неторопливым и даже с ленцой, той походкой, которую называют: вразвалочку. И хотя он был ростом ниже, шире в плечах и грузнее, ступал реже, однако от младшего не отставал. Так тяжелый корабль, подчас замыкающий большой походный ордер, не отстает от быстрых эсминцев, потому что он флагман строя, а остальные приноравливаются к его ходу. Отвернувшись чуть в сторону и иногда кося взглядом на брата, старшина улыбался сдержанно и снисходительно, улыбкой и всем своим видом показывая, что ему кажется забавной такая парадная торжественность на этой глухой, безлюдной аллее.

Но тот не замечал ни «развалочки», ни улыбок старшины, он лишь чуть улыбался одними уголками глаз, когда старшина, завидев идущего навстречу офицера, разом преображался, ступал бодро и четко.

Стояла жара. Та особенная приморская жара, которая растворена в самом воздухе, влажном и тяжелом, от которой нельзя скрыться даже в тени. И только море в эти часы могло дать людям отдых. Из-за деревьев тихо, но непрерывно, как с далекого птичьего базара, доносился разноголосый шум: говор, хлопки мячей, всплески бросавшихся с вышек пловцов и еще десятки других звуков, неясных, приглушенных расстоянием и жарой.

— И скоро мы придем? — спросил старшина: улыбка на его лице стала еще ехиднее.

— Придем, — ответил старший матрос, и в голосе его проскользнуло плохо скрываемое волнение.

Старшина услышал это волнение, хотел сказать что-то саркастическое, хотел рассмеяться, но вдруг стал строгим, даже поправил ремень и зашагал шагом твердым, сильным, выдававшим в нем старого, заматерелого служаку.

Из боковой аллеи показался высокий и несколько грузный мужчина, одетый в темные морские брюки и легкую, с расстегнутым воротом рубашку. За руку он вел девочку лет пяти-шести, беленькую, одетую в платьице ярко-красного цвета. Скорее почувствовав, чем увидев, что навстречу идут, мужчина поправил на плече приспустившийся ворот рубахи, застегнул его на нижнюю пуговицу.

— Балда, — сказал старшина брату, когда мужчина прошел. — Хотя бы подтянулся немного. Шагает, как гусь.

— Как умею...

— Балда ты, — еще раз сердито, с напором повторил старшина. — Адмирал проходил, а ты...

Старший матрос остановился и повернулся назад.

— Адмирал... — На лице его была растерянность. — Как, командующий? Я знаю командующего.

— Знаешь ты. — Старшина снова заложил руки за спину и двинулся вперед своим переваливающимся шажком. — Ты еще только форму знаешь. Гусь... Так скоро мы придем?

Вопрос этот рассердил младшего.

— А можешь не ходить. Тебя же не тянут.

— Ну, ладно, ладно...

— Да не ладно, а вот тебе курсовой. — Старший матрос махнул на тропинку, уходившую под прямым углом от аллеи. — Право на борт — и попутного ветра!

Старшина не ответил, но, пройдя шагов десять, сказал:

— Нет, посмотреть обязательно надо. Наверное, какая-нибудь с косичками. Да еще бантик, как у котенка.

— Ну, знаешь! — Молодой резко повернул голову. — Я тебя еще раз... я сколько раз просил. — Он запнулся, стал подбирать слова. Он даже чуть покраснел.

— Виноват, виноват, — сказал старшина, сильнее отворачиваясь в сторону. — Ценю твои высокие чувства. Небось еще ни разу не целовал?

— А в ухо не хочешь? — Молодой остановился, гневно сверкнул глазами.

Старшина, пройдя шагов пять, стал закуривать. На лице его опять была прежняя улыбка, с ехидцей, и чем больше ехидства было в ней, тем старательнее он прятал свои глаза от брата.

— Ты говоришь: чувства! А почему ты прячешь фотокарточку своей... доярки? — почти выкрикнул младший последнее слово, выкрикнул вызывающе, резко. — Почему?

Старшина повернулся. Серые глаза его недобро сощурились, тяжелые морщинки пробежали к вискам.

— Молокосос, — сказал он тихо. — Салага. Студент... Чистоплюй ты, — сказал он уже мягче. — Доярки!.. Смотри-ка, какая белая кость за моей спиной выросла... Хотел бы я...

На перекрестке за кустами акации стояла девушка. Она только что подошла сюда и, не застав на месте никого, оглядывалась удивленно и обиженно.

— Ясно, — сказал шепотом старшина, и прежняя саркастическая улыбка вернулась на его лицо. — Десятиклассница. Малолетних смущаешь.

Брат схватил его сзади за шею и хотел пригнуть к земле, но тот вырвался.

— Тихо ты! — И, видя, что младший сделал шаг, чтобы выйти из-за куста, схватил его за руку. — Погоди. — С лица его начала исчезать улыбка. — Я с тобой не пойду. Не буду мешать, В другой раз... Давай. — Он протянул свою руку, взял руку брата, положил ее в свои ладони. — Счастливо... Наверное, увидимся не скоро. Брат повернулся к нему. Повернулся резко.

— Что, в море? — Голос его чуть дрогнул. — Надолго?

Старшина не ответил, отвернулся и крепко пожал своими сухими мозолистыми ладонями длинные красивые пальцы брата. Он любил эти пальцы. Еще с тех далеких годов любил, когда с братишкой приходилось играть в ладушки, в козу — в самые первые детские игры.

— Ну, давай. Бывай... — Снял бескозырку, обмахнулся ей. — А духота какая. А!

Младший опустил руки. И лицо его, минуту назад гордое, даже немножко надменное, стало растерянным, виноватым. Он почувствовал вдруг, что сегодняшняя грубоватость брата не та, обычная, добродушная и знакомая, к которой он уже привык. Нет, сегодняшняя... Как он не мог понять...

— Иван, — сказал он тихо и взял старшего за рукав форменки. — Ты бы не уходил. Слушай, пойдем с нами. Пойдем вместе купаться.

— Ну ладно, ладно. — Старшина отодвинулся в сторону. — Зачем вместе? Вам вдвоем веселее будет. Ты давай. Торопись, выгребай туда. А то, смотри, твоя сбежит. — Он замолк, вглядываясь в редкую зелень куста. — А все-таки хорошая девочка.

— Погоди. — Младший еще крепче захватил пальцами рукав форменки.

— Ну ладно, ладно. — Грубоватым движением старший высвободил рукав из пальцев брата. — В другой раз. А я пойду, где-нибудь пивка раздобуду. Ты давай... Давай, Андрейка.

Он глубоко надвинул бескозырку, будто навстречу дул сильный ветер, и зашагал прочь.

2

Порт прятался среди невысоких скалистых холмов. Их голые вершины поднимались над тесными кварталами домов, а на востоке уходили куда-то в сторону, и там город разбегался улицами по-деревенски просторными, зеленевшими придорожной травой и садами.

Солнце клонилось к закату. Оно висело над холмистой грядой, теснившей город с запада. Дома и портовые склады у самой подошвы сливались с темным фоном каменной громады, пропадали в темноте. И только окна домов, отражая светлую гладь бухты, светились и сверкали, как будто через них и сквозь каменную толщу виделось западное небо.

Андрей вышел из кубрика, поднялся наверх, прошел к носовой орудийной башне, своей родной башне, где около правого орудия его боевое место, и, прислонившись коленями к волнолому — невысокой стальной полосе, полукругом ограждавшей низ орудийной установки от ударов волн, — стал просто смотреть на море, воздух и город.

На левой стороне бухты, около высокого большого здания ледника, белого, многооконного, сейчас ярко освещенного вечерним солнцем, тесно сгрудились рыбацкие суда: лес мачт, труб, надстроек — будто один большой плавучий завод. Глаз не сразу улавливал четкий порядок, царивший в порту, и казалось, что это скопище кораблей было разбросано около пакгаузов, под кранами, под угольной эстакадой случайно. И только военные корабли, стоявшие прямо против выхода из бухты и словно нацеленные на этот выход, выделялись стройным широким рядом труб, мачт, радиолокационных антенн. Эсминец, на котором служил Андрей, стоял крайним в этом широком ряду.

В нескольких метрах слева начинался гражданский причал. К нему подходили морские трамваи, из которых торопливой толпой вываливал народ, спешивший на вечернюю смену, в театры, парки. Гражданский причал жил шумно и суетливо. Военному глазу, привыкшему к идеальной четкости, к строгому порядку во всем, казалось, например, очень плохим и безалаберным, что плакат, начинавшийся словами «Мы стоим за мир» и висевший над воротами этого причала, выглядел блеклым и даже нижний угол полотнища, сорванный с гвоздя во время шторма, так и не бил прибит и полоскался на ветру.

— «Гагара» выползла, — сказал вдруг кто-то рядом с Андреем, и он разом забыл про причал, про все другое и даже про то, что через несколько минут ему нужно сменить товарища на ютовом посту.

«Гагарой» матросы прозвали корабль, на котором служил брат Андрея. Суденышко это, может быть, и не напоминало гагару, но вид имело очень неказистый. Высокий короткий полубак — надстройка над палубой в носовой части, потом низко, над самой водой, шла средняя часть корабля. Если бы не фальшборта, ограждавшие здесь палубу, то самая малая волна гуляла бы и перехлестывала через судно. А потом сразу высокие, в три этажа, надстройки: нижняя — каюты, выше — ходовая рубка, еще выше — мостик, полуобнесенный высокой, в человеческий рост, стальной стенкой и спереди полуприкрытый козырьком. За надстройками на уровне кают — широкая площадка, на которой крепились шлюпки и ближе к корме стояли две мелкокалиберные полуавтоматические пушки. Эти пушки, составлявшие главный калибр вспомогательного судна (на полубаке стояли еще три пулемета), вызывали всегда ухмылки и шуточки матросов с эсминцев и других кораблей.

И сейчас, увидев «гагару», собравшиеся на полубаке, а среди них большинство оказалось башенных комендоров, принялись изощряться в остротах насчет «морской» артиллерии «быстроходного судна».

— А ведь тоже, — говорил самый молодой, несколько дней назад пришедший из школы визирщик. — А ведь тоже небось домой пишут, девчатам хвастают: на военном корабле служим. Наш корабль! На нем пушки. Как ахнут!

— А это действительно корабль, — сказал капитан-лейтенант, командир боевой артиллерийской части эсминца, который проходил мимо да решил выкурить папироску на воздухе. — И корабль-таки отличный. Он по мореходности нашему сто очков вперед даст.

— Мореходность! — возразил старшина первой статьи Быков, командир орудия, наводчиком которого служил Андрей. — Мы не про мореходность, товарищ капитан-лейтенант. Мы про главный калибр. Он зачем у них? От акул отбиваться или по чайкам стрелять?

Капитан-лейтенант рассмеялся и пожал плечами.

— Ну, про главный калибр ничего не скажешь. Внушительный.

Матросы засмеялись. Молоденький визирщик, которому понравилось, что и начальник его, офицер, того же мнения о пушках «гагары», залился тоненьким неприятным смешком.

— Им пушки для чего? — заговорил капитан-лейтенант голосом серьезным (смех визирщика ему, видимо, не понравился). — Мину плавающую расстрелять. Ну, — подумал немного, — если потребуется, торпедный катер отпугнуть, лодку, если она в надводном положении. Да и вообще... Раз по штату предусмотрено иметь на вспомогательном судне такого типа вооружение — стоит.

Андрей не слышал всего этого разговора. Чем-то другим жил он в эту минуту. В глубоком раздумье смотрел он на скалы, на те, за которыми и на восток и на юг лежало могучее море, и навстречу этому морю шел небольшой, немогучий корабль. Тот, где сейчас у руля, прищурившись и склонившись чуть набок, в небрежно свободной позе стоит его брат.

3

Самое трудное время вахты — часы перед рассветом. Те самые часы, когда жизнь даже большого морского порта и то замедляется, притихает. Перестают шнырять от причала к причалу и перекликаться гудками деловитые пузатые буксиры, медленнее поворачиваются краны над кораблями, стоящими под погрузкой, почти не слышно людских голосов, и людей тоже не видно. Может быть, лишь пароход, вернувшийся из далекого плавания, появится с моря, бросит якорь на рейде, да подводная лодка, словно полусонная после ночных бдений, безмолвно проскользнет в дальний угол бухты, поблескивая серой спиной. И снова почти не видно движения, почти тихо.

Было время, когда Андрей очень трудно переносил вахту. Воспитываясь в семье скромной, где семейные заботы его совсем не касались — мать и старший брат принимали их на свои плечи, — он вырос баловнем. И уж особенно любил поспать утром. Сигнал подъема для него был, пожалуй, самым тяжелым и сильным испытанием на военной службе. Много неприятностей, много обидных упреков пришлось перетерпеть в минуты, которые шли сразу за этим сигналом.

Так было в первые месяцы службы, и эти первые месяцы теперь далеко позади. В любое время ночи, по любому сигналу мог вскочить теперь с койки своей Андрей, встать на пост, сесть на свой стул орудийного наводчика, и голова его была ясна, глаза остры, руки действовали уверенно и твердо.

И все-таки часы сегодняшней вахты Андрею казались тяжелыми.

Почему? Он на это бы не ответил. Все вокруг было точно таким же, как было во многие другие ночи, — давно знакомым, привычным.

И весь этот порт, кажущийся притихшим и полууснувшим, который на самом деле бодрствует и живет полною жизнью. И громады кораблей, раскиданных там и тут у причалов. И стройный ряд труб, мачт стоявшего здесь, у стенки, отряда эскадры. И синенький огонек на грот-мачте своего эсминца — огонек, который был в полночь ярче, а сейчас начал блекнуть на чуть просветлевшем небе, — огонь дежурного корабля. И все тут рядом, около, было таким же давно знакомым, привычным. И опущенные стволы кормовой башни, одетые в короткие серые чехлы, и бомбосбрасыватель, похожий на высокий пень под серым брезентом. И даже ноги чувствовали давно знакомые, привычные линии рельсовой дорожки — по ней на корабль при надобности закатывают мины. Все вокруг Андрея, стоявшего на посту, было таким, как всегда, все было таким и на знакомой земле, еще полуприкрытой мглой уходящей ночи.

И вдруг он увидел, что не все было так. Не так, как всегда. Он даже не подумал об этом ясно — просто его взгляд остановился на здании, в нескольких окнах которого горел свет. Это было ничем не примечательное здание, похожее на горком, горсовет и на другие стоявшие неподалеку и выстроенные, может быть, в одно и то же время, одним и тем же архитектором. Оно даже и огнями выделялось не очень. И в нескольких окнах горкома горел свет и в здании горисполкома тоже — там, в комнатах, видимо, сидели дежурные.

Но в окнах этого здания огни вспыхивали с каждой минутой, и с каждой минутой их становилось больше и больше. И когда в здании штаба флота вспыхнуло одно из последних окон, в сердце Андрея загорелась тревога, и он понял, сердцем почувствовал, что надо глядеть... Надо глядеть не на штаб, не на эти горящие окна, надо...

Массивные, окованные железом ворота военного причала распахнулись, и тяжелые штабные ЗИСы стремительно, почти не притормозив на выбоине под аркой, почти не снижая скорости на переезде через железнодорожный путь, ворвались на пирс безмолвные, с горящими ярко фарами.

Андрей сначала машинально, без причины, без надобности нажал кнопку сигнала, вызывающего дежурного офицера на ют. Но тотчас же нажал ее снова, увидев, что штабные машины поворачивают к его кораблю.

Он слышал за спиною шаги бегущего дежурного и следил, как головная машина круто развернулась, чуть не сшибив радиатором сходню, и еще не успела остановиться, как из нее выпрыгнул, попав уже со второго шага на трап, грузный мужчина в адмиральском мундире.

Сейчас Андрей узнал его, вытянулся, но адмирал, еще не перешагнув на корабль, еще не дождавшись, когда дежурный офицер остановится, чтобы отдать рапорт, выкинул руку вперед, как бы поворачивая офицера назад, к его дежурной рубке, негромко, но резко сказал:

— Экстренная съемка!.. Боевая тревога!

Беспрерывный, взволнованный разносится по кораблю голос колоколов громкого боя. Голос другой, человеческий, сдержанно, но слишком сдержанно — и это выдает волнение человека — повторяет:

— Корабль к походу, бою изготовить. Боевая тревога. Экстренная съемка.

Взбежав по крутым узким трапам, наводчики дальномеров сели на кожаные кресла у своих больших умных труб. Визирщики стали к визирам. Короткие серые чехлы, прикрывавшие жерла стволов, исчезли. Расчеты заняли места, и командиры орудий, положив руки на рычаги замков, перевели их на «товьсь». Застыли сигнальщики, штурман корабля разложил карту. На мостике рядом с командующим встали командир корабля и его старший помощник. У шпиля, механизма, который выбирает якорь-цепь, что вместе с якорем удерживает на месте корабль, взяв в руки брандспойты, чтобы смывать с цепей ил, ждали боцмана. Андрей, сдав пост начфину — старшине-сверхсрочнику, последним прибежал к башне, откинул сиденье и, сдвинув к затылку бескозырку, сел, ощутив под руками тяжелый штурвал наводки.

Холодная кожа спинки сиденья нагрелась от тепла его тела, и Андрей ощутил, как мышцы его сливаются со сталью, как чем-то одним, неразрывным становится рука и штурвал, как лопатки, вдавившись в спинку сиденья, что укреплено прямо на стене башни, как бы входят в сталь этой стены, а ноги врастают в железо башенной палубы. Человек растворяется в металле, и металл, мертвый, неодухотворенный, вдруг оживает. Андрей чувствует, как металл ждет малейшего движения руки. Он готов повторить это движение. Он готов его увеличить. Он готов какой-то незначительнейший толчок рычага — такую скромнейшую разрядку человеческой энергии — превратить в грохочущий огненный шквал...

Шли минуты. И казалось, что в неподвижных фигурах сигнальщиков, в орудийных башнях, закрытых, безмолвных, с неподвижно застывшими стволами, в лицах офицеров на мостике, принявших доклад о боеготовности корабля и сейчас молчаливо стоявших, — во всем этом спокойном, неподвижном, молчаливом пропала, исчезла, растворилась без всякого следа негромкая, короткая, но полная особой, огромной энергии команда адмирала: «Экстренная съемка».

Но она жила. Она жила в тоннах мазута, который по нагревающим его магистралям пошел из цистерны в цистерну. Она жила в гуле воздушных насосов, погнавших воздух в котельные отделения. Она вспыхнула в руках кочегаров, державших факелы, и, вспыхнув маленьким огнем, превращалась в огромное пламя котлов. Она оживала миллионами теплокалорий, эта короткая, негромкая команда. Передаваясь воде, она превращала ее в пар, тугой, могучий, тяжело заворочавшийся в сжимавших его железных тисках.

Она жила в душе каждого, кто около орудий, приборов, на мостике ждал. Ждал голоса, который должен был родиться внизу. И с каждой минутой она росла в этом ожидании, и с каждой минутой ждать становилось трудней.

И вот оттуда, снизу:

— Пар к маневровому клапану подан! Машины к пуску готовы!

Боцманы ждали, что заворочается шпиль и цепь, тяжело позвякивая, поползет вверх, вытягивая за собой якорь. Но с мостика: «Отдать жвака-галс!» И цепь, тяжелая якорная цепь, лязгая и грохоча, стала вываливаться за борт и, мелькнув последним звеном своим, отсоединенным от тела корабля, упала в воду на дно. И телеграф под рукой командира корабля, простенький, скромный механизм, приказал: «Малый вперед!»

Пожалуй, только сигнальщики отряда эскадры, стоявшего около этого причала, видели, как два эсминца, не выбирая, а бросив якоря и якорь-цепи, тихо двинулись от стенки, как затем, нарушая всякие правила передвижения по бухте, дали сильный ход, как потом за кормой их выросли буруны, и низкие, стремительные, голубовато-серые, под цвет моря, они исчезли, растворились в тумане занимавшегося рассвета.

4

Экономическим ходом, со скоростью около десяти узлов, вспомогательное судно «Ратник» шло в отдаленную военно-морскую базу, имея на борту груз: несколько стандартных домов.

Поход этот для экипажа, который привык к тяжелым работам по прокладке кабелей, участвовал в гидрографических экспедициях, казался легким. Не смущало моряков и то, что путь к отдаленной базе лежал вдоль берегов чужого государства. Командира, правда, беспокоил немного прогноз, предсказывавший наступление штормовой погоды через несколько дней, но командир был уверен, что именно за эти несколько дней судно успеет проскочить открытое море. Ну, а если придется штормовать, это не в новость. За долгие годы плаваний по морям капитан третьего ранга Курбатов видывал виды, бывал в передрягах. Как раз под стать кораблю, которым командовал. У него вообще с этим судном было очень много общего. Медлительность в движениях, некоторая кургузость фигуры, голос негромкий — и корабль всегда негромко и ворчливо пыхтел на походе. И годами они были, наверное, ровесники. На этом корабле Курбатов ходил так давно, что судно называли иногда просто курбатовским. «Я на «Курбатове» служил», — так иногда говорили в разговоре офицеры. «С «Курбатова»?» — спрашивал, бывало, дежурный по контрольному пункту, пропуская матроса на причал.

Покуривая самокрутку, начиненную табаком с очень тонкими приятными ароматическими примесями — неароматного табака Курбатов не признавал, — капитан третьего ранга похаживал по мостику, то останавливаясь у правого края козырька, прикрывавшего мостик спереди, то у левого, то на минуту заходил к штурману, хозяйство которого располагалось позади мостика.

— Сколько на румбе? — спросил он через переговорную трубу в ходовую рубку.

Старшина рулевых, сейчас сам стоявший вахту, ответил:

— На румбе сто семьдесят семь.

Корабль шел почти на юг, шел курсом, как принято говорить, заданным.

Теплая, душноватая ночь опустилась над морем. Вода и небо слились. И казалось, что впереди, сразу перед форштевнем судна, разверзлась беспредельная, нескончаемая, без проблеска света, без тени пустота. И в этой пустоте висели лишь звезды, крупные, яркие.

Иван Ковалев, старшина первой статьи, державший в руках рулевой штурвал, не видел всей звездной россыпи. Неширокие прорези ходовой рубки, от которых приходилось стоять далеко, ограничивали поле видимости. В передней прорези — полубак, освещенный неяркой лампочкой, висевшей на фок-мачте. А справа и слева — стена темноты, непробиваемая и непроницаемая, как сами морские глубины. Лишь несколько звездочек, висевших над линией горизонта, иногда привлекали его взгляд, но затем ему снова приходилось возвращаться глазами к картушке компаса.

На румбе — сто семьдесят семь. Но вот деление начинает отклоняться от стрелки. Медленно, плавно оно уходит в сторону. Глаза караулят самую малейшую дрожь компаса, передают рукам предостережение, и ладони рулевого, чуть нажав на штурвал, поворачивают его, деление поползло назад, под стрелку. Встало, но снова пытается уйти в сторону, и снова руки сами уже ведут штурвал, предупреждая малейшее отклонение от курса. Всю вахту ведет рулевой незаметную для посторонних глаз борьбу с кораблем. Корабль, как лошадь, если ту пустить без дороги, все время рвется куда-нибудь с курса. И, как лошади, корабли есть послушные и непослушные. «Ратник» — особенно непослушное судно. Оно не рыскает как какое-нибудь из тех, что неглубоко сидят в воде, но у него всегда есть желание валиться на левый борт.

Иван знал нрав своего корабля, знал так же хорошо, как знает хозяин все повадки и причуды уже состарившегося у него на глазах доброго коня.

Работают руки, заняты глаза, но голова свободна. И нет, пожалуй, других минут, как минуты ночных вахт, когда бы так легко мечталось. Посматривая на картушку компаса или устремив взгляд в темные, как сама пустота, морские просторы, о чем только не передумаешь, чего только не вспомнишь!

«Вот и отслужил. Все ждал: когда? Дождался. А тут еще поход, месяц-два пройдет. К уборочной не успею. Плохо. Развернулся бы. Ох, и развернулся бы! Кое-кого за пояс бы заткнул. Они там, черти, разбогатели. У каждого, кто на комбайне, пишут, — мотоцикл. Тоже заведу. Какой лучше? Гоночный не надо. Гоночный — это по асфальтам. Я ижевский возьму, тяжелый.

Нет, с мотоциклом пока придется погодить. Домишко надо подправить. Крышу перекрыть обязательно. Шифером бы неплохо. Интересно, легко у нас достать шифер или... Ну, тогда тесом. А если кровельное железо... На румбе — сто семьдесят семь.

Корову еще заводить срочно надо. Зачем мама корову продала? Ну ей, конечно, управляться со всем трудно было. Но теперь Фрося... Хорошая у меня Фрося...

Дурак! — рассердился вдруг Иван, вспомнив брата. — И когда такой вырос? Ишь ты, интеллигент, белая косточка! Брякнул как: доярку свою прячешь. Доярку! А мать у тебя кто? Принцесса? Всю жизнь на свекольном поле... Вся жизнь со свеклой... А ты, олух, на ее деньги выучился. Доярка!»

— Справа по корме ходовые огни! — услышал он голос сигнальщика, который обязан докладывать командиру обо всем, что замечают глаза на воде, на суше, в воздухе.

Жизнь моря отличается от жизни на суше большею постоянностью. Земля днем оживленнее, ночью она спит, и движение поездов, пароходов, самолетов, шум не прекращающих работу заводов и фабрик — даже все это кажется относительным спокойствием в сравнении с гомоном трудового дня. На море не то. Корабли идут своими дорогами, когда светит солнце, и когда оно садится, уступая место мраку ночи, корабли все равно идут.

На «Ратнике» никто не удивился, услышав возглас сигнальщика:

— Справа по корме огни!

Но сигнальщик сразу же выкрикнул:

— Еще огни! Еще!.. Справа по корме колонна судов! — Сразу поправился: — Справа по корме четыре корабля!..

Это был молодой сигнальщик, очень исполнительный и точный. Очень исполнительный и очень точный именно потому, что он еще только начинал служить, и постоянное опасение ошибиться, сделать что-то не так, как надо, жило в душе молодого матроса и делало его особенно исполнительным, до крайности точным.

Над головой по мостику гулко прозвучали шаги; Иван понял, что командир корабля и с ним штурман прошли к правому борту, остановились.

— Нагоняют, — сказал штурман. — Кажется, военные.

С мостика в ходовую рубку вели переговорные трубы. И когда вверху они не были закрыты пробками, рулевой у штурвала ясно слышал, о чем там говорят. И особенно хорошо в тишине и безмолвии такой ночи, какой была сегодняшняя.

— Справа по борту силуэт! — докладывал сигнальщик. — Корабли типа фрегат!

— Молодцом, — с ворчливым удовольствием сказал капитан третьего ранга. — Молодые глаза — острые. А вы, штурман, силуэт уже различаете?

— Да, — ответил старший лейтенант. — Сигнальщик, по-моему, не ошибается. Это фрегаты.

Они замолчали, и в правую прорезь ходовой рубки Иван увидел зеленый огонь обгонявшего их судна.

— Наверное, в войну играют, — сказал Курбатов, и в руках его щелкнул портсигар — закуривал. — Соседи...

— Да — В голосе штурмана слышалась усмешка. — Эти соседи теперь кому не соседи. Везде шныряют... А посмотрите! — сказал он голосом изменившимся. — Кажется...

Иван не услышал последних слов штурмана. Голубовато-прозрачная узкая полоса легла перед носом «Ратника». Она выхватила из темноты полосу желтоватой воды, но сразу метнулась на полубак, осветила его призрачным светом, сделала его похожим на неживую декорацию в театре и вдруг ярким ослепительным блеском ударила в глаза.

Зажмурившись, резко склонившись вперед, укрываясь от режущего света, который проникал через сжатые веки, Иван почувствовал, что на какую-то долю секунды он потерял управление рулем. Он не выпустил его, нет. Более того, он сжал рукоятки штурвала так, что даже кожа на пальцах побелела; а все-таки колесо штурвала ушло.

— На румбе? — встряхнул его резкий сердитый окрик. — Сколько на румбе?

— На румбе сто семьдесят семь! — ответил он и, рванув штурвал, вернул нос корабля на заданное деление компаса.

— Так и держать! — услышал он мягкий и почему-то ехидно звучавший голос Курбатова. — Так и держать! — Теперь в мягком голосе прозвучала нервная, но сдерживаемая злость. — Так и держать, черт возьми! Посмотрим, чьи бока крепче!

И Ковалев понял, что капитан третьего ранга не ему подает команду, а повторяет эти слова.

Наперерез кораблю двигался ослепляющий сноп света. Двигался быстро, двигался в ту самую точку, которую «Ратнику» нельзя было обойти, не сменив курса, которую нельзя было проскочить, даже дав полный ход, чтобы... Чтобы корабль не ударился о корабль.

Чуть покачивая колесо штурвала то вправо, то влево, глядя прямо в ослепляющий сноп и не опуская глаз к картушке компаса, Иван знал, что на румбе сто семьдесят семь, что корабль идет заданным курсом и с курса он не свернет.

Сноп пошел вправо, упал с полубака, опять вернулся, но снова сорвался, опять лег на корабль и начал тускнеть.

— Сворачивают, сволочи, — сказал штурман голосом, в котором слышалась нервная дрожь. — За это сразу бы надо под суд. За нарушение правил совместного плавания. — Он засмеялся вдруг смехом неровным, вздрагивающим. — Это они вместо приветствия, товарищ капитан третьего ранга.

— Хулиганье! — раздельно, делая ударение на каждом слоге, произнес Курбатов, и по звуку шагов над головой Иван понял, что он пошел к левому борту. — Обнаглели!

Сигнальщик доложил, что силуэты исчезли.

— Может быть, они нас за мишень приняли? — спросил штурман, но командир не ответил. Взяв телефон, он вызвал электрика.

— Потушите-ка свет на фок мачте, — сказал он недовольно. — И по кубрикам пройдитесь, по каютам. Все иллюминаторы как следует задраены?.. Что?.. — спросил он, и голос его совсем стал сердитым. — Что за странный вопрос! Почему это вдруг ходовые огни потушить!

Щелкнули зажимы — командир поставил телефонную трубку на место.

— Справа по борту два кабельтовых — силуэт!

— Как силуэт? — Курбатов прошел к сигнальщику.

— Силуэт! Военный корабль типа фрегат без огней.

— Ну-ка, прожектор! Отставить. Читайте.

По темным переборкам ходовой рубки забегали неясные, переливающиеся световые блики. — Иван понял, что откуда-то из темноты, с чужого корабля, сигналят прожектором.

— По международному своду сигналов. — Юный голос сигнальщика звучал четко и сухо. — Запрашивают... Что за корабль?.. Куда следует?

Командир закашлялся.

— Вон как, — сказал он.

— Их запросить! — запальчиво сказал штурман. — Пусть сами!..

— Товарищ старший лейтенант. — Голос Курбатова прозвучал официально. — Отвечайте. — Это он приказывал сигнальщику. — Вспомогательное судно Советских Военно-Морских Сил...

Раздалось металлическое пощелкивание прожекторного ключа. Полосы более яркие, по-прежнему трепещущие и неровные, забегали по переборкам ходовой рубки.

— Выполняем задание командования. — Голос Курбатова звучал однотонно, но некоторая приподнятость, почти торжественность слышалась в нем. — Следуем в базу... — Он назвал отдаленную базу, курс на которую держал подчиненный ему корабль. — Запросите, с кем имеем честь...

— Силуэт исчез...

— Хамы.

Курбатов опять прошел к левому борту. Опять все вокруг стало тихо. Лишь монотонное постукивание машин мягкой дрожью встряхивало корпус корабля.

Когда до смены вахты оставалось не больше получаса и старшина первой статьи Ковалев уже почти обо всем передумал, обо всем перемечтал — в последние минуты вахты почему-то никогда уже ни мечтать, ни строить планы на будущее не хотелось, — сигнальщик, точный и исполнительный, на этот раз несколько растерянный, прокричал вдруг:

— Силуэты! Вижу силуэты. Справа по носу — один. Справа по борту — два. Справа по корме — один. Дистанция два кабельтовых, — добавил он торопливо. И, поняв, что провинился, не доложил точно, согласно уставу, сначала направление, потом расстояние, потом что за предмет, сказал совсем смущенно: — Дистанция до всех одна примерно. И опять фрегаты.

— Ну и черт с ними! — сказал Курбатов, не отходя от левого борта. — Это они тренировкой нервов занимаются. Пусть... А в общем... — Шаги его прозвучали куда-то в средине мостика. — Радиорубка! Алло, радиорубка! Как у вас связь с главной базой?

— Разрешите прием? — Это опять громко и бодро спрашивал сигнальщик.

Иван видел в переднюю прорезь, как почти прямо по курсу корабля, только чуть-чуть вправо, засемафорил прожектор.

— Принимайте.

Помигав минуту, прожектор угас. На мостике было тихо. На всем корабле было тихо, и только однотонный гул машин, мерно встряхивавших корпус корабля, катился оттуда, снизу.

— Разрешите, — сказал сигнальщик, и голос его сорвался. — Разрешите передать... не понял.

— Как то есть! — сказал грозно Курбатов. — Как то есть не поняли! Чему вас учили?

— Никак нет, — ответил сигнальщик. — Я прочитал. — Он запутался. — Я, может быть, даже правильно прочитал.

— Что вы прочитали? — Голос командира прозвучал глухо, словно он огромным усилием воли сдерживал гнев. — Что вы прочитали, спрашиваю? Сигнальщик!

— Они... Они предлагают застопорить ход. Они... они осматривать...

Снова на мостике стало тихо. На корабле было тихо. И над морем, большим и огромным, тоже лежала тишина.

— А вы их, — Курбатов говорил негромко и, видимо, в это время закуривал, — а вы их пошлите к черту, сигнальщик. Пошлите их к чертовой матери! — крикнул он вдруг громко и яростно, словно хотел, чтобы на кораблях, подозрительно прятавшихся в темноте, был услышан его голос. — Так и передайте. К чертовой матери.

— Есть! — громко и весело воскликнул сигнальщик. — Послать к чертовой матери! Товарищ капитан третьего ранга, в международном своде сигналов нет такого словосочетания.

— Радиорубка! — говорил в это время Курбатов. — Радиорубка! Вызовите главную базу. Радиорубка! Широта... — Он сказал широту. — Долгота... — Сказал долготу. — Военными кораблями типа фрегат, числом четыре, под флагом военно-морских сил... Сигнальщик! Наведите прожектор на вымпел и флаг головного мерзавца!

Над морем, выхватив из темноты крутой борт чужого корабля, потом угловатые, квадратные надстройки на палубе, пушку на высокой тумбе, словно на длинной ноге, около которой сидели и стояли чужие матросы, повис луч прожектора. Скользнув вверх, к реям и топам мачт, он замер.

— Ну? — Курбатов ждал, чуть склонившись над переговорной трубой, соединявшей его с радиорубкой. — Ну? Сигнальщик!

— Над кораблем нет флага, — с мрачной торжественностью ответил матрос. — На корабле нет опознавательных...

По мостику раздались торопливые шаги командира.

Есть голос на корабле. Голос, который любого, спящего безмятежно и крепко, разбудит, встряхнет, заставит вскочить с койки. Любого, кто размечтался, задумался, он вернет из самых далеких пространств, заставит забыть все. Любого, кто захандрил, запечалился, сделает мгновенно бодрым и сильным. Голос, который мирит поссорившихся друзей и ставит их рядом. Есть голос на корабле, требовательный, суровый, возникающий сразу по всем каютам, кубрикам, погребам и отсекам. Это голос колоколов громкого боя, голос электрозвонков, объявляющих боевую тревогу.

Голос этот услышали все на «Ратнике», услышал и старшина рулевых в ту самую секунду, когда сигнальщик доложил, что неизвестный корабль идет без опознавательных знаков.

Звонки еще не умолкли, они гремели еще по опустевшим матросским кубрикам, по опустевшим каютам офицеров, а пулеметчики уже подняли пулеметы, привалились плечами к их тяжелым, дугообразным упорам, комендоры расчехлили свои полуавтоматические пушки.

— Подать боезапас! — приказал Курбатов. — Радиорубка! Это не для вас. Вам додиктую... Потушите прожектор. На румбе?

— На румбе сто семьдесят семь.

— Так держать.

— Разрешите прием?

— Да, да, сигнальщик. Принимайте.

В темноте опять вздрагивал и пульсировал семафор прожектора.

— Радиорубка. В главную базу. Корабли без опознавательных знаков пытаются задержать, угрожают открытием огня... Сигнальщик? Об этом они семафорят?

— Так точно, товарищ капитан третьего ранга. Они требуют, предупреждая открыть...

— Радиорубка! Передали? Радист, в случае чего держите связь с главной базой сами... Помощник! Вперед самый полный.

— Товарищ капитан третьего ранга, они повторяют.

— Ответьте, сигнальщик. Советский корабль идет своим курсом и просит с дороги убраться. Комендоры, взять на прицел!..

Четыре прожектора, вспыхнув сразу, осветили «Ратник» весь — от носовых якорных клюзов до кормового среза, от самого низа до топов мачт. Синеватый мертвенный свет залил палубу, слепил глаза. И в этом освещении, ярком, но именно неживом, весь корабль стал похож на театральную декорацию. И пулеметчики, застывшие на полубаке около пулеметов, Ивану казались тоже похожими на артистов на маленьком, наиболее ярко освещенном пятачке сцены. Они стояли неподвижно, словно срослись плечами с пулеметами, чуть поднявшими кверху свои рыльца.

И вдруг над их головами прошил световые прожекторные потоки косой пульсирующий желто-огненный пунктир. По мостику как будто бы кто-то забегал частыми трескучими шагами. И вдруг совсем рядом, там, откуда била огненная струя, сверкнуло ярким, коротким непрожекторным светом. И в ту же секунду что-то тяжелое, сорвавшееся сверху, обрушилось на переборки рубки, ударило так, что мерный, монотонный шум машин перестал ощущаться. Какая-то незнакомая тяжелая сила рванула штурвал, подняла тело. Ивана бросило мимо компаса, ударило о задраенную дверь и... Почему-то звезд стало много. Почему-то он увидел темное, совсем темное небо, до которого не доставали прожекторы. И звезды. Очень много звезд. Налитые, полные, они рассыпались рисунком привычных созвездий, тех самых, которых из ходовой рубки никогда не было видно.

Резкую, ошеломляющую боль почувствовал он в шее, но шеи самой не ощутил. И головы словно тоже не было. Он хотел закричать, вскочить, но опять тяжелый, незнакомый удар встряхнул корабельный корпус. Чужими, не своими глазами — он не чувствовал своих глаз — Иван увидел, что откуда-то из темноты, попав в световые полосы, лившиеся из прорезей, появилась фигура подчиненного ему рулевого.

— Петька! — закричал он. По крайней мере, Ивану казалось, что он кричит. — Петька! Сто семьдесят семь! Слышь... — Он хрипел, выхаркивая каждое слово вместе со сгустком крови. — Сто семьдесят... — И его по-прежнему в этой адской нечеловеческой боли удивляло: «Почему видно звезды?»

Первый снаряд ударил в левый край мостика, но ранило только рулевого внизу. Пулеметная очередь, полоснувшая по кораблю раньше, чем выстрелила вражеская пушка, и направленная в командира, нашла Курбатова.

Упав на руки помощника, он проговорил:

— Огонь! Ходовые огни потушить. В главную базу..

Второй снаряд разорвался под полубаком. Пулеметчиков сбросило на штабеля леса. Следующим снарядом около правой пушки оглушило расчет. Но левая, сохранившаяся потому, что ее прикрывали палубные надстройки, шлюпка и правое орудие, развернулась и первым снарядом расшибла прожектор ближайшего корабля. Второй снаряд, пущенный вслед, разорвался, видимо, в нефтецистерне. Столб пламени встал над фрегатом. Тотчас же прожекторы потухли. В это время ожила правая пушка. И пулеметчики, вернувшиеся к пулеметам, ударили дружными длинными очередями. Столб пламени горевшего вражеского корабля резко покатился в сторону и стал уходить. Дав несколько разрозненных залпов, остальные корабли исчезли в темноте.

— Прекратите огонь! — кричал помощник в мегафон: щит электросигнализации был разбит. — Прекратите огонь, пулеметчики! Сигнальщик, бегите к комендорам! Ходовые огни потушить! Лечь на обратный курс.

5

Эсминцы шли. Ножи форштевней вспарывали воду, и пенные потоки ее неслись вдоль бортов. За кормами стояли буруны, горбы воды, кипевшие, бушующие, злые. Они словно стремились догнать корабль, подняться над его низкой, вжатой в море от стремительного движения кормовой частью, обрушиться на ее железо, раздавить. Еще казалось, что сразу за кораблями, под водой, проснулось большое морское чудовище. Оно стремится вырваться наружу и подняло над спиной этот крутящийся, кипящий водяной горб. Волны, расходясь от буруна, забирали его силу, и за кормой, уходя далеко назад по серому предутреннему морю, оставалась полоса светло-прозрачной зеленой воды, окаймленная широкими лентами пены. Эсминцы шли. Стальные корпуса их дрожали мелкою напряженною дрожью. Той дрожью, которая, кажется, говорит уже о пределе. Над палубой мимо надстроек, гудя и завывая в рострах, рождаясь где-то на носу корабля, дул тяжелый, нескончаемый, одинаковой силы воздушный поток.

Оглушительно гудели кожухи вентиляционных систем. Ветер, засасываемый ими, шел вниз, к топкам котлов. Ему навстречу шел другой поток — из цистерн. Разбитый на отдельные струи, гонимый давлением к форсункам, он вырывался из них мазутною пылью и, встретившись с воздухом, превращался в пламя. И пламя, похожее на солнце, запертое в тугие узкие стены, клокочущее, стремящееся уничтожить вокруг себя все, билось в котельных топках, отдавая всю свою силу рождению пара.

Были открыты все сопла — все отверстия, которые пропускают пар на лопасти турбин. И сила, невидимая, но ощущаемая, закрытая, закованная в чугун, железо и сталь, кружила с бешеной скоростью валы корабельных винтов.

По машинному отделению сновали матросы. Молчаливые, озабоченные, они то в одном месте, то в другом прикладывали концы высоких стальных прутьев к вздрагивающим внутренней дрожью частям машин. Другой конец прута кончался небольшой, чуть шире человеческого уха, тарелочкой. Приникая к этим тарелочкам, матросы, пожалуй, с большей внимательностью, чем врач, проверяющий дыхание больного, слушали биение корабельного сердца.

Около металлических, большого диаметра колес, напоминавших увеличенные баранки автомашин, стояли маневровщики. Стояли те, чьи руки сводят воедино мощь воздушных потоков, поданных в топки, энергию, таящуюся в черной маслянистой реке корабельного топлива, мощь пламени, силу котла, умение и технику кочегаров. Одно лишнее движение, неправильный поворот, одна оплошность машиниста маневрового клапана, и пар будет сорван, пар упадет ниже марки. И все напряжение, вся энергия, все звонки и приказания сверху будут напрасными.

Но маневровщики стояли умелые, стояли испытанные.

Эсминцы шли, разбрасывая воду ножами форштевней, оставляя позади кипящие горбы бурунов. Катился над палубой тяжелый ветер, полоскались вымпелы да флаг адмирала на головном, и больше никакого движения не виделось наверху.

На мостике, где стоял командующий эскадрой, было особенно тихо.

Уже давно скрылся последний маяк. Скрылась родная земля. Ее продолжал еще видеть только радиометрист, сидевший перед экраном локатора.

Затемненная просторная рубка. Наглухо задраена дверь, опущены и крепко завинчены иллюминаторы. Сюда не проникает ни один звук снаружи. Только тихий шелест и изредка мягкое потрескивание: будто бы уши слышат, как по сложнейшим системам, по удивительно точным приборам проходит электрический ток.

Наверху, над мачтой, вращается плоская, изогнутая дугой, будто готовая захватить в объятия огромные просторы, антенна радиолокатора. Повторяя ее движение, здесь, внизу, по бледному, цветом напоминающему морскую поверхность во время пасмурного дня кругу-экрану, бежит тонкая ярко-голубая горящая ниточка. Вот она встрескивает, в одном месте как бы вспыхивает желтоватым широким огоньком и оставляет этот огонек на засветившейся поверхности экрана. Это береговой холм. Вот снова треск, снова желтовато-зеленое пятнышко, снова, снова — и береговая линия со всеми ее изгибами, с прибрежными островами, с каким-то корабликом, идущим вдоль нее, вырисовывается на темном экране цепью желтовато-зеленых пятен, то более, то менее ярких. А ниточка, горящая голубым огнем, бежит уже дальше по кругу. Словно рука, внимательная, чуткая, ощупывает каждый сантиметр морских просторов.

Все более и более уползают желтовато-зеленые пятна за ободок экрана; катится кверху, все более и более сужаясь, линия берега. Земля Родины уходит назад. Вот вспыхивает ярко-желтою точкой последний из островов, что раскиданы вдоль берега. Вспыхивает и уползает под ободок. И вот уже поверхность всего экрана — серовато-темная, чуть-чуть с голубизной, как море наступающего дня.

На мостике тихо. На мостике ждут.

У правого борта, впереди прокладочного столика, около которого, иногда проводя корабль через узкость или другое опасное для плавания место, работает штурман, сейчас стоит адмирал. Положив руку на бортовую стенку, ограждающую мостик, он смотрит... не вдаль. Нет, он смотрит на игру воды около носа корабля. Ему не виден форштевень, и только «усы» — невысокие вспененные волны, которые тем выше и круче идут от скул корабельного корпуса, чем больше узлов развивает корабль, — кажется, поглотили все внимание, все думы адмирала. Он смотрит на эти вспененные волны, он не отрывает взгляда от них, но... вряд ли он видит их сейчас. Все мысли его сейчас там, около того судна, с борта которого получена неожиданная и необычная телеграмма. Необычная, да. Уж, кажется, в жизни все испытано, все пережито, и трудно назвать что-нибудь необычным. Но все-таки... Да нет, что необычного! Это все то же.

Продолжение. Одно событие длинного ряда. В этом ряду: подводная лодка, неизвестная подводная лодка в нашем проливе. В мирные дни. И нужно отдать команду бомбить... Или... Или когда доносят: в перестрелке с группой диверсантов убит матрос с поста СНИС. Разве это не тот же ряд? И все-таки... Нет, это уже не испытание нервов. Это уже не то, когда чувствуешь, как щупают твою душу и спрашивают — ну, как вы, господа русские? Может быть, на чем-нибудь сорветесь? Может быть, оступитесь? Может быть, нервы ваши не выдержат и вы сделаете какую-нибудь глупость?

Нет, господа! Господа иностранные! Мы глупостей делать не будем. Но уж коли на то пошло!..

Эсминцы шли. Стремительные и напряженные, оставляя за кормою широкую полосу кипящей воды.

А в башне тихо. Так тихо, как между двумя залпами, когда первый отгремел, орудия снова заряжены, но ревуны еще молчат и молчание их затягивается.

Андрей смотрит на экраны наводки. «А зря Иван не познакомился с Женей. Она бы ему понравилась. Да она и так ему понравилась. Он все-таки непонятный. Сначала испортил своими шуточками все утро, привязался и привязался — «покажи свою любовь». А как подошли к тому месту, где ждала Женя... Она пришла раньше. Стояла такая печальная и немножко сердитая. А я из-за этих дурацких шуточек опоздал. Но Ванька... Он выглянул из-за кустика. Он иногда совсем как парнишка, а уж скоро двадцать пять стукнет. Он выглянул, взглянул на нее и даже крякнул: ого! И больше ни слова... А потом... Ему не хотелось расставаться так скоро. Нет, не хотелось. Это теперь я чувствую ясно. Он держал мою руку, он, как девичью, держал мою руку. И голос его стал сразу другим. Хоть он и говорил по-прежнему грубо... Где он теперь?»

— Сегодня все какие-то непроспавшиеся, — сказал командир орудия старшина первой статьи Быков.

Он стоял, положив руку на рычаг замка.

— Кто-нибудь пошутил бы, что ли!

Но голос его, звучавший в этой тишине неестественно, не был подхвачен и умолк.

В это время на мостике сигнальщик, наблюдавший за морем, прокричал:

— Курсовой тридцать три! Предмет!

Это не был предмет. На пологих широких волнах мертвой зыби покачивалось вспомогательное судно «Ратник». И, может быть, это покачивание совсем не было бы заметно, если бы вода проходила вдоль борта, ласковая, похлопывая, поглаживая его деревянную обшивку. Но она плескалась в пробоине. В черной пробоине под полубаком. Серо-голубоватая, светлая, она, накатываясь на корабль, вливаясь в рваную его рану, становилась темной и угрожающе поблескивала.

Расщепленные концы брусьев обшивки торчали вокруг пробоины. Казалось, что кто-то запертый в носовом отсеке вдруг захотел вырваться на свободу и, разъяренный, выломав плечом борт, вывалился наружу. С полубака матросы «Ратника» спускали широкую полосу брезента — подводили под пробоину пластырь.

— Пусть доложат коротко, как было дело! — приказал адмирал.

Его приказ старший помощник командира эсминца прокричал в мегафон.

Адмирал слушал молча и лишь изредка взглядывал на второй эсминец, застопоривший ход неподалеку.

— Они предъявили основание, на котором требовали кораблю остановиться? — тихо спросил он.

Мегафон старпома прокричал его вопрос.

— Они не обвиняли вас, что вы в чужих водах? Они предъявляли какое-нибудь обвинение, дававшее повод задерживать корабль? Они... Вы собственным ходом дойдете? — спросил он, взяв трубку мегафона в свои руки. — Вам нужна помощь? Ну, хорошо. Следуйте в главную базу. Сколько раненых на корабле? Как Курбатов? Как другие? Свяжитесь с оперативным. Моим именем вызовите торпедные катера. Пусть перебросят раненых в госпиталь. Следуйте в главную базу.

Адмирал отошел от борта, остановился посреди мостика.

— Вперед, самый полный! — тихо сказал он. Командир корабля, подойдя к машинному телеграфу, стал неторопливо переводить ручки аппарата. — На румб... — Адмирал чуть задумался. — На румб сто семьдесят семь!! Штурмана наверх! С картой! Радиолокацию включить на предельную дальность. Поднять сигнал «Ревущему»: следовать за мной!

Пройдя к прокладочному столику, адмирал попросил у командира лист бумаги. Лист принесли. Он написал что-то размашистым крупным почерком, свернул вдвое, опять повернулся к командиру:

— Пусть отнесут радистам. Пусть немедленно радируют.

Вращалась антенна локатора. Бежала по кругу голубоватая горящая ниточка. Но экран, голубовато-серый экран оставался пустым. Радиометрист, изредка поворачивая рычажки настройки, удерживал яркость экрана, напряженное лицо его хмурилось, когда частые линии световых волн проскальзывали беспорядочно по экрану. Он ждал. И ловил себя на том, что напрасно трогает рычажки настройки, напрасно мешает работе своих чутких зорких приборов.

Треск. Чуть уловимый ухом, сухой, короткий, тот, который слышится, когда два оголенных провода с током не слишком большого напряжения заденут друг друга. Треск. И внизу, около самого ободка, ограничивающего экран, желтая вспышка.

Матрос замер. Снова треск, вспышка, и зеленоватое пятнышко осталось на темной поверхности экрана.

— Есть цель! — выкрикнул радиометрист в переговорную трубу, соединявшую его с мостиком.

Адмирал кивнул, когда ему доложили, что локатор обнаружил корабль. Корабль не наш.

— Еще цель! — донеслось из рубки. — Еще! — И через паузу: — Четыре корабля в кильватерной колонне. Курсом на юг.

— Штурман, — сказал адмирал, обернувшись к старшему лейтенанту, склонившемуся с карандашом в руке над прокладочным столиком. На столике лежала карта. — Где мы? Наше место? Где цель?

Штурман поставил острие карандаша на карту.

— Это наше место, товарищ контр-адмирал. Широта... долгота...

Перенес карандаш ниже. Опять поставил его вертикально, воткнув тонкое острие в карту.

— Здесь цель. Следует курсом... — Он положил линейку, собираясь прочертить линию.

— Докладывайте наше место через каждые пять минут. — Адмирал сказал это сердито, отрывисто. Как будто бы он был недоволен штурманом. Тот вытянулся. Адмирал смотрел на карту.

Большой лист, во всю ширину и длину прокладочного столика. Большой лист, испещренный множеством точек — отметки глубин, — и рядом с ними цифры, маленькие, частые, как мошкара, целой тучей упавшая с воздуха и оставшаяся здесь сидеть. Кое-где стрелка течения да линия параллелей, и больше ничего: ни красок, ни знаков.

Адмирал смотрел на серую рябь цифр, смотрел на точки, оставленные карандашом штурмана, и на лице его вдруг отразилось смущение. Как будто бы отголоски сильных чувств, взволновавших душу и удерживаемых волею, все-таки вырвались наружу, проступили во взгляде, в нервном движении руки, чуть приподнявшейся и опущенной.

— Командир! — сказал адмирал, поворачиваясь к командиру эсминца. — Командир, — повторил он, и голос его звучал властно и несколько торжественно, — выжмите все из машин! Все!

И уже глуше, как бы успокаивая себя, он бросил отрывисто:

— Дать аварийный... «Ревущего» предупредить: пусть не отстает!

Когда волна, невысокая и пологая, которую отбрасывают в сторону корабельные скулы, становится похожей на вал, крутой и обрывистый, когда вспененные струи, бегущие вдоль бортов, вскипают и убегают к корме широкими пенными потоками, когда за кормой вода не бурлит и кипит, а ревет и клокочет, когда с ее дико крутящихся струй срываются брызги и будто водяной смерч начинает вставать за кормой, когда воздушный поток, шумящий от носа к корме, становится настолько тугим, что затрудняет движение, срывает с головы фуражки и офицерам приходится опускать под подбородок ремешки, когда корпус уже не дрожит, а вибрирует (еще минуты — и, кажется, он начнет разрываться по швам), когда корабельные трубы раскаляются и, как говорят моряки, начинают гореть, когда звук турбин похож на натруженный стон, когда машины работают на износ и о машинах уже никто не думает, — тогда ход корабля называется аварийным.

Адмирал стоял и смотрел на карту.

Старший лейтенант, прижав к карте линейку, проложил тонкую линию корабельного курса.

— Наше место, — начал штурман свой доклад, когда пять минут истекло, — широта...

— Не нужно! — оборвал его адмирал. — Ведите прокладку. Я сам увижу, где мы!

Адмирал положил руку на бортовую стенку, ограждавшую мостик. Теперь он не смотрел на волны, почти под прямым углом разбегавшиеся от скул корабля. Напряженным взглядом, выдававшим его тяжелое раздумье, осматривал он сумрачное небо, встававшее из серой воды всего лишь в нескольких кабельтовых от корабля.

— Самолеты? — тихо произнес он, и чувствовалось, что этот вопрос вырвался вслух из десятка вопросов, которые были в его голове. Он прошел к переговорной трубе, что вела в радиорубку. Но, взявшись за нее, стал снова смотреть на сумрачное, чуть-чуть светлевшее на востоке небо.

— Прицельное бомбометание?

— Встает туман, товарищ адмирал, — тихо подсказал командир эсминца, взглядом указывая на серую воду, которая начинала дымиться.

Адмирал посмотрел на командира, посмотрел на воду, опустил руку, стал спокоен, спросил:

— Сигнальщики! «Ревущий» не отстает?

— «Ревущий» следует на указанной дистанции!

— Хорошо! — И, остановившись около штурмана, он стал снова смотреть в одноцветную рябь морской карты.

6

— Ну что ж, ребята, — сказал строгий замполит, излишняя сухость которого иногда не нравилась матросам. — Кончились, видно, учения.

— Товарищ капитан-лейтенант, — спросил старшина первой статьи Быков, — а много они наших на «Ратнике» побили?

— Раненые есть. Очень тяжелые есть. Курбатов, старшина рулевых... — Он осекся, повернув голову в полусумрак башни, туда, где сидел орудийный наводчик. — Ковалев, — позвал он. — У вас брат, кажется, на «Ратнике» служит?

— Да, — ответил Ковалев.

— Он у вас?..

— Он старшина рулевых.

Капитан-лейтенант опустил глаза. Чуть отвернулись в сторону заряжающие, что стояли по левую руку. Стало тихо, хотя ни один из тех звуков, что доносились сюда, передаваемые через сталь и железо, не затих. Стало тихо, потому что человеческому голосу нужно было нарушить это гнетущее молчание. И замполит сказал:

— Ясно, ребята?

— Ясно, товарищ капитан-лейтенант. — Помрачневший Быков пошевелил руку, что лежала на рычаге орудийного замка, словно намереваясь перевести рычаг с «товьсь» на «цельсь», но остался стоять, лишь добавил угрюмо: — Вы бы, товарищ капитан-лейтенант, за машинистами посмотрели. Они слишком высокую ноту взяли. Как сорвутся... Уйдут, сволочи.

— Не уйдут, ребята. Не уйдут!

— Ну, отличники наши, — сказал он, чуть помолчав. — Ну, оставайтесь, отличники. Выстрелите как следует уж. Как по щитам стреляли, так и выстрелите. Ну, Ковалев... — Он не договорил и повернулся к выходу. — Пойду я в БЧ-пять, передам ребятам, что надо догнать. Обязательно надо догнать. Не грусти, Ковалев...

Андрей сидел, ощущая спиной привычный холод башенной стали, чувствуя в ладонях знакомую тяжесть штурвала наводки и взглядом следя за экранами, где сейчас неподвижные, на нулевых делениях, замерли стрелки.

Глаза застилал туман. Тот самый туман, который Андрей впервые узнал, когда на каком-то торжественном вечере его, октябренка, поставили на стул и объявили, что он прочитает стихи. Зал показался большим, свет очень ярким, густой жар родился где-то внутри, в глазах зарябило, он почувствовал на ресницах слезы.

Второй раз, пожалуй так же сильно, Андрей волновался, когда в первый раз стрелял на учебных стрельбах. Оттренированный, умелый, он вдруг увидел, что красная стрелка на экране наводки забегала. Рывком штурвала он загонял ее под белый штришок на другой, сероватой, с обрубленным носиком стрелке — «неподвижном индексе» — и не мог. Звучал сигнал ревуна, а лампочка перед глазами Андрея не вспыхивала... Ему показалось, что она перегорела, она не будет гореть. Но она вспыхнула, орудие ухнуло и с тяжелым ударом отошло назад. Андрей успокоился.

Он знал, что и сейчас он будет спокоен.

* * *

Глянцевитая поверхность кругов наводки, мирно спящие красные стрелки. И хотя б на секунду, на долю секунды мелькнул перед ним брат, лицо его, взгляд хитрый, лукавый. Но сейчас о брате не думалось. Что-то другое, совсем далекое приходило на память, вставало перед глазами, заслоняло собою орудие, друзей, одетых в военную форму.

Он идет по траве. Трава мокрая от росы. Босым ногам холодно. Но солнышко уже пригревает. Оно поднялось над рощами настолько, что уже греет. И когда вышли на гривку — высокое место, где осока не такая пышная, как в низинах, — то идти стало совсем хорошо: роса здесь уже высохла, в траве — широкая тропинка. В руке Андрейки сетка, кусочек частой мережки, сшитый мешочком. В мешочке караси. Ленивые, блестящие, как медные пятаки, большие и тяжелые. Они оттягивают руку. Но Андрейка ни за что не отдаст нести кому-нибудь первый улов. В нем есть доля и его труда. Он своими руками вытаскивал рыбу из «фитилей» — так называют в их местах рыболовные снасти из больших деревянных обручей, обтянутых мережей. Он не отдаст его никому нести, хотя нести очень тяжело. Тяжело еще и потому, что нельзя перехватить карасей из одной руки в другую. Левая рука занята. Она придерживает рубашку на груди. Очень осторожно и бережно придерживает. Рубашка шевелится, и Андрейка чувствует, как около его ребячьего сердца возится что-то пухленькое, мягкое, теплое. Утенок. Утенок, за которым они гонялись целый час. Гонялись по озеру, заросшему ивами, тихому и зеркальному на рассвете. Они догнали утенка. Андрей мечтает вырастить утку. Большую утку и обязательно умную. Чтобы она ходила за ним, чтобы ела прямо из рук. Ребятишки будут завидовать. Ванька говорит, что это селезень. Ох, и красивый будет!

Ванька идет впереди. Идет своим шагом, за который мама опять бы стала его ругать. Переваливается и немножко подпрыгивает! Он поет! Он, когда идет по полю или по дороге за деревней, обязательно поет. Песен у него немного. Но он их перепевает подряд и начинает снова, если дорога длинная. Сейчас он поет про двух братьев. Как младший брат, красноармеец, встретил старшего, белогвардейца. Как разбит был белогвардейский отряд и старший, обезоруженный, стоял перед младшим. И как младший хорошо, по-братски, говорил о своей правде другому. Но как вдруг, выхватив винтовку у брата, старший младшему в грудь вонзил штык.

Впереди покачивалась спина брата, уже распевавшего новую песню «Ой вы, кони, вы, кони стальные», грело солнышко, и в воротах стояла мать, которая, конечно, сейчас отругает Ваньку за то, что он взял с собой Андрюшку необутым...

Стоял адмирал. Тяжелым взглядом следил за рукой штурмана, прокладывавшего через точки и цифры карты линию корабельного курса. Рука штурмана чуть вздрагивала, и чем больше приближалась к нижнему срезу карты, тем становилась неувереннее. Молчал адмирал, молчал штурман, молчал радиометрист, сидевший перед экраном локатора. А экран полыхал. Полыхал желто-зелеными языками, яркими вспышками пятен: голубая горящая линия («развертка», как называют ее) потрескивала, пылала. Снизу и сбоку, уже слившись в одну желто-зеленую линию, стремительно и неумолимо накатывалась на поле экрана, накатывалась на корабль еще не видимая глазом, еще и не совсем близкая, но теперь уж не очень далекая чужая земля.

Корпус эсминца дрожал. За кормой ревела и металась вода. Орудия лежали в нулевом положении. Радиометрист передал последние сведения о кильватерной колонне из четырех судов, и все на мостике поняли, что она находится на расстоянии чуть большем, чем предельная дистанция орудийного огня.

Адмирал еще раз посмотрел на руку штурмана. Рука прочертила несколько миллиметров, и карандаш остановился, словно натолкнувшись на невидимую преграду. Но никакой преграды на карте не было, не было ее и на воде, и вода, серо-голубоватая, одинаковая и с левого борта, и с правого, и за кормой, лежала и впереди, перед носом — ножом корабля. Не было никакой линии, хотя где-то здесь, может быть, чуть впереди, может быть, чуть позади, шел рубеж, за которым плескалась вода не нейтральная — за которым плескалась уже чужая вода. Адмирал отошел от прокладочного столика и остановился около ночного визира — прибора, стоявшего на самой высокой части мостика. Он увидел, как спина правого сигнальщика, равномерно и неторопливо водившего биноклем по горизонту, вздрогнула, как сигнальщик замер, подался вперед. И, перекрывая молодой голос матроса, адмирал громко и несколько певуче скомандовал:

— Поднять Государственный!

Где-то на корабле долгие годы спокойно лежит и сберегается для коротких важных минут новый и яркий Государственный флаг СССР. Он поднимается рядом с военно-морскими, он поднимается над ними в ту минуту, когда корабль вступает в бой.

Он поднимался сейчас, ярко-алый, на мачте головного эсминца. Второй эсминец тоже поднял его.

Они! Четыре корабля в кильватерной колонне. Они, видимо, раньше почувствовали, что их нагоняют. По изломанной линии их курса, по беспорядочным и нервным звукам в эфире — адмирал несколько раз сам включал приемник радиостанции, стоявший на мостике, — можно было понять, что там растерялись, что поздно почувствовали приближающуюся расплату.

— Передать на «Ревущий»! — Голос адмирала снова стал суховатым, отрывистым. — Его цель — замыкающий. Сигнал открытия огня — наш залп. Командир!

Капитан второго ранга, командовавший эсминцем, повернулся и застыл, спокойно глядя на адмирала.

— Командир, ваша цель — головной!

Адмирал помедлил секунду. Взгляд его упал на воду. Такая же вода, серая, чуть с голубинкой, как на сотни миль влево, как на многие мили вправо, вперед, до самых чужих берегов. Такая же вода, как там, где оставался и таял прозрачно-зеленый, окруженный широкими пенными полосами след эсминца. Такая же вода, хоть, может быть, она и чужая. Такая же, какой видел он ее много раз.

Такая же, какой помнит он ее в предрассветные часы другого летнего дня. В ту минуту, когда сторожевой корабль головного охранения взорвался и стал тонуть.

Когда по колонне десантных судов вдруг передалось, проскользнуло слово «мины». Откуда? Чьи? Здесь не было мин. Разведка знала это точно. За этим морем, разбитым на квадраты, следили зорко и пристально. Чьи мины? Кто поставил здесь их? Здесь не было вражеских кораблей. Последние дни здесь не летали вражеские самолеты. Здесь... Об этом не вспомнили тогда. Это было слишком чудовищным, чтоб оно пришло в голову. Здесь несколько часов назад, прошлой ночью, проходили волны тяжелых бомбардировщиков. Они шли бомбить те порты, куда будут выброшены русские десанты. Но это шли бомбардировщики тех, от кого пути русских десантов не держались в секрете. Вода! Знакомая. Такая же, как та, что далеко за кормой.

Карандаш штурмана прочерчивал курс, не запинаясь на невидимых линиях морской карты.

— Открыть огонь!

Командир эсминца повернулся лицом к далекому силуэту вражеского корабля.

Работала радиостанция дальней связи эсминца. Радист, склонившись над бланком, обычными торопливыми движениями заносил знаки шифра, доносившиеся писком из эфира.

На мостике:

— Курсовой! Цель!

Развернулись визиры.

Бесшумно скользнув, обдав мостик еле уловимым дуновением, развернулась башня командно-дальномерного пункта. Большие сильные трубы разорвали пелену пространства и, обнажив железо и людей вражеского корабля, сделали его близким.

Развернулась антенна второго локатора. И безжалостно, неуловимо, так же как рука пришедшего в ярость человека, взял вражеский фрегат в деления своих перекрестий торпедно-артиллерийский прицел. Дрогнули орудийные башни. Разом, все, одной дрожью. Вскинулись стволы.

— Осколочно-фугасным!

Лязгнули цепи подъемников. Из глубин погребов, тяжелые, поблескивающие сталью, рванулись вверх снаряды.

Из радиорубки дальней связи, пригнувшись навстречу воздушному потоку, выскочил матрос.

Замерли красные стрелки, совмещенные с неподвижными индексами на экранах грубой и точной наводки. Горели сигнальные лампочки. И не было сегодня наводчиков лучших и худших, сегодня каждый держал свой штурвал руками уверенными и сильными.

Корабль, оставлявший за кормою ревущий бурун, был сам подобен могучему чудовищу, которое, казалось, готово было подняться из-под горба поднятой им воды, встать во весь рост. Тонны металла, зажатые в стволах орудий и трубах торпедных аппаратов, казалось, напряглись, готовые взметнуться, вырваться, готовые валить, топить, жечь.

Но страшнее этих металлических тонн были глаза, лица, плечи тех, кто повернулся сейчас вместе с орудиями, дальномерами, локаторами, биноклями грудью к врагу.

«Уж коли на то пошло, — перчатка адмирала напряглась, готовая лопнуть на сжатой в кулак руке, — ну что ж, получайте!»

Старшина Быков, рванув рычаг, перевел его на «товьсь».

Лампочка будет гореть! Пусть трясет, пусть рвутся снаряды, пусть, сотрясая башню, откатываются назад стволы орудий. Пусть все кругом будет гореть — лампочка не потухнет! Впившись глазами в красную стрелку, Андрей держал ее под белым штришком неподвижного индекса.

Нагибаясь от рвущего ветра, зажав в руке бумажный листок, по кораблю бежал матрос. Добежав до трапа, ведущего на ростры, он перехватил бумажный лист в зубы, двумя сильными взмахами рук поднялся на трап. Дальше!

Адмирал поднял бинокль. Теперь он молчал. Теперь он ждал. Сначала ревун. Потом грохот залпа. Потом будут видны всплески и... дым. Потом будут гореть и идти ко дну корабли. Чьи корабли? На них и сейчас не было флагов. На дно можно без флагов. Треск и писк приглушенной радиостанции на мостике говорил, что где-то началась паника, что где-то в суматохе переговариваются, что где-то перестраивается, поворачивается и направляется. Направляется, может быть, сюда.

Пусть! «Уж коли на то пошло!» Адмирал знал, что сейчас там, за кормою, выходят из бухт торпедные катера. Встав в боевые колонны, идут на позиции. Выходят из баз бесшумные и незаметные, как рыбы, подводные лодки. Слетают маскировочные сети. Стволы тяжелых береговых батарей наводят свои жерла на пристрелянные квадраты моря. Ревут моторы тяжелых морских бомбардировщиков, и истребители выруливают на старт. Флот принял оперативную готовность номер один.

Ревун. Сейчас рявкнет ревун. И вздрогнут все башни. Тяжелый, оглушающий грохот тряхнет корабельное туловище, и пламя, пламя стволов пахнет в ту сторону...

Задохнувшись, чуть не сбив с ног сигнальщика, безмолвно обозревающего пустынные пространства моря и воздуха с левого борта, не став в положение, какое надлежало принять, обращаясь к начальнику, а еще делая последние шаги, шифровальщик выкинул вперед руку с зажатым в ней бумажным листком. И в напряженной тишине мостика прозвучал его голос, голос последнего выдоха, голос тихий, но заставивший всех повернуться к нему:

— Москва!

Подхватив левой рукой бумажный листок, правую адмирал вскинул над головой. Командир эсминца негромко, но торопливо сказал что-то в телефонную трубку, соединявшую его с офицером, управлявшим огнем.

По углу возвышения орудий, по мощи заряда комендоры чувствовали, что огонь будет вестись на предельной дистанции. Смысл этого был прост: расстрелять вражеские корабли, когда они даже не могут ответить огнем своих пусть скорострельных, но слабых, презрительно окрещенных матросами «трещотками» пушек.

Ромбики дальномеров лежали на головном фрегате. Тонкие штрихи перекрестий торпедно-артиллерийского прицела словно прилипли к чужой стали. И тяжелые стволы главного калибра шли неотступно, шли своими жерлами за вражеским кораблем.

Медленно вращая штурвал паводки, Андрей впился в красную стрелку, и больше ничего на свете в эти секунды не существовало для него. Ничего!

Красная стрелка, стрелка, стоящая точно под штрихом неподвижного индекса. В ней все. В ней молодость его. пусть нелегкая, но радостная и светлая. В ней Родина его, Родина большая, огромная, с Москвой, с Волгой, с Уралом, с ее безбрежными полями, которые видел он, пересекая страну из конца в конец; и родина маленькая, где село припало к речушке. И речушка, пусть узкая, мелкая, но в ней столько мальчишеских радостей!

Стрелка, волнуясь, стоит под белым штришком. Стой, стрелка! В тебе горе матери, большое, ни с чем не сравнимое горе, боль и тоска ожидания, быть может, напрасного.

«Стой!» Он хотел это выкрикнуть. Выкрикнуть не потому, что душа напряглась до предела, что дальше думать и жить молча не мог. Нет! Он хотел это выкрикнуть потому, что круги вдруг пошли. Внутренний круг, увлекая красную стрелку, рванулся вдруг в сторону и пошел, пошел вниз. Андрей рванул рычаг, остановив и погнав стрелку обратно. Но она... она снова. Андрей почувствовал, как тяжелая стена башни наваливается на спину, как нос корабля... Он видел, как друзья его, его дорогие, большие друзья, тоже рвали и крутили рукоятки. По недоумению на лице визирщика, который держал вражеский корабль в стеклах, он понял...

Голос знакомый, в котором явственно была слышна боль, хрипло сказал по всей башне:

— Дробь! Орудия на ноль.

Опершись локтем на банкет (щит-стенку, на которой располагалась часть многочисленных приборов управления артиллерийским огнем), стоял адмирал.

Над рукой его, высовываясь краешком из сжатого кулака, чуть шелестел бланк шифрограммы.

Тихо плескалась и лениво убегала в стороны от скул корабля волна, мелкая и спокойная. Небо светлело, и серая вода, подернутая рябью предутреннего ветерка, становилась темнее, принимала прозрачно-зеленый оттенок. Опустив орудия и сбавив ход до «полного», следовал за флагманом второй эсминец.

Адмирал с сожалением посмотрел в ту сторону, где скрылись, уйдя к своим базам, чужие фрегаты, и тяжелое чувство неотомщенной великой обиды опять шевельнулось на сердце.

Листочек бумаги, что держал в руке командующий эскадрой, извещал о том, что вот в эти же часы спровоцирован большой военный конфликт на границе соседнего дружественного нам государства. Что, без сомнения, агрессивные силы предпримут попытки расширить очаг пожара и перекинуть его... Что в этих условиях бдительность и выдержка...

«И все-таки жаль, что эти ушли».

Вечером, когда солнце только что опустилось за сопки, закрывавшие город с запада, после короткого учения на боевых постах позвонили, чтобы Ковалев пришел в госпиталь к брату.

Командир разрешил сойти на берег. Андрей быстро собрался, но невыносимая тяжесть вдруг навалилась на душу. Вместо того чтобы скорее идти в город, он поднялся на палубу, прошел к носовой орудийной башне — своей родной башне, где около правого орудия было его боевое место, и, прислонившись коленями к волнолому, долго смотрел на темнеющую бухту, на корабли, разбросанные у складов и пакгаузов, под кранами, под угольной эстакадой.

Было тихо. Двигались погрузочные краны. Буксиры сновали от причала к причалу. Изредка над тем или иным кораблем вставало белое облачко пара, и звук гудка разносился над водой. У чугунной низкой решетки, отгораживавшей от бухты склады и железнодорожные пути порта, стояли парочки. Одна девушка, которой ее парень рассказывал что-то очень веселое, хохотала, иногда в изнеможении падая локтями на решетку. Но голоса ее не было слышно. Было тихо.

Шипел пар в борту эсминца, стоявшего рядом. К гражданскому причалу, что лежал влево от военных кораблей, подошел морской трамвай. Из него вышла пестрая толпа — с той стороны бухты люди ехали на вечернюю смену, другие в сады и театры. Толпа устремилась к воротам причала, вылилась на городскую улицу, исчезла в людских потоках города. Глухой удар донесся с близкого корабля — в трюм его подъемный кран опустил что-то тяжелое. Но было тихо.

Тихо потому, что в ушах не стоял металлический лязг орудийных выстрелов, не оглушал свистящий шум сжатого воздуха, выгонявшего дым из стволов. Было тихо потому, что над морем и прибрежными скалами, над городом, полным движения, над каждым, кто жил в нем и работал, плыла большая, полная звуков, которые ее не нарушали, тишина мирной земли.