Туман
Кругом, вверху и внизу, блещут звезды. Большие, как электрические лампочки. Истребитель будто застыл в каком-то громадном звездном шаре. Лишь стрелки приборов говорят о его стремительном полете.
Внизу подо мной облака, плотные и черные, как океан, и звезды отражаются в них, словно в зеркале, Я возвращаюсь на свой аэродром после перехвата учебной цели. Изредка с командного пункта поступают команды штурмана наведения. Он отлично меня видит — радиолокационная станция на КП теперь новая, работает превосходно. Невольно приходит в голову пословица: «Гром не грянет, мужик не перекрестится». Гром прогремел.
Командиром полка у нас теперь полковник Щипков — немолодой, высокий и сутулый. Глаза умные, проницательные. Он уже проводил предполетную подготовку, полеты и разбирал их. В вопросах тактики, аэродинамики и техники разбирается отлично. От него не ускользнет ни малейшая ошибка. При перехватах «противника» некоторые летчики из третьей эскадрильи действовали по старинке. Щипков, просматривая фотопленки, обнаружил, что они атаковали шаблонно, огонь вели с дальней дистанции.
— Вы учитесь не фотографировать, а уничтожать противника, — отчитывал он провинившихся летчиков. — Почему вы атаковали только с задней полусферы, на попутных курсах? Легче так? А в бою тоже будете выбирать положение?.. Современное оружие позволяет бить врага под любым углом, и надо учиться этому...
Синицын наш — заместитель командира полка, а командиром эскадрильи стал капитан Дятлов. Теперь все на своих местах. И учение пошло интереснее. Только нет с нами Юрки. Месяц назад он уехал в Москву. Провожали его почти все летчики третьей эскадрильи; разумеется, и мы с Геннадием. С нами [434] были Инна и Дуся. Юрка шутил, смеялся, а в светло-серых глазах его была тоска, глубокая и неизгладимая. Он думает устроиться на завод и учиться в юридическом институте. Не представляю себе, каким Юрка будет судьей или прокурором...
— Двадцать первый, увеличьте скорость и высоту полета, аэродром закрыт туманом.
Такие явления здесь не редкость. Коварный океан часто устраивает нам испытания.
— Двадцать первый, как у вас с топливом? — запрашивает через несколько минут Синицын. Сегодняон особенно озабочен.
Я смотрю на топливомер. Стрелка недалеко от нуля. Поблизости есть аэродромы, но они восточнее нашего, и туман закрыл их раньше.
— На пределе, — докладываю я.
— Внимательно следите за высотой, — советует Синицын. Голос его спокоен и властен. — Строго выполняйте наши команды.
Значит, туман опередил меня.
— Займите эшелон шестьсот... Разворот на девяносто влево. Снижайтесь до четырехсот... Выполняйте третий...
Третий разворот. Начинается самое трудное. Аэродрома не видно. Надо точно выйти в створ посадочных знаков, правильно рассчитать и выдержать линию снижения, не потерять преждевременно скорость и высоту. Кругом сопки. Туман окутал их и запрятал, как море подводные рифы. Малейшая ошибка — и поминай как звали. Но думать об этом некогда. Все внимание — приборам.
Четвертый разворот. Отсюда обычно хорошо видны два ряда посадочных огней. А сегодня кругом чернота, будто земля залита тушью. В кабине тускло мерцают приборы. Высота триста метров. В последний раз мигнули звезды и исчезли в непроглядной пелене тумана. Я держу стрелки радиокомпаса и гиро-полукомпаса на нуле — точно по посадочной полосе. Высота уменьшается метр за метром.
— Двадцать первый, идете левее, — сообщает руководитель посадки.
«Что-то он ошибается, — смотрю я на стрелки. — Приборы не обманывают».
В этот момент пелена оборвалась, внизу, в мощных лучах прожектора, я увидел полосу. Но доворачивать [435] поздно. Энергично увеличиваю обороты двигателя, беру ручку на себя. Истребитель с ревом снова врезается в пелену.
«В чем дело? — пытаюсь я понять свою ошибку, — Все сделано правильно, приборы показывали...»
— Проверьте ГПК по компасу, — советует Синицы и.
Точно! Перед третьим разворотом я не сличил показания ГПК с компасом, расхождение в пять граду, сов. Команды руководителя посадки были правильными.
Повторяю заход. От напряжения по лицу льет пот.
Зазвенел звонок ближайшей приводной радиостанции. И ни одного огонька!
— Идете правильно, — как бы поняв мое беспокойство, подсказал руководитель посадки.
Стрелка высотомера отсчитывает последние метры. Как они дороги в этот момент летчику!
Расплывчатый свет врывается в кабину. Передо мной посадочная полоса. Убираю обороты двигателя. Колеса будто прилипают к бетонке и, шурша, катятся вдоль огней.
Земля. Как она мила и как бывает порой беспощадна!
С аэродрома мы идем втроем: я, Геннадий и Дятлов. Теперь мы живем в одном доме: мне дали отдельную комнату. Инна переехала ко мне, она перешла работать в районную больницу.
Еще издали вижу свет в окне, Инна поджидает меня. Придется отругать: два часа ночи, а ей рано вставать на работу. И так вот всегда. Но на душе у меня тепло и радостно.
— Твоя опять не спит, — кивает на окно Дятлов. — Так и не расписался с ней?
— Нет.
Мы действительно все еще не расписались: никак не выберем свободного времени. То Инна занята, то я.
— Романтики, — ворчит Дятлов беззлобно. — Все хотят по-новому. Вроде и своя и чужая, — острит он. — Вот я ей завтра скажу, что ты специально перед командировкой не расписываешься, холостяком хочешь там слыть.
— А скоро поедем? — спрашивает Геннадий.
— Пятого августа.
— Через пять дней? Вот здорово! — Геннадий обрадовался, [436] как мальчишка, уезжающий в пионерский лагерь.
— Только жен своих и... девушек, — он искоса глянул на меня, — предупредите, чтобы не носились с этой новостью по соседям.
Квартира наша на третьем этаже. Я через ступеньку шагаю по лестнице. Чем ближе к дому, тем быстрее несут меня ноги. И так всегда, как бы я ни устал.
Инна открывает дверь, когда я делаю последний поворот на лестнице, и с улыбкой смотрит на меня. В коридоре она прижимает свои теплые ладони к моим щекам.
— Устал? На улице туман. Тебе трудно было? Она уже знает, когда мне бывает нелегко.
Возвращение
Истребители летели плотным правым пеленгом. Длиннотелые, с короткими крыльями, они больше походили на ракеты, отлитые из серебра. На их гладкой поверхности играли ослепительные солнечные блики. Я с восхищением смотрел на самолеты, будто видел их впервые, хотя знакомство с этой новой машиной произошло три месяца назад. Мы изучали ее конструкцию, учились управлять ею и теперь возвращаемся на свой аэродром. Вот это настоящая машина! Могучая, грозная, стремительная. Словно стальная стрела, пущенная гигантской рукой в небо.
Мы летели на огромной высоте. Сопки проносились под нами, как волны за кормой быстроходного катера. На душе было радостно. То ли от сознания своей человеческой силы, то ли от предстоящей встречи с Инной. Три месяца я не был в Вулканске, истосковался по ней. Мы прожили вместе больше двух месяцев, но я никак не мог привыкнуть к мысли, что она моя жена. Да и она вряд ли это чувствовала. Мы так и не расписались с ней. Перед отъездом в командировку собрались было пойти в загс, но Инну вызвали к больному. Вернулась она поздно...
— Успеем, — сказала она. — Все равно это ничего не изменит.
Действительно, если она разлюбит меня, ее не Удержит ничто. Не смог же удержать Олег. А с ним ее связывало многое — Москва, институт травматологии, блестящие перспективы. Правда, она говорила, [437] что с Олегом у нее произошла ошибка, что чувства уважения и благодарности он принял за любовь. Но не ошиблась ли и она в чувствах ко мне? От таких мыслей у меня холодело в груди. Я отгонял их, старался думать о другом, но они возвращались снова. Да, я мало знаю Инну, не могу понять ее до конца. Она все еще остается для меня загадкой. Может быть, это и влечет меня к ней — человек всегда стремится к неразгаданному.
У Геннадия все просто: он любит Дусю, верит ей, и ничто его не волнует. Дуся регулярно, каждую неделю, посылала ему письма. Я почти уверен, что в каждом письме она говорила о том, что скучает и ждет его не дождется. Иннины письма были короткими и сдержанными, будто она берегла свою ласку. Я тоже много ей не писал: жив, здоров, дела идут неплохо. А вот Геннадий... Он часами просиживал за своими посланиями. Лишь однажды, получив письмо, он прочитал его и нахмурился.
— Что-нибудь случилось? — спросил я.
— Та, — махнул рукой Геннадий. — Дуся в самодеятельность записалась. — И, помолчав, сказал примирительно: — Хай поет.
— Конечно, хай, — решил подтрунить я над ним. — Человек — как птица: поет либо от радости, либо от тоски.
Геннадий холодно посмотрел на меня.
— Деревенськи девушки далеки от высоких материй и любят намертво, — сказал он твердо.
Да! Геннадий был уверен в Дусе... Больше на эту тему мы разговор не заводили.
Внизу мелкие гряды сопок сменились более крупными и величественными, кое-где на их вершинах уже лежал снег. Мы приближались к Вулканску. Я начинал испытывать нетерпение. Если бы разрешили включить форсаж, я бы сделал это.
Истребитель Дятлова качнул крыльями: пора снижаться.
Сопки заметно росли. Теперь уже никак нельзя было принять их за волны. Некоторые, наиболее приметные, я узнавал. Здесь мы летали не раз.
А вот и Нижнереченск. Белые игрушечные кубики домов вытянулись рядами вдоль реки. Милый, родной город!
Я хотел отыскать улицу, на которой жила Инна. [438] Но где там! Под нами был уже Вулканск. Мы пронеслись над нашим поселком на малой высоте звеньями, крыло в крыло. Представляю себе, как зазвенели стекла в домах, как кинулись к окнам жены и дети.
Пока мы делали круг над аэродромом, садились, заруливали на стоянку и сдавали техникам машины, у проходной собралась толпа.
День был тихий, безоблачный. Стояло позднее бабье лето. Солнце, хотя и перевалило за полдень, почти не грело. Кое-где в низинах виднелась изморозь, по ночам уже изрядно подмораживало.
Мы молча шли втроем: Дятлов, Геннадий и я. Не доходя до проходной, сквозь решетку ворот увидели, как от толпы отделились Дуся и жена Дятлова с трехлетним мальчиком. Инну я пока не видел. Сердце у меня зачастило. Быстро прошли проходную. Дуся обхватила Геннадия за шею и громко поцеловала. Дятловы встретились более сдержанно: улыбнулись друг другу. Иван взял сына на руки, чмокнул его в розовую пухлую щечку и прижал к себе. Я взглядом окинул женщин. Инны среди них не было.
— Инну Васильевну, по-видимому, вызвали к больному, — сказала жена Дятлова. — Она ждала вас.
«Мою Инну называют по имени и отчеству. Значит, уважают ее», — с гордостью подумал я.
Мы миновали толпу и вышли на дорогу. Дуся, обеими руками уцепившись за руку Геннадия, увлекла его вперед. Она прижалась головой к его плечу и о чем-то весело рассказывала. Дятлов нес на руках сына и разговаривал то с ним, то с женою. Я шел рядом, но чувствовал себя лишним. Отстать тоже было неловко.
Геннадий, видимо, вспомнил обо мне и остановился.
— Ты чего отстал? — крикнул он. — Или к начальству поближе?
Я догнал их. Дуся подхватила меня под руку.
— Да ты не расстраивайся, — с веселой улыбкой сказала она, — никуда твоя Инна не денется. Работа, что же ты хотел!
Дуся шла между нами, бодрая и веселая. Только теперь я обратил внимание на ее новое, цвета морской волны, демисезонное пальто с нежной отделкой из норки; на голове — зеленая, с коричневой лентой, Шляпка. Вместо длинных волос у Дуси теперь короткая [439] прическа. А давно ли она приехала в Вулканск в темно-синем пальто, сшитом без всякого вкуса, в тупоносых черных валенках, покрытая серым пуховым платком, тихая и застенчивая. А теперь рядом со мной шла изящно одетая женщина.
— Ты знаешь, — повернулась она ко мне, — мы сегодня в честь вашего прилета даем концерт. А потом танцы. Приходите с Инной. А то я знаю вас, мужиков, наскучались там...
Нет, Дуся изменилась только внешне.
Едва я переступил порог комнаты, как на меня дохнуло теплом и уютом, знакомым запахом «Красной розы». Эти духи любит Инна, и я к ним привык, как к чему-то родному. Все мои сомнения и терзания улетучились вмиг. На столе в хрустальной вазе стояли живые цветы, огромный букет георгинов, а около него лежала записка. Крупными буквами Инна написала:
«Срочно вызвали к больному. Скоро вернусь, Инна».
Я ходил по комнате, трогая руками каждую вещицу, словно не был дома век. На туалетном столике рядом стояли два небольших портрета, Иннин и мой. Когда она успела их заказать?!
У соседей заиграла радиола.
Смотри , пилот , какое небо хмурое. Огнем сверкает темной тучи край. Суровый день грозит дождем и бурею. Не улетай , родной , не улетай !..
Это у Александра Романова, моего однокашника. К нему жена приехала незадолго до нашей командировки. Нелегко было ей одной. Нигде не работает, знакомых завести не успела. А когда человек не занят делом, одиночество переносить особенно тяжело. Это я прочувствовал на гауптвахте. Да, трудная жизнь у наших жен, не зря мы зовем их боевыми подругами. Не каждая выносит такую долю. Как чувствует себя Инна, какое у нее настроение? Нижнереченск все же город, там большая больница, операции. А что здесь? Прослушивание сердца и легких, измерение температуры и выписка рецептов. Не раскаивается ли она?
Я так задумался, что не слышал, как поднялась по лестнице Инна. Она открыла дверь и вошла в комнату, улыбающаяся и счастливая, но, как всегда, сдержанная. Поставила чемоданчик в прихожей, подошла [440] ко мне и, прижавшись, уткнулась лицом в мою грудь. Потом долго смотрела на меня своими ласковыми глазами.
— А ты похудел, — сказала она, как, бывало, говорила мне мать после долгой разлуки. Но, помимо материнской теплоты, в голосе Инны было что-то еще, переполнившее меня счастьем.
— А ты стала еще красивее, — сказал я, снимая с ее головы голубенькую шляпку, ту самую, которуюона купила весной, когда мы не были еще женаты, и которая мне очень нравилась.
— Я так тебя ждала!..
Оркестр играл слаженно. Жора Мехиладзе, летчик третьей эскадрильи, добился-таки своего: за полгода создал неплохой самодеятельный духовой оркестр. Когда он только находил время для репетиций? Помимо всего, он еще и капитан футбольной команды, об успехах которой мы знали из писем и по сообщениям в окружной газете.
Жора стоял у самого парапета, одной рукой держа кларнет, другой дирижируя. С лица его не сходила улыбка.
В клубе становилось тесно. В этот вечер вряд ли кто остался дома. Люди соскучились не только по родным, но и друг по другу. С какой, например, радостью я встретился с Кочетковым, хотя мы не были друзьями, нередко спорили.
Мы стояли с Геннадием, когда он подошел к нам. Тепло поздоровавшись, мы отошли в уголок в более спокойное место — по всему фойе кружились пары.
— Ну, как учения? — спросил Кочетков.
— Как обычно, — ответил я. — Теория, потом практика.
— А как истребитель? Говорят, строгий?
— Разумеется. Такая скорость! Видел, какие крылья? Ракета! Но летать на нем — одно удовольствие.
Пока мы беседовали, Инна и Дуся рассматривали фотомонтажи, но вот они подошли к нам.
— Хватит вам тут о своих самолетах говорить, — сказала Дуся, — успеете на службе наговориться. Дам своих хоть догадались бы на танец пригласить.
Она поправила складку на темно-бордовом платье, туго облегающем талию. Губы у нее были ярко накрашены, а брови соединены, как у индианок. «К чему [441] такой камуфляж, — удивился я, — когда и без того она красива?»
Лавируя между танцующими, к нашей компании пробрался Игорь Винницкий — ведомый Кочеткова. Он поздоровался и сказал Дусе, что ей пора на сцену.
Лицо Дусино загорелось кумачом, и она засуетилась: взяла у Геннадия сумку, что-то в ней стала искать.
— Да вы не торопитесь, успеете, — сказал Винницкий и пошел разыскивать остальных участников самодеятельности.
— Это ваш хормейстер? — спросил я у Дуси.
— Да, — как-то неуверенно ответила Дуся и смутилась.
Вначале я не придал этому значения, решив, что Дуся волнуется перед выходом на сцену. Но через несколько минут, когда мимо снова прошел Винницкий и кивком головы позвал ее, лицо Дусино вспыхнуло снова, и она, не взглянув на меня, торопливо поспешила на сцену.
Я больше не сомневался, что причина ее волнения — Винницкий. Он ей нравился. Заметил ли это Геннадий? Нет. Он с увлечением рассказывал что-то Инне. Я мысленно сравнивал его с Винницким. Геннадий — высокий и широкоплечий, со смуглым, восточного типа лицом, медлительный и грубоватый. Винницкий — чуть ниже ростом, тонок и строен, как черкес, лицо худощавое, холеное, манеры изысканные. Он начитан, разбирается в музыке и неплохо играет на рояле.
Да, соперник он опасный. Интересно, далеко ли зашло у них с Дусей? Впрочем, почему отношения у них должны зайти дальше обычного знакомства? Мало ли кто кому нравится! Ведь помимо чувств есть еще рассудок, и Дуся не из тех женщин, которые легко идут на измену.
А когда мы вошли в зал и я увидел Дусю среди других жен офицеров — участниц самодеятельного хора, подозрения мои окончательно развеялись.
Как хорошо, когда рядом любимый человек! Голова Инны лежала на моей руке, мы говорили и говорили. Инна рассказывала о своей работе, о людях, с которыми приходится ей встречаться, и я убеждался, что она довольна Вулканском. Уснул я со спокойной душой. [442]
Разбудили меня длинные, настойчивые звонки в коридоре. Инна уже проснулась и включила свет: еще было темно, заря едва занималась. Щелкнул замок.
— Инна Васильевна, — услышал я мужской голос, — беда стряслась: Иван Кондратьич себя ранил. На охоте был, переплыл на лодке Тунгуску, стал сходить и ружье за ствол потянул. На грех, курок за сиденье зацепился, а ружье было заряжено. Выстрелил прямо в грудь. Спасать надо...
— Сейчас. Проходите в комнату.
— Не беспокойтесь.
— Вы на чем приехали?
— На мотоцикле.
— А как же его везти?.. Надо машину, — решительно сказала Инна.
— Оно... конечно, да пока ее раздобудешь...
— Я возьму у дежурного по части, — сказал я, сбрасывая одеяло.
Одеться было делом нескольких минут, и вскоре мы уже мчались по проселочной дороге, петлявшей то среди кочковатой мари, то среди низкорослых, с еще не опавшими, бурыми листьями дубков. Рядом с шофером сидел мужчина, приехавший за Инной на мотоцикле, и указывал дорогу. Мотоцикл пришлось оставить в гарнизоне: наш газик надежнее, к тому же дорога каждая минута. Я, воспользовавшись тем, что нам дали выходной (во время переучивания выходных у нас не было), поехал с Инной.
Ехали мы долго, несмотря на то что шофер не сбавлял скорости даже на ухабах. Нас кидало из стороны в сторону, подбрасывало вверх до самой обшивки кабины. Я держал на коленях Иннин чемодан с инструментами, беспокоясь, как бы не побить ампулы с кровью, за которой мы заезжали в больницу. Инна была сосредоточенна, но спокойна. Я переживал за нее: сумеет ли она справиться с такой задачей? Выстрел прямо в грудь. Таких операций ей еще не приходилось делать...
Газик миновал редколесье и выскочил на невысокий холм. Справа сверкнула зеркальная гладь реки. Мы помчались вниз, и река снова исчезла из виду.
— Теперь направо, — сказал наш проводник, когда газик спустился в лощину.
Километра через полтора мы уткнулись в кустарник. Шофер затормозил. [443]
— Здесь, — сказал проводник, вылезая из машины.
Я и Инна последовали за ним. Прошли метров двести и вышли к реке. На обрывистом берегу стоял юноша. Завидев нас, он торопливо спустился к лодке и стал заводить мотор. Мы плыли еще минут двадцать. Наконец лодка причалила. От самого берега по траве к кустарнику тянулся кровавый след. Юноша, бледный и растерянный, не говоря ни слова, пошел вперед.
Через минуту мы увидели печальную и жуткую картину. Под кустом, на охапке сена, лежал большой, грузный мужчина в резиновых сапогах и расстегнутом ватнике, из-под которого виднелись пропитанные кровью тряпки, обмотанные вокруг груди кое-как. Лицо мужчины было бледным, с заострившимися чертами, покрытое редкой седой щетиной, губы синие и потрескавшиеся, глаза глубоко запавшие, с остановившимся взглядом. Мне показалось, что он уже мертв.
Инна наклонилась над ним, взяла руку и стала прощупывать пульс.
— Костер! — властно сказала она.
Такой тон я слышал впервые.
Я, проводник и юноша кинулись выполнять ее приказание. Хвороста было много, и через пять минут костер пылал. Инна достала из чемодана круглую металлическую банку из-под шприцев и послала меня за водой. Пока я ходил, она вспорола повязку, обнажив грудь раненого. Вокруг раны застыли сгустки запекшейся крови, лишь кое-где сочились еще алые струйки.
Мне стало страшно — и за мужчину, и за Инну.
— Пакет! — повелительно потребовала Инна и сверкнула на меня сердитыми глазами. Я протянул ей небольшой в непромокаемой бумаге сверток. Она одним движением вскрыла его, отрезала кусок марли и, окунув в спирт, стала обрабатывать рану.
Я удивился ее хладнокровию. Она действовала так спокойно и уверенно, словно через ее руки прошли сотни раненых.
— Еще пакет... Йод! — Она требовала от меня то, что я знал; инструменты, названия которых мне были незнакомы, она брала сама.
— Приподними его за плечи.
Мужчина был тяжелый, в полусогнутом положении я еле его удерживал. Инна наложила ему на [444] грудь плотную повязку и туго ее затянула. Раненый по-прежнему не подавал признаков жизни.
— Много потерял крови, — ответила Инна на мой вопросительный взгляд. — Придется сделать переливание, иначе не довезем.
Она взяла прокипяченные на костре иглы, выбрала самую большую и достала ампулы с кровью.
— Закатай ему левый рукав!
Рука у мужчины была худая, желтая, с землистым оттенком. Вены не было видно. Тогда Инна взяла скальпель и сделала небольшой надрез в локтевом изгибе. По краям выступили крохотные росинки крови. В глубине разреза я увидел синеватую вену. Инна поддела ее пинцетом, воткнула иглу и отпустила зажим на резиновой трубке, соединяющей иглу с ампулой. Но кровь в вену не поступала. Тогда Инна подсоединила резиновую грушу и стала качать. В малой ампуле побежала тонкая красная струйка, кровь пошла.
Не знаю, сколько это длилось, но мне показалось мучительно долго. Я держал ампулу и смотрел, как медленно, почти незаметно, убывает кровь. Инна периодически считала пульс, следила за дыханием.
После того как опустела вторая ампула, она облегченно вздохнула.
— Пульс наполняется, — сказала она, убирая в чемодан инструменты.
Губы раненого чуть порозовели, стало заметно дыхание.
— Берите его и несите в лодку, — сказала Инна.
Когда мы его стали поднимать, он застонал и закашлялся.
Юноша перевез нас на противоположный берег к машине. В газике мы все поместиться не могли, а раненого надо было сразу везти в Нижнереченск: ближнюю дорогу туда знал только проводник.
— Езжайте, я дойду пешком, мне торопиться некуда, — сказал я.
Газик тронулся и через несколько минут скрылся из виду.
Только теперь я глянул на часы. Было начало одиннадцатого. А мне казалось, что день уже на исходе. Солнце висит над Вулканом, золотя вытянутую У горизонта кромку перистых облаков. В низинах стелется редкий, уползающий к реке туман, высокая, но уже жухлая трава искрится от изморози. А с деревьев [445] еще не опала листва... Побуревшие дубки стоят могуче и непоколебимо, клены щеголяют яркостью красок и лишь тонкие белоствольные березки с поблекшими и поредевшими листьями, задумчивые и притихшие, кажется, приготовились к суровым зимним вьюгам.
Я всей грудью вдыхал терпкий, щекочущий ноздри воздух и поглядывал вокруг, любуясь красотой осени. Настроение, несмотря на несчастный случай, было хорошее. Я был уверен, что охотник останется жив, и радовался за Инну. Я шел по еле заметкой тропинке, полностью доверившись ей, зная, что, как бы ни петляла, все равно она приведет меня к Вулканску.
К гарнизону я подходил во втором часу. На окраине увидел Дятлова с женой и сыном. Они, видимо, возвращались с прогулки. Мальчик бегал по полю и срывал с кустов не успевшие осыпаться желтые листья. Я ускорил шаг и нагнал их.
— А-а, тоже вышел подышать свежим воздухом, — приветствовал меня Дятлов. — А почему один?
— Так вот получается, — шуткой ответил я. — Современные женщины считают, что, чем мы реже их видим, тем больше любим.
— Так тебе и надо, — улыбнулся Дятлов. — Говорил тебе — распишись. Или ждешь родительского благословения? Что ж, тоже верно, родители есть родители, в этом серьезном вопросе их обходить нельзя.
Я насторожился, стараясь понять, к чему он клонит. Дятлов искоса глянул на меня.
— Хочешь в отпуск?
Так вот в чем дело! Кто не ждет этого счастливого времени! Но я совсем не собирался к родителям, о чем успел их предупредить. Можно неплохо отдохнуть и здесь. Куплю ружье, рыболовные снасти и буду днями пропадать в тайге, а то махнем с Инной недельки на две куда-либо. Пожить вдвоем в лесу, в бревенчатом домике, разве не удовольствие! Ее отпустят.
— Можно и в отпуск, — сдержанно ответил я.
— Вот и хорошо. Завтра с Манохиным можете оформляться. Там вам доктор путевки в Сочи приготовил. Отдохнете, а потом — готовиться к дежурству на наших «ласточках».
Так мы называли новые истребители.
Вечером, направляясь в столовую, я зашел за Геннадием. Он, как всегда, занимался, читал газету. Дуся гладила белье. Лицо у нее было грустным. [446]
— В отпуск собираешься? — спросил я.
— К батьке на свеженину, — ответил Геннадий. — Как раз письмо прислал, что кабана заколол.
— А путевку?
Геннадий пожал плечами, взглядом указывая на Дусю.
— Чего уж там, — не отрываясь от работы, отозвалась Дуся. — Раз врач рекомендует, значит, надо! Поезжай один. Я не о том, — повернула она ко мне голову. — Мне курорт не нужен, еще не устала. Но мне надоело одной сидеть в этих стенах. Когда он был на переучивании, я места себе не находила. Всякие мысли в голову лезли. Хорошо хоть люди в самодеятельность затянули. Теперь вот снова одной.
— Поезжайте вместе, — посоветовал я. — Ты устроишься на квартире.
— Вдвоем мы не можем, — возразила Дуся. — Один билет сколько стоит. Я прошу его о другом. Скажи ему, Борис, что в том плохого, если я пойду поработаю на овощном складе? Там сейчас так нужны рабочие: картошку перебирать, капусту засаливать.
— Видал, надумала? — усмехнулся Геннадий. — Тильки ее там и не хватало. Не наработалась в колхозе. Мать пише, шоб отдыхала, а она...
— Да пусть поработает, тебе-то что? — спросил я.
— Мне ничего, — ответил Геннадий. — Так другие-то не идут. А она чем хуже?
Другие рассуждают точно так, как ты: мол, жене летчика унизительно в земле ковыряться. Слишком важными персонами некоторые считать себя стали.
— Ты говоришь так потому, что Инны это не касается.
— Нет. Я никогда не стал бы навязывать ей свою волю, тем более в выборе профессии.
— Вот именно... в выборе профессии. Ладно, не будем спорить. Ты на ужин?
Он снова решил уйти от этого разговора, и я замолчал: не стоит обострять их отношения. Сами разберутся. Геннадий — не глупый мужчина и поймет, что Дусе, как никому другому, надо быть среди людей. В одиночестве мельчают даже сильные натуры, а Дусю я не мог отнести к сильным. Другая бы сумела настоять на своем, а она нет. К тому же Дуся впечатлительна и легкоранима. После Юркиной аварии недели две не могла без ужаса смотреть на летящий самолет... [447]
— Да, на ужин.
— Я сейчас. — Геннадий сложил газеты и стал одеваться.
Когда мы вышли на улицу, я не сдержался и сказал:
— Твоя забота становится ей в тягость. Если ты не дашь ей отдушину в работе, она найдет ее в другом.
Я еще не знал, как был близок к истине В воскресенье мы уезжали в Сочи. До Хабаровска — поездом, а там возьмем билеты на самолет Инна и Дуся поехали с нами в Нижнереченск. До отправления поезда оставалось более двух часов, и мы зашли в вокзальный ресторан. За столиком, недалеко от входа, сидели Кочетков и Винницкий. Завидев нас, они поднялись навстречу.
— Привет отпускникам! — помахал рукой Кочетков — Прошу к нашему шалашу. У нас сегодня тоже торжественное событие. Вот этому юноше, — он кивнул на Винницкого, — исполнилось двадцать три. Правда, знаменательное событие?
— Извините, — приложил к груди свою тонкую холеную руку Винницкий — Прошу
Он выглядел великолепно. Стройный и тонкий, в отлично сшитом и отутюженном костюме, с длинными волнистыми волосами. Голубые глаза сияли — то ли от выпитого вина, то ли от того, что он увидел Дусю. Он не отрывал от нее взгляда, и Дуся, заметив это, зарделась румянцем. На Инну он тоже, кажется, произвел приятное впечатление. Но что-то в Винницком мне не нравилось. В полк он прибыл немного позже нас из другого училища и до сих пор ни с кем не сдружился. Кочетков — не в счет, это его ведущий, так сказать, начальство. Не прослужив в полку и года, Винницкий уже рвется в академию. Может быть, такое стремление и похвально. Говорят: плох тот солдат, который не стремится стать генералом. Но у меня на этот счет свое мнение для летчика главное не должность и звание, а мастерство.
— Я приглашаю вас выпить за именинника, — продолжал Винницкий и повернулся наконец от Дуси к Инне — Надеюсь, грозные мужья не будут возражать против этого.
Отказываться было неудобно, и мы, подставив к столу еще два стула, сели Винницкий, как гостеприимный хозяин, сразу же подозвал официантку и заказал вина и закусок. [448]
— Этот тост — поднял рюмку Винницкий, — я предлагаю за смысл жизни.
— Интересно, — сказала Инна, приготовившись слушать — В чем же он заключается?
— Способен лишь возвышенный предмет Глубины человечества затронуть. Ведь узкий круг сужает чашу мысль С возросшей целью человек взрастает ! —
прочитал Винницкий.
— О-о! Вы знаете Шиллера? — удивленно воскликнула Инна.
— Кое-что — Винницкий на секунду смутился. — Да, это в свое время сказал Фридрих Шиллер. Но это предисловие, суть впереди. Итак, в чем смысл жизни? Вы ожидаете лозунгов — их не будет Я человек смертный и бессмертия не жажду. Выпьем за то, чтобы нам, пока мы живы, всегда светила Венера. — Он бросил мимолетный, но многозначительный взгляд на Дусю — Улыбалась фортуна... Чтобы жизнь наша играла, как это шампанское.
— Да, суть у вас здорово расходится с предисловием, — заметила Инна
— Пустое. Главное, чтобы в жизни планы не расходились с делами.
Он выпил и принялся ухаживать за женщинами. Но к Инне он обращался лишь для видимости. Все его внимание было приковано к Дусе. Она, понимая это, трепетала под его взглядом. Да, Винницкий был ей не безразличен. Теперь я убедился окончательно. Кажется, заметила это и Инна. Лишь Геннадий ничего не замечал. Он был уверен в своей Дусе.
— Нам пора, — сказал я, поднимаясь из-за стола.
— Мы вас проводим, — вызвался Винницкий.
— Нет, нет, — категорически запротестовала Инна. — Дайте нам возможность побыть с мужьями одним.
Винницкий снова театрально приложил к груди руку:
— Извините.
Уезжал я с каким-то неприятным осадком на сердце. И мысли мои были не о нас с Инной. Впервые я был спокоен за свою жену и не спокоен за Дусю, эту деревенскую женщину, которая любит намертво. [449]