25 октября 1917 года. 3 часа ночи
Кавторанг Николай Михайлович Грессер-3-й прогнулся от того, что над ухом щелкнул взведенный курок. Рука молниеносно выдернула из-под подушки наган.
Тихо выругался. Щелкнул открывшийся сам собой замок стоявшего в головах чемодана. Жена недовольно заворочалась.
— Опять ты вскакиваешь посреди ночи. Боже, что за наказание.
После Кронштадта Грессер спал с наганом под подушкой. После Кронштадта… Отныне и навсегда в этом слове будет слышаться ему клацанье затвора, тяжелый топот ног на лестнице, яростная дробь в дверь.
Он всегда считал самым страшным для себя и самым вероятным смерть от удушья в заживо погребенной подводной лодке. Всю войну в сейфе своей командирской каюты он держал морфий на тот последний, безысходный случай. Но судьба пощадила его «Тигрицу», и в феврале семнадцатого он благополучно сдал ее своему однокашнику по Морскому корпусу. А спустя неделю случилось то, что не примерещилось бы ему и в кошмаре. Его пришли убивать свои — русские. Матросы. Они пришли ночью. В ту самую первую весеннюю ночь, когда до острова Котлин доползли слухи об отречении императора, о революции, о свободе…
Грессер жил в третьем этаже доходного дома на Господской улице. Весь день первого марта он просидел в квартире, леча больное горло всевозможными полосканиями. Он не знал о митинге на Якорной, не знал, что губернатор Кронштадта — Вирен — поднят матросами на штыки, что весь день взбудораженные толпы ходили по кораблям, где им выдавали «драконов», и желтоватый кронштадтский лед становился красным там, где вершился суд скорый и беспощадный… Ничего этого он не знал, хотя и догадывался, что в городе неладно.
А в полночь винтовочные приклады заколотили в дверь его квартиры. Он успел набросить на плечи китель и, поразмыслив с минуту, все же открыл дверь. Сильные руки выдернули его на площадку.
— Во какого выудили! — обрадовался рябой широкоскулый матрос. — Сыпься вниз, гнида! Смертушка твоя пришла!
Какое счастье, что Ирина с Вадиком остались в Петрограде…
Своих, с «Тигрицы», в толпе взбулгаченных матросов он не разглядел. Был бы кто из них, любой бы воспротивился несправедливости: капитан 2-го ранга Грессер никогда не был «драконом». За всю войну он ни разу никого не ударил… Ударил. Но только один раз и то за дело — сигнальщика Землянухина. «Тигрица» шла ночью в надводном положении. Поход предстоял опасный, Грессер нервничал, ибо лучше других знал, куда и на что они идут. Он первым заметил веху, обозначавшую скальную банку, и вовремя успел отдать команду на руль. Но первым заметить веху должен был сигнальщик — она была в его секторе. И Грессер ткнул Землянухина биноклем в лицо:
— Плохо смотришь, чучело!
Эбонитовый наглазник рассек матросу бровь, но Землянухин снес тычок как должное:
— Виноват, вашскобродь, прозевал…
— Смотри в оба! Лодку загубишь!
На том все и кончилось. И знали об этом случае только они двое — матрос и офицер. Землянухина давно уже нет в Кронштадте — его перевели на лодку-новостройку, так что никто не мог припомнить кавторангу ничего дурного. Но никто и не собирался ему ничего припоминать. Ночным пришельцам достаточно было того, что его выудили.
Он видел, как вниз по лестнице повели соседа — старшего лейтенанта Паныдина. Там, во дворе, — Грессер успел заметить в лестничное окно — жались пред матросскими штыками пятеро полуодетых офицеров.
— Дайте хоть шинель набросить! — взмолился кавторанг. — У меня ангина.
— Иди, иди, ща мы тебя вылечим! — пообещал рябой и поддернул ружейный погон.
Жизнь подводника приучила Грессера находить выход в считанные секунды. И он, как всегда, нашел его, обведя затравленным, но цепким взглядом лестницу, окно, площадку второго этажа. Дверь в квартиру Паньшина оставалась полуоткрытой… Поравнявшись с ней, Грессер метнулся в сторону и тут же захлопнул тяжелую дубовую створку, набросил крюк, задвинул засов. Он успел проделать это, успел отскочить в сторону от пуль, дырявивших дерево. В квартире никого не было. Расположение комнат Грессер знал прекрасно, так как жил в точно таких же этажом выше, поэтому, решив, что выбираться в окна, выходящие во двор и на улицу, одинаково опасно, ринулся в чулан, распахнул узкую раму и очутился на крыше чайной, пристроенной к торцу дома. Скатившись по ледяной кровле в задний палисадник, Грессер дворами и глухими проулками выбрался на северную окраину Кронштадта. Страх выгнал его на лед Финского залива, к санному пути в Териоки. Он обходил фортовые островки с глубокого тыла, опасаясь выстрела в спину. В одном кителе, без фуражки, в тонких хромовых ботинках, он пробежал по заснеженному льду верст десять, пока вконец окоченевшего его не подобрали финские рыбаки. Они отвезли его на санях в ближайший поселок. Дней десять он прометался в бреду. Старуха финка выходила больного брусничным листом, клюквенным чаем, парным молоком. Грессер оставил ей свои золотые наградные часы, полученные на потопление германского крейсера, и отправился в Питер пригородным поездом.
В столице бурлила и ликовала «великая и бескровная» революция. Извозчик с трудом пробился на Английскую набережную.
В доме жены — особняке генерал-лейтенанта Верха — Николая Михайловича встретили как выходца с того света. Из Морского корпуса — через мост — примчался отпущенный до утра Вадим, кадет старшей роты. Когда, отойдя немного от кронштадтского бега и дав домашним вдоволь нарыдаться и нарадоваться, Николай Михайлович появился в Адмиралтействе, то и там его приняли, как воскресшего из мертвых. Его расспрашивали, ему называли имена погибших в Кронштадте офицеров. В тот день у Грессера стала дергаться правая щека — то ли от всего пережитого, то ли от застуженного на льду залива лицевого нерва.
— Послушайте, правда ли, что они обезоружили даже памятники? — приставал к нему лейтенант Дитерихс, офицер из ГУЛИСО{1}. — У Беллинсгаузена отобрали кортик, а у Петра — шпагу?
— Правда, — отвечал Грессер, испытывая некоторое удовлетворение от того, что отголоски кронштадтской гекатомбы взволновали тихую заводь штаба.
Его принял морской министр контр-адмирал Вердеревский и нашел ему место под Шпицем: Грессера назначили старшим офицером в отдел подводного плавания. Казалось, жизнь повернула как нельзя лучше: ни выходов в море, ни нервотрепки с матросами, от дома до службы — променад на четверть часа, в просторных коридорах и высокооконных кабинетах — привычное золото погон, лица сослуживцев, знакомые и по гардемаринским ротам, и по морским собраниям. Но горький дым кронштадтских труб — корабельных и заводских — докатывал и сюда, под Шпиц, и с каждым месяцем он ощущался все горше, все ядовитей, все убийственней. В октябре Генмор{2} работал как машина, разобщенная с гребными валами, — сам по себе. Маховики флота вращал Центробалт. Грессер готовил бумаги, относил их на подпись, писал проекты приказов с глухой тоской человека, вынужденного видеть платье на голом короле.
25 октября 1917 года. 3 часа 30 минут
Этот дурацкий щелчок чемоданного замка начисто лишил сна, и Николай Михайлович долго прислушивался к ночным звукам взбудораженного города. Откуда-то с Галерной осенний ветер принес глухие хлопки винтовочных выстрелов. Пробухали под окнами чьи-то сапога. Но пуще всего донимал Николая Михайловича ветер с залива. Мерзкий проволочный свист проникал сквозь двойные стекла, извлекая из них противный дребезжащий звук.
Как и все моряки, Грессер не мог заснуть в сильный ветер. С мичманских времен приобрел «штормовую бессонницу»: даже если вахту несешь не ты, без толку спать — в любую минуту поднимет аврал: лопнул швартов, не держит якорь, навалило соседний корабль…
Старый «мозер» пробил в гостиной третий час ночи. Грессер в последний раз попробовал уснуть, прибегнув к испытанному средству! представил себя летучей мышью, висящей вниз головой в темном теплом дупле. При этом он грел затылок ладонью. Прием подействовал: сердце отпустило, голова приятно отяжелела, оставалось только вспомнить обрывок сна…
Но тут же за окном раздался протяжный грохот железа по железу. Так грохотать — раскатисто, звонко — могла только якорь-цепь.
Грессер выбрался из-под одеяла, приоткрыл штору.
«Диана»?» — спросил он себя, увидев посреди Невы частокол крейсерских труб и мачт. «Диана» стояла в Гельсингфорсе. С какой стати ей быть в Петрограде?
Приглядевшись, Грессер точно определил корабль — «Аврора». Он и забыл о его существовании. Весь год корабль проторчал у стенки Франко-Русского завода.
Крейсер открыл прожектор, и в Дождливой мгле дымчатый луч, недобро мазнув по окнам Английской набережной, запрыгал по разведенным пролетам Николаевского моста. У баковой шестидюймовки суетились комендоры.
У Грессера задергалась щека. Похолодевшая грудь ощутила металл нательного крестика. Это не «Аврора», это мрачный призрак кронштадтской Вандеи вошел в Петроград, подступил к самым окнам его дома. Грессер затравленно оглянулся, ища, как тогда, на Господской, путь к спасению, но взгляд увяз в уютном сумраке спальни, чуть рассеянном зеленой лампадой под фамильной иконой.
Шальной свет корабельного прожектора выхватил из тьмы лики святых, круглое женино плечо, фотопортреты в резных овалах. Беспощадный Кронштадт рвался в окно, страшный в своей слепой ярости. Нет-нет, неспроста они осветили именно его окно, ужаснулся мгновенной догадке Грессер. Они пришли за ним, они вот-вот застучат прикладами в высокие двери берховских апартаментов. Надо будить Ирину, надо бежать, ехать, мчаться прочь из этого проклятого города!
Грессер с трудом взял себя в руки.
— Значит, «Аврора», — произнес он вслух и вспомнил, что крейсером в последнее время командовал его тезка, сын отцовского приятеля лейтенант Эриксон, потомок того самого Эриксона, который в свое время построил в Америке первый бронированный корабль «Монитор». Неужели это Эрик привел «Аврору»? Или его, как и бывшего командира, пристрелили на трапе? Бедный Эрик! Даже если он жив, ему все равно придется сегодня несладко.
«День славы настает…»
Николай Михайлович накинул японский халат, прошел на кухню. Горничная Стеша, прикрывая вырез ночной рубахи, испуганно выглянула из своей комнатки.
— Чтой-то вы в такую рань, Николай Михалыч?!
— Приготовь бритье, Стеша, и крепкий чай, — распорядился Грессер. — Бритье в ванную, чай в кабинет. Барыню не буди. Мне на службу надо.
Горничная поспешно притворила дверь и зашуршала юбками.
«Дура, — усмехнулся Грессер, — решила, что к ней пробираюсь… Интересно, закричала бы или тихо впустила?»
Он тут же рассердился на себя за эти плебейские мысли, недостойные великого дня. «День славы настает…» Эта строчка из «Марсельезы» припомнилась еще там у окна, когда он глядел на угрюмую глыбу крейсера, и теперь он без тени иронии повторил ее. Да, сегодня или никогда… Сегодня он, капитан 2-го ранга Николай Грессер, потомок петровского адмирала-шведа, военный моряк в восьмом колене, свершит то, что назначено ему судьбой и историей. Грессер был третьим офицером на флоте — после старшего лейтенанта Павлинова и вице-адмирала Колчака, — который брил и бороду, и усы. Это требовало известной смелости, ибо император не благоволил к бритолицым офицерам.
На сей раз пальцы слегка дрожали, плохо слушались, и он дважды порезался. Замазав порезы квасцами, Николай Михайлович заглянул в зеркальце «жокей-клуб». В этот день он хотел запомнить свое лицо. Кто знает, быть может, видит его в последний раз. В серых остзейских глазах застыл странный сплав тоски и безверия, страха и злой решимости. Но тонкий хищный нос и волевые губы ему по-прежнему нравились.
Грессер переоделся в чистое белье, надел новый китель, сшитый у самого модного в Кронштадте портного еще до февраля и потому сверкавший упраздненными погонами. Он не стал их снимать. В такой день можно позволить себе это. И кавторанг с презрением покосился на повседневную тужурку с нарукавными галунами «а ля бритиш нэйви», введенными Керенским в угоду взбаламученной матросне.
Он стянул с пальца массивное обручальное кольцо и придавил им записку на столе. «Ирина! Собери в дорогу самое необходимое. Жди нас с Вадимом вечером в Териоках по известному тебе адресу. Мы должны срочно оставить Питер. Не волнуйся, родная, все будет хорошо. Твой капитан Немо».
Заспанная Стеша принесла чай.
— И кудай-то вы ни свет, ни заря?!
— Война, Стеша, война. Война и революция. Грешно спать в такое время, — торопливо отхлебывал чай Грессер, — и передай Ирине Сергеевне мой наказ: уезжать из города не мешкая. Я пришлю верного человека, он вам поможет.
Чай, подернутый ароматным парком, был в меру горяч и терпок. Кавторанг допил стакан залпом и, не слушая причитаний горничной, решительно направился в прихожую. Стеша не успела даже подать шинель. Грессер облачился сам, пробежался пальцами по золоченым пуговицам, привычным жестом проверил, как сидит фуражка, но вместо холодка кокарды ощутил колкое шитье непривычного «краба», учрежденного Керенским.
Осмотрев барабан, переложил наган в карман шинели (без погон).
Стеша при виде оружия жеманно ойкнула.
— Подай дождевик, — оборвал ее Грессер.
Нахлобучив на фуражку просторный капюшон и убедившись, что «краб» не виден, Николай Михайлович вышел из квартиры.
25 октября 1917 года. 4 часа утра
Матрос 1-й статьи Никодим Землянухин проснулся от того, что увидел во сне, как гадюка цапнула его за ногу. Нога загорелась, заныла… Но то уже было не во сне, а наяву. Вчера царапнула лодыжку юнкерская пуля в перестрелке у Николаевского кавалерийского училища. Вроде пустяк, весь день ходил с перевязкой, к утру же вишь как взяло, задергало… А тут еще и змея приснилась… Аспида во сне видеть, известное дело, хитреца встретить. Но хитрецов Никодим среди своих корешей не числил, а иных встреч не предвиделось. Кряхтя и охая, Землянухин сел на скрипучей экипажной койке.
Матросы с подводного минного заградителя «Ерш», намаявшись за день, храпели во все завертки.
Никодим достал из-под подушки бинт и поковылял в коридор — на свет, рану посмотреть да свежей марлей замотать. У питьевого бачка гремел кружкой Митрохин, минный боцманмат и председатель лодочного судкома. Был он в тельнике полосатом, в исподнем и сапогах.
— Охромел, браток? — участливо поинтересовался Митрохин. — Эк тебя не ко времени клюнуло! Нынче контру вышибать пойдем, а ты обезножел…
— Юнкера подковали.
— Вот что, — распорядился Митрохин. — Все одно ты не ходок пока. А у меня каждый боец на счету. Заступай-ка ты на весь день в караул «Ерша» охранять. Не ровен час, какая стерва полезет. Лодку, сам знаешь, в момент затопить можно.
— И то жалко — новехонька, — соглашался Землянухин, перетягивая лодыжку. — В море еще не ходила… Не робь, догляжу.
— Скажи баталеру, чтоб цельных две селедки выдал, буханку хлеба и шматок сала, как пострадавшему от наемных псов капитала.
— Ишь ты, — усмехнулся Никодим. — Складно заговорил.