Душа корабля (вместо эпилога)
По прихоти ли случая или по скрытой непреложности, но причудливые судьбы героев этой повести сошлись на Дороге жизни, будто отчеркнула их общая — огненная — итоговая черта.
Там, на Ладоге, ставшей ледодромом для буеров Людевига, нес свою ратную службу спасательный буксир «Водолаз»{18}, построенный перед войной под наблюдением Домерщикова. И легендарный флагман ЭПРОНа Фотий Крылов завершил здесь свой последний перед тяжелой болезнью труд. Группа специалистов, которую он возглавлял, сооружала порт в Осиновце, тот самый, что принимал все грузы, шедшие по Дороге жизни с Большой земли. Эпроновцы прокладывали по дну Ладоги бензопровод и электрические кабели...
Косвенно причастен к Дороге жизни и Леонид Васильевич Ларионов: ведь это его сын — Андрей Леонидович, унаследовав от отца профессию историка флота, организовывал музей героической трассы...
Есть еще одна — печальная — закономерность в судьбах моих невыдуманных героев. И Домерщиков, и Людевиг, и Ларионов кончили свой век в одно и то же время — в лютую зиму сорок второго. Их моряцкие жизни, перенасыщенные войнами, боями, ранениями, взрывами кораблей и прочими невзгодами, не смогли перетянуть за роковой рубеж.
Никто не скажет, где они похоронены — у них нет персональных могил. Родная питерская земля приняла их равно — без капитанских рангов. Памятник у них общий — тот, возле которого полыхает Вечный огонь на братском Пискаревском кладбище: один на сотни тысяч погибших блокадников.
Они, старые моряки, служили своей Родине, своему городу до последних сил, как послужили бы ей и те двести пятьдесят пересветовцев, чьи жизни оборвал предательский взрыв. Но и над тем далеким обелиском, поставленным под бирюзовым египетским небом, простерт девиз великого гуманизма: «Никто не забыт, и ничто не забыто!»
Варна. Июль 1985 года
А что же Пален-Палёнов? Я позвонил ему в Вену сразу же после знакомства с инженером из Бхилаи — племянником Домерщикова. У меня было к нему много вопросов. Но, увы...
— Иван Симеонович скончался два года назад, — всхлипнул в трубке старушечий голосок. — Мы уехали отдыхать в Варну, и там, в отеле, ему сделалось плохо. Он слег. За день до смерти пригласили местного священника из самого главного собора. Он причастил его; все сделали честь по чести, а утром Иван Симеонович почил в бозе.
Вдова так и сказала: «...почил в бозе».
Всего лишь год не дотянул Палёнов до своего девяностолетия.
В то лето я поехал в Болгарию по приглашению своих габровских друзей и, оказавшись дня на три в Варне, вспомнил перед самым отъездом, что именно здесь «почил в бозе» бывший баталер «Пересвета», он же венский юрист. Именно в Варне ушел из жизни человек, последний, кто знал тайну взрыва броненосного крейсера. Как это ни обидно, но он навсегда унес ее с собой.
Вдова говорила, что его соборовали... Значит, перед последним причастием Пален исповедался? Что, если он на смертном одре, как человек, судя по всему, богобоязненный, снял с души своей тяжкий грех?! Да и чего ему было опасаться, стоя одной ногой в могиле?!
Конечно, предположение весьма шаткое. Но надо и его испытать...
Отыскать главный собор Варны было нетрудно. Его византийские купола высились рядом с оживленной магистралью. Сложнее было установить, кто из священников выезжал три года назад в интеротель соборовать умиравшего старика туриста из Австрии. С помощью болгарских друзей удалось выяснить и это. Святой отец, с которым меня познакомили, учился когда-то у нас в Загорске и потому прекрасно изъяснялся по-русски. Это было весьма кстати, так как разговор наш должен был протекать с глазу на глаз. Мы остались одни посреди храма. Поодаль потрескивали в латунной песочнице поминальные свечи. Я осторожно спросил: не упоминал ли тот старик из Австрии перед смертью слово «Пересвет», не говорил ли он о каком-либо несчастье на море?
Священник отрицательно покачал головой.
Не скрывая глубокого разочарования, я извинился за причиненное беспокойство и обругал себя в душе за неумеренные надежды. Но уходить совсем уж ни с чем очень не хотелось...
— Понимаю, — вздохнул я, — вы не вправе нарушать тайну исповеди, и я ни о чем не буду вас расспрашивать. Но если вы считаете того человека достойным памяти, то пусть та свеча, которую я зажгу в честь новопреставленного, горит. А вы решите — гореть ей или нет.
Я зажег тоненькую красную свечу и воткнул ее в песок морского, вероятно, происхождения. Мой собеседник минуту-другую молча смотрел на язычок пламени, потом придавил пальцами фитилек, и свеча погасла. Он пошел прочь, и черные складки его облачения тяжело заколыхались...
И только в поезде, уносившем меня в Софию, до меня дошло, что на вопрос о «Пересвете» священник покачал головой, как это делают болгары в знак согласия, а мы — отрицая что-либо. Так что свечу погасил он не зря...
Лион. 1930 год
Врангелиада забросила контр-адмирала Иванова-Тринадцатого во Францию. С женой, двумя сыновьями и дочерью он сразу же оказался на мели. И если бы не случай, который свел бывшего командира «Пересвета» с капитаном 1 ранга Бенуа д'Ази, приятелем по стоянке в Порт-Саиде, (д'Ази командовал французским броненосцем), семейству Ивановых пришлось бы весьма туго.
Бенуа д'Ази посоветовал перебраться в Лион, на свою родину, и снабдил адресами людей, могущих помочь с жильем и работой. Так Иванов-Тринадцатый до конца дней своих осел в «шелковой столице» Франции.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА.
«Лион сер и сух... — констатировал И. Эренбург в путевых заметках. — Это город без веселья и без надрыва. Он осуждает женщин с чрезмерно накрашенными губами и в палату шлет умеренно левых депутатов... Лион боится перемен. Это самый осторожный и самый рассудительный из всех французских городов».
Иванов-Тринадцатый работал в местном ломбарде сначала приемщиком вещей, потом счетоводом. Хозяину ломбарда, отставному сержанту колониальной полиции, льстило, что у него под началом настоящий русский адмирал. Порой, куражу ради, он покрикивал на «их превосходительство» и грозил увольнением.
В мае тридцатого года в окошечко ломбарда заглянул смуглый узкоглазый человек:
— Могу ли я видеть контр-адмирала Иванова-Тринадцатого?
— С кем имею честь? — вопросом на вопрос ответил приемщик вещей с замысловато изогнутыми усами.
Посетитель представился сотрудником японского консульства в Лионе и передал приглашение на званый ужин. Он же рассказал, как найти консульство: площадь Толозан, дом с гербом в виде золотой хризантемы.
Только за столом, накрытым в японском вкусе, Иванов-Тринадцатый понял, что его пригласили на празднование тридцатилетия «победы в Цусимском проливе». Он уже хотел встать и уйти, но тут японский консул весьма церемонно преподнес ему шелковый Андреевский флаг.
— Япония умеет чтить мужество своих бывших врагов, — сказал консул. — Этот флаг изготовлен из японского шелка в знак уважения к последнему командиру «Рюрика».
Иванов-Тринадцатый подарок принял. Спустя три года синекрестным полотнищем флага накрыли тело последнего командира «Рюрика» и «Пересвета»... Его похоронили на загородном сельском кладбище. И хотя на надгробии и выбито имя, его никогда не прочтут соотечественники. Они сюда не приходят...
Мурманск. 1986 год
Я стоял на палубе рейсового катера, резавшего гладь Кольского залива, как вдруг навстречу — курсом в Баренцево море — вышло из-за скалистого островка могучее судно с высокой современной рубкой, с явно ледокольным развалом бортов. Низкое предвесеннее солнце золотило славянскую вязь на корме: «Пересвет».
Ледокол «Пересвет» шел на Новую Землю. Шел он из Мурманска — оттуда, куда не смог дойти его тезка-крейсер.
То было обыкновенное флотское чудо, когда погибший корабль воскресал в новом судне. «Пересвет» воскресал не впервые. Это имя носило до 1918 года сторожевое судно, переименованное в «Борец за Коммуну». «Пересвет»-»Борец» воевал на гражданской и захватил три года Великой Отечественной.
«Как окрестят корабль при спуске, — припомнилось бесхитростное рассуждение боцманмата Самойлова, — так он и живет. Если другой какой погодя то же имя носит, так та же душа в его перебирается, хоча триста лет ей».
Красный флаг реял на гафеле нового «Пересвета».
А что же «Пересвет» порт-артурский и порт-саидский? Его останки так и покоятся на дне Суэцкого залива.
Жарким летом 1974 года старый броненосец услышал звонкие голоса его молодых соотечественников. Это пришли, повторив его путь, тральщики Краснознаменного Тихоокеанского флота, пришли по просьбе египетского правительства, чтобы обезвредить в Суэцком заливе минные поля, выставленные израильтянами. И снова громыхнул взрыв, и вздыбились вода и пламень у борта одного из тральщиков. И снова моряки-тихоокеанцы геройски спасали корабль. И спасли. И разминировали залив, чтобы никогда не повторилась в его водах трагедия «Пересвета».
Увы, спустя десять лет в этом горячем районе снова загремели таинственные взрывы. Неизвестные террористы выставили в Суэцком канале и Красном море мины, на которых за полтора летних месяца 1984 года подорвались восемнадцать судов из четырнадцати стран. На сей раз коварные воды канала тралили американские вертолеты-миноискатели.
Ленинград. 1986 год
В доке Адмиралтейского завода я увидел ремонтирующуюся «Аврору». Знакомый торжественный силуэт крейсера продолжался снизу обводами подводной части. Поблескивал на солнце хорошо отдраенный бронзовый форштевень... «Аврора» готовилась в свое бессрочное плавание.
Высокая судьба этого корабля даровала ему пережить всех своих собратьев и недругов, эскадры Порт-Артура и Цусимы, бронированные мастодонты обеих мировых войн... Пережил он и своего безвестного мичмана, младшего артиллериста, начинавшего на крейсере свою долгую одиссею. В конце концов, они оба — и человек, и корабль — вернулись в свой город, а в сорок первом оба встали в общий строй...
«Аврора» била из Ораниенбаума по фашистским самолетам точно так же, как по японским крейсерам в Цусиме. И все события этой повести укладываются в жизнь одного корабля, ибо все это, в сущности, было недавно — и тогда, и сегодня.
1976—1986 гг.