Итак, в руках у меня две надежные нити: ЭПРОН и ленинградская племянница Домерщикова — Наталья Николаевна Катериненко.

Еду в Министерство морского флота, спрашиваю в Советском комитете ветеранов войны, звоню в Главный штаб ВМФ — разыскиваю ветеранов довоенного ЭПРОНа, тех людей, кто служил вместе с Домерщиковым, кто хоть что-то может о нем рассказать... Как мало их осталось! И ведь не бог весть какая старина — тридцать восьмой, сороковой годы. Этот умер, тот погиб, умер, умер, погиб, инфаркт, инсульт, рак...

ЭПРОН... Сейчас даже всеведущие редакторы просят раскрыть в тексте полное название этой организации. А до войны каждый мальчишка мог без запинки расшифровать пять букв: «Э» — экспедиция, «П» — подводных, «Р» — работ, «О» — особого, «Н» — назначения.

«Суда, грузы, подводные кабели, мины, захороненные на дне морском радиоактивные отходы, экипажи подводных лодок, заживо погребенные на глубине сотен футов, — все это объекты морских спасательных работ, реквизит мрачных трагедий...» Эти слова Джозефа Горза, автора книги «Подъем затонувших кораблей», как нельзя лучше объясняют характер деятельности ЭПРОНа.

Да, имя ЭПРОНа гремело в довоенные годы. То была мощная и авторитетная, как сказали бы сейчас, фирма. История ее рождения могла бы стать сюжетом приключенческого романа. В 1923 году на Черном море была образована по приказу Дзержинского водолазная группа для поиска золота с затонувшего во времена Крымской войны английского парохода «Принц».

С этого романтического задания и началась весьма серьезная деятельность ЭПРОНа.

Эпроновцы извлекали из толщи ила орудийные башни взорвавшейся «Императрицы Марии», водолазы экспедиции подняли многие затопленные под Новороссийском корабли, заставили всплыть дюжину подлодок, погибших в годы первой мировой и гражданской войн... К началу Великой Отечественной эпроновцы вырвали из подводного плена около 450 боевых кораблей и судов, спасли от гибели 188 терпевших бедствие пароходов.

Уже на шестой год своих героических подводных работ экспедиция была награждена орденом Трудового Красного Знамени.

С 1931 года ЭПРОН становится всесоюзной самостоятельной организацией. Правда, в оперативном отношении она подчинялась Наркомату Военно-Морского Флота, да и структура ее была военной. По сути дела, ЭПРОН представлял собой флот во флоте. В его распоряжении были десятки спасательных судов, морских буксиров, катеров, водолазных ботов, огромный понтонный парк. ЭПРОН имел свой техникум, свой журнал, свою газету, свой санаторий и даже свой совхоз.

Душой ЭПРОНа, его флагманом и комиссаром был человек ярчайшей судьбы — контр-адмирал Фотий Крылов.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Фотий Иванович Крылов возглавил ЭПРОН в 1931 году. Большевик с 1915 года. Служил матросом-комендором на «Александре II». В феврале семнадцатого за храбрость и инициативность был произведен в прапорщики по адмиралтейству. Но уже в октябре, сняв офицерские погоны, Крылов обучает в Кронштадте пулеметную команду Красной Гвардии.

В восемнадцатом — он старший артиллерист на корабле «Верный». Это тот самый «Верный», что в историческую ночь стоял на Неве вместе с «Авророй». В трудные годы блокады «Верный», так же как и его бывший старарт, станет спасателем.

Большевистская судьба Крылова бросала его на моря Белое и Черное, на Каспий и Балтику, и всюду он был на высоте положения. Он не засиживался в кабинетах и лично возглавлял самые сложные, самые ответственные судоподъемные операции, будь то спасение «Сибирякова» или подъем «Садко». Его любили, его знали, им гордились. Его называли «Чкаловым подводных глубин». О нем писали Алексей Толстой, Вячеслав Шишков, Иван Соколов-Микитов...

РУКОЮ ОЧЕВИДЦА:

«Фотий Иванович очень переутомлен, силы надорваны; ему еще нет сорока, а его густые, торчком, вихры над высоким лбом — с проседью. О Крылове надо много писать, его жизнь есть путь подлинного революционера и преданного строителя социализма. Он всегда на деле, всегда там, где требуются воодушевление, натиск, последний удар воедино собранных сил» (Вячеслав Шишков).

«Самое замечательное в этом... крепком духом человеке — его простота, отвращение к позе, его умение заражать энергией и волей к победе работающих с ним людей. Поразительна его неутомимость, хороша его улыбка, детским простодушием освещающая лицо» (И. Соколов-Микитов).

Вот такой человек принял деятельное и смелое участие в судьбе бывшего офицера Михаила Домерщикова. Он взял его к себе в ближайшие помощники, не обращая внимания на косые взгляды, наветы и сложное прошлое этого моряка. Взял, потому что знал его еще с двадцатого года (если не раньше), когда по направлению ЦК РКП (б) работал в торговом порту Петрограда. Домерщиков же был назначен по рекомендации своего бывшего вестового капитаном парохода «Рошаль».

СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ{3}. Лондонский порт. Темза. На фоне океанского суперлайнера скромный морской трудяга товарно-пассажирский пароход «Рошаль»: белые надстройки, черная труба, красный флаг на гафеле.

Это был старый пароход с такой же непростой боевой судьбой, как и у его капитана.

Его построили в 1899 году в Гулле и нарекли «Великим князем Александром Михайловичем». В апреле 1915 года пароход мобилизовали и зачислили в состав Балтийского флота. В октябре семнадцатого экипаж «Великого князя» перешел на сторону революции, а в восемнадцатом пароход получил свое новое имя. «Рошаль» участвовал в героическом Ледовом переходе из Гельсингфорса в Кронштадт, когда были спасены основные силы Балтийского флота.

Затем его разоружили и передали в ведение Мортрана, где он ржавел целых два года у портовой стенки, пока его снова не призвали на военную службу. В 1923 его передали Трансбалту и определили на заграничную линию Ленинград — Гавр — Лондон.

Молодой торговый флот республики, обескровленный войнами, нуждался даже в таких стариках, как «Великий князь», едва выжимавший из своих полутора тысяч паровых лошадиных сил одиннадцатиузловой ход. Каждый рейс на таком судне с расхлябанной машиной, с протекающим корпусом был подвигом. Но главный свой подвиг «Рошаль» совершил на сорок пятом году многотрудной жизни. Старый пароход и его бывалый капитан — оба, хоть и порознь, дотянули до Великой Отечественной, и каждый как мог приблизил День Победы.

«Рошаль» под командованием капитана А. Соболева обслуживал береговые части Северного Флота — ходил под обстрелом немецких батарей в Мотовский залив, доставлял воинские грузы защитникам Кольского полуострова.

В феврале 1944 года «Рошаль» вышел в Индигу за рыбой для действующего флота. Обычно туда пробивались только ледоколы. Но обстановка вынудила отправить старый, вконец изношенный пароход, не имевший никаких ледовых подкреплений. «Рошаль» пробился. За тот рейс его капитан был награжден орденом. А надо было бы и флаг парохода украсить орденом...

Я вращаю диск весь день. Телефон — идеальная машина поисков. В блокноте моем растет столбец телефонных цифр и фамилий. Бесконечное вычитание номеров из номеров, имен из имен, пока наконец не находится искомое: Николай Петрович Чикер и семь цифр его ленинградского телефона.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Контр-адмирал-инженер в отставке Николай Петрович Чикер начинал свою службу в довоенном ЭПРОНе. С 1957 года по 1972-й возглавлял аварийно-спасательную службу Военно-Морского Флота. На его счету десятки уникальных операций по подъему затонувших судов и спасению экипажей подводных лодок. Лауреат Государственной премии СССР. Живет и трудится на одном из предприятий Ленинграда.

Имя Чикера мне было знакомо по службе на Северном флоте. Я изучал подписанные им инструкции по аварийно-спасательному делу, я встречал эту фамилию под предисловиями к увлекательнейшим книгам о судоподъеме. В моих глазах этот человек представал хранителем многих морских тайн, и то, что он лично знал Домерщикова и знал, как выяснилось из предварительного телефонного разговора, с самой лучшей стороны, бросало особый свет на моего героя и на самого адмирала.

Ленинград. Февраль 1986 года

Прямо с Московского вокзала еду к Парку Победы, близ которого живет Николай Петрович Чикер.

Массивный человек с седой шевелюрой открыл мне дверь. Кабинет с моделями кораблей, украшенный чеканкой и картинами на морские сюжеты, с «сухим аквариумом» из кораллов, являл тихую гавань бывалого моряка. В нем мы и расположились.

Николай Петрович листал свою книгу «Служба особого назначения», выискивая фотографию Домерщикова. То был рабочий экземпляр, в который автор от руки дописывал всевозможные уточнения и дополнения. Под портретами друзей и сослуживцев мелькали скорбные даты: «Умер...», «Погиб...», «Умер...». Скорбная и гордая поминальная книга... Старый адмирал листал не страницы, а годы своей жизни. К сожалению, на групповых снимках Домерщикова не оказалось. Тогда Чикер стал рассказывать то, что помнил: — С Михаилом Михайловичем я познакомился в конце тридцатых годов. Это был обаятельный интеллигентный человек с выправкой флотского офицера. Правильная речь старого петербуржца, мягкие манеры, высокая морская культура — все это его выделяло... Флагманский штурман ЭПРОНа? Такой должности у нас не было. Домерщикова называли так в шутку. Он неизменно присутствовал на разборах судоподъемных операций... Седой, вдумчивый... В морской форме без знаков различия. Работал он в штабе ЭПРОНа в качестве консультанта и переводчика. В совершенстве зная английский, а также французский и немецкий, он держал руководство ЭПРОНа в курсе всех новинок зарубежного судоподъема. Начальник ЭПРОНа, а это был весьма незаурядный, можно сказать, легендарный человек, флагман второго ранга Фотий Иванович Крылов очень ценил своего помощника.

Разница в возрасте мешала мне сблизиться с Домерщиковым, но мы, молодые корабельные инженеры, с большим уважением относились к этому человеку.

Перед войной мне пришлось поднимать корабль, на котором Михаил Михайлович ходил в Цусиму — крейсер «Олег». В гражданскую английские катера торпедировали его, и он затонул в районе Толбухина маяка. Затонул неудачно — нос его выходил в Морской{4} канал и мешал судоходству. Попробовали поднять «Олега» на понтонах, но илистый грунт слишком прочно присосал корабль. Решили взорвать крейсер старыми шаровыми минами. Подвели их под наиболее уязвимые места корпуса. Взорвали. Пол Кронштадта осталось без стекол, но в корабле мины проделали лишь трубообразные пробоины. Пришлось резать перемычки и поднимать «Олега» по частям...

Я спросил Чикера, где размещался до войны штаб ЭПРОНа, и он объяснил, как разыскать последнее место службы моего героя.

«Волга» с шашечками на борту с трудом продвигалась по Невскому. Над Ленинградом только что отбушевала метель, и посреди проспекта тянулся высокий снеговой гребень, сметанный автоуборщиками. В ветровом стекле тускло золотился граненый, как клинок кортика, шпиц Адмиралтейства.

...Я ехал на набережную Красного Флота (бывшую Английскую). Там, у моста, где мемориальным камнем помечена историческая стоянка «Авроры», глядит окнами на Неву здание не бог весть каких статей. В великолепной шеренге аристократических особняков, протянувшейся от Зимнего дворца вдоль Невы, дом № 34 почти не приметен: ни колоннад, ни широкогрудых атлантов, ни каменных львов... Здесь до войны размещался штаб ЭПРОНа. Внимательный прохожий, разглядывая фасад, будет немало озадачен, когда увидит среди гипсовых гирлянд и маскаронов, составляющих скромный декор здания, штурвалы, якоря и водолазные шлемы, вылепленные по фризу верхнего этажа. В сорок пятом, ремонтируя здание штаба, матросы-эпроновцы украсили его на свой вкус.

Бывает так, и геологи это знают: расколешь иной невзрачный булыжник и ахнешь — сердцевина сверкнет вдруг гроздью аметистов. Вот такое же чувство возникло у меня, когда я заглянул внутрь дома № 34.

Поднявшись по широкой парадной лестнице, я попал в... высоченный грот с бетонными сталактитами, с перламутровыми морскими раковинами, вмурованными в бугристые дикие стены. Это было так неожиданно и так натурально для штаб-квартиры экспедиции подводных работ... Я подумал, что это наверняка идея Фотия Ивановича Крылова — разрядить казенную учрежденческую обстановку столь романтическим сооружением. Куда как символично: путь в кабинет «флагмана затонувших кораблей» пролегал под сводами подводного грота.

Меж сталактитов поблескивала застекленная фигурная дверь. Я приоткрыл ее и ахнул: в глазах зарябили золоченые арабески Мавританского зала. Открыл еще одну дверь и попал в роскошный барочный Белый зал, в котором людно даже тогда, когда он пустует, людно от присутствия множества лепных нимф, атлантов, муз, кариатид, античных богов...

Право, сюда стоило прийти, как в некий филиал Эрмитажа, филиал негласный, неофициальный... Водил меня по этим залам немолодой дежурный электрик в синем техническом халате — Александр Арвидович Пернов. Роль добровольного экскурсовода взял он на себя не скуки ради и не по распоряжению начальства, а потому, что проработал в доме № 34 четверть века и не без основания считал себя старожилом и знатоком этого прекрасного здания.

Пернов провел меня в бывший кабинет начальника ЭПРОНа (его занимал теперь главный врач флотской поликлиники). Кабинет, где обсуждались планы уникальных судоподъемных операций, рождались дерзкие идеи, разбирались подводные поединки, кое-что сохранил из своего былого великолепия: темные дубовые панели, хрустальную люстру, камин черного мрамора с бронзовыми виньетками и зеркалом, которое еще помнило коренастого энергичного адмирала с кудрявой проседью черных волос. Помнило оно и высокого седобрового моряка в кителе без нашивок, но раз молвившего на «крыловских ассамблеях» свое веское слово военспеца.

Море не оставило этот дом и поныне. Над его парадным горит красный неон: «Маяк». Большую часть здания занимает заводской клуб старейшей русской верфи. Со стапелей этой верфи, основанной еще Петром, сошли и первый русский пароход «Екатерина», и первый русский броненосец «Петр Великий», и все те корабли, с которыми была связана жизнь эпроновца Домерщикова — «Аврора», «Олег», «Пересвет»...

Отсюда, из этих окон в октябрьскую ночь семнадцатого года хорошо была видна «Аврора», бросившая якорь напротив — у Николаевского моста. И отблеск выстрела ее бакового орудия полыхнул и исчез в таинственной глубине надкаминного зеркала...

Я верю в магию старых стен, верю в их способность помогать всякому, кто пытается постичь прошлое не только с помощью бумаг и музейных экспонатов... Именно поэтому я позвонил ветерану ЭПРОНа, заслуженному изобретателю РСФСР Анатолию Федоровичу Мауреру (номером его телефона снабдил меня Чикер) не откуда-нибудь, а из бывшего крыловского кабинета. Энергичный голос сообщил, что он, Маурер, хорошо знал Домерщикова как замечательного специалиста и как человека прекрасных душевных качеств. Перед самой войной Крылов назначил его наблюдающим за постройкой специализированных спасательных судов для ЭПРОНа «Шлем» и «Водолаз». Последний героически погиб на Дороге жизни, что шла через Ладогу.

Все-таки странная судьба для военного моряка. Полжизни Домерщикова учили топить корабли. Но ему, видно, на роду было написано совсем иное — спасать. Он спасал раненых с торпедированной «Португали», спасал матросов с «Пересвета «, спасал затонувшие корабли, строил спасатели, чтобы те спасали потом жителей блокадного Ленинграда... Тут было над чем подумать...

Я спустился в грот, чтобы слегка передохнуть от всего увиденного и услышанного, записать кое-что в блокнот... Но отдыхать в тот день мне было заказано.

Мой добровольный гид рассказал мне, что этот дом приобрела в начале века графиня Игнатьева, жена генерал-адъютанта Николая Павловича Игнатьева, чье имя чтут в Болгарии как героя освободительной войны, как человека, подписавшего от имени России Сан-Стефанский договор. Сын четы Игнатьевых, лейтенант гвардейского экипажа Владимир Игнатьев, погиб в Цусимском сражении. В его память безутешная мать и построила этот грот.

Я обвел мрачноватые своды новыми глазами. Выходило, что экзотический грот вовсе не чья-либо причуда, не дань романтизму. То была как бы символическая могила сына-моряка — такая, какой представляла ее себе мать там, на дне Желтого моря, где остался лежать лейтенант Игнатьев со многими своими товарищами: вместо фамильного склепа рисовался ей подводный грот, где вместо свечей — сталактиты, вместо икон — раковины... Быть может, в этой импровизированной часовне она находила некое утешение своему горю. Конечно же, она верила в прекрасную смерть своего сына, не подозревая, что моряки на своих железных кораблях гибнут безобразно, растерзанные не пулями — осколками пудовых снарядов, гибнут, сваренные в перегретом пару, сожженные в огне корабельных пожаров... «Цусима» Новикова-Прибоя расскажет об этом спустя четверть века. Но она не читала суровый роман, написанный очевидцем, и умерла, веря в таинственные подводные чертоги, куда переселился ее единственный сын...

Я спросил Пернова, откуда он так хорошо знает историю: что это — увлечение, не состоявшееся призвание?..

— Я сам живая история, — усмехнулся электромонтер. — В жилах моих понамешано крови — от латышского кузнеца до французского маркиза. Прапрадед мой маркиз Перноу де Нотрп переселился в Россию еще в начале девятнадцатого века. Прапрадед по матери — берлинский скрипичный мастер шотландского происхождения Якобсон. Сын его служил придворным музыкантом у князя Неклюдова и увел у него дочь. От них родился мой дед Михаил Карлович Яковлев, генерал-майор по адмиралтейству, главный строитель броненосца «Орел», на котором ходил в Цусиму Новиков-Прибой. Дед был видным кораблестроителем. О нем писал академик Крылов, у него учился известный инженер Костенко, выведенный Новиковым-Прибоем в романе как Васильев. Костенко потом и сам написал книгу «На «Орле» в Цусиме». Он известен как крупный советский инженер-практик, лауреат Государственной премии.

Ну а дед мой генерал Яковлев с первых же дней Октября перешел на сторону Советской власти. Умер он уже в преклонном возрасте в 1931 году, но до последних лет жизни работал. Мальчишкой помню его за верстаком, у тисков. Он делал модели кораблей. Кое-что хранится и сейчас в Центральном Военно-морском музее...

Я слушал электромонтера в синем халате, ничему не удивляясь. Я понимал, что старые стены сыграли со мной добрую шутку и я попал в некое фокусное средоточие исторических линий, преломленных сводами грота, как зеркальной параболой. Или, как бывает в океане, гидрофоны акустиков попадают в особый слой — подводный звуковой канал, по которому сразу же становится слышно далеко-далеко — на сотни миль вокруг. Я нечаянно вторгся в такой «звуковой канал», залегающий в пластах истории, и раковины грота из немыслимой дали доносят до меня и шум Желтого моря, врывающегося в люки тонущих кораблей, и раскаты цусимской канонады, и грохот взрыва на «Пересвете», и эхо залпа «Авроры», и отзвуки салюта над прорванным блокадным кольцом.

Если внимательно вслушаться, то сквозь орудийную пальбу и треск временных помех можно различить и голоса исчезнувших людей. Они звучат, они слышны из девятьсот пятого, из семнадцатого, из сорок второго. Надо только не упустить этот чудесный «звуковой канал», надо спешить, надо действовать...

Дальше