Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

16

Удар, нанесенный 27 августа по синявинско-мгинской группировке немецких войск, Советское Верховное командование рассматривало лишь как частную операцию с ограниченными целями. От утверждения генерального плана прорыва блокады Сталин все еще воздерживался. Он вполне отдавал себе отчет в том, что прошлогодняя неудача на этом же направлении была обусловлена не только внезапным наступлением немцев на Тихвин, а и недостаточностью сил, какими осуществлялся прорыв, нехваткой технических средств, в особенности средних танков и артиллерии.

С открытием летней навигации на Ладоге Ставка направила в Ленинград двадцать пять батальонов для пополнения укрепленных районов, две танковые бригады, шесть артиллерийских противотанковых полков, тысячу ручных и пятьсот станковых пулеметов, пять тысяч автоматов.

Много ли это? И много, и мало. Для обороны города, пожалуй, достаточно, а для прорыва блокады — едва ли.

Но к середине августа у Сталина уже не оставалось сомнений в том, что немцы готовят новый штурм Ленинграда. Данные агентурной и авиационной разведки, а также сведения, поступавшие от партизан, показывают, что только за восемь суток от Пскова на Лугу проследовало сто восемьдесят эшелонов с немецкими войсками и техникой. Кроме того, сорок семь платформ с осадной артиллерией направились в Гатчину.

Вот тогда-то и было принято решение о нанесении упреждающего удара силами Волховского и Ленинградского фронтов.

Удар этот, вошедший в историю под именем Синявинской операции, расстраивал все планы немецкого командования. Ведь Синявинская гряда холмов, поднявшаяся среди торфяных болот огромной приладожской низины, являлась ключевой позицией. Для немцев потеря этой позиции неминуемо влекла за собой разрыв блокадного кольца юго-восточнее Ленинграда. Притом 8-я армия Волховского фронта выходила в тыл манштейновской 11-й армии.

На девятый день наступления, когда волховчанам удалось расширить свой прорыв до 15-20 километров, в штабе Манштейна раздался тревожный звонок из Винницы. Гитлер будто забыл о недавнем своем разговоре с новым фельдмаршалом. Сейчас он требовал от Манштейна не овладения Ленинградом, а только немедленной помощи командующему группой армий "Север" Кюхлеру в восстановлении положения.

Контрудар, предпринятый Манштейном, резко затормозил продвижение 8-й армии. Теперь она сама оказалась в опасном положении. А в случае разгрома целой армии Волховского фронта катастрофически снижались шансы на успешный прорыв блокады в ближайшем будущем. И Сталин отдал приказ Говорову немедленно возобновить наступательные действия на Неве, в районе Невской Дубровки, чтобы помочь волховчанам.

В течение трех суток, с 10 по 13 сентября, три советские дивизии, сосредоточенные здесь, тщетно пытались форсировать Неву. Вечером 13 сентября Говоров и Жданов обратились в Ставку за разрешением отложить дальнейшие попытки на шесть дней. Ставка удлинила этот срок еще на шесть дней: немцы уже начали тогда штурм Сталинграда, и боям на Неве следовало придать такой размах, который затруднил бы Гитлеру маневр резервами.

С величайшими трудностями войскам Ленинградского фронта удалось наконец переправиться через Неву и завязать кровопролитное побоище на левом ее берегу. Теперь немцам пришлось защищать уже не только Синявинскую гряду. Три свежих дивизии из армии Манштейна были посланы к Неве...

В течение многих предвоенных лет ленинградский пригород Колтуши пользовался известностью во всем цивилизованном мире, особенно среди тех его представителей, которые старались проникнуть в тайны высшей нервной деятельности человека. Над Колтушами витал гений великого русского ученого Павлова. Колтуши называли "столицей условных рефлексов".

К осени 1942 года неподалеку от знаменитой павловской "биологической станции" и расположилось полевое управление Ленинградского фронта.

30 сентября сюда прибыли Васнецов и Штыков. Говорова они не застали.

Оперативный дежурный доложил, что командующий уже семьдесят два часа неотлучно находится на КП Невской группы.

Васнецов и Штыков тоже было собрались ехать туда, но как раз в этот момент появился Говоров. Вошел он молча, поздоровался с ними тоже без слов — лишь коснулся ребром ладони козырька фуражки. И в глубокой задумчивости присел к письменному столу.

— Какие новости, Леонид Александрович? — спросил, не выдержав его молчания, Васнецов.

— Гаген под угрозой окружения, — глядя куда-то поверх голов Васнецова и Штыкова, негромко ответил Говоров.

Ни тому, ни другому не надо было объяснять, что это значило. Четвертый гвардейский корпус генерала Гагена составлял главную ударную силу Волховского фронта.

— Вам, Леонид Александрович, известно, какие меры принимает в связи с этим Мерецков? — спросил теперь Штыков.

— Известно, — сказал Говоров и с неохотой добавил: — Кирилл Афанасьевич начал вчера вечером отвод своих войск из-под Синявино.

Если бы совсем рядом с блиндажом, в котором они находились, разорвалась тысячекилограммовая авиабомба, это, наверное, произвело бы на них меньшее впечатление, чем лаконичное сообщение Говорова.

— Как?! — воскликнул Васнецов. — Отвод после того, как удалось прорвать оборону противника?! После того, как до соединения с нашими войсками остались считанные километры?! — В голосе Васнецова звучало возмущение.

Говоров медленно покачал головой:

— Война есть война.

"Как может он рассуждать так спокойно? — поразился Васнецов. — Ведь не забыто же им, с какими мучениями и ценой каких жертв войска Ленинградского фронта форсировали Неву!"

— Я думаю, что нам следует немедленно звонить товарищу Сталину! — сказал Васнецов вслух.

— А я думаю о том, — отозвался на это Говоров, — что происходит сейчас под Сталинградом.

В первые мгновения от этих его слов Васнецов почувствовал растерянность. Ему послышался в них скрытый упрек. И все же он попытался возразить:

— Чем сложнее обстановка на других фронтах, тем больше возрастает значение боев под Ленинградом. Мы обязаны еще сильнее сковать здесь противника.

Говоров покачал головой:

— Сковать, Сергей Афанасьевич, — да. Только не за счет гибели собственных войск.

Говоря это, командующий продолжал смотреть в противоположную стенку блиндажа, чем тоже раздражал Васнецова. "Чего он там разглядывает?" — досадовал Васнецов.

А Говоров в этот момент даже не замечал бревенчатой стены. Он видел красный стяг, развевающийся на корме одной из лодок, переправляющихся через Неву под неистовым огнем врага. Видел страшный рукопашный бой во вражеских траншеях, где оружием становится не только автомат, не только штык и граната, но и острая лопатка пехотинца... Он видел частное и общее: отдельные траншеи и конфигурацию всего фронта, лица бойцов и боевые порядки дивизий.

Наконец командующий перевел свой взгляд на членов Военного совета и твердо сказал:

— Надо, товарищи, считаться с реальным положением вещей. Наш плацдарм на левобережье очень мал. Боевые порядки дивизий Федорова и Краснова, сосредоточенных на этом лоскутке земли, настолько уплотнены, что любая вражеская мина, любой снаряд влечет за собой гибель десятков людей. Наши потери растут с каждым часом, а расширить плацдарм мы не в силах — противник имеет там абсолютное превосходство. Через двое-трое суток тысячи наших бойцов и командиров либо будут сброшены в реку, либо полностью уничтожены на берегу. Этого я допустить не могу!

Последние слова Говоров произнес с непререкаемой категоричностью, даже слегка повысил голос. И, как бы услышав сам себя со стороны, сказал уже тише:

— Командование Волховского фронта приняло правильное в создавшейся обстановке решение. Мы тоже обязаны найти правильное решение.

— Какое? — почти в один голос воскликнули Васнецов и Штыков.

— Эвакуировать войска с левого берега Невы, оставив там лишь минимальные силы для удержания прошлогоднего "Невского пятачка".

— Вы считаете, что Андрей Александрович рискнет обратиться с таким предложением к товарищу Сталину?! — вырвалось у Васнецова.

— Долг обратиться с таким предложением к товарищу Сталину лежит на мне, — ответил Говоров. — И я его выполню.

Васнецов и Штыков замолчали. Как ни старался командующий казаться спокойным, они поняли, чего стоило Говорову взять на себя столь тяжкую миссию, особенно после того, как ЦК оказал ему высокое доверие, приняв в члены партии без прохождения кандидатского стажа.

А Говоров тоже будто проник в души этих двух близких ему людей и, увидев царящее там сейчас смятение, в свою очередь молча посочувствовал им. А вслух сказал с обычной своей сухостью:

— Задача состоит в том, чтобы эвакуировать войска без потерь. И сделать это быстро!

...Ночь на 8 октября выдалась темная и дождливая. Это немало способствовало тому, что тщательно подготовленная эвакуация войск с левого берега Невы была произведена действительно без потерь.

Ранним утром 9 октября Линдеман и Манштейн, готовые нанести решающий удар по дивизиям Федорова и Краснова, с разочарованием узнали, что траншеи и окопы, еще вчера вечером изрыгавшие огонь и металл, пусты. Только в одном месте, почти том же самом, где в результате прошлогодних сентябрьских боев образовался знаменитый "Невский пятачок", теперь снова закрепились советские бойцы.

Их было немного — всего лишь небольшой отряд автоматчиков. Однако они словно вгрызлись в землю, окружили себя непроходимыми минными полями, опутали все подступы колючей проволокой и, отбивая атаки противника, ясно давали ему понять, что решили, стоять насмерть...

17

О неудаче Синявинской операции Звягинцев знал лишь в общих чертах: об этом говорили на очередном совещании в штабе ВОГа, подчеркивая, однако, что операция эта сорвала намечавшийся противником штурм Ленинграда.

Вскоре после того Звягинцева вызвали на Дворцовую площадь к начальнику отдела укрепленных районов полковнику Монесу. Звягинцев все еще числился одним из его помощников.

— Слушай, подполковник, — сказал Монес, — строительство оборонительной полосы в центре города мы считаем законченным. Во всяком случае, тебе там больше делать нечего. Отправляйся на правый берег Невы, в район Невской Дубровки. Помоги шестнадцатому укрепленному району. Он держит оборону на широком фронте — почти от Порогов до истока Невы и дальше — по Ладоге. Нева сейчас наиболее уязвимое место на всем Ленинградском фронте. Мы привыкли рассматривать правый ее берег только как исходный рубеж для наших наступательных действий с целью прорыва блокады. И в прошлом году наступали оттуда, и в этом — тоже. Но что получится, если тот же самый район, допустим, между Восьмой ГЭС и Шлиссельбургом противник изберет как исходный рубеж для своего наступления?.. Надо привести укрепленный район в полную боевую готовность, проверить систему огня, прочность оборонительных сооружений, слаженность боевых расчетов.

— А какими силами располагает этот УР? — спросил Звягинцев.

— Шесть артиллерийско-пулеметных батальонов.

— Кадровые?

— Нет, подполковник. На все УРы кадровых войск не хватает. Батальоны шестнадцатого сформированы недавно, в основном из рабочего класса. Однако командный состав во главе с комендантом УРа полковником Малинниковым в основном кадровые командиры. А ты будешь состоять нашим представителем при Малинникове.

"Все повторяется в моей судьбе!" — подумал Звягинцев, вспомнив, как так же вот когда-то — ему казалось, что это было в давние-давние времена, — посылали его представителем штаба фронта в батальон Суровцева с заданием: создать неприступные укрепления на одном из участков Лужского рубежа. Стараясь оборвать поток воспоминаний, Звягинцев спросил Монеса:

— Когда отправляться?

— Чем скорее, тем лучше, — ответил тот. — Скажем, завтра. Еще вопросы есть?

— Есть, если разрешите... Я понял, что ожидается новое наступление немцев. А мы-то, товарищ полковник, наступать собираемся? Или опять зазимуем в блокаде?

— Вперед забегаете, — нахмурившись, ответил Монес. — Ставку и Военный совет фронта обогнать хотите?.. Если что и будет, то узнаете об этом от командующего шестьдесят седьмой армией. Со штабом армии и поддерживайте связь. Других вопросов нет?

Звягинцев молчал.

— Наверное, потом будут, — усмехнулся полковник.

— Очевидно, будут, — согласился Звягинцев. — На месте само дело вопросы подсказывает. А сейчас, товарищ полковник, у меня к вам одна просьба есть... Возможно, мне придет письмо. С Большой земли... Прошу переслать в шестнадцатый...

Письма он ждал о судьбе Веры, а может быть, и от нее самой.

Месяц назад на углу Невского и Фонтанки, где Звягинцев работал тогда, его повстречал Васнецов, знакомившийся с новыми оборонительными сооружениями в центре города.

Заговорил по-дружески:

— Просьбу твою, подполковник, я выполнил... Насчет той девушки... ну Королевой. Видишь ли, какое дело... Нелегкую ты задал мне задачу...

"Не тяни, говори сразу!" — хотелось крикнуть Звягинцеву. Он приготовился к самому худшему. Если бы Вера осталась в живых, Васнецов сказал бы об этом сразу.

— Весь горздрав занимался твоим делом, — неторопливо продолжал секретарь горкома. — Целое расследование провели. Все штабы МПВО, все похоронные команды опросили.

— Погибла?! — вырвалось у Звягинцева.

— Нет, нет, я тебе не похоронку привез, — поспешно сказал Васнецов. — Тут вот какое дело... Удалось обнаружить следы одной девушки, которая предположительно должна бы быть той самой Верой Королевой. Возраст схожий. Есть и профессиональное соответствие: судя по лохмотьям белого халата, эта девушка тоже медработник. Извлечена из-под развалин госпиталя в бессознательном состоянии и в числе других, нуждавшихся в сложных операциях, отправлена на Большую землю.

В первое мгновение Звягинцева целиком захватило чувство радости. Он как бы и не услышал, что Вера тяжело ранена. Одна мысль стучала в его голове: "Она жива... жива... жива!.."

Придя в себя, спросил Васнецова:

— Может быть, известно, где она находится сейчас?

— Отсюда ее направили в один из госпиталей Горьковской области, — ответил Васнецов, — а о дальнейшем не знаю. Зато насчет другого интересующего тебя человека — ну комиссара твоего — все установлено точно.

— Пастухов тоже жив?! — воскликнул Звягинцев.

— Нет, он погиб.

— Документы при нем оказались?

— Какие там документы!.. Пастухов твой какого-то парня безногого спас. Телом своим прикрыл, когда все рушиться стало. Парень этот чудом жив остался и рассказал все. Пастухову голову размозжило, позвоночник перебило...

Дальше Звягинцев уже не слушал. Для него и услышанного было достаточно. Мелькнула догадка: "Не тот ли это одноногий морячок с гремящими костылями, что встретился мне зимой в полутемном госпитальном коридоре? Наверное, он. Пастухов ведь так хотел вернуть к жизни этого юношу, изуродованного войной..."

Звягинцев возвратился к думам о Вере.

Злой, непреклонный голос логики утверждал, что нет никаких веских оснований быть уверенным, будто та девушка именно Вера. Но если даже из-под развалин извлекли действительно Веру, перенесла ли она все тяготы эвакуации, а затем еще какую-то сложнейшую хирургическую операцию.

И все же голос сердца, не желавший считаться с аргументами, отбрасывающий все возражения, уверенно твердил: "Она жива... жива!.."

Вечером Звягинцев написал письмо в Горький, областному военкому. Он умолял его навести справки: в какой из госпиталей области попала ленинградка Вера Королева и как у нее прошла операция. Ответа требовал в любом случае: если жива в если погибла.

Но ответа пока что не было.

18

Прошло немногим больше двух месяцев после неудачно закончившейся Синявинской операции. На Неве опять наступило затишье. Ледяной панцирь сковал реку.

На высоком, обрывистом левом ее берегу осталась лишь горстка советских бойцов, удерживавших "Невский пятачок". Оттуда доносилась редкая перестрелка...

В бесконечно длинные декабрьские ночи над Невой взвивались время от времени выпущенные с того же левого берега осветительные ракеты, и в неярком их голубоватом свете смутно проступали на низинном правом берегу припорошенные снежком броневые колпаки, лабиринт траншей, ряды заиндевелой колючей проволоки.

Начиналась зима. Вторая блокадная зима. Суждено ли было стать ей столь же безысходной, как и первая?

Этот вопрос задавали себе тысячи ленинградцев. Он все чаще звучал в красноармейских землянках и командирских блиндажах.

...12 декабря командиры дивизий — генерал-майоры Симоняк и Краснов, полковники Борщев и Трубачев, а также начальники их штабов, командующие артиллерией и еще несколько командиров соединений, неожиданно были вызваны в Смольный к Говорову.

Когда их провели в кабинет командующего, самого Говорова там не было. Вызванных встречал начальник штаба фронта генерал-майор Гусев. Тут же присутствовали новый начальник оперативного отдела генерал-майор Гвоздков и начальник фронтовой разведки Евстигнеев.

Наконец появился и Говоров вместе со Ждановым. Гусев доложил им, что все вызванные командиры в сборе.

— Ну вот и хорошо, — удовлетворенно сказал Говоров. — Прошу садиться, товарищи.

Жданов поздоровался со всеми общим поклоном и сразу же занял обычное свое место — справа от кресла Говорова.

Сам же Говоров, прежде чем сесть в это кресло, прошел к письменному столу, взял там свою толстую тетрадь, затем направился к высокому сейфу. В напряженной тишине звякнул ключ, повернутый в замочной скважине, бесшумно открылась массивная стальная дверца, и из скрытой пасти сейфа будто сама собой выплыла красная папка.

С этой папкой и толстой тетрадью командующий расположился у торца стола для заседаний, вынул из поясного брючного кармана часы на черном ремешке и также положил их перед собой. Несколько мгновений посидел молча, вглядываясь в лица собравшихся. Потом раскрыл красную папку и сказал будничным тоном:

— Товарищи командиры! Ставка Верховного главнокомандования утвердила план операции под кодовым названием "Искра". Замысел состоит в том, чтобы встречными ударами двух фронтов — нашего с запада и Волховского с востока — разгромить немецко-фашистскую группировку в шлиссельбургско-синявинском выступе и прорвать блокаду.

Он посмотрел на листок, лежащий в красной папке, точно сверяясь с текстом директивы, и закрыл папку.

— Со стороны Ленинградского фронта, — продолжал после паузы Говоров, — задачу эту будет решать недавно сформированная нами шестьдесят седьмая армия под командованием генерал-майора Духанова. — Говоров повернул голову в сторону сухощавого, коротко остриженного генерала средних лет и повторил уважительно: — Под вашим командованием, Михаил Павлович.

Духанова здесь знали все, но о существовании 67-й армии, сформированной на базе Невской оперативной группы, известно было немногим.

Имея это в виду, Говоров пояснил:

— В составе армии — шесть стрелковых дивизий и пять стрелковых бригад, одна лыжная и три танковых бригады, два отдельных танковых батальона, бригада тяжелых гвардейских минометов, двенадцать артиллерийских и восемь минометных полков.

...Собрания военных людей многим отличаются от собраний гражданских. И одно из отличий состоит в том, что здесь не принято выражать свой восторг аплодисментами или возгласами одобрения. Тем не менее, когда Говоров закончил перечисление соединений и частей вновь сформированной армии, в кабинете раздалось нечто похожее на единодушный вздох облегчения.

Нет, не только долгожданному решению Ставки радовались люди, собравшиеся за этим столом. Директива на прорыв блокады была для них далеко не первой. И место прорыва определялось в ней уже привычное — в районе Синявино, где толщина блокадного кольца наименьшая.

Причина одобрительного вздоха, вырвавшегося у присутствующих, была иной: впервые изнутри Ленинграда планировался удар таким мощным кулаком. Целая армия! И притом усиленная!

— Оперативное построение войск — в два эшелона, — как бы не замечая радостного оживления, продолжал Говоров. — В первом эшелоне — четыре стрелковые дивизии, во втором — две. Остальные общевойсковые соединения составят армейский резерв. Взаимодействующий с нами Волховский фронт основные усилия сосредоточит на своем правом фланге. Там для осуществления прорыва также сформирована специальная армия — Вторая Ударная. Слева от нее будет действовать знакомая нам восьмая армия. Генерал Гвоздков, прошу вас — карту.

Начальник оперативного отдела проследовал в дальний угол кабинета, взял там длинный белый сверток со шнурком от одного конца к другому, при помощи указки накинул этот шнурок на вбитый в стену крюк. Карта с шелестом развернулась под тяжестью нижней деревянной планки. И тогда все увидели район предстоящих действий. Справа голубела лента Невы. Вплотную к ней примыкала тонкая красная линия — позиция 16-го УРа. За УРом виднелись такие же красные дуги с обозначением соединений и частей, которым предстояло принять участие в операции "Искра".

По другую сторону Невы тянулась темно-синяя линия с зубцами, обращенными к реке. От Усть-Тосно она ползла на север, вплоть до Шлиссельбурга, от него продолжала свой путь на юго-восток, по Ладожскому побережью, затем резко спускалась на юг, но вскоре делала такой же резкий поворот на запад. В пространстве, очерченном этой темно-синей зубчатой линией, и находилась шлиссельбургско-синявинская группировка противника. С востока в нее упирались еще несколько красных дуг — войска 2-й Ударной армии.

Несколько минут командиры дивизий молча рассматривала карту. Потом снова раздался голос Говорова:

— Товарищ Гусев, ознакомьте командиров с противником и характером его укреплений.

Начальник штаба подошел к карте и, почти не глядя на нее, начал:

— Во-первых, товарищи командиры, мне хотелось бы предостеречь вас от недооценки противника. Разумеется, ему нанесен значительный урон в ходе сентябрьских боев. Есть основания полагать, что на Ленинградском направлении у немцев уже нет крупных танковых резервов, в частности его двенадцатая танковая дивизия выведена на переформирование сразу же после Синявинской операции. Не исключено также, что какую-то часть сил Гитлер снял с нашего фронта и перебросил их под Сталинград на помощь окруженной там армии Паулюса. И тем не менее, товарищи, рассчитывать на легкую победу мы не можем. По данным разведки, в полосе запланированного прорыва обороняются две пехотные дивизии и отдельные отряды дивизии СС. Напоминаю, что численный состав немецкой пехотной дивизии почти вдвое превосходит численность нашей стрелковой дивизии. Следует также иметь в виду, что вблизи от участка прорыва противник имеет еще две пехотные и одну горнострелковую дивизии. Несомненно, они тоже примут участие в отражении нашего удара. Нельзя забывать и о большом количестве немецкой артиллерии разных калибров, сосредоточенной в районах Синявино, Келколово, Отрадное.

Гусев на короткое время умолк, как бы давая возможность каждому хорошенько осмыслить услышанное, и лишь после этой паузы перешел к дальнейшему:

— Противник располагает большим количеством мощных укреплений, строительство которых он начал, как только вышел в район Шлиссельбурга, то есть еще с сентября сорок первого года. Вдоль всего левого берега Невы, который, как известно, высок и крут, немцами отрыта сплошная траншея полного профиля с большим количеством врезанных прямо в берег на разных уровнях дзотов.

Сам Гусев отлично представлял, что это значит. Он ведь во время сентябрьских боев, оставаясь начальником штаба фронта, одновременно исполнял обязанности командующего Невской оперативной группой.

— Параллельно первой, основной траншее, — Гусев провел по карте указкой, — на расстоянии семидесяти метров от нее проходит вторая траншея, а в полкилометре от берега — третья, включающая инженерные оборонительные сооружения усиленного типа. К этому добавляются каменные постройки здания Восьмой ГЭС и Шлиссельбурга, а также сохранившиеся подвалы разрушенных населенных пунктов — немцы умело используют их в системе своей обороны. Не говорю о минных полях, это подразумевается само собой.

Покончив с характеристикой противника, начальник штаба показал направление главного удара.

— Мы наносим его вот здесь, — прочертил он указкой воображаемую линию, пересекая голубую ленту Невы, чуть выше Московской Дубровки, — и развиваем наступление на Рабочий поселок номер пять...

До сих пор речь шла о пунктах, хорошо известных всем военачальникам Ленинградского фронта: Шлиссельбург, Синявино, 8-я ГЭС, Невская Дубровка, Московская Дубровка. Расположение их воспринималось зримо, даже без карты. Но сейчас появилось новое название — какой-то Рабочий поселок N_5. Командиры напрягли зрение. Точка, у которой Гусев задержал указку, находилась почти на одинаковом удалении от Ленинградского и Волховского фронтов.

— Одновременно, — продолжал Гусев, перемещая указку к югу, — будет вестись расширение прорыва в сторону Рабочего поселка номер шесть. Соединение со Второй Ударной предполагается в центре коридора — в Рабочих поселках номер пять и номер один. У меня все, — повернулся он к Говорову.

— Я полагаю, — сказал Говоров, обращаясь к вызванным командирам, — у каждого из вас имеются какие-то вопросы. Но они преждевременны. Будет еще возможность выяснить их. Прошу остаться командующего армией, а также генералов Краснова и Симоняка, полковников Борщева, Трубачева. Все другие пока свободны, но из Смольного мы вас не отпустим. Здесь вы проведете четыре дня. За это время каждый должен основательно изучить обстановку, обдумать свои задачи, а затем состоится штабная игра. Отлучки за пределы Смольного запрещаю. Адъютанты сейчас разведут вас по вашим рабочим комнатам, покажут, где будете спать, где питаться.

...И вот опустела вся левая сторона длинного стола. По правую его сторону разместились Духанов и четверо командиров дивизий.

Когда плотно закрылась дверь за последним из лиц, покинувших кабинет, Говоров сказал:

— Прошу командующего армией довести до командиров дивизий их задачу.

— Товарищи командиры дивизий, — сказал, вставая. Духанов, — в предстоящей операции ваши соединения составят первый эшелон армии. На правом фланге, в направлении Московской Дубровки, будет наступать генерал-майор Краснов, в центре действуют дивизии полковника Борщева и генерал-майора Симоняка, на левом, северном фланге удар по Шлиссельбургу наносит полковник Трубачев. Успех операции зависит прежде всего от вас, и потому именно с вами пожелал поговорить особо Андрей Александрович.

Духанов вопросительно взглянул на Жданова и по безмолвному его жесту сел.

— Итак, товарищи, — начал Жданов, — через несколько минут вам также предстоит начать подготовку к штабной игре. Но до этого я хочу потолковать с вами как коммунист с коммунистами. Выбор Военного совета пал на вас не случайно. Вы, товарищ Симоняк, героически проявили себя в обороне Ханко. Вы, товарищ Борщев, самоотверженно защищали Ораниенбаумский плацдарм, отличились под Путроловом и Усть-Тосно. Вы, товарищ Трубачев, достойный командир дивизии, в которую вошел цвет рабочего класса Ленинграда — бывшие народные ополченцы. Награды на груди генерала Краснова говорят сами за себя, к тому же ваша, товарищ Краснов, дивизия уже побывала в кровопролитных боях там, где ей предстоит действовать теперь. От начала операции "Искра" нас отделяют дни, самое большее — недели. Ставка дала нам все, что могла. На большее рассчитывать не приходится. Да и не имеем мы на то морального права: под Сталинградом наши войска ведут тяжелейшие бои с двумя окруженными немецкими армиями — шестой и четвертой танковой. Гитлер создал новую группу армий под названием "Дон" и послал ее на выручку окруженных. Перед началом нашего сегодняшнего совещания Леонид Александрович и я разговаривали с товарищем Сталиным — потому, собственно, вам и пришлось несколько подождать нас. Так вот, товарищ Сталин сказал, что сегодня на рассвете эта новая группировка противника перешла в наступление из района Котельниково...

Жданов сделал паузу. Пошарил по столу в поисках папирос. Четыре руки с пачками "Беломора" тут же протянулись к нему.

— Извините, товарищи, я теперь курю другие, — отказался Жданов и, не желая обидеть людей, уточнил: — Докторские, для астматиков... Однако вернемся к делу. Вы знаете, кто командует группой "Дон"? Ею командует Манштейн! Тот самый, который три месяца назад собирался штурмовать Ленинград. Теперь его послали спасать положение на юге. В этой войне все взаимосвязано! Сначала — Ленинград и Москва. Теперь — Ленинград, Москва и Сталинград. Мы должны устроить здесь немцам такую баню, чтобы ни один их солдат не мог уйти отсюда. Никуда, кроме как в землю! Вы меня поняли, товарищи?

Все молчали, не спуская со Жданова глаз. Говоров начал было тихо постукивать пальцами по столу и тотчас прекратил, потому что Жданов заговорил снова:

— Сейчас шла речь о нашем долге перед Родиной и партией, Но у нас есть еще свой особый долг перед Ленинградом. Город не может дольше жить в тисках блокады. Не может, товарищи! Мы радовались, когда Ладога снова стала судоходной. Мы вывезли на Большую землю почти полмиллиона человек. По Ладоге Ставка слала нам подкрепления. Вы знаете, сколько мы получили за это лето и осень новых бойцов и командиров? Более трехсот тысяч человек! Но это не все. Мы получали еще боеприпасы, пушки, танки. Вы должны знать, товарищи, и о том, чего стоило это нашим морякам и речникам. Подсчитано, что за время навигации самолеты противника пять тысяч раз появлялись над озером, прибрежными портами и станциями. Они сбросили там до семи тысяч бомб! Подумайте над этим!..

Неожиданно Жданов протянул руку к сидящему ближе других Симоняку и сказал:

— Дайте мне папиросу.

Все заметили, что рука Жданова дрожала, когда он вытаскивал папиросу из пачки и когда закуривал ее, взяв из пальцев Симоняка зажженную спичку...

— Вы помните, товарищи, — с волнением продолжал Жданов, — как принято было говорить в мирное время, если отмечалась какая-нибудь большая трудовая победа? Тогда говорилось; "В эти дни наш народ обращает свои взоры к партии коммунистов, к нашей большевистской партии..." Однако народ смотрит на нас, коммунистов, не только в дни радости, но и в дни испытаний. Да, мы не смогли, не сумели избавить ленинградцев от страшных бедствий. Ни в прошлом году, ни нынешней осенью. Не сомневаюсь, народ понял правильно: не потому мы не сделали этого, что мало работали и плохо воевали. Истинная причина в том, что немцы были сильней нас, у них было больше солдат, больше танков, артиллерии, самолетов. Теперь положение меняется в нашу пользу. И нам не простят, если мы не сумеем воспользоваться нашими преимуществами. Партия ждет от вас не только личной храбрости, но и умелого командования. А сейчас... — Жданов поглядел в сторону Говорова и, уловив едва заметный его кивок, закончил: — Сейчас командующий распорядится.

Говоров нажал кнопку звонка и приказал своему адъютанту майору Романову проводить командиров в подготовленные для них комнаты.

19

Ночью повалил снег. На Неве гулял пронзительный, колючий ветер.

Командный пункт 16-го, или, как его называли еще, Невского укрепленного, района чуть возвышался над наметенными вокруг сугробами.

Часовой в полушубке и с автоматом на груди приплясывал у входа.

— Комендант у себя? — спросил его Звягинцев.

— А кто вы будете, товарищ командир? — почтительно, но вместе с тем с подобающей месту солидностью осведомился часовой.

— Доложите, подполковник Звягинцев, из штаба фронта.

Часовой на мгновение вытянулся, затем стал спускаться по уходящим глубоко вниз ступенькам, и оттуда, снизу, донесся его хрипловатый голос:

— Товарищ младший лейтенант, тут прибыл подполковник из штаба фронта.

Через минуту вверх поднялся младший лейтенант в меховой жилетке.

Он вопросительно посмотрел на Звягинцева и небольшой его, видавший виды чемоданчик.

— Разрешите ваши документы, товарищ подполковник.

Звягинцев вынул свое удостоверение личности и командировочное предписание. Младший лейтенант внимательно изучил документы, сказал, что комендант УРа на месте, и пригласил Звягинцева в блиндаж. Сам, однако, опередив его, моментально исчез в полумраке.

"Хочет предупредить!" — подумал Звягинцев и последовал за ним, намеренно замедляя шаги.

Блиндаж оказался вместительным. В первой его половине по обе стороны тянулись нары. Справа от двери прямо на нарах стояли два полевых телефона и возле них — сделанная из снарядной гильзы коптилка. Здесь же располагался связист. На противоположной, левой стороне нары аккуратно были застелены серым армейским одеялом и сверху лежал полушубок — очевидно, там расположился младший лейтенант.

Спустя минуту откинулся полог, разделявший блиндаж на две части, и при свете коптилки Звягинцев увидел высокого, худощавого, средних лет полковника. Даже в полумраке Звягинцев мог различить резкие, волевые черты его лица. Он был одет по всей форме, поясной ремень, слегка оттянутый кобурой с пистолетом, поддерживала портупея. Гимнастерка застегнута на все пуговицы. Командный состав УРов всегда и везде отличала особая подтянутость.

— Здравствуйте, товарищ Звягинцев, — доброжелательно улыбаясь, сказал полковник, — прошу проходить. — Он высоко приподнял брезентовый полог.

— Разрешите выполнять? — спросил из-за его спины младший лейтенант.

— Действуй! — не оборачиваясь, ответил полковник.

Лейтенант обошел Звягинцева и исчез, плотно прикрыв за собой дверь.

— Прошу, — снова повторил полковник.

Звягинцев, слегка пригибаясь, сделал два шага вперед.

Вторая половина блиндажа представляла собой почти комнату, оборудованную с максимальным фронтовым комфортом. Слева у стенки стоял топчан. На противоположной, правой стороне висели карта и два небольших портрета — Сталина и Жданова. У дверного проема была прибита самодельная вешалка — узкая, гладко выструганная деревянная планка с загнутыми в виде крючков гвоздями, на одном из них висел полушубок. К переднему простенку примыкал стол, на котором горела карбидная лампа. По обе стороны стола тянулись скамьи. В центре помещения дышала теплом железная печка.

— Что ж, товарищ комендант, — сказал Звягинцев, — начнем с представления. — И снова сунул руку в карман, намереваясь вынуть удостоверение.

Малинников отстраняющим жестом остановил его:

— Нет необходимости. Мне сообщил о вас полковник Монес. Представляться, по-видимому, надлежит мне.

Звягинцев ощутил некоторое неудобство оттого, что Малинников ставит себя в положение подчиненного. Тот, наверное, уловил это и, желая выровнять отношения, заговорил уже подчеркнуто неофициально:

— Что же вы не раздеваетесь, товарищ Звягинцев? Чувствуйте себя как дома. — И, как радушный хозяин, взял у него из рук полушубок, повесил рядом со своим.

В это время за пологом началась какая-то возня. Потом угол брезента откинулся, и Звягинцев снова увидел младшего лейтенанта.

— Сюда, — показывал он кому-то на стену, где висела карта.

Затем появилась чья-то спина в шинели и ноги в огромных валенках, переступающие мелкими шажками. За коренастым бойцом, пятившимся задом, показался вскорости другой, маленький и поджарый. Они вдвоем несли топчан.

— А теперь постель. Быстро! — приказал младший лейтенант, когда топчан был установлен у стены, но так, чтобы не мешать подходу к карте. Сам он подхватил чемоданчик Звягинцева, оставленный у входа, сунул его под топчан и тут же удалился.

— Если вместе поселимся, не возражаете? — осведомился Малинников.

— А не стесню? — неуверенно проговорил Звягинцев.

— В тесноте да не в обиде, — улыбнулся полковник. — Вдвоем жить веселее. Впрочем, — поправился он, — веселья у нас тут мало. Покомандуете, сами убедитесь.

— Командовать будете вы, товарищ комендант, — сказал Звягинцев, чтобы разом поставить все на свои места. — Я не подменять вас приехал. Давайте-ка присядем и познакомимся по-настоящему.

— Рано, товарищ Звягинцев, рано! — слегка щуря глаза, возразил Малинников и крикнул, переводя взгляд на полог: — Ну, что там?

Ответа не последовало.

— Дисциплинка!.. — недовольно пробурчал Малинников и, подождав, пока сядет Звягинцев, сам расположился напротив. — С чего начнем? — спросил он.

Звягинцев не успел ответить. За пологом послышались чьи-то мягкие шаги, и тут же младший лейтенант внес на вытянутых руках самовар, исходящий паром.

— Опаздываете, младший! — притворно строго бросил комендант и, переводя взгляд на Звягинцева, пояснил: — У нас так заведено, чтобы самовар был всегда наготове. А вот со стаканами — беда. Были — разбились. Кружками обходимся, по-солдатски...

Младший лейтенант то исчезал за пологом, то появлялся снова, ставя на стол кружки, чайник, блюдечко с мелко наколотым сахаром, тарелку с черными армейскими сухарями, банку свиной тушенки.

Наблюдая за этими сборами, Малинников пошутил:

— Есть у меня, товарищ Звягинцев, один крупный недостаток: не потребляю хмельного. Зарок дал: после победы отопьюсь. На вас, однако, зарок мой не распространяется. Младший! — снова позвал он.

Но Звягинцев предостерегающе поднял руку:

— Всему свое время.

— Отставить! — сказал Малинников появившемуся младшему лейтенанту и стал разливать по кружкам чай.

Звягинцев отхлебнул из своей кружки и сказал решительно:

— Извините, товарищ Малинников, не будем терять время, Давайте соединим приятное с полезным. Есть много вопросов, которые...

— А вы думаете, у меня их нет? — прервал комендант. — Только и я полагал, что всему свое время. Впрочем, если не терпится, я к вашим услугам.

— Не обижайтесь, товарищ Малинников, — миролюбиво сказал Звягинцев, — и давайте ваши вопросы.

— В таком случае вопрос первый: недовольны нашей работой? Ну там, на Дворцовой? — Как и большинство ленинградцев, Малинников называл площадь Урицкого ее старым именем.

— Почему недовольны? — удивился Звягинцев.

— Раз специального уполномоченного прислали, стало быть, недовольны.

— Нет, товарищ Малинников. Дело совсем не в этом.

— В чем же?

Звягинцев не знал, что ответить ему. Сказать о необходимости дальнейшего совершенствования укреплений? Да разве ж Малинникову это не известно? Нет, другого ждет от него комендант; хочет выяснить, что там замышляется в штабе фронта на ближайшее будущее. А он, Звягинцев, и сам не посвящен в эти замыслы. Вот Монес, тот, пожалуй, кое-что знает, да помалкивает. Даже упрекнул Звягинцева за излишнее любопытство: "Ставку, Военный совет опередить хочешь?.."

Так и не найдясь, что ответить Малинникову, Звягинцев попросил его:

— Познакомьте меня со своим хозяйством.

— Готов, — откликнулся Малинников и, встав из-за стола, подошел к карте.

Он был немногословен, но достаточно обстоятелен: показал границы укрепрайона, расположение в этих границах артиллерийско-пулеметных батальонов, доложил о состоянии вооружения и с удовлетворением отозвался о выучке личного состава:

— Люди пришли к нам главным образом с заводов. Но уже второй год армейскую форму носят. Солдаты настоящие.

О боевых задачах распространяться не стал:

— Обычное дело — стоять стеной.

В этих его словах отчетливо прозвучала тоскливая нотка. Но Звягинцев знал: такова уж судьба любого УРа. Даже в случае наступления он пропускает полевые войска через позиции, а сам остается на месте. И лишь при явно обозначившемся успехе продвигается вперед, чтобы снова рыть траншеи, строить дзоты и минировать подходы к ним. На войне всегда существует опасность, что наступление будет отбито противником, в тогда УР должен пропустить свои отступающие войска в обратном направлении, а потом заслонить их от преследования.

Несколько мгновений Малинников смотрел на Звягинцева выжидательно, наконец не выдержал, спросил:

— Новое наступление готовится?

— А вы что, не рады? — неопределенно ответил Звягинцев.

— Не радоваться в таком случае только враг может, — с обидой в голосе ответил Малинников. — Но одно наступление здесь я уже видел. В сентябре. Только ничем оно кончилось.

— Неверно вы говорите! — возразил Звягинцев. — Сентябрьское наступление штурм Ленинграда сорвало. Разве этого мало?

— Эх, товарищ Звягинцев! — с упреком сказал Малинников. — Нам ведь вместе выполнять боевую задачу. Так давайте начистоту разговаривать! Какой-то странный мы счет ведем. В прошлом году прорвать блокаду не сумели, зато, говорим, от Москвы противника отвлекли. В этом году тоже не прорвались, опять выходит победа: от штурма Ленинград избавили. А когда, я вас спрашиваю, настоящая победа придет, такая, как под Москвой?

Звягинцев помедлил с ответом, понимая, что Малинников произнес эти слова, руководствуясь не разумом, а только душой, истерзанной душой ленинградца, и если остаться глухим к этому крику души, между ними навсегда возникнет невидимая стена.

— По-человечески могу вас понять, — спокойно сказал Звягинцев, — мне ведь тоже не раз отступать приходилось. И под Лугой, и под Кингисеппом...

— Там иное дело было! — горячо перебил его Малинников. — Тогда на всех фронтах отступали. А теперь-то другие воевать научились, а мы все топчемся на месте.

Два чувства боролись в душе Звягинцева.

Ему вспомнился давнишний разговор с полковником Королевым, когда сам он, так же вот осуждая других, требовал дать ему место в бою, а не посылать на строительство оборонительных сооружений. И в ушах Звягинцева снова прозвучала саркастическая реплика полковника: "Как ваша фамилия, товарищ майор? Суворов? Или Кутузов? Руководство войсками изволите взять на себя?.. Нет, ты стой и умирай там, где тебя партия поставила!.."

Может быть, следует повторить сейчас это Малинникову? Пусть мягче, иными словами. Объяснить, что на войне бывают разные подвиги, что выдержать, выстрадать голодную блокаду — это тоже великий подвиг. Наконец, напомнить азбучную военную истину: никакая армия не может быть одинаково сильной на всех направлениях...

Но другое чувство удерживало Звягинцева от всех этих трезвых доводов: сознание собственной вины перед Ленинградом и ленинградцами. Оно тоже было сильнее логики, сильнее здравого смысла и опиралось лишь на горький, неоспоримый факт: более года враг стоит у стен города, более года занимает левый берег Невы. И ни одна попытка прогнать его, отбросить, как отбросили от Москвы, до сих пор не увенчалась успехом...

Запутавшись в собственных чувствах, Звягинцев сказал, будто размышляя вслух:

— Очень уж укрепились немцы под Ленинградом.

— Да, — согласился Малинников, — укрепления гансы создали серьезные, тут уж ничего не скажешь!..

Разговор их опять вернулся в строго служебные границы.

— Какие пожелания имеются, товарищ подполковник? — спросил Малинников.

— Пока никаких.

— Если не возражаете, можем хоть сейчас отправиться в расположение батальонов...

— Я готов. Только из сапог в валенки переобуюсь.

Сказав это, Звягинцев вытащил из-под топчана свой чемодан. Валенки лежали там на самом дне. Чтобы достать их, пришлось выкладывать на топчан все содержимое чемодана — три смены белья, портянки, носки, подворотнички, планшет. И тот рисунок Валицкого, выпрошенный у Веры. Теперь он был в рамке и под стеклом. Один из бойцов-плотников обратил внимание, что Звягинцев очень уж часто разглядывает этот рисунок, и по собственной инициативе смастерил рамку.

На какие-то мгновения рисунок и сейчас приковал к себе взгляд Звягинцева.

— Это что ж ты картинку какую-то с собой возишь? — с усмешкой спросил Малинников, переходя на "ты".

— Это не картинка! — ответил Звягинцев и захлопнул крышку чемодана.

— Прости, — виновато произнес комендант. — Не понял я сразу, что фотографию ты рассматриваешь. В чужие секреты нос совать не приучен.

— Никакого тут секрета нет, — примирительно сказал Звягинцев. — Да и не фотография это. На, смотри, если хочешь.

Некоторое время Малинников разглядывал рисунок, повернув его к свету карбидной лампы. Потом спросил:

— Что же это такое?

— Памятник. Точнее, эскиз памятника. Один старый человек рисовал.

— Кому памятник-то?

— Ленинградке. Женщине-ленинградке. Когда-нибудь поставят.

— Та-ак... А рисован с натуры? Больно лицо у девушки... ну, как бы сказать... настоящее.

— Не знаю, — ответил Звягинцев, не глядя на коменданта.

— Сильно! — будто не слыша его ответа, продолжал рассматривать рисунок Малинников. — Лицо молодое и... вроде старое. Глаза как на врага нацелены, а все-таки добрые. Видно, с талантом был художник. На, держи. — И протянул рамку с рисунком Звягинцеву.

Тот снова раскрыл чемодан, чтобы положить рисунок на прежнее место, но Малинников неожиданно предложил:

— Может, повесим, а? Вот здесь, над твоим топчаном.

— Неудобно, — пробормотал Звягинцев.

— Почему?

— Здесь... вон чьи портреты висят.

— Ну и что! Я ж не Геббельса в соседи к ним предлагаю. Того бы я не здесь и совсем иначе повесил. На свалке и за шею. А этому рисунку здесь самое место. Вон и гвоздь готовый в стене торчит. Дай сюда!

И он почти выдернул рамку из рук Звягинцева...

...Полчаса спустя они вместе с заместителем начальника штаба УРа подполковником Соколовым стояли на краю глубокого, засыпанного снегом оврага, и Звягинцев внимательно разглядывал в бинокль открывшуюся перед ним панораму.

Внизу, метрах в пятидесяти от оврага, пологий берег переходил в покрытую шугой Неву. Отсюда отчетливо были видны позиции УРа — извилистые ходы сообщений, траншеи, горбы дзотов. Только пространство, примыкающее непосредственно к Неве, казалось не тронутым войной, на нем лишь изредка торчали шесты, а чуть дальше скорее угадывались, чем просматривались ряды кольев, поддерживающих колючую проволоку.

— Минные поля? — спросил Звягинцев, кивнув в сторону шестов.

— Так точно, — ответил Соколов и пояснил: — Флажков не вешаем, чтобы не демаскировать. Оттуда, — он кивнул на противоположный берег реки, — все наше хозяйство будто театральная сцена из первого ряда партера.

Звягинцев снова поднес к глазам бинокль.

Левый берег Невы походил на высокую стену: он почти не имел покатости. Между этой стеной и заледенелой водой оставалась горизонтальная кромка шириной не более пяти метров. Над берегом мрачно высилась полуразрушенная железобетонная громада. Стены ее зияли пробоинами, и куски бетона свешивались на обрывках арматуры.

— Что это такое? — спросил Звягинцев.

— Только бойцам не задавайте такого вопроса, товарищ подполковник, — предупредил Малинников, — сразу поймут, что вы здесь впервые. Это Восьмая ГЭС. Бывшая, конечно. А за ее стенами вражеские пушки и минометы. Перед сентябрьским наступлением сюда командующий приезжал, генерал Говоров. Посмотрел, вот как вы, в бинокль и сказал: "Измаил какой-то". И правильно сказал: этих стен и шестидюймовые снаряды не берут.

Звягинцев молча перевел бинокль правее, на следы каких-то развалин, едва возвышающихся над землей.

— А это, — объяснил Малинников, — деревня Арбузово. Раз десять, не меньше, из рук в руки переходила. Сейчас снова у немцев...

Из развалин прогремела автоматная очередь. В ответ на нее зарокотал пулемет. И снова все стихло.

— С "пятачка" стреляют, — сказал Малинников. — Там ведь наши, под Арбузовом этим...

...Подобно большинству старших командиров, Звягинцев воспринимал боевые действия по-разному: одно дело, когда он видел их отражение на карте, и другое, когда участвовал в них сам.

На карте они имели сходство с шахматными схемами. Разноцветные стрелы, флажки и другие условные обозначения — за ними только предполагались тысячи живых людей. С карты не доносились стоны раненых, грохот автоматов и пулеметов, разрывы снарядов и мин.

На местности же все это обретало реальность, воплощалось в плоть и кровь.

Сейчас Звягинцев находился на местности, той самой, которая на карте, висевшей в блиндаже Малинникова, была заштрихована в виде вытянутого с востока на запад островка. На этом эллипсовидном островке оборону занимал 93-й артиллерийско-пулеметный батальон, охраняющий побережье в районе Невской Дубровки. Здесь завывал пронзительный холодный ветер, повсюду копошились люди, а с противоположного высокого берега неотступно глядела своими страшными пустыми глазницами смерть. Не просто было оставаться с нею один на один.

— Спустимся вниз, — предложил Звягинцев и тут же подумал: "А каково горстке наших бойцов там, у этого Арбузова? Они уже почти месяц находятся лицом к лицу со смертью..."

В сопровождении Соколова, младшего лейтенанта и двух автоматчиков Малинников и Звягинцев проехали на машинах и прошли пешком не менее пятидесяти километров, осматривая огневые позиции, траншеи и ходы сообщения.

— На сегодня довольно, — решительно сказал Малинников. — Поехали до дома. Тебе, товарищ подполковник, с дороги отдохнуть пора, а мне еще надо со штабистами над боевым донесением повозиться. Едем?

— Сделаем иначе, комендант, — ответил Звягинцев, — ты с замначштаба поезжай, а я тут с бойцами поговорю. Мы ведь до сих пор занимались главным образом предметами неодушевленными, а с людьми говорили лишь урывками. Ты-то бойцов своих хорошо знаешь. А мне с ними знакомиться надо. Зайду в первую попавшуюся землянку, побеседую. Ты за мной, скажем, через часок машину подослать сумеешь?

— Думаешь, без коменданта бойцы откровеннее будут? — сощурился в усмешке Малинников.

— И в мыслях этого не имею! — откликнулся Звягинцев. — Я к вам в УР не ревизором приехал. А на КП еще успею насидеться... Пойду вон туда, — протянул он руку в сторону землянки, видневшейся шагах в двадцати. — Договорились?

— Лады, — согласился Малинников. — Машина будет здесь в семнадцать тридцать. — И, повернувшись, крикнул: — Младший! Поедешь с нами. И один из автоматчиков тоже. Второй останется с подполковником...

Подождав, пока Малинников, Соколов, адъютант и один из автоматчиков скрылись за деревьями, Звягинцев направился к облюбованной землянке. Боец, оставленный с ним, в землянку не спустился, встал у входа, положив руки на автомат.

Землянка оказалась совсем крошечной. На нарах кто-то лежал, укрывшись с головой полушубком.

То, что в землянке находился только один человек, обрадовало Звягинцева. В других землянках, куда он раньше заходил вместе с Малинниковым, было многолюдно и, может, именно потому откровенного разговора не получалось. На все его вопросы бойцы отвечали односложно, уставными формулировками.

Звягинцев осторожно потряс спящего за плечо. Тот пробормотал что-то спросонья и неохотно откинул полушубок. Судя по треугольникам в петлицах гимнастерки, это был старшина или заместитель политрука. Красная звезда на его рукаве обнаружилась чуть позже, когда он уже соскочил с нар.

— С добрым утром, товарищ замполитрук, — пошутил Звягинцев и, как положено при первом знакомстве, назвав свою фамилию, сказал, кто он такой. Услышав, что перед ним подполковник, да еще из штаба фронта, заместитель политрука торопливо схватил оставленный на нарах ремень и стал подпоясываться.

Звягинцев предложил ему сесть и сам присел на край нар.

— Как же вас прикажете величать? — все в том же добродушно-шутливом тоне, чтобы дать собеседнику время освоиться, спросил Звягинцев.

— Замполитрука Степанушкин, товарищ подполковник! Исполняю обязанности политрука роты.

Голос у этого Степанушкина был с хрипотцой, точно простуженный.

При тусклом свете коптилки Звягинцев попытался разглядеть его лицо. Судьба свела его с человеком уже не первой молодости — лет около сорока. Спутавшиеся во время сна светлые волосы почти прикрывали лоб Степанушкина.

— Ну что же, докладывайте, как тут у вас дела. Или сперва удостоверение мое поглядеть хотите? — спросил Звягинцев.

Ответ последовал совершенно неожиданный:

— Этого не требуется. Я ведь вас знаю, товарищ подполковник. Только вы тогда майором были.

— Вот как! — без особого удивления сказал Звягинцев. — Где же мы встречались? На Кировском? Или, может быть, еще раньше, под Лугой?

— Да нет, — покачал головой Степанушкин. — В фургоне мы с вами вместе ехали.

— В фургоне? — на этот раз уже недоуменно переспросил Звягинцев. — В каком фургоне?

— В том, что покойников возили. На Пискаревку. Не помните?.. Вы там старика какого-то заслуженного хоронили. И капитан с нами ехал. Командир наш, Суровцев. И еще девушка одна...

На Звягинцева точно обвалилась вся эта землянка. Даже дышать стало трудно. Нет, он сейчас не старался вспомнить Степанушкина. Он видел перед собой ту комнату на Мойке и глаза Веры, полные слез. Потом перед ним возникло залитое лунным светом кладбище, где аммоналом взрывали траншеи и в них складывали мертвые тела. А над траншеями — столб и на столбе доска с красной надписью: "Не плачьте над трупами павших бойцов!.."

Видения эти разрушил хрипловатый голос Степанушкина.

— Значит, не помните? — с сожалением спрашивал он. — А я вас запомнил. И знаете почему? Мы тогда уже редко кого в гробах хоронили. Не хватало.

— Я все помню, — сквозь зубы произнес Звягинцев. — Вас было двое. Двое бойцов.

— Вот, вот! — обрадовался Степанушкин. — Я и Павлов Колька!

— А где же теперь капитан Суровцев? — спросил Звягинцев.

Собеседник его развел руками:

— Чего не знаю, товарищ подполковник, того не знаю. Как весной город расчистили, так нас и расформировали. Капитан, наверное, командует где-нибудь батальоном, а то и полком. Серьезный человек!

— А вы, стало быть, сюда попали?

— Да куда же мне иначе? Я ведь с Ижорского. Про Ижорский батальон слыхали? Мы вступили с немцами в бой еще в августе прошлого года. Ну, а потом шарахнуло меня малость. Осколком. Из госпиталя в похоронники угодил. А из похоронной команды, конечно, сюда. Тут наших ижорцев много.

— Службой довольны?

— Довольный буду, когда фашистов в могилу уложу. Столько же, сколько наших ленинградцев лично похоронил. Я счет веду. Око за око.

— И много уже уложили?

— Здесь-то?.. Ни одного. Стоячее дело — УР! Конечно, когда пехота наша на тот берег пошла, мы ей отсюда огоньком помогали. Да ведь кого там наши снаряды накрыли, одному богу известно: то ли фрицев, то ли пустое место. А мне, товарищ подполковник, цель видная нужна.

— Будет вам и такая цель, — пообещал Звягинцев.

— Эх, товарищ подполковник, — махнул рукой Степанушкин, — уж если осенью не пробились отсюда, чего тут о зиме говорить! Попробуй-ка теперь на тот берег взобраться, да еще орудия и станковые пулеметы поднять. Вы видели его, берег-то тот?

— Берег как берег, — сказал Звягинцев. — И не такие берега штурмовать приходилось...

Он говорил неправду. Такие, похожие на крепостную стену, берега ему не приходилось штурмовать никогда.

— Значит, думаете, осилим? — недоверчиво спросил Степанушкин. — Или снова до лета ждать?

— До лета ждать не будем, — упрямо возразил Звягинцев. — Откроешь ты свой счет, Степанушкин. Это я тебе точно говорю.

— Когда?!

На такой вопрос Звягинцев ответить не мог и откровенно признался в этом:

— Точно не скажу когда. Одно знаю: наверняка наступать будем. А пока прощай. Рад, что встретились. Тут поблизости еще землянки или блиндажи имеются?

— А как же, товарищ подполковник! Тут этих землянок не счесть. Разрешите, провожу?..

20

В подготовке операции "Искра", сами того не зная, участвовали десятки тысяч людей. А знали, когда и где она произойдет, не больше двадцати человек.

Со стороны могло бы показаться странным, что прорыв блокады намечено осуществить в том же самом проклятом месте, где аналогичные по замыслу операции уже дважды заканчивались безрезультатно. Никаких шансов застать здесь противника врасплох у командования Ленинградского фронта как будто не было. Однако решающим обстоятельством было то, что перешеек, разделявший войска Ленинградского и Волховского фронтов, оставался здесь самым узким.

Разумеется, если бы командование имело возможность собрать в кулак больше сил и средств, можно бы избрать для прорыва и иное направление. Но такой возможности не существовало.

Нельзя было тронуть с Карельского перешейка 23-ю армию: она прикрывала город от нависающих над ним финских дивизий.

Две армии — 42-я и 55-я — стояли лицом к лицу с достаточно сильной еще группировкой Линдемана, обороняя Ленинград с юга и юго-востока.

Не могли быть привлечены к участию в прорыве и войска Приморской оперативной группы — в этом случае Ораниенбаумский плацдарм был бы немедленно захвачен противником.

Не могли быть брошены на прорыв блокады и все наличные силы авиации: истребители круглосуточно охраняли воздушное пространство над городом и в зависимости от времени года прикрывали то Ладожскую ледовую трассу, то движение судов по той же Ладоге.

При таком стечении обстоятельств приходилось руководствоваться не высшей математикой войны, даже не алгеброй, а элементарной арифметикой: прорывать кольцо блокады надо было там, где оно наиболее тонко, то есть опять-таки срезать шлиссельбургско-синявинский выступ, проклятое немецкое "Фляшенхальс" — "бутылочное горло".

Но в уязвимости "Фляшенхальса" отлично отдавали себе отчет и немцы, в частности командующий 18-й армией Линдеман. Пятнадцать месяцев изо дня в день противник возводил здесь всевозможные инженерные и огневые препятствия. Каждый километр фронта простреливали не менее десяти артиллерийских орудий, двенадцати станковых, двух десятков ручных пулеметов и до семи автоматов, готовых изрешетить все живое.

До тех пор немного было случаев такой, как здесь, плотности немецких боевых порядков. Обычно немецкая пехотная дивизия оборонялась на фронте в двадцать пять километров. В Синявинском же коридоре фронт каждой дивизии противника не превышал десяти — двенадцати километров...

И не было ничего удивительного в том, что двукратная попытка преодолеть этот заслон не удалась. Но теперь ситуация изменилась к лучшему. Уровень производства в нашей оборонной промышленности возрос настолько, что Ставка, несмотря на широкий разворот боевых действий на юге, смогла выделить для Ленинграда значительное количество боевой техники и боеприпасов. Осуществляемая в широких масштабах летняя навигация на Ладоге позволила перебросить все это к месту назначения, а заодно и пополнить войска Ленфронта живой силой.

Было и еще одно обнадеживающее обстоятельство: окружение огромной группировки немецких войск в районе Сталинграда — предвестник коренного перелома в ходе всей войны. Это вынудило Гитлера отозвать из-под Ленинграда Манштейна вместе с его дивизиями, хоть и потрепанными здесь, но далеко не утратившими своей боеспособности.

При всем том и Говоров, и Жданов, и командующий новой 67-й армией генерал Духанов отлично понимали, что третья попытка прорыва блокады в одном и том же районе требует очень тщательной подготовки.

И вот во второй половине декабря морозный воздух сотрясли артиллерийские залпы, загремели пулеметные и автоматные очереди. Взвилась в небо зеленая ракета, и бойцы с криком "ура" устремились вперед, к высокой ледяной стене...

Это был грозный бой. Не холостыми зарядами стреляли пушки. И пули, как всегда, угрожали смертью. Отличался этот бой от всех иных боев лишь тем, что перед атакующими войсками — в траншеях за снежными брустверами, даже за едва различимой в предутренней мгле высокой ледяной стеной — не было противника.

И орудия, и пулеметы, и автоматы изрыгали свой огонь не на Неве, не под Урицком, а к северу от Ленинграда, то есть в глубоком тылу, если это слово могло быть применимо к какому-то месту в блокированном городе. Именно здесь дивизии, предназначенные для прорыва блокады, "отрабатывали" этот прорыв, форсировали озера, штурмовали обледенелые берега...

Этот условный бой, точнее генеральная репетиция боя подлинного, происходил вскоре после того, как командиры дивизий, предназначенных для прорыва блокады, разыграли его на картах в помещении Смольного. С карт действия перенеслись на местность, где перед тем изрядно потрудились инженерные части под руководством полковника Бычевского. Это их руками была воздвигнута ледяная стена, отрыты траншеи, имитированы противотанковые препятствия, долговременные огневые точки. Все как там, в "бутылочном горле".

Настроение у людей было приподнятым: 22 декабря Президиум Верховного Совета СССР принял Указ об учреждении медалей "За оборону Ленинграда", "За оборону Одессы", "За оборону Севастополя", "За оборону Сталинграда". С особым чувством восприняли этот Указ бойцы и командиры новой, 67-й армии, которым предстояло совершить свой главный подвиг — прорвать блокаду.

В последних числах декабря войска, предназначенные для прорыва, стали скрытно подтягиваться к Неве...

Однако и противник не сидел сложа руки.

В ночь на 28 декабря Звягинцев, находившийся в одном из батальонов, услышал непонятный шум с той стороны реки. Казалось, что там работают какие-то странно всхлипывающие машины.

Он приказал комбату выслать на лед разведчиков. Разведка была обстреляна, едва выползла на лед. По-видимому, немцы вели за Невой тщательное наблюдение.

Ночь была лунной, но даже в бинокль не удавалось разглядеть источник неясного шума. Звягинцев поспешил к автомашине, дожидавшейся его примерно в полутора километрах от Невы, и поехал в северном направлении, в район занятого немцами Шлиссельбурга. Там опять вышел к берегу и снова услышал тот же странный шум, не похожий ни на гудение моторов, ни на клацанье танковых гусениц.

От бойцов, дежуривших в первой траншее, Звягинцев узнал, что шуметь немцы начали с наступлением сумерек.

"Надо ехать на командный пункт", — решил он.

По мере удаления от реки все чаще возникали другие звуки. Появившиеся здесь с неделю назад саперы строили командные пункты, рыли траншеи, в которых прямо с марша размещались полевые войска, прибывающие каждую ночь на автомашинах и в пешем строю. А километрах в двенадцати восточное оборудовался огромный блиндаж для ВПУ Ленинградского фронта.

Звягинцеву иногда казалось, что сюда, к Неве, перемещается весь фронт. Все предвещало приближение серьезных событий...

С думой об этом Звягинцев и прибыл на командный пункт укрепрайона.

Малинников спал. Ночью он всегда чередовался со Звягинцевым: если тот бодрствовал, комендант ложился спать и, наоборот, когда укладывался Звягинцев, непременно вставал Малинников.

Сейчас Звягинцев потормошил коменданта за плечо и сказал встревоженно:

— Шум какой-то на том берегу.

— Шум? — не понял спросонья Малинников, однако рывком приподнялся и свесил с топчана ноги. — Танки, что ли?

— Нет, это не танки, — уверенно ответил Звягинцев. — Танковый шум я в ста любых шумах различу. Тут что-то вроде компрессора. Или насосов каких-то. И по всему берегу. Я почти с фланга на фланг проехал.

— Едем вместе, — решительно сказал Малинников, всовывая ноги в валенки. — Младший! — крикнул он так, чтобы слышно было в переднем отсеке. — Подъем!..

Да, действительно, это был странный методичный, хлюпающий звук, напоминающий работу десятков насосов. К нему прислушивались теперь все: бойцы в траншеях, командиры, выходившие туда же из своих землянок...

— Разведку! — решил Малинников. — Надо посылать разведку.

— Посылали уже, — вполголоса ответил Звягинцев. — Немцы засекли ее и обстреляли. Впрочем, теперь, — он посмотрел на небо, — луна исчезла...

Над Невой висела предрассветная мгла. Часы показывали половину шестого. До рассвета оставалось не менее двух часов.

— Можно успеть добраться до того берега и возвратиться незамеченным, — заключил Малинников. — Капитан Ефремов! — повернулся он к стоявшему тут же командиру батальона. — Двух человек, быстро! На сборы — десять минут, на остальное — час. Ровно через тридцать минут с момента выхода на лед разведчики должны повернуть обратно. Где бы ни находились.

Комбат молча приложил ладонь к ушанке и исчез в темноте.

Разведчики появились в срок. Капюшоны маскхалатов почти полностью прикрывали их лица.

— Пошли! — скомандовал Малинников и, спрыгнув в один из ходов сообщения, направился к берегу.

Звягинцев последовал за ним. За Звягинцевым бесшумно двигались разведчики. Цепочку замыкал комбат Ефремов.

У самого берега Малинников поставил разведчикам задачу:

— Слышите, качают? А что качают? Надо узнать. Но жизнью не рисковать. До рассвета вернуться. Часы есть у обоих?

— У меня нет, товарищ полковник, — ответил один из разведчиков, и Звягинцев узнал его по характерному голосу с хрипотцой.

— Ты, Степанушкин?

— Я самый, товарищ подполковник.

— Тебе же агитацией заниматься положено, а не в разведку ходить.

— Сейчас не словами агитируют, товарищ подполковник...

— На, держи, — прервал его Малинников, снимая с руки свои часы. Но предварительно посмотрел на циферблат и сказал: — Пять пятьдесят. В шесть двадцать повернуть обратно. Дистанцию держите метров пятьдесят один от другого. Не меньше...

В течение нескольких минут было видно, как разведчики ползут по льду, точно плывут брассом. Потом пропали, стали неразличимыми.

— Капитан, — сказал, обернувшись к комбату, Малинников, — прикажи всем постам наблюдения следить неотрывно. Если их обнаружат, прикрой артиллерией и пулеметным огнем. Как только вернутся, немедленно доложи о результатах. Я буду на КП.

В семь тридцать комбат Ефремов доложил по телефону:

— Один разведчик метрах в ста от нашего берега попал в полынью, — очевидно, лед там был поврежден снарядом. Не утонул, но промок насквозь и вернулся. Зато второй прополз почти до самого левого берега. Там немцы пробили проруби. Из прорубей тянутся наверх шланги. По ним моторы гонят воду, которой заливаются все спуски к Неве.

— Благодарю, — сказал в ответ Малинников. — Все ясно: это на случай нашего наступления.

— Так точно, — подтвердил комбат и добавил: — А ваши часы, товарищ полковник, высылаю сейчас со связным.

— Отставить! — приказал Малинников. — Как фамилия разведчика, который добрался до того берега?.. Степанушкин? Ну и пусть часы остаются у него. Заслужил.

Положив телефонную трубку, комендант повернулся к Звягинцеву:

— Чуешь, что надумали фрицы? Берег и так крут, а они еще в каток его превращают. Надо предупредить армейское начальство...

...В штаб армии, расположенный километрах в шести к северо-востоку, Малинников и Звягинцев поехали вместе.

Первым, кого они увидели, войдя в землянку оперативного отдела, был майор, назвавшийся помощником начальника этого отдела. Ему и стал докладывать Малинников о том, что делается на противоположном берегу.

— Докладывайте командарму, — сказал майор.

Лишь после этого Малинников и Звягинцев заметили, что у врытого в землю стола спиной к выходу сидит здесь еще один человек в накинутом на плечи полушубке.

— Товарищ командующий, разрешите обратиться! — громко произнес Малинников.

Спина, прикрытая полушубком, шевельнулась, генерал встал.

Звягинцев в первый раз увидел воочию командующего 67-й армией. Средних лет, коротко остриженный, с большим лысеющим лбом и низко опущенным подбородком, он показался суровым.

— Товарищ командующий, — повторил уже тише Малинников, — докладывает комендант шестнадцатого укрепленного района полковник...

— Давайте ближе к делу, — прервал его Духанов.

— Ночью из нашей первой траншеи был слышен шум в расположении противника. Высланная разведка установила, что немцы качают насосами воду из Невы и обливают склоны восточного берега.

— На каком участке? — спросил Духанов.

— Разведка производилась южнее Шлиссельбурга. Однако, судя по шуму работающих моторов, льдом покрывается все побережье — от Порогов до Шлиссельбурга.

— А это кто с вами? — спросил Духанов, переводя взгляд на Звягинцева.

Тот сделал шаг вперед и доложил сам:

— Помощник начальника отдела укрепленных районов штаба фронта подполковник Звягинцев. Прикомандирован к шестнадцатому укрепленному району. — Хотел было добавить: "На время операции", — но воздержался.

— Так, — кивнул Духанов и, обращаясь на этот раз к Звягинцеву, спросил: — Какой делаете вывод?

Вопрос показался Звягинцеву странным: вывод из доклада Малинникова напрашивался сам собой. Тем не менее он ответил:

— Думаю, товарищ командующий, что концентрация наших войск не осталась не замеченной противником.

— А вы полагали, подполковник, что она _могла бы_, — генерал сделал ударение на этих словах, — пройти незаметно? — И, не дожидаясь ответа, спросил: — Вам известно, товарищи командиры, что шестнадцатый УР поступает в мое оперативное подчинение?

— Приказа пока не получили, — ответил Звягинцев, — однако начальник отдела УРов полковник Монес предварительно ориентировал меня.

— Приказ получите своевременно, — слегка сдвигая брови, сказал генерал. — А сейчас покажите-ка, где находится ваш командный пункт?

Малинников подошел к расстеленной на столе крупномасштабной карте. Ее крайний правый лист включал село Ивановское, на левом был Шлиссельбург.

— Вот здесь, товарищ командующий, напротив Марьина, — показал свой КП комендант УРа.

— Впереди Восьмая ГЭС?

— Никак нет. ГЭС находится правее. Километра на четыре.

— Место выбрано удачно, — как бы про себя отметил Духанов. — Ну что ж, за сообщение спасибо, вы свободны.

Малинников вскинул руку к ушанке и сделал поворот к выходу. Звягинцев на какое-то мгновение задержался: еще не до конца осознанное желание предложить нечто такое, что сделало бы УР в предстоящей операции активно действующим соединением, остановило его. Но в этот момент Духанов объявил:

— Вы тоже свободны, подполковник.

И мысль Звягинцева так и осталась невысказанной.

Машина их была оставлена метрах в пятистах отсюда. Они шли к ней и удивлялись, как много войск уже накопилось здесь. Всюду меж деревьев и по склонам многочисленных овражков желтели новые полушубки, чернела броня укрытых сосновыми ветвями танков. Через каждые пятнадцать — двадцать шагов встречались столбики с прибитыми к ним дощатыми стрелами, на которых черной, красной и зеленой краской, а то и просто химическим карандашом были выведены надписи: "Хозяйство Иванова", "Хозяйство Петрова".

Эти фамилии ничего не говорили Звягинцеву. На одном из указателей было написано: "Хозяйство Симоняка", — и заостренный конец доски указывал куда-то на север. Когда они прошли еще сотню шагов и появился указатель с надписью: "Военторг. 200 метров", — Малинников оживился.

— Смотри, — сказал он, останавливаясь. — Даже военторг пожаловал. Сколько в этих местах стою, никогда его здесь и в помине не было. Может, зайдем?

— Нечего мне покупать, — угрюмо ответил Звягинцев.

— Тогда вот что, — сказал Малинников, — ты двигай к машине, а я все-таки загляну к купцам. Может быть, часы куплю. Со своими-то я расстался.

Дальше Звягинцев пошел один. Время от времени ему встречались бойцы и командиры. Воротник его полушубка был расстегнут, и встречные, завидя "шпалы" подполковника, поспешно козыряли ему.

Когда от машины Звягинцева отделяли какие-нибудь десять — двадцать метров, из лесу показался боец с топором в руках. Он переложил топор из правой руки в левую и тоже козырнул.

Звягинцев скользнул безразличным взглядом по его лицу и вдруг вздрогнул. Лицо этого высокого, сухощавого парня показалось знакомым.

Они поравнялись и через мгновение уже разошлись бы в противоположные стороны. Но в последний момент Звягинцев окликнул встречного:

— Товарищ боец!

Дальше