Глава двадцатая

1

Знаешь ли, читатель, что такое линия фронта?

Мелколесье и мирные овражки с ноздреватым тающим снегом, одинокие, замшелые, вечно дремлющие хуторские домишки с соломенной стрехой, застывший колодезный журавель с поржавевшей цепью от ведра и вымершие улочки села, изрытые траншеями, ходами сообщений и артиллерийскими позициями.

А может, это обыкновенная, воспетая Гоголем украинская ночь, прошитая трассирующими пулями, освещенная бледными, как череп висельника, чужими ракетами, всполошенная частыми разрывами снарядов и авиабомб? Или, напротив, томительная и грозная тишина, готовая вскричать тысячью голосов, застонать единым солдатским стоном, захрипеть одиноким предсмертным хрипом обреченного часового?

А может, это одинокий дымок походной солдатской кухни, в которой вскипает приперченный борщ для разведроты, отправляющей своих храбрецов через ту самую пресловутую линию фронта за «языком»? Или вдруг какая-нибудь безмолвная, хотя и наезженная, профилировка, разделяющая два мира, две армии, как миг озарения разделяет жизнь и смерть, любовь и ненависть? Черт его знает, что такое линия фронта, если таковая действительно существует в природе и на войне.

Тому, кто пересекал ту линию по воздуху, виделась она с высоты птичьего полета опасной черной немотой, готовой вонзить в крыло или фюзеляж огненную мету и навечно поколебать плавный ход фанерного разведчика. А может, полыхала та чернота огнями пожаров и вспышками орудийных залпов, захлебывалась пулеметной скороговоркой, сверкала судорожными молниями бомбовых разрывов... Кто знает, что такое линия фронта, пусть расскажет по-тоннам подробности этой адовой черты: как она широка, сколько тонн смертей и унций страха заключено в каждом метре той линии, какой огневой начинкой снабдили ее штабные кулинары обеих сторон, обоих миров.

Говорят еще, что линия фронта бывает по водному рубежу. Вот в сорок первом году такая линия протянулась по голубому Днепру. Людям, оставившим его берега, его острова и заросли, его солнечный плес, чудилось, что и вода, и песок, и прибрежный кустарник изменили цвет, потеряли запах. Ничего подобного! Днепр оставался прежним, и только всплеск снаряда, или разрыв авиабомбы, или скороговорка автоматов то там, то тут нарушали осеннюю устоявшуюся тишину. по левую сторону Днепра еще держали оборону части Красной Армии, а на Правобережье хозяйничали оккупанты: четкая, ясно выраженная линия фронта.

Потом линия фронта переместилась. Ее гибкость и подвижность можно было наблюдать на штабных картах. Она обозначалась красными флажками и неуклонно двигалась на восток, в глубь страны. Каждый день миллионы рук во всем мире прикасались к флажкам, укрепляя их на новых рубежах, и столько же рук сжимали винтовки и автоматы под шквальным огнем врага, под ударами авиации в кювете или окопе, в лесу или на открытых полях перед безымянной высотой, которую нужно во что бы то ни стало взять.

Бывает еще линия фронта — дом. Отдельно взятый, обыкновенный дом, равный крепости, где засели солдаты я командиры, решившие погибнуть, но не сдать врагу этой точки...

Как бы то ни было и что там ни говори, а то — страшная линия, и черт ей не брат. Переходить ее — все равно что ступать по раскаленной жаровне, и все сказки детства — про темный лес и Красную Шапочку, про ведьм и русалок, про ступу с Бабою Ягой и Кощея Бессмертного, про лешего, хозяина лесных чащ и тропинок — ничто по сравнению с той безмолвной и кричащей жутью, именуемой линией фронта.

Далеко не каждому выпадает в жизни такое испытание — перейти линию фронта.

Генке Симакову выпало.

Он сказал матери, что идет на менку со взрослыми — собрался давний приятель отца Кальмус Иван. Мать не поверила. «Врешь, — говорит, — все тебя в могилу тянет, как отца. Все вы сговорились порешить меня, жизнь укоротить. Но не забудьте, что еще троих надо вырастить: хоть при какой власти, а жить они должны. Хватит, что отца убили, теперь тебя ведут, как бычка-дурачка...» Генка, повзрослевший, раздавшийся в плечах и окрепший, хоть харчей ему и недоставало, дергался и шмыгал носом — значит, нервничал и выражал недовольство речами матери. Более того, он досадовал: мать раскусила его. Конечно, он идет на опаснейшее дело, но с тех пор, как связался с отцовскими дружками, что против немцев, он ничего не боится и ищет только, где пострашней да поопасней. Сперва познакомился с Бреусом на квартире Маринки-блондинки. Тот взял его на примету, посылал несколько раз с заданиями на хутора, доверял расклеивать и разносить листовки. На этот раз ему поручили перейти линию фронта и связаться с любой частью Красной Армии, какую встретит.

Он должен добраться к командиру дивизии и рассказать о положении в Павлополе, что город как пороховая бочка — стоит только поднести спичку, чтобы она взорвалась, то есть вспыхнуло восстание. Значит, очень важно поторопиться войскам, чтобы как можно скорее приблизиться к городу, иначе немцы могут упредить наших. Генке очень понравилось военное слово «упредить». В ворот его пальтеца вшили записочку, которая должна была удостоверить слова мальчонки перед командованием Красной Армии.

К станции Барбаровка Генку подкинули на подводе, слегка загруженной зерном. Правил ездовой Семен Бойко, а рядом с мальчонкой сидел полицай с важным пропуском к барбаровской мельнице — смолоть зерно. От Барбаровки Генке предстояло идти на хутор Домаха, а затем — на Лозовую, где он наверняка встретит своих: уверенно говорили, что наши снова под Лозовой и крепко за нее зацепились.

Неподалеку от станции Генку высадили. Бойко пожал ему руку, а Сидорин попытался поцеловать. Генка вырвался и убежал.

Вчера усатый дядька растолковывал Генке, куда и как добираться, водил пальцем по замусоленной карте, называл населенные пункты «по пути следования», но Генка запомнил только название одного хутора — Домаха и станции Жемчужная да Лозовая, где, по словам подпольщика, пролегала линия фронта. Она обернулась проселочными дорогами, утопавшими в весенней распутице, балками и ложбинами, перелесками и ручьями, подмерзающими к ночи, даже какой-то разбитой станцией, где на развороченных бомбами путях, словно взбесившийся, стоял торчком паровоз. Генка, наверно, на всю жизнь запомнил эту картину дикого разрушения, хотя всю дорогу его преследовали приметы разбойной войны: сожженные хаты с уцелевшими кирпичными трубами и закопченными печами, окопы и траншеи, залитые талой водой.

Хутор Домаха остался позади. Генка пробирался тропками и обочинами дорог. Он удивлялся, что так мало укреплений встречает на пути. Видимо, линия фронта была очень подвижной. Иногда попадались и войска. Немецкие солдаты мирно шлепали улицами села, где-то чадила походная кухня. На окраине одного хуторка Генка увидел тяжелые орудия, обращенные стволами на восток, возле орудий прохаживались артиллеристы. Однажды он чуть не попался: в лесу набрел на костер, возле которого грелись солдаты — дымка Генка не приметил. Они что-то лопотали по-своему, курили сигареты, выглядели довольно добродушными, незлобивыми. Генка долго лежал на холодном снегу, боясь пошевелиться.

Уже затемно он постучал в дверь крайней хаты. Его впустила женщина, чем-то напоминавшая мать. Она накормила парня похлебкой и уложила, ни о чем не расспрашивая. Затем он, согревшись и разомлев на печи, спросил, как пройти на Лозовую.

— Зачем тебе туда, малой? — спросила женщина. — Там, говорят, фронт...

— А здесь не слыхать орудиев?

— Давеча гуркотел, а потом стих.

Генка строго выполнял наказ пославших его: никому ни слова. На крайний случай такая версия: пошел на менку в соседнюю деревню, а тут фронт подвинулся, красные бьют из артиллерии, страх наводят, так теперь-де домой возвращаюсь, потому мамка, наверно, уже хоронит сына. Это надо растолковывать старостам, полицаям, просто любопытным, самим немцам. К счастью, все пока обходилось благополучно.

Генке казалось, что путешествует он уже целую неделю. На самом деле миновало не более полусуток. Он прикидывал, сколько километров ему удалось отмахать: усатый твердил, что линия фронта в ширину не более километра или двух. Генка, как и многие в те дни, не знал, что такое линия фронта. Он помнил, что расстояние между Павлополем и Чертками, куда частенько хаживал с отцом до войны — ровно двенадцать километров. Четыре-пять часов ходу в летнее время, да еще с купанием в ставке. Нынче же, если не сбился с дороги, за плечами не менее двадцати километров, а линии фронта нет и в помине. А может, он заблудился и движется не в ту сторону? Генка похолодел от этого предположения. На него вся надежда — так сказали ему в штабе.

Женщина, приютившая его, показала дорогу на Лозовую, перекрестила.

— Вижу, не просто с менки топаешь, — сказала она. — Только берегись, здесь неспокойно... Что-то глаза у тебя больно красные, не заболел ли? Отец-то твой где?

— Есть отец, — ответил Генка и чуть не расплакался, так ему стало жаль самого себя.

Женщина была худая; кроме нее в хате были двое малышей: мальчик и девочка — внуки. Генка чувствовал себя взрослым рядом с ними, но сейчас он вдруг показался себе малышом, которого судьба забросила черт знает куда, на линию фронта. А где та линия? Даже злость родилась на тех, кто послал его, как и отца, почти на верную гибель. Вспомнил слова матери про «бычка-дурачка». Однако тотчас преодолел слабость.

— Есть у меня отец, — повторил упрямо. — Мать есть и отец. Отец воюет.

Генку подмывало рассказать женщине правду о себе, об отце, погибшем на нефтебазе, о матери и сестренках, голодных и худых, как и ее внуки, но он сдержался. Все-таки не маленький, раз доверили такое дело.

День выдался свежий, мокрую хлябь, в которой тонул вчера, подморозило, идти стало легче. Он свернул на огороды и подался в темные заросли, что окаймляли село вдоль берега какой-то речушки. Ветер свистел в ветвях, забирался под хлипкое пальтецо, студил душу.

Миновав село, Генка углубился в лес, проваливаясь по колено в подмерзший, грязноватый снег. Хоть он и отдохнул за ночь, а все же устал быстро. В висках стучало, каждый шаг отдавался в голове. Вскоре вспотел и вынужден был присесть. Снег кое-где растаял, обнажил прошлогоднюю, слежалую листву, ветки поблескивали хрусталиками наледи. Где-то глухо ухали орудия, над лесом вилась паутина из перезвуков бомбардировщиков, забравшихся в поднебесье. Голова кружилась. Генка подумал, что следовало бы отлежаться у той женщины. Простыл, видно. Портянки за ночь не просохли, так и навернул их сырыми.

Он двинулся вперед. Впрочем, сейчас ему трудно было определить, где «перед», где «зад». Как идти на Лозовую? Он проклинал ту линию фронта, которую никак не может найти.

Поэтому когда на опушке леса его задержали люди в полушубках и кожаных шлемах, он не испугался и не обрадовался, а только, услышав русскую речь, сказал:

— Теперь мне надо к самому главному начальнику.

— Кто ты, малец?

— От подпольщиков я. Связной называется.

Его с любопытством рассматривали.

— А что у тебя есть к нам?

— Где линия фронта? — спросил Генка.

— Ого! — Кто-то свистнул. — Линия фронта знаешь где? Далеко позади. Это уже тылы.

— Не может быть.

— Точно.

Генка засмеялся, но не услышал своего голоса.

— Значит, сбился я, — проговорил он.

— Ничего, — заметил кто-то. — Главное, успей сказать, что надо.

— Почему — успей? Вы же наши?..

Вероятно, кто-то из танкистов заметил болезненное состояние мальчика. Понял это и Генка.

— Мне надо командира дивизии, но не дойду, что-то плохо мне. Надо, чтобы скорее до нас добирались, чтобы не упредили немцы. Тут вот, — он мотнул головой и схватился за воротник пальто, — тут все есть до вас, распороть надо. Чтобы не упредили, понятно?

Генка уже ничего не слышал. Он был в безопасности, он выполнил задание. Линия фронта осталась далеко в стороне или позади, его везли на машине куда-то в штаб или в госпиталь. Он хотел сказать, что ему некогда, что он должен срочно вернуться к своим, что его ждут.

— Чтобы не упредили... чтобы не упредили... — повторял он сухими губами слово, которое так понравилось ему, и кто-то отвечал ему тем же словом и так же настойчиво:

— Не упредят, сынок, не упредят...

2

Казарин смотрел на мужичка, стоявшего перед ним, и мучительно силился вспомнить, где им доводилось встречаться. Округлая стриженая голова, аккуратный, маленький носик, на который так и просится пенсне. До того не шел крестьянский наряд этому человеку, что Казарин чуть было не высказал это. Мужичок был плоть от плоти военный, стройная фигура его, казалось, была вылеплена только для военного мундира или гимнастерки. Он, пожалуй, еще более по-военному слажен, нежели сам Казарин. Хоть и был моложе Петра Захаровича, уверенная осанка человека, за чьими плечами стояла и даже не стояла, а двигалась на выручку вооруженная армада, вызывала невольное! уважение.

Но тот, назвавшийся капитаном Андроновым из оперативного отдела штаба дивизии, держал себя просто и по-деловому. Сообщив пароль, он поинтересовался наличием оружия, подробно расспросил о житье-бытье в оккупации, о кадрах подпольщиков, передал благодарность командующего армией генерал-лейтенанта Кобозева за добрую работу в тылу и в свою очередь рассказал о трудностях продвижения по весенней топи, засасывающей армию, о тылах, которые не поспевают за наступающими частями. А тылы — это, как известно, продовольствие, боеприпасы, горючее и многое другое, без чего армия не может ни наступать, ни жить.

Андронов быстро вошел в курс дела, как будто много; дней пробыл рядом с подпольщиками на Малой земле и давно жил их заботами. Действительно, обстановка в городе сложная, и правильно, что выслали связного навстречу войскам.

Сейчас части нашей армии преодолевают распутицу. Надо и здесь начинать, благо сами гитлеровцы усугубляют обстановку; то, что не ввязались в драчку на маслозаводе — правильно. Можно было поставить под удар всю организацию. А нынче — время. Не сегодня завтра передовые части будут в городе.

Казарин, слушавший капитана, не испытывал ни малейшего сопротивления его словам.

Напротив, чувство признательности к храбрецу, перелетевшему вместе с Генкой на «кукурузнике» линию фронта и принесшему в ряды подпольщиков известное оживление и определенность, не покидало его. И вместе с тем что-то мешало подлинно братскому слиянию с представителем армейского командования. Неосознанное и, вероятно, глубоко личное.

— Нам не приходилось встречаться? — спросил Казарин, когда они уже достаточно наговорились. — Где-нибудь на дорогах войны или в тылу, при формировании...

— Не помню, — ответил капитан, бросив изучающий взгляд на Казарина. — Вы, наверное, усы здесь отрастили, в подполье?

— Да, это так. Я не могу отделаться от мысли, что видел вас, что мы встречались, хоть мимолетно.

— Между прочим, лицо у меня, как бы это сказать, типичное, что ли, на многие лица похожее, — с виноватой улыбкой заметил капитан Андронов. — Вы не первый в знакомцы напрашиваетесь. Бывало, самый незнакомый человек признает и конечно же ошибается. А мне припомнить хоть кого-нибудь почти невозможно: сколько лиц прошло, и самых разных...

— Не кадрами ли занимались, капитан?

— Кадрами.

Казарин от волнения даже приподнялся на табурете. Он узнал капитана.

— В Северо-Кавказском военном округе не бывали, в СКВО?

— Именно в СКВО и работал. А вы что, помните?

Казарин молчал мгновение. Горечь обиды, напластовавшейся под сердцем, поднялась в нем, как поднимается лава в кратере вулкана. Этот чистенький капитан не был виновником его злоключений. Но он был одним из слепых исполнителей чьей-то воли и потому тоже ответственным за его судьбу. Вот так встреча!

— Да, я вас отлично помню, капитан, — глухо и не очень дружелюбно проговорил Казарин, нервно подергивая кончик уса. — Если поднатужитесь, и вы вспомните. Приметку подскажу, коли хотите. Испания. В отделе кадров вы долгонько совещались и сослали меня в штаб батальона...

— В этой войне никто не выбирает себе должностей и званий, — не смутившись, отпарировал Андронов. — Вас не помню, майор, но личное дело, связанное с Испанией, смутно припоминаю. — Он снисходительно улыбнулся, и Казарин испытал знакомое чувство зависимости: за плечами капитана была регулярная армия, торопившаяся им на выручку — Впрочем, не время нынче для воспоминаний. Я вот тоже канцеляристом был, а позвал фронт — и вот я здесь.

Все очень просто выходило у капитана Андронова. Эта его простота и удивительная логика суждений выбивали почву из-под ног Казарина. Для обид, оказывается, места нынче нет. Прав капитан. Он ли виноват в том, что случилось когда-то? Пусть все прошлые недоразумения спишет война. Не так ли?

«Нет, не так, — упрямо твердил мозг, — не так. Слишком горько то, чтобы забывать. Сколько бессонных ночей! Какие потери энергии!»

Капитан неожиданно протянул руку Казарину:

— Не растравляй себя, майор. Я понимаю тебя. Придет время — разберемся, что к чему.

Снова капитан Андронов крепким рукопожатием и прямотой обескуражил майора.

— Ну что ж, может быть, ты и прав, — протянул Казарин. — Только ведь жжет меня, есть горький материал для раздумий...

Он коротко рассказал капитану о прошлом.

— Да, видно, крепко залили тебе за шкуру растопленного сала, что на людей бросаешься, — произнес капитан. — Потому и друзей за врагов принимаешь. Давай-ка к делу...

Они совещались в полутемной комнатушке тети Саши. Приходили и уходили какие-то люди. Во дворе покуривали связные. На карте Рудого то появлялись, то исчезали темные стрелы — направления ударов боевых отрядов восставших.

Расходились за полночь. Надо подремать несколько часов. Рассвет будет полон неожиданностей.

На прощание Казарин задержал руку капитана. Его до сих пор волновала встреча с человеком, каким-то образом причастным к его судьбе. Зла на него уже не было. Напротив, Казарину даже импонировал этот спокойный, чистенький человек с аккуратным носиком, кончик которого то и дело приходит в движение.

— Послушай, капитан...

— Слушаю.

Но так и не услышал капитан Андронов того, что собирался сказать Казарин.

— Ладно. В другой раз. Спокойной ночи.