Глава пятая

1

На пороге стояла девчушка, чем-то напоминавшая дочь Клавдию. Она сунула Федору Сазоновичу томик Лермонтова в знакомом переплете и, взмахнув косичками, исчезла так же неожиданно, как и появилась.

Вызывал Сташенко.

Это была их вторая встреча. Первый раз они виделись зимой на конференции в лесу, неподалеку от хуторов, куда собрал всех партизанских вожаков секретарь обкома. Отличные, надо сказать, кадры! Иванченко приглядывался к обветренным лицам делегатов, притопавших из разных уголков области, и думал, слушая секретаря: как все же могуч народ, что таких ребят смог выделить для партизанщины и подполья. Все они выглядели внушительно, хоть и одеты были кто во что.

Правда, не было среди партизанских отрядов должной организованности, дисциплины и надежной связи — об этом с горечью говорил секретарь подпольного обкома. Но люди рвались в бой. И на конференции царила та же атмосфера уверенности и готовности к борьбе, хотя люди, оставшиеся в тылу, понесли некоторые потери. Вспомнили замдиректора Харченко, повешенного зимой, партизан, погибших в стычках с оккупантами.

В комнате было накурено. Командиры и комиссары партизанских отрядов — они же делегаты партийной конференции — рассказывали о житье-бытье, о боевых действиях, о подготовке к зиме и планах на ближайшее время. И Федор Сазонович видел, что крепка любовь советских людей к родной земле.

Сташенко в те дни был подтянут и собран: в области знали, кому поручать такой серьезный пост.

… На сей раз Сташенко поразил Федора Сазоновича своим изнуренным видом. Небритый и худой, он часто кашлял, виновато утирая уголки губ несвежим платочком. Он только что оттуда, из лесов. Отряды разгромлены. Связи никакой, погибли в боях многие партизаны, бывшие ответственные работники области и районов. Каратели пустили в ход минометы и артиллерию. Поджигали хаты в окрестных селах вместе со скарбом и даже с людьми. Те, кто успел уйти от преследования, погибли от мороза и голода. Центральный штаб решил: выбираться из лесов, расселяться кому где поудобнее — в деревнях или городах, но не забывать, кто ты и зачем оставлен в тылу...

Сам Сташенко чудом ушел от карателей...

— В наших лесах партизанить невесело, — сказал Федор Сазонович, когда Сташенко умолк и снова вытер уголки губ. — Может, просчитались мы и не следовало бы...

Сташенко покачал головой и тотчас закашлялся, словно протестуя против домыслов Иванченко. Федору Сазоновичу стало неловко. Когда же кашель прошел, Сташенко как бы уже забыл о словах своего собеседника.

— Секретари мы с тобой, Федор Сазонович, — сказал он. — Теперь, как понимаешь, главная наша забота — подполье. Его нисколько нам уронить нельзя...

— Какой я секретарь! — возразил Иванченко. — Всю жизнь над кокилем старался да с тормозными колодками возился, врагов себе нажил из заводского руководства.

Еще и сейчас среди ночи, бывает, доругиваюсь с главным технологом... Твоя главная задача, как посмотрю, вылечиться, прямо-таки капитально отремонтироваться, если хочешь знать. Такой прогноз...

— Отлежусь два-три денька — и хватит. Проклятая болезнь снова накатила. А ведь думал, вовсе избавился от нее. Каждый год Крым и Крым — и ничего...

— Курить надо бросать, — заметил Федор Сазонович.

— Вряд ли поможет.

Оба помолчали. Федор Сазонович понимал, что Сташенко не зря вызвал его. «Главная задача — подполье... Мы секретари».

— Знаешь, что творится в школе? — спросил Сташенко, встав со стула и подойдя к окну. Было тихо, и только ходики на стене отбивали время.

— Знаю. Штаб дивизии барона фон Чаммера разместился. Двести тринадцатая дивизия СC.

— Правильный секретарь, все знает. — Сташепко улыбнулся одними глазами.

— Попроще бы надо, Василь Иванович. Кто нас секретарями-то избирал?

— А мы пока что только двое и знаем, что вот мы — секретари. Для собственного авторитета. И для ответственности. Ты — секретарь горкома. Напоминаю. И рекомендую, пока цел, убраться отсюда. Слишком свирепствует барон. Попадись ему, так он не посчитается с твоей высокой партийной должностью и подвесит. Чем выше должность, тем выше подвесит. Ясно?

Сташенко снова кашлял и утирал уголки губ платочком.

— Куда же?

Но Сташенко словно и не услышал вопроса.

… Он уйдет опять тайными дорогами, известными ему одному, к людям, о которых Иванченко до сих пор не имеет понятия. Они живут в разных населенных пунктах, ждут пароля для связи и дальнейших действий против захватчиков. Предстоит новый рейд секретаря обкома по области. Будет готовить вторую областную подпольную партийную конференцию. Надо собрать все силы в единый кулак, обменяться опытом. Усилить удары по врагу...

Федор Сазонович смотрел на изможденную фигуру Сташенко и не понимал, как может этот больной человек мечтать о новом рейде, планировать партийную конференцию. «Лежать, лежать тебе надо! — хотелось крикнуть. — Чуток нарастить мяса на костях, избавиться от кашля...» Но тот продолжал говорить, подавляя Иванченко логикой своих слов и широтой информации. Он побывал и на юге области, и в северных районах — средоточии металлургических заводов и рудных шахт — хорошо изучил настроения крестьян в преддверии весенних полевых работ и политику германских властей в отношении украинских хлеборобов. Он собрал сведения об интеллигенции, сотрудничающей с немцами, был осведомлен о деятельности подпольных групп в больницах, деревнях и на промышленных предприятиях. Солдат подполья больше, чем можно было предположить. Это хорошо. Но им противостоит и немалая армия предателей. Надо оберегаться. Нынче эсэсовская дивизия пожинает лавры в лесном массиве, а затем может последовать удар и по подполью. Чем черт не шутят? Надо скрыться на время. Куда скрыться? Возле станции, где старые казенные склады, создается госхоз, или, как его называют, немхоз. Набирают рабочих. С голодухи, мол, подался, если спросят. А потом, прав Иванченко, пора закрывать частную лавочку, поступать на службу в мастерскую горуправы: патент влетал в копеечку.

— Запоминай адрес в немхозе и пароль. По адресу — старик, бондарь тамошний, бочки, тару разную чинит. От свояка, скажешь. Будто бы туда зерно свозят для отправки. Со всех мест в те склады. Сам, прошу тебя, детально разузнай про это и, если надо, не пожалей горючего. Там есть кое-кто из наших. Старик знает и поможет. Да, погоди... Вот еще что, — Сташенко приглушил голос, словно кто-нибудь мог их подслушать. — Если со мной что случится, явка в Днепровске, запоминай: Сумная, двадцать четыре, домик красного кирпича, Екатерина. Катя Помаз. Пароль — «Ласточка». Запомнишь? Работала и сейчас служит секретарем в областном наробразе, толковая девушка. Давно, правда, там был, и от нее вестей никаких. Но надежная. Она свяжет с местными людьми. Много знает... мно-о-ого. — Он произнес последние слова так, будто вдруг позавидовал неизвестной Федору Сазоновичу Екатерине Помаз. — Между прочим, в дом к ней не заваливайся, щупай осторожно, поначалу на работе, в наробразе. Под заслоном она, на постое немецкие офицеры, она с ними дружит, по-немецки немного умеет. Трудно и подумать, что явочная. А отзыв — «Лапка». Запомнишь?

Сташенко опять закашлялся.

На прощание обнялись. Федор Сазонович услышал свистящее дыхание Сташенко.

«Надо продержаться ему, — подумал Федор Сазонович, — еще годик, пока войну закончим. Там ему снова и Крым, и горный воздух, что хочешь будет. И сливочного масла вдоволь». Хотелось сказать об этом, но постеснялся.

Возвращаясь домой и мучительно раздумывая над судьбой Сташенко, он вдруг понял, зачем в самом деле вызывал его секретарь обкома. Чтобы уберечь от огня, от карателей фон Чаммера? Как бы не так. На станции хлеб, много хлеба. Его свозят отовсюду. Грабят деревни. «Не пожалей горючего». Вот первый шаг подполья...

Дома Антонина встретила новостью. Заходил Степан Бреус. Велел передать: конюх Рудой арестован. Белоуса не застал: в больнице, но, по всем данным, симулирует. Артеменко переехал в деревню, куда — неизвестно, дома не говорят. Симаков по-прежнему работает у немцев на складах, не мычит не телится, на явку не идет и, видать, ждет своей пули. Домой к нему не впускают. Жена...

— Веселые вести, Тоня, — хмуро сказал Федор Сазонович, прожевав своими мощными желваками все услышанное от жены. — Прогноз правильный. Конюх тот — вроде человек верный. Смело на связь пришел, не так, как некоторые «проверенные»... Собирай меня, Тонечка, в немхоз. Между прочим, там и с Симаковым поговорю, если удастся.

2

Антонина проводила пристойно. Ни слез, ни жалоб. Надо так надо. Она молча гордилась тем, что муж, занятый опасной работой, доверяет ей многое, хотя, может быть, и не все.

Федор Сазонович в свою очередь благодарил жену и дочь. Правду сказать, до сих пор не было в их семье того полного согласия, какое описывают иногда на лекциях о семье и браке. Он больше пропадал там, в дымном цехе, и семейство, к его стыду, часто виделось ему тоже как бы сквозь некую дымку. Очень уж поглощен был своим производством!

Антонина, располневшая за последние годы, все с горшками на кухне. Даже газет не читала, не то чтобы образованием блистать. Случалось, слово вырвется иное не так, не очень грамотно — съеживался. Сам инженер без пяти минут, а жена не соответствует. Когда же смертельная опасность постучала в их окошко, он неожиданно почувствовал поддержку и деловое участие жены. Пришла та исчезнувшая было «гармония». И досада на себя. «В самом деле, что видела Тоня от муженька? Правда, не пил и не гулял, как бывает в иных семьях. Но и радости-то кулек пуст...»

Для таких размышлений у Федора Сазоновича оказалось теперь времени в избытке. Хромой бондарь, у которого он поселился, жил тихо, бывал дома редко.

Постоялец не спешил устраиваться в немхозе. Он ходил меж людей, пришедших по вербовке, прислушивался к их речам.

На третий день он таки встретил, кого искал.

Симаков первый окликнул Иванченко.

— Наконец-то, черт, — сказал он, протянув руку Федору Сазоновичу. — Живой ты, а я, грешным делом, думал уже... Связи-то никакой нема.

— Какая же с тобой связь, когда домашний НКВД прямо как заяц на слуху. Все ждал от тебя связного, а ты решил в одиночку. Или немцам служишь верой и правдой?

— Ни связного у меня, ни свободы, это точно. Жинка пронюхала, теперь ни в какую. Все боится за меня. Объект номер один. А что ей с четырьмя пацанами? по миру идти?

Помолчали. Иванченко подумал: «Зимует-то Симаков здесь из-за семьи. Куда ему поднимать такую-то махину? Случайный человек в подполье. А на худой конец может и продать».

— А ты зачем здесь? — спросил Симаков, когда молчать уже стало невмоготу,

— Тебя ищу.

— В самом деле?

— Не шучу. Куда же это ты сбежал, скажи на милость?

— Не сбежал я, Федор Сазонович. Крови не люблю, вот в чем...

— А кто ее любит?..

— Надо привыкнуть, понимаешь. Привыкнуть надо к тому... Когда с Бреусом за Канавкой шли, храбрость была.

Знаешь какая? Всех бы их тут... ах! А кровь увидел — души не стало... Потом, как Харченко нашего подвесили, заклинило. Жинка еще жару подсыпает. С одного боку — надо, как учили нас, презрение к смерти, а жинка тебя до земли гнет. Дети, голодуха. Если бы один я, мне и море по колено, скажу пo-совести. Я человек мирный, — продолжал Симаков, осмелев. — Всю жизнь строю столицу нашу павлопольскую. Школы, больницы, нефтебаза, техникум моими руками сделаны. Да разве упомнишь объекты! В партию вступил перед войной. Предложили остаться — я без сомнения, скажу по совести. Чем полезный быть могу, всегда рассчитывайте. Но только до крови надо привыкнуть...

— Как же, привыкнешь ты до крови, — не выдержал Иванченко, — если у жинки под подолом отсиживаешься, будь ты трижды неладен!..

Симаков широко улыбался, восхищенно глядя на Иванченко.

— Ух и высказался, матери твоей черт, казарлюга какой! Такой мне комиссар нужен, если хочешь знать. Ты и в самом деле по мою душу явился? Скажи по совести. Дай человеку надежду...

Федор Сазонович пожал плечами. Странно. Может, и впрямь человеку комиссар нужен? Особенно слабому духом. Вовремя такого одернешь, встряхнешь — встанет и он на правильный путь. По-разному люди и к революции, и в подполье приходят. Один — в силу внутренней убежденности, другие — по заданию, третьи — по обстоятельствам жизни.

— Чего я опасался, скажу прямо, так это слабости духа и предательства, — проговорил Иванченко, потирая озябшие руки. — Нынче почти чужие смело на связь идут, дела ищут. А коли поначалу свой, да молчит, голоса не подает, сторонится и в кустах отсиживается — тут, брат, всякая мысль мозг буравит.

Симаков сник, глаза его закраснелись, рукавом поношенного ватника он стер слезинку.

— Я вам сказал, товарищи, какая тому истинная причина... — проговорил, обращаясь к тем, кто как бы стоял рядом с Иванченко. — Оправдания, конечно, мне нет и быть не может...

Федор Сазонович смотрел на поникшую фигуру крепыша с чуть приплюснутым носом, с шеей борца и беспомощной улыбкой, и неуместное чувство жалости вдруг шевельнулось в нем. Подумал: «Отпустить его с миром, что ли... Пусть себе идет своей дорогой. Многосемейный человек, ввязался в подполье, теперь сам не рад. Не борец он — это точно, но, кажется, и не предатель, черт его побери...»

Симаков же, словно прочитав эти мысли Иванченко, заговорил торопливо и нескладно:

— Война каждого на поверку взяла, по ватерпасу равняет. Есть такой инструмент у нас — правило, деревянный брусок, кирпич им до кирпича подгоняем, стенку правим. Ты понял меня? Люди не кирпичи, а им тоже правило надобно, это точно. Спасибо, что нашел, товарищ Иванченко, по совести скажу. Я думал, забыли про меня, а выходит, еще при деле...

Иванченко снова утвердился в мысли, что надобно по семейным обстоятельствам деликатно освободить Симакова от опасных обязанностей, хотя тот уже сам освободился от них без помощи секретаря горкома: Федор Сазонович сейчас вспомнил об этой своей должности.

— Вот что, дружище... — Он оглянулся по сторонам, будто кто-нибудь на этой уединенной улочке пристанционного поселка, обсаженной высокими тополями, мог подслушать их, — считаю твою причину уважительной, слышишь? Уважительной. Разные обстоятельства складываются. Семейная причина у тебя. Считай, не виделись, прогноз правильный. Рад, что объяснились. Ты себя не казни. Прощай. — Иванченко протянул руку.

Симаков не замечал повисшей в воздухе руки Иванченко.

— Ты кто такой? — наконец спросил Симаков, поднимая измученный взор. — Кто ты есть, что демобилизацию делаешь? Военком?

— Нет, не военком.

— А кто же?

Федор Сазонович помолчал.

— Секретарь партии.

— Так я и думал, по совести скажу... Я тебя ждал.

— Коли ждал, мог наведаться. Явка, слава богу, известна.

— Не мог наведаться. Встречи ждал. Ты в самый раз прибыл. Знаешь, что творится здесь? Не знаешь? Зерно свозят — тыщи пудов. Мы им амбары латаем, все известно. На днях отправка в Германию начнется, машины работают и днем и ночью, как в лихорадке. В районах забирают все подчистую, до зернышка. Пойдем, глянешь. Там как раз приемка людей до немхоза, вроде безработный будешь. Только на службу покедова не становись. Делов еще много на объекте…

3

Федор Сазонович пришел на просторное подворье с внушительными складскими зданиями старинной архитектуры. Там кипела страда, напоминавшая уборочную. Вместе с солдатами работали и цивильные. Разгружая ревущие автомашины, они вскидывали мешки на плечи, пошатываясь, несли их в амбары, а затем бегом возвращались, подстегиваемые возгласами: «Шнеллер, шнеллер!»

Сотни глаз жителей с тоской наблюдали эту картину.

— Со всей области, видать, свозят, — сказал кто-то. — В Германию отправляют.

— А тебе откуда известно?

— Солдаты на постое говорили. Полная реквизиция.

— С голодухи набросились.

— Какая у них голодуха? Консервы да коньяки со всего мира награбили.

— Говорят, есть у них эрзацы такие, лепешки. Съел лепешку — и вроде борща наелся, цельный день воду пьешь, и только.

— Потому, наверно, и увозят наше зерно, что лепешек не хватило.

В толпе засмеялись.

— Глупости. Они наши яйки, и млеко, и сало, и курку с охотой жрут, чтоб им колом стало... Солдат — что? Для солдата пожрать — первое дело. Они нас погнали, они и сыты.

Жизнь уходила нынче от людей в виде мешков с мукой и зерном. Пыль в морозном безветрии стояла в воздухе. Эта хлебная пыль была в тысячу раз пыльнее и едче обыкновенной. От этой не отмоешься, она в сердце.

Федор Сазонович долго не мог уснуть, вставал, набрасывал пальто, выходил в сени и курил. На кровати стонала старуха. Бондарь, казалось, крепко спал.

Под утро, когда хозяин собирался на работу, постоялец рассказал ему о бессонной ночи. Тот ухмыльнулся. Оказывается, тоже не спал. Об одном думали.

Днем, как и обещал, зашел Симаков. Он вытащил из кармана широких штанов бутылку и, развернув замызганную тряпицу, выложил на стол пожелтевшее сало и две луковицы. Хитровато поглядел на Федора Сазоновича, когда тот, любопытствуя, повертел бутылку в руках.

— Буряк?

— Не. Настоящая сливянка, Федор Сазонович. Не побрезгуй.

— Сам гонишь или у людей берешь? Симаков замотал головой:

— Никогда не занимался. Достал у людей. Давай, хозяин, стаканчики.

Бондарь подал три граненых стакана, вынул из кухонного столика полбуханки черного хлеба. Симаков осторожно наполнил стаканы.

Самогон взбодрил всех. Симаков повеселел, не стесняясь, рассказывал о крутом нраве жены, которая, проведав о его тайных связях, не дает продыху, стережет, как в молодости, когда через избыток сил еще «скакал в гречку». Она, конечно, несознательная, мало в чем разбирается, но свое дело исполняет правильно, оберегает, как говорится, свое гнездо и более ничего знать не хочет. Теперь орел из того гнезда вылетел, будь уверен. Все удалось посмотреть, как просил Сазонович: охрана складов никудышная, часовые больше у печек греются, нежели мерзнут у объектов. Не верят, гады, что наши люди силу еще имеют и готовы мстить. Думают, запугали той петлей Харченко всех. Правда, по совести сказать, один таки чуть в штаны не напустил. Но то затруднение было временное, теперь он и сам пришел и кое-кого с собой привел. Есть ребята, хотят живого дела...

Федор Сазонович с ухмылкой слушал речи Симакова, хмель слегка кружил голову.

Вылетел, значит, орел из гнезда. Ай да Симаков! Удалось ему осмотреть и нащупать единомышленников. Старшина Каламбет с Подольщины, артиллерист, попал в окружение и подался в примаки к солдатке. Второй — саперный лейтенант, знакомый с подрывной техникой, сам минер и пиротехник — работает грузчиком. Им только сигнал подай...

Для осуществления задуманного понадобилось еще несколько дней. Федор Сазонович провел их в крайнем напряжении и даже страхе. Сон его был зыбок, спал он на спине, чтобы слышать, как говорится, в два уха, но зато сильно храпел, о чем не преминул сказать ему хозяин.

— Не в том, что взбуживаете храпом мою старуху, а в том, что можете при случае самого себя выдать с головой. Следите за сном.

Сам бондарь спал тихо и чутко. Накануне выхода он, как и было условлено, разбудил Федора Сазоновича около двух. Ребята топтались в горнице, и Федор Сазонович так и не рассмотрел тех, которые должны были пустить красного петуха. Разговаривали в темноте. Те двое будто бы ни черта не боялись и, казалось, шли, как на привычную мирную затею вроде праздничного фейерверка. Все у них было, как у хороших мастеровых, заранее припасено: и канистры с бензином у самого объекта, и бикфордов шнур, и ножи на случай.

— Ну, с богом, — сказал Федор Сазонович, поднимаясь с табуретки.

Симаков же, придержав его за рукав, негромко объявил, что ему, секретарю партии, лучше остаться дома. Или вовсе уходить отсюда — и без него пасха освятится.

— Глупости. Сам додумался или кто из них научил?

— Можно сказать, сам допер.

— Оно видно, между прочим, орел. Высоко, брат, летаешь, а мало на земле видишь. Значит, по-твоему, заварил Иванченко кашу, а сам в кусты? Пусть, мол, другие жизнью рискуют? Так понял тебя?

— Руководство... — несмело проговорил Симаков. — Тебя, как руководство, надо уберечь. Чтобы еще где-нибудь на таком деле пригодился...

— Что болтаешь, Симаков?

— Не я болтаю, не я! — Симаков обозлился. — Ты лучше с бондарем поговори.

Старик замялся. Но тут же рассказал: свояк его, что на железной дороге работает, имеет связь с одним слесарем-водопроводчиком. Слесарь тот будто бы носит задание от самого ЦК, из Москвы. Просил на квартиру человека поставить, назвал фамилию. Чем можно помочь и уберечь любым путем, поскольку нужен он для будущей работы.

Иванченко задумался. Он мысленно благодарил Сташенко, но тут же спрашивал себя: имеет ли право оставаться, посылая на смерть других? Для того чтобы руководить всем фронтом... В голове его десятки имей и явок. Попадись он гестаповцам — онемеет подполье. Пропадет связь...

Но как он посмотрит в глаза жене Симакова, если муж ее погибнет?

Вот еще... Разве о его драгоценной жизни печется Сташенко? О деле. Если для дела надо сберечь именно его, Иванченко, значит, надо. Прав бондарь...

А что скажет жена бондаря, если вдруг?..

Есть главная цель. Ей надо подчинять все на свете. Рисковать. Умирать...

А дышать, курить, есть, пить будет все же он, а не другие. Можно ли жить, зная, что уцелел такой ценой?

Целесообразная расстановка сил и забота о будущем подполья — главное. Сташенко мечтает о восстании. Может, для восстания и бережет его Сташенко?

Странно... На смену одним приходят другие, такие же способные и отважные. Не станет Иванченко — придет Бреус. Незаменимых нет...

— Пошли, хлопцы, — проговорил Федор Сазонович, как бы подытоживая внутреннюю борьбу. — Спасибо за заботы. Правда ваша во всем. Только на этот раз я иду с вами.

… Часовой грелся где-то в теплой хате, и подрывники без труда опорожнили канистры. Обошлось без ножей, чему все были рады. Побежали к лесу, чтобы на опушке расстаться.

Под ногами поскрипывал снег. Федор Сазонович скользил, придерживаясь за стволы деревьев. Вскоре краешек неба над лесом заалел, как если бы опорожнили вагранку с жидким чугуном. Федор Сазонович ускорил шаг — каждый шорох пугал его. Вот и дорога в город. Не та, которой добирался сюда, к складам, а другая, на Мамыкино, где нет ни складов, ни объектов, а есть сало и подсолнечное масло, картошка и мука. Туда часто ходили на менку павлопольцы, не внушая подозрений. За плечами его был мешок с бельишком — видно, наменять не удалось — а в руках суковатый посошок, который срезал в лесу.

Антонина стирала в прихожей. Странно, что жена в это утро стирает. Зеркало на стене отразило небритое лицо с воспаленными глазами. Федор Сазонович попытался пошутить, но не сумел.

Жена засуетилась, подала умыться и все ждала, когда начнет рассказывать, но тот только тяжело дышал, будто после бега. Умывшись, он сел на скрипучий стул, стащил сапоги, размотал портянки. Потом обнял жену, поцеловал ее набрякшие пальцы и лег. Он не слышал ни суеты Антонины, готовившей завтрак, ни разговоров соседки:

— Федор Сазонович пришел? Умаялся небось, спит, бедняга. Принес чего? А слышал», что нынче стряслось? Подожгли склады с зерном и мукой. Опять расстрелы пойдут. Минуй нас, господи, лихая година...

4

Работы было много: обувь у населения прохудилась. Солдаты тоже порой забегали в подвал, пропахший старыми кожами.

Двадцать молотков усердно колотили по подошвам, и никто не подозревал о беспокойной миссии нового, длинноносого, не очень разговорчивого сапожника.

Не подозревал ничего и Байдара, который помог соседу устроиться на службу в мастерскую городской управы.

— Значит, решил кончать с патентом? — спросил он Федора Сазоновича, когда тот, оправившись после ночной передряги, не без опаски вошел к нему в кабинет. — Не потянул? Видать, немецкий финотдел покрепче советского жмет... — Он затрясся от смеха. — Помогу, украинскому человеку всегда помогу. Только чтобы глупостей никаких, и с босяками не связывайся. Слышал про поджог? Это наши бывшие с тобой единопартийцы учинили без всякого сомнения. Ну ничего, там уже постреляли кое-кого. Значит, не потянул, брат? Это печально. Связи имеешь?

— Какие, господин Байдара?

— С партией, с партизанами.

— Да что вы? Сохрани господь...

Байдара сипло хохотал, удовлетворенный тем, что напугал собеседника.

— Статейку мою читал? — спросил он, успокоившись. — В нашей газете.

— Читал, господин Байдара. — Понял, что к чему?

— Понял, что имеете ненависть к Советской власти и скрывались в свое время от ЧК и НКВД, господин Байдара, что брат ваш расстрелян органами и вы теперь полностью открыли свою фамилию Байдара вместо Тищенко, которым назывались раньше.

— Все?

— Будто и все.

Байдара прищурил око, заплывшее жиром: он за последний месяц особенно раздобрел.

— Нет, не понял ты, хоть и мой сосед и в партии, как я, состоял. Эта статья есть знамя — Байдара многозначительно помолчал. — Байдара — потомок запорожских казаков, солдатского рода, из Матвеевой слободы. Слухай сюда: Байдара любит Украину. Понятно? Самостийну Украину. И с ним еще кое-кто есть. И статья эта есть знамя.

Федор Сазонович с трудом сдержал улыбку. Он помнил напутствие в горкоме: «Учтите, что националисты будут вместе с гитлеровцами. Разоблачайте их и карайте, как самих оккупантов».

Что бы там ни было, а Байдара послал его в мастерскую городской управы, и за это Байдаре на данном этапе спасибо.