Путевые заметки
I. Мать-земля
Здесь был передний край вражеской обороны. Что сделали немцы с этой высотой! Вся она — в лабиринте глубоких, выше человеческого роста, траншей. Там и сям блиндажи; из них тянет гнилью и тленом, как из пропастей. На западном скате высоты — широкий противотанковый ров. Всюду здесь огромные воронки, груды глины, щебня и кирпича, высокие пни, коряжистые комли вековых ветел, погрязшие до башен танки, вороха колючей проволоки, железные кругляши мин...
Осмотришь эту высоту — и невольно рождается мысль: «Пропащее место!» Нужно вложить немало труда, чтобы вернуть к полезной жизни этот несчастный кусок земли. Кто это сделает? Нет, он будет надолго заброшен. Будут идти годы, постепенно обрушатся блиндажи, обвалятся траншеи, воронки — и все это одичавшее место зарастет дремучим бурьяном да лебедой.
На вершине высоты, в центре «пропащего места», мы неожиданно увидели седого, ветхого старика, одетого в рвань, и белокурого подростка. Они стояли по пояс в траншее и работали лопатами. У блиндажа, что был рядом, лежала груда разного домашнего скарба.
— Вот вернулись, — с грустью поведал старик. — На родное место вернулись. Ну а германец этот вон что тут наделал! Поглядишь — и сердце кровью обливается. Что наделал, а?!
— А что здесь было?
— Деревня была тут, известно. Наша. Забродье. — Старик вздохнул. — На тридцать дворов стояла деревня. А погляди теперь: и помину никакого не осталось о ней! Пришел сюда — и едва опознал родное место, вот как!
— Что ж вы тут делать хотите?
— Как что? — удивился старик. — Жить!
Вокруг изувеченной высоты было много хороших, удобных для поселения мест. Мы обратили на них внимание старика. Деревня может быть без лишнего труда восстановлена на соседней красивой высотке. Кстати, у подножия ее — прекрасное чистое озеро. Можно построиться и немного подальше, на опушке соснового леса: и место удобное, и материал для построек под рукой.
— Что вы, господь с вами! — почти испуганно возразил старик. — Никуда отсюда мы не пойдем! Что вы! Тут прадед наш жил, дед жил, отец... И я тут век свой доживаю. И думаю, что Васятка вон никуда отсюда не пойдет. — Старик повернулся к внуку: — Василий, пойдешь вон туда жить? Вон к озеру-то?
— Не пойду, — отрезал парнишка.
— Видали? — торжествующе заключил старик и усмехнулся, показывая этим, что наше предложение необдуманно и глупо. — Уйти... Что вы! Да разве я белены объелся? С родного-то места? Здешняя земля, милый человек, нам как родная мать. Нет, тут будем жить. Вот возвернутся остальные — и начнем обихаживать это место, наводить порядок. Бог даст, все сделаем, как было. Вот загляните через пару годков — и глазам своим не поверите...
...Как сильна извечная привязанность русского человека к родной земле! Он любит ее светлой сыновней любовью. Эта любовь — могучая сила. Она свершает невиданные чудеса. Она ведет русского человека на любые ратные подвиги. Она заставляет его, смирив горе, самые опустошенные врагом места быстро возрождать к жизни.
II. Русская печь
Крутое взгорье. У подножия его — черное мелколесье; оно полнилось шорохами теплого весеннего ветра. Молодой вербняк весело играл пробужденной серебристой почкой...
Раньше на этом взгорье — на виду у всей ближней округи — жила, славилась весельем и песнями хорошенькая деревенька. Народ здесь был хозяйственный, работящий; все делал с расчетом на вековое служение.
Теперь деревеньки нет. Отступая, фашисты разрушили в ней все постройки. Но удивительное дело: почти все русские печи, что были в домах, остались целы. Одинокие, голые, они резко выделялись на фоне голубеющего к весне неба.
Из одной высокой трубы курился дым. Около печи возилась женщина, узнавшая о старости раньше, чем ей положено было узнать. Она варила картофель. Из-под вороха тряпья с печи голодно поглядывали ребятишки.
— Ничего! — сказала женщина, только успев ответить на приветствие, и, словно внезапно почувствовав особую прелесть в этом простом слове, с удовольствием и большим внутренним облегчением повторила его: — Ничего! Вот печь осталась, а около нее мы и обживемся, даст бог. Ничего!
Невольно вспомнились другие опустошенные врагом деревни. Сколько их погибло! Фашисты обрушивают на них всю силу своей звериной ненависти, заключенную в бомбы и снаряды, мины, горючие смеси. Они разносят их в щепы, сжигают дотла. Они переворачивают всю землю там, где деревни стояли века. Но русские печи — во многих случаях, если не в большинстве, — стойко выдерживают все адские силы разрушения и стоят, высоко поднимая свои трубы! Наши бойцы искренне удивляются их прочности, выносливости. Не раз приходилось слышать, как бойцы говорят в восхищении:
— А печи-то, гляди, стоят! Вот чудо!
Потом из лесов возвращаются люди. Они начинают топить уцелевшие печи, делают около них пристройки из разного материала — досок, листов обгорелого железа, снопов соломы. А соберутся с силами — подвезут лесу и рубят вокруг них новые срубы. Так у печей возрождается жизнь. Это удивительно и знаменательно.
Мы спросили женщину:
— Не знаете, почему не рушатся печи?
— Не рушатся? — Женщина подумала и, видно было, не нашла точного объяснения, но вдруг ответила так, будто больше и не могло быть никаких иных объяснений: — Так ведь это же какие печи? Это же, милый, русские печи!
И невольно подумалось: да, русская печь — изначальная основа жизни каждого крестьянского дома. Без нее в доме неуютно и пусто. Только когда она сложена — устанавливается порядок. Около нее хлопочет хозяйка, ютятся ребятишки. В дреме коротают на ней свои последние дни старики. Вечерами неугомонно верещат под ней сверчки. Да, у нашего крестьянина с русской печью связан весь домашний уклад.
Оттого-то и приятно видеть их уцелевшими среди развалин и пожарищ. Они стоят, знаменуя собой необычайную прочность и нерушимость изначальных основ русского быта: они — символ вечно живущей и незыблемой русской жизни.
III. Аисты
У околицы деревни — престарелая, раскидистая ветла. Издали она кажется темной и мертвой, но она живет, могуче тянет из земли жизнетворящие соки, и настанет день — брызнет яркой зеленью. На вершине ветлы — огромное гнездо аиста.
Спросили у жителей:
— Давно построено?
— О-о, это давно! — ответила пожилая женщина. — Да вы зайдите вон к Гавриле Иванычу, он скажет. Он у нас самый старый.
Зашли. Гаврила Иванович слез с печи с костыльком, присел у окна. С одного взгляда можно было определить: это древний дед. Солнце, врываясь в окно, ярко освещало его ржаво-седые волосы, резкие, застарелые морщины и выцветшие, слезящиеся глаза.
— Много живете?
— Живу-то? Годов? — переспросил глуховатый дед. — Сегодня какой день-то? Ну вот, выходит, что в пятницу — благовещенье. Как раз в этот день и народился я. Теперь у меня будет ровный счет: сто тридцать годов.
Да, в паспорте Гаврилы Ивановича, как говорится, черным по белому написано; рождения 1814 года. Выходит, родился он в то время, когда русские солдаты только еще возвращались домой после разгрома войск Наполеона — после первой Отечественной войны. До Гаврилы Ивановича его род не имел даже определенной фамилии: каждый продолжатель рода «звался» и «писался» по имени отца — сын Иванов, сын Петров... Дед навечно закрепил фамилию — Гавриловы.
— Как поживаете, Гаврила Иваныч?
— Да вот с воскресенья прихворнул немного, — отвечает дед. — А так живу себе, хлеб жую. Слава богу, есть еще чем жевать: только два зуба потерял.
Заговорили о гнезде аиста. Лицо деда сразу просветлело, он начал улыбаться, смягчая морщинки, и в глазах его заиграла живая сила, — ему приятны были воспоминания о старине.
— Э-э, родной! Это гнездо, — сообщил он, — аист сделал, должно быть, годов полсотни назад. Да, не менее. А дело так было. Сын мой Иван, не один, а с подмогой, понятно, затащил на вершину ветлы борону. Ну, прилетел аист, поглядел — и давай строиться. На бороне-то гнездо крепко держится, а аист — умная птица, любит крепко, домовито жить. С тех пор и живет тут пара.
— Каждый год прилетают?
— А как же? — продолжал дед. — Каждый год. И как раз в мой день — в благовещенье. Прилетит сначала сам, посмотрит, а потом и хозяйку ведет. Живут они тут, плодятся — и им хорошо, и нам любо-мило. Видишь ли, где аист живет — там, сказывают в народе, и счастье живет. Аиста у нас всегда ждут не дождутся. Прилетит это он на благовещенье — и вроде бы благо вещает всей деревне.
Гаврила Иванович сложил на костылек руки, опустил голову, касаясь рук ржаво-седой, обветшалой бородкой. С минуту он задумчиво молчал, а затем, вздохнув, со скорбью поведал:
— А вот в прошлом году не жил здесь аист. Прилетел было, а тут война: немцы с партизанами бьются. Грохот такой везде, снаряды летают... Поглядел наш аист — и айда отсюда! Вот она какая, эта война: до птицы достигла! Даже им эти гитлеровцы-супостаты не давали тут покоя, не то что людям. О людях — что и говорить! Много войн помню. Не было такой, как эта. Никогда не слыхал, чтоб вражеские войска мирных, безоружных так обижали. А фашисты, так эти разным наказаньям предавали: и били-то, и убивали, и — вот крест на мне — огнем палили, ироды! Вот как! Не жизнь была тут при фашистах, а кромешный ад!
Успокоясь, дед вспомнил, о чем начал речь.
— Да, об аисте-то... — сказал он. — Улетел это аист — и вроде бы счастье унес у всей деревни: тоскливо стало по домам, все только и смотрят на его гнездо...
— А нынче прилетит? Как думаете?
— Прилетит! — уверенно ответил дед. — Теперь прошла война наши места. Прилетит и будет, как раньше, благо вещать всей деревне.
...Гаврила Иванович оказался прав: аист прилетел, и в этот день в деревне особенно сильно ощутили, что наступила пора нового счастья.
IV. Родное небо
Мы любим свою родную землю. Нам радостно окидывать хозяйским глазом свои бескрайние степи, цепи холмов, отороченные мелколесьем, белые вершины гор, дремотные темные леса. Границы нашей земли для нас священны.
Мы любим и свое родное небо. Нам приятно видеть, как просторно оно, как в его голубом раздолье медленно плавают белые с позолотой облака, как трепещут в нем крупные звезды. Наше небо тоже имеет строгие границы.
Сейчас идет быстрое освобождение нашей земли от разбойничьих полчищ. Нас радостно волнуют победные известия. Мы ежедневно отмечаем на картах пункты, которых достигли наши войска.
Также успешно идет изгнание воздушных разбойников с нашего неба. Ежедневно мы читаем в сводках: «В воздушных боях и огнем зенитной артиллерии сбито столько-то самолетов противника». И победы в небе радуют нас так же, как и победы на земле.
У крайнего дома только что освобожденной деревушки отдыхали, греясь на солнце, усталые пехотинцы. Около них сидели женщины и ребятишки с пестрыми узлами. Разговор шел тихий, неторопливый — о весне, о прилетевших скворцах. И вдруг все обернулись, насторожились. До них донесся звонкий голос:
— Над вторым — группа фашистских самолетов!
В полусотне шагов от дома, на обсыхающем пригорке, стояла зенитная батарея. Первую команду подал молоденький разведчик с биноклем. Зенитчики бросились к орудиям. И сразу раздался властный голос командира батареи:
— Поймать цель!
Несколько секунд дальномерщик возился у своего сложного аппарата, а затем, не отрываясь от него, сообщил:
— Дальность — семь! Высота — четыре!
Все бойцы, что отдыхали у дома, женщины и ребятишки вскочили с теплой завалинки и, защищаясь руками от солнца, начали смотреть в ту сторону, куда повернулись стволы орудий. Ребятишкам не терпелось:
— Где? Где?
— Вона! — крикнул один боец. — Да вон, вон! Гляди сюда вот!
Вскоре и остальные увидели самолеты.
— А-а, вон где!
Высоко в голубом весеннем небе — в стороне от деревни — тянулся большой косяк тяжело нагруженных «юнкерсов».
На батарее раздались голоса:
— Цель поймана!
— Цель поймана!
У дома сразу радостно зашумели:
— Ага, поймали!
Батарея открыла дружный беглый огонь. Вблизи вражеских самолетов начали вспыхивать белые облачка разрывов, похожие на пышные цветы. За ними с напряженным вниманием следили все, кто толпился у дома. И вдруг в один голос воскликнули:
— Есть! Есть!
У ведущего вражеского самолета рвануло огонь — и самолет стремительно пошел к земле, волоча за собой огромный черный шлейф дыма. У дома поднялась веселая разноголосица и раздались аплодисменты. Самолет упал, а наблюдатели у дома, захваченные единым чувством, всё хлопали и хлопали в ладоши...
Как радовались они удаче зенитчиков! Да, наш народ любит свое небо такой же сильной любовью, как и свою землю.