Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

31. Панцигер

В то утро Гизела покинула наш дом за час до моего ухода на службу.

Когда я сел с хозяевами завтракать, Трофим Герасимович сказал:

— Умная и красивая. — Он имел в виду мою гостью. — Вот ведь беда. Весь город обегаешь, а такой не сыщешь, — он покрутил головой, взглянул на жену к спросил:

— Ну, чего рожу вытянула?

— А ничего. Паскудник ты, и вся недолга! — огрызнулась Никодимовна. — Все чужие тебе хороши.

— Так испокон веков, — проговорил невозмутимо Трофим Герасимович. — В чужую бабу черт меду кладет.

Гизеле я не мог сказать, что скоро покину Энск. Но спросил, будет ли она рада выехать со мной куда-либо. Мне хотелось взять Гизелу с собой. Я много думал об этом. Мне казалось, что Демьян, если я обращусь к нему, поддержит меня и полковник Решетов пойдет навстречу. И знаете, что мне ответила Гизела? Она сказала, что нам хорошо будет в Германии, и спросила, поеду ли я с ней туда. Я никак не ожидал такого вопроса.

Потом она еще сказала, что у каждого есть своя родина, которую человек любит, которой дорожит и гордится. Для нее родина не просто земля, где родилась она, ее отец, мать, а нечто большее, с чем она связана невидимыми нитями и без чего не представляет себе жизни. Германия не всегда была такой, какой сделал ее Гитлер. И она будет другой. Гизела уверена, что я так же не смогу расстаться с Россией, как она с Германией Любит ли она меня? Да, любит. Она еще никого не любила. Я первый. Она верит, что и я ее люблю. Но трудно, невозможно предсказать, что готовит будущее. А быть может, оно само придет нам на помощь.

Я не мог видеть глаз Гизелы, в комнате было темно, но, когда я провел рукой по ее лицу, оно было мокро от слез.

Уходя, Гизела дала мне второй ключ от дверей ее дома и предупредила, чтобы я не злоупотребляя возможностью им пользоваться. Оставила мне и костюм покойного мужа.

Это было пять суток назад. И лишь сегодня, часа через полтора или два, этот костюм начнет играть свою роль.

Я ошибся, заверив Пейпера, что с нашей затеей мы покончим в два-три дня. Осуществлению моего плана помешал мундир Андреаса. Он оказался велик для Пейпера. Потребовалось вмешательство портного. На розыски его ушло трое суток. В группе Челнока нашлась женщина, муж которой в давние времена работал театральным портным. Ему мы и доверили мундир. Переделка прошла удачно, сегодня Пейпер получил мундир и остался им доволен.

Сейчас без четверти одиннадцать ночи. Мы ждем сигналами — в управе, в своем служебном кабинете, Пейпер — в моей комнате, в доме Трофима Герасимовича. Сигнал должен подать Костя.

Я выжидательно поглядываю на телефон, но он упорно молчит. Томительно долго тянется время. Минуло одиннадцать, половина двенадцатого, двенадцать. Начались новые сутки.

Когда наконец раздался звонок, я испуганно вздрогнул. Костя сказал коротко:

— Господин Сухоруков? Беспокоит старшей полицай Гришин. Посты в порядке. Иду отдыхать.

Сигнал расшифровывается иначе: Земельбауэр поехал домой. Костя отправился к Трофиму Герасимовичу. Операция началась. Теперь только выждать, когда Костя предупредит Пейпера. Пятнадцать минут, пожалуй, достаточно для этого. Слежу за стрелкой часов. Пора!

Прохожу в пустую приемную бургомистра. Дежурный по управе сидит в первом этаже и, как всегда, видимо, спит. Набираю номер квартиры начальника гестапо по прямому телефону. Секунда, вторая. Наконец в трубке раздается высокий, писклявый голос маленького штурмбаннфюрера.

— Кто? — спросил он, не называя себя.

— Дежурный по аэродрому. Мне нужен штурмбаннфюрер СС.

— Я штурмбаннфюрер. Дальше?

— Докладывает обер-лейтенант Бартельс, — понизил я голос до возможного предела. — В ноль-ноль пятнадцать четырнадцатым рейсом прилетел оберштурмбаннфюрер СС Панцигер. Он спросил меня, как найти гестапо, и автобусом вместе с летчиками выехал в город.

— Когда выехал? — спросил Земельбауэр.

— Минуты три-четыре назад. Я счел нужным предупредить вас.

— Благодарю. Бартельс, вы сказали?

— Да.

Я запер свою комнату и задним ходом, через двор, вышел на улицу.

Ночь стояла душная, тихая, темная. Откуда-то издалека доносились глухие раскаты артиллерийской канонады. Я прошел мимо гестапо. У подъезда плотной массой вырисовывался силуэт машины. Постукивал коваными каблуками наружный часовой. Тишина, безлюдье, никаких признаков Пейпера. Где же он сейчас?

Обогнув здание гестапо, я заторопился домой.

Костя и Трофим Герасимович сидели на корточках под открытым окном, курили и закрывали огонь самокруток ладонями.

Я отпустил Костю, а с Трофимом Герасимовичем прошел в комнату. Теперь еще томительнее потянулось время. Хозяин прилег на лавку, врезанную в стену дома, а я стал бродить из угла в угол.

Прошло полчаса... сорок минут... час... Храп Трофима Герасимовича сотрясал стены дома, а я все ходил и ходил, ощущая неприятное стеснение в груди. Нет ничего хуже ожидания и неведения. Меня тянуло на улицу, будто там можно было что-нибудь узнать. Подталкиваемый тревогой, я прошел в переднюю и уже приоткрыл наружную дверь, как услышал шум приближающегося автомобиля. Это еще что такое? На небольшой скорости машина прошла мимо и затихла вдали.

Я стоял у двери, скованный неясным чувством. Настроение портилось. Эта ночь лишний раз подтверждала извечную житейскую мудрость: одно дело планы, даже отличные, и совсем другое — их выполнение. Пейпера нет, хотя ему уже давно пора появиться. Сколько можно разговаривать с начальником гестапо! Впрочем, разговаривают ли они? Возможно, и слова не было произнесено. Все кончилось в коридоре гестапо или на пороге особняка Земельбауэра. Кончилось без звука. Я услышал шаги. Может быть, Пейпер?

Несколько секунд прошли в напряженном ожидании. Ну конечно же, это Пейпер! Едва он вступил на крыльцо, я схватил его за руку и потянул в дом.

— Почему вы с этой стороны?

— А я на «оппеле», — довольно спокойно ответил Пейпер. — Не хотел останавливаться здесь и проехал дальше.

— Ну и как? Рассказывайте скорее, иначе у меня лопнет сердце.

— Вот уж ваше сердце не лопнет, — усмехнулся он.

Мы пробрались в мою комнату и прикрыли за собой дверь.

Пейпер пустил фуражку, как циркач тарелку, в угол комнаты, плюхнулся на стул, вытянул длинные ноги и признался:

— Такого страха, как сегодня, мне не доводилось испытывать никогда. — Он положил на стол три письма, лист бумаги, сложенный вчетверо, и спросил:

— Это вам было нужно?

Трясущимися руками я развернул бумажку. Это было собственноручное признание Земельбауэра. Потом быстро пробежал глазами письма. Да, это! Ура! Победа! Какая победа!

— Ну, кто был прав?! — воскликнул я, обнимая Пейпера.

Он смущенно высвободился из моих объятий и развел руками.

— Год назад я бы не вынес этого. От одной только мысли можно сойти с ума, получить разрыв сердца. А тут вдруг...

— Ваш земляк Стефан Цвейг, — прервал я Пейпера, — сказал золотые слова.

— Почему земляк? — удивился Пейпер.

— Вот тебе и раз. Значит, Пейпер не австриец? А я полагал...

— Простите, — замахал руками Пейпер. — Я не так понял. А что же сказал Цвейг?

— Он сказал, что характер человека лучше всего познается по его поведению в решительные минуты» Только опасность выявляет скрытые силы и способности человека: все эти потаенные свойства, при средней температуре лежащие ниже уровня измеримости, обретают пластическую форму лишь в критическую минуту.

Глаза Пейпера радостно расширились, слова побежали наперегонки:

— Это правильно! Очень правильно. Но кто мог думать, что все так произойдет? Вы только послушайте! Когда я переступил порог гестапо, у меня так ослабли ноги, что с трудом держали меня. Это правда. И голос пропал. А вахтер идет навстречу, вскидывает руку, щелкает каблуками и докладывает: «Если вы оберштурмбаннфюрер Панцигер, то у подъезда вас ждет автомобиль». Вы понимаете? Только взявшись за дверцу «оппеля», я сообразил, что вы уже позвонили и машина закрутилась. Панцигер уже есть, живет, дышит, его ждут, ему подали машину. Он — реальность... Что-то изнутри сломало страх, сковывающий меня. Я вернулся, открыл дверь и бросил вахтеру: «Предупредите штурмбаннфюрера, что я выехал». А потом все разворачивалось, как вы и предполагали. Я сразил этого уродца первой же фразой. Он плакал, валялся у моих ног, лобызал мои руки. Он умолял меня заступиться за него, замолвить словечко перед рейхсфюрером. Я великодушно обещал. Он пытался сунуть мне при расставании небольшую шкатулку. Я едва не ударил его. Да, это так... Даже занес руку, но вовремя удержал ее. Какой же негодяй! Какое ничтожество! А помимо всего прочего... Да пусть он провалится ко всем чертям, — закончил Пейпер и стал разоблачаться.

Я тем временем еще раз, более внимательно прочел объяснение и письма. На каждой странице стояла дата и подпись Земельбауэра, подтверждающие, что именно сегодня документы изъяты из его сейфа. Потом спросил Пейпера:

— Вы убеждены, что изготовление фотокопий не затянется?

Пейпер заверил, что завтра утром он вручит мне и подлинники, и фотокопии, а в полдень покинет Энск.

32. На втором этапе

Прошло еще несколько дней. Бургомистр оказался неудачным пророком. Наступление на орловском плацдарме обернулось нежелательным для немцев образом. Лучшие немецкие части попали в наши глубокие артиллерийские мешки и были перемолоты, словно жерновами. Наступление немцев захлебнулось. Сломив врага, советские войска стали теснить его на запад. Ожесточенные бои шли на подступах к Орлу и Белгороду.

Пейпер улетел. Он сделал для нас все, что мог, и даже несколько больше. Он не питал надежд на возвращение в Энск и, прощаясь со мной, сказал, что события на фронте говорят о том, что мы встретимся, скорее всего, в Германии.

Возможно, Пейпер прав. Чего не бывает в жизни!

А вот сегодня благодаря Пейперу мне предстояла преинтереснейшая встреча и беседа с начальником гестапо. Я ликовал, предвкушая удовольствие. Начинался второй этап задуманного нами предприятия. Первый провел Пейпер, второй ложился на меня. Я держал под прицелом самого штурмбаннфюрера СС. Гизела сообщила мне, что за последние дни Земельбауэр изменился. Осунулся, помрачнел, перестал улыбаться и показывать свои лошадиные зубы, чем раньше явно злоупотреблял. Высказывается какими-то притчами, двусмыслицами, поговорками. Оно и понятно: Земельбауэр оказался в положении паука, попавшего в банку с притертой пробкой.

Гизела спросила:

— А костюм мужа не имеет никакого отношения к настроению господина Земельбауэра?

Я постарался ответить, что «наверное, не имеет». Это заставило Гизелу улыбнуться.

— Завтра я могу привезти костюм, — пообещал я.

— Не надо, — возразила Гизела. — Рада, что избавилась от него.

Это было вчера вечером в моей комнате. А сейчас утро. Я сижу в управе, готовый дать генеральное сражение начальнику гестапо. Никогда еще при встрече с врагом я не был так вооружен и так уверен в себе, как сегодня. Если у Пейпера были основания опасаться за свою безопасность, то у меня их совершенно не было. Не то чтобы я не видел этих оснований, а просто их действительно не было.

Я изредка звонил по служебному телефону Земельбауэру, но к аппарату никто не подходил. Наконец в десять с минутами в трубке послышался знакомый голос гестаповца. Я произнес:

— Прошу прощения, это Сухоруков. Очень надо вас видеть.

— Сейчас?

— Да-да. На одну-две минуты.

Пауза. И затем:

— Давайте.

Я вынул из ящика стола зеркальце, посмотрел в него, пригладил свои непослушные вихры и покинул управу. Пропуск для меня лежал у вахтера гестапо.

При моем появлении штурмбаннфюрер без видимой охоты оторвал свой утлый зад от кресла и приподнялся.

— Очень рад пожать вашу руку, — сказал он, хотя выражение его лица подтверждало как раз обратное.

— Погодите, не радуйтесь, — весело заметил я, усаживаясь.

— Что? — сверкнул гневными очами Земельбауэр.

— Так, ничего. Я пошутил.

— Прошу без шуток, — нахмурился штурмбаннфюрер, водворяясь на место. — У меня для этого неподходящее настроение.

Он еще не понимал, что выглядит в моих глазах круглым идиотом.

Без разрешения хозяина я взял со стола сигарету, закурил и сказал:

— Если бы вы знали только, до какой степени мне наплевать на ваше настроение!

Земельбауэр смотрел на меня вытаращенными глазами. Он привык к моему тихому нраву, деликатным манерам и, естественно, никак не мог увязать прежнего Сухорукова с настоящим. Пористая, стареющая кожа на его маленьком личике покрылась нездоровым румянцем.

— Что вы болтаете? — спросил он наконец после затянувшейся паузы.

— Могу объяснить, — с готовностью ответил я. — Хотя нет, лучше спрошу вас. Скажите, вы уверены» что господин Линднер Макс находится сейчас не где-нибудь, а именно в Берлине, на Принц-Альбрехтштрассе?

Земельбауэр мгновенно побагровел.

— При чем здесь вы?

Я пожал плечами и заметил, что если он не имеет желания отвечать на мой вопрос, то я последую его примеру и задам новый вопрос.

— Уверены ли вы, что человек, назвавший себя Панцигером, действительно Панцигер?

Лицо штурмбаннфюрера изменило окраску и стало мертвенно-бледным. Он начинал что-то соображать, но я помещал:

— От вашего неусыпного внимания, господин Земельбауэр, ускользнули важные обстоятельства. Очень важные. Вы не удосужились проверить, есть ли на аэродроме дежурный по фамилии Бартельс. Вас не заинтересовало, куда исчез ваш родственник Линднер. Вы до того растерялись, что не спросили у Панцигера документы, удостоверяющие его личность.

Земельбауэр стремительно вскочил, загремев стулом, и потребовал:

— Кто вы? Отвечайте быстро!

— Не шуметь! — строго предупредил я и хлопнул ладонью по столу. — Шум не в ваших интересах. Не делайте ничего такого, о чем бы вам пришлось сожалеть через несколько минут. Сядьте! Я не люблю, когда меня слушают стоя.

Во взгляде гестаповца была смесь удивления и ярости. Он не мог понять, с кем имеет дело. Мой уверенный и требовательный тон сразил его. Земельбауэр не сел, а плюхнулся в кресло, откинулся на спинку и замер, приоткрыв рот.

Я вынул из кармана и рассыпал на столе фотокопии писем и объяснения. Они имели размер нормальной игральной карты.

— Вам и теперь еще неясно, с кем вы имеете дело?

Он едва заметно кивнул и с проворством фокусника извлек из кобуры пистолет. Выбросив руку вперед, скомандовал негромко и требовательно:

— Подлинники на стол! Немедленно! Слышите? Или я пристрелю вас!

— Сначала спустите с предохранителя, — ответил я, не шевельнув бровью. — Вы, как ни прискорбно, довольно глупы. Придется объяснять... Дело в том, что, стреляя в меня, вы одновременно стреляете и в себя. Не буквально разумеется. Если мне суждено умереть сейчас, то вы умрете через неделю, то есть сравнительно скоро. Я умру от вашей руки, вы — от руки палача. Собственно, разницы никакой. Перед вами копии. Ко-пи-и... А подлинники, как и Линднер, далеко отсюда. Если со мной произойдет какое-либо несчастье, оно послужит сигналом к тому, чтобы несчастье постигло и вас. Яснее, кажется, трудно объяснить. Короче говоря, вы должны быть кровно заинтересованы в том, чтобы я жил, и жил долго.

— Я брошу вас в подвал, — прошипел гестаповец, не отводя руки с пистолетом. — Я сгною вас живьем.

— Пожалуйста, — невозмутимо ответил я. — Если мне не суждено покинуть этот гостеприимный кров, то завтра Кальтенбруннер с удовольствием ознакомится как с вашим объяснением, так и с приписками на каждом письме.

Пистолет с глухим стуком упал на стол. Земельбауэр смотрел на меня словно загипнотизированный. Мне кажется, что, если бы я подал команду «Голос!», он взвыл бы.

— Так лучше, — сказал я. — Мне понятно ваше состояние. Вкус побед очень сладок, вкус поражений горек. Чтобы оккупировать часть нашей территории, у вас хватило сил, а вот чтобы покорить нас, сломить наш дух, гут вы оказались слабоваты. Это следует запомнить А теперь выясним главное. С кем бы вы предпочли иметь дело: с оберштурмбаннфюрером Панцигером или с советским капитаном, то есть со мной?

Земельбауэр молчал. Возможно, только теперь он понял весь драматизм своего положения. Он смотрел в одну точку, кажется, на мои губы, и его глаза немного косили.

— Но учтите, — предупредил я, — Панцигер — это смерть при всех положениях, а я — жизнь.

Штурмбаннфюрер потряс головой и безнадежным тоном уронил короткую фразу:

— Я погиб при всех условиях.

— Если желание погибнуть у вас действительно велико, то вы можете погибнуть, — заметил я. — Но мне думается, вы хотите жить. И в этом нет ничего плохого. К тому же, говоря откровенно, выбор зависит от вас самих.

Наконец гестаповец настолько овладел собой, что к нему вернулось чувство осторожности. Он встал, прошел к двери, повернул ключ в замке и вернулся к столу.

— Но кто же состряпал этот маскарад? — вдруг спросил он.

— Это уже чисто профессиональный вопрос. Но я отвечу на него: ваш покорный слуга.

— Майн гот! Но как?! — воскликнул Земельбауэр. — Скажите же! Теперь я не страшен, теперь мне следует бояться. Как вам удалось?

Я ответил, что воспользовался его, Земельбауэра, оплошностью.

— Моей? — изумился штурмбаннфюрер.

— Вы правильно поняли, именно вашей. Ответьте мне: почему во время допроса Булочкина, назвавшего сразу две фамилии — Перебежчика и Угрюмого, вы отдали распоряжение арестовать лишь одного Перебежчика?

Земельбауэр беспомощно развел руками — он не по дозревал во мне разведчика.

— Вот эта оплошность и погубила вас. Мы схватили Угрюмого, а он оказался Линднером-Дункелем. А потом всплыли на поверхность письма.

Штурмбаннфюрер застонал. Лицо его перекосилось.

— К чему такое отчаяние! — сказал я. — Вы должны, как ни странно на первый взгляд, благодарить бога за случившееся. Ведь письма могли попасть не ко мне, а к Панцигеру. Судите сами: жизнь у вас теперь никто не отнимет. Ваши заслуги, чины, ордена, должностной оклад, привилегии — все остается при вас. Окончится война, и ваша слава, почет, уважение и прочее — все, решительно все останется вашим личным достоянием Цена? Небольшие услуги, о которых будете знать вы, я и еще один человек Это ничто в сравнении с топором. Мне кажется даже лишним спрашивать вас о согласий, настолько все ясно. Я уверен, что вы человек благоразумный, здравый смысл должен восторжествовать над эмоциями. Давайте говорить по-деловому. Мы не заставим вас выступать по радио с разоблачительными речами, вам не придется на перекрестках ратовать за Советскую власть, у нас нет намерения бросать тень на репутацию штурмбаннфюрера СС, мы не заинтересованы в вашем провале. Нам нужен начальником энского гестапо человек, понимающий нас и думающий о своем будущем. Этот человек должен похоронить свое прошлое под своим будущим. Вы поняли, чего я хочу?

Земельбауэр согласно кивнул и затем пробормотал.

— У меня кружится голова.

— Я сочувствую вам. У меня тоже закружилась бы.

Через полчаса штурмбаннфюрер потребовал кофе с бутербродами, и мы повели деловой разговор.

33. От второго к третьему этапу

Счастье изменило Угрюмому на этот раз. Из телеграммы Решетова мы узнали, что, переваливая через линию фронта, самолет, вывозивший Угрюмого, был подбит зенитным огнем и взорвался. Остатки его упали на нашу территорию.

Но счастье изменило и мне. Вчера вечером я решил заглянуть к Гизеле. У меня был ключ от ее дверей. Приближалось время моего ухода из Энска. Решетов поторапливал меня с окончанием дел. Я хотел еще раз поговорить с Гизелой. Последний раз она была задумчиво-грустной, по-особенному ласковой. Когда я попытался вернуть ее к интересовавшему меня разговору, она запротестовала. Неужели нельзя один вечер, только один вечер, помолчать? Да и к чему слова? Мы так хорошо знаем друг друга, что можем обойтись без слов. Лучше она послушает, как бьется мое сердце. Тихо! Я должен дышать спокойно.

Расставаясь, она обхватила мое лицо ладонями и долго-долго смотрела мне в глаза.

— Хочу запомнить тебя, — сказала Гизела.

Значение этой короткой фразы я понял лишь вчера вечером, когда оказался один в пустой уже квартире Гизелы. Самой Гизелы не было. Лишь томик Ремарка был реальной вещью, напоминавшей о ней.

Милая Гизела! Ты не захотела превратить разлуку в пытку и рассталась не прощаясь. Собственно, ты простилась со мной два дня назад, когда сказала: «Хочу запомнить тебя». Ты знала, что это была наша последняя встреча.

Несколько минут я простоял один в комнате, которая стала для меня дорогой, в комнате, где все дышало радостным, но уже невозвратным прошлым. И сознание этого было невыносимо. Острая боль сжимала сердце В горле ощущалась какая-то неловкость, словно хотелось откашляться. И я боялся это сделать. Боялся слез.

Я взял Ремарка, бережно обернул его старой газетой и покинул пустую квартиру. Никогда больше моя нога не переступит этот порог. Никогда.

Сегодня утром стало известно, что Викомандо в полном составе покинула Энск и отправилась на запад Куда? На это не мог ответить даже Земельбауэр. Но он заметил:

— Если интендантские крысы покидают корабль, значит, ему грозит опасность Уж кто-кто, а они отлично знают, что паруса надо убирать перед бурей, а не после нее.

С Земельбауэром я встретился для продолжения делового разговора.

В прошлый раз он передал мне подробный список гестаповской агентуры. Начало было неплохим. Демьян сказал:

— Все, что делала ваша группа, было нужно, важно, значительно, но список — не сравнимая ни с чем удача. Здесь сорок одна фамилия!

Закрепив за собой Земельбауэра, мы решили развить операцию дальше — заняться оберстлейтенантом фон Путкамером. Мне казалось, что при содействии начальника гестапо удастся добыть списки состава секретной школы абвера, которой руководит Путкамер.

На этот раз Земельбауэр чувствовал себя значительно лучше. Оправившись кое-как от двух страшных ударов, он делал все возможное, чтобы выполнить свои штурмбаннфюрерские обязанности. Мы начали с неизменного кофе с бутербродами, то есть с того, чем кончили в прошлый раз. Потом выкурили по сигарете, и я спросил начальника гестапо: какие причины заставили его хранить письма Путкамера? Как он намерен был распорядиться ими?

Земельбауэр поведал мне занимательную историю. Оказывается, еще в 1935 году между имперской службой безопасности (СД) и имперской военной разведкой (абвер) завязалась отчаянная грызня. За истекшие восемь лет эта грызня переросла в войну не на жизнь, а на смерть. Начал эту войну создатель и шеф СД Рейнгардт Гейдрих. Война ведется, разумеется, тайно, закулисно. Вспышки огня редко озаряют поле битвы. Обычно сражения окутываются дымовой завесой Но какие силы развязали эту войну? Это тоже интересно Дело в том, что поначалу в СД вошли гестапо, крипо и зипо. Но этого показалось Гейдриху мало. Он захотел подмять под себя и военную разведку, то есть абвер. А абвер входил в ОКВ. Возглавлял его адмирал Канарис, тот Канарис, который не так уж давно посвятил того же Гейдриха в тайны шпионского ремесла. Раньше они были друзьями, теперь — смертельные враги. Если Гейдрих имеет в своем сейфе дело на Канариса, куда заносится каждый шаг адмирала, то можно не сомневаться, что Канарис ведет досье на Гейдриха Короче говоря, Гейдрих хотел проглотить Канариса вместе с абвером и все время жужжал в уши фюреру, что разведка и контрразведка СД совершеннее и дешевле военной Эстафету войны, выбитую из рук Гейдриха в сорок втором году, подхватил обергруппенфюрер СС Кальтенбруннер. Война продолжается. Кальтенбруннер увивается вокруг фюрера, но тот молчит. Гитлер не может не считаться с ОКВ Гитлер понимает, что в абвере главную роль играют представители юнкерско-офицерских кругов, которые и так его недолюбливают.

Если бы Земельбауэр знал, чем окончится эта война! Но он не мог знать, не мог и гадать. И решил ждать, Он планировал так Если покушение на фюрера удастся, он явится к фон Путкамеру и попробует объясниться. Так, мол, и так, дорогой. Вы были в моих руках, но я не хотел мешать вам творить святое и правое дело Хотите верьте, хотите нет. Вот ваши письма. Я хранил их лучше, чем ваш покойный брат. Путкамер может оказаться человеком благодарным, великодушным. Это не какой-нибудь плебей без роду и племени. Он аристократ, патриций. Путкамер связан родственными узами с самой высшей немецкой знатью. У него неимоверное количество преданных друзей в стране и за рубежом. Он пользуется поддержкой сильных мира сего, Путкамер — это бог. Стоит ему замолвить словечко — и путь Земельбауэра к трудным жизненным вершинам будет устлан цветами. Ну, а если заговор сорвется, никогда не поздно отправить письма Кальтенбруннеру с такой, допустим, короткой припиской: «Изъяты у расстрелянного на днях дезертира». Тогда слово за Кальтенбруннером. Это далеко не Канарис, но лучше, чем ничего.

Вот какую игру затеял начальник гестапо!

Я спросил:

— Интересно, как поведет себя фон Путкамер, если показать ему письма?

Штурмбаннфюрер пожал плечами, подумал. Что сказать! Путкамер, конечно, бог, но тут его могущество, быть может впервые, можно взять под сомнение. Аристократу хочется жить не меньше, чем простому смертному.

— Вы полагаете, он примет мои условия? — уточнил я.

— Уверен. Куда ему деваться! Эта публика держится с апломбом лишь до поры до времени.

— Я хочу, чтобы письма Путкамеру предъявили вы в моем присутствии.

— Эти идиотские письма укоротили мою жизнь по крайней мере лет на десять, — раздраженно проговорил гестаповец. — Но я согласен. Мне доставит удовольствие понаблюдать за физиономией этого «фона», когда он увидит собственные литературные упражнения.

Уточнив кое-какие детали и считая вопрос о Путкамере исчерпанным, я предложил начальнику гестапо подготовить мне списки арестованных, содержащихся при гестапо и в тюрьме.

Земельбауэр пожевал губами, глотнул воздух и философски заметил:

— Как странно устроена человеческая жизнь! Вчера я приказывал вам, сегодня — вы мне. А почему? Что произошло? Ничего особенного. Какие-то бумажки перекочевали из моего сейфа в ваш карман. Только и всего. Какая глупость!

34. На третьем этапе

«Оппель» промчался по городу, перевалил через мост и выскочил в степь. На горизонте неровными зубцами вырисовывался черный гребень леса. Справа тянулся высокий — колос в колос — хлеб. Под порывами устойчивого ветра он колыхался под солнцем золотистыми волнами.

Машина торопливо бежала в сторону леса, неся двух молчаливых людей — меня и Земельбауэра. Был еще и третий в «оппеле», но он не в счет: это шофер. Кстати, он тоже молчал, выполняя положенные ему по должности обязанности и ничем не напоминая о своем присутствии. Я молчал и думал. Думал, вероятно, и штурмбаннфюрер. Не может же человек не думать, готовясь к довольно необычному для него шагу? А Земельбауэру было о чем поразмыслить. Впереди встреча с Путкамером, тем самым Путкамером, письма которого укоротили начальнику гестапо, как он сам выразился, жизнь лет на десять. И не только укоротили жизнь, а отдали ее целиком в распоряжение подпольщиков. Один из этих подпольщиков сидел сейчас рядом с ним и вез его, мощного и всесильного начальника энского гестапо, «в гости» к Путкамеру. Со стороны, конечно, все выглядело иначе. Так, как подобает поездке штурмбаннфюрера СС по своим служебным делам в сопровождении переводчика. Он, нахохлившись, закинув ногу на ногу и сложив руки на груди, сидел и глядел вперед, в набегавший навстречу лес. Все должны были видеть, даже шофер, что начальник гестапо, как и прежде, грозная и важная личность и не его везут, а он везет маленького человечка-переводчика на деловую встречу в расположение школы абвера. И встреча эта секретна, осуществляется в интересах безопасности Германии.

Я тоже всем своим видом старался повысить авторитет господина Земельбауэра, сидел тихо и скромно сзади, на почтительном расстоянии от начальства и изучал затылок этого «юберменша». Мне нравилось играть свою новую роль. Пусть шофер, пусть сотрудники гестапо думают, что я только беззащитный исполнительный чиновник при штурмбаннфюрере. Но сам Земельбауэр знает, кто сидит с ним в «оппеле», кто сейчас хозяин положения.

Исполнение новой роли, признаюсь, доставляло мне немалое удовольствие. Мало сказать, удовольствие — наслаждение. И не только потому, что я мстил этому ублюдку за причиненное им зло, заставлял его в какой-то мере расплачиваться за преступления. Мое честолюбие разведчика торжествовало. Да, сегодняшний Земельбауэр — покорный, униженный, предупредительно-угодливый — дело моих рук. Он страшен для других и жалок для нас. Он ходит на невидимом поводке, как пес. А конец поводка зажат в моей ладони. Сегодня я приспустил поводок, и Земельбауэр мчится вперед, мчится в лес, чтобы разыскать Путкамера и схватить его за горло, схватить мертвой хваткой.

Я спокоен. Я более спокоен сегодня, чем в тот час, когда шел на беседу со штурмбаннфюрером, держа в кармане копии писем. Там все-таки была игра, в которой я принимал участие. Теперь я только зритель и, если хотите, арбитр. Мне предоставлено право судить о возможностях господина Земельбауэра, ставить ему отметку.

Решетов и Демьян возлагали большие надежды на мою поездку к Путкамеру. Уж если гестапо дало нам кучу агентов, и в числе их нескольких человек, прижившихся на нашей стороне, то каков будет улов в абвере! В школах абвера готовят разведчиков и засылают их в нашу прифронтовую полосу и в наш тыл. Именно этим занимается подполковник фон Путкамер. И если его оседлать, он даст не один, а несколько списков агентуры абвера. Во всяком случае, той агентуры, которую подготовил в своей школе. Короче говоря, в наших руках окажутся крупнейшие козыри.

Степь осталась позади. Машина вошла в неширокий лесной коридор. В далекую перспективу уходила ровная, без единого изгиба, дорога. Ее покой стерегли высоченные медноствольные сосны.

Переползавший через дорогу трактор с поврежденной гусеницей задержал нас на несколько минут. И только теперь, когда мы стояли с выключенным мотором, я услышал звуки, которые не доходили до слуха при движении. Окружающий нас лес был наполнен визжанием пил, стуком топоров, ревом тягачей, голосами людей, запахом мазута и свежей древесины: шла беспорядочная валка леса.

«Оппель» помчался дальше.

Шестнадцать километров — сущий пустяк. Через десять минут мы повернули под прямым углом влево и наскочили на первого часового. Второй поджидал нас у моста через небольшой ручей, а третий встретил у ворот бывшего санатория «Сосновый».

Несмотря на два сигнала, поданные нашим шофером, ворота не открылись. Из сторожки вышел часовой и объявил нам, что дальше надо следовать на своих двоих. Земельбауэр поморщился Мы оставили машину и зашагали по лесу. Нас окружила тишина. Переливчатыми трелями заливались какие-то птахи, где-то далеко по-прежнему ухали пушки. Но ни пение птиц, ни удары орудий не нарушали устоявшейся тишины. Воздух опьянял, как крепкое вино.

Пройдя шагов сто по гладкой асфальтированной до роге, мы вступили на поляну, залитую жарким июльским солнцем. Прямо на нас глядел своими окнами аккуратненький, в три этажа, старинной работы особнячок с островерхой крышей. Его сжимали с обеих сторон два громоздких, из белого кирпича корпуса. На шпиле дома билось на ветру утратившее цвет полотнище, украшенное свастикой.

Сосны, ели и лиственницы дружной толпой окружали бывший санаторий, а в зарослях сирени и жасмина прятались служебные постройки.

Приткнувшись к толстому стволу столетнего дуба с шатровой кроной, стоял новенький, сохранивший заводскую окраску, открытый «олдсмобайл». Четким рисунком выделялся протектор на его баллонах.

Рядом с машиной в классической позе лежала огромная овчарка. Она даже не повела ухом, будто не видела нас.

Мы пересекли поляну и вошли в особняк.

Шустрый черномазый дневальный заговорил с нами на языке, который считал немецким. Узнав, что мы к подполковнику фон Путкамеру, он сломя голову бросился по ступенькам вверх.

На некоторое время мы остались одни. Я осмотрелся и постарался шагнуть назад, в сорок первый год. Вон там, видно, сидела миловидная девушка. Она встречала приезжих, брала у них путевки. А там был гардероб. За тем круглым столом непременно играли в «козла».

Все было... А теперь тишина. Не простая тишина, а затаенная, гнетущая. Где-то есть люди. Но мы их не видим, не слышим. Может быть, десятки глаз следят за нами из окон, из полузакрытых створок дверей. Почему-то в гестапо в тот день я не ощущал такой настороженности, хотя меня окружали толстые стены, обитые войлоком и железом двери, решетчатые окна. А здесь простор, густой лес — и все-таки немного жутко. Непривычно как-то. Мне захотелось проанализировать свое состояние, найти причину. Вероятно, тогда в гестапо все было знакомо Знакомо здание, знаком Земельбауэр, я мог рассчитывать на определенный ответ, на ожидаемый мною контрудар. Теперь — неизвестность. Как нас примут, да и примут ли вообще? Мало ли что взбредет в голову подполковнику Путкамеру!

Но действие разворачивается, кажется, по нашему плану. Сверху спустился моложавый лейтенант с гладко выбритой физиономией и пригласил нас наверх. В его сопровождении по лестнице вековой давности мы добрались до третьего этажа. Шаги гулко отдавались в длинном коридоре, устланном паркетом. Коридор привел нас в большую, похожую на гимнастический зал комнату с несколькими дверями.

Лейтенант любезно усадил нас на широченный диван, обитый добротной кожей, и сказал, что оберстлейтенант вот-вот подойдет.

Увы, я ошибся, действие разворачивалось не совсем по нашему плану. Снова ожидание. Фон Путкамер явно не торопился. Начальнику гестапо наносилось очередное оскорбление. Вначале его заставили пройтись пешком, потом ждать в вестибюле, а теперь «караулить» подполковника в этом пустом зале. Нетрудно было догадаться, что в тщедушной груди гестаповца накипало глухое раздражение. С большим усилием Земельбауэр сдерживал себя. Он постукивал ногой, барабанил пальцами по коленям, ерзал на месте, закатывал глаза к потолку, шумно вздыхал.

Состояние Земельбауэра меня мало волновало. Пусть терпит, пусть вздыхает. Но поведение Путкамера заставляло настораживаться. Не слишком ли он большая фигура для зубов гестаповца? Сумеет ли Земельбауэр проглотить его? Пока что нас игнорировали, и делали это самым бесцеремонным образом.

Наконец дверь легонько скрипнула, и в комнату вошел статный, седоволосый, отличной выправки подполковник.

Это был, без сомнения, фон Путкамер. В нем чувствовалась породистость: крупная удлиненная голова, волосы, зачесанные назад, хрящеватый нос с горбинкой, тяжелый подбородок, тонкие, строго подобранные губы и злой взгляд острых, широко поставленных глаз. Этакий нордический варвар!

Не скажу, чтобы я залюбовался им. Но внешность его производила какое-то подавляющее впечатление. Я заметил растерянность на лице Земельбауэра, хотя сидел он, по своему обычаю, нахохлившись, торжественно подняв голову.

Подполковник не взглянул на нас. Строго рассчитанным шагом он прошел мимо и скрылся за дверью.

И странно, я с чувством неясной тревоги подумал почему-то, что из нашей затеи может ничего не получиться.

Лейтенант выскочил из-за стола и последовал за Путкамером.

— Чистокровное животное! — бросил с презрением Земельбауэр.

— Он знал, что мы придем? — поинтересовался я.

— Конечно. Я звонил ему. Ну ничего, сейчас он запляшет!

В душе я сомневался в магической силе гестаповца, Вряд ли он сумеет заставить Путкамера плясать. Но в то же время я не терял надежды, что подполковник, пожалуй, сдастся. Письма в наших руках, и это равносильно смертному приговору, вынесенному негласно фон Путкамеру. Будет торжествовать простая и, выражаясь образно, железная логика, которой подчинено все, начиная от самого сложного до самого элементарного. Путкамер, безусловно, сложная штука. Но и он, при всей его очаровательной внешности, при всей его гордости, подвластен законам логики.

Снова появился лейтенант. Он широко распахнул дверь и жестом пригласил войти.

Земельбауэр первым переступил порог, выбросил вперед руку и крикнул:

— Хайль!

Хозяин ответил ему наклоном головы. Он стоял у самого стола, прямой, с чуть расставленными и как бы вросшими в пол ногами.

Нет, прием мне явно не нравился. Подполковник расценивал нас в плане обычных мелких посетителей, вернее, даже просителей, которых выслушивают стоя. Черт возьми! Инициатива не в наших руках! Надо повернуть ход дела круто, на сто восемьдесят градусов, заставить Путкамера почувствовать нашу силу.

По-моему, это понял и Земельбауэр. Не выдерживая паузы, он заговорил:

— Я решил сам приехать к вам. Дело касается лично вас, оберстлейтенант. Вашего благополучия, так сказать.

— Очень признателен. Слишком много чести, — с холодной вежливостью, четко выверенным голосом произнес фон Путкамер.

Он не подал нам руки, не пригласил сесть и продолжал стоять сам. Откуда-то справа лились звуки тихой приятной мелодии. Я скосил глаза и увидел огромный «Телефункен» на высоконогом черном столике. Начинать решительный разговор стоя — этого я не представлял себе. Земельбауэр, видимо, тоже. Лицо его меняло окраску. Он упорно вертел пуговку мундира и все же начал:

— Дело в том, господин оберстлейтенант, что в мои руки попали ваши письма. — И он смолк, с ядовитой улыбкой разглядывая Путкамера.

Земельбауэр определенно рассчитывал, что его слова повергнут абверовца в трепет, но этого не случилось. Невозмутимый Путкамер смотрел на гестаповца не мигая, плотно сжав губы и как бы думая о своем.

Я был озадачен не меньше Земельбауэра. Что же это, в конце концов? Главный козырь бросили, а подполковник не сражен. Да что там сражен — он даже не чувствует удара. Или это психологическая атака против нас, парирование спокойствием попытки сбить его с позиций? Посмотрим! Посмотрим, насколько хватит у него выдержки, насколько крепки нервы у господина фон Путкамера.

Земельбауэр решил сделать последнюю попытку.

— Я вынужден предъявить вам копии этих писем, — проговорил он и направился к столу, вынимая на ходу из внутреннего кармана фотоснимки. В руках его оказалась целая пачка, Земельбауэр положил ее на стол, а один протянул подполковнику.

Что еще мы можем сделать с Путкамером? Ничего. Ровным счетом ничего. Повторить уже сказанное, повысить голос, пригрозить абверовцу? Но он сам прекрасно понимает значение происходящего. Перед ним страшные письма, и их предъявляет не случайный человек, а начальник гестапо. Дальше — арест, суд, казнь. Или! Земельбауэр дал понять, что есть надежда, он сказал о благополучии подполковника. Ситуация предельно ясна. Надо выбирать!

Но прежде всего Путкамер должен почувствовать нанесенный ему удар Я слежу за ним, за каждым его движением.

Он взял фотоснимок, поднес к глазам. Секунду-другую разглядывал. Рука не дрогнула, ни один мускул на лице не выдал состояния абверовца. Если это выдержка, то надо только удивляться мастерству, с которым играет в спокойствие подполковник. И вторично мне подумалось: возможно, из нашей затеи ничего не выйдет. Тогда — как мы ретируемся, каким образом расстанемся с довольно негостеприимным особняком абвера? Эти весело расписанные стены все могут поглотить не хуже, чем мрачные своды гестапо Впрочем, такой вариант исключен. Со мной Земельбауэр, а его не упрячешь в подвал. Его разыщут. Как-никак штурмбаннфюрер СС!

— Поэтому давайте будем откровенны, — предложил гестаповец официальным тоном.

Путкамер швырнул фотоснимок в общую кучу и ответил:

— Давайте. Прошу! — Он сделал жест в сторону кресел.

«Ну, кажется, лед тронулся, — решил я. — Сдался все-таки, дьявол. Без истерики, испуга и трусости — но сдался». Ко мне пришло спокойствие. Так даже лучше. Зачем препирательства, взаимные оскорбления? Можно договориться спокойно. У меня мелькнула мысль: ведь Путкамер мог догадаться, о чем собирается говорить с ним начальник гестапо, не так-то часто происходят подобные беседы. А когда существуют в природе вещественные доказательства в виде писем, то беседа уже явно окрашивается в определенный цвет. Во всяком случае, спокойствие подполковника подготовлено ожиданием. Он натренировал себя. Ну и ладно! С готовой формулой проще обращаться.

Придя к такому выводу, я уже без удивления и тревоги смотрел на Путкамера. Воспользовавшись его приглашением, мы сели в кресла, а он все еще стоял. Стоял и глядел в окно, сосредоточенно и одновременно рассеянно, словно ничего не видел. Мысли его не выходили за пределы внутренних ощущений. Я понимал, что ему трудно было перейти от состояния свободы к положению зависимого человека, отдать себя в руки другого, хотя бы Земельбауэра. А ситуация принуждала к этому.

«Ну, быстрее, — подтолкнул я его мысленно. — Сдавайтесь, подполковник! Маска горделивого патриция больше не нужна. И вообще спектакль окончился. Пора переходить к делу».

Фон Путкамер повернулся к нам и сказал:

— Я сию минуту!

Тем же строго размеренным шагом он пересек кабинет по диагонали и скрылся за узенькой и невысокой дверью в глухой стене.

«Канитель все-таки продолжается, — с досадой подумал я. — Подполковник никак не может решиться. Кажется, я переоценил его мужество».

Мы услышали, как фон Путкамер несколькими поворотами ключа запер за собой дверь. Затем раздался выстрел.

Есть вещи, которые понимаются сразу, без объяснений. Именно так мы поняли эти два звука. Подполковник застрелился.

Земельбауэр побледнел, вскочил с кресла и растерянно произнес!

— Проклятье! Осечка!

Я еще нашел в себе силу пошутить:

— У нас да, осечка, а у него, кажется, нет.

Положение создалось нельзя сказать чтобы удобное. Об этом сразу догадались и я, и Земельбауэр. Надо было принимать быстрое решение. Я торопливо подошел к двери в приемную, распахнул ее настежь и сказал лейтенанту:

— С вашим шефом что-то случилось. Он заперся и стреляет.

— Что?! Стреляет? — вскрикнул лейтенант и стремглав бросился в кабинет.

Пока он звал подполковника, стучал кулаками в дверь, Земельбауэр предусмотрительно собрал и водворил на прежнее место фотоснимки.

Через несколько минут в кабинете оказались майор, фельдшер и еще какие то люди из штата школы.

Общими усилиями дверь была высажена. На полу, возле небольшой кушетки, мы увидели оберстлейтенанта. Он лежал на боку, подобрав под себя одну ногу. Из-под мундира тоненькой струйкой змеилась кровь. Тут же валялся сделавший свое дело пистолет.

Фельдшер опустился на колени, приложил ухо к груди покойного, пощупал пульс и изрек с таким видом, будто открыл новую планету:

— Он мертв.

— Представьте, и у меня сложилось такое же впечатление, — спокойно изрек штурмбаннфюрер СС.

— Что же делать?

— А вот этого я не знаю, — невозмутимо ответил Земельбауэр. — Господин фон Путкамер просил привезти ему переводчика. А сам...

Мы оставили подполковника наедине с собой и вышли.

— Музыку теперь можно выключить, — сказал самому себе лейтенант, направляясь к «Телефункену».

— Да, пожалуй. Покойники к музыке равнодушны, — заметил Земельбауэр.

Секретарь повис на телефонах. Он звонил, кажется, во все концы.

Когда мы с Земельбауэром садились в машину, он сказал:

— Подумаешь! Он, видите ли, не захотел ронять своего свинячьего достоинства. Так мог бы поступить и я.

— Не набивайте себе цену, господин штурмбаннфюрер. А вообще он глупец. Я на его месте уложил бы в первую очередь вас, потом меня, а уж напоследок себя.

От этих слов Земельбауэра передернуло.

35. Прощай, Энск!

— К тебе придет человек. Кличка его Усатый. Он назовет пароль, который я дал ему вчера. Через Усатого с тобой будет говорить подполье. Понял?

Трофим Герасимович решительно тряхнул головой. Он стоял передо мной внимательный, как солдат, и молча слушал.

— И мой совет тебе, — продолжал я, — не рискуй попусту. Не броди по ночам. Все хорошо до поры до времени. Делай то, что тебе поручают. А теперь дай я обниму тебя.

Трофим Герасимович опередил меня, обхватил своими крепкими руками, уткнулся колючей щекой в мою шею и замер. Потом оторвался, потер глаза и, отвернувшись, сказал:

— Дымно что-то в избе... — Рассеянная улыбка бродила по его лицу.

— Видно, трубу Никодимовна рано закрыла, — заметил я шутливо. — Ну, будь здоров. Не поминай лихом. И не провожай: не люблю.

Трофим Герасимович растерянно пожал плечами и переступил с ноги на ногу.

— Как же так? — проговорил он. — Выходит, насовсем?

— Уж сразу насовсем! Ты что, умирать собрался?

— Да нет, потерплю малость, — невесело усмехнулся Трофим Герасимович.

— Я тоже не буду торопиться, а коли так — возможно, и встретимся.

Этот «человек с пятном», один голос которого вызывал когда-то у меня глухой протест и неодолимое раздражение, смотрел на меня сейчас, как ребенок, теряющий навсегда что-то дорогое, заветное. В выражении его грубоватого, некрасивого лица, в его глазах, во всем его растерянном облике было столько грусти и искренней печали, которую он не умел выразить словами, что я проникся к нему неожиданной жалостью.

А быть может, Трофим Герасимович не так уж и не прав в своих опасениях? Быть может, и в самом деле мы расстаемся «насовсем» и никогда больше не увидим Друг друга? Кто знает, что готовит каждому из нас грядущий день! Хорошо, разумеется, будет, если нам удастся пройти нелегкий боевой путь, предначертанный суровой судьбой, и уцелеть. Куда уж лучше! Но если мы и уцелеем, это еще не значит, что обязательно встретимся. Жизнь может отдалить нас на такое расстояние, увести в такие уголки, что встреча останется лишь желанием.

Сумерки заволакивали город. На небе робко проступали еще неяркие звезды. Спадала дневная жара. Дом, под кровом которого я провел без малого два года, два самых тяжелых в моей жизни года, остался позади. Последний раз я шел по улицам, где мне известна каждая выбоина на тротуаре, каждая скамья, каждое деревце. Тяжело расставаться с тем, к чему привык, с чем сроднился. Ой как тяжело! Я уносил из Энска лишь одну вещь — книгу Ремарка.

Чтобы считать законченными все свои дела и уйти с чистой совестью и легким сердцем, мне оставалось проститься с Демьяном и Наперстком. С Челноком я простился два дня назад, а с Усатым — вчера. Я шел в убежище. Я был уверен, что Демьян там и ждет меня. Вчера я свел его с Земельбауэром. Произошло это на квартире начальника гестапо. Ни Демьян, ни я не опасались, что штурмбаннфюрер выкинет какой-нибудь номер. Мы были твердо, и не без оснований, уверены, что ей не последует примеру Путкамера, а это, пожалуй, единственное, что он мог сделать. Другого выбора не было.

Первую половину убежища освещал свечной огарок, горевший длинным желтым языком. Демьян, склонившись над столом, что-то писал.

Увидев меня, он перевернул лист, встал и, взглянув на часы, вновь сел: прощаться было еще рановато.

— Ну как? — спросил Демьян.

— Готов! — ответил я, подсаживаясь к нему.

— Предупредили Клеща?

— Конечно.

На наши голоса из второй половины убежища вышли Наперсток и Костя. Усевшись возле стола, они поглядывали на меня как-то по-новому, как бывает перед долгой разлукой.

Втроем мы закурили сигареты, предложенные Костей. Мы курили и молчали, и это молчание не было ни тягостным, ни стеснительным. Все, кажется, было уже исчерпано и оговорено, но тем не менее я немного погодя спросил Демьяна!

— Какого вы мнения остались о Земельбауэре?

Демьян помолчал и ответил:

— Такие удачи, как с ним, — таить нечего — бывают раз в жизни. И не повторяются. Он в наших руках и будет делать то, что мы захотим.

— Вы не думали, как поступить с заключенными?

— Думал. Тут нельзя рубить сплеча. Надо еще думать и думать.

— Я тоже думаю, — заметил Костя. — Выход, по-моему, есть. И волки будут сыты, и овцы целы.

Наперсток с явным любопытством посмотрела на Демьяна, потом на меня. Она, эта извечная молчальница, говорила, как обычно, одними глазами. И сейчас, как мне казалось, эти глаза как бы спрашивали: «Ну, каково? Слышали? Выход есть, и его предлагает не кто иной, как Костя». И еще мне показалось в ее глазах что-то вроде восхищения и гордости за Костю. Такого я не замечал еще за нею. А может быть, мне и в самом деле показалось.

— Только кое-что надо докумекать, — добавил Костя. — Денька через два доложу.

— Ну-ну, время есть, подождем, — кивнул Демьян.

Мы снова помолчали, думая каждый о своем. Потом Демьян показал мне часы: пора.

Все, точно по команде, встали. Наперсток взяла со стола книгу Ремарка и закрыла ею лицо до самых глаз. Ей первой я подал руку.

— До встречи.

— Если останемся целы, — тихо проговорила она.

— Это еще что такое? Приказываю жить, а не умирать. Понятно?

— Правильно: жить, а не умирать, — подтвердил Демьян. Он шагнул ко мне с таким видом, будто хотел заключить в объятия, Я уверен в этом по сей день. А потом, верный себе, переборол порыв слабости и ограничился тем, что крепко пожал мою руку двумя руками.

— И главное, — добавил я, — не забывайте такой мелочи, как враг.

Демьян кивнул. Наперсток отдала мне книгу. Она смотрела на меня какими-то изумленными, широко распахнутыми глазами, в которых дрожали слезинки.

— Пошли, — резко махнул рукой Костя.

Я мог выбраться из города сам, но Костя решительно запротестовал. Он сказал, что проводит меня на заречную сторону. И спорить не стоит: пустая трата времени.

Когда мы оказались на другом берегу, Костя сказал:

— Интересно, что будет завтра делать бургомистр, когда узнает об исчезновении секретаря управы.

— Хорошо, что ты затронул этот вопрос, — заметил я.

— Серьезно?

— Вполне. Никто об этом не подумал, и я в том числе. А надо было. Ты вот что, дорогой... Загляни на обратном пути к Трофиму Герасимовичу. К нему же явятся в первую очередь. Пусть он скажет, что ночью кто-то пришел, вызвал меня на крыльцо, и в дом я больше не вернулся. Вот так.

— Понятно.

Мы на минуту остановились у самого края уже знакомого мне противотанкового рва. Вслушались в тишину. Позади остался Энск.

Над землей плыла теплая звездная июльская ночь За городом, за горой, где-то далеко полыхали зарницы. Дышалось легко, свободно, а сердце сжимала грусть. Вернусь ли я когда-нибудь в Энск?

Костя толкнул меня локтем и сбежал вниз. Я последовал за ним.

По рву мне предстояло идти до самого его конца. Это примерно три километра. А там меня ожидали ребята из партизанского отряда.

— Все, парень, — сказал я Косте. — Хватит. Теперь обойдусь без провожатого. Возвращайся обратно.

Мы остановились. Пахло какой-то горьковатой травой.

— Что же пожелать тебе на прощание? — Я положил руки на плечи Косте и попытался в последний раз вглядеться в лицо друга. Но черты его смутно проступали в темноте. — Оставайся таким же, как есть. Тогда все будет хорошо.

— Спасибо. Постараюсь. Оно бы неплохо, конечно, получить от вас весточку. Как там и что... Но я понимаю.

— Ну и молодец!

— Значит, до победы?

— По-видимому.

— Что ж, — он вздохнул, — она не за горами. А потом я вас разыщу. Нигде не укроетесь. Желаю удачи. От всего сердца!

Тьма разделила нас. Я зашагал один, крепко прижимая к себе томик Ремарка.

Прощай, Энск!

Меня ожидали новые люди, новые места, новые дела. Будущее вырисовывалось смутно, неопределенно. Я думал уже не о том, что оставил, а о том, что ждало меня впереди.

Дальше