IV
Тишина... Такая обманчивая тишина, какая может быть только на фронте, на переднем крае. И вдруг разом, будто навылет прошила ее, прожгла пулеметная очередь.
А помнишь, Чолпонбай, июль 1941 года? Помнишь ли ты этот июль, Сергей Деревянкин?
Тогда, превращая день в ночь, а ночь в день, целую неделю потрясал землю и реку огненный смерч. Винтовочные выстрелы и автоматные очереди тонули в пулеметной пальбе, а непрерывный лай фашистских пулеметов захлебывался в вое артиллерийской канонады.
И так день и ночь, день и ночь...
Реку располосовывали трассы пулеметов, кромсали мины и снаряды. На землю страшно было смотреть. Вся изъязвленная воронками, обожженная, растерзанная, она стонала, но, как родная мать, щедро давала приют стрелковой гвардейской дивизии.
И когда гитлеровцы бросились на восточный, казавшийся им мертвым, берег, он оживал, чтобы смертью ответить врагу за смерть наших солдат и за муки самой земли.
И снова бушевал огонь и металл, и снова затихал берег.
Так было до тех пор, пока немцы не выдохлись и пока не решили переключиться на укрепление западного берега. Вершины и склоны Меловых гор, точно стесанных, круто обрывающихся к реке, обросли огневыми точками.
И если раньше, даже под огнем, Сергей Деревянкин брал интервью у солдат в окопах, то теперь он и подавно почти не разлучался с ними, особенно со своим другом Чолпонбаем.
Пока немцы в предчувствии ответного удара укрепляли «свой» берег, наши накопили достаточно сил для броска через Дон. И на острие клинка, который должен был первым вонзиться во вражеский правобережный узел обороны, на самом острие, здесь, южнее Воронежа, в районе села Урыв и Селявное, оказался 636-й стрелковый полк. Именно девятой роте предстояло начать завтрашнее наступление на укрепления врага. Отвлечь на себя его удар. Расчистить путь другим.
В девятой роте и служил Чолпонбай Тулебердиев.
Как-то в один из предгрозовых дней, когда начало темнеть и кто-то из бойцов, глядя на противоположный берег, вздохнул: «Сильны волки! Ох и сильны!» — Чолпонбай, не раз певший друзьям киргизские песни и переводивший их тут же на русский язык, на этот раз начал так:
— Вот мне политрук Деревянкин дал как-то русские народные сказки почитать. В часы затишья это очень душу успокаивает.
— Чолпонбай, да и нам он дает — приносит и газеты и книги. Не новость это.
— А я не о новостях, я о старом хочу сказать. Слово, знаешь, маленькое, как муравей, но и муравей гору целую воздвигает. Вот послушайте киргизскую сказку.
— Чересчур издалека ты начал, Чолпонбай, да и упомнить разве?
— Я попробую, а вы не придирайтесь к мелочам, если я что и не так скажу. Мысль — вот главное.
— Ну давай, давай! — и все притихли в траншее, чтобы каждый мог услышать сказку Чолпонбая.
— Вот ты сказал, что они волки, — и рука Чолпонбая коротким рывком указала на правый берег. — Правильно, волки. Так слушай. Пришел фазан к замерзшей реке напиться. Нашел прорубь. Начал пить, а крылья ко льду примерзли.
«Какой лед сильный!» — крикнул фазан.
Тогда лед заговорил:
«Дождь сильнее: когда он приходит, я таю».
А дождь ему:
«Земля сильнее: она меня всасывает».
Тут земля вступила в спор:
«Лес сильнее: он защищает меня от зноя и помогает сохранить влагу, корнями мою силу пьет».
Лес не согласился:
«Огонь сильнее: как пройдет пламенем, так от меня одни головешки останутся».
Услышал огонь эти слова и говорит:
«Ветер сильнее: он меня может погасить».
Ветер вздохнул:
«Я и лед могу гнать по реке, и песок тучей нести, и деревья с корнями выворачивать, и пожар погашу, а вот с маленькой травкой мне не справиться. Травка против урагана устоит. Ей хоть бы что. Она всех сильней!»
Травка только головой покачала:
«Вот придет баран и съест меня. Баран, баран всех сильней».
А баран с горя чуть рога в землю не воткнул:
«Смеетесь надо мной: волк покажется — и нет меня. Вот видите, волк всех сильней».
Тут вылез серый волчище и только хвостом махнул:
«Есть, есть сила сильней моей: она фазана поймает, и лед растопит, и дождя не боится, и землю переиначит, и лес захочет — срубит, захочет — посадит, и огонь захочет — разожжет, захочет — погасит, и ветер себе подчинит, и травку скосит, и шашлык из баранины сделает, и с меня, волка, шкуру сдерет. Эта сила — человек! Выходит, он всех сильней».
Бойцы сворачивали козьи ножки, собираясь закурить и ожидая, к чему клонит рассказчик. А его умные, в этот миг чуть лукавые глаза блеснули, он помедлил и снова коротким рывком указал на совсем уже потемневший вражеский берег:
— Вот там волки, а мы — люди, и мы сильнее их. Сильнее потому, что они звери, а мы люди, мы свое защищаем, они — чужое захватывают. Вон слышали ту очередь из дзота? Беспокоятся, боятся. Нужда их заставляет через голову кувыркаться. Страх им житья не дает. Страх за награбленное.
Зашуршали шаги, и в окоп спрыгнул политрук Деревянкин, поздоровался улыбаясь.
— Ну, здесь надежные люди! — окинул он взглядом бойцов, каждого из которых знал и в лицо, и по имени, и по тому горестному, тяжкому пути, когда люди узнают друг друга раз и навсегда. — Надежные! Фронтовики!..
— Да, пролетевший ветер лучше ненадежного человека, — ответил за всех Чолпонбай, принимая из рук политрука свежую дивизионку.
Читая газету, он впервые подумал о том, что Деревянкин всегда точно описывает события и людей потому, что сам участвует во всем, даже в боях... Он правдиво пишет обо всем, ни разу не упомянув о цене каждого добытого на передовой слова. О нем же, Сергее Деревянкине, ничего не пишется, словно его звание политрука и журналиста — броня. Словно он неуязвим от разных пуль и осколков. И мины облетают его, и смерть сторонится... Не оттого ли он столько раз разминулся со смертью, что слишком быстро бросался ей навстречу, или оттого, что думает о других?.. Он идет в бой рядом с простыми смертными. И он расскажет о каждом так, как это было на самом деле, как того каждый заслужил. Но о нем никто ничего не расскажет. Никто его не отметит. Он — журналист...
Старики киргизы на горных пастбищах говорят: «Прошлого не вернешь, умершего не оживишь». А правильно ли это — о прошлом? Нет! Можно это прошлое оживить, да и без твоей воли оно живо, оно стоит перед тобой и сейчас, когда держишь в руках дивизионную газету, видишь недавнее былое так, точно все это происходит сию минуту. Это сейчас вроде спится, как глубоко спится после ночного перехода под проливным дождем, после непрерывных артналетов. И в сон врывается низкий гул моторов и крик:
— Тревога! Немцы! Десант!
Было это в июле сорок первого... Какое слепящее солнце! Каждая росинка на листьях деревьев, как маленькое солнце, сверкает, режет глаза. Над деревьями мягкие дымки взрывов. Вспыхивают раскрывающиеся парашюты, а вдаль уносятся тяжелые транспортные немецкие самолеты. Вот на повороте солнце выхватило крест на фюзеляже, и взгляд уже схватывает фигурки, все укрупняющиеся по мере приближения их к земле. Вспыхивают раскрывающиеся парашюты. Видно, как один из парашютистов подтягивает стропы и быстрее других спускается на поляну...
Все это происходит в несколько мгновений. Кто-то сует Чолпонбаю в руки винтовку. Это Сергей. Сам он с симоновской полуавтоматической.
— К поляне! — приказывает он, и солдаты, ведя огонь на бегу по стреляющим в них с воздуха парашютистам, кидаются к поляне.
— Отрезать подход к селу, взять в кольцо лес! — слышится команда.
Это уже не голос политрука, но кажется, что это он.
Один парашютист! Два... десять!.. Сорок!.. Шестьдесят!
— Сколько их, черт возьми!
Все вокруг потемнело от этих десантников. Небо — черное-черное. Без облаков, без голубизны, без солнца. Небо стреляет. В ответ стреляет и земля. Бьют наши автоматчики, пулемет пытается достать их. Два наших танка разворачиваются и мчатся к лесу.
Немецкие парашютисты действуют слаженно, бьют точно, маневрируют стропами и, приземлившись, тут же кидаются в бой. Рослые, плечистые, как на подбор, они ловки и стремительны. Кажется, что не успевают они прикоснуться к земле, как уже сбрасывают лямки парашюта и смыкаются в группки, с ходу рассыпаются вдоль опушки, прячутся за деревьями и ведут бешеный прицельный огонь.
Раскинув руки, зашатался и осел взводный. Около тебя падает, как подрубленный, твой земляк.
Пуля срезала ветку — тонкий прутик, от которого ты, словно предчувствуя беду, только что отстранился на самую малость. Под твоим подбородком пронеслось пламя, и тут же в ствол ближнего дерева вонзилось несколько пуль.
Ты вжимаешься, втискиваешься в землю и стреляешь, стреляешь по одному черному небу, по этим бесконечным в своем движении фигурам.
И рядом, тщательно целясь, стреляет твой друг Сергей Деревянкин. Тулебердиев мучительно борется с собой...
«Чоке! Чоке! Возьми себя в руки, прикажи рукам под пять винтовку, прикажи глазам прицелиться, прикажи застыть плечу. Чоке! Рядом с тобой Сергей! Что подумает он, если увидит, что тебя сковал страх?.. Ты охотник, лучший в ауле стрелок...»
Чоке смотрит вперед. Хорошо, что руки уже вскинули винтовку, глаз нащупал прорезь прицела, мушку, врага. Но пальцы, проклятые пальцы! Тот, что на спусковом крючке — как чужой. «Целься, медленно дави на спусковой крючок. Ведь ты столько раз бывал на охоте, столько стрелял, лучше всех поражал цели. И в запасной кавдивизии был лучшим снайпером, Чоке!..»
В эту секунду здоровенный рыжий детина, без пилотки, с засученными рукавами, тот самый, в которого целился Чолпонбай, заметил киргиза, молниеносно вскинул автомат. Миг... Доля мига, но пуля Сергея Деревянкина оказалась быстрее.
Еще один, за широким пнем. Ну! Есть! Раньше, чем успел подумать Чолпонбай, палец его нажал на спусковой крючок, и поверженный враг остался лежать на земле.
По мокрой траве, по сырым сучьям, по веткам, сбитым пулями, по глинистой земле бежали наши, уничтожая парашютистов, погибая, но не давая им вырваться из сужающегося кольца. Вперед! Только вперед!..
Однако к первой группе десантников примкнула вторая и остатки третьей. Они заняли круговую оборону. Повели ожесточенную стрельбу.
Теперь все решит ближний бой! Ближний! Штыковой!
Чолпонбай увидел, как Сергей Деревянкин быстро выдвинул ножевой штык, как плоское лезвие остро блеснуло, как две капли, крупные длинные капли росы упали на самое основание штыка и слились в одну, растеклись, мирно светясь на раннем летнем солнце.
Да, было солнце, была земля, был лес, была какая-то неразумная или разумная птаха, певшая, несмотря ни на что; была жизнь, а через несколько секунд надо будет оторваться от земли...
Он глянул на Сергея и не узнал. Его волевое лицо, с острым выдвинутым подбородком, было каменно застывшим. Только глаза, не синие и добрые, как обычно, а стальные, яростные, встретились с его глазами...
И вдруг лицо Сергея сморщилось, рот раскрылся, и совсем некстати, как-то глупо, беспомощно он чихнул. На секунду Чолпонбаю стало даже смешно.
Сергей чихнул еще и еще раз, и Чолпонбай услышал, что Сергей сквозь зубы чуть ли не виновато, то ли оправдался перед собой, то ли объяснил ему, проговорил: «Простыл под дождем!» Голос его был сух и колок.
Раздается команда:
— В атаку! В штыки!
— Ура! Ур-а-а! — покатилось по рядам.
Первые крики «ура!» еще не смолкли, а Чолпонбай уже хотел оторваться от земли, хотел... Но тяжесть, страшная, смертная, никогда ранее не испытываемая тяжесть, будто придавила его, приплюснула к глинистой выбоине. Вот так же было трудно, когда он, спасая школьного товарища Ашимбека, сам сорвался и едва-едва выбрался из горной речонки, уже кинувшей его к водопаду. Было трудно на коне во время скачек опережать самых первых, очень трудно было выжимать из себя и из коня последние силы. Трудно было и в школе на экзаменах. Но все это было сейчас ничтожной тяжестью перед силой притяжения земли. Ему казалось, что надо оторвать не себя от земли, а землю, всю планету оттолкнуть от себя...
— Ур-а-а-а! — это слышался голос Сергея. Он поднялся и, пригнувшись, вскинув вперед штык, кинулся на врага. Только мимо проблеснула его планшетка. И точно невидимая струна натянулась от бегущего вперед Сергея к его другу, натянулась и вырвала Чолпонбая из выбоины. Догоняя Сергея, почти не пригибаясь, он побежал навстречу горячему ветру, против пуль, наперекор смерти.
— Ур-а-а! Ур-а-а!
Надо же что-то кричать, надо чем-то помогать себе, надо бежать вперед, не сворачивая, не припадая к земле. Надо, надо, надо! Это стучало в мозгу Сергея, который тоже не без труда поднялся и пошел в атаку. Ему казалось, что ноги его словно налиты свинцом, что руки еле держат винтовку, что шаги его преступно медлительны. На самом же деле он бежал первым, пока его не опередил Чоке.
А между тем гитлеровцы попятились, некоторые сунулись в лес, но остальные поняли, что не убежать, — ринулись навстречу советским воинам, стреляя на ходу.
Потные лбы, насупленные брови, сверла-глаза, немецкая ругань — все слилось, смешалось воедино!
Схлестнулись штыки и приклады...
Чоке поскользнулся и упал. Сейчас фашист всадит в него штык, уже замахнулся...
Но, к счастью, рядом снова оказался Сергей: он оглушил врага прикладом. Тот рухнул.
Чоке вскочил, и теперь они, уже не сговариваясь, прикрывали друг друга, умело и решительно расправлялись с врагами.
И пока они разделывались с последними двумя гитлеровцами, остальные наши тоже не бездействовали. Одних прикончили. Других, что юркнули было в лес, взяли в плен.
Вот они, рослые, сытые, наглые.
Вы в плену! Ведите себя как положено!
— Это вы у нас в плену! — по-русски отвечает немец. — Вы в кольце!
Наглости их нет предела... Ну погодите же, не так запоете!