III
Чолпонбай и Сергей долго и молча смотрели на правый берег Дона.
Вернее, внимательно в бинокль смотрел Чолпонбай, а Сергей пытался представить себе, как воспримет его друг известие о гибели брата.
«Если мне так тяжело, то каково же будет ему? А если завтра, вернее, этой ночью перед рассветом что-нибудь случится со мной? Кто же тогда скажет ему? Нет, я должен, обязательно должен сказать правду... — думал Сергей. — Кажется, война сняла все заботы, кроме одной — быть солдатом-журналистом. Но сколько тревоги может уместиться в одном сердце, как рвется оно сейчас, при виде друга, который ничего не подозревает, а ведь это вроде мины, подложенной на его пути. Или не мины, а бомбы замедленного действия. Идут минуты, секунды, но сработает механизм — и все!
Сколько атак повидал, не в одной побывали вместе с Чолпонбаем, но вот эта атака, она намного страшнее... Как выдержать ее? Как победить? А возможно ли вообще победить в такой атаке, в которой ты уже заранее побежден?..
И все-таки — жизнь... Небо это, эти горы, лозняк, запах реки, чебреца... Запах земли в окопе... Довольно, довольно, а то и так Чолпонбай встревожился.
Да, не первая атака. А что ей противопоставить? Нельзя же так сдаться?! Чем укрепить себя и друга для новых других атак, в которых мы должны взять верх? Скажем, в завтрашней атаке... Может быть, мысли о том, как вели себя товарищи до самого конца, может, именно эти мысли, эти образы убитых, но не сдавшихся, убитых, но непобежденных, помогут и нам в нашей не первой атаке...
Опять эти мысли не дают сосредоточиться».
Медленно поворачиваясь, заливаемая набегающими мелкими волнами проплыла обугленная оконная рама. К ней то прижимался, то отставал обломок наличника...
Потом дерево показалось. Вот оно ближе, ближе. Это береза, вырванная с корнем. Верно, вырвало взрывом. Еще остатки земли судорожно зажаты в скрюченных пальцах корней...
Камыш глухо шумит. Он точно машет прощально, тянется, клонится, как бы силясь уцепиться за ветки березы, за распластанные по воде пряди листвы, за эти скрюченные пальцы корней. Уцепиться, удержать, вернуть... Вернуть недавнее былое, покой Тихого Дона... Но сейчас, в августе 1942 года, недавний покой неправдоподобно далек.
Береза и впрямь замерла перед окопом, чуть-чуть развернулась, пытаясь выпростать листву из воды, дернулась и выронила из пальцев корней остатки земли. Почти невидимый, почти неслышимый всплеск. И круги по воде, до самого берега, до самого камыша.
— Такой цвет у березы, как у снегов на наших горах... Так и кажется, что это наши снега, наши горы... — он отодвинул широкой ладонью автомат, будто оружие мешало ему в этот миг увидеть далекую Киргизию, знакомые с детства горы, свой аул, лица милых и родных ему людей.
Сергей Деревянкин локтем как бы невзначай дотронулся до локтя Чолпонбая. И тепло одного проникло сквозь побелевшую ткань выжженной солнцем и кострами гимнастерки другому.
Августовская земля, серая от пепла, еще согревала, звала прижаться, надолго прижаться к ней и не покидать ее... А небо, странно безмятежное, лучилось, сверкало равнодушной лазурью, и на мгновение переставало вериться, что под этим, таким безмятежным небом по всему фронту бьют орудия, движутся танки, проносятся наши и вражеские самолеты. Гитлеровцы рвутся к Волге, Кавказу, в Крым, к сердцу Родины — Москве...
Сергей Деревянкин перевел взгляд с ослепительного неба на березу, стараясь запомнить черно-белые штрихи ее коры. Они, эти черно-белые штрихи, показались ему мелкими волнами, а потом вдруг вся река представилась поваленной березой, лесом его детства, его юности, его молодости. Он прищурился, протер глаза. И снова задумался...
Лес! Какое это чудо природы! Когда думаешь о нем, то перед тобою встают и могучий сосновый бор с уходящими в небо стройными колоннами-стволами; и веселая, ослепительно белая березовая роща — краса и гордость российских лесов; и хмурый, мшистый, задумчивый ельник; и кряжистые столетние дубы-великаны; и нежная, всегда нарядная — весной в белых цветах, а осенью алеющая своими плодами рябина; и великое множество самых различных пород лиственных и вечнозеленых деревьев — пихтач, бузина, липняк, лиственник... Целый лесной океан — дивная краса наша, сила и богатство человека, зеленое золото страны. Его можно встретить всюду — на юге, западе, востоке и севере. На любом континенте и почти в каждой стране. Лес — основа зеленого покрова планеты. У него много лиц и одна душа: он всегда доброжелателен к человеку, предан ему, скрашивает и облегчает его жизнь. Его зеленый лист — это и создатель органического вещества, и вместе с тем фабрика по производству кислорода, столь необходимого для жизни человека. Лес защищает почву от эрозии и истощения, бережет воду, украшает нашу жизнь. О густые зеленые деревья разбиваются свирепые суховеи. Лесные полосы гасят пыльные бури и задерживают снег для весенней почвенной влаги. «Сколько же еще услуг и добра принесет лес человеку?» — думал Сергей.
Невозможно перечислить все лесные «профессии».
А сейчас он, лес, как и большинство живых существ, — в страшной беде. Его также варварски, как и безвинных советских людей, уничтожают фашисты. Бомбы, снаряды, пули наносят ему смертельные раны. Его беспощадно уничтожают пожары — наиболее частые и зловещие спутники войны. Тяжело видеть все это. Сердце сжимается до боли...
Вспомнилось Деревянкину мирное время. Особенно, когда работал в районной газете. Бывало, не дождешься воскресенья. С утра — ив лес. Как приятно дышать его чистым прохладным воздухом, зачарованно слушать успокаивающий и уносящий куда-то в далекие миры шелест листвы и разноголосое щебетанье птиц. Лес быстро снимал усталость и напряжение. А сколько людей проводило время за сбором грибов. «Опята!», «Подберезовики!», «Сыроежки!», «Белые!» — разносилось по лесу...
Но люди не всегда были внимательны к лесу, порой безжалостно относились к нему. Вспомнились различные походы в лес, экскурсии, пикники и прочее. Всюду встречались следы варварского отношения к природе: то березку свезли домой на растопку, то молодую елку под Новый год срубили, то костер развели в неположенном месте. Безмолвный и покорный лес. Ты всегда верно служил и служишь человеку. Вот и сейчас, в дни войны, сколько у тебя «профессий»? Великое множество! Людей укрываешь от глаза вражеского, от воздушных бомбардировок, артиллерийских и минометных обстрелов, от зимней стужи и яростных осенних дождей. А сколько согрел ты солдат в падежных землянках, покрытых двумя-тремя накатами из стволов деревьев.
А лесные завалы?! Сколько раз они преграждали путь врагу, задерживали движение его танковых колонн! Леса — союзники и верные друзья партизан. Они чувствуют себя здесь как дома: немцы боятся углубляться в леса, где из-за каждого дерева, из-за каждого куста их подстерегает смерть...
Деревянкин снова как-то неловко повернулся и зацепил Чолпонбая. Тот встрепенулся и, уставившись политруку в глаза, долго рассматривал его типично русское, но не по годам посеревшее, усталое от бессонных ночей и переживаний лицо, морщинистый лоб. Наконец он заговорил. В голосе его чувствовалась тревога.
— Странные у вас глаза, товарищ политрук! Очень странные. То прямо стальные, то темные, а сейчас вроде светлые. А ведь ничего не боитесь, знаю. Не раз ходили в атаку. Что сегодня с вами? Вы снова чернее тучи. Скажите!
— Талантливый ты, Чоке, коль русский язык так хорошо освоил. Прямо поэт! — отшутился Сергей, потом достал блокнот и что-то стал записывать.
Чолпонбай с уважением следил за быстрой рукой Сергея, за карандашом, выводившим строку за строкой, точно бегущим по невидимой тропинке и оставлявшим за собой четкий след.
Странное дело: немало рассказал Чолпонбай о себе, а вот сам ни о чем никогда не расспрашивал Сергея. Чолпонбай пристальным взглядом охотника и следопыта еще тогда, на зимней снежной дороге, сразу выделил политрука Деревянкина. Этот журналист умел слушать. Он мог бы на минуту заглянуть в окоп, спросить фамилию, звание, номер роты и взвода — и все. Ведь заметки в дивизионной газете были очень короткими. Но нет, политрук ел с солдатами из одного котелка, и с ним, с Чолпонбаем, ел, спал в окопе, ходил в атаки, дважды заслонил его в штыковой, а после, когда все отдыхали, сочинял заметки и бежал в редакцию, чтобы скорее снова вернуться в окопы.
И когда кто-то сказал, что трудно на войне солдату, Чолпонбай возразил, что труднее политруку Деревянкину. И все во взводе с ним согласились. Он рассказал о том, что Деревянкин был ранен на второй день войны, что нет добрее человека, чем он, Сергей.
— А Дон — большая река? Длинная? — вдруг спрашивает Чолпонбай и всматривается в медленно текущую реку, точно пытаясь определить ее длину.
— Почти две тысячи километров.
— И всюду кровь. Знаете, Сергей, на заре мне кажется, что река окровавленная.
Оба смотрят на Дон. На медленно текущую воду, как и на огонь, можно смотреть бесконечно.
Сергей старается не думать о письме, о гибели Токоша и вспоминает свое село Студеное в Воронежской области. Вот ручеек, который они запруживают, чтобы в накопившейся воде отмачивать коноплю. Мать одна, совсем одна. Отец — солдат, георгиевский кавалер, воевал в гражданскую на стороне красных и пал в бою где-то тут на Дону. А ведь даже фотографии отца не осталось, есть только смутное, какое-то расплывчатое изображение человеческого лица. Мама бережно хранит снимок, по вечерам достает, подолгу рассматривает его, а на рассвете — опять на ногах. Точно можно одинокой, с двумя сопливыми карапузами убежать от бедности и неграмотности. Все бегом да бегом, все жалея детей, все сама да сама. Мама, мама! Вышла потом замуж второй раз, появились братья и сестры, а достатка по-прежнему не прибыло. Топал Сережа в школу в обносках, а чуть снег стаивал, то и босиком — лишь бы учиться.
Рано появилось желание попробовать самому сложить несколько слов в строку, и поразиться созвучию, и затихнуть в изумлении перед каким-то волшебством преображения обычных слов в музыку. Мальчишка еще и не знал, что он повторял недавно слышанные стихи, а потом не заметил, как произнес свои строчки. Как-то попробовал описать свое село, своих односельчан.
Потом два года не учился. Не в чем было ходить в пятый класс: семилетка была в соседнем селе — в пяти километрах... Если бы не поддержка учителя... Наведался он однажды к матери и говорит:
— Анна Николаевна, надо Сереже учиться: способный мальчик, обязательно надо...
И здесь опять изведал силу слова Сережа. И мама и отчим послушались учителя. Как-то обернулись, перебивались с хлеба на квас, а семилетку он все-таки окончил. Мать часами просиживала за прялкой, ткала свое домотканое рядно, кружилась еще быстрее, лишь иногда приговаривая; «Лихоманка ты этакий». Может, она обращалась так к жизни или к неудачам, но детей не бранила, не била, а, сидя за самодельным станком, нет-нет да и поглядывала на Сережу. Гордилась, когда сельчане замечали:
— Башковитый парень растет. Смотри, чуть не до первых петухов над книжками сидит. Все с тетрадями возится.
Кто знает, может, потому, что мать так гордилась им, Сережа учился все лучше и лучше, даже реже стал лазить за антоновкой в чужие сады...
Деревянкин словно очнулся. Почему-то так сладко и свежо вдруг запахло яблоками.
— Антоновка, белый налив, анисовка, — вслух произносит Сергей, а сам все думает и думает о родном селе, о матери. И локоть Чолпонбая тесней прижимается к его локтю.
— Яблоки такие! Знаю! Токош их очень любит, — улыбается Тулебердиев, вспоминая свой аул. Узкие глаза его еще больше сощуриваются, излучая добрый свет; он вспоминает детство. Ведь власть детства над нами так велика, хотя и неосознанна, что мы не раз и не два возвращаемся к своим истокам, сами не постигая, какими силами питают нас они.
Да и детство не покидает нас.
Медлителен, почти недвижим Дон, глубока и холодна вода его. Вот он тихо и мягко тычется волной в берег.
А Чолпонбай видит горную речку, себя, мальчишку, и своих товарищей. Они возятся, стараясь положить друг друга на лопатки. Вдруг Ашимбек неловко шагнул, оступился, сорвался в горную речку. А та словно ждала этого: подхватила, понесла мальчонку, поволокла к водопаду.
Вот он уцепился за камень, и все радостно закричали: спасен! Но река заскользила, и мощный поток еще быстрее повлек растерявшегося школьника к водопаду. Все оторопели. Пришли в себя, когда увидели, как замелькали пятки Чолпонбая по прибрежной тропинке, как он, все прибавляя шагу, ринулся в холодную бурлящую стремнину. И хотя плавал плохо, расшиб до крови колени и локти, все же сумел подхватить тонущего, захлебнувшегося друга. Спасая, сам чуть не угодил в пасть водопада, в каменную бездну... Но не угодил! Уцелел! Зато потом ребята только его и выбирали командиром, когда играли в войну с басмачами.
И разве не пену бешеной горной речушки напоминала Чолпонбаю пена, срывающаяся с губ коня, когда на скачках в районном или областном центре он, еще безусый, оставлял позади себя прославленных джигитов.
Облаком курчавятся отары овец. Их пасет он каждое лето с Токошем в горах... Серой пенистой волной переваливаются через горы эти живые неутомимые существа, а чуть выше белеет застывшая вечная пена снегов, и обнимают их альпийские луга. Зовут к себе горы, горные долины...
А когда отец, бывало, заводил песню, рассказывал о тяжком бремени байской власти, давившей дехкан, тогда и раздолье, и богатство родного колхоза виделись особенно четко, и хотелось сделать что-то такое, чтобы всем, всем вокруг стало хорошо, стало еще лучше оттого, что есть он — Чолпонбай.
Чудилось, что белизной снегов отливают глаза сокола. Чолпонбай садится на коня, берет сокола на плечо... И пружинят поля, горы; летят навстречу краски родной земли, сливаясь в радугу, а он — молодой охотник, чувствует, что и сам, как сокол, на плече земли, и вот-вот взлетит. А сокол срывался с его плеча, догонял птицу, подлетал под нее, подталкивал, как бы подпирал на миг, потом позади ее выныривал вверх и ударял под левое крыло, всаживал отлетный ноготь в птицу и мгновенно распарывал добычу.
А охота на волков... Не думал, что так скоро придется целиться в живого врага, настоящего, но более хищного, чем зверь. Вслед за старшим братом Токошем ушел на фронт и младший — Чолпонбай.
Солдатская форма еще больше сблизила его, с товарищами, Он приобщился к могучему братству и радовался новым друзьям. Они согревали его, вдохновляли, окрыляли, делали стойким, смелым, мужественным воином Страны Советов.