II

Судя по всему, ночью, перед самым рассветом, в районе Селявного группа под командованием старшего лейтенанта Горохова должна была начать переправу через Дон. Начать бесшумно и быстро.

Дзоты и блиндажи, множество траншей и окопов, ряды колючей проволоки, противотанковые и противопехотные мины — все это было на том берегу, все это надо было преодолеть.

Благодаря данным разведки наше командование нащупало наиболее уязвимое место в самом, казалось бы, недоступном районе — у Меловой горы.

Сюда, скрытно перегруппировав силы под самым носом у противника, ночью перебросили стрелковую дивизию.

Выделенные штурмовые отряды должны были форсировать Дон вслед за добровольцами.

Пока артиллеристы засекали и уточняли огневые точки противника, а танкисты изучали местность, группа, командиром которой был назначен старший лейтенант Горохов, в глубокой тайне готовилась к переправе. Раздобыли, спустили на воду и замаскировали лодки. В плащ-палатки запихивали сено. Получались своеобразные плотики. На них сверху можно положить оружие, боеприпасы, но, кроме всего, эти необычные сооружения могли выдержать и человека.

Горохов в бинокль рассматривал место высадки. Метр за метром он изучал подступы к Меловой горе. Сузив глаза, внимательно глядел за Дон и Чолпонбай. Все видели, все подмечали его острые глаза, словно бы он уже в лодке переплыл через Дон. Вот он затаился в пойме, начал подниматься по тому уступу, по тем выбоинам, подтянулся, ухватившись за куст. Нащупал ногой выбоину, укрепился. Встал на кривой камень... А потом, вжимаясь в камень, ползет дальше — теперь можно оглядеться. Ведь дзот справа в расщелине. Замаскирован. И в бинокль не разглядишь... Не сразу увидел его, этот холмик свежей земли, покрытый жухлой травой. Не видно никого, нет и движения, словно правый берег вымер. Но не дураки же немцы, чтобы обнаруживать себя и свои дзоты. Дзоты или доты?

Горохов именно эту тропку, этот дзот наметил Чолпонбаю. Но вдруг там, за камнем, может, еще дот или дзот? Всего в бинокль не увидишь. Да и свет в глазах дрожит от напряжения. Но чудится, что ли: синеватый дымок вьется там, и птицы почему-то не садятся около этого камня... Не там ли этот злополучный дзот, который огнем сможет отсечь дорогу нашим? Если же мы возьмем его, то наш путь будет расчищен.

Рядом с Чолпонбаем в окопе Сергей Деревянкин. Он старался держаться как можно спокойнее. Сергей знал, что непроизвольное движение, жест, неосторожное слово могут уличить его, обнаружить то, что он хотел бы скрыть, не показать своему другу. Изредка только вздохнет в утайку, вспомнив про письмо, что лежало в нагрудном кармане...

А сердце билось чаще, губы пересыхали, волосы поднимались и, кажется, приподнимали пилотку: какое-то странное оцепенение сковывало руки и язык. То, что лежало в нагрудном кармане гимнастерки, весило так много, что тяжесть выдавливала из губ Сергея какой-то непонятный шепот. Деревянкин тоже глядит и глядит туда за Дон, где поднялась клыком в небо Меловая гора. Отсюда она кажется черной.

— Почему вздыхаете? Что, вас не пустили? Жалко, что не в первой группе идете? Да?

— Да, Чоке, — промямлил Сергей.

— Ничего, друг, там, — махнул Тулебердиев рукою за реку, — встретимся. Вместе будем, да?

— Да, друг! — ответил Деревянкин, не взглянув в глаза товарищу.

...Рано умер отец Чолпонбая. Всю заботу о семье взял на себя Токош — старший брат. Он заменил Чолпонбаю отца. Воспитывал его, защищал, кормил, выхаживал, когда тот болел. Разница в возрасте была небольшая, всего несколько лет, но младший брат не то что любил старшего, а просто преклонялся перед ним, считая его (как и многие в ауле) человеком особенным, рожденным для большой и славной жизни. Об уме Токоша, о его честности и справедливости шла добрая молва. И пожилые не считали для себя зазорным посоветоваться с ним. А его доброта, а сердечность...

Сергей опять вздохнул. Он переписывался с Токошем. Дружил с ним заочно. Токош, воевавший на другом фронте, часто писал Сергею, горячо интересовался братом, давал дельные советы, раскрывал не сразу заметные черты Чолпонбоя. Он, например, открыл ему, Сергею, что Чолпонбай с детства мечтал о подвиге, но об этой мечте знал один Токош. Словом, просил приглядывать за ним.

И вот уже несколько дней в кармане Сергея лежит письмо из воинской части, от командира роты: «Товарищ политрук, обращаемся к Вам, как к другу рядового Токоша Тулебердиева и его брата Чолпонбая. В бою под Ржевом рядовой Токош Тулебердиев до конца выполнил свой долг солдата. Из противотанкового ружья он уничтожил два танка противника, раненный, не оставил поле боя, вторично был ранен в правую руку, левой продолжал бросать гранаты. Пал смертью храбрых. Мы нашли в его вещмешке письма и Ваш адрес. Вам и пишем. Просим обо всем сообщить его брату. На родину Т. Тулебердиева мы послали письмо с указанием места захоронения. Скорбим вместе с Вами. Мы отомстим врагу за нашего общего друга. Ст. л-т Кругов».

Сергей знал наизусть это короткое письмо. Сейчас, лежа в окопе и наблюдая за другом, он промолчал, услышав слова Чолпонбая о том, что «брат что-то не пишет. То через день, а то... понять не понимаю... Уж не случилось ли с ним чего?»

Хорошо, что Сергей часто вот так запросто приходил в гости к другу. И Чолпонбай еще ничего не подозревал. Но сегодня Сергей пришел, чтобы решить: показать ли письмо или подождать? Подождать? Но чего? Показать? Но зачем? Ведь такую потерю перенести нелегко, да еще перед ночной схваткой. А она будет. Сергей в штабе слышал... Ну так сказать или нет? А какое, собственно, право я имею скрывать это? Какое? Право друга, оберегающего... От чего? От правды, хотя и страшной правды? Мама учила меня поступать с другими так, как я хотел бы, чтобы поступали и со мной... Ну как бы я хотел?.. Прямо головоломка... Подготовить бы его? Да, наверно, постепенно надо подготовить, незаметно, исподволь.

— Вы что-то от меня скрываете? — вдруг спросил неожиданно Чолпонбай, отложив бинокль в сторону и по-детски ладонью протирая глаза.

— Откуда ты взял?

— Ниоткуда! Просто никогда вас таким не видел.

— Каким?

— Темным, как туча... — И Чолпонбай сдвинул брови, показывая, как темна туча.

— Тебе просто так показалось.

— Вы уже несколько дней такой... Будто потеряли чего. Будто потеряли близкого человека, брата потеряли. Я чувствую, что у вас сердце болит. Вон даже губы пересохли. Но почему со мной не поделитесь? Мы ведь ничего не скрываем, а беда, если ее разделить с другом, так вдвое меньше будет. Может быть, я вам чем-нибудь помогу?

Сергей чувствовал, как при каждом слове друга горло его сжимает невидимая, но цепкая рука. Он силился улыбнуться, но губы искривила гримаса.

— Неужели даже мне сказать не можете? Может, с девушкой, с Ниной, может, что? Ну, скажи, скажи...

Сергей развел руками, заново переживая то, что пережил несколько дней назад, распечатав письмо, извещавшее о гибели Токоша.

На противоположной стороне раздался выстрел. Дрогнула земля. Чолпонбай поднял к глазам бинокль, и оба перевели взгляд на реку.

Удивительна судьба военного журналиста! Сколько нового, значительного видишь и познаешь каждый день. Сколько хороших людей встречаешь на жестоком фронтовом пути, что собственные переживания, собственная жизнь вроде бы и не в счет. Вроде бы и не живешь ты сам, занятый чужими судьбами. Да и разве чужие они, эти жизни и судьбы? Видимо, не зря говорят, что у журналиста не одна, а десять, сотни жизней. И впрямь, написать что-либо дельное о человеке можно только тогда, когда переживешь, прочувствуешь то, что пережил и прочувствовал он, другой человек. Каждый новый очерк — это чья-то жизнь, которая стала частью твоей собственной жизни.

И правду говорят, что порою встреча становится судьбой. Конечно, как ее понимать, эту судьбу? Однажды Сергей Деревянкин зимой спешил в штаб стрелкового полка. На снежной, еще не очень разъезженной, но дважды разбомбленной проселочной дороге встретились ему молодые солдаты в новеньких шинелях. Новобранцы только что прибыли из запасной кавалерийской дивизии.

Сергей по своей всегдашней привычке, все прибавляя и прибавляя шаг, бегом обгонял строй. Но на обочине споткнулся о кусок тележного колеса, чуть было не упал и почему-то сконфуженно оглянулся.

На него с каким-то участием, очень по-доброму смотрели ясные, черные глаза. На секунду Сергей остановил свой взгляд на этом молодом раскосом, скуластом парне. Только это лицо и увидел Сергей, будто бы и не было вокруг больше никого.

Позже он опять увидел этого парня уже в штабе полка. И снова отметил, какие выразительные у него глаза.

У Сергея тогда было задание написать очерк о молодом бойце батальона, который только что выбил немцев из деревеньки, куда его и направили. Уточнив дорогу, он заторопился к месту недавнего боя. Шел и все время, как это часто бывает с журналистами, вспоминал почему-то широкоскулое загорелое лицо, ясные черные глаза человека, видимо точно знавшего, ради чего он надел шинель, во имя чего пересек огромные пространства, чтобы здесь с винтовкой в руке влиться в солдатские ряды. Свет его глаз словно бы исходил из самого сердца.

Давно ли сам Сергей таким же юным учился в военно-политическом училище в Житомире. Давно ли бережно хранил номера «Пионерской правды», где были (центральная пресса!) помещены две его заметки и небольшое стихотворение о Пушкине! Давно ли? А как потом с двумя кубарями в петлицах был комиссаром разведроты в танковой бригаде, вел дневник. Как восторженно читал ночью в Перемышле стихи Пушкина в ту самую, ночь, когда началась война. И как тогда в первый же день войны за какой-то огромный непреодолимый барьер было отброшено детство и юность, работа в районной газете, куда его пригласили как активного и способного селькора. И только ясно всплыли в памяти слова редактора газеты. Он зпал отца Сергея, воевал с ним, хорошо помнил его и сказал, что Сергей очень похож на отца. А отец Сергея, неграмотный мужик, был человеком смелым в бою... В гражданской войне имел отличия. И погиб смертью героя.

Сергей шел по вечереющему молчаливому лесу, удивляясь этой вот тишине и тому, что не встретил никого. По мере приближения к деревне он все острее, просто физически чувствовал подстерегающую его беду. Может быть, поэтому и не сразу вошел в деревню. Он предусмотрительно (война научила предосторожности) остановился и долго рассматривал околицу, улицу, что совсем близко подступала к обожженным деревьям березового леса.

Было тихо и пустынно. Ни голосов, ни серых солдатских шинелей. Очень осторожно, от дерева к дереву начал Сергей приближаться к деревне, уже совсем успокаиваясь и поругивая себя, если не за трусость, то уж, во всяком случае, за то, что нервы расшалились. Вот он уже шел вдоль подлесной улицы. По-прежнему вокруг было тихо. И опять подумалось: «Чего это я заосторожничал?» И бодро зашагал напрямик через огороды к домам.

И тут, когда он совершенно успокоился и вошел в деревню, в вечерних серых сумерках у самой большой избы, четвертой справа, увидел немецкую грузовую машину с откинутым задним бортом и гитлеровцев на ней. Они передавали из рук в руки какие-то ящики и весело переговаривались.

Сергей опрометью кинулся к лесу...

А тем временем командир полка отдал распоряжение отправить в эту деревеньку новобранцев, среди которых находился и Чолпонбай Тулебердиев. Тот самый молодой киргиз, на которого обратил внимание Сергей, когда спешил в деревню. Сообщение об увиденном было неожиданностью. Командир полка вынужден был отменить свое приказание, хотя и обидно было признать, что немцам удалось потеснить второй батальон и закрепиться в деревне.

Вот с той поры Чолпонбай Тулебердиев и считал, что его друзей и его самого выручил Сергей Деревянкпн. И хотя сам Сергей скоро забыл об этом мимолетном эпизоде и даже не сделал в записной книжке ни одной пометки, Чолпонбай не забыл ничего и привязался к политруку. Ему, Сергею, первому рассказал, первому и единственному, о любимой Гюльнар и о брате Токоше, дал его адрес.