11

Он помнил: в тот день моросил дождь; возбужденные толпы ходили по улицам; на Лиговской, на Невском — не пройти; около газетных киосков — длинные очереди.

В два часа дня он вместе со многими одноклассниками-комсомольцами был уже в военкомате. Здесь толпилось много народу, в коридорах было шумно, накурено.

Да, он кончил десятый класс. Да, ему будет восемнадцать. Повестка? Хорошо, он будет ждать повестку.

Он простился с друзьями на Невском.

Был вечер уже. Он шел домой. Нет, он бежал домой по затемненным улицам, по пустынным каменным набережным и видел, как зенитчики устанавливали орудия на площадях, на крышах домов, как дымящиеся лучи прожекторов шагали по небу, с размаху падали на Неву. Иногда сверкал, задетый светом, шпиль Петропавловской крепости, вспыхивала вода холодно и свинцово. Раздавались шаги патрулей на мостовой, у ворот стояли дежурные с карманными фонариками — за один день изменилось все.

Он взбежал по лестнице. Никого не было дома — мать, должно быть, задержалась в поликлинике, Иринка отдыхала в лагере под Царским Селом.

Когда он вошел в темную квартиру, пустую, с незадернутыми занавесками на окнах, и зажег свет, когда прошелся по комнатам несколько раз, книжный шкаф в кабинете отца скрипнул, как прежде, когда он открывал дверцу. Но все — книги в шкафу, учебники, конспекты на письменном столе, — все сразу показалось прошлым...

Тогда, не в силах больше оставаться в комнатах, он вышел во двор и, ожидая мать, сидел на скамейке возле парадного, думал: что сейчас скажет ей? А небо все полосовали лучи прожекторов, и негромко переговаривались дежурные возле чугунных ворот. Война!.. Везде на улицах стало глухо, черно, неприютно: город на военном положении. Где-то в стороне Невы стучала пробная пулеметная очередь, трассирующие пули плыли в небе наискось, пересекая световой столб прожектора.

Потом послышались от ворот знакомые шаги, и он вскочил, окликнул:

— Мама!

— Почему ты здесь? — спросила она.

И он подошел к ней, попросил:

— Мама, давай сядем здесь... Мама, я должен тебе сказать... Мама, посидим.

— Алеша, что ты хочешь сказать? — спросила она, и он увидел ее глаза, которые потом долго не мог забыть.

Оба сели на крыльце. И, может быть, оттого, что мать, будто все поняв, молчала, или оттого, что сидела рядом и Алексей ощущал ее теплое плечо, он искал необыкновенных, успокаивающих слов, но этих нужных сейчас слов не было. И с осторожностью он взял ее руку, грубую, потрескавшуюся от кухни и керосинки, прошептал:

— Мама... Я, конечно, понимаю. Мама, я должен сказать тебе прямо...

И внезапно услышал странно спокойный ее голос:

— Что ж... пойдем... Я соберу тебя...

Он ничего не ответил, задохнувшись от нежности, от жалости, от любви к ней, а сквозь пробные пулеметные очереди, сквозь тревожное гудение крыш доносились во двор тоскливые и далекие паровозные гудки.

Потом он видел ее на вокзале.

Два дня не было машины из лагерей, и два дня Алексей не выходил никуда из батареи. В корпусе, опустевшем и мрачном, непривычная тишина стояла в безлюдных батареях, только иногда, звеня шпорами, проходил по казарме дежурный офицер. Опустело и на училищном дворе: пушек, приборов и машин не было. Все в лагерях. Как заброшенный пруд, плац усыпался сбитыми ветром тополиными листьями.

Алексей лежал на койке один во взводе, равнодушный ко всему. С открытыми глазами он лежал на спине, и казалось, что ему дремлется. У него не было никаких желаний. Солнце не было прекрасным и теплым — оно потухло. И стрижи не кричали под окном — какой в этом смысл? Ни в чем не было смысла. Никогда, никогда мама не отопрет ему дверь, услышав его шаги, никто не скажет ему "сын", и он не скажет уже до конца своей жизни "мама". А мама то улыбалась, то хмурила брови, то приходила из кухни в переднике и просила пропустить мясо в мясорубке ("Ты у меня сильный, должен помогать"), то сидела у стола под лампой, наклонив гладко причесанную голову, и прозрачные серьги тихонько покачивались в ее ушах.

Он мог лежать на спине и час и два, не пошевельнувшись. Иногда только глаза его смежались, брови вздрагивали, и он чувствовал горячую горечь слез в горле.

День отгорал, наступал вечер — сизые сумерки вползали в казарму, тени скоплялись по углам, потом становилось совсем темно, на плацу вспыхивал фонарь, бросал отблески на окна, но Алексей не вставал, не зажигал света. У него не было сил подняться, повернуть выключатель, сделать что-то; ему было все равно: день, сумерки, свет, темнота. Время потеряло свое значение. Мамы не было. Самое страшное, то, что не должно было, не имело права случиться, случилось...

К концу второго дня приехал из лагерей помстаршина Куманьков. Увидев Алексея, одного, лежащего на койке посреди оголенных коек взвода, он удивленно спросил:

— Ты чего?

Алексей не отозвался.

— Ты что? Заболел? Тебя же с пушкой оставили...

— Оставили.

— А ты чего лежишь?

— Так.

— Вернулся уж из мастерских?

— Да.

— Подожди, подожди, — заволновался Куманьков. — Ты когда вернулся?

— Вчера или... позавчера...

— Заболел, что ль, ты? Как же ты без столовой тут? Есть хочешь?

— Не хочу.

— А с пушкой как?

— Никак. — Алексей отвернулся.

— То есть как "никак"? Ты, парень, подожди. Что это ты? Я за орудием приехал. Или захворал никак совсем? И слова у тебя какие-то... На каком основании? Мы, стало быть, сейчас... это самое... то есть...

Куманьков беспокойной рысцой выбежал в коридор и через несколько минут вернулся; в руках у него была связка ключей и градусник — принес из каптерки.

— Ты, стало быть, Алексей, температуру проверь, а я, стало быть, сейчас в санчасть... — убеждая, заговорил он и стал настойчиво совать градусник Алексею. — Как же ты лежишь один — как это понимать? А мы сейчас температурку выясним — и в санчасть. А я, стало быть, всю жизнь не болел, устав не позволяет, — Куманьков захихикал. — Я этих врачей до огорчения не люблю, в детстве у меня грызь определили, а до сих пор — ничего, никаких оснований! Но бывает, чего там, бывает!

Он, видимо, хотел успокоить, ободрить его, с уверенным видом уселся на койку, но Алексей вяло проговорил:

— В санчасть не ходите. Врача не надо... — Он смежил веки, слезы потекли по его щекам, он резко повернул голову к стене. — Какое число сегодня? — спросил сдавленно.

— Четырнадцатое, стало быть, — уверительно откликнулся Куманьков, видя измененное болью лицо Алексея, и на цыпочках вышел.

12

Первый дивизион располагался в лесу.

Брезентовые палатки весело белели среди деревьев. Целый городок с улочками, линейками, с небольшим плацем-поляной, с волейбольной площадкой и открытой столовой вырос здесь, в сорока километрах от города.

По утрам на ранних зорях весь лес трещал и звенел от птичьего гомона. Лукавые щеглы, подражая соловьям, начинали щелкать с конца ночи, и озябшие часовые во влажных от росы шинелях глохли на рассвете от лесных состязаний. Птицы встречали солнце раньше, чем дежурный офицер и горнист; смелые синицы прыгали по мокрым дорожкам, заглядывали в палатки, воробьи, неизвестно откуда взявшиеся в лагере, поднимали на зорях возню около кухни, надоедали заспанным поварам драчливым своим чириканьем.

Птицы будили дежурного офицера, дежурный офицер — горниста, горнист будил дивизион. И начинался день.

Жизнь в лагерях насыщена до предела: физзарядка, утреннее купанье в реке, завтрак, отъезд на полигон, подготовка орудий и, наконец, полевые стрельбы — так весь день, до ужина. Затем час личного времени, игра в волейбол, вечернее купанье, поверка и, наконец, отбой.

Лес застилала сырая тьма, дневальные зажигали "летучие мыши". Лагерь погружался в тишину; отдаленно кричали коростели, а на реке с гулким уханьем всплескивал сом, выходя из глуби черного, холодного омута на лунный свет перекатов.

И тучи комаров обрушивались на лагерь, как нашествие.

В один из таких вечеров первый взвод вернулся из кино. Киноаппарат стоял на поляне под открытым небом, кусали комары, лента рвалась; какая-то птица, ослепнув от света, ударилась в зыбкий экран, где мелькали черные разрывы снарядов: показывали военный фильм.

Когда после поверки вошли в палатку, Дроздов снял гимнастерку и, раздумчиво глядя на огонь лампы — вокруг стекла трещали крыльями мотыльки, — сказал с досадой:

— Все прилизали! Представляю, как лет через двадцать-тридцать люди будут смотреть эту картину и удивляться: экая игрушечная была война! Сплошное "ура!" и раскрашенная картинка для детей. Стоило герою бросить гранату на высотку, как немцы разбежались с быстротой страусов. А разве так было? Немцы отстреливались до последнего, а мы все-таки брали высотки, как бы тяжело это ни было.

— Великолепное умозаключение, — отозвался Полукаров со своего топчана, грызя сухарь. — Истина!

— Вот как? — сказал Борис и щелчком смахнул со столика обожженного мотылька на пол. — Война тоже забывается, Толя, как и все.

Дроздов лег на топчан, подложив руки под голову.

— Не все. На войне не до красивых жестов. Война — это пот и кровь. А герой — это работяга. Этого бы только не забывать.

Борис с насмешливым видом забарабанил пальцами по столу.

— Толя, ты не замечаешь, что говоришь передовицей батарейной стенгазеты?

— А ты не замечаешь, что ересь городишь? — Дроздов приподнялся на локте. Ему показалось, что Борис возражает лишь только для того, чтобы возражать.

Но Борис не ответил, покривился как-то болезненно.

В палатке зудели комары. За столиком Гребнин готовил для дымовой завесы ШБС — "щепетильную банку Степанова": спасительное это устройство, названное так по имени батарейного "изобретателя", было обыкновенной консервной банкой с пробитыми дырочками, в которую накладывались сосновые шишки, зажигались, после чего густой дым заволакивал палатку, как туман. Это было единственное спасение от комаров.

Гребнин, старательно впихивая в банку сосновые шишки, предупредил:

— Приготовиться, братцы!

— Да что ты возишься? Разжигай! — разозлился Борис и хлопнул на щеке комара. — Живьем съедят!

— Без нервных переживаний! — заметил Гребнин и подул в банку изо всей силы. — Все будет "хенде хох", старшина...

Загоревшиеся шишки потрескивали. В палатке разнесся смолисто-едкий запах дымка. Сидевший у входа дневальный Луц насторожился, поднял нос, повел им, точно принюхиваясь, внезапно вытаращил глаза и оглушительно чихнул. Огонек в "летучей мыши" вздрогнул. Гребнин поздравил:

— Начинается. Будь здоров!

— Слушаюсь, — ответил Луц, вынимая носовой платок.

Вслед за ним повел носом на своем топчане и Витя Зимин. Он, видимо, мучительно пересиливал себя, часто вбирая ртом воздух, но все-таки дважды чихнул тоненько и досадливо. В ответ ему из угла палатки внушающе рявкнул Полукаров и проворчал недовольно:

— Бездарно! Это еще называется изо...

Он не договорил, ибо разразился беглым чиханьем и, обессилевши, выкатив слезящиеся глаза на Гребнина, сел на топчане. Борис зло чертыхнулся и вышел прочь, хлестнув пологом.

— Не кажется ли вам, дорогие товарищи, что наш старшина не в духе? — выдавил Полукаров, перекосив лицо, и исчез в дыму. — Кому известны причины?

— Нелады с Градусовым, — мимоходом объяснил Гребнин и принялся гасить шишки.

Палатка заполнилась плотным дымом, огонь "летучей мыши" расплылся в желтое пятно. Все накрылись одеялами с головой, после этого назойливое пение комаров прекратилось — по крайней мере, так казалось. Гребнин призраком ходил в дыму — он был единственным человеком из взвода, кто с завидной стойкостью переносил дым, — и для общего поднятия духа декламировал популярные в лагере стихи:

Летают тучами — не сосчитать.

Заслоняют и солнца пламечко.

Налево посмотришь — мать моя, мать!

Направо — мать моя, мамочка!

Чтоб делу помочь, в своем шалаше

Дым напускаю из ШБСе.

— Живы, братцы? — спросил он. — В порядке?

И поставил дымящую банку на стол. Полукаров хлестко убил комара на лбу и ехидным голосом завершил декламацию:

Итог же прост — и ШБСа

Не помогает ни шиша.

В лагере пропел отбой горн, ему ответила сова из чащи — испуганно гугукнула, точно ветер подул в узкую щель.

— Откройте полог! — приказал Дроздов. — На ночь надо проветрить. Невозможно дышать.

Тотчас широко открыли полог, и чадящее ШБС вынесли вон.

В это время в палатку оживленно вошли капитан Мельниченко и лейтенант Чернецов. Помкомвзвода Грачевский подал команду:

— Взво-од...

— Вольно! — Мельниченко кивнул, обветренное лицо его повеселело. — Что у вас тут за канонада была? Шли, и возле штабной палатки было слышно.

— Действие ШБСа в мирной обстановке, товарищ капитан, — скромно пояснил Гребнин. — По причине дыма некоторые чихают так, аж у Куманькова в хозяйственной палатке ведро со стула падает.

Засмеялись. Лейтенант Чернецов засмеялся со всеми; живые, с блеском глаза его словно излучили из себя искорки детского веселья; но, засмеявшись так непосредственно, так охотно, он вроде бы смутился и, заалев скулами, взглянул на капитана. Мельниченко присел к столу, снял фуражку; волосы его слегка выгорели — целые дни курсанты и офицеры были на солнце.

— Верно, Гребнин. У Куманькова в палатке есть чему упасть, да еще грохоту наделать. Ну что ж, у первого взвода сегодня неплохие показатели. В среднем у каждого из десяти снарядов шесть в зоне поражения. Я вами доволен, Полукаров, вами, Луц, вами, Дроздов. У вас, Дроздов, прямое попадание после четвертого выстрела. Хочу на завтра предупредить, товарищи, не торопитесь с первым снарядом. От него зависит вся пристрелка. Сегодня Луц поторопился, первый разрыв ушел от линии цели едва не на ноль пятьдесят, пришлось затратить два лишних снаряда... А вилка у вас была отличной.

Наступила тишина. Зудяще пропел одинокий комар.

— Шесть в зоне поражения, товарищ капитан? — повторил Гребнин, и глаза его смешливо заиграли. — Я, признаться, боялся за Луца. Невероятно нервничал и шевелил губами...

Луц поднес ладонь к добрым своим губам, вежливо заметил:

— Я догадываюсь, товарищ курсант Гребнин, что вы завтра попадете в белый свет как в копейку.

— Простите, товарищ капитан, разрешите мне ответить моему другу Луцу? — спросил Гребнин весьма деликатно. — Товарищ Луц, каждый курсант носит с собой генеральский жезл. Надо помнить.

— Но вы забыли, Гребнин, — сказал Мельниченко, — что курсант не должен носить с собой лишние предметы.

Все снова засмеялись, и опять охотнее всех засмеялся лейтенант Чернецов.

— Однако я не вижу Брянцева и Дмитриева, — сказал капитан. — Дмитриев еще не приходил во взвод?

— Он приехал?

— Да, полчаса назад он привел орудие. — Капитан отогнул рукав кителя, посмотрел на часы. — После отбоя я отнял у вас три минуты. Спать!

— Разрешите мне найти Дмитриева? — предложил Дроздов. — Я в одну минуту.

— Нет, не разрешаю. Возможно, он задержался в столовой. Спокойной ночи!

Офицеры вышли. Было слышно однотонное тырканье сверчков. Из лагеря доносились оклики часовых: "Стой, кто идет?"

— А капитан, знаете ли... все же светлая личность! — проговорил из угла Полукаров. — В нем, знаете ли, что-то есть. Похвалил Мишу — и в то же время выстегал. А Чернецов наш — прелесть! Как ты думаешь, Дроздов?

Ответа не было. Пепельный лунный свет, падая сквозь боковые оконца, заливал половину палатки, бледно озарял лицо Дроздова, его задумчиво блестевшие глаза. Спать ему не хотелось. Он слушал звуки леса, древний скрип коростеля, глухие всплески реки, треск сверчков за палаткой и думал о теплых огнях в далеких окнах, которые уже не светили ему так маняще, как прежде. Та встреча на вокзале и воспоминания о Вере постепенно притупились в нем, и оставались только сожаление и горечь.

— Жаль, — прошептал он, — жаль...

— Что жаль, Толя? — шепотом спросил Гребнин.

Ответа не последовало.

Когда Алексей вошел в палатку, все спали, лишь дневальный Луц сидел за столом и что-то писал при мерцании "летучей мыши".

— Алеша, вернулся? — Он вскочил, с силой встряхнул ему руку. — Поднять взвод?

— Не надо, Миша... Покажи мое место. Больше ничего не надо, — ответил Алексей. — Оставим все на завтра.

— Есть на завтра. Устал с дороги, — прошептал Луц и провел его в глубь палатки, указал топчан, аккуратно застланный одеялом, и все же спросил: — Вопросы тоже оставить до завтра?

— Да, да, — ответил Алексей, раздеваясь.

— Ясно. — Миша на цыпочках отошел к столу, оглядываясь добрыми глазами. — Отдыхай.

А в палатке пахло хвоей и дымком, лунный свет просачивался сквозь оконце, наверно, так же, как и тысячи лет назад; и, глядя на жидкие лунные блики, Алексей думал, что все четыре года войны он жил одной надеждой увидеть мать, жил надеждой успокоить ее: "Мама, ты видишь, я жив, здоров, все хорошо, мы снова вместе". А разве он не любил ее?.. Он так научился и доброте, и ненависти за эти четыре года. Он никогда не знал, что вдали от дома можно так любить мать, ее морщинки усталости возле губ, ее тихую улыбку.

Вдруг он услышал голос:

— Алексей!

Он открыл глаза: на краю топчана сидел Дроздов в шинели, накинутой на нижнее белье; рядом стоял Луц и начальственно шикал на него:

— Устал человек, не видишь?

— Я лучше тебя знаю, Миша, когда он устал, — убедительно говорил Дроздов и, увидев, что Алексей очнулся от дремоты, воскликнул шепотом: — Здорово, старина! Почему не разбудил? А я тут встал воды напиться, а Миша мне... Где ты пропадал?

— Толя... — Алексей помолчал. — Я получил письмо от сестры. Мама погибла. Я представить не могу...

13

Ранним утром майор Градусов вызвал Алексея в штабную палатку.

— Вы вовремя приехали, старший сержант Дмитриев. Командование училища подписало приказ о назначении вас старшиной дивизиона. Я поздравляю вас.

Майор Градусов протянул приказ.

— Читайте.

— Я не понимаю вас, товарищ майор, — сухо сказал Алексей. — Меня — старшиной дивизиона? Почему?

— Постарайтесь понять.

Грузно расхаживая по палатке, Градусов принялся объяснять обязанности старшины дивизиона, и Алексей уже слушал его с чувством неприязни. Ему неприятен был сейчас командир дивизиона с его резкой манерой говорить, с его нахмуренными бровями, командными интонациями в голосе; особенно неприятно было, что Градусов хотел его назначения на должность старшины дивизиона, это было совершенно непонятно ему: они разговаривали всего один раз и то на экзамене. "За что он снимает Бориса?"

Градусов продолжал:

— Я надеюсь на вас, старший сержант Дмитриев. Уверен, что вы наведете образцовый порядок в дивизионе. Прежний старшина не смог справиться со своими обязанностями как положено: распустил людей, мало этого — сам нарушал устав, не оправдал возложенной ответственности! Так вот, старшина...

— Я только старший сержант, товарищ майор, — подчеркнуто сказал Алексей, пытаясь показать этим, что его совсем не радует новое нежданное повышение. — Я на фронте получил это звание.

Майор Градусов заложил руки за спину, и ответная колючая твердость возникла в его ощупывающих глазах.

— Будете старшиной, вам присвоят звание! Полагаю, что это звание выше звания старшего сержанта. Но коли вы так скромны, прежнее звание может остаться. Так вот! — слегка повысив голос, повторил он. — Вы теперь не только курсант, вы — старшина дивизиона. В ходе внутреннего распорядка, чистоты, чистки матчасти вам подчиняются все курсанты дивизиона и даже старшины батарей. Требуйте дисциплины с людей! Тем более это необходимо сейчас, в период стрельб! Знаю, надеюсь — вы это сможете. Вы отлично сдали экзамены после болезни — стало быть, у вас есть воля. Это, собственно, и все.

Градусов некоторое время с пытливым упорством наблюдал Алексея; затем крупные губы его обозначили улыбку, он заговорил:

— Как провели два дня в училище? А? Один! Свободный! Встретились, верно, с кем-нибудь? Н-да, молодость! Ничего, ничего, иногда не мешает проветриться. Офицер должен нравиться! Так-то! Вышел в город, прошагал по улице — чтобы все девки от восторга из окон падали! Так, Дмитриев? — спросил он уже с незнакомой, добродушной благосклонностью и кашлянул. — Ну, делу — время, потехе — час. Тут вот капитан Мельниченко прислал рапорт по вашему поводу. Что тут он?.. Кажется, вот хвалит вас. Прекрасно привели из мастерских орудие. Все, Дмитриев. Желаю успеха, идите! Принимайте дивизион.

Алексей вышел; его немного трясло нервной, ознобной дрожью.

А в лагере начиналось утро, дорожки были располосованы теплым солнцем, подсыхала роса. По песчаным тропкам прыгали синицы, нехотя отлетали в сторону, спугнутые шагами Алексея. Дневальные подметали линейки, заливали умывальники, среди поляны над походными кухнями вертикально поднимался погожий дымок; гремели черпаками повара. Дивизион находился на реке — было время утренней физзарядки и купанья.

Алексей направился к своей палатке, сел на пенек, достал папиросы. Солнце из-за деревьев начинало чуть припекать, но в груди было холодно, пусто, и он никак не мог унять эту нервную дрожь после разговора с командиром дивизиона.

Дневальный Луц выглянул из палатки, оббил березовый веник о ствол сосны, спросил, сощурясь от солнца:

— Если не секрет, Алеша, зачем вызывали?

— В большое начальство выхожу, Миша, — хмуро ответил Алексей. — Никогда не думал...

— Ставят на полк? — сострил Луц. — Немедленно отказывайся. Скажи — некогда, грудные дети...

— Ставят на дивизион.

— Старшиной? Неужели? — догадался Луц, и брови его поползли вверх. — Так. А как же Борис? Снимают? Ну и ну!..

В это время со стороны реки донеслась песня, и синицы вспорхнули с дорожки. Потом дивизион показался на просеке, неся с собою песню. Борис вел строй, шагая сбоку; волосы у него были мокрые от купанья; возбужденно и придирчиво следя за строем, иногда пятясь спиной или задерживая шаг, он упоенно, перекатывая голос, командовал:

— Громче пес-ню, пер-рвая батарея! Раз-два, два, три! Не-е слышно подголосков! Пе-ечатай шаг!

Да, он был красив сейчас, Борис; его мужественное лицо, покрытое бронзовым загаром, выражало волевую сосредоточенность. Дивизион проходил мимо, но Алексей все не двигался с места. Он знал, что это внезапное смещение со старшин жестоко ударит по самолюбию Бориса, и сидел на пеньке до тех пор, пока мимо не прошел весь дивизион, не остановился возле столовой. Тогда Алексей сказал:

— Миша, позови Бориса.

— Это уже приказание старшины дивизиона? — спросил Луц. — Или еще нет?

— Почти, — ответил Алексей.

Спустя минуту Борис уже быстро шел по дорожке к Алексею, похлопывая сорванным прутиком по голенищу — жест майора Градусова, шел бодрый, оживленный после десятиминутной физзарядки и купания, и, казалось, от его гибкой походки исходила сила уверенного в себе человека.

— Ты знаешь, мои вернулись из эвакуации, — еще издали с обрадованным и каким-то снисходительным видом сообщил он. — И не смогли черкнуть хотя бы десяток строк, а сразу с места в карьер прислали деньги! А здесь они мне так же нужны, как дятлу модный галстук в клеточку.

Они утром не успели поговорить, и Борису не терпелось продолжить разговор; подойдя, он взял Алексея под локоть, повел по линейке.

— Ничего провел время в училище? Валю видел?

— Нет.

— Что так? Ах, мои стариканы! — Борис снова щелкнул прутиком по сапогу. — Скажи — что с ними делать? Мамаша даже двух строчек не прислала. А сразу деньги, как беспомощному мальчику! Чудаки, если им все рассказать о войне, ахали бы целый вечер! — Он усмехнулся. — Вообще ничего стариканы! Ну вот подумай: для чего мне деньги, когда у меня полная планшетка фронтовых? И наверно, оторвали от себя!

Он, видимо, находился еще под впечатлением того, что только что с песней лихо и браво привел в лагерь дивизион, и сейчас точно смотрел на себя со стороны, немного любуясь собой, этой игрой прутиком, которая назойливо мешала Алексею, раздражала его.

— Знаешь, Алешка, теперь мы сделаем вот как: настрочим письмо моим, дадим твой адрес, пусть сходят и все подробно узнают о твоих. Только не медлить. Мамашу я свою знаю, она разовьет бешеную деятельность, все узнает...

— Не надо, — сказал Алексей, — никаких писем не надо. Мать погибла в блокаду. Я получил письмо от сестры.

Борис остановился, проговорил, разделяя слова:

— Не может быть!

— Слушай, Боря, тебя вызывал командир дивизиона. Зайди к нему.

— Ох и надоели мне эти вызовы, если бы ты знал! В чем дело? Не знаешь?

— Знаю, что глупость, — ответил Алексей. — Тебя снимают с дивизиона, меня назначают. А я только мечтал об этом.

— Ах во-он что?! — Борис, бледнея, покривился, потом со всей силы щелкнул прутиком по голенищу и, больше не сказав ни слова, зашагал прочь.

Когда через несколько минут он вышел из штабной палатки с холодным, застылым лицом и когда, уже пересилив себя, с превеселой бесшабашностью протянул руку Алексею, тот вскипел.

— Ты что — хочешь поздравить, что ли? Может, думаешь, что я мечтал об этом назначении, ночи по спал?

— Вот именно, хочу поздравить с повышением, Алеша! Спасибо, ты избавил меня от этой должности. Спасибо. Что ж, с удовольствием сдам тебе старшинство. Рад?

— Места от радости не нахожу!

Вечером второго дня помкомвзвода Грачевский сказал Борису:

— Вы заступаете в наряд дневальным.

Взвод готовился к разводу караулов, все чистили карабины около пирамиды, в палатке были только Гребнин, Брянцев и Витя Зимин. Оба заступали часовыми: Гребнин, назначенный на самый дальний пост, был недоволен этим и, сидя на топчане, огорченно читал устав, Зимин сворачивал на полу скатку.

Борис, насвистывая, рылся в своем чемодане, который он принес из каптерки, достал оттуда папиросы — две роскошные коробки "Казбека"; услышав приказ Грачевского, он выпрямился, ногтем распечатал коробку и, продолжая насвистывать, помял в пальцах папиросу — у него был такой вид, будто он не замечал никого.

— Брянцев, вы слышали? — повторил Грачевский, и некрасивое лицо его напряглось.

— Ах это ты?.. Что, голубчик, начинаешь мстить мне? Или — как позволите понимать? — со спокойной ядовитостью спросил Борис. — Ох как ты быстро!.. Что, власть почувствовал?

Грачевский замялся:

— Я не мщу... Я не собираюсь мстить. Взвод идет в караул. Луца я не могу назначить второй раз дневальным. Ты ведь свободен. Целый год не ходил в наряд.

— А ты уж забыл, что старшина не ходит в наряд? Или постарался забыть? Я еще, голубчик, не разжалован, кажется.

— Но теперь ты... курсант, как и все.

— Теперь он будет курить махорку, а не "Казбек", — невозмутимо вставил Гребнин, перелистывая страничку устава. — И прутиком не будет хлопать, как Градусов. "Часовой есть лицо неприкосновенное", — прочитал он углубленно фразу из устава и добавил: — Борис тоже считает себя лицом неприкосновенным.

— Что ж, тогда ты кури "Казбек"! Пожалуйста! — Борис швырнул коробку на стол и с выражением самоуверенной неприступности обернулся к Грачевскому. — Запомни: сегодня я в наряд не пойду. Понял? Завтра пойду, послезавтра, но не сегодня... Тебе все ясно? Или требуется перевести с русского на русский?

— Безобразие какое-то, — вздохнул Зимин и, подняв голову от скатки, захлопал своими длинными ресницами.

Не находя убедительных слов, Грачевский потерянно затоптался в палатке. Гребнин же взял со стола коробку папирос, с безразличием отбросил ее в сторону, сказал:

— Спасибо, милый Боречка. Тебя оскорбляет быть дневальным? Тебе не хочется подметать пол? Я видел таких пижонов на Крещатике. Ходили по вечерам с аристократическими галстучками. Мне хотелось таким побить морды. Но я воздерживался. Не потому, что морды у них стеклянные, нет. Не хотелось марать рук.

— Что ты сказал? — Борис рывком схватил его за ремень, притянул к себе. — Что? Повтори!

В это время в палатку вошел Алексей, бегло взглянул на обоих, устало спросил:

— Что стряслось?

— Выясняем добрососедские взаимоотношения, — ответил Гребнин, заправляя гимнастерку. — Все в порядке.

— Здорово выясняете. А в чем дело?

— Благодари его, что все так обошлось, Сашенька! — насмешливо выговорил Борис, кивнув на Алексея. — В другой раз мериться силой со мной можешь на ринге, это будет разумнее для тебя и для меня!

— Не понимаю, при чем тут ринг? — спросил Алексей.

Когда Грачевский начал объяснять, в чем дело, и, хорошо зная об их дружбе, стал неуверенно, робея даже, подбирать мягкие, полуоправдывающие и себя и Бориса слова, Алексей, слушая этот лепет, вдруг не сдержался:

— Да что вы мнетесь, Грачевский? Что ж тут неясного, Борис? Что за нежности, черт возьми! Идет весь взвод — а почему ты не должен идти? — И, ругая себя в душе за эту горячность, он тише добавил: — А что касается ринга, то, прости, твоя угроза — глупость.

Он сказал это, чувствуя, что он, конечно, прав и, конечно, не прав Борис, но сейчас же подумал, что ему сейчас, в своем новом положении старшины, легче быть правым, и внезапно ощутил жгучий, тоскливый стыд за свои слова, за свою несдержанность. "Что это со мной? Почему я так раздражен? Этого не должно быть между нами!.."

— Я очень хорошо тебя понимаю! Очень хорошо! — с язвительным и каким-то горьким удовлетворением произнес Борис, ударил коробкой "Казбека" о стол так, что рассыпались папиросы, и вышел.

14

Дневник Зимина

13-е

Мы в лагерях! Стоим в лесу на берегу по-походному. Комары носятся тучами, спасенья нет. Они очень злые. "До наглости!" — говорит Полукаров. Но нашли выход. ШБС. Все чихают от дыма. Я стараюсь крепиться, но ничего не выходит. Кто-то уже сочинил стихи:

Вообще я полюбил свой взвод. Мне даже часто как-то весело, когда думаешь, сколько у тебя хороших товарищей. Вот Степанов, он тихий, он учился в университете. А как стрелял вчера! Он подготовил данные за несколько секунд в уме. Кап. Мельнич. похвалил его перед строем после стрельбы, а Степанов пожал плечами и стал поправлять ремень, — у него всегда пряжка на боку, все время сползает, и никакой выправки. Во время вчерашнего купанья ст. дивизиона Бор. Брянцев сказал Степанову при всех: "Ты заранее знал расстояние до цели и батареи, шаг угломера". Степанов поглядел на него, улыбнулся и сказал: "Давай входные данные". Брянцев посмотрел на часы и скомандовал входные. Они стояли на вышке для прыжков. "Есть!" — сказал Степанов и нырнул в воду. Он вынырнул и сразу крикнул готовый угломер и прицел. На часах прошло 19 секунд. Все удивились. Брянцев подсчитал на бумаге и сказал: "Любопытно", — и ушел какой-то обозленный. Мне показалось, что он почему-то недоволен или завидует Степанову.

Сегодня Полукаров рассказал интересную вещь. Он хорошо знает английский язык и прочитал в одном военном американском журнале, что команда "Смирно!" у них подается так: "Парни, смирно!"

А вечером между Полукаровым и Степановым завязался горячий спор на тему, можно ли все знать. У нас во взводе есть интересный курсант — Нечаев. Он очень стремится к знаниям. В лагерях он решил наизусть выучить таблицу логарифмов. Полукаров стал над ним подсмеиваться, а Степанов ужасно разволновался и заявил Полукарову, что он читает по 26 часов в сутки — и все без толку, никакой системы, что Полукаров легкомысленный человек, разбрасывает на ветер способности. А смеяться над тем, что человек стремится к знаниям, это, по крайней мере, низко. Полукаров поднял руки и сказал: "Степа, сдаюсь. Ты не так меня понял. Нечаев набирается культуры, и я помогаю ему стать блестящим, воспитанным офицером. Вот почитай: "1. Не подавай сам свою тарелку с просьбой о второй порции (Нечаев любил поесть). 2. Не чавкай, не дуй и не издавай никаких других звуков при еде. 3. Смейся от души, если этому имеется причина. 4. Не старайся объять необъятное". Степанов сказал: "Глупость!" А мне было очень смешно. Полукаров обнял Степу и сказал, что это шутка. Вообще Полукарова трудно понять. Он очень хорошо учится, но почти не занимается. "Ловит на лету", — говорит о нем Степа. Остроты Полукарова: "Всякая кривая вокруг начальства короче прямой". Он любит играть словами и в шутку перемешивает поговорки: "Пить хочется, как из ведра", "Что с возу упало, то не вырубишь топором", "Молчит, как рыба об лед".

Больше всех во взводе он считается с Дроздовым, Брянцевым, Дмитриевым и Степановым. Его он с уважением называет СУП — это значит: Степанов Степан Павлович.

Иногда Полукаров бывает добрым и веселым, иногда мрачным, и тогда он мне не нравится.

Заступили в наряд. Я стоял часовым. Ночь. Холодно. Ухает сова. Или филин — не знаю. Их много. Я представил, как на фронте было, слушал шорохи и старался не чувствовать холода. Посты проверял начальник караула лейт. Чернецов. На рассвете пели птицы. Саша Г. стоял на посту N_3 и передразнивал щеглов. Они очень злились. Саша умеет подражать всем птицам. Он разведчик. Он учил меня, как кричат синицы.

14-е

После стрельбы играли в футбол, как дети. Как и следовало ожидать, в первом тайме мяч со страшной силой угодил мне в физиономию. Голова гудела, как колокол, но я самоотверженно продолжал играть. Подумаешь, хуже бывает! Бор. Брянцев играет очень хорошо в нападении. Он забил два гола.

P.S. А у нас в палатке сверчок!

15-е

Утром проснулись — и все увидели Дмитриева. Он вернулся с орудием. Все окружили его, спрашивали, просто невозможно было к нему пробиться! Он говорил ребятам, что рад, что вернулся.

Но оказалось — у него несчастье. Сказал это Брянцев. У него в блокаду погибла мама. Не представляю, если бы погибла моя мама...

В эти дни ребята не стали говорить о доме и о письмах. Все говорят о стрельбах и о веселых пустяках. Алеша Дмитриев даже смеется иногда шуткам, и я удивляюсь. Я рядом с ним сплю. Он ворочается ночью, бьет ладонью по подушке, словно она жесткая доска, а иногда стонет сквозь зубы.

16-е

Сила воли. Пленный Муций Сцевола сжег руку на глазах врагов, чтобы показать им, что он не боится пыток. Зоя Космодемьянская, Юрий Смирнов...

Сегодня я решил испытать себя, а получилось очень глупо и неудобно. Я развел костер на берегу в кустах и, стоя, держал руку над пламенем. Пришлось так закусить губу, что в глазах потемнело. Вдруг слышу — шаги. "Зимин, вы что тут делаете?" Оказалось, кап. Мельниченко, он дым заметил. Я готов был провалиться сквозь землю. А он сел возле меня, вроде бы угадал, даже не улыбнулся и говорит: "Зимин, вы знаете, что такое сила воли? Сила воли — это заставить себя делать не то, что хочется, а то, что необходимо, наперекор тому, что хочется. Сила воли сначала закаляется в мелочах. Вот, например, вы смертельно устали после стрельб, ноги едва держат, вам хочется лечь на землю и не вставать, а в то же время надо почистить орудие. Если вы перебороли себя, это и есть проявление силы воли. Потом это проявится в большем". И многое другое говорил. А под конец сказал: "Мне нравится, что вы думаете об этом", — и ушел.

Потом я посмотрел руку. Огромный волдырь.

17-е

Ал. ночью опять не спал, а утром я подошел к нему, конечно, покраснел как осел, и сказал, не хочет ли он шоколада "Спорт". Мне мама прислала в посылке. Плитку. Он поглядел на меня. Я, конечно, еще глупее покраснел и подумал: "Дурак я! Разве ему нужен шоколад?" Но он улыбнулся и сказал: "Спасибо, Витя". Он взял плитку, разломил ее по долям, роздал ребятам и себе дольку взял. "Замечательный шоколад", — сказал он.

Я был очень благодарен ему.

Посмотрел на себя в зеркало: конопушки на носу, глаза какие-то. Но все равно, все равно...

18-е

Невероятная новость! Брянцева сняли со старшин. Теперь А.Дмитриев. Почему так получилось? Борис мало разговаривает, но смеется и говорит, что гора с плеч. Он немного странный стал. Удивительно! Брянцева назначили дневальным!

19-е

Теперь записываю каждый день.

На политбеседе подполковник Шишмарев говорил об инициативе... (Эта запись в дневнике обрывается.)

Записываю вечером. Я слышал интересный разговор и не могу успокоиться. Был дождик, а я в личный час нырял с самого высокого дерева возле обрыва. Устал, в голове будто джаз наяривает, а я назло себе плаваю! Решил маме написать, чтобы не присылала посылки. Хватит. Сила воли?..

Я отвлекаюсь. Я шел по берегу мимо купальни и вдруг слышу разговор. На мостках сидели Полукаров и Бор. Брянцев. Они вроде как-то подружились в последние дни.

"Что же... взлетел, как архангел в небеса, а упал, как черт в преисподнюю! — сказал Полукаров и засмеялся. — Вот тебе и майор Градусов!"

Они сказали еще что-то, а потом я расслышал только фамилии — Дмитриев и Градусов.

"Я видеть его не могу! — сказал Борис. — Ты понял? Жалкий карьерист!" — "Он очень неглупый человек", — возразил Полукаров. "Смешно! Это типичный солдафон! — сказал Борис. — Если бы я знал это раньше!.." — "Когда, на фронте?" — засмеялся Полукаров.

Я вышел на мостки, и Бор. меня увидел. "Ты что здесь подслушиваешь!" — сказал он зло. "И не думаю. Я шел здесь случайно", — ответил я спокойно, но покраснел, как зад у павиана, о которых недавно читал. "А ну марш отсюда так же случайно!" — сказал Борис очень зло. Я тоже разозлился и ни к селу ни к городу обозвал его солдафоном. Раньше надо бы!

Ничего не понимаю! Кто не знает Градусова? Все знают! Бедный дневник мой буквально плакал у него.

26-е

Вот и осень. Как давно я не писал!

Стрельбы будут происходить с тактическими учениями. Марш. Занятие огневых. Огонь. Вводные. Прямая наводка. Пока неизвестны ни маршрут, ни обстановка. Так сказал лейтенант Чернецов. Из нашего взвода назначаются за командиров взвода (КОВ) А.Дмитриев и... конечно, Брянцев. КОВ выбирали сам майор Красноселов и полк. Копылов. Выбирали фронтовиков.

Я еду во взводе Дмитриева. Как я доволен, это знаю только я!

Идет дождик. Стрельбы в обстановке, приближенной к боевой. Наконец-то!

27-е

Пишу в короткий перерыв перед выездом. 15 минут в моем распоряжении. Тороплюсь. Волнуюсь. Наконец-то! Приказ получен. Впереди — маршрут, учения и стрельбы!

В 23 ч. 10 мин. была построена батарея. Темнота. Дождик. У офицеров — фонарики.

Преподаватель тактики полковник Копылов в окружении офицеров отдает приказ. Возле него стоят КОВ — А.Дмитриев и Бор. Брянцев. Тишина. Шуршит дождь. Темнеют орудия и машины. Копылов освещает карту фонариком и объясняет обстановку. КОВ отмечают на карте карандашом. В 4 часа утра ожидается наступление "противника". "Противник" в районе деревни Глубокие Колодцы сосредоточил до дивизии танков. Направление удара — Марьевка. В атаку пойдут настоящие гитлеровские танки, их будут тянуть на тросах настоящие тягачи, скрытые оврагом. Для нашего училища дал металлургический завод четыре подбитых немецких танка. Настоящий бой с танками. В 3:30 батарея должна занять огневую позицию на северо-восточной окраине деревни Марьевки и уничтожить танки "противника".

Маршрут тяжелый. Местность совершенно незнакома. Преподаватели и офицеры в этих стрельбах лишь наблюдатели. Их должности заняли курсанты. Как на фронте!

Бор. Брянцев очень весел. Он все время козыряет, когда обращается к нему полковник Копылов, отвечает, не дослушав вопроса. И усмехается, поглядывая на А.Дмитриева.

Вот это стрельбы и учения! Я назначен командиром орудия. Четыре раза "ура!".

...Кончаю писать. Команда. Бегу!

15

Он ошибся! Он еще не верил в это, но было ясно: он ошибся. Машина двигалась два часа, а деревни Марьевки не было — сплошная темень неслась навстречу, металлически барабанил дождь по кабине.

На развилке дорог, возле разъезда Крутилиха, он, уточняя дорогу, вылез из кабины, ручным фонариком осветил столб на перекрестке — в глаза бросились буквы на намокшей дощечке-указателе: "Марьевка". Потом в кабине он сориентировал карту. "Ерунда! Марьевка направо, а не налево. Что за путаница?"

И он почувствовал нерешительность; он ждал, что из второй машины вылезет, окликнет лейтенант Чернецов, но Чернецов не вылез из кабины, не окликнул, не подошел к Алексею. Машины стояли, работая моторами; шофер Матвеев, молодой парень, в фуражке, сдвинутой на затылок, поерзал на сиденье, небрежно сплюнул на дорогу, сказал:

— Да что думать тут, против указателя не попрешь! А я тут все дорожки, как свои пуговицы, знаю. Там и есть эта Марьевка!

Видимо, тогда он и совершил ошибку, и понял это лишь в два часа одну минуту, то есть после двух часов езды в кромешной тьме. По его подсчетам, эта деревня должна была уже остаться позади, однако он не встретил ни одного населенного пункта по этой дороге.

Тщательное изучение карты окончательно убедило его, что он запутался: на карте было две Марьевки, обозначенные количеством дворов с предельной ясностью — "Марьевка, 220", "Марьевка, 136", — два населенных пункта с одним названием, и ему показалось, что это какой-то обман, какая-то коварная случайность, чего он не учел, не мог раньше учесть.

От одной Марьевки к Глубоким Колодцам километров десять, от другой — километров сорок пять. Если же он ошибся — а он уже знал точно теперь, что ошибся на разъезде Крутилиха, — он приведет взвод на огневой рубеж только к утру, с опозданием на два-три часа — и тогда пропали учения...

"Но знал ли полковник Копылов об этих двух Марьевках?"

Вглядываясь в потемки, он все же старался сориентировать карту, но сделать это сейчас было невозможно: нескончаемый августовский дождь скрывал все предметы в двух шагах от машины. И Алексей понимал, что возвращаться назад, к разъезду Крутилиха, а затем искать следующую развилку дороги — немыслимо поздно. Два с половиной часа были потеряны на совершенно безрезультатную езду по степи.

"Где же он сейчас находится? В какой стороне Марьевка?"

А за его спиной, в кузове машины, то и дело слышались взрывы смеха, потом несколько голосов затянули:

Эх, махорочка, махорка,

Па-ароднились мы с тобой,

Вда-аль глядят дозоры зо-орко,

Мы готовы в бой, мы готовы в бой!

И отчаянно веселый голос Гребнина:

Как письмо получишь от любимой,

Вспомнишь да-альние края...

Машину несколько раз так тряхнуло, что песня разом замолкла, курсанты застучали в стенку кабины, шутливо закричали из кузова:

— Эй, Матвеев, по целине шпаришь? Лихач! Не на тарантасе! Товарищ командир взвода, следи за шофером, не давай спать!..

"Как перед фронтом, — подумал Алексей. — И так до тех пор, пока не раздастся команда: "С машины! К бою!"

Шофер Матвеев несколько раз уважительно косился на карту и компас, лежащие на коленях Алексея, ерзая, говорил успокоительно:

— В самый аккурат успеем. Как часы! Бывало, и не по таким дорогам водил... Эт-то ты не беспокойся! Как в аптеке!

Алексей, не слушая, взглянул на часы. Два часа пятнадцать минут.

"По какой дороге двигается сейчас второй взвод? Что там у них? У него был другой маршрут: через Ивановку — на Марьевку".

Матвеев подмигнул и сказал:

— Помню, был у нас такой начальник ППС Таткин. Этот так, бывало, сядет в машину и кричит: "Давай, Анюта!" Это поговорка у него. Я на всю железку газ! Аж в глазах рябит. А навстречу ЗИСы ползут с орудиями, танки, "студебеккеры". Тут Таткин и беспокоится: "Лихачество! Безобразие! Сбавь газ!.." Не слушаешь, что ли?

Неожиданно дорога повернула направо, машину затрясло на мостике, загремели бревна под колесами — и Алексей поспешно осветил фонариком карту. "Наконец-то, вон она, Марьевка!"

Ослепительные лучи фар скользнули по мокрому стогу сена на околице, по колодцу с навесом, по крыльцу темного дома с закрытыми ставнями, ярко выхватили из тьмы обмокшие ветви садов — влажные яблоки вспыхнули над заборами, как золотые.

Деревня спала — нигде ни одного огонька. Возле самых колес залилась хриплым лаем собака, побежала, должно быть, рядом с машиной, по обочине.

Он знал, что ему нужно теперь выезжать на юго-запад через перекресток, к Глубоким Колодцам.

Он постучал в стенку кабины.

— Машина идет сзади?

— Идет.

— Что замолчали, пойте песни, скоро приедем!

— Охрипли.

— Сказки, что ли, рассказываете?

— Нет, Саша тут одну историю...

— Жми, Матвеев, на окраину, — сказал Алексей решительно. — К развилке!

Машина, разбрызгивая грязь, неслась по спящей улице, вдоль сырых заборов с обвисшими ветвями, мимо закрытых ставен. Но вот мелькнул последний дом, и снова дождливые потемки, обтекая кабину, понеслись назад, и снова началась степь.

Алексей наклонился к карте.

"Что такое двести двадцать домов? А проехали деревушку, где и пятьдесят домов не насчитаешь! Значит, это не Марьевка?"

А впереди, освещенная фарами, стремительно наползала распластанная лапа перекрестка.

— Стоп!

— В чем дело?

— Стоп, говорю! — скомандовал Алексей и вложил карту под целлулоид планшета.

Машина остановилась. Сразу словно приблизился плеск дождя, дробный стук по железу. Шофер Матвеев, опустив стекло, изумленно глядел, как Алексей спрыгнул на дорогу, и слышал, как ветер захлестал полой его шинели — темь и мокрядь. Хлопал где-то рядом ставень, визгливо скрипели петли; в двух шагах от дороги, раскачиваясь, шумели деревья, ветер носил над заборами лай собак.

"Погодка!" — подумал с тревогой Алексей, сжимая в руке фонарик.

Слева он смутно увидел очертания дома, качающиеся тополя, острую, как игла, полоску света; она пробивалась сквозь ставенную щель, отвесно падала на кусты у дороги. Оскальзываясь, хватая одной рукой влажные ветви, другой направляя луч фонаря, Алексей спешно пошел к домику.

Во второй машине погасли фары, щелкнула дверца; свет фонарика запрыгал по косым от ветра лужам, по кустам, по воде в кювете. К Алексею придвинулась невысокая фигура в плаще с откинутым капюшоном — лейтенант Чернецов.

— Не похоже на Марьевку, — сказал Алексей. (Чернецов не ответил.) — Сейчас узнаю у кого-нибудь из жителей. Это верней.

Все так же молча Чернецов стоял на дороге; прикрыв полой плаща планшет, посмотрел на карту.

Алексей толкнул набухшую калитку, вбежал в черный двор, полный шума дождя: струи шелестели в ветвях, звенели по железному навесу. Где-то совсем рядом загремела цепь, и навстречу, сверкнув огоньками глаз, бросилась огромная собака, хрипло и злобно залаяв.

— Тебя еще, дурака, тут не хватало! — выругался Алексей и взбежал на крыльцо.

Собака натянула цепь, с злым подвизгиванием лаяла, рвалась на привязи. Внутри дома скрипнула дверь.

— Кто тамочки? — послышался женский голос.

— Хозяева, это не Марьевка будет? — спросил, торопясь, Алексей. — Это деревня Марьевка?

Стукнула щеколда, и в темноте сеней он увидел высокую женщину в платке, накинутом на плечи.

— Заблудился, что ль? — сонно, мягко пропела женщина. — В дождь-то... Степановка это. Цыц ты, Цыган! — прикрикнула она на собаку. — На место!

— А далеко ли до Марьевки отсюда?

— До Марьевки-то? Это какой же? Там, где клуб, или той, что электростанцию отстраивает? У нас ведь Марьевки две, милый человек, две Марьевки-то...

— Фу ты, в этом-то и дело. Одну минуту, — выдохнул Алексей и посветил на карту. — Вот до той, где сад колхозный, где мост, где мельница...

— А-а, — протяжно сказала женщина. — Это та, где электростанция... Эк вы далеко забрались-то! Так это справа от нас, километров пятнадцать. Экий крюк дали-то.

— Как проехать туда?

— Да обратно вернуться надо. До Крутилихи. Там вскоре после переезда аккурат дорога вправо сворачивает. А до другой Марьевки — так это вам прямо по грейдеру, по грейдеру...

Кровь жарко ударила Алексею в голову, он мгновенно вспомнил этот разъезд Крутилиху, песчаную насыпь, развилку дорог и указатель. Он все понял теперь. Возвращаться километров на двадцать-тридцать назад было немыслимо.

— А ближе как-нибудь можно?

— Ближе? — Женщина подумала. — Тут ездют, да дорога покинутая, плохая, а кроме — речка. С грузом, должно, и не проедешь. Назад возвращаться надо.

— А через брод машины ходят? — спросил Алексей с надеждой. — Не знаете?

— И не знаю, милый. Давеча вроде, в погожие дни, лес возили в Марьевку. А назад — легче. Там грейдер... как стекло.

— Ну ясно, спасибо! — И он побежал к калитке.

Собака рванулась за ним, но Алексей уже выбежал за калитку и, цепляясь за кусты, стал карабкаться на насыпь дороги, чувствуя, как стучало в висках. "Вернуться назад до Крутилихи? Это значит наверняка опоздать!.. Повернуть к броду? Кто знает, какой он, какие берега? Пройдешь ли с орудиями?"

Надо было немедленно решать, а он еще не мог побороть эту мучительную раздвоенность. И когда увидел вблизи силуэты машин с прицепленными орудиями, загорающийся огонек цигарки в кабине Матвеева, неподвижную фигуру Чернецова, темнеющую посреди дороги, в груди будто что-то оборвалось, и он подумал: "Застряну, если поведу машины через брод! Но где другой выход? Что делать?"

— Это Степановка, а не Марьевка, — со сбившимся дыханием доложил Алексей, подходя к Чернецову, и неожиданно громко и возбужденно скомандовал: — Моторы!

— Как решили вести взвод? — спросил Чернецов.

— Поведу на Марьевку!

— От Крутилихи!

— Нет! Не от Крутилихи!

— Какой же дорогой, однако?

— Напрямик. А вы как считаете, товарищ лейтенант?

— Я никак не считаю. Вы командир взвода, Дмитриев.

— Есть командир взвода! — с почти отчаянной решимостью проговорил Алексей и влез в кабину. — До развилки — и налево! — приказал он Матвееву. — Ясно?

— Не совсем...

— Вперед, я сказал! Дай газ!

Машина тронулась, набирая скорость, капли ударили по ветровому стеклу. Алексей смотрел на дорогу до тех пор, пока не убедился, что на развилке свернули влево; после этого сейчас же пристроил фонарик над картой, отыскал Степановку, затем тонкую нить дороги, по которой двигалась машина; увидел реку — Красовка; возле нежно-голубой ленты — зеленый кружок рощи и, не найдя отметки брода, с выступившей испариной на лбу, внезапно подумал: "Зачем же все-таки я рискую? Какой в этом смысл? Что я делаю?"

— Матвеев, — тихо сказал он, глядя на карту, — тебе когда-нибудь приходилось через брод с орудием?

Матвеев посмотрел сбоку и тотчас отвел глаза.

— Как это понимать?

— Придется переправляться, — ответил Алексей и свернул карту. — Придется рискнуть...

— И что ты, честное слово, выдумал? — проговорил Матвеев и неспокойно задвигался на сиденье. — Какой дурак шофер в такую простоквашу в воду полезет? Загорать захотелось? Что ты с ней сделаешь, если она станет? Ее, гробину, трактором не вытащишь. Не могу я ничего ответить на это дело.

— Вот что, дай-ка всю скорость! — вдруг решенно приказал Алексей. — Всю! Что можно!

Слева и справа по мутному стеклу ходили "дворники", в свете фар навстречу радиатору косыми трассами летели струи дождя, накаленно гудел мотор машины, кузов трясло и кидало, и Алексей, не отрывая глаз от дороги, думал: "Скорее бы, скорей! Только бы скорее увидеть берег!.."

В два часа двадцать одну минуту впереди показалось черное пятно, и ему сначала почудилось, что это контуры дальней деревни. Но дорога стала спускаться под бугор, и через несколько секунд плотная стена деревьев понеслась навстречу машине.

Фары, прокладывая белый световой коридор, полоснули по желтым стволам — огненно вспыхнули капли на мокрых сучьях, спереди хлестнули косматые лапы елей по кабине, заскребли по брезенту кузова, прошуршали по орудию. Это была роща.

— Стоп! — крикнул Алексей.

Он выскочил из кабины в неистовый перестук, шорох капель — роща шумела над головой. Было очень темно, пахло влажной хвоей, она мягко пружинила под ногами. Ничего не видя, он включил фонарик — мокро блеснули под ногами, выступили из песка черные корневища, зажелтела опавшая хвоя. На опушке пророкотал и смолк мотор. Это вторая, запоздавшая машина подтянулась к первой.

Алексей двинулся вперед по дороге, светя перед собой фонариком, и вскоре остановился — роща кончилась. Было слышно: дождь с ровным плеском стучал по воде. На скате берега смутно виднелась, вернее угадывалась, давняя колея: размытая, рассосавшаяся, она уходила в сверкавшую под светом воду — обрывалась: река разлилась. Но когда здесь проехали: два дня назад, полмесяца назад?

— Старший сержант Дмитриев! — позвал откуда-то из темноты голос Чернецова. — Где вы? Что вы там делаете?

— Я на берегу! Я сейчас!.. — откликнулся он, с напряжением вглядываясь в колею. — Дайте мне ориентир фонариком! Постараюсь проверить ширину реки и глубину брода! Я сейчас!..

— Осторожней! Слышите, Дмитриев?..

Он, не ответив, вошел в воду, сделал первый шаг, и тотчас упругое течение ударило по ногам, как палкой, пошатнуло его, мгновенно почувствовался острый холод сквозь сапоги.

"Надо вымерить по ширине машины, только так... — думал он, слепо идя во тьму, все глубже опускаясь в черноту перед собой, все время оглядываясь, чтобы не сбиться с направления, а пучок света на берегу все отдалялся и отдалялся. Вода уже достигала коленей. Потом дно будто вырвалось из-под ног, провалилось — и он сразу погрузился по пояс. С силой его потянуло в глубину, черная вода заплескалась и зашумела вокруг, круто ходя водоворотами, течение с напором толкало в сторону, и Алексей остановился, задыхаясь от этой борьбы, перевел дух, разогнул спину. Ветер с дождем сек по лицу, и ему на мгновенье почудилось, что он один стоит среди водяной пустыни без конца и края, потеряв направление и ощущение времени. Вздрагивая от чувства этого одиночества и охватившего его холода, он обернулся. Сквозь сеть дождя тусклой каплей на берегу светил фонарик Чернецова, потом слабым отзвуком донеслось до него:

— Дмитри-ев!..

Стиснув до боли зубы, он снова продвинулся на несколько шагов вперед; и когда внезапно впереди проступили нечеткие силуэты каких-то предметов (деревья это, что ли?), разгребая воду, ускорил шаги и тут же почувствовал, как дно словно стало выпирать из-под ног. Он, пошатываясь, сделал еще несколько шагов и, едва не падая, выбрел наконец на песок, вконец обессиленный, постоял немного, чтобы можно было отдышаться. Затем ощупью повесил на сучок ближнего дерева фонарь, крикнул сдавленным голосом:

— Фонарь видите-е?

— Плохо, но вижу-у! Возвращайтесь назад!

Казалось, далеко-далеко, на том берегу, фонарик Чернецова описал короткую дугу и замер впотьмах.

...До того берега он добрался гораздо быстрее; и, уже вылезая из воды, весь мокрый, в хлюпающих сапогах, вытер рукавом лицо, скомандовал сейчас же хрипло:

— Моторы! Включить фары! Берег крутой! Первое орудие!..

Он отдал эту команду в темноту, твердо веря, что его услышат, и стоял на дороге, ждал, с трудом переводя дыхание.

На горе заработали моторы, длинные полосы фар пролегли над головой, уперлись в мокрые вершины деревьев, потом сдвинулись с места, легли на дорогу, ослепили его и будто толкнули в грудь.

— Давай, давай, Матвеев, на меня! — снова крикнул он, идя по дороге и махая рукой. — Сто-ой!

Свет уперся в реку дымящимся синим столбом, пронизывая воду у берега до дна — сверкали гальки на мелководье, подобно разбросанным в воде монетам.

— Взвод, слезай! — скомандовал Алексей. — Командиры отделений, стройте людей!

Шурша сухими плащ-палатками, курсанты стали прыгать с машин; послышались взволнованные голоса:

— Приехали?

— Саша, раздевайся, купаться будем!

— Что такое? Потоп?

— Ну, Миша, если ко дну пойдешь, держись за пушку. Она не тонет!

Алексей стоял у обочины дороги, глядя на строившийся взвод, еле сдерживая ознобную дробь зубов.

— Разговоры прекратить! — резко приказал он. — Шоферы, ко мне!

Разговоры смолкли. Командиры отделений доложили, что люди построены; и после этих докладов независимо, вразвалку подошли шоферы. Они переминались и с угрюмой настороженностью поглядывали на реку.

— Слушать внимательно! — серьезно и громко сказал Алексей. — За рекой в девяти километрах отсюда — Марьевка. В семи километрах от нее, у оврага Кривая балка, — место сосредоточения наших орудий. Нам надо прибыть в три часа тридцать минут. Сейчас два часа пятьдесят восемь минут. Не успеем — не выполним приказ. Орудия и машины необходимо переправить через брод! — Он указал на ослепительно горевшую под фарами воду. — Одними моторами не возьмем. На фронте в этих случаях подавалась команда: "На колеса!" Это ясно?

Все молчали. Было слышно, как шелестел дождь в кронах сосен.

— Шоферы, подойдите ближе, смотрите сюда! Видите? На том берегу висит фонарь. Держаться только этого направления. Иначе застрянем! Есть ямы. Попадем в них — засосет. У каждой машины — два человека, прикрепляющие канаты лебедок. У первой машины — Гребнин и... Луц, у второй — Дроздов и Карапетянц. Канаты цеплять по моей команде. По места-ам!

Он подал команду и только в тот момент особенно ясно осознал, что началось главное — переправа.

— Ма-а-арш! — крикнул Алексей.

Первая машина осторожно, на тормозах стала спускаться к воде. Матвеев, вытянув шею, наклоняясь вперед — грудью на баранку, — весь напрягшись, блуждающе глядел на воду, и Алексей с беспокойством видел: медлит!.. Мотор, туго вибрируя, гудел, машина, коснувшись колесами воды, внезапно затормозила. Орудие по инерции занесло впереди влево, к самому краю дороги, затрещали кусты. Расчет тоже, скатываясь влево, будто их всех откинуло, густо облепил орудие. Сразу всполошились голоса:

— Что там? Что?

— Почему остановились? Эй! Матвеев, очумел?..

— Орудие у обрыва! Здесь обрыв!

"Что же это он? Неужели трусит? Все испортит!" — тотчас мелькнуло в сознании Алексея, и он увидел, как Матвеев, повернув голову, в растерянности смотрит на него, беззвучно шевеля губами. В ту же минуту Алексей вскочил на подножку, рванул дверцу и, ввалившись в кабину, сел рядом, зло и непререкаемо крикнул:

— Давай вперед!.. Чего думаешь?.. Вперед, говорю!.. А ну включай первую скорость! Быстрей! Чего думаешь!..

Взревев, машина рванулась вперед и, будто обрушиваясь с обрыва, опять затормозила, осела передними колесами, под ними всплеснулась вода, тяжело заскрипел песок.

— Скорость! — закричал Алексей. — Скорость!

Матвеев суетливо и испуганно переключил скорость.

— Жми!

Раскрыв дверцу, Алексей выскочил из машины, слыша, как бешено забурлила вода, чувствуя, как орудие, скатываясь с берега, сильно толкнуло сзади машину. Сочно захрустело дно; тонко завывая, пел мотор, а возле орудия слышались обеспокоенные голоса, всплески, хлюпанье от быстрого движения ног. Темная громада машины, гудя, проползла мимо него. И, налегая на борта, на щит, на колеса, на ствол, позади двигался весь расчет; кто-то, трудно дыша, говорил:

— На колеса, ребята!

— Ну и ночка! Как на передовой! — гудел чей-то баритон, кажется, Нечаева. — Наковыряешься!

И Алексей навалился плечом на щит, рукой толкая колесо рядом с чьим-то плечом и руками, крикнул, понимая, что порыв этот ослаблять нельзя:

— Вперед!.. Навались, ребята!..

Он шел так, подталкивая орудие, несколько минут, пока не онемело плечо, пока колеса орудия не ушли под воду. А вода все подымалась и уже перехлестывала через станины, ударяла в щит, и машина, натруженно завывая, двигалась медленнее и медленнее.

"Сколько осталось до того берега? Где он?"

Вдруг тело орудия откатилось назад, непомерной тяжестью надавило на плечо. Орудие стало. Мотор приглушенно ревел. Будто буксовали колеса. Вокруг орудия бурлила вода. Люди в бессилии прислонились к щиту.

— А, черт! Завели в омут! Полные сапоги воды! Что будем делать?

— Держись, утащат омутницы! — закричал Гребнин. — Они любят таких верзил, как ты, Нечаев!

— Еще, ребята! — с тревогой командовал Дроздов. — Ну, р-раз! Еще!

— Подожди, буксует! Здесь самая глубина!

— Мотор бы не залило!

— Миша, не наступай на ноги! Зачем толкаешься? Не видишь, на одной ноге стою? — завозившись около станин, возмущенно заорал Ким Карапетянц. — Держи руками!

— Орудие засасывает!

Алексей стоял возле орудия, привалившись к щиту спиной, лихорадочно соображая: "Засасывает орудие... Машина буксует... Да, они, наверно, на середине реки... Все же Матвеев не мог проскочить... Хватит ли сейчас троса лебедки?.. Где Чернецов?"

А впереди, сквозь шелест дождя, Матвеев отчаянно кричал в раскрытую дверцу:

— Помогай, ребята! Дав-вай!.. Что же вы?.. Да что же вы делаете со мной?!

— Прекратите суматоху! — выделяя каждое слово, выговорил Алексей и, уже подходя к машине, увидев над собой белое лицо Матвеева, заговорил обозленно: — Что вы? Лучше кричите тогда: "Братцы, погибаю!" Вы шофер, черт побери, или кто?

— Да засосет же... — жалко выдавил Матвеев. — Засосет!..

— Замолчите! — с неприязнью повторил Алексей и повернулся к берегу: фонарик тусклой каплей покачивался на ветру, — видимо, ослабли батареи.

— Гребнин!

— Я курсант Гребнин!

Вблизи послышалось бурление воды, и перед Алексеем размытым в темноте силуэтом возникла невысокая фигура Гребнина.

— Иди к берегу, узнай, сколько до него. Быстро только! Луц, разматывай трос лебедки! И вслед за Гребниным! Я сейчас приду к вам. Ищите дерево со стволом покрепче. Все ясно?

— Ясно! — коротко отозвался Гребнин.

— Так точно! — ответил Луц.

Загудела лебедка, заплескался в воде трос, и две фигуры — одна низкорослая, другая худая и высокая — пропали во тьме. Вскоре донесся оттуда отдаленный и радостный голос Гребнина:

— Берег!..

— Наконец... Фу ты! — Алексей даже вытер мокрое лицо, затем спросил у Матвеева отрывисто: — Хватит троса? Да включи ты фары, что погасил! Троса хватит?

— Да кто его... должно, хватит... А фары... с ними фонарь плохо видно... — забормотал Матвеев.

— Включай! Фонарь сейчас и так найдем! Включай, говорят!

Алексей двинулся к берегу, где угасающей искрой мерцал фонарик.

За спиной вспыхнули фары, ясно выхватили угрюмые деревья, склонившие ветви к реке, — от дождя отяжелели листья; и видно было, как на том берегу две фигуры в потемневших, мокрых шинелях что-то быстро делали возле деревьев, а трос, взблескивая, колыхался над водой. Опять оттуда донесся крик Гребнина:

— Готово!

И Алексей скомандовал срывающимся голосом:

— Включай лебедку! От машины и орудия всем отойти!

Заработала лебедка. Трос натянулся. Машина, как огромная черепаха, толчками начала выползать из воды. Фары ее надвигались, ослепляя; затем передние колеса заскользили по кромке берега, подмяли под себя ее и с ревом забуксовали. Потом раздался стук колес по корневищам. И машина, подвывая мотором, натужно потянула в гору. Сзади, покачиваясь, послушно катило орудие.

— На бугор! На бугор, Матвеев! — крикнул Алексей. — Здесь не останавливаться!

Дрожа от силы мотора, машина вытянула на бугор и стала под деревьями. Расчет выходил из воды.

Алексей с видом величайшей усталости хрипло выговорил:

— Пять минут отдохнуть.

Когда вторая машина была вытащена на берег и Алексей, весь вымокший, обессиленный, подошел к своей кабине, чтобы посмотреть карту, его окликнул лейтенант Чернецов. У Алексея так дрожали от усталости ноги, что он попросил:

— Разрешите мне сесть? — и, опустившись на подножку машины, вынул карту; капли дождя косо липли к целлулоиду.

— Пожалуйста, сидите, — вполголоса ответил Чернецов и добавил: — Посмотрим карту.

Он зажег фонарик, лицо Алексея было бледно, утомлено, влажно.

— Я вас не видел, товарищ лейтенант... Где вы были? — спросил он. — Здесь?..

— Был в пяти метрах от вас. Я-то вас отлично видел. И скажу откровенно — сначала и не надеялся... — Чернецов нашел в темноте его руку, смущенно и дружески тиснул ее. — Это — все...

Спустя пять минут машины неслись по дороге к невидимой, но теперь не такой уж далекой Марьевке. В кузовах было тихо: вымокнув на дожде, усталые курсанты, должно быть, дремали, пригревшись под брезентом.

Свет фар летел во тьму, полную ветра.

Алексей расслабленно откинулся на сиденье, согреваясь, — от стучавшего мотора шло тепло, пахнувшее бензином, все тело, ноги, руки обволакивала жаркая волна, клонило ко сну. Матвеев подчеркнуто старательно крутил баранку, виновато молчал. Косясь, он ерзал, будто сиденье покалывало его, пробовал несколько раз заговорить: "Да, значит, как же это..." — но умолкал, видя, что веки Алексея смыкались и голова тряслась на спинке сиденья.

Впереди, распарывая влажную мглу, огненной нитью всплывала ракета и рассыпалась зелеными искрами в высоте.

— Ракета! — глухо сказал Матвеев, обрадованный тем, что первый увидел ее.

Алексей открыл глаза — во мгле еще мигал зыбкий свет, — перевел взгляд на часы. Три часа двадцать минут.

— Ну вот, — сказал Алексей Матвееву, точно между ними ничего не произошло, — вот теперь впереди Марьевка!

— Я враз, я теперь как на самолете, — забормотал Матвеев. — Ведь я что давеча... Думаю: захлестнет мотор, что делать? Ведь оно дело какое щекотливое... Оно если б какой танк или, скажем, подводная лодка, а то ведь дубина. Куда ее вытащить? А я и не знал, что ты злой можешь быть.