Вступительная статья
Среди русских писателей, вошедших в литературу сразу после Великой Отечественной войны, Юрий Васильевич Бондарев является одним из самых талантливых. Он смело открывает и художественно осмысляет все новые пласты советской действительности, неутомимо прокладывая неизведанные пути в эстетическом постижении мира и человека.
Во второй половине 50-х годов писатель почти на одном дыхании создает повести "Батальоны просят огня" (1957) и "Последние залпы" (1959). В них он позволяет читателю рассмотреть войну в максимальном приближении, когда так называемая окопная правда не отрывается от большой правды века, ненавязчиво, органично соотносится с нею.
И названные повести, и большинство последующих произведений писателя создавались на материале Отечественной войны. Но это лишь один, и отнюдь не главный, аспект его прозы. "Я считаю, — сказал однажды Ю. Бондарев, — что нельзя говорить о "военном романе" как таковом, потому что в художественной литературе может быть только "роман о человеке" и только одна тема — человек". Основное для Ю. Бондарева — показ людей с совершенно новым, своим отношением к миру, человеку, истории. В шинелях они выступают по необходимости. В жестоких сражениях ими решаются кардинальные вопросы о подлинном смысле человеческого существования, человеческого счастья, о единственно приемлемых формах гуманизма, человеческой доброты и средств ее уважения в наш суровый век. В обостренной форме все эти вопросы стоят и перед полковником Иверзевым ("Батальоны просят огня"), и перед капитаном Новиковым ("Последние залпы"), и почти перед всеми героями романа "Горячий снег".
В романе "Берег" все эти вопросы подчеркнуто проецируются на мировой экран. Материалом служит повседневная жизнь современного расколотого мира, взятая в ее неразрывности с прошлым, в частности с вооруженной борьбой советского народа против гитлеризма.
Роман многопроблемен, многопланов, является одновременно и военным, и психологическим, и философским, и политическим. В нем затрагивается комплекс проблем, остро волнующих сегодня весь мир.
Но прежде всего и главным образом это — апофеоз чистоты и человечности, отличающих нашу армию, наших солдат и офицеров, которые вступили в смертельную схватку с фашизмом и, переломив ему хребет, в 1945 году пришли в Германию не мстителями, а освободителями.
Центральная часть романа целиком посвящена прошлой войне. Здесь все написано с безупречным знанием того, о чем рассказывается, и с глубоким проникновением в психологию героев. Так же, как в предыдущих произведениях, Ю. Бондарев выступает превосходным баталистом, подчиняя все решению большой идейно-психологической задачи.
Заявка на психологизм делается уже в открывающем эту часть описания поверженного Берлина. Обостренным зрением мы вместе с писателем видим как исчезает клубившийся над зловещим городом горячий пар, напитанный запахами пепла и приторно-сладковатым трупным душком, рассеиваются угарные дымы и, словно из кровавого, аспидного месива, начинают вырисовываться улицы и площади, загроможденные обгорелыми танками, поваленными трамваями, грудами кирпича, битым стеклом. Но внимание наше писатель приковывает отнюдь не к тому, как выглядел Берлин второго мая 1945 года, и даже не к красоте того по-весеннему солнечного майского дня, а к удивительной, оглушающей тишине, что вдруг наступила, когда "Берлин, занятый солдатами, танками, орудиями, машинами, повозками, командными пунктами, хозяйственными частями, саперами, связистами, спустя три часа после завершающего выстрела возле забаррикадированных Брандербургских ворот, в каком-то неожиданном оцепенении погрузился, как в воду, скошенный ничем необоримым и оцепеняющим сном".
Нарисованная в романе картина превосходна и сама по себе. Но она играет роль дополнительной завязки: в ней заложена пружина, с помощью которой писатель развернет перед нами события огромного внутреннего драматизма и трагизма, столкнет нас с людьми удивительными, заглянув в самые глубины их душ.
В опустившийся на землю тишине дивизия, в которую входит и взвод Никитина, покинула Берлин, передислоцировавшись в Кенигсдорф, расположенный в пятидесяти километрах от Берлина. Здесь мы и знакомимся с другом Никитина лейтенантом Андреем Княжко, временно замещающим раненого командира батареи Гранатурова. С вездесущим подносчиком снарядов Ушатиковым, пареньком редкостного простодушия, не потерявшим даже на войне способности всему удивляться. С ширококостным сержантом Межениным, человеком очень удачливым, неисправимым "сердцеедом" с жестокими глазами и нагловатой ухмылкой. Со старшим сержантом Зыкиным, "человеком в серьезных годах, семейным, рассудительным", кристально честным и всегда справедливым.
Весь взвод Никитина живет в одном доме; люди испытывают своеобразный "любвеобильный порыв друг к другу", убежденные, что война кончилась и они больше не будут стрелять. Никитин в этом не уверен. Княжко же считает, что "пока все не кончилось". Зеленоглазый, легкий, стройный как лозинка, лейтенант излучает тот мощный свет, в котором выступает беспримерная духовная чистота. "Лейтенант Княжко, — говорил автор, выступая на обсуждении романа в Московском университете (февраль 1976 г.), — это не человек войны, совсем нет. Это человек мира, который в условиях военных вынужден надеть на себя панцирь (психологический), чтобы защитить свою хрупкость. Но потом это становится второй его натурой. Княжко близок капитану Новикову из "Последних залпов". Условия заставили его выработать в себе другую натуру".
Лейтенант Княжко прошел от Днепра до Берлина. Он видел, что сделали фашисты с советской землей. И поэтому беспощадно громил их и на Днепре, и на Висле, и на Шпрее, и в Берлине... И всюду и всегда оставался настоящим человеком, одетым в офицерскую шинель. Он не унизится ни до того, чтобы соблазниться дорогим трофеем, ни до того, чтобы завести фронтовой флирт. Когда-то он был влюблен в девушек Тургенева, в Наташу Ростову...
"Последний бой — он трудный самый", — пелось в кинофильме "Освобождение". Так была определена главная военная картина, развернутая в романе "Берег". Подлинно художественное открытие делает Ю. Бондарев, показывая, каких невероятных душевных сил стоил этот бой каждому солдату и офицеру. Лейтенант Княжко и в этой, быть может самой трудной за всю войну, ситуации остался рыцарем без страха и упрека.
Позднее, звено за звеном восстанавливая в памяти все, что произошло, Никитин понял: Княжко наверняка не погиб бы, если бы не выстрел Меженина, не боязнь его погибнуть в последнем бою. И, стреляя в Меженина, Никитин расстреливал всю ту ложь, все то низкое, подлое, бесчеловечное, что своим прикосновением могло испачкать беспримерный подвиг, совершенный нашим народом. "...Хочу заметить, — скажет впоследствии автор на одном из обсуждений романа, — что и сегодня меженины еще здравствуют. Парень с ножом у ресторана "Балчуг" — это тоже Меженин. Меженинщина есть и в Самсонове". При столкновении с Межениным на сторону Никитина встали и Зыкин, и Таткин, и Ушатиков. О Никитине чистый, как лесной ручеек, Ушатиков говорит, что тот всегда делал только добро.
Это почувствовала в Никитине с первого взгляда и Эмма. И пошла к нему безоглядно не только потому, что он отшвырнул пытавшегося изнасиловать ее Меженина, и не потому, что он и Княжко спасли жизнь ей и ее брату Курту. Она пришла потому, что сразу же, сначала даже не сознавая того, была зачарована глубокой человечностью русских. Не затоптанные в ее душе, хотя и едва пробивавшиеся ростки человечности ощутили тепло и потянулись к нему, опрокидывая все и вся, не считаясь ни с благоразумием, ни с тем, что Никитин был офицером Советской Армии, а она, Эмма, дочерью офицера вермахта.
Расколотый мир развел их по разным берегам. На двадцать шесть лет они потеряли друг друга из виду. Потеряли, едва познакомившись. И вот теперь они рассказывают друг другу, как каждый из них жил эти двадцать шесть лет. И это — превосходные страницы в романе по чистоте тона, точности немногословных авторских ремарок. Превосходны они и полной соразмерностью тех изменений, что произошли в героях, живших в разных мирах, за прошедшие двадцать шесть лет, и передачей свежести того первого чувства, что когда-то связывало их судьбы. Возвращаясь к далекому дню, когда они расстались, Никитин говорит Эмме, что по-прежнему влюблен в своих однополчан, что "Лучше тех людей" он "потом не встречал". "Это — поясняет он Эмме, — ностальгия поколения. Понимаете? Мне все время нужен был такой друг, как лейтенант Княжко. До сих пор нужен". Это он называет самым светлым, ярким, главным в своей жизни. А Эмма с такой же искренностью говорит, что то безумие их встречи и любви было главным и самым прекрасным в ее жизни.
В последний раз Никитин и Эмма сидят рядом. Сидят в машине. Завтра он возвратится в Москву. Все сказано. Все, кроме...
"И она через заволакивающие слезы прямо посмотрела на него.
— Господи, у меня нет сил, — снова прошептала она отчаянно, — пусть несчастья, пусть катастрофа, но пусть будет то, пусть повторится то... Это безумие, безумие, но я ничего не могу поделать, простите меня!..
Мертвея от ее слов, он молчал, и замолчала она, с закрытыми глазами откинувшись затылком на спинку сиденья".
Вот и все. Все радости, драмы, трагедии нашего расколотого мира... От расколотости этой страдает прежде всего человечность. Писатель не питает на этот счет никаких иллюзий. Недаром, когда Никитин слушает в ресторане "Навон" исповедь Эммы, у него "мелькнула мысль, что оба они жили словно на разных планетах, случайно встретившись в момент их враждебного столкновения, на тысячную долю секунды, вероятно, счастливо, как бывает в юности, увидев друг друга вблизи, — и со страшными разрушениями планеты вновь оттолкнувшись, разошлись, вращаясь в противоположных направлениях Галактики среди утвержденного уже мира". Но его неожиданно осеняет мысль: а вдруг Эмма навсегда задержалась в счастливом мгновенье? Вдруг для нее время затормозилось?..
Образ Эммы приобретает в романе почти символическое значение. Сопоставим все, что мы знаем о ней, с тем, что ее окружает. Чистота сохраняемого ею вопреки всему чувства к Никитину и — Реепербан, и сплошь уставленная домами терпимости улица Сан-Паули, и ночные рестораны, в которых умные люди играют роли шутов, и "зажравшееся", как выражается Дицман, общество, в котором "слишком много думают о новых моделях "мерседеса", о холодильниках и уютных загородных домиках", так что "у среднего немца исчезает или уже нет ни высокой духовной жизни, ни духовной веры"; общество, в котором предрассудком объявляется семья, любовь, брак, а богом становится телевидение с его передачами, названными Никитиным "жевательной резинкой для глаз", — сопоставим это, и образ Эммы Герберт обернется к нам еще одной ипостасью, встанет перед нами как олицетворение той человечности, что задыхается в "мире изобилия", выглаживается тысячами всевозможных утюгов из душ людей, живущих в том мире, и все-таки остается неистребимой.
Кто ответственен за нее, за ее прошлое и ее будущее? Мотив "вины перед чужой бедой", или, вернее, мотив ответственности, неумолчно звучащий на протяжении всего романа, достигает необычайной остроты в спорах Никитина с Дицманом и разрешается мощными, приобретающими трагическую окраску аккордами в последних двух, написанных в форме "потока сознания", фрагментах романа. Как морским узлом, они связаны между собой темой берега, рассуждением героя о счастливых мгновениях жизни, когда человек вдруг испытывает ощущение "берега, зеленого, обетованного, пахнущего медовым летним счастьем", и о том, что "ничто не исчезает бесследно".
Что хотел сказать писатель сокровенным размышлением своего героя, подчеркивая, что у каждого человека "свой берег", и вынося эту метафору, этот образ-символ в название произведения?
В упоминавшемся выступлении на обсуждении романа в Московском университете автор сказал: "Образ берега — это вечное движение к чему-то, к идеальной цели, к истине, к высотам духа". И добавил: "Писатель обязан ставить проблемы, но не всегда должен решать их. Решая задачу, художник порой рискует показаться одномерным и однозначным. Поставленная проблема может иметь несколько ответов. К тому же писатель дает возможность читателям самим ответить на поставленные им вопросы". Читателю предоставляется самому решить множество проблем и главнейшую из них — проблему достижения человеческого счастья, проникая в философские глубины, в которые погружается содержание романа вместе с все углубляющимися, расширяющимися, приобретающими почти вселенский размах размышлениями Никитина и других героев. Что значит познать последнюю тайну? Когда человек может быть полностью счастливым? И что значит быть счастливым? И в чем святой, сокровенный и великий закон человеческой жизни? Смысл существования человечества? В счастье — отвечает всем романом Ю. Бондарев, отождествляя счастье с подлинной человечностью. А как его достичь? И достижимо ли оно в нашем расколотом мире?
Стремлением писателя максимально насытить философско-интеллектуальную сферу романа проблемами, идеями, волнующими все человечество, обусловлено введение в произведение многочисленных ретроспекций, таких, как история, случившаяся с Никитиным в Чикаго, как описания Нью-Йорка, Рима, а также подробное воссоздание споров Никитина с Дицманом. Здесь все предваряет, подготавливает, углубляет многозначный образ единого берега, к которому должно прорваться через пропасть человечество.
Много вложено в образ берега писателем, и прежде всего — наша вера в человека, в его всесильные руки, в его все утончающуюся душу, в его все углубляющийся разум, в то, что хотя он, человек, и не знает всей правды, но упорно и последовательно приближается к ней, стремясь устранить наконец-то раскол на земле, установить гармонию между человеком и человеком, человеком и миром, человеком и вселенной.
Роман "Берег" написан в лучших, непрерывно развивающихся и обогащающихся традициях великого русского реализма, с заметной опорой на Льва Толстого и Ивана Бунина, в явном творческом соревновании, а иногда и в полемике с такими достижениями современной советской литературы, как "Живи и помни" В.Распутина, "И всему роду твоему" К.Воробьева, с лучшими произведениями С.Залыгина, В.Астафьева, В.Быкова, В.Шукшина... Он с новой силой демонстрирует неисчерпаемость художественных возможностей социалистического реализма как творческого метода, романа как всеобъемлющей формы отображения мира и человека.