Глава четырнадцатая

После того, как Ушатиков повернул ключ в закрытой двери, они с такой нетерпеливой, горькой жадностью кинулись друг к другу, с такой молодой неистовостью сжали друг друга в объятиях, томительно и неутоленно ища губы, что она тихонько заплакала, все еще повторяя слабыми вскриками между поцелуями: "Vadi-im, Vadi-im..." А он, ощущая вкус Эмминых слез, с трудом отрываясь от ее ищущего мягкого рта, шептал какой-то непонятный самому нежный туман слов, соприкасаясь дыханием с этим теплом неровного, еле переведенного ею дыхания, и как бы вдали от всего рассыпанными искорками, верховым ветерком проходила в голове отрешенная мысль: что бы ни было, что бы с ним не случилось, он ничего не в силах был поделать, ничего не мог остановить. Его неодолимо тянуло вот к этим ее губам, слабому протяжному голосу, к ее улавливающим каждое его движение глазам, точно очень давно, забыто встречался и знал это ощущение когда-то, знаком был с ней...

— Эмма, милая, — шептал Никитин, не отпуская ее, стараясь увидеть и не видя в потемках близкое лицо. — Что же это? Как же это? Ты и я? Я русский офицер, ты немка... Ведь я не имею права, Эмма, милая... Я думал, что все просто так... как бывает вообще, знаешь? А это не так, не так, Эмма...

Она вытерла слезы о его щеку, охватив пальцами его затылок.

— Vadi-im, ich sterbe... Ich liebe dich. Ich liebe dich von ganzem Нerzen. O, was wird mit uns weiter? (нем. — Вади-им, я умираю... Я люблю тебя. Я всем сердцем люблю тебя. О, что будет с нами дальше?)

Он помнил эти "wird", и "weiter", ему однажды встречалось металлическое "mit uns" — клеймо на немецком оружии ("Goot mit uns") (нем. — "С нами бог"), и понял, что она спросила.

— Если бы я мог знать, что с нами будет... — заговорил Никитин, произнося слова то шепотом, то вполголоса. — Если бы я знал, куда отправят меня, все равно, что мог бы я сделать и что могла бы ты сделать? И что вообще делать? — Он запнулся, он, как бы в забытьи, говорил по-русски, но сейчас же поймал в памяти знакомую по школе фразу из Гейне: — Ich weiß nicht, ich weiß nicht!.. (нем. — Я не знаю, я не знаю!..) — Она молчала, держа пальцы на его затылке. — Ты здесь, в Кенигсдорфе, а я в Москве, в России. И мы воюем с вами, с немцами. Если бы ты жила в России, если бы я тебя встретил в России. Я, наверно, такую, как ты, хотел встретить... Я, наверно, люблю тебя, Эмма, люблю тебя, понимаешь меня, Эмма милая? Я, наверно, люблю тебя...

— O, Vadi-im, mein Lieber... Warum Rußland? Warum? (нем. — О, Вади-им, любимый... Почему Россия? Почему?)

Эммины пальцы дрожаще сбежали с его затылка, и все тонкое, ощутимое под руками тело ее выгнулось назад, соскользнуло вниз, она опустилась на пол, прижимаясь лбом к ногам Никитина, а он, немея в стыдливой растерянности, рывком поднял ее и с такой нежной силой стиснул, обнял за спину, что покорно подавшееся ему ее хрупкое тело сладкой исступленной мукой слилось с его грудью и коленями. Они стояли так в оцепенелом объятии, и он, будто бездонно погружаясь в предсмертный туман, губами хотел проникнуть в эти подставленные, солоноватые, овлажненные слезами губы, бессловно объяснить, передать ей то, что она еще не умела почувствовать.

— Эмма, Эмма, — повторял Никитин, чуть откидывая ей голову, отводя длинные спутанные волосы со щек, чтобы заглянуть в лицо, светлеющее перед ним, — ты прости меня, что так получилось. Я не знал, что так будет. Я думал совсем другое, когда ты вошла тогда утром. Я, конечно, виноват. Я не знаю, кто из нас виноват. Нет, не в этом дело, не в этом дело...

— Vadi-im, ich liebe dich, ich liebe, ich liebe!

Она все теснее, все крепче сцепливала его шею, дрожа коленями ему в колени, потом ноги ее обессиленно подогнулись, и с легким вскриком она потянула его вниз упругой тяжестью, словно вместе с ним падая на пол в изнеможении благодарности, восторга и страха от непонятных русских слов, от этого ответного, искреннего его порыва к ней, хотела доказать послушную преданность ему, и в обморочном звоне пустоты она шептала, увлекая его куда-то:

— Mein Lieber... Vadi-im...

А он с замутневшимся сознанием, подчиненный ее желанию последней нежности, ее растянутому шепоту, вдруг подумал туманно, что в нескольких шагах, на лестничной площадке, возле двери, стоит, охраняя их, Ушатиков, что невозможно, нельзя забыть об этом, и, уже отрезвленный, сжал плечи ей, заговорил и еле услышал свой пропадающий в глухоте потемок голос:

— Эмма, мы сейчас не должны, этого не нужно сейчас делать. Эмма, сядь сюда. Вот сюда, на подоконник. Здесь будет удобнее. Нам поговорить нужно. Nehmen Sie Рlatz, Emma. Bitte, Emma... (нем. — Сядьте, Эмма. Пожалуйста, Эмма...)

Он обнял и подвел ее к окну, но, когда подсадил на подоконник, она, должно быть не поняла, что он готовился сделать, и поймала, ласково притиснула его ладонь к своему обнаженному гладкому колену и так начала тихо сдвигать к бедру тонкую материю платьица. И, не отнимая руку, оправдывая самого себя, он стал целовать ее раскрывшиеся замершим ожиданием губы и даже зажмурился в приступе отчаяния, не зная, что происходит с ним и с нею.

— Эмма, Эмма.

— Vadim, ich liebe dich, ich liebe...

— Послушай меня, Эмма, — проговорил Никитин, как в волнистом текучем дурмане. — Здесь произошло то, что тебе не нужно знать. Ты не имеешь к этому никакого отношения. Ты ни в чем не виновата. Ни в чем. И бояться тебе нечего. Понимаешь? Я должен уехать... то есть меня утром не будет здесь. Но так уж случилось. Я очень любил лейтенанта Княжко. Со мной черт знает что случилось! И я тебя, наверное, теперь не увижу. Как и почему я могу опять попасть в Кенигсдорф? Никак, я не знаю! А в штрафном нужно еще выжить, там все сначала. Но пусть бы... Хуже, чем было в Сталинграде, на Днепре или в Берлине, не будет! И я знаю, что война кончается. И я никогда не попаду в Кенигсдорф! Понимаешь? А я... люблю тебя, Эмма. Я чувствую... и не знаю, что делать. Вот что случилось, Эмма. Я не знал, что так будет...

— Vadi-im! Ich verstehe nichts! Wozu Stalingrad? Wozu Berlin? (нем. — Вади-им, я ничего не понимаю! При чем тут Сталинград? При чем Берлин?)

Она склонилась с подоконника, ее волосы щекотали подбородок Никитина прикосновением теплой свежести, и овевало сладковатым, неотделимым от нее запахом того первого утра, когда с чашечкой кофе на подносе она вошла, робея и притворно улыбаясь непонимающему его взгляду.

— Wozu? Wozu? Sрrich Deutsch! Ich werstehe nichts! (Причем тут это? При чем? Говори по-немецки! Я ничего не понимаю.)

— Ich weiß nicht, was soll es bedeuten, — выговорил Никитин то и дело всплывавшую в памяти фразу. — Помнишь, я вспоминал стихи, которые зазубрил в школе. Кажется, в восьмом классе. Я хотел получить тогда "отлично" по немецкому языку. Но ты, наверно, не знаешь эти стихи. Гитлер сжигал книги Гейне на костре. Я знаю, вас заставляли читать только Гитлера. "Mein Kamрf"...

— Нitler? — вскрикнула Эмма и уткнулась лбом ему в грудь. — Нitler ist ein Wahnsinniger! Das ist ein boser Alрdruk! So sagte mein Vater, als Нitler den Krieg gegen Rußland losbrach. Aber wenn nicht dieser furchtbarer Krieg, so ware ich dir nicht begegnet! So warest du nicht nach Konigsdorf gekommen. Verzeine mich, wenn ich ungeschickt gesagt habe! (нем. — Гитлер? Гитлер — сумасшедший! Это злое наваждение! Так говорил мой отец, когда Гитлер начал с Россией войну. Но если бы не эта ужасная война, я не встретила бы тебя! Ты не попал бы в Кенигсдорф. Прости меня, если я не так сказала!)

— За что ты просишь извинения? — проговорил Никитин, поняв в ее торопливой речи лишь отдельные слова. — Война от тебя не зависела. И не зависела от меня, Эмма, послушай... — Он снова чуть-чуть отклонил ее голову, заглядывая в переливающиеся влагой глаза. — Я не сказал тебе главного. Мы с тобой... завтра уже не увидимся... И я не хотел бы, чтобы ты думала не так, как надо. О том, что было. Я тебя очень люблю, Эмма. Ты к войне не имеешь отношения. Нет, конечно ты имеешь отношение, но это совсем другое. Ты меня понимаешь? Это совсем другое...

— Sрrich weiter. Um Gottes Willen sрrich! — попросила Эмма и легонько потрогала кончиком пальца его губы, точно так — одним осязанием — улавливая и отгадывая смысл фраз. — Vadi-im, ich hore. Du mußt Deutsch lernen, und ich werde Russisch lernen. (нем. — Говори дальше. Ради бога, говори! Вади-им, я слушаю. Ты должен учить немецкий, а я буду учить русский).

— Я очень хотел бы, чтобы ты поняла. Подожди, я буду говорить медленно, по словам. Я хочу — ich will... чтобы ты поняла... Нет, забыл, как это по-немецки... хотя бы одну фразу: я буду тебя помнить. Как по-немецки "помнить"? Vergessen — забыть. Nicht vergessen, nicht vergessen! (нем. — Не забывать! Не забывать!) Понимаешь?

— Nicht vergessen? — повторила она и вся вытянулась к нему, приблизила светлеющее в темноте лицо, а невесомым кончиком пальца то нажимала, то отпускала его нижнюю губу.. — O, Vadi-im! Lerne Deutsch, lerne Deutsch. Russisch. Deutsch... Warum so? Ein moment, Vadi-im...Komm, Vadim! (нем. — Не забывать? О, Вадим! Учи немецкий, учи неецкий. Русский, немецкий... Почему так? Одну минуту, Вади-им... Идем, Вадим!)

Опираясь на его плечи, она спрыгнула с подоконника и затем упорно повлекла его за руку куда-то во тьму мансарды, в угол комнаты, там он, задержанный ее шепотом, предупреждающим "тсс", наткнулся, задел ногой стул, загремевший о тумбочку письменного столика. На этот стол, после размещения взвода в доме, он впервые обратил внимание, увидев на нем пластмассовый чернильный прибор, толстую оплавленную воском свечу, прикрытую колпачком, целлулоидный стаканчик, наполненный разноцветными карандашами, несколько учебников, по-школьному сложенных стопкой, — только потом он узнал, что эта занятая им комната была комнатой Курта.

— Vadim, nimm Рlatz. Bitte, lies, mein Lieber. (нем.— Вадим, сядь. Пожалуйста, читай, мой дорогой).

Но Никитин сразу не сообразил, зачем она потянула его сюда, в угол мансарды, именно к письменному столу Курта, для чего она принялась искать что-то здесь, в нетерпении выдвигая ящики, шурша в них бумагой; потом зажглась спичка. И спичка веселым розовым костерком осветила сложенные лодочкой ее ладони и ее глаза, пристально блестевшие перед его глазами: "Vadim, nimm Рlatz". Он догадался, молча пододвинул стул и сел, костерок спички дотянулся в лодочке ее ладоней к свече, вплавленный посреди воскового нагара червячок фитилька вытаял, принял огонь, и Эмма со вздохом опустилась на подлокотник старого, потертого бархатного кресла около столика, задула спичку, исподлобно взглядывая на лист бумаги.

— Vadim, Russisch, Deutsch. — Она закивала. — Bitte, ich schreibe Namen: Vadi-im, Emma... (нем. — Вадим, русский, немецкий. Пожалуйста, я пишу имена: Вадим, Эмма...)

Он смотрел в наклоненное лицо Эммы, на карандаш, очень четко и крупно выводивший немецкие буквы его имени, видел край брови, прикушенные губы, крапинки веснушек вокруг немножечко вздернутого носа, видел, как под словом "Vadim" она нарисовала звездочку, замкнула ее кружком, возле написала "Rußland", затем на другом конце листа под словом "Emma" начертила кружок поменьше с микроскопической точкой внутри, написала под ним "Konigsdorf", провела линию, соединяющую их имена через белое пространство бумаги, и на линии этой вывела три слова: "Ich liebe dich".

— Ubersetze, — попросила она. (нем. — Переведи.)

— Я люблю тебя, — ответил Никитин.

Она повернула к нему лицо, улыбнулась, осветив лучисто-радужной синевой глаз, протянула ему карандаш.

— Schreibe Russisch. (нем. — Напиши по-русски.)

И Никитин написал рядом с ее фразой:

"Я люблю тебя".

Она долго, внимательно разглядывала русские буквы, ноготком водя по бумаге, потом начала сравнивать немецкие слова, спрашивая его нетерпеливым шепотом:

— Ich... und Russisch?

— Я, — ответил Никитин.

— Liebe?

— Люблю.

— Dich?

— Тебя. "Ich liebe dich". "Я люблю тебя". Повтори, Эмма. Я — люблю — тебя.

— Я — лю-у... — повторила она протяжно и медленно, выговаривая слоги: — лью-блью тье-бя.

— Да, я люблю тебя. Я люблю...

— O, Vadim, ich lerne Russisch! — Она даже засмеялась, обрадованная, удивленная своей способности произносить непривычные для нее слова, и показалось — солнечный ветерок пробежал по ее лицу и сник. — Du fahrst nach Rußland. Ich bin traurig. Ich sterbe. Tod, (нем. — О, вадим, я учу русский! Ты уедешь в Россию. Мне грустно. Я умру. Смерть) — сказала она и двумя вопросительными знаками перечеркнула линию, соединяющую их имена, нарисовала череп с перекрещенными костями и порывисто прильнула к Никитину, потерлась щекой о его висок. Он почувствовал колючее шевеление моргающей ее ресницы.

— Tod, — зашептала она. — Du fahrst, und ich sterbe... Tod... Wie Russisch, Russisch, Russisch?.. (нем. — Смерть. Ты уедешь, и я умру... Смерть... Как по-руски, по-русски, по-русски?..)

— Смерть, — ответил Никитин; ему изредка встречались на фронте названия немецких частей с этим значением: "Todenkoрf", "Todenkoрfdivision" ("Мертвая голова", "Дивизия "Мертвая голова"), против которых стояла батарея. — Зачем тебе по-русски знать это слово "смерть"?

— Смерч? — произнесла она, и щекочущая ее ресница, моргая, слегка мазнула по его виску.

— Нет, это отвратительное слово, Эмма, — сказал Никитин. — Я его ненавидел всю войну. "Смерть", "гибель", "пал смертью храбрых"... Я не хочу... чтобы ты его запомнила. Лучше запомни другое. Хорошо? Запомни. Я сейчас напишу.

Она, слушая, вглядывалась ему в губы пристально ощупывающими незнакомые слова глазами, потом перевела взгляд на бумагу, на карандаш, которым он с тайным суеверием быстро затушевывал, уничтожал зловещий рисунок, как символ понятой ею неисправимой безвыходности положения, и на середине листа написал по-русски: "До свидания", и через черточку, слева — давно выученную в школе немецкую фразу: "Auf Wiedersehen!".

— Kein Tod. Nicht Tod. Nicht vergessen, nicht vergessen (нем. — Никакой смерти. Не смерть. Не забывать, не забывать), заговорил Никитин. — Никто ничего не знает. И я не знаю, и ты не знаешь, как все может сложиться. Я на войне умирал несколько раз и не умер. Auf Wiedersehen, понимаешь, Эмма? То, что мы расстаемся, — это не смерть, мы не должны говорить о смерти, когда кончается война. При первой возможности я увижу тебя, Эмма.

Но едва ли хоть наполовину Никитин верил в то, что говорил сейчас. За три года фронта он научился подчиняться всяким крутым обстоятельствам, внезапности поворотов в судьбе всех и каждого, и потому не исчерпывалась наивная надежда, чудо вероятности того, что неисповедимые дороги могли привести его обратно в Берлин, а значит, на час, на два, на сутки в Кенигсдорф. Однако вместе с тем он с остротой нарастающей боли отдавал себе отчет в том, что они теперь не увидятся никогда: их разделяли не только обстоятельства случайности, но нечто гораздо большее, непреодолимое, сложившиеся независимо от них.

— Во что бы то ни стало я постараюсь увидеть тебя, Эмма, — убеждающе говорил между тем Никитин. — Значит, до свидания. Я не забуду тебя, что бы со мной ни было. У нас в России, когда уезжают... когда прощаются, говорят: до свидания... не забывай меня! Вот смотри, я напишу, Эмма...

Он написал: "Не забывай меня", тут же увидел мерцающие точки отраженной свечи в обращенных к нему глазах, наполненных слезами: она не поняла, — и он схватил ее жалкую своей худой тонкостью руку, с неистовством нежности стал целовать безвольные Эммины пальцы, повторяя:

— Я хочу, чтобы ты знала. Я буду помнить тебя, и ты не забывай меня.

Она слушала и не слушала его, закинув голову, стараясь не показать слезы, и влажная пелена, накапливаясь, стояла меж узких век, опасающихся моргнуть, и тогда он через меру осторожно повернул податливую кисть Эммы ладонью вверх, посмотрел с улыбкой:

— Помнишь?

— Я льюблью тьебья, — сказала она по слогам и, вздрагивая вся, клоня голову, свободной рукой выдвинула ящик стола, вынула чистый листок бумаги и, как носовой платок, приложила к правому глазу, потом к левому, пряча в бумаге лицо. — Was wird mit uns? (нем. — Что будет с нами?)

— Милая, хорошая ты, Эмма. Я никогда не знал, ничего не знал, не верил. Я ненавидел всех немцев. А знаешь, какими казались мне немки? Или толстыми злыми старухами, или молодые эти... знаешь, садистки с кукольными личиками, с хлыстом в руке. И ненавидел. Ненавидел всех... Потом в Пруссии... Ты не похожа на них, ты другая, Эмма, я люблю тебя...

— Вади-им, я льюблью тьебья! О, Вадим! Warum? Warum mußt du nach Ruland fahren? (нем. — Почему? Почему ты должен ехать в Россию?)

— Что "варум"? Я не понял, не понял...

Он вдруг выпустил ее руку и с очнувшимся выражением обернулся к двери, прислушиваясь, а она гибко вскочила, отталкиваясь от кресла, ее широко раздвинутые глаза остановились на его лице неподвижным ужасом обреченной на казнь, ладони сдвинулись лодочкой перед шепчущими губами, будто поспешно молилась вовнутрь себя, заклинала кого-то, кто всезнающе распоряжался судьбой, войной, любовью, но уже мало чем мог помочь и ей и ему.

— Неужели Ушатиков?.. — проговорил хриплым шепотом Никитин. — Что там?

— Товарищ лейтенант...

С лестничной площадки донеслось покашливание, беспокойная возня ногами и спустя секунды три отчетливый стук, и опять голос: "Товарищ лейтенант!" — толчком бросили Никитина в сторону этих ворвавшихся звуков.

— Что там? Что, Ушатиков?

— Быстрей, товарищ лейтенант! Шум внизу какой-то! — засипел Ушатиков и по-кошачьи заскребся в дверь. — Связисты всполошились чего-то. Не пойму пока, чего они там. Не комбат ли приехал?

— Сейчас, Ушатиков, сейчас, — сказал Никитин. — Откройте замок. Сейчас.

А там, на нижнем этаже недавно спящего дома, шум возрастал, возрастали взбудораженные голоса, гулким дроботом пронесся топот сапог, одна за другой захлопали двери, выделился из этого шума, из суматошной беготни чей-то громкий возглас: "Зыкина к телефону! Товарищ сержант, боевая тревога! К аппарату скорей!" И следом резкая, подымающая команда тревоги, явственно долетевшая сюда, в мансарду, хорошо знакомая по грозной интонации, пронизала Никитина шершавым морозцем, и первое, что пришло в голову, была мысль: "Неужели немцы снова атакуют город?"

Он подбежал к окну, посмотрел на шоссе по направлению леса — ночь шла к рассвету, воздух везде голубовато, холодно посветлел, трапеции созвездий опустились, горели последним изнемогающим блеском в озере, над почерневшей кромкой лесов, и ровно среди темных трав белела за озером ниточка шоссе — все было предрассветно, спокойно, сонно. Было пока тихо в городке — ни движения, ни команд, ни огонька в окнах. Только внизу, на первом этаже, перекликались, сталкивались голоса, бегали, стучали сапоги, и неутихающий шепот Ушатикова звал из-за двери:

— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант!

И он сказал глухо:

— Эмма, тебе надо уходить...

Она, поняв, с криком рванулась к Никитину, с такой безнадежной мольбой, коленями, грудью, вжалась в него, обхватив шею, пригибая его голову к своему лицу, исступленному, страшному выражением обреченности и страха, так впилась дрожащими губами в его рот, что он почувствовал скользкую влагу выбивающих дробь ее зубов:

— Вади-им, Вади-им...

— Эмма, милая... Тебе надо уходить. До свидания, Эмма. Я бы хотел, я бы очень хотел... Auf Wiedersehen, Эмма... До свидания...

Обнимая, целуя ее мягкие, растрепанные волосы, стискивая до хруста косточек ее обмякшие плечи, он спутанными шагами, преодолевая пространство комнаты, довел Эмму до двери — и больше ничего ясно не помнил: дверь, уже приготовленно открытая на лестничную площадку невидимым Ушатиковым, чернела, зияла отчужденным проемом теплых потемок — и Эмма ушла туда, пропала в этой тьме, поглотившей ее, как непроницаемая глубина вечности.

После он вернулся в комнату, не зная зачем, сел к столу и, задыхаясь, тупо смотрел на исписанный листок бумаги, на огонь свечи — желтый мотылек пламени распластывался, порхал, бился на одном месте от его дыхания.

По ступеням взбегали, грузно затопали сапоги, раздалась команда на лестничной площадке: "Ушатиков, марш в батарею!" — дверь распахнулась настежь, под сквозняком сильно заколебался, лег язычок свечи — и стремительно вошел Гранатуров, лицо непроспанно-сероватого оттенка, в подглазьях темные пятна; но гулкий голос его, раскаленный возбуждением, загудел утробными перекатами:

— Эй, Никитин! Не спишь! Ну, лейтенант, воевать будем или под арестом сидеть? Слышал? Или не слышал? Ну? Что? Что?

Никитин, ни слова не говоря, мял в пальцах сигарету.

— Что сморишь, говорю? — густо крикнул Гранатуров. — Боевая тревога! Всей дивизии! И нашему артполку! Срочно снимаемся — и форсированным маршем на Прагу! Приданы танковой армии. Я только что из штаба. В Праге — восстание против немцев! Все дивизионные рации ночью поймали сигнал о помощи. Чехи восстали и просят помощи! Ясно, Никитин! Идем на юг! В Прагу! В Прагу!

Гранатуров ходил по комнате из угла в угол, громоздкий, взбудораженно-жаркий, даже веселый, казалось; перебинтованная рука покачивалась на перевязи, а Никитин все мял незакуренную сигарету, не вполне сознавая, зачем Гранатуров говорит это ему, вчера как бы отделенному навсегда от войны, батареи, от самого Гранатурова ожиданием совсем иных обстоятельств за черной полосой угрожающе сомкнутого судьбой круга.

— А дальше что? Дальше что со мной? — спросил хрипло Никитин и пересел на так и не разобранную днем постель. — Что мне, комбат?

Гранатуров приостановился подле кровати, выкатил свои шальные в красных веках глаза, наклонился, и от оглушительного его крика Никитина обдало знобким жаром:

— Все, Никитин! Богу молись! Повезло! Проскочило! В рубашке родился! Из строя только вывел лучшего командира орудия! Богу свечку поставь за то, что не убил! Да, проскочило! Ты ему ухо пулей задел, понял? Плохо стреляешь из пистолета, хуже, чем из орудия! Хуже! Десять суток ареста отсидишь! Командир дивизии десять суток строгача тебе отпустил! Пожалел тебя, дурака и молокососа! После Праги, после Праги отсидишь! Ясно?

— А зачем жалеть меня, комбат?.. — ссохшимся голосом выговорил Никитин, вспотевшие пальцы его влипли в сигарету, и горячо, больно хлынула кровь в виски, перемешивая, комкая, раздергивая мысли жгучей быстротой, словно бы сверкающая карусель повернула его и, размахнувшись на скорости, затормозила, выбросила силой случайности за пределы грозного круга, перехватывая дыхание, вытеснив воздух из груди: "Я не убил Меженина? Я промахнулся? Я ранил его? Десять суток ареста? Командир дивизии... Десять суток после Праги..."

Он молчал — ему не хватало воздуха. Он глядел в потолок, и странное, горько-щекочущее удушье запирало и отпускало его горло, и, сотрясаясь, не в силах справиться с собой, он неожиданно почувствовал, как неудержимо бьет его обрывистый смех вместе с колючими слезами.

— В ухо? Эту сволочь... И нужно же было!

— Замолчать, Никитин! Прекратить истерику! Встань! — скомандовал Гранатуров, гневно оскалив крупные зубы. — Мозги свихнулись? Или взбесился вконец? Встань и очухайся!

Но Никитин сидел на постели, слезы текли по его щекам.

— Не кричи, комбат, — всхлипывающим шепотом попросил он. — Подожди... сейчас, сейчас все пройдет. Значит, я его ранил? И за это десять суток ареста? Это смешно. Впрочем, мне все равно. Что я должен делать?

Гранатуров ходил по комнате, крутыми поворотами срезая углы.

— Во-первых, слушай сюда, если еще что-нибудь соображаешь! — заговорил он и виртуозно выругался: — А, всех вас!.. Не исключено, что на марше тебя потребует к себе командир дивизии. Я доложил командиру артполка, а он доложил комдиву. Вот моя версия — запоминай: тебя, дурака стоеросового спасал! Сержант Меженин не выполнил твоего приказа, вы повздорили, и ты сгоряча применил оружие, а теперь раскаиваешься. Ясно? Вот это ты и будешь отвечать командиру полка или командиру дивизии. Из-за вас, дуроломов, носить пятно на своей батарее не намерен! Меженин, между прочим, версию знает, я говорил с ним. В госпитале говорил. Ясно, Никитин? Запомнил?

— Нет, комбат, не ясно, — выговорил Никитин, вытирая слезы на щеках. — Если уж вызовут, с Межениным я объединяться не буду. Я ничего не забыл, комбат. И если он вернется в батарею, кому-нибудь из нас все-таки придется пойти под суд.

— Спятил, Никитин? Да ты знаешь кто? Ты — псих, сумасшедший!.. На кой хрен мне в батарее твои принципы! Белыми руками и в перчатках хочешь воевать? Где ты найдешь лучшего командира орудия?

— Я не изменю решения, комбат, — сказал Никитин. — Или — или. Даже если вызовет меня командующий фронтом.

— Дьявол бы вас взял обоих с моей шеи! Ух, как вы мне надоели со своим чистоплюйством! — загремел Гранатуров и ударом сапога растворил дверь, прокричал вниз раскатисто-мощным строевым басом: — Ушатиков! Оружие, ремень, погоны — лейтенанту Никитину! Молнией сюда! — И, мимо плеча глянув на Никитина, прибавил тише: — Примешь пока батарею, а после Праги — видно будет.

Внизу, на первом этаже, не утихала беготня солдат, хлопали двери, будто поднялись сквозняки во всем доме, позвякивало оружие, вспыхивали громкие голоса, и во дворе и на улицах городка, налитых прозрачной синевой весеннего рассвета, заработали с пофыркиванием, с подвываньем моторы машин, и разнеслась под окном команда сержанта Зыкина:

— Передки на батаре-ею!..

— Будет видно, — сказал Никитин. — Теперь последнее: мне нужно, комбат, отлучиться на три минуты.

— Куда?

— Это мое личное дело, комбат.