Часть вторая

Глава восемнадцатая

Жизнь в штабе Добровольческой армии была разметенной, даже спокойной. Лишь здесь, в аппаратной, чувствовался нервный и напряженный ритм. Телеграфные аппараты бесстрастно сообщали о падении городов, о смерти военачальников, о предательствах.

Стоя возле телеграфиста, Ковалевский нетерпеливо ждал. И смотрел на узкую ленту, которая ползла и ползла из аппарата.

Наконец усталый телеграфист поднял на Ковалевского красные от бессонницы глаза:

— Генерал Бредов у провода, ваше превосходительство.

Командующий взял ленту, начал медленно ее читать: «На Киевском направлении встречаю сильное сопротивление противника. Несу большие потери. Прошу разрешить перегруппировку. Надеюсь на пополнение. Бредов».

Дочитав до конца, Ковалевский на минуту задумался, затем сухо продиктовал:

— Генералу Бредову.

Забегали по клавишам аппарата пальцы телеграфиста.

— Перегруппировку разрешаю... — Замолк на мгновение.

Телеграфист тоже застыл, ожидая. Видимо, и там, на другом конце провода, напряженно ждали, что ответит командующий. Пополнение было Бредову крайне необходимо. Ковалевский это хорошо знал. Он вздохнул, продолжил:

— ...На пополнение пока не рассчитывайте... — и пошел из аппаратной. Двигаясь между столами шифровальщиков, Ковалевский бормотал себе под нос: — «Пополнение»... »Пополнение»... Всем нужно пополнение... — Однако для себя он уже решил, что усилит корпус Бредова резервной дивизией генерала Рождественского, 51-м Дунайским полком и двумя отдельными пластунскими батальонами. Кроме того, он просил у Деникина бросить на помощь Бредову тяжелый гаубичный полк, который уже вышел и сейчас находится на марше. Но обещать Бредову все это заранее он не стал — генерал перестанет рассчитывать на свои силы и будет ждать пополнения. А Ковалевскому было сейчас крайне необходимо, чтобы большевики каждодневно испытывали на себе неумолимую мощь Добровольческой армии.

Пройдя по коридорам, Ковалевский вошел в свою приемную. Увидел Кольцова, перевел взгляд на угрюмого, притихшего Юру, спросил:

— Что, лейб-гвардия, нос повесил? А?

— Н-нет... Ничего... — Мальчик не был настроен на разговор.

— У меня тоже на душе... не очень, — понимающе сказал генерал, не стесняясь своей беспомощности. — Бывает.

Кольцов поднял на Ковалевского глаза:

— Ваше превосходительство, в городе видел афишу. Заезжая труппа оперу дает. Может, распорядиться?

Ковалевский помедлил.

— А что, пожалуй... Сколько времени не удавалось. — И оживившись, добавил; — И мрачного Юрия с собой возьмем.

— Слушаюсь! — Кольцов взялся за телефонную трубку, чтобы предупредить градоначальника: губернаторскую ложу сегодня не занимать.

— Ну вот что, Павел Андреевич! — вспомнил Ковалевский. — Пригласите от моего имени Татьяну Николаевну. Полковник Щукин все еще не вернулся что ей в одиночестве дома сидеть!

— Непременно, Владимир Зенонович! — ответил Кольцов.

Командующий прошел к себе в кабинет, а Павел, по забывчивости держа руку на телефонной трубке, задумался. Только что он испытал радость при мысли, что сейчас услышит Танин голос, а позже и увидит ее. И тут же на смену радости пришло сомнение: имеет ли он право на эту любовь? На любовь, у которой нет и не может быть будущего.

После той первой встречи в приемной он почувствовал влечение к этой своеобразной девушке. Дважды он мимолетно видел ее, и оба раза чувство тревоги одолевало его: происходило что-то ненужное ему, способное помешать его делу. Он понимал это. Но и выбросить Таню из своего сердца, не думать о ней он уже не мог. Она жила в нем, рождая попеременно то чувство радости, то острое недовольство собой и тягостную тревогу.

...В зале медленно пригасал сеет, на ряды зрителей волнами — одна другой темнее — наплывала полутьма, высветился занавес, забился в углы залы осторожный шепот опоздавших.

В губернаторской ложе в первом ряду усаживались Ковалевский и Юра. Сзади села Таня. Рядом с видом добровольного пажа встал Кольцов.

Таня подняла на него глаза, обмахнулась веером, словно отгоняя от себя любопытные взгляды, устремленные на нее из офицерских рядов, и слабо приказала:

— Садитесь же!

— Благодарю, — с мягкой улыбкой ответил Кольцов и присел рядом с Таней.

Таня горделиво обвела взглядом ряды: наверно, ей сейчас многие завидуют, перешептываются. Еще бы, рядом с ней такой блестящий офицер, о чьих подвигах знает весь город, — Адъютант Его Превосходительства!

— Это чудесно, что вы вытащили всех в оперу, — глядя на Павла восторженными глазами, сказала Таня. Благодарная улыбка мягко осветила ее лицо. Таня помолчала немного, потом склонилась к уху Павла, обдав его легким запахом духов: — Помнится, я приглашала вас в гости. Однако вы почему-то пренебрегли моим приглашением.

— Я бы с радостью... Но, честное слово, дела не позволяли, — попытался оправдаться Кольцов.

— Словом, так. Если вы не будете у нас в пятницу, я сочту, что вы не хотите меня видеть, и обижусь.

В темноте зала голоса их перемешивались, переплетались, и Тане впервые в жизни было так странно и так хорошо.

— Право — это будет несправедливо, — со значением произнес Кольцов.

— И все-таки я обижусь, — твердо сказала Таня.

Звучала порывистая, стремительная увертюра «Кармен». И Юра, сидя рядом с Ковалевским, с любопытством рассматривал маэстро во фраке» который, подпрыгивая, взмахивал дирижерской палочкой, и правое плечо у него дергалось, словно от нервного тика. Юре казалось, что дирижер здесь лишний, что он мешает музыке, заставляя слушателей смотреть на себя, а не отдаваться ее властному течению.

И вдруг по рядам прошелестел удивленный шепоток-это в губернаторскую ложу вошел дежурный офицер, склонился к Кольцову и попросил его подойти к телефону. Лорнеты поплыли следом за Кольцовым — видимо, случилось что-то чрезвычайное.

Кольцов поднялся и извинился перед Таней.

— Теперь вы сами можете убедиться в том, что я вам сказал правду, уходя, успел шепнуть Тане Кольцов.

У телефона был Микки.

— Павел Андреевич? — спросил он. — Из ставки главнокомандующего прибыл нарочный. Срочный пакет лично его превосходительству.

— Сейчас приеду! — сказал Кольцов и спустился вниз к подъезду.

Через полчаса он был уже в штабе. Навстречу ему поднялся офицер в кожаной куртке и в кавалерийских подшитых кожей галифе, — хранящих следы пыльной дороги. Браво щелкнув каблуками с той особой молодцеватостью, которая свойственна лишь представителям ставки, офицер представился:

— Для поручений при ставке поручик Петров... Весьма срочно! Вскрыть лично командующему. От Антона Ивановича Деникина.

— Хорошо, давайте ордер. — Кольцов принял пакет и расписался в ордере.

— Прошу вас, капитан, немедленно доложить, — ни на йоту не отклонялся от данной ему инструкции поручик.

— Конечно, конечно, поручик, — уверил его Кольцов, бережно держа пакет в руках, и как бы между прочим спросил: — Кстати, где вы будете отдыхать?

— Благодарю, — растроганно ответил поручик. — Я сейчас же возвращаюсь. Честь имею.

— Счастливого пути!

Кольцов прошел в кабинет командующего и хотел было положить пакет в папку. Но задержал в руках. Внимательно осмотрел.

Шнур, которым был прошит пакет, цепко держала сургучная печать с двуглавым орлом. «Должно быть, важное донесение, — подумал Кольцов, упустить такое нельзя».

Дерзкий огонек забился в глазах Кольцова. Он посмотрел на дверь, ведущую в приемную, и с пакетом в руках скрылся в личных покоях командующего.

В гостиной на тумбочке, где Ковалевский всегда делал для себя глинтвейн, он нашел спиртовку, зажег ее. Несколько раз пронес печать над пламенем и, когда сургуч стал мягким, осторожно потянул за шнур. Шнур разрезал двуглавого орла пополам. После этого Кольцов слегка расшнуровал пакет и извлек из него бумагу.

Но тут вдали проскрипела дверь.

— Павел Андреевич! — позвал Микки.

— Я здесь! — откликнулся Кольцов и спрятал распечатанный пакет в ящик стола, затем поставил на спиртовку высокий медный кувшинчик, открыл бутылку вина, вылил его в кувшинчик. За этим занятием и застал его Микки.

— Выпьете глинтвейна? — спокойно спросил Кольцов.

— Предпочитаю коньяк, но... за неимением гербовой, как говорится, пишут и на простой.

Кольцов приветливо улыбнулся:

— Садитесь!

— Не могу, Павел Андреевич, мало ли кому взбредет позвонить, — отказался Микки, польщенный предложением Кольцова.

Кольцов сочувственно кивнул. В это время и вправду вдали раздался требовательный звонок, и Микки торопливо выбежал из гостиной в кабинет, схватил трубку на столе командующего.

— Да, это я... Слушай, что там вчера было, в «Буффе»?.. Да... Ну а Рябушинский?.. — Микки уселся в кресло командующего, судя по всему, настроился на длинный разговор.

Кольцов осторожно развернул бумагу, извлеченную из пакета, прочитал:

«Совершенно секретно!

Командующему Добровольческой армией Его Превосходительству генерал-лейтенанту В.3. Ковалевскому.

Ставлю Вас в известность, что окруженные в районе Одессы и Николаева три большевистские дивизии — 45,47 и 58-я — приказом командования 12-й армии образованы в Южную группу войск (командующий И. Якир, нач. штаба А. Немитц).

Командование Южной группы издало приказ о боевом переходе всех наличествующих войск на север, с тем чтобы прорывом на Умань, Фастов, Житомир вырваться из окружения и тем самым избежать разгрома.

Предлагаю Вам, Ваше Превосходительство, незамедлительно принять самые энергичные меры к тому, чтобы остановить и уничтожить противника. Часть пути Южная группа большевистских войск будет двигаться по территории (Христиновка, Умань), которую контролируют в настоящее время войска С. Петлюры.

Полагаю, что для разгрома Южной группы войск красных хороши все средства, даже временный союз с С. Петлюрой. Деникин»

— Прочтя, Кольцов вложил письмо обратно в пакет и, прислушиваясь к разговору Микки по телефону, стал зашнуровывать его. Снова подогрел сургуч, осторожно поправил печать.

«Если Деникин сумеет соединиться с Петлюрой, Южной группе войск некуда будет податься, — пронеслось в мозгу у Кольцова, — тогда красные войска очутятся между молотом и наковальней. А это — гибель...»

— Ну а князь что?.. Ну-ну!.. Что вы говорите?! — все еще продолжал увлеченно допрашивать телефонную трубку Микки, когда Кольцов вынес в кабинет командующего два бокала дымящегося глинтвейна.

Микки благодарно принял бокал и отвел в сторону телефонную трубку.

— Я расскажу вам, Павел Андреевич, потрясающую новость!

Князь Асланов подрался вчера в «Буффе» из-за приезжей певички... и как вы думаете! — с кем?..

— Потом расскажете, — скупо бросил Кольцов. — Хочу успеть в театр к разъезду.

И он успел. В ложу вошел, когда госпожа Дольская-Кармен — пела свою заключительную арию. Потом пел Хозе.

Юре очень понравился Хозе. Был он чем-то похож на Семена Алексеевича такой же невысокий и крепкий, и у него так же была разорвана рубаха. А когда появилась на сцене стража и стала уводить Хозе, он тоже пошел, сутулясь и даже так же волоча ногу, как вчера на Екатеринославской Семен Алексеевич.

С тех пор как Юра увидел на улице в толпе пленных красноармейцев Красильникова, он не переставал думать о том, как помочь этому человеку. Юра понимал, что чекист Красильников принадлежал к враждебному лагерю красных, из-за которых рухнула вся прежняя Юрина жизнь, погибли отец и мама. Все это так, но... Было общее понятие: красные-варвары, бандиты, залившие Россию кровью. И был конкретный человек, которого Юра не мог представить врагом, человек, неизменно добрый к нему, спасший ему жизнь. Теперь он сам оказался в беде, и ему нужна помощь. Но как, чем ему помочь? Юра — несколько раз порывался поговорить с Кольцовым, но все не мог выбрать подходящий момент. Конечно, Кольцов не всесилен, но он мог что-нибудь посоветовать, подсказать.

Замерли последние аккорды музыки, все вокруг задвигались, зааплодировали.

Ковалевский, все еще глядя на сцену, спросил Юру:

— Ну как, лейб-гвардия, понравилось?.. Когда-то я слушал госпожу Дольскую в Петербурге. Ах, как она тогда пела!..

Лицо у Владимира Зеноновнча было размягченное, какое-то домашнее, и Юра подумал... Ну, конечно, как он раньше не догадался: вот кто может помочь-Владимир Зенонович! Нужно попросить его. Быстро что-то придумать, потому что правду сказать нельзя. И попросить...

— Владимир Зенонович! — прошептал Юра. — У меня к вам просьба.

— Какая, Юра? — отечески склонился к нему Ковалевский, не в силах еще отрешиться от власти только что отзвучавшей музыки.

— Пожалуйста, распорядитесь освободить одного пленного красноармейца, уже настойчивее произнес Юра. — Я видел, его вели вчера по улице.

Ковалевский неохотно оторвал взгляд от сцены, где раскрасневшаяся от радостного успеха Дольская посылала в зрительный зал воздушные поцелуи, и удивленно уставился на Юру:

— Откуда у тебя такая блажь? И почему его надо освобождать?

Юра отвел глаза в сторону — как же трудно лгать! — и невнятно стал объяснять:

— Он — садовник... Когда-то был садовником... У нас в имении был сад, и он...

Ковалевский больше не слушал Юру. Он встал и, обернувшись к сцене, тоже великодушно послал воздушный поцелуй просиявшей от этого Дольской. Певица прижала руки к груди, закрыла глаза и склонилась в почтительном полупоклоне.

Когда они спускались но лестнице, Ковалевский, вспомнив о просьбе Юры, стал недовольно ему выговаривать:

— Тебе, сыну потомственного дворянина, не пристало просить за какого-то садовника... мужика... который к тому же служил у красных.

Юра тихо, но упрямо возразил:

— Но он был добрый...

— Все они... добрые... А мамы твоей нет. И отца — тоже! — жестко сказал Ковалевский. — Добрые... а Россия по колено в кровище!..

— Они вышли из театра в густой запах успевшей повлажнеть листвы, подошли к автомобилю.

Кольцов широко распахнул дверцу.

— Что там случилось? — устало спросил Ковалевский.

— Пакет из ставки, Владимир Зенонович.

— А, хорошо. — И командующий обернулся к Тане: — Садитесь, Татьяна Николаевна, мы отвезем вас домой.

— Нет-нет! — живо возразила Таня, — Мне хочется пройтись... Такой чудесный вечер. Павел Андреевич меня проводит. Если вы, конечно, разрешите, Владимир Зенонович?

— Не возражаю, — улыбнулся Ковалевский. — Да-да, погуляйте! А нам с Юрием пора отдыхать. Не правда ли, лейбгвардия?

Кольцов и Таня медленно пошли по слабо освещенной фонарями улице. Темные дома затаились вдоль тротуара, было очень тихо, и Таня тоже почему-то говорила вполголоса:

— Знаете, Павел Андреевич, я давно не выбиралась из дому.

Особенно вечером. А город вечером совсем по-другому смотрится. Вот здесь я часто прежде ходила, наверное, знаю каждый дом. И не узнаю... все по-другому — и улица, и дома...

Она говорила еще что-то. Кольцов слушал, пытался вникнуть в суть разговора, кажется, даже отвечал, но его мысли были заняты совсем другим...

«Три дивизии будут пробиваться из окружения. Возможно, они уже в пути... Ковалевский конечно же выполнит указание Деникина и заключит союз с Петлюрой... Пойдет ли на этот союз Петлюра?.. Да, пойдет, в этом случае они станут помогать друг другу... Что-то надо делать! Действовать! Завтра же послать Фролову донесение. Там, в штабе двенадцатой армии, должны знать об этом и, возможно, еще сумеют что-то предпринять...»

Они свернули на другую улицу, поравнялись с длинным скучным зданием Института благородных девиц.

— Здесь я училась, — вывела Павла из задумчивости Таня, указывая на здание. И стала вспоминать об учебе в институте, о подругах, классных наставницах. Танина речь текла тихой музыкой, и постепенно Павел стал вникать в ее рассказ.

Институт благородных девиц запомнился ей как вереница длинных, скучных дней среди таких же скучных дортуаров и классных комнат. Жизнь здесь была подчинена раз и навсегда заведенному порядку, который, казалось, не могли нарушить никакие бури. И все же в той скучной жизни было и светлое, праздничное — воскресенье и каникулы, которые Таня проводила в семье тети, родной сестры Таниного отца. С тетей у Тани не было душевной близости — в Екатерине Григорьевне щукинская сдержанность, сухость и рационализм были доведены до предела, а вот с мужем ее, Владимиром Евграфовичем, профессором древней истории Харьковского университета, девочка подружилась. Это была дружба, уже пожилого, поглощенного наукой человека и девочки, дружба, интересная и нужная обоим...

Какой же это чудесный, милый старик! Как много он знал и как щедро делился своими познаниями с Таней!

Таня вспомнила свой дом... Приспущенные шторы, сумрак, запах лекарств, внезапная мамина смерть... Горе и одиночество надолго придавили Таню, очнулась она только в Приморском, в маленьком домике маминой родственницы, куда отправил ее отец.

Жизнь возле тихой, неприметной Нины Викторовны потекла размеренно и спокойно. Старая женщина бесшумно хозяйничала в двух чистеньких комнатках, в цветничке и на винограднике, помогал ей прибегавший из слободки ясноглазый смешливый Максимка, сын отставного матроса и потомственной рыбачки. По вечерам долго сумерничали, Нина Викторовна играла на стареньком пианино, и Таня не узнавала знакомые мелодии — у ее мамы даже хрупкие старинные романсы, протяжные колыбельные и нежные вальсы звучали сильно и страстно.

Потом два года в Харькове. И снова Петербург... Окончив институт, Таня жила уединенно, время проводила за книгами, возилась с цветами в маленькой оранжерейке, которую так любила мама. Жизнь вошла в определенные рамки, устоялась. И тут началось... Февраль семнадцатого года, бурлящий Петроград, толпы людей на Невском и Знаменской площади, на Конногвардейском бульваре, Марсовом поле, в Александровском саду. Возбужденные лица, красные банты. Люди поздравляли друг друга, кричали: «Да здравствует свобода!» А потом... На Лиговке вспыхнула перестрелка. Таня видела, как падают люди. Впервые увидела она, как убивают.

Отец жестко ей объяснил: «Самое страшное для человечества — войны и мятежи. Надо сделать все возможное, чтобы этот мятеж был подавлен в зародыше, и тогда в нашу жизнь вновь вернется красота, осмысленность и порядок. Это — единственная правда, и ты должна верить ей, Таня».

А она чувствовала, что есть иная правда. Как-то у Владимира Евграфовича Таня увидела картину, которая привлекла ее внимание: прекрасная полуобнаженная женщина — вся движение, порыв — простирала ввысь руки, увлекая за собой людей с вдохновенными лицами. Девочка спросила, что изображено на полотне. «Неизвестный художник. Призыв к свободе», — кратко ответил профессор. Женщина на картине напомнила Тане маму — та же сила, порывистость, — и девочка подолгу рассматривала полотно.

Когда Таня уезжала в Петербург, профессор подарил ей картину. Она повесила ее в своей комнате, невзирая на недовольство отца.

Призыв к свободе. Дерзость и красота... В Приморском о свободе говорили приезжавшие из Севастополя к Нине Викторовне ее сверстники, говорили подолгу, деловито, страстно. А как-то, когда Таня с Максимкой сидели на берегу, он сказал, показывая на торчащий из воды обломок скалы: «Вот здесь, возле камня, корабль горел. Это когда у нас в Севастополе матросы хотели царя скинуть. Я тогда маленький был, но помню, как пушки палили. Тогда матросов победили. Но все равно, вот увидишь, царя скинут». Это прозвучало твердо, убежденно, Таню поразила именно эта убежденность.

Полковник Щукин считал существующее построение общества вполне приемлемым и незыблемым. В их доме было несколько портретов государя, и о царской фамилии всегда говорилось с должным почтением. И вдруг так прямо: «Царя скинут». Кто же прав? Сама Таня на этот вопрос ответить не могла и решилась обратиться к тете.

Нина Викторовна посмотрела на девочку задумчиво, пристально и ответила спокойно: «Это сложно, Танечка. И не по силам тебе сейчас понять. Но поверь мне, матросы эти — очень хорошие люди. Может быть, лучшие люди России. И хотят они лучшего для народа, для всех». Таня запомнила этот разговор.

Прекрасная женщина на картине... Дерзость, порыв, красота. И рядом кровь, убийство, ненависть. Как это совместить, кто может объяснить смысл происходящего? Поверить целиком в жесткую правду отца Тане мешала та, другая, правда, которая чуть приоткрылась перед ней. Если бы кто-нибудь объяснил ей!.. Но кто? Владимир Евграфович? Нет, он весь в прошлом, а настоящее проходит словно сквозь него, — не задевая разум. После смерти жены профессор почти совсем не бывает дома. Он переселился в университетскую обсерваторию, где на первом этаже для него выделили несколько комнат, и он живет там, охраняет старинные свитки и монеты и, похоже, больше ничем не интересуется.

— А хотите, зайдем к нему в гости? Вот сейчас! — спросила вдруг Таня они шли вдоль университетского сада, и в его глубине тускло отсвечивала под луной обсерватория. — Смотрите, он не спит еще. Вон его окна, они светятся.

— Поздно, Татьяна Николаевна! — вздохнул Павел и взял ее руки в свои, словно хотел согреть. — Другим разом, ладно?.. Тем более что мне это очень интересно. Я ведь тоже немного увлекаюсь историей, точнее, нумизматикой. Так, совсем чуть-чуть. Увлечение детства.

— Правда? — обрадовалась Таня. — Я попрошу дядю, и он вам покажет все-все. У него там очень интересно.

— Обязательно побываем, — еще раз пообещал Павел, а сам подумал, как и в первую их встречу: «Какая удивительная девушка». И почувствовал грусть, как при утрате чего-то дорогого. Они принадлежали разным мирам. И совсем разные у них были жизненные дороги. Но Таня не знала об этом и была так счастлива. Мир для нее рядом с этим сильным, надежным человеком приобретал устойчивость...

На другой день Ковалевский попросил вызвать к нему только что вернувшегося из поездки на фронт начальника контрразведки. Когда Щукин вошел в кабинет, командующий велел больше к нему никого не пускать.

Кольцов понимал, что командующий сейчас несомненно будет разговаривать с полковником об окруженных дивизиях — дело не терпело отлагательства. Попросив Микки никуда из приемной не отлучаться, Кольцов торопливо спустился по лестнице и по коридору направился к комнате, откуда мог услышать разговор Ковалевского и Щукина. Он уже хотел было проскользнуть в комнатку, но краем глаза увидел неподалеку стоявшего в полуоборот к нему капитана Осипова и какого-то незнакомого офицера. Лишь на какое-то мгновение Кольцов приостановился, затем с той же деловитой торопливостью зашагал дальше, свернул в боковой коридор и в раздумье остановился. Нужно было успокоиться, и он закурил. «Что же делать? Дорога каждая минута!» Отбросив в сторону окурок, Кольцов решительно поднялся по лестнице, ведущей в жилые апартаменты командующего...

А тем временем озабоченный тревожными мыслями Ковалевский объяснял полковнику:

— Дальнейший путь, мне кажется, предугадать не составляет труда. Они пойдут вот сюда, к Киеву или Житомиру, и здесь соединятся с двенадцатой армией.

— Вы считаете это возможным?

— А у них нет другого выхода, Николай Григорьевич. Кроме того, они все взвесили. Путь красных пролегает по районам, занятым войсками Петлюры. Головной атаман, конечно, будет пытаться их разгромить. Но у Якира есть основания считать, что его группа будет Петлюре не по зубам. Кстати, у вас есть какие-нибудь данные, характеризующие командный состав этих большевистских дивизий? Командует Якир, что вы о нем знаете?

— Очень молод, ему идет двадцать третий год. Студент, учился в Базеле, потом в Технологическом институте в Харькове. Большевиком стал в семнадцатом. В восемнадцатом во главе небольшого отряда воевал с румынами в Бессарабии, потом был членом Реввоенсовета восьмой армии...

— Военное образование где он получил? — поинтересовался Ковалевский.

— Надо полагать, в большевистских кружках, — усмехнулся Щукин. — Военной школы, как нам известно, он не кончал. Ковалевский помолчал, потом задумчиво сказал:

— Не понимаю! Ни опыта, ни военного образования! Почему же все-таки командующим назначили именно его?

— Он командует сорок пятой дивизией, а она является костяком Южной группы. Кроме того, Иона Якир однажды уже доказал, что он может решать сложные боевые задачи. Я имею в виду события под Воронежем. Тогда, казалось бы, в безнадежной обстановке он, как член Реввоенсовета армии, взял на себя командование частями восьмой армии и отбросил генерала Краснова от Коротояка и Лисок.

— Непостижимо. Краснов всю сознательную жизнь прослужил в армии, озадаченно сказал Ковалевский, — помимо офицерского образования имеет за плечами академию генерального штаба и проигрывает сражение полководцу в чине, так сказать, недоучившегося студента. — И, словно спохватившись, он снова вернулся к предмету разговора: — Да, так вот. Избирая маршрут для перехода, Якир учел то обстоятельство, что мы находимся в состоянии войны с Петлюрой... Однако он не «учел, что ради уничтожения группы мы пойдем на временный союз с Петлюрой.

— Как отнесется к этому Антон Иванович? — осторожно осведомился Щукин.

— Я получил от него благословение на это, — коротко ответил Ковалевский.

...А в это самое время Юра зашел в приемную командующего с намерением поговорить с Кольцовым о Семене Алексеевиче. Он твердо решил, что будет называть его только садовником, не открывая, кто в действительности этот человек. Ведь можно придумать, ну скажем, что он, Юра, тонул в озере возле имения, а этот садовник спас ему жизнь. Можно еще сказать, что садовник был очень предан семье Львовых и красные взяли его в свою армию насильно... Да мало ли что можно придумать. Время-то идет, а он бездействует. Вчера Юра не дождался Кольцова, уснул, а утром, когда он встал, Павла Андреевича уже не было.

Кольцова в приемной не оказалось, а Микки сказал, что Павел Андреевич только недавно вышел.

Решив дождаться Кольцова, Юра присел возле окна. Микки, тихонько мурлыча что-то под нос, перекладывал на столе бумаги. Из-за плотно закрытой двери кабинета командующего не доносилось ни звука.

Окно за Юриной спиной было зашторено наполовину, и жаркий квадрат света лежал у ног мальчика, а когда под порывом ветра штора колебалась, квадрат вытягивался, добирался до двери кабинета командующего, и начищенная ручка вспыхивала слепящими огоньками.

Прищурившись, Юра не отводил взгляда от этой белоснежной двери. Точно такая же была и у них в доме, и такие же, словно подпаленные солнцем шторы покачивались на окнах, не пропуская в комнату жаркие солнечные лучи. И так же, как здесь, вспыхивали ослепительно ручки дверей. Но все это было так давно, в прошлой жизни, той самой, о которой теперь Юра боялся и вспоминать. И рядом были и мама, и отец...

Дожидаясь Кольцова, Юра уселся в углу с тонкой книжицей «Пещера Лейхтвейса». Он повертел в руках книжку и с сожалением увидел, что читать осталось совсем немного. В это время где-то скрипнула дверь, и легкий сквозняк разом перевернул несколько страниц.

Юра поднял голову, прищурился. Лицо ему остудило сквозняком. «Может, Павел Андреевич у себя в комнате? — подумал Юра и пошел искать его в жилых апартаментах.

В комнате Кольцова не было. Его комната примыкала к личным покоям командующего и имела две двери. Через одну из них можно было пройти прямо в гостиную. Правда, она была всегда заперта. На этот раз оказалась приоткрытой, и Юра подумал, что сквозняком тянуло оттуда.

Он приоткрыл дверь, заглянул в гостиную. Там никого не было, но из кабинета командующего явственно доносились голоса.

— Здесь план предполагаемой нами совместной операции по разгрому Южной группы, — узнал Юра голос командующего. — Думаю, Симеону Петлюре он придется по душе. Ваша задача: как можно быстрее доставить план в штаб Петлюры. Сделать это надо, во-первых, секретно, во-вторых, деликатно. С пакетом можно послать только очень доверенное лицо.

— Такой человек есть. Это — капитан Осипов, — услышал Юра голос Щукина.

— Ну что ж. Распорядитесь, пусть готовится. Его доставят на станцию Ручей. А оттуда ему нужно будет добираться своими силами.

— Не беспокойтесь, ваше превосходительство. Доберется!

Юра невольно замер у двери, не зная, что ему делать, когда услышал шорох и увидел, как шевельнулась портьера, плотно закрывающая дверь в кабинет командующего. Не сводя с него глаз, Юра попятился, вышел из гостиной в коридор и уже оттуда вернулся в приемную.

— Ты чего это такой взъерошенный? — увидев его, спросил Микки.

— В гостиной Владимира Зеноновича кто-то прячется, — таинственным голосом сообщил Юра.

Микки бросил взгляд на книжку в руках Юры и в тон ему с оттенком насмешливости ответил:

— От такой книги и не то почудится...

— Нет, я серьезно! Я вошел... а он... за портьерой! — настаивал на своем Юра.

— Кто? — спросил Микки, вставая из-за стола. — Идем посмотрим.

Не успели они войти в гостиную Ковалевского, как в дверях приемной прозвенели шпоры. Вошел Кольцов.

— Павел Андреевич, мальчик говорит, что в гостиной командующего кто-то прячется, — улыбаясь, сказал Микки.

— Кто там может прятаться? — усомнился Кольцов. Но тут же быстрым шагом вышел в коридор и направился к покоям командующего.

В гостиной Юра указал на портьеру. Кольцов отдернул ее. Никого. С улыбкой посмотрел на мальчика.

Юра недоуменно пожал плечами. Он мог поклясться, что это ему не почудилось.

— Заглянем еще в спальню, — предложил Кольцов.

Но и там никого не обнаружили.

— Эй, кто-нибудь! — на всякий случай крикнул Кольцов.

Откуда-то издалека отозвался знакомый хриплый и недовольный голос. В столовую вошел генеральский ординарец Степан. На лбу у него висели нечесаные белесые пряди.

— Ты где был? — строго спросил Кольцов, глядя в плутоватые глаза ординарца.

— Во дворе, к прачкам за бельем, как бы сказать, ходил, — часто заморгал ординарец соломенными ресницами.

— Не видел, никто не выходил отсюда черным ходом? — продолжал допрашивать Кольцов.

— Не примечал, Павел Андреевич. — И, отморгавшись, добавил: — Вроде точно не примечал.

Кольцов снова с улыбкой взглянул на Юру.

— Это ветер, сквозняк, вернее, — объяснил он и взял из рук Юры книжку. — И еще... Лейхтвейс!

— Мой друг, советую вам прочесть «Вий» Гоголя, если, конечно, не читали, — усмешливо посоветовал Микки. — Везде потом будут чудиться гробы и черти.

Они вернулись в приемную. Позади всех плелся сконфуженный и удрученный Юра.

Вскоре, провожая из кабинета полковника Щукина, в приемную вышел Ковалевский. Увидев Кольцова, озабоченно сказал:

— Павел Андреевич, распорядитесь и лично проследите, чтобы к вечеру приготовили специальный паровоз с вагоном.

— С вашим салон-вагоном? — переспросил Кольцов.

— Нет, это не для меня.

— Будет исполнено, Владимир Зенонович! — вытянулся Кольцов.

Лишь после этого Ковалевский обратил внимание на Юру.

— А, юный путешественник, — ласково потрепал он его по голове и затем, бросив взгляд на Щукина, предложил: — Может, попросим Николая Григорьевича разобраться с вашим садовником?

— Нет, нет! — испуганно и торопливо ответил Юра. Ковалевский с недоумением посмотрел на него, и Юра, поняв, что допустил оплошность, сбивчиво проговорил: — Спасибо, Владимир Зенонович, но я уже и думать о нем забыл. Да, наверное, это был вовсе и не наш садовник... просто, наверно, мне показалось.

— Да, да, — с рассеянным видом согласился Ковалевский. — Может, и показалось. Ну-ну! — И ушел в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь.

Вернувшись к себе, Юра еще долго не мог успокоиться: заинтересуйся полковник Щукин «садовником» — и... страшно подумать, что могло бы произойти. Получилось бы, что Юра сам отдал чекиста в его руки.

Немного послонявшись по комнате, Юра присел к столу, снова было взял «Пещеру Лейхтвейса». Но, поморщившись, отбросил книжку — впервые мир выдуманных приключений показался ему пресным и скучным. Он продолжал думать о Семене Алексеевиче, и не просто думать, а изобретать различные способы его освобождения. И, наконец наняв извозчика, отправился в лагерь для пленных, чтобы осуществить один из них. План этот Юра считал невероятно простым и уже поэтому гениальным. Поручик Дудицкий должен обязательно поверить Юре, что Семен Алексеевич — садовник из их имения, и как начальнику лагеря ему ничего бы не стоило отпустить пленного.

Территорию лагеря окружал высокий забор с колючей проволокой вверху. Юра сказал дежурному, что ему нужен поручик Дудицкий, и назвал себя. И уже вскоре он сидел в канцелярии напротив начальника лагеря, который не очень удивился рассказу Юры — мало ли что бывает, — но спросил:

— Кстати, как фамилия садовника? Я велю доставить его сюда, — Дудицкого забавляла наивная встревоженность мальчика.

Юра не знал фамилии Семена Алексеевича, но предвидел этот вопрос. С хорошо разыгранным — высокомерием он ответил:

— Господин поручик, откуда я могу знать фамилию какого-то садовника?

Дудицкий хохотнул:

— Убейте меня, я тоже своего не знал. А как мы его все-таки найдем?

Юра и этот вопрос предусмотрел в своем плане. Как бы размышляя, он предложил:

— Может, я пойду посмотрю?

Дудицкий на секунду задумался и вдруг подозрительно спросил:

— Слушайте, Юрий, а почему вы не обратились к командующему?

— Я обращался, даже дважды... Он обещал распорядиться...

И все некогда, все забывает. Вот и сегодня обещал, — сбивчиво, но не отступая от своего плана, ответил Юра.

В канцелярию вошел пожилой фельдфебель, совсем по-домашнему приложился пальцами к козырьку:

— Вызывали?

— Пойдете вот... с юнкером, — сказал Дудицкий. — Покажете пленных, последнюю партию.

Они вышли на грязный, мощенный булыжником двор. Группами, прямо на камнях, здесь сидели пленные.

— Посмотрите так или построить? — недовольно спросил фельдфебель, поправляя сползший с живота ремень.

— Так посмотрим, — ответил Юра.

Они подошли к большой группе пленных. Семена Алексеевича среди них не было.

Фельдфебель поскреб затылок.

— Другие здесь уже давнехонько, почитай, дней с десяток, не может он с ними пребывать, — показал он на другие группы, потом, немного подумав, добавил: — А может, его отфильтровали в сараи?.. Оттеда его, конечно, не выпустят, ну а посмотреть — посмотрим...

Они пошли к зияющим трещинами большим каменным сараям. Сараи были приземистыми и низкими. Когда-то в них держали каустик, мыло и различное сырье для его изготовления. И сейчас еще застойный воздух хранил здесь горьковатый, неприятный запах.

Дверей не было. Вместо них — железные решетки с толсты — ми прутьями, возле которых стояли изможденные люди. Иные сидели в глубине сараев, в полумраке. Найти здесь Семена Алексеевича было почти невозможно. И все-таки Юре повезло. В одном из сараев, неподалеку от решетки, он увидел группу пленных, среди которых был и Семен Алексеевич.

Юра храбро шагнул к решетке и торопливо заговорил:

— Здравствуйте, Семен Алекс... дядя Семен... вот я вас и нашел.

Семен Алексеевич поначалу сделал вид, что это касается вовсе не его. Но взгляд Юры был направлен к нему, и все пленные тоже повернули головы в сторону Семена Алексеевича.

— Вы помните меня, дядя Семен?.. Вы у нас еще садовником в имении служили. У папы моего полковника Львова Михаила Аристарховича!

— Погодь, погодь! — слегка отстранил Юру фельдфебель. — С энтими, што здеся, говорить не положено. Доложим начальству, тогда видно будет. — И затем он спросил у Семена Алексеевича: — Фамилие твое как?

Семен Алексеевич, прищурив глаза, какое-то время пристально, изучающе смотрел на Юру, пытался расшифровать происшедшее. Еще там, во время случайной встречи на улице, он понял, что мальчик его узнал, и почти не сомневался — он попытается его как-то выручить. И вот, словно спасательный круг, Юра бросил ему сейчас в руки эту наивную легенду о садовнике. Воспользоваться ею или нет?.. Вряд ли его отпустят отсюда вот так сразу, без допроса. Но какие подробности он еще приведет, кроме тех, что успел ему сообщить Юра? Ложь всплывет сразу, и мальчик окажется под подозрением контрразведки. Остальное предугадать нетрудно: контрразведчики сумеют допросить мальчика так, что он расскажет им всю правду.

И еще одна, такая же безрадостная, мысль пронеслась следом. Кольцов, с которым тогда стоял Юра, его, к сожалению, не заметил. И едва ли Юра поделится с Кольцовым своей тайной. «Безнадежное дело, — обреченно подвел итог своим размышлениям Красильников, — никаким боком не приладишь его для спасения...»

Словно отталкивая от себя спасательный круг, Семен Алексеевич решительно сказал фельдфебелю:

— Заберите пацана. Я его первый раз вижу.

— Как так в первый раз видишь? — изумился фельдфебель.

— А вот так, обознался он. Сапожник я, а не садовник, — усмехнулся Семен Алексеевич, но встал, подошел к решетке.

— Семен Алексеевич! Ну как же... — с отчаянием проговорил Юра.

Но Семен Алексеевич оборвал его:

— Сказал, не знаю я тебя — и не знаю! Что еще надо?

Фельдфебель сплюнул.

— Ты фамилию свою скажи.

Семен Алексеевич опять прищурился. Дерзкий огонек вспыхнул в его глазах. «Попытаться, что ли? Рискнуть? А вдруг?..»

— Нету у меня фамилии. И имени нету!

— Как это нету? Ты пошто мудришь?.. — уставился на него фельдфебель.

Но Семен Алексеевич больше не слушал фельдфебеля, пристально глядя в глаза Юре, он сказал:

— Человек без имени я. Понимаешь? — и затем внушительно повторил снова: — Человек без имени. — И отошел в глубь сарая.

Юра и фельдфебель вернулись в канцелярию. Там вместе с Дудицким сидел коренастый, с настороженными желтыми глазами, капитан. Юра его несколько раз видел в штабе и знал, что капитан Осипов один из ближайших помощников Щукина.

— Кого вы здесь ищете, Львов? — спросил Осипов.

Взгляд Осипова обволакивал Юру как паутиной. И он растерянно начал объяснять:

— В колонне военнопленных я видел... мне показалось, что...

— Историю с вашим садовником я слышал. Нашли его? — резко спросил Осипов.

— Нет...

— Ваше благородие, — вмешался фельдфебель, — молодой барин вроде бы и признал одного в третьем сарае, но тот отказался.

— Кто это?

— Фамилию он не сообщает... Невысокий такой... раненый...

Осипов круто повернулся к фельдфебелю:

— На спине рана?

— Так точно, ваше благородие.

— Странно. — Осипов задумчиво посмотрел на Юру. — Так вы, Львов, признали в нем своего бывшего садовника, а он отказался?

— Я, наверно, обознался, — тихо ответил Юра.

— Этот ваш так называемый садовник — не пленный красноармеец? Его задержали, при переходе линии фронта. — И капитан снова немигающе уставился на Юру. Его холодные глаза вдруг начали увеличиваться, раскрываться все шире, будто два паука, поймавшие добычу.

— Вы хотели его освободить, Львов!.. Почему?..

Юре стало холодно до озноба. Он не знал, что ответить, и молчал.

Осипов подождал, потом, утверждая, в упор сказал:

— Вы его знаете! Вы с ним встречались! Скажите: где? когда? при каких обстоятельствах?

Юра собрался и, насколько мог, твердо ответил:

— Я уже говорил. Я думал, что это наш садовник, теперь знаю, что ошибся.

Осипов приказал фельдфебелю:

— А ну приведите-ка этого садовника! — Когда Семена Алексеевича втолкнули в канцелярию, Осипов закричал: — Так вот! Мальчик уже во всем признался! Придется и тебе, голубчик, все рассказать!

Юра с замиранием сердца ждал, что Семен Алексеевич взглянет на него. И тогда он незаметно подаст ему знак глазами. Но Семен Алексеевич, не поднимая головы, сердито двинул плечами и хрипло бросил Осипову:

— Не знаю, что сказал мальчик. Но не думаю, чтобы он с испугу стал врать. Скорей всего врете вы!

Юра благодарно подумал: «Догадался!» И вместе с тем сердце его захолодила мысль, что во всем этом виноват он, Юра. Если бы он не придумал все это про садовника, не вызвали бы сюда Семена Алексеевича и не стали бы допрашивать.

Глаза у Осипова сузились. Он подошел сбоку к Семену Алексеевичу и наотмашь со всей силы ударил его. Семен Алексеевич покачнулся, схватился за голову и тут же получил еще один страшный удар.

— Зачем же... при парнишке! — отплюнув сгусток крови, укоризненно сказал Семен Алексеевич и тыльной стороной ладони вытер подбородок.

Осипов, потирая ушибленный кулак, разъяренно повернулся к Юре:

— Ладно, Львов, ступайте! — и злобно пообещал: — У нас еще будет время поговорить.

Закрывая за собой дверь, Юра услышал, как Осипов снова что-то крикнул Семену Алексеевичу и затем ударил его...

Обессиленный пережитым, Юра вышел на улицу, залитую солнечным теплом. И ему показалось, что он вышел из какого-то мрачного подземелья. «Неужели такое может быть? — с ужасом думал мальчик. — Значит, на свете нет добра, нет чести. Как же так? Ведь они все — Бинский, Дудицкий, Осипов соратники отца?»

Юра понуро брел по улице. Только одному еще человеку, кроме Семена Алексеевича, верил он — это Кольцову, человеку, от которого исходило истинное сочувствие, понимание и доброта, угадываемые за скупыми словами и жестами.

...Когда Юра вошел в приемную командующего, Кольцов был там один.

— Гулял, Юрий? — приветливо спросил его Павел Андреевич.

Юре не хотелось сейчас разговаривать, и он попытался молча проскользнуть в свою комнату. Но Кольцов обратил внимание на его встревоженный вид и, легонько придержав, взял мальчика за подбородок и озабоченно посмотрел ему в лицо.

— Что с тобой? Ты нездоров?

Юра отвел в сторону внезапно повлажневшие глаза и обидчиво сжал губы.

— Ну? — настойчиво повторил Кольцов, встревоженно вглядываясь в лицо Юры.

«Павел Андреевич, я был в лагере у поручика Дудицкого, — торопливо, зажмурив глаза, как перед броском в холодную воду, сказал Юра.

— Как ты туда подал? — отпуская Юру от себя, удивленна спросил Кольцов.

— Искал нашего садовника, — огорченно, словно жалуясь Павлу Андреевичу, выдавши из себя Юра. — Хотел его выручить...

«Ну вот и у него появились свод заботы». Волна нежности к этому выдержанному и доброму мальчишке захлестнула сердце Кольцова. И все же что-то неуловимое в поведении, в тоне, в самих ответах Юры насторожило Кольцова.

Юра опустил голову и тихо сказал:

— Павел Андреевич! Голубчик, миленький Павел Андреевич, мне так надо его выручить... Очень, очень надо, донимаете?.. Он был всегда добр ко мне... Он меня от смерти спас... Вы слышите?..

Руки Кольцова, мягко легли на дрожащие как в ознобе плечи Юры.

— Я хотел бы тебе помочь, мальчик. Но боюсь, это не в моих силах...

Голова Юры клонилась все ниже, чувство бессильной безнадежности наполнило его сердце, внезапно перед глазами встала картина избиения Семена Алексеевича Осиповым. Губы у Юры задрожали, и он жалобно произнес, словно прося помощи для себя и Семена Алексеевича у милого и доброго Кольцова:

— Капитан: Осипов его бил... при мне бил, Павел Андреевич!

За что? За что он бил его? — Что-то горячее прихлынуло к его горлу, и он вдруг закричал в истерике: — Неужели вы все такие? Только с виду хорошие, лощеные? Значит, все вы притворяетесь? — Да, да притворяетесь!

— Успокойся, Юра! — озабоченно сказал Кольцов. — Не все такие.

Под рукой Кольцова унялась Юрина дрожь, и — он понемногу успокоился, но все же что-то очень мучило его.

— Скажите, а каким был папа, вы же его знали, Павел Андреевич?

— Ты можешь гордиться своим отцом, Юра, — теплея сердцем, с мягкой решительностью встретив настороженно-просительный Юрин взгляд, ответил Кольцов. И он не врал, не подлаживался к мальчишечьему горю, а высказал то, что всегда испытывал к честному и прямому, но так и не нашедшему своего пути к правде полковнику Львову. Однако слова Юры о человеке, которого истязал капитан Осипов, не шли из головы Павла Андреевича. И он, увидев, что мальчик успокоился, добавил: — А насчет твоего садовника, Юра, дела его, видно, плохи. Значит, взяла контрразведка.

Кольцов провел ладонью по голове мальчика, спросил то ли с умыслом, то ли ненароком:

— Фамилию-то его знаешь? Попробую поговорить с командующим.

— Нет, не знаю, — признался Юра и припомнил странные, горячечные слова Семена Алексеевича. — А бывает, что у человека нет фамилии?

— Как это? — не понял Кольцов.

— Ну, он так сказал, — уклончиво ответил Юра. — Нету у меня, говорит, фамилии я имени нету. Я, говорит, человек без имени.

Кольцов вскинулся:

— Как он сказал, повтори?

— «Я человек... без имени», — недоуменно повторил Юра.

Несколько мгновений Кольцов молча смотрел на Юру, и в голове у него одна за другой пронеслись сбивчивые мысли; «Человек без имени — это же он. Все верю, ко мне шли на связь — и провалились. Но откуда человек, идущий на связь, мог знать, что Юру опекаю я?.. И откуда его знает Юра? Неужели и вправду бывший садовник?.. Какая-то путаница, загадка. Все так странно перемешалось...»

Кольцов бережно взял Юру за руки:

— Вели не хочешь, можешь не отвечать... Человек без имени действительно работал в вашем имении?

— Нет, — тихо ответил Юра.

Больше Кольцов у него ничего не спросил.

Глава девятнадцатая

Длинный «фиат» командующего — Кольцов ни от кого не хотел утаивать свой визит в сортировочный лагерь — плавно затормозил возле проходной. Кольцов быстро вышел из автомобиля и направился в канцелярию.

Поручик Дудицкий, увидев адъютанта его превосходительства, вскочил, засуетился.

— Кого я вижу! — радостно вскрикнул он, польщенный таким высоким визитом.

— Приглашали, не отпирайтесь! — легко и весело сказал Кольцов. Стащив с рук перчатки, он небрежно бросил их на стол, поудобнее уселся в кресло, открыл портсигар и закурил длинную, диковинного цвета, сигару. Предложил и Дудицкому.

— Где вы их только достаете? — с легкой вкрадчивой завистью спросил Дудицкий. — Вот и капитан Осипов тоже курит такие.

— Поручик, у нас иногда бывают иностранцы, — со штабистской снисходительностью заметил Кольцов. — Да и у маклеров можно купить... за хорошие, конечно, деньги.

— Завидую! — Дудицкий бросился к сейфу, отпер его. — У нас, правда, иностранцев не бывает и денег не густо. Но все-таки кое-что и у нас имеется...

И, торжествуя, поручик извлек из сейфа большую плоскую бутылку французского коньяку, завернутую в какие-то списки, и мелкие плоскодонные рюмочки. Дудицкий любил казаться гостеприимным и в людях ценил натуру общительную и свойскую, каковым ему казался капитан Кольцов... И хотя Кольцов пытался его остановить: «Не беспокойтесь, поручик, я ненадолго», все же Дудицкий торопливо открыл бутылку и так же поспешно наполнил рюмки зеленоватым французским коньяком, приговаривая:

— Нет, нет, я с вами давно собирался... — и, подняв на уровень бровей свою рюмку, браво произнес: — За наше невероятное тогда избавление от смерти. За вас, капитан!

— Спасибо, — растроганно сказал Кольцов и, уступая серьезности тоста, выпил рюмку и одобрительно кивнул: — Хорош!.. Я приехал к вам по поручению Владимира Зеноновича! Он подписал сегодня смертный приговор генералу Владимову и просил внимательно отнестись к осужденному в последние часы его жизни. Генерал есть генерал, поручик! — переходя на суховатый служебный тон, произнес Кольцов.

Поручик снова потянулся к бутылке, разливая коньяк, сказал:

— Помнится, вы хотели посмотреть мое хозяйство? Не отказываетесь?

— Я в ваших руках, поручик! — покорно склонил голову Кольцов.

— Но прежде еще по одной. За нас с вами, капитан! За дружбу, скрепленную кровью!..

Слегка захмелевший поручик повел Кольцова по тому же самому двору, где совсем недавно ходил в сопровождении фельдфебеля Юра. Они шли мимо тех же сидящих и стоящих группами пленных красноармейцев.

— Это так, шантрапа всякая, — махнул в их сторону Дудицкий, фильтрацию пройдут — ив окопы, под пули. Кровью смывать измену...

Когда они поравнялись с сараями, поручик простовато сказал:

— А эти — посерьезней. Этими контрразведка занимается.

Кольцов, проявляя вполне понятное любопытство, сделал несколько шагов в сторону и почти приблизился к решетке. Громко спросил у пожилого тощего человека, который с лихорадочным блеском в глазах смотрел на него:

— За что здесь?

Человек не ответил. Он посмотрел сквозь офицера и нехотя отошел от решетки.

— Скот! — бросил ему вслед поручик Дудицкий даже не злобно, а так, по привычке.

Кольцов непринужденно и вместе с тем внимательно всматривался в измученные лица людей за решетками. И наконец увидел Семена Алексеевича. Лицо его было распухшее, в кровоподтеках и ссадинах. Он стоял возле решетки и, конечно, видел Кольцова, но старался не смотреть на него.

Дудицкий тоже еще издали заприметил Красильникова и, доверительно наклонившись к Кольцову, поспешил доложить ему:

— Видите того, у решетки? Прелюбопытный тип — взяли при переходе линии фронта. — Здесь поручик понизил голос и внушительным шепотом добавил: — Между прочим, им интересовался Ваш опекаемый, говорил, что сей человек из их имения...

Кольцов понимал, что переигрывать нельзя, что нужно вести себя как можно естественней, сначала неопределенно хмыкнул, а затем равнодушно вымолвил:

— Любопытно. — И мгновенно подумал: «Очень важно, чтобы Дудицкий запомнил, что сам решил показать мне этого заключенного». — Вон тот, что ли?.. Как вы их только различаете, поручик! Для меня они все на одно лицо! — небрежно сказал Кольцов и почти вплотную подошел к Семену Алексеевичу, с высокомерным любопытством оглядел его с головы до ног, снова задал обычный вопрос: — За что здесь?

— Вам лучше знать, ваше благородие, — даже с некоторым вызовом отозвался Семен Алексеевич и, нагловато оглядевшись вокруг, словно приглашая всех на потеху, добавил: — Закурить не дадите?

Кольцов несколько помедлил, затем полез в карман, достал коробку, великодушно бросил:

— «Гаванну» тебе дам, скоту эдакому! Наверное, и не слышал, что такие на свете есть!

Красильников раскурил сигару и внешне, для зрителей, как бы смягчился. Пристально взглянув на Кольцова, не слишком громко буркнул:

— На юге, под Одессой... курил такие... — И, не меняя тона, чертыхнулся: — Не горит, вошь тифозная!.. И все же махра, ваше благородие, с этой, как ее, «гаванной» по всем статьям спорить может.

«На юге, под Одессой... — отметил для себя Кольцов слова Красильникова и тут же мысленно связал их с полученным из ставки Деникина донесением. «Так вот зачем Красильников направлен сюда! — подумал он. — Там беспокоятся о Южной группе... Тем более что-то надо предпринимать. Как-то надо предотвратить поездку Осипова к Петлюре, — И еще подумал: — Надо дать знать Красильникову, что я его понял».

Снисходительно оглядев пленного, Кольцов сказал:

— Все! Кончилась для вас Одесса. Которых еще не успели добить добьем. — Глядя в упор ему в глаза, добавил: — Постараемся?.. — и отошел к Дудицкому.

— Зря только сигару на такого скота извели, — с сожалением сказал поручик и, еще раз взглянув на пленных в сарае, объяснил: — Здесь самые отпетые. Смертники, одним словом.

А Семен Алексеевич потягивая сигару, задумчиво смотрел повеселевшими, чуть лукавыми глазами на удалявшегося по лагерному двору Кольцова.

После посещения лагеря Кольцов отправился на свидание с Наташей. И снова они медленно шли по тихим улочкам Харькова. Со стороны — пара влюбленных.

— Человек без имени, которого мы ждали, — в руках Щукина, — тихо сказал Кольцов. — Я видел его.

Он рассказал Наташе о письме Деникина Ковалевскому, о Южной группе и о том, что сегодня в девять вечера к Симеону Петлюре отправляется посланец Щукина со срочным предложением о совместных действиях.

— Нужны верные люди, которые бы смогли пустить под откос специальный поезд, — решительно закончил Кольцов.

Наташа подняла на него глаза, стараясь подавить в себе удивление.

— Сегодня? Но право, это...

— Речь идет о жизни тысяч красноармейцев... — четко и твердо объяснил Кольцов. — Попытайся сейчас же связаться с подпольной организацией в депо. Уверен, товарищи найдут способ это сделать. — И, поразмыслив, добавил: — Часов в пять вечера я смогу зайти к вам. Хорошо, если к этому времени ты пригласишь кого-то из деповских. Хочу сам обо всем с ними договориться.

— Я попытаюсь, Павел, — поджала губы Наташа, обиженная суховато-деловым тоном Кольцова. — Попытаюсь разыскать машиниста Кособродова, ты его знаешь — он у нас на запасной эстафете. Поговори с ним, но не думаю, что это возможно!..

Они расстались. К вечеру Наташа привела на квартиру большого, по-медвежьи нескладного, с покатой сутулой спиной и узловатыми, темными, как сухие корни, руками машиниста Кособродова.

Кольцов уже ждал. Обстоятельно рассказал ему суть дела. После чего, помедлив немного, Кособродов прогудел:

— Такую задачу и в неделю решить невозможно. А ты хочешь в один день.

Они сидели в маленькой комнатке, примыкавшей к кабинету Ивана Платоновича Старцева. И эта комнатка, как и кабинет, также была завалена и заставлена разной исторической рухлядью... Медлительный и степенный Кособродов, казалось тоже был одной из достопримечательностей этой комнаты. Живые, промицательные глаза, выглядывающие из-под густых бровей, свидетельствовали о том, что мысли его работают напряженно.

— Но это нужно? — сказал Кольцов. — Осипов сегодня в девять выезжает... Завтра или уж, во всяком случае, послезавтра он будет у Петлюры. И тогда — все! Совместными усилиями они разгромят Южную группу...

— Понимаю... — Кособродов неторопливо вынул кисет, свернул цигарку, закурил. Морщась от едкого дыма, думал и рассуждал вслух: — Сейчас шесть. В девять поезд тронется. А взрывчатки еще нет, за ней надо ехать на Белокаменский разъезд, и неизвестно, будет ли туда попутный поезд... Да и не все поезда на разъезде останавливаются... А если пешком до разъезда добираться — два часа уйдет... — И Кособродов снова твердо повторил: — Нет, не получается!

— Ну что ж... — Павел резко поднялся. — Буду сам что-то предпринимать...

— Погоди малость, — устало сказал Кособродов. — Горячиться, говорю, погоди. Голова дадена для чего?.. Чтобы думать! Вот и давай посидим да подумаем. Глядишь, мелькнет что-нибудь путное...

Кольцов послушно сел, положил руки на колени и в такой позе стал чем-то похож на провалившегося на экзамене гимназиста.

Кособродов молча курил. Пристально, с прищуром, глядел на тусклый огонек дотлевающей между пальцев цигарки. Затем опять поднял глаза на Кольцова.

— Для меня, парень, Южная группа — это не просто понятие. — У меня там в сорок пятой дивизии дружков полно... Во-от!.. — И снова протяжная тишина. И снова Кособродов что-то обдумывал, прикидывал, взвешивал... Долго тер большими грубыми руками лицо. И, наконец вздохнув, сказал: Вообще-то можно попытаться... Есть одна мысля... Но рисковая...

Кольцов поднял на Кособродова вопросительный взгляд. В синих тягуче-медленных августовских сумерках Кольцов к Наташа пустырями прошли к товарной станции, откуда должен был уходить спецпоезд. Постояли за пакгаузами. Перекликались в отсыревшем воздухе маневровые паровозы. Падучей звездой, как бы остановленной возле самой земли чьей-то властной силой, повис невдалеке зеленый огонек семафора.

— Похоже, ждут! — сказала Наташа и снова зашагала вдоль кирпичных стен пакгаузов.

Следом за ней шел Кольцов. Был он в пиджаке и фуражке железнодорожника, она, в простеньком жакете и косынке, походила на жительницу предместья.

Возле семафора, в тени, не очень таясь, стояли двое железнодорожников с сундучками в руках. Одного из них Кольцов еще издали узнал по грузной фигуре — это был Кособродов.

— Дим Димыч? — негромко окликнула Наташа.

— Мы, — неторопливо отозвался Кособродов, и его размытая зыбким светом семафора тень закачалась по насыпи.

Девушка на мгновение прижалась к Кольцову, обожгла его горячим дыханием.

— Дай бог тебе счастья! — И, встав на носки, неуклюже поцеловала его в щеку.

Кольцов подошел к железнодорожникам, и они вместе двинулись вдоль путей. Впереди — машинист Кособродов, за ним — его «помощник», Кольцов, и молоденький кочегар. Шли не спеша, посвечивая впереди себя фонарем. Прошли мимо стрелок. Свернули. Направились к паровозу.

Невысокий старик в тулупе ходил неподалеку от складского строения. Завидев Кособродова, снял шапку, бодро поздоровался, с любопытством всматриваясь в Кольцова — силился угадать, кто же это такой. Кольцов заметил это и на всякий случай отвернулся в сторону.

Первым в будку легко забрался Кособродов. Несмотря на возраст и сложение, он сделался вдруг быстрым, пружинистым. Куда девалась его медлительность и степенность! Следом за ним по железным ступеням полез кочегар.

Кольцов неловко подпрыгнул, зацепился за железную скобу сундучком и едва не уронил его, но кочегар тут же подал руку, помог забраться Кольцову в будку паровоза.

Окутываясь липким паром, черная чугунная туша сразу же тронулась, постукивая колесами и скрипя тормозами, нехотя поползла к ветхому станционному домику. Здесь стоял усиленно охраняемый вагон.

Подошли полковник Щукин, Осипов и Волин. Полковник вполголоса давал последние наставления Осипову.

— Разрешите отправлять, ваше высокоблагородие?! — вытянувшись перед Щукиным, спросил начальник охраны.

— С богом, — покровительственно кивнул тот.

Осипов поднялся в вагон, за ним вошли двое солдат. Захлопнулась дверь. Послышался щелчок замка.

Лязгнули буфера, и паровоз тронул вагон с места. Осипов сел у открытого окна, облегченно расстегнул верхние пуговицы кителя. Он втайне гордился своей миссией — она казалась ему значительной и важной, едва ли не влияющей на ход летне-осенней военной кампании.

Гулко прогрохотав по мосту, паровоз с вагоном набирал скорость.

У паровозного окошка стоял Кособродов и внимательно смотрел вперед. Какие-то бесформенные темные предметы мелькали на обочине. Рука Кособродова спокойно лежала на реверсе. Наконец машинист повернулся и, кивнув головой, сказал:

— Можно!

И тотчас паренек-кочегар и Кольцов полезли на тендер и зачтем по угольной куче пробрались к водяному баку.

— Значит, четвертое окно? — уточнил Кольцов.

— Четвертое, точно, — запинаясь, сказал кочегар. Его бил легкий озноб.

По железным скобам водяного бака Кольцов спустился к сцеплению. Грохот колес на миг, оглушил его. Навстречу летела душная ночь, и звезды тоже летели, словно пришитые к этому поезду...

Кочегар остался на тендере и оттуда внимательно наблюдал за Кольцовым.

А Кольцов перебрался со сцепления на открытую площадку вагона, с площадки полез на крышу, пополз по ней, заглядывая вниз и отсчитывая окна... Вот оно, четвертое окно! Прижимаясь к крыше, Кольцов какое-то время лежал, справляясь с гулким и учащенным биением сердца. Затем взмахнул рукой и ухватился за грибок вентилятора.

Тем временем Осипов, готовясь в своем купе ко сну, стаскивал с ноги сапог. Внезапно послышались тревожные гудки паровоза, и вагон стал толчками замедлять бег. Это означало экстренное торможение.

Осипов снова поспешно натянул сапог, выскочил из купе. И тотчас в окно купе заглянуло перевернутое лицо. Исчезло. Опустились ноги. За ними появилась рука. Ухватилась за верхний переплет окна, И наконец в купе осторожно забрался Кольцов...

Со ступенек тамбура охранники напряженно всматривались в темень, пальцы, сжимавшие винтовки, побелели. Но паровоз, дав короткий успокаивающий сигнал, снова начал набирать ход.

— Видно, что-то примерещилось машинисту, ваше благородие, — облегченно вздохнув, сказал один из охранников Осипову.

— Тьмища-то какая несусветная, — в тон ему отозвался голос другого охранника.

А Павел встал у двери купе, прижался к стене, прислушивался к голосам и шорохам. Ждал. В руке у него поблескивал пистолет. И странно, он уже не чувствовал никакого волнения, только все тело его напряглось до боли.

Шаги замерли возле купе. Чей-то голос издали спросил:

— Постелить, ваше благородие?

«Двое... Значит, двое», — подумал Кольцов и поджался, поднял руку с пистолетом.

— Не надо, — отвечал за дверью Осипов и потянул за ручку.

Шумно откатилась дверь, он вошел в купе... Кочегар теперь стоял на нижней ступеньке паровоза и, предельно откинувшись, напряженно смотрел вдоль вагона.

— Горит? — спросил Кособродов, стараясь сохранить спокойствие в голосе.

— Горит, Митрич!.. Горит!

Свет в четвертом окне ярко горел, метался по придорожным кустам. Светилось окно и у последнего купе, где разместилась охрана.

Кособродов бросил в темноту цигарку и тут же свернул новую, нервно прикурил.

— Скоро станция... Ну что, не погас еще?.. — уже явно тревожась, спросил Кособродов.

Паровоз и вагон мчались сквозь ночь, врезаясь в плотную застойную темноту, разрывая ее светом фар.

Кочегар вдруг глотнул воздух, возбужденно закричал:

— Все, дядя Митя! Погас!

Машинист передвинул реверс. И паровоз стал плавно замедлять бег, чтобы медленно пройти возле входного семафора...

Ухватившись за оконную раму вагона, висел над мелькающей насыпью Кольцов. Когда скорость немного снизилась, он спружинился, оттолкнулся от вагона и полетел в темноту. Прыжок получился неудачный. Кольцов несколько раз перекувырнулся, ударяясь о крупный галечник, разрывая одежду о какие-то кусты и коряжины. Несколько мгновений полежал неподвижно, затем боязливо пошевелил руками. «Жив! — пронеслось в голове.

Паровоз уплыл в темноту. Почти не снижая хода, прокатил мимо перрона небольшой станции. Дежурный накинул на руку кочегара разрешающий жезл...

Наташа ждала. Зябко кутаясь в полушалок, взволнованно ходила по комнате. Она знала, что, если сейчас хоть на миг остановится, последние силы покинут ее. «Только бы папа не заметил, как я волнуюсь, только бы не заметил». А Иван Платонович Старцев между тем сердито выговаривал, вздев на брови поблескивающие очки:

— Это, в конце концов, не расчетливо, это же чистой воды авантюризм идти на такой риск. Да-да! И не спорь, пожалуйста?

— Но у нас ведь не было времени, чтобы подготовить операцию. Надо было рисковать! — возражала Наташа, оправдывая не столько себя, сколько Кольцова, И ей было приятно от сознания, что она понимает Павла и защищает его даже от отца.

Ивану Платоновичу очень не понравились слова дочери. «Надо было рисковать!» И он так же сердито и непреклонно произнес:

— Нет, так нельзя!.. В конце концов, это не только твое дело, но и мое. И я утверждаю: нельзя взваливать на одного человека так много...

Наташа беззвучно заплакала. Она сейчас воочию осознала, что Кольцов страшно рискует. «Что сейчас с ним? — тревогой налилось сердце. — А вдруг все сорвалось, и его убили или покалеченного захватили? Что я наделала? Почему не отговорила? Почему не нашла нужных слов? В конце концов, это задание вместе с Кособродовым мог выполнить кто-то другой... если бы было время. Да, если бы было время!»

Иван Платонович не видел терзаний дочери. Он сидел на диване и угрюмо глядел себе под ноги, негромко барабанил пальцами по валику.

Как долго и трудно тянется время! «Скорей, скорей! — торопит его Наташа. Но оно словно вмерзло в неподвижность...

Синие сумерки на улице сменились густой россыпью звезд. Листья на деревьях млели от ночной, духоты. И было тихо-тихо...

Вдруг хлопнула входная дверь. Наташа замерла, судорожно прижав руки к груди.

В комнату вошел грязный, в разорванной тужурке Кольцов. Лицо у него было разбито, и на руках ржавели запекшейся кровью ссадины.

«Что с ним? Ранен? — беспомощно подумала Наташа, и к сердцу ее подступил холод. Не помня себя от радости и страха, она шагнула навстречу Кольцову и, вскинув ему руки на плечи, бессильно прошептала:

— Ой, Павел...

— Ну что ты, Наташа! — смущенно улыбнулся Кольцов. — Все хорошо... Я же говорил... Все будет хорошо...

— Как я боялась! Иди переодевайся!.. Лицо! У тебя разбито лицо! — Наташа вдруг вся сникла. — Но это же... Это же — все! Тебе надо немедленно уходить. Ты понимаешь, у Щукина не может не возникнуть вопроса, где ты так разбился в тот же вечер, когда исчез Осипов.

— Понимаю! — сдавленным голосом ответил Кольцов. — Я уже об этом думал, пока добирался до вас.

— Я сейчас же вызову связного. — Голосу Наташи окреп.

«Его надо спасти, спасти! Во что бы то ни стало! — гудело у нее в голове, и она, уже не скрывая отчаяния, продолжила: — И ты уйдешь по эстафете в Киев. Слышишь?

— Не будем торопиться! — Павел взял ее за руки и усадил на стул рядом с собой. — Один хороший человек сказал, что голова человеку дана, чтобы думать. Давай малость подумаем, а?

— Но, боже, что можно придумать? Что? — бессильно пожала плечами Наташа. — Ведь следы на твоем лице явно от ушибов. — И, вздохнув так, что перехватило дыхание, добавила, Нет, тебе нельзя рисковать! сдавшись доводам своего сердца: — Ни в коем случае!

— У меня было время, пока я добирался до города, и, кажется, я что-то придумал? — улыбнулся ее совсем не наивным страхам Кольцов. — По крайней мере, есть смысл попытаться... Надень самое нарядное вечернее платье! весело приказал он.

Иван Платонович, до сих пор молчаливо слушавший их разговор, удивленно взглянул на Павла:

— Уж не собираетесь ли вы в таком виде идти гулять?

— Именно, Иван Платонович! Мы пойдем в ресторан «Буфф», я слышал музыку, там еще веселятся!.. — И, пока они глухими переулками, чтобы ненароком никого не встретить, добирались до «Буффа», Павел посвятил Наташу в смысл своей затеи...

«Буфф» был слышен издали. Даже в эту глухую ночную пору из раскрытых настежь ресторанных окон несся надрывный «Шарабан»...

«Буфф» был островом, на котором в разгульном вине и в бессмысленных тостах пытались утопить страх перепуганные революцией обыватели. Подъезд «Буффа» светился в ночи призывно, как маяк. А вокруг была темень.

В зале сверкали погоны, дорогие бокалы, зазывно белели открытые женские плечи. На лицах, под слоем пудры, румян, помады, — усталость и обреченность. Синими змейками поднимался дым от папирос и сигар, и казалось, что эти змейки дыма, извиваясь, танцуют в такт «Шарабана».

За столиками шептались пронырливые спекулянты в шикарных костюмах, встряхивались за графинчиками водки спешно подлощенные помещики, давно сбежавшие из своих поместий.

За одним из столиков сидел ротмистр Волин и еще какие-то офицеры. Много пили, разговаривали, однако успевая внимательно присматриваться ко всем вновь пришедшим.

— Главная задача для контрразведчика, господа, познать окружающих. А где их лучше всего познаешь, как не в ресторане?! Если бы рестораны придумали не торгаши, их пришлось бы изобрести контрразведчикам, — тихо ораторствовал Волин.

Молоденький, еще не привыкший к бессмысленной гульбе офицер тем временем разлил вино, поднял рюмку и сам за нею как бы приподнялся на носки:

— За что будем пить, господа?

— Хватит тостов, — скривился Волин. Выпив, сказал: — Тосты, речи... Мы здесь, в России, привыкли много болтать. Болтать, а не делать... Вы только начинаете службу в контрразведке, и вам полезно это знать. Там, в окопах, вы жили войной... Только войной. А мы здесь давно живем победой. Да, господа, победой. Ибо после того как мы войдем в первопрестольную, будет очень много работы. Коренная перестройка России! Во главе государства — диктатор с неограниченной властью. А мужичье, разбойников с кольями, — в лагеря, на поселения... в лагеря, на поселения... — И с трудом закончил: — Я все сказал, господа!..

Кольцов и Наташа неторопливо прошли вдоль окон ресторана. Было тихо. Тревожную тишину нарушали лишь торопливые шаги жмущихся к стенам домов редких прохожих да цокот копыт лихих извозчичьих пролеток, на которых развозили домой мертвецки пьяных офицеров.

— В этом тревожно-торопливом ритме зазвучал диссонансом замедленный стук Наташиных каблучков. Теперь Наташа одна, без Кольцова, шла по темной улице. Завернула к «Буффу». Постояла темного и снова пошла. Не дойдя до ярко освещенного подъезда ресторана, повернулась и скучающей походкой пошла обратно. Несколько раз она неторопливо проделала этот путь. Туда и обратно.

Из темноты выплыл какой-то пьяный толстяк. Поравнявшись с Наташей, замедлил шаг, доверительно ей сообщил:

— А мне тоже одиноко.

Наташа не ответила. Она повернулась, снова пошла в сторону «Буффа».

— Плачу золотыми, — без надежды бросил он ей вслед, порождал немного и — так же бесшумно растворился в темноте.

Из «Буффа» вывалила подвыпившая компания.

— Извозчик! — закричал один.

Но извозчика не было.

— Пошли пешком, здесь близко.

И они скользнули в темноту... Вскоре они преградили дорогу Наташе, которая одиноко брела по улице.

— Я вас люблю! — встав на колено, патетически воскликнул один из компании. — Я не могу без вас жить!..

Остальные тесно окружили их, пьяно ожидая продолжения забавного эпизода.

Но случилось непредвиденное: кто-то ворвался в гущу компании.

— Вы!.. Приставать к женщине!

Глухо прозвучал удар, и один из пьяных покатился по брусчатке. Другой, тот, что стоял на коленях, кулаком подсек напавшего на компанию человека. Завязалась потасовка. В темноте слышались глухие удары, стоны и ругань.

Наташа торопливо вбежала в ярко освещенный подъезд «Буффа». Бросилась к группе офицеров, встревоженным голосом сказала:

— Господа... здесь, рядом, напали на офицера!..

Несколько человек тотчас бросились в темноту. Захлебнулась и смолкла музыка. Лавиной повалили из ресторана офицеры. И гражданские в черных фраках. И любопытные дамы...

— Где?

— Что случилось?

— Кого убили?..

Сквозь встревоженно гудящую толпу протиснулся ротмистр Волин.

В световой овал ресторанного подъезда в сопровождении офицеров вошел Кольцов. Мундир его в нескольких местах был разорван. Лицо в кровоподтеках и ссадинах.

— Что произошло, Павел Андреевич? — бросился к нему Волин.

— Ничего особенного, ротмистр! Просто какие-то скоты были невежливы с моей дамой!..

Волин пригласил Кольцова и Наташу в зал, усадил их за свой стол. Молоденькие контрразведчики стоя ждали, когда Волин представит их адъютанту командующего. Они знали его по штабу и были наслышаны о его отчаянной храбрости.

— Вот чего я не понимаю, — пьяно сказал Волин. — Чего я не понимаю, это почему Павел Андреевич не у наев контрразведке. Разливайте!.. Даме закажите шампанского!..

Молоденькие офицеры стали услужливо разливать коньяк, послали официанта за шампанским.

— Я видел капитана в деле! — продолжал Волин. — В настоящем боевом деле, господа! Он не говорил слов, он действовал...

Возле Волина вырос официант и, склонившись к самому его уху, что-то прошептал, указывая глазами на дверь.

— Но я занят!.. Я принимаю друзей!.. Так и скажите: он принимает друзей и к телефону идти не пожелал!

Официант снова что-то шепнул.

— Кто?

Ротмистр быстро вскочил и, пошатываясь, пошел между столами к выходу. Отсутствовал он не больше минуты, но обратно возвращался совершенно трезвым. Лицо встревожено. Он подошел к столу:

— Господа! К сожалению, я должен вас покинуть!

— Что-нибудь случилось? — спросил Кольцов.

Волин склонился к уху Кольцова, тихо прошептал:

— Убит капитан Осипов.

Глава двадцатая

Отцветали в палисаднике Оксаниного дома подсолнухи, осыпались их сморщенные желтые лепестки. Лишь грустные мальвы не сдавались подступающей осени — ярко горели среди пожухлой зелени.

В один из таких августовских дней отыскал Оксану единственный свидетель смерти Павла — бывший ангеловский ездовой Никита. Пришел он в город не хоронясь, потому что отвоевался и отъездился на конях до конца дней своих — руку и ногу потерял он в той схватке с белогвардейскими офицерами. Пришел и рассказал Оксане все как было.

Не плакала Оксана, не голосила. Молча выслушала его и закаменела. Просидела так на лавке в кухне до рассвета. Резкие скорбные морщины пролегли на ее лице в ту ночь. А утром поспешно оделась во все лучшее, что было, сошла с крыльца.

Пустырями вышла она на многолюдную улицу, гремящую мажарами и тачанками. Через весь город прошла с торопящейся на базар толпой. На площади Богдана Хмельницкого отыскала здание Чека.

— Здравствуйте, — поклонилась она часовому. — Мне до вашего самого главного.

Часовой внимательно оглядел Оксану, отметил мертвенную бледность ее лица и лихорадочно блестящие глаза.

— По какому делу?

— Важное дело, — сказала Оксана, подумала и добавила: — Чека касаемо!

Часовой подошел к большому телефону в деревянном корпусе, покрутил рукоятку:

— Барышня! Дай мне товарища Фролова!..

Через минуту он вернулся к Оксане, посторонился, пропуская ее в здание...

Глава двадцать первая

Уже с раннего утра Микки, сидя в приемной, с восторгом и любопытством допрашивал кого-то по телефону:

— А капитан что?.. Ну-ну!.. Что ты говоришь!.. — Микки весь светился, оттого что одним из первых в городе оказался посвященным в такую новость. Он опустил трубку и доверительно, лучась довольством, сказал сидящим в приемной офицерам: — Господа, я сообщу вам сейчас нечто потрясающее. Представьте себе, адъютант его превосходительства подрался вчера из-за своей пассии с какими-то цивильными...

Через приемную торопливо прошел Щукин. Не останавливаясь, бросил:

— У себя? — и не дожидаясь ответа, скрылся в кабинете командующего.

Ковалевский сидел, утопая в глубоком кресле. Кивком он указал Щукину на кресло против себя. А сам снял пенсне, привычно протер его и, близоруко щурясь, спросил:

— Узнали что-нибудь?

— Пока ничего, Владимир Зенонович, — усаживаясь в кресло, мрачным то ном сказал Щукин. — Солдаты охраны показали, что в вагон никто не входил, шума борьбы они тоже не слышали.

— Что с пакетом? Нашли?

Никогда Щукин не видел командующего таким нетерпеливым и резким. Его благодушие как рукой сняло.

— Нет, пакет исчез.

— Чертовщина какая-то. — Ковалевский резким движением надел пенсне. Не кажется ли вам, полковник, что в убийстве Осипова замешана нечистая сила? — саркастически заключил командующий.

Щукин нахмурил брови, он был явно шокирован холодным и непримиримым тоном Ковалевского.

— Странный вопрос, ваше превосходительство, — обидчиво нахмурился начальник контрразведки.

— Нет, почему же? Ваш помощник поехал с секретной миссией, с которой, кроме контрразведчиков, никто не был знаком, и... не доехал, — напомнил Щукину генерал Ковалевский и с нескрываемым раздражением продолжил: Недавно вы доложили о полном разгроме Киевского центра. Теперь эти события... Если большевистская Южная группа не будет разгромлена, то это исключительно из-за вашей нераспорядительности, а вернее, нерасторопности.

— Может быть, еще есть смысл попытаться, — хотел было хоть на немного отклонить разговор Щукин.

— Будем, конечно, пытаться. Но время... Оно в этом случае работает против нас. — Ковалевский какое-то время сидел молча, точно давая возможность Щукину прочувствовать свою вину. Затем безнадежно сказал: — У меня создается впечатление, что где-то рядом с нами находится хорошо замаскированный враг...

— Так оно, видимо, и есть, ваше превосходительство, — с неожиданной откровенностью согласился Щукин.

— Но ведь этого вполне достаточно, чтобы принять вашу отставку, — тихо взорвался Ковалевский.

— Я готов подать рапорт, — с нескрываемым раздражением ответил полковник.

Наступила напряженная, неприятная тишина. Собеседники старались не смотреть друг другу в глаза.

Наконец Ковалевский со вздохом сказал:

— Поймите меня правильно, Николай Григорьевич, мы с вами уже достаточно работаем, и я не хотел бы на вашем месте видеть другого. Я знаю, вы опытный разведчик, но посмотрите, что делается. Следует один серьезный провал за другим. Если, как вы предполагаете, у нас работает большевистский лазутчик — его надо выявить! Это архиважно, особенно сейчас, когда мы готовим генеральное наступление...

Дверь открылась, и в кабинет вошел Кольцов. На его лице белели пластыри. В руках он держал телеграфную ленту.

— Разрешите! — с удрученным и вместе с тем с победоносным видом произнес адъютант.

— А что, Николай Григорьевич, синяки и царапины, оказывается, иногда украшают мужчину, — насмешливо глядя на Кольцова, сказал Ковалевский. Я бы приравнял их к боевым шрамам...

— Об этом подвиге капитана я уже наслышан, ваше превосходительство, ответил Щукин и с облегчением подумал, что Кольцов вовремя прервал этот тяжелый для обоих разговор. — Выходит, не перевелись еще в России гусары!

— И болтуны тоже, господин полковник, — недовольно поморщился Кольцов. — Я имею в виду ротмистра Волина.

— Вы зря на него обижаетесь. Он рассказывал мне об этом с тайной завистью, — продолжил Щукин, с любопытством изучая пластыри на лице адъютанта.

— Что там у вас, Павел Андреевич? — как бы подвел черту под этим благодушным разговором Ковалевский.

— Телеграмма от Антона Ивановича Деникина. К нам выезжают представители английской и французской военных миссий... — Кольцов заглянул в ленту, — бригадный генерал Брике и генерал Журуа.

Ковалевский, принимая ленту, зябко передернул плечами, на его лице появилась озабоченность.

— Давно жду. Наверное, поторопить нас хотят. — И стал читать ленту: Военную миссию союзников прошу встретить должным почетом...

Оторвавшись от ленты, Ковалевский бросил на Кольцова мимолетный взгляд:

— Сразу же, чтобы не забыть, капитан! Предупредите градоначальника о приезде миссии. Пусть позаботится о церемониале. Да и город не мешало бы привести в порядок...

— Будет исполнено, ваше превосходительство, — четко сказал Кольцов.

— «Переговоры с ними ведите в рамках известной вам моей директивы, продолжал монотонно читать Ковалевский. В его волосе слышалась горькая и бессильная ироничность. — Особое внимание уделите представителю Великобритании бригадному генералу Бриксу. Он наделен большими полномочиями военного министра господина Черчилля... — Ковалевский снова оторвался от телеграммы, с иронией бросил: — Едут с полномочиями... лучше бы с оружием... — И опять стал нервно перебирать телеграфную ленту, непокорно свивающуюся у него в руках в упругие замысловатые кольца: — Желательно отметить прибытие миссии более решительным наступлением на Киев... Желаю успеха... »Деникин». — Ковалевский с раздражением бросил на стол телеграфную ленту, зло сказал: — На Киев! Скорее брать Киев! И это в такой момент, когда я не успеваю подбросить генералу Бредову подкрепления...

— Интересы союзников, Владимир Зенонович, — осторожно заметил Щукин и выжидательно замолчал, давая понять, что такие вопросы не обсуждаются при подчиненных.

— Да уж это как водится!.. Интересы союзников! Политика! И так все время жертвуем стратегией для политики. Французам на Украине нужны железные рудники и угольные шахты! — язвительно продолжал Ковалевский о том, о чем давно мучительно передумал. — Значит, наступайте на Украину. Англичане нуждаются в металлургических заводах, железных дорогах и конечно Же в нефти. А нефть на Кавказе. Значит, поворачивайте на Кавказ... А к чему это приведет?

— Мы от них слишком зависим, Владимир Зенонович, — невесело напомнил Щукин. — Без оружия много не навоюешь!

— Это понятно! — Ковалевский замолчал и спустя несколько мгновений осуждающим тоном добавил: — А между прочим, Николай Григорьевич, наша родная русская буржуазия удрала туда не в, одном исподнем — прихватила с собой немалые капиталы. Могли бы там и раскошелиться господа патриоты. За свои денежки могли бы купить и обмундирование, и оружие, и танки.

Щукин не ответил, внезапно замкнувшись в своей непроницаемой угрюмости. Наступила неловкая тишина.

— Ждут ответа, — напомнил Ковалевскому Кольцов, понимая, что сейчас ему нужно быть предельно сдержанным.

Ковалевский поднял голову и несколько мгновений рассеянно смотрел перед собой. Затем зло сказал:

— Ну что ж... Передайте Антону Ивановичу, что к приезду союзников Киев постараюсь взять... Ну и пожелайте ему чего-нибудь... здоровья и все такое. — И Ковалевский с явным пренебрежением махнул рукой.

Кольцов записал и коротко спросил, храня на лице выражение почтительной бесстрастности:

— Можно идти?

Ковалевский усталым жестом руки отпустил Кольцова.

— Капитан! Зайдите, пожалуйста, чуть позже ко мне! — с необычной вежливостью сказал Кольцову Щукин, провожая его холодным взглядом.

— Хорошо, господин полковник.

Когда дверь за Кольцовым закрылась, Щукин неохотно вернулся к прерванному разговору:

— Владимир Зенонович! Я принимаю все меры, для того что, — бы выявить и обезвредить большевистского агента. И будем надеяться, довольно скоро смогу назвать вам его имя.

Слава его, однако, звучали неубедительно, казенно... Несколько позже Кольцов спустился вниз, на первый этаж, где размещались помещения контрразведки, быстро прошел по длинным петляющим коридорам.

На скамейке, возле кабинета Щукина, смиренно сидел щуплый старик в солдатских сапогах и косоворотке, тот самый, что в ночь гибели капитана Осипова дежурил возле склада и поздоровался с Кособродовым.

Кольцов наметанным глазом разведчика сразу узнал его и, не поворачивая в его сторону лица, торопливо прошел мимо. А старик, увидев Павла Андреевича, на полпути к губам задержал цигарку и, что-то мучительно припоминая, посмотрел ему вслед.

Щукин был в кабинете один и нервно перекладывал на столе какие-то бумаги. Увидев Кольцова, продолжал еще некоторое время сосредоточенно заниматься своим делом и, усыпив Кольцова этим монотонным действием, вдруг тихим голосом сказал:

— То, что вы вели себя достойно, господин капитан, защищая даму от оскорблений, весьма похвально, и я не смею за это судить вас строго. Но, как мне стало известно, это не просто дама, это — ваша дама. Более того, это дочь какого-то лавочника или что-то в этом роде. И я хочу сделать вам замечание за то, что вы неразборчивы в своих связях с женщинами. Вы адъютант командующего, и это накладывает на вас определенные обязанности...

— Но, Николай Григорьевич... — начал Кольцов с ничего не значащего обращения, что давало ему некоторое время на раздумья. А сам стал лихорадочно прикидывать: «Надо учесть, что явка известна контрразведке. И пользоваться ею теперь нужно осторожно. Лишь в крайних случаях... Впрочем, надо поменять явку. Так будет лучше и для меня, и для Старцевых». И чтобы выгадать драгоценные мгновения, он продолжил: — Мне кажется, что это...

Щукин нетерпеливым жестом остановил его:

— Вы хотите сказать, что это ваше сугубо личное дело. Безусловно, ваше... Вы вправе выбирать друзей и подруг согласно своему вкусу, сердечным наклонностям, привычкам и, конечно... — Тут Щукин, подчеркивая значение сказанного, произнес по слогам: — Вос-пи-тани-ю... — Кольцов еще раз попытался что-то сказать, возразить, возмутиться, но Щукин кисло поморщился, всем своим видом выражая недовольство тем, что Кольцов осмеливается его перебивать. И снова угрюмо произнес: — Я попросил вас зайти ко мне вот почему. Не далее как вчера моя дочь предупредила меня, что пригласила вас в гости к нам... Я хотел бы сказать, что мне будет неприятно, если вы примете это приглашение... — И Щукин, словно ожидая от Кольцова упорного несогласия, угрюмо опустил вниз глаза. Было видно, что он и сам понимает: их разговор никак не может войти в нужное русло, ему трудно даются убедительные и здравые слова.

Но Кольцов все понял, и особенно то главное, что полковник Щукин в ослеплении отцовских чувств пошел по ложному пути, что расчет Кольцова оправдался и случай с Осиповым не бросает на него ни малейшей тени. Похоже, что это так.

— Николай Григорьевич! Но это несправедливо! Я действительно был два раза в том доме, — тихо сказал Кольцов и сделал выразительную паузу, показывая, как ему трудно дается это признание. — Хозяин-археолог, а не лавочник. Время и разруха вынудили его торговать старинными монетами, распродавать свою коллекцию...

Щукин нетерпеливо слушал, чутьем опытного разведчика угадывая за словами этого любимчика командующего какой-то второй, настойчиво ускользающий от него, Щукина, смысл. И чтобы скрыть от Кольцова свою обескураженность и досаду, он внезапно поднялся из-за стола, неприязненно отодвинул от себя ставшие в этот миг ненужными бумаги и коротко, как команду, бросил:

— Я вас более не задерживаю!

— Не понимаю, но мне кажется, вы крайне несправедливы по отношению ко мне, — с нескрываемой горечью еще раз повторил Кольцов и, тщательно закрыв за собой дверь, вышел от полковника с ощущением одержанной победы.

На скамейке, у самых дверей кабинета, все еще сидел, комкая в руке выцветший от солнца и дождей картуз, старик сторож. Увидев Кольцова, он встрепенулся и снова стал внимательно к нему присматриваться и — никак не мог вспомнить, где и когда он уже встречался с этим человеком...

— Сидорин! — выкрикнули из щукинского кабинета.

Старик вытянулся по стойке «смирно» и одернул на себе косоворотку. Затем строевым шагом, но так, что его заносило куда-то вбок, трепетно направился в кабинет.

— Явился по вашему приказанию! — зычно гаркнул он полковнику Щукину и стал глазами, как его когда-то учили, пожирать начальство.

— Проходите, Сидорин ваша фамилия? — бесцветным и оттого сильно действующим на неискушенных голосом произнес полковник.

— Так точно-с, Сидорин! — радостно отозвался сторож.

— Давно работаете на железнодорожном складе? — таким же ровным, бездушным голосом спросил Щукин, даже ни разу не поглядев на сторожа.

Сидорин начал рассказывать обстоятельно и деловито. Он привык за долгую свою жизнь так говорить с начальством, зная, что за бестолковщину оно по головке не гладит.

— Приставлен я, значит, ваше высокоблагородие, к складу уже седьмой год. И при царе-батюшке, и при красных, и при ваших. Власти меняются, а без сторожей, стало быть, ни одна не обходится. Там, где ежели есть что охранять, нужен караул. Хочешь порядка — станови сторожа. А то разворуют, разнесут, крошки не оставят. Люди — воры, сами знаете...

Щукин сердито оборвал его:

— Сто пятый-бис при вас отправлялся?

— Так точно, при мне, ваше высокоблагородие. — Сидорин наконец понял, что от него требуют не обстоятельности, а четких ответов.

— Паровоз с вагоном вам видно было?

— Как на ладони, ваше высокоблагородие.

— Ну и что вы видели?

— Да ничего такого. Сел в вагон офицер, охрана, и поехали они...

— А на паровоз кто сел?

— Окромясь трех паровозников, никто не садился.

Щукин заинтересованно поднял голову, снова спросил старика:

— Значит, вы хорошо видели, что на паровоз сели три человека?

— Вот как вас вижу... Это уж точно, ваше высокоблагородие, Глаз у меня, надо сказать, прицельный, артиллерийский.

— Вы знаете этих троих? — строгим голосим продолжал задавать вопросы Щукин.

— Только машиниста, Кособродова Митрий Митрича... — добросовестно признался Сидорин.

— А остальные как выглядели? — не отступал от своего полковник?

— Обыкновенно, ваше высокоблагородие. Молодой парень, человек такой, средних годков... неловкий... — опять перешел на обстоятельную речь Сидорин, почувствовав заинтересованность Щукина.

— Неловкий? Почему? — невольно вскинулся полковник. Сторож потер переносицу пальцами, переступил с ноги на ногу и с готовностью ответил:

— Да он когда на паровоз садился, то с подскоком. И чуть сундучок не выронил.

— Вспомните, как он выглядел, — попросил Щукин, теперь уже не без любопытства изучая этого цепкого на зрение человека. — Лицо, фигура?.. Самое приметное вспомните...

Сторож старательно насупил брови, наморщил лоб, всем своим видом показывая, что старается думать изо всех сил.

— Ничего больше не запомнил, — наконец вздохнул он. — Да и темновато было, ваше высокоблагородие.

— Ладно. И на том спасибо. Понадобитесь — вызовем. О нашем разговоре никому! — сухо сказал Щукин.

— Уж не сумлевайтесь, ваше высокоблагородие. Я — ни-никому! Я — за порядок! Должен же он когда-нибудь установиться твердо!

Сторож пошел, старчески шаркая ногами. У дверей остановился, поклонился.

Щукин несколько мгновений сидел молча, что-то прикидывая, потом нажал кнопку звонка. И тут же незамедлительно на пороге появился молоденький поручик.

— Прикажите начальнику железнодорожной охраны доставить паровозную бригаду сто пятого-бис...

...Машиниста сто пятого-бис Дмитрия Дмитриевича Кособродова втолкнули в узкую темную комнату с облезлыми и исчерканными стенами. Здесь стоял хромой дощатый стол и две табуретки, а в потолок ввинчена зарешеченная электрическая лампочка.

— Положив руки за спину, по комнате с неторопливой выжидательностью ходил ротмистр Волин, не показывая арестованному налитых ненавистью глаз.

— Дмитрий Дмитриевич, — елейным голосом участливо сказал он, — кто должен был вести в тот вечер паровоз?

— Я уже объяснял там, в депо, бригада Колпакова, — недоуменно пожимая плечами, пробубнил машинист. — А только загуляли они. У кочегара ихнего дочка замуж выходила. Ну и попросили меня. Чтоб я, значит, съездил...

— А может, наоборот: вы попросили его остаться дома? — прицелился взглядом в переносицу машиниста Волин, уже заметно выходя из себя.

— Ну зачем же это мне?.. — невозмутимо спросил Кособродов, невинно сложив руки на коленях.

— Рассказывайте, что было дальше! — все больше раздражаясь, наседал Волин.

— Дальше? — Кособродов помедлил, опять пожал недоуменно плечами и продолжил: — А что было дальше... сели да поехали...

— Втроем?

— Это я тоже уже говорил! — Кособродов поднял на Волина лукаво-невинные глаза. — Без помощника мы поехали. Заболел помощник.

— И паровоз вы, значит, вели вдвоем? — загадочно спросил ротмистр, радуясь заранее расставленной ловушке.

— Вдвоем, — как ни в чем не бывало повторил Кособродов.

— Не путаете?

В комнату стремительно вошел Щукин. Сел на край стола, бросил вопросительный взгляд на Волина.

— Вдвоем, говорят, были, Николай Григорьевич.

— Вдвоем? — Щукин достал портсигар, закурил, затем резко обернулся к Кособродову и быстро спросил: — А третий кто был на паровозе? Пассажир?

— Никого больше не было. Я уже сказал! — твердо ответил Кособродов.

Щукин неприязненно оглядел арестованного и подал Волину какой-то знак глазами.

Волин открыл дверь, крикнул:

— Давайте!

В комнату втолкнули паренька — кочегара сто пятого-бис.

— Как зовут? — спросил Щукин.

— Меня-то? — переступая на месте ногами, часто заморгал глазами паренек. — Колей... Николаем.

— Так вот, Коля, скажи нам, сколько вас было на паровозе сто пятого-бис? — со слащавой вкрадчивостью продолжал расспрашивать полковник.

— Я да Митрий Митрич... — Коля подумал, добавил: — Митрий Митрич вел паровоз. Помощник заболел. А я и за кочегара и за помощника... Да мне это не впервой...

— А был еще третий... Третий кто был на паровозе? — с хорошо разыгранным удивлением спросил Щукин.

— Третий?.. Третий?.. Ах, вот вы о чем! Напросился один железнодорожник. Подвезите, говорит, до следующей станции. Ну, мы его и взяли. Очень уж просился человек. Жена, говорит, больная, возьмите... говорит... Христа ради...

Коля бросил мимолетный взгляд на Кособродова. Хотя тот молчал, по его гневному, укоризненному взгляду Коля понял, что говорит не то. И осекся. Глотнул воздуху, собираясь с мыслями. И вдруг рассмеялся. Давясь смехом, заговорил:

— И что это я вам тут намолол?! Это же все во вторник было... Ну да! Во вторник мы пассажира везли. А вчера ж среда была?.. — Коля посмотрел на Щукина невинно-обалделыми глазами и снова спросил: — Вчера среда была, госп...

Волин коротко взмахнул кулаком — Николай отлетел к стене и, схватившись руками за живот, медленно сполз на пол. Глаза ему застлало слепотой, а в горле забился, так и не сумев вызваться наружу, крик.

Щукин брезгливо поморщился и, повернувшись к Кособродову, уперся в него тяжелым взглядом.

— Семья большая? — спросил он загадочно, и злорадная усмешка косо перечеркнула его губы.

— Чего?

— Семья большая, спрашиваю? — продолжал странно усмехаться полковник Щукин.

Машинист молча и угрюмо смотрел на Щукина, и подбородок у него чуть-чуть подергивался то ли от обиды, то ли от недоумения.

— При чем тут семья? — хрипло произнес допрашиваемый.

— Она вас может больше не увидеть! — Щукин порывисто встал, подошел поближе и, в упор уставясь в машиниста, доверительно произнес: — Кособродов! Как только мы начнем вас допрашивать по-настоящему, вы скажете все, слышите? Но отсюда уже никогда не выйдете. Мы не освобождаем калек... Подумайте об этом. — И, словно потеряв к машинисту и его помощнику всякий интерес, Щукин подошел к двери и властно позвал: — Надзиратель!

— Здесь, ваше высокоблагородие! — Мгновенно появился на пороге надзиратель и, еще не успев прогнать с лица равнодушной заспанности, встал навытяжку.

— В тюрьму их! — громко скомандовал Щукин, показывая на арестованных.

...Домой полковник Щукин пришел поздно ночью. Был он усталый и хмурый, как бы вобрав в себя всю тяжесть дня. Он чувствовал, что и в разговоре с Кольцовым, и при допросе машиниста Кособродова он потерпел поражение. Но больше всего его удручали дурные предчувствия, что это только начало, что теперь он стал утрачивать власть над волей и судьбами людей. И от этого Щукин почувствовал себя одиноким и беспомощным.

Он взглянул на дверь, ведущую в Танину комнату. Под дверью лежала желтая и тонкая, как соломинка, полоска света. Щукин в раздумье остановился, откашлялся и постучал.

— Папа? — удивленно и, как показалось Щукину, недовольно спросила Таня, приоткрыв дверь. — Уже очень поздно.

— Прошу прощения, но ты ведь не спишь, — возразил Щукин. — Нам надо поговорить, Татьяна! К тому же днем мне некогда. Так что придется тебе выслушать меня сейчас.

— Ну что ж... — спокойно согласилась Таня и отступила от двери. Только сейчас Щукин заметил, что пальцы дочери выпачканы землей.

«Видно, возится по ночам с цветочными горшками. Какая блажь!.. Вот так и мать ее блажила... — подумал он с досадой. И внезапно сухо и сдержанно сказал дочери:

— Вчера ваш знакомый капитан Кольцов ввязался возле ресторана в пьяную драку. Из-за женщины.

В широко раскрытых глазах Тани мелькнуло удивление.

— Дрался?.. Из-за женщины?.. Тут какая-то путаница. Ошибка...

Таня не могла поверить в то, что обычно сдержанный и обходительный Кольцов может ввязаться из-за какой-то женщины в драку. А если это случилось, значит, Павел Андреевич вынужден был поступить именно так.

— Нет, Таня, никакой ошибки, — стоял на своем Щукин. — Поговорим спокойно.

Дочь присела, безвольно уронив руки на колени. И этот мертвенно-покорный жест и медленно каменеющее Танине лицо вызвали в Щукине глубокую жалость, но он усилием воли отогнал ее и сказал дочери все, что считал нужным сказать.

— Вспомни, Таня, маму, — воззвал Щукин к самой чувствительной струне ее души, настойчиво подбирая проникновенные, убедительные слова. — Ты уже взрослая, Таня, и должна понять, что мы с твоей мамой были очень разные люди. Да-да, разные! Но разве я ей запрещал жить по ее разумению, воспитывать тебя так, как она считала нужным? Я уважал ее склонности и взгляды. Точно так же и с тобой... — Он выразительно взглянул на дочь Таня смотрела прямо перед собой, и глаза ее были странно недвижны, лицо необыкновенно красивым и чужим. «Откуда у нее эта безбоязненная отчужденность? — на мгновение испугался Щукин. — Не от слабости же! Тогда откуда? От любви? Неужели?» Но вслух, храня на лице маску строгого отцовского благодушия, продолжил: — Да, я никогда не стеснял твоей свободы. Долг — это не гнет. Мой долг и перед тобой, и перед Россией, и перед всеми — это мой выбор... И все же есть вещи, которые невозможно допустить. Понимаешь?.. И вот твои взаимоотношения с Кольцовым как раз я допустить никак не могу. Ибо этого я не боюсь сказать, — Щукин глубоко вздохнул, — он человек низких душевных качеств. Ты знаешь мою жизнь, мой характер, наконец. Мне всегда была ненавистна в людях распущенность.

Таня быстро подняла голову, на ее лице вспыхнуло упрямство.

— Он не может быть распущенным, папа! — горячо заговорила Таня. — Это не так, это не так, уверяю тебя. Ну, пожалуйста, поверь мне. — Не вставая со стула, Таня вся подалась к отцу: — Позволь мне самой поговорить с Павлом Андреевичем. Я уверена, он передо мной ничего не утаит.

— Нет! — с силой произнес Щукин. — Я готов еще раз повторить, что никогда ничего тебе не запрещал, что вмешивался в твою жизнь лишь в крайних случаях. А ныне я категорически запрещаю тебе видеться с Кольцовым. Если ты нарушишь этот запрет... ты уедешь отсюда. У меня нет иного выхода. — Голос Щукина стал странно хриплым, губы плотно сжались, и теперь перед Таней сидел не отец, а чужой человек с белыми, злыми, глазами...

Таня сидела молча, опустив голову. Щукин несколько раз прошелся по комнате. Гнев его прошел, и сейчас он испытывал к дочери только жалость.

— Таня! — Он подошел к Тане и с опаской, бережно тронул ее за плечо, но она отстранилась. — Поверь мне, моей любви к тебе, моему знанию жизни и людей. Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо, я уверен в этом... Спокойной ночи! — Он пошел к двери и, уже выходя, обернулся.

Таня сидела, все так же опустив голову. Лица — не было видно, а поза выражала бессилие. И все же Щукин не был уверен, что одержал победу над дочерью. Ему показалось, что он потерпел в этот густонасыщенный событиями день третье поражение...

Глава двадцать вторая

Большая луна мягко светила в окно кабинета, и, наверное, от ее света лицо Фролова казалось усталым и изможденным. Заложив руки за спину, он отошел от окна, склонился над столом. Снова бросил тревожный взгляд на недавно полученное от Кольцова донесение. Он перечитывал его много раз, знал уже наизусть и все же упорно продолжал искать скрытый смысл. Что-то его настораживало, чего-то он не мог понять в этом тексте:

«Динамит доставлен по адресу: Киев, Безаковская, 25, Полякову Петру Владимировичу. Взрывы назначены на двадцать седьмое. После операции немедленно уходите».

Вчитываясь, Фролов настойчиво снова и снова разлагал сообщение на короткие и логически последовательные фразы — так легче было из каждой выудить скрытый смысл.

«Динамит доставлен... Полякову Петру Владимирович у...» Значит, сообщение адресовано не Полякову. У Полякова лишь хранится динамит, и кто-то, получив это сообщение, должен взять его и затем произвести взрывы. Или взрыв... »Взрывы назначены на двадцать седьмое»... »назначены... ». Вполне вероятно, что динамит доставили не только к одному Полякову. И человека, который каким-то образом связан с Поляковым, ставят в известность, что все взрывы назначены на двадцать седьмое, то есть в этот день контрреволюционеры предполагают провести в городе крупные диверсии.

Похоже, что это так. И все же... И все же, при всей недоговоренности сообщения, в нем было подозрительно много конкретного: адрес, фамилия, имя, отчество, дата... Бросалась в глаза и настораживала некоторая его нарочитость...

В дверь постучали, вошли двое чекистов, четко щелкнули каблуками.

— Ну... Что выяснили?

— Поляков Петр Владимирович — известный в Киеве врач-невропатолог действительно проживает по Безаковской, двадцать пять, — доложил один из чекистов со старательной обстоятельностью. — Имел большую практику. Живет богато даже сейчас. Квартира из шести комнат. Как врача, его не уплотнили. Соседи показывают, продолжает практиковать и в настоящее время. Лечит тех, кто может хорошо заплатить... Прикажете арестовать?

Фролов не ответил. Неспешно, словно он один в комнате, прошелся по кабинету. Подошел к шкафу, зачем-то посмотрел на папки с уже давно законченными делами, задумался.

— Какое сегодня? — спросил не оборачиваясь.

— Двадцать шестое, — с готовностью ответил тот же самый чекист.

— Нет, двадцать седьмое, — поправил его товарищ и показал на часы. Было уже пятнадцать минут первого.

«... Взрывы назначены на двадцать седьмое...»

— Арестуйте! — не очень уверенно сказал Фролов и тут же добавил: Только без шума. И обязательно оставьте засаду.

Капкан, так умело поставленный полковником Шукиним, захлопнулся.

В эту самую ночь в Киев снова пришел Мирон Осадчий. На Куреневке осторожно прокрался в знакомый двор, постучал в окно светелки, где спала Оксана. Но она не отозвалась. Подошел к двери, подергал — заперта изнутри. «Намаялась за день, спит крепко», — с сочувствием подумал Мирон и снова — уже громко — стал стучать в окно. Потом затарабанил в дверь. И наконец прижался всем лицом к оконному стеклу, горячечно забормотал:

— Открой, Ксюша! Это я — Мирон?.. Слышь, открой!..

Услышав его голос, Оксана вскочила с постели, сердце ее захлестнула боль и обида. Она взяла ружье Павла, взвела курки, неумело прицелилась. Не знал Мирон, что стоит в метре, в секунде от своей смерти.

— Ксюша, отопри! — неотступно просился он, словно подталкивая своим голосом Оксанину руку. Но дрогнула рука, опустила Оксана ружье, села на кровать и впервые с того дня, как услышала рассказ ездового Никиты о смерти Павла, беззвучно заплакала от одиночества и бессилия наказать человека, порушившего ее жизнь.

А Мирон еще долго ходил возле дома, стучал в окно, зло пинал ногой дверь. Соседские собаки подняли яростный лай, рвались с цепей. Вскоре уже все куреневские собаки вторили им, В нескольких домах затеплились в окнах поспешные огоньки. Кто-то из Оксаниных соседей вышел на крыльцо, вглядываясь в темноту, спросил тревожно:

— Ты чего, Полкан?

И тогда окончательно понял Мирон Осадчий, что не откроет ему Оксана, что не следует ему дольше ходить под окнами и испытывать судьбу. Подумал о причине, и холодок пополз между лопатками. Догадалась? Или узнала? Откуда? Ведь никто не видел... А может, видел? Может, как-то узнала?.. И от этого на сердце стало беспокойно.

Опасливо поглядывая по сторонам, вышел раздосадованный Мирон на улицу, согнувшись, постоял немного, прикидывая: куда же пойти? Домой побоялся. В конце улицы спустился в глинище, поросшее терном и дикой шелковицей. Забрался в бурьян, прилег на свитку; свиткой укрылся. Поворочался малость и уснул. Даже не уснул, а забылся в чуткой тревожной дреме. Вскидывался от каждого дуновения ветерка, от каждого хруста ветки...

Утром, старательно стряхнув с себя солому и бурьян, Мирон, ненавидя весь белый свет и себя самого, двинулся в город. Он торопился побыстрее обойти все адреса, накрепко зарубленные в памяти.

Шел с торопливой оглядкой, прижимаясь поближе к глухим заборам. Иногда украдкой приглядывался к домам и прохожим. Старался все примечать и быть незаметным...

Возле большого, украшенного мелкими скульптурами дома на Жилянской Мирон замедлил шаги, остановился.

На ступеньках подъезда дома сидела смиренного вида девчушка в старенькой латаной-перелатаной кацавейке с братишкой на коленях.

— А вот дядя идет, он тебя заберет, — неумело стращала она малыша, который все время упрямо пытался сползти с ее колен.

Мирон подошел к девчушке, провел короткопалой ладонью по голове малыша и, быстро оглядевшись по сторонам, просипел:

— Озоруешь, малый! — Потом спросил девчушку: — А ты, случайно, не в этом доме проживаешь?

— Ага ж, в этом самом. — Девчушка вежливо привстала, придерживая присмиревшего брата за руку.

— Может, ты знаешь Гриценко Василь Сидоровича, он тут проживает, все так же сипло спрашивал он: видно, ночью настудило ему горло.

— Гриценко? Василь Сидорыч? — удивилась девчушка. — Так он же помер. Еще в прошлом годе помер.

— Помер, говоришь? — слегка оторопел от неожиданности Мирон, потом спохватился: — Ну, царство ему небесное. — И, прижав к бокам неуклюжие руки, он торопливо зашагал по улице дальше...

Проблуждав немного по городу, Мирон вышел на Безаковскую улицу, отыскал двадцать пятый номер дома. Скучающей походкой пошел по улице дальше. Затем вернулся. Около подъезда внимательно осмотрелся и нырнул в парадное.

Лестница была светлой и широкой, такие бывают только в благоустроенных домах с дорогими квартирами. Мирон поднялся на второй, затем на третий этаж и нашел нужную табличку: «Доктор Поляков П. В. «. Настороженно прислушался. За дверью — никаких признаков жизни. Тогда он нажал кнопку звонка. Подождал. И нажал снова. Но никто не отвечал. Стал стучать. В ответ все та же тишина. Мирона это явно встревожило. Тихонько, затаив дыхание, он отодвинулся от двери и стал крадучись, на цыпочках, спускаться вниз: шаг, еще шаг, еще другой — только бы тихо, только бы не застучать...

Прежде чем выйти из подъезда, постоял, наблюдая за улицей, вглядываясь в каждую, подворотню, в каждый подъезд.

Постой-постой, что-то здесь неладно! Вон, на противоположной стороне, стоит человек. Слишком долго стоит... Похоже, собирается уйти... Ага, ушел... Ушел или его сменили?..

А вот идет еще человек в вельветовой курточке и почему-то очень подозрительно озирается по сторонам... Повернул на другую улицу, слишком быстро повернул...

Нет, вроде здесь все спокойно! Стараясь не выдавать своего страха, Мирон неспешно шагнул из подъезда и пошел по улице, всем видом показывая, будто вышел проветриться, прогуляться.

Узкие улочки и проходные дворы вывели его на Прорезную. По Прорезной ходил маломощный трамвай. От угла Крещатика он с натугой поднимался вверх до Владимирской и дальше — на Сенной базар.

Мирон неторопливо прошел мимо трамвайной остановки и подошел к дому, на треугольном фонаре которого значилось; «Прорезная, 8». С безразличным видом прислонился к углу открытых ворот и стал закуривать, исподлобья просматривая всю улицу — пядь за пядью; просмотрел — и тут же успокоился.

Свернув цигарку, Мирон поднял голову и вздрогнул — прямо на него шел милиционер с красной повязкой на рукаве. На лице Мирона выступил пот. В глазах от страха помутилось.

Не сводя с милиционера глаз, он потянулся рукой за наганом, но никак не мог попасть рукой в карман. А когда наконец ухватился за холодную ребристую рукоятку, милиционер, дружелюбно улыбаясь, попросил:

— Дай прикурить, товарищ!

Мирон поднял свою цигарку, и рука у него дрожала мелко-мелко и противно, как у припадочного.

— С похмелья, что ли? — прикуривая, участливо спросил милиционер.

— Ага... с похмелья... с похмелья... — согласно закивал головой Мирон, радуясь, что и на этот раз, похоже, обошлось. Вывезла кривая! Но все же решил в дом пока не заходить. Не испытывать — будь она неладна! судьбу.

Смахнув рукавом пот — и оглядевшись по сторонам, Мирон двинулся вдоль трамвайных путей...

В кабинете Фролова резко, настойчиво зазвонил старинный «Эриксон». Фролов снял трубку, сильно дунул в нее:

— Слушаю.

Кто-то на том конце провода тоже дунул в трубку и искаженной мембраной голосом произнес:

— Товарищ Фролов!.. Это товарищ Фролов?.. Океанин «знакомый» вывел нас уже на третий адрес. С Куреневки отправился на Жилянскую, семь, интересовался Гриценко. Потом — на Бедаковскую, к двадцать пятому номеру...

— Что? — вскинулся Фролов. — Повторите!

— Голос в трубке повторил:

— На Безаковской, говорю, интересовался двадцать пятым номером. Але! Вы слушаете? Только что был на Прорезной, возле восьмого номера. Но не заходил. Спугнул милиционер. Теперь пошел дальше, на Александровскую.

— Так-так... очень любопытно... — бормотал сам себе Фролов, напряженно обдумывая сообщение.

А на том конце снова прорывался сквозь треск, гудки и шум все тот же голос:

— Так что, товарищ Фролов, может, возьмем «знакомого»? Или как?..

— Ни в коем случае! Только следить!.. Слышите?.. Алло... Алло... Только следить!.. — встревоженно приказал Фролов в трубку. А сам тем временем достал из ящика стола присланное Кольцовым донесение, положил на аппарат все еще гудевшую всеми шумами телефонную трубку и снова стал вчитываться в текст: «Динамит доставлен по адресу: Киев, Безаковская, 25...» Странно... Этот адрес — лишь один из трех, по которым прошел Осадчий. И пошел дальше, по четвертому... Очень странно!..

Фролов ерошил волосы и неотрывно смотрел на разложенные на столе бумаги. В нем все сильнее нарастало тревожное ощущение — что-то здесь не так... Собрав со стола бумаги, он отправился к Лацису.

Мартин Янович сразу понял, что Фролов пришел к нему с чем-то важным. Он указал глазами на стул, а сам уперся ладонью в подбородок и негромким задушевным голосом сказал:

— Слушаю, Петр Тимофеевич.

— Несколько дней назад, — решительно начал Фролов, — Кольцов переслал текст случайно увиденного им донесения. Оно было подготовлено контрразведкой и предназначалось для отправки в Киев... — И Фролов обстоятельно рассказал Мартину Яновичу о сомнениях, которые вызвало это донесение. После чего достал из кармана лист бумаги и положил его перед Лацисом: Ночью в Киеве объявился небезызвестный нам связной Щукина Мирон Осадчий. Весь сегодняшний день он болтался по городу, интересовался различными адресами... вот этими...

Лацис заинтересованно взял лист, стал внимательно его изучать. На лбу его собрались суровые складки.

— В том числе и Безаковской, двадцать пять?

— В том-то и дело.

— Интересно... Оч-чень интересно... — Лацис порывисто встал, несколько раз быстро прошелся по кабинету, остановился напротив Фролова. Осадчий где сейчас?

— На Александровской.

Склонившись над бумагой, Лацис снова стал внимательно всматриваться в нее, словно на ней вдруг проступили какие-то таинственные знаки.

— Жилянская улица — Гриценко... Безаковская — Поляков... — старательно вполголоса, точно перечисляя каких-то старых знакомых, перечитывал он адреса.

Фролов слушал Лациса и устало кивал головой. Затем задумчиво потер переносицу пальцем раз-другой и неспешно высказал предположение:

— Может, Щукин по этим адресам кого-то ищет?.. Или проверяет свои старые явки и агентуру?..

Лацис отрицательно покачал головой.

— Щукина я хорошо знаю, — объяснил он. — Очень хорошо, хотя нас никогда не представляли друг другу. — Лацис позволил себе на мгновение разрядить напряжение иронией и тут же продолжил сухо, лаконично, не делая ни малейшей паузы на отбор самого необходимого, — мысль его работала с той отточенной мгновенностью, которая всегда и удивляла и восхищала всех, кто близко соприкасался с Мартином Яновичем: — Полковник Щукин служил в контрразведке в Петербурге. Был одно время ненадолго прикомандирован к московскому жандармскому управлению. Большой мастер работы с агентурой... Хитер, осторожен... Нет, он не доверил бы столько своих секретов одному человеку, тем более такому, как Мирон Осадчий.

Лацис, по привычке, подошел к широкому окну кабинета. На город уже давно опустилась недобрая свинцово-серая ночь, и купола Софийского собора стали белесыми, похожими на слитки черненого, старинного серебра. По лицу Лациса бродили отблески каких-то мыслей.

— А может, все-таки взять Осадчего? — неуверенно предложил Фролов.

Лацис не ответил. После долгого молчания сказал:

— Вариант первый. Безаковская еще не была явкой. Но предназначалась... Если Осадчего не возьмем, значит, явка надежная... — Но тут же замахал руками: — Нет! Не то! При чем здесь остальные четыре адреса? Наконец, при чем здесь весь текст донесения Кольцова?

И снова — настороженная тишина, полная невысказанного собеседниками недоумения. Только мерный и неутомимый звук шагов Лациса.

— Вариант второй. Динамит хотели забросить на Безаковскую. Но кто-то или что-то помешало. И тогда Щукин послал Осадчего выяснить, что случилось... — И снова Лацис тут же сам себе досадливо ответил: — Тоже ерунда! Не вписываются другие адреса!.. И вообще все это не из той оперы... Дай характеристику этих адресов, — после некоторого раздумья тихо попросил он.

Фролов взял в руки список и неторопливо стал рассказывать:

— На Жилянской Осадчий интересовался Гриценко. Это бывший управляющий банком. Умер год назад. Сейчас в его особняке детский приют... На Прорезной вертелся возле восьмого дома. Кем интересовался — неизвестно. Спугнул милиционер... Ну и о Безаковской вы знаете.

— А четвертый адрес? — сощурив глаза, напомнил Лацис.

— На Александровской? Бродит по улице, тоже кого-то ищет.

Тяжелая и душная ночь постепенно почернела, утяжелилась. И вот уже Фролов перестал видеть лицо Лациса. Только силуэт его время от времени проецировался на окно и снова растворялся в голубой темени комнаты.

— Может, свет зажечь? — спросил Фролов.

— Не нужно. Так лучше думается...

Он долго ходил по темному кабинету. Молчал. Вдруг резко остановился и застыл, глядя в одну точку. Затем подошел к выключателю, повернул его кабинет залил электрический свет. Вынул из книжного шкафа тоненькую книжицу, стал ее нервно листать. Несколько раз удовлетворенно хмыкнул, затем сказал Фролову:

— А хочешь, я скажу тебе, к кому шел Осадчий на Прорезную?.. К господину Тихомирову! Бывшему владельцу скаковых конюшен при городском ипподроме.

— Та-ак? — даже опешил ко всему привыкший в общении с Лацисом Фролов.

— На Александровской, вероятнее всего, будет интересоваться известным кондитером Герцогом.

Пораженный Фролов подошел к Лацису, протянул руку к книге.

— Что это такое?

— Это?.. — улыбаясь, переспросил Лацис. — Всего лишь телефонный справочник. Я тебе говорил — я Щукина хорошо знаю. Столкнулся с ним в январе пятнадцатого года. Он тогда был прикомандирован к жандармскому корпусу, для активизации его работы. А я, понятно, нелегально жил под Москвой, в районе Петровско-Разумовского, и у меня на квартире размещалась наша подпольная типография...

Лацис открыл небольшой палисандровый ларец с папиросами. Сколько Фролов помнит Мартина Яновича, у него на столе всегда стоит этот нарядный ларец, хотя курит он редко, на улице — никогда, только в кабинете и только тогда, когда решает какую-либо сложную задачу и мысли напряжены до предела. Вот и сейчас, анализируя создавшуюся ситуацию, Лацис закурил и, отойдя к окну, оперся на подоконник, продолжил:

— Провокатор Поскребухин помог Щукину узнать, что кто-то из крупных московских купцов систематически передает на содержание типографии значительные суммы денег. Помню, как охранка засуетилась — и все без толку. Кто этот купец, выяснить никак не удавалось. И тогда Щукин выписал из справочника «Вся Москва» адреса очень богатых торговцев и почтой послал им по экземпляру листовки — они у него, конечно, были. Как ты догадываешься, все листовки через околоточных и приставов вернулись обратно. Кроме одной. Кроме той, что была послана купцу первой гильдии Чичкину. Это и был тот самый купец, который давал деньги на нашу типографию... Для нас это был, сам понимаешь, горький урок.

— Все это очень смахивает на дело Ленгорна, — уточнил для самого себя Фролов.

— Да, господин полковник попросту повторился! Вот и я подумал: а не повторяется ли он снова? По крайней мере, с телефонным справочником я, похоже, угадал. — Лацис подошел к Фролову: — Это вот самый последний справочник. Смотри! На Александровской телефон был только у господина Герцога, на Жилянской — у Гриценко, а на Прорезной — у Тихомирова... Боюсь, что это капкан, в который мы уже влезали. — Лацис досадливо бросил на стол справочник, так и не долистав его.

— Вы имеете в виду арест доктора Полякова? — глухо спросил Фролов, неловко ерзая на стуле.

— Да. — Лацис посуровел. — Последнее время мы стали хорошо информированы о делах в штабе Ковалевского. Это, конечно, не ускользнуло от внимания Щукина... Предположим, он в чем-то заподозрил Кольцова... адъютант... имеет доступ к секретным документам... Но подозрение надо проверить. Для этого прибегает к старому и неоднократно испытанному способу: подсовывает Кольцову сообщение о подготовке диверсии. С адресом, взятым из справочника. Если Кольцов не тот, за кого себя выдает, этот якобы диверсант будет арестован.

— Что мы и сделали, — удрученно подтвердил Фролов. — Но как в этот вариант вписываются остальные адреса?

— Щукин может подозревать не одного Кольцова. И тогда каждому, кого он подозревает, подложит по сообщению, меняя лишь адреса... Остается проверить, по какому адресу, произведен арест.

— Похоже, вы правы. — Фролов взволнованно прошелся по комнате. — Но в таком случае мы подписали Кольцову смертный приговор. Об аресте на Безаковской Осадчий узнает... и тогда... Может, арестовать Осадчего?

— Что ты! Наоборот! — Лацис оживился, его голубые глаза озорно заблестели. — Наоборот, доктора Полякова надо немедленно освободить и извиниться перед ним. А вот, скажем, на Прорезной пусть Мирон узнает, что господин Тихомиров арестован чекистами... Понимаешь?

— П-понимаю, — сначала не очень уверенно ответил Фролов, затем тоже озорно заулыбался. — Понимаю!..

На следующий день Мирон продолжил свои обходы по адресам. Побывал на Бассейной — там было все спокойно. Господина Карташева, правда, он не застал, но словоохотливая прислуга сказала, что хозяин час назад пошел по делам и будет к обеду.

На Безаковской ему открыл сам доктор Поляков. В квартиру не впустил, сказав, что больше не практикует.

С Безаковской Мирон снова отправился» на Прорезную, нашел знакомый дом. Украдкой осмотревшись, он хотел уже войти во двор, как навстречу ему вышла дородная дворничиха в фартуке.

Это было как раз то, что нужно Мирону. Он спросил:

— Не скажете, вроде где-то здесь квартира Тихомирова?

Дворничиха неторопливо оглядела Мирона с головы до ног и в свою очередь спросила:

— А ты по делу какому или же сродственник?

— Во-во! — обрадованно закивал Мирон. — Сродственник я! Близкий, можно сказать, сродственник...

Дворничиха скорбно подперла кулаком увесистый подбородок и к ужасу Мирона запричитала:

— Двадцать лет жил туточки Сергей Александрович. Курицу не заобидел, не то что человека. И на тебе, злыдни подколодные! Да что же это такое милейшего человека!..

Мирон, воровато оглядываясь, попятился от дворничихи.

— Кол тебе в глотку! — просипел он. — Что ты, дурная баба, орешь на всю улицу!

— Так в Чеку его намеднись забрали, — продолжала причитать дворничиха.

Мирон ощерился и сунул руку в карман поддевки. «Скорей, скорей отсюда!» — заторопил он себя.

Через несколько мгновений он уже шел вверх по Прорезной. Шел, еле сдерживая звериное желание бежать, как можно дальше бежать от этой тихой улочки, от этого в одночасье ставшего ему чужим города.

К вечеру Мирон ушел из Киева. А на следующее утро чекисты доложили, что он благополучно перешел линию фронта.

Об этом и сообщил Фролов Лацису, явившись для ежедневного утреннего доклада.

— Ну что ж! Будем надеяться, мы правильно расшифровали эту головоломку. — Лацис внимательно взглянул на Фролова: — Есть еще новости?

— Да, — сдержанно ответил Фролов.

— Садись!

Лацис не любил, когда ему докладывали стоя. Он умел слушать. Часто просил повторить. Тут же сводил воедино разрозненные, слышанные им в разное время факты. Тут же их анализировал.

— Кольцов сообщает, что к Деникину прибыли представители английской и французской военных миссий... — нарочито бесстрастным голосом начал Фролов.

— Слетается воронье... — тихо сказал Лацис.

— На днях их ожидают у Ковалевского, — продолжил Фролов.

— Вот как? — удивленно вскинул брови Лацис.

— Да, так сообщает Кольцов. Ковалевский готовится к переговорам.

В кабинет к Лацису деловито вошел начальник оперативного отдела 12-й армии Басов. Одет щегольски — в новенький, защитного цвета, военный костюм из мериносового сукна. Лицо озабоченное, взгляд многозначительный.

— Мартин Янович, прошу прощения, хотел кое-что уточнить в связи с эвакуацией штабных документов, — вежливо произнес он.

— Если время терпит, давайте отложим этот разговор на час, — попросил его Лацис.

Басов хотел было тут же стремительно выйти. Но Лацис задержал его:

— Владимир Петрович! Уделите минутку!

— Слушаю вас, — подойдя к столу, Басов поднял на Лациса вопросительный взгляд.

— Хочу с вами проконсультироваться. Нам стало известно, что военные миссии французов и англичан после посещения Деникина намерены встретиться в Харькове с Ковалевским. Предстоят переговоры... Как вы думаете, что бы все это могло означать? — спросил Лацис совсем будничным тоном.

Басов на мгновение задумался, утвердительно тряхнул головой:

— Все правильно. По иному и быть не должно... Не так давно английская «Тайме» опубликовала заметку. В ней говорится, что пост военного министра в новом русском правительстве, вероятно, будет предложен генералу Ковалевскому, — четко отвечал гость, — Таким образом, генерал Ковалевский для союзников уже не просто командующий Добровольческой армией, но и без пяти минут военный министр.

«Ишь, словно по-писаному отвечает! — пытливо поглядывая на Басова, одобрительно подумал Фролов. — Это ж сколько надо было учиться, чтоб вот так грамотно уметь все анализировать!..»

— Что касается переговоров, то, что ж, и это понятно, — продолжал между тем Басов. — Добровольческая армия движется на Москву. И Деникин справедливо решил, что Ковалевский лучше знает свои нужды в вооружении, а главное — лучше сумеет выпросить все необходимое. Заметьте, психологический фактор Деникин тоже учел. Одно дело — вести переговоры в Екатеринодаре, а иное — в Харькове, откуда до Москвы рукой подать... Но это, конечно, мои предположения. Вполне возможно, что я ошибаюсь!.. — После этого Басов выразительно посмотрел на часы с затейливой монограммой, которые извлек из кармашка галифе, с деловой озабоченностью обратился к Лацису: — Значит, разрешите зайти через час? — и поспешно удалился, всем своим видом и походкой показывая, что у него нет времени, ему нужно спешить, у него сотня срочных и важных дел... И все же что-то старомодное было в этой поспешности и в том, как он неумело демонстрировал свою деловитость.

«Время такое, все торопимся», — философски заключил Фролов, удивляясь по-кошачьи бесшумной походке Басова: появился внезапно, как наваждение, и так же, даже не стуча коваными каблуками, испарился...

— Отличный штабист... Толковый, — перехватив взгляд Фролова, отозвался о Басове Лацис и тут же задумался о чем-то.

И пробарабанил пальцами по столу, словно показывая, как скачет конница. Продолжил: — Он прав. Союзнички, конечно, едут к Ковалевскому, чтобы подтолкнуть его в спину. Им не меньше, чем Деникину, нужна Москва.

— Но прежде всего Тула с ее промышленностью, — вставил Флоров. — И поэтому ни англичане, ни французы не поскупятся на оружие.

— Бесспорно! — согласился Лацис. — Ну и сам Ковалевский — не промах, уж он-то попытается выжать у них побольше вооружения... Да, это будет очень важное совещание. — И, не меняя интонации, неожиданно спросил: — А что с Красильниковым, уточнил?

— В тюрьме.

— Н-да... — удрученно произнес Лацис. — И Кольцов тоже, как я понимаю, на грани разоблачения... — Фролов вздрогнул — только не это! А Лацис, перегнувшись через стол, ровным, суховатым голосом жестко добавил: Да-да! К сожалению, это суровая и горькая истина, которую нам, как ни печально, необходимо признать. Об этом красноречиво свидетельствуют проверки, которым полковник Щукин постоянно подвергает Кольцова. Они участились. Щукин ему не верит... подозревает... Даже если он не скоро докопается до истины, в такой обстановке много не сделаешь.

— Что вы предлагаете? — еще не до конца понимая, куда клонит Лацис, негромко спросил Фролов.

— Пока не поздно, пока есть время, создавать в Харькове запасную сеть. И своевременно выхватить из штаба Ковалевского Кольцова... Мне кажется, что в Харьков нужно идти тебе. Совещание Ковалевского с англичанами и французами нас будет очень интересовать. И полагаться в этом деле сейчас на Кольцова — боюсь — рискованно!..

Глава двадцать третья

Вход в штаб Добровольческой армии охраняли два мраморных льва с грозно разинутыми пастями, отчего казались ненужными вросшие в землю часовые с неподвижно бравыми лицами. А в стороне от входа, в зеленой прохладной тени вольно разросшихся каштанов, стояла садовая скамейка, на которой часами просиживал Юра с раскрытою книгой в руках.

Здесь Юре никто не мешал, потому что вряд ли кому взбрело бы в голову прогуливаться по густо разросшемуся саду или сидеть на скамейке под зашторенными окнами штаба. А кроме того, отсюда он мог наблюдать немало интересного: в диковинных автомобилях, откинувшись на мягких сиденьях, подъезжали внушительные генералы; с шиком подкатывали лакированные экипажи, из которых высаживались штатские — богато одетые люди; подкатывали на мотоциклетах запыленные офицеры связи; пробегали адъютанты; сновали вестовые... Интересно было наблюдать за всеми этими людьми, представлять, по какому неотложному делу спешили они сюда. Порой Юра придумывал, что все эти генералы, вестовые, офицеры и просто цивильные — все спешат к нему на доклад, и он волен остановить дивизии или повести их в победный бой...

Просидев на скамейке с самого утра, Юра хотел было пойти обедать, когда к подъезду штаба подкатил, сверкая краской и стеклами фар, длинный «фиат» командующего. Из штаба торопливо вышел чем-то озабоченный Кольцов.

— Павел Андреевич, вы куда? — радостно бросился ему навстречу Юра. Юре показалось, что Кольцов не расслышал его, и еще громче повторил: Вы куда?

— По делам, — коротко бросил Кольцов, занятый какими-то своими мыслями.

— Возьмите меня с собой, — заглядывая в глаза Кольцову, попросил Юра и совсем уже жалобно-плаксивым голосом добавил: — Мне скучно здесь, Павел Андреевич! Возьмите, а?

Кольцов посмотрел на часы, внимательно оглядел Юру, на секунду задумался и, вздохнув, произнес:

— Ладно! Только переоденься! И быстро...

Не скрывая радости, Юра поднялся по лестнице на второй этаж, вбежал в свою комнату и второпях стал натягивать форменные брюки, рубашку. Одеваясь, он, по привычке, стоял у окна и смотрел во двор штаба...

С тех пор как было получено сообщение о приезде военной миссии союзников, во дворе воцарился убыстренный ритм жизни: больше обыкновенного бегали штабные интенданты, суетились солдаты комендантского взвода, сновала обслуга офицерского собрания. Под навес, где раньше постоянно находилась машина коменданта, теперь сгружали ящики с шампанским, винами, фруктами...

Целые штабеля ящиков выстроились и вдоль стены, примыкающей к штабу гостиницы, в верхних этажах которой жили офицеры, а внизу помещалось офицерское собрание — в его залах собирались дать банкет в честь союзников. Принимать их готовились широко и щедро.

Надев куртку, Юра снова бросил взгляд во двор и — даже отшатнулся от неожиданности.

Через двор вслед за полковником Щукиным шел, словно крадучись, странно знакомый человек, одетый в вылинявшую поддевку. И эту поддевку, и ее владельца с широким оспенным лицам Юра узнал бы даже и через сто лет. Это был ненавистный ему человек, убийца его матери — Мирон Осадчий... Да что же это такое? Ужасное наваждение? Душный, дурной сон?

Вцепившись руками в подоконник, Юра смотрел во двор.

А Щукин и Мирон остановились, и Мирон, размахивая длинными, нескладными руками, стал что-то подобострастно говорить кину.

«Да как же так?!» — думал Юра, и бессильное отчаяние захлестнуло его сердце: этот человек из страшного Юриного прошлого неотступно следовал за ним...

— Юра, ты готов? — раздался в коридоре приближающийся голос Павла Андреевича. — Ведь я так сегодня и не попаду к Градоначальнику.

Но, увидев мальчика, Кольцов осекся. Лицо у Юры было бледным — ни кровинки, руки тряслись, он неотрывно смотрел во двор.

— Что с тобой, Юра? — спросил Кольцов и мягко положил ему руку на плечо. От этого прикосновения Юра словно очнулся. Плечи у него неожиданно, как у плачущего, обмякли, и он обернулся к Павлу Андреевичу.

— Ты заболел? — снова участливо спросил Кольцов.

Юра тихо, но внятно ответил, как бы уверяя своего друга:

— Нет-нет!.. Ничего!.. Это я просто задумался... Что-то нашло — и задумался. Поехали, да?

Но и когда они уже в машине ехали по городу, Юра, забившись в угол, был по-прежнему молчалив и нелюдим. Когда к нему с чем-нибудь обращался Кольцов, Юра глядел на него исподлобья и взгляд его был отсутствующим. «Да», «нет» — вот и все. Или просто кивок головой.

Юра лихорадочно думал о Мироне. «Значит, этот человек с приплюснутым носом — не просто бандит, — старался понять Юра. — Он — не просто грабитель. Он давно работает у Щукина. Значит, и тогда, летом, он приходил в Киев по заданию полковника Щукина...»

Автомобиль, плавно покачиваясь на уличных ямах, катился по улице.

Юра, подавшись вперед, плотно сжав губы, пытался разобраться в тех странных загадках, которые предлагала ему жизнь в последнее время. «Как это может быть? — безутешно допрашивал он себя. — Как это может быть, чтобы бандит был вместе с теми, с кем дружил, кого считал своими соратниками мой отец?.. А может, Щукин совсем не знает, что это бандит — ангеловец? Может быть, ему надо сообщить об этом?»

Промелькнули армейские казармы с удивленно застывшими солдатскими лицами, купола крохотной церквушки, на повороте Юру сильно качнуло, и он уткнулся лицом в аксельбант Кольцова...

«Мне обязательно нужно разобраться в этом», — снова вернулся Юра к мучившему его вопросу. Нет, не стоит говорить Щукину. Ведь один раз он уже сказал об этом Викентию Павловичу, и что вышло? И дядя, и те, кто с ним был, обозлились, даже наказали его, Юру! А этого бандита отпустили...

И тут Юра внезапно решил, если уж все складывается против него, он сам отомстит этому человеку за маму. За себя. И конечно, за всех хороших людей, которых когда-нибудь обидел этот бандит... Он достанет пистолет, подойдет к нему и в упор выстрелит. Пусть знают, что он умеет мстить. А потом все объяснит Владимиру Зеноновичу. Юра был уверен — он поймет его. Он — добрый и справедливый. Поймет — и, конечно, простит.

Но одно плохо: как достать пистолет? Да чтобы был небольшой и меткий, чтобы взял в руку, взвел курок — и раз! Где добыть такой? У Павла Андреевича? Но тогда его могут наказать за небрежное хранение оружия. А этого Юра не мог допустить даже ради самого необходимого случая.

И тут Юру осенило, он даже удивился: как это ему раньше в голову не пришло? Обернувшись к Павлу Андреевичу, он спросил:

— Вот Владимир Зенонович называет меня все время то лейб-гвардией, то юнкером... Скажите, Павел Андреевич, если это он не понарошке, я — военный?

— Наверное, — согласился с ним Кольцов.

— Нет, вы скажите мне точно! — с неожиданной недетской решимостью настаивал Юра.

— Ну раз ты носишь форму и состоишь на воинском довольствии, значит, военный, — то ли всерьез, то ли добродушно посмеиваясь, ответил Кольцов.

— Так почему же мне не дают оружия? — решительно продолжал Юра. — Мне ведь положено оружие? Ведь так? Для самообороны... Ну и вообще...

— Видишь ли, Юра, ты мал еще для оружия, — уже поучительно сказал Кольцов. — К тому же с оружием нужно уметь обращаться...

— Но мне очень, очень нужно! — вспыхнул Юра и тут же замолчал, подумал и поправился: — Очень хочется иметь оружие... как у папы...

Кольцов внимательно посмотрел на Юру и, почувствовав, что мальчик серьезно загорелся этой мыслью, решил ему помочь.

— Давай сделаем так, — сдался Павел Андреевич. — Я научу тебя владеть оружием. А потом ты покажешь свое умение Владимиру Зеноновичу. Уверен, что он будет рад. И быть может, отдаст тебе отцовский пистолет.

— Уговор, Павел Андреевич! — обрадовался Юра и благодарно прижался плечом к Кольцову.

...В просторном дворе, отгороженном высоким забором от улицы, стояло довольно внушительное здание, в котором размещалась канцелярия градоначальника и городская комендатура. Во дворе было шумно и людно. Солдаты в скатках, с притороченными котелками, с винтовками в руках сгрудились вокруг белобрысого, безбрового и оттого на вид добродушно-смешливого солдатика — балалаечника.

Видавшая виды балалайка звенела весело и громко. Она подпрыгивала, вскидывалась вверх и снова обессиленно падала в руки солдатика, выделывая немыслимые коленца. А молодой балалаечник, по возрасту почти подросток, был с виду непроницаемо бесстрастен, словно каменное изваяние. И казалось, что руки живут помимо него, а он только изредка, слегка скосив глаза, наблюдает за их замысловатой работой.

Машина прокатила мимо деревянного гриба часового — оттуда, волоча за ствол винтовку, выскочил пожилой солдат, вытаращенными глазами уставился на «фиат» и уже вослед машине недоуменно отдал честь. Автомобиль остановился возле приземистого особняка.

Кольцов, не дожидаясь, когда шофер, откроет ему дверцу, вышел из машины. Балалайка в руках у балалаечника замерла и упала вниз, солдаты вытянулись, приветствуя офицера.

Кольцов с небрежным адъютантским артистизмом приложил пальцы к козырьку и прошел в помещение градоначальства.

А молодой солдат-балалаечник опять присел на крыльцо, поднял руку, расслабил пальцы и на мгновение застыл. Потом снова лихо ударил по струнам.

Юра с неподдельным восторгом уставился на виртуоза, который и сам, прикрыв глаза, вслушивался в чарующее волшебство своей музыки. Кто-то весело и азартно приговаривал:

— Балалаечка играет — мое сердце замирает...

В кабинете градоначальника Кольцов в это время, строго поглядывая на полковника Щетинина, говорил:

— Для встречи наших верных союзников пригласите из местного общества наиболее именитых... Ну и город, само собой, надо привести в порядок.

Вытирая большим фуляровым платком лоб и щеки, одышливо развалясь в кресле, Щетинин записывал распоряжения Кольцова на листке бумаги и суетливо отвечал:

— Сам! Сам, господин капитан, собственным неусыпным оком прослежу за дворниками и домовладельцами. С мылом, с мылом заставлю этих каналий мыть тротуары. Пусть его превосходительство не беспокоится.

— На днях Владимир Зенонович изволил быть в театре и выразил удовольствие, что в городе гастролирует оперная труппа... Англичане и французы, между прочим, большие любители оперы...

Усердно слушавший Щетинин заулыбался.

— Будет исполнено! Прикажу им играть исключительно английские и французские оперы...

Кольцов несколько озадаченно посмотрел на градоначальника, затем, снисходительно улыбаясь, сказал:

— Ну не обязательно английские и французские. Пусть игра — ют то, что у них есть. Не плохо им послушать и русскую оперу, например «Евгения Онегина»...

...А пальцы солдата с непостижимой быстротой касались струн балалайки, бежали по грифу, словно стараясь догнать друг друга, но, так и не догнав, замирали...

Увлеченные игрой солдаты не заметили, как к кругу подо — шел поручик. По лицу его скользнула злая, оскорбленная гримаса, лицо вытянулось, Он нервно передернул плечом и ударом ноги в новеньких щегольских сапогах выбил из рук музыканта балалайку.

— Почему не даете дорогу офицеру? Распустились, скоты! — мальчишечьим фальцетом вскричал поручик.

Солдаты отхлынули от крыльца, приниженные и растерянные, не в силах понять беспричинной злости поручика.

Около поручика остались стоять только солдат-музыкант и Юра. Солдат понуро смотрел на разбитую балалайку, лежавшую у ног Юры.

Поручик брезгливо посмотрел на балалайку, перевел взгляд на солдата и опять закричал:

— Как стоишь?!

И тут шагнул вперед Юра. Он вскинул голову и возмущенно крикнул:

— Вы гадкий человек! Вы не смеете так поступать!..

— Что?.. Что ты сказал?! — разъяренный офицер резко обернулся к Юре.

— Поручик, подойдите сюда!

На крыльце стоял Кольцов.

— Слушаю вас, господин капитан! — тотчас подошел поручик и козырнул.

Не отвечая на его приветствие, Кольцов процедил сквозь зубы:

— Воюете? — Он кивнул головой в сторону солдата, — бережно поднимавшего изломанную балалайку. — Не стыдно вам?

— Нет, представьте себе! Не стыдно! — вдруг задергался поручик, и в глазах его вспыхнула истеричная тоска. — Не стыдно, господин капитан! Такие вот мужички-музыкантики грабили наши имения!..

Юра вздрогнул и обернулся на стоявших поодаль солдат Он увидел разные лица — озлобленные, покорные, гневные и умиренные. Но было и нечто общее-печать страшной усталости, которая лежала на их лицах.

А поручик, сжимая в левой руке перчатки, а правую продолжая держать на отлете, словно пытаясь еще раз поприветсвовать капитана, истерически продолжал:

— А теперь и вовсе уже начинают забывать, что такое дисциплина... офицеров не хотят признавать!..

Кольцов брезгливо усмехнулся:

— Так вы ее мордобоем хотите поддерживать?..

— А хотя бы и так! — скривил губы поручик и продолжал, настаивая на своем: — До чего доводит либерализм, мы уже собственными глазами видим... Пожинаем урожай, господин капитан...

Кольцов не стал слушать. Он пренебрежительно отвернулся, приказал шоферу:

— Возвращайтесь в штаб. Мы пойдем пешком!..

Звеня шпорами, Кольцов шел по улице. Рядом шагал Юра, исподтишка наблюдая за своим наставником. Наконец он решился, спросил:

— Павел Андреевич, а у вас тоже мужики разграбили имение?

— Не знаю. Давно в тех краях не был, — сухо ответил Кольцов.

И снова они шли молча сквозь многоголосую толпу. Что-то у мальчишки-газетчики. Миловидные девушки гремели содержимым металлических кружек с надписью: «В пользу раненых». Каждому, кто опускал в кружку деньги, они с улыбкой вручали цветы.

— Павел Андреевич, а когда мы начнем?

Кольцов не понял.

— Что?

— Ну, обучать меня стрельбе из нагана?

— А-а... Как-нибудь... вот буду посвободнее... — рассеянно ответил Кольцов.

— Нет! Сегодня!.. Сегодня же, Павел Андреевич... Ладно? — Юра, чувствовал подавленное настроение Кольцова и считал, что и ему тоже нужно отвлечься.

— Ну что ж... — согласился Кольцов. Он уважал в людях упорство и целеустремленность. И еще подумал: «Интересно, для чего ему нужно оружие? Просто так, из мальчишеского тщеславия, или же задумал что-то?.. Надо будет спросить. И возможно, даже вмешаться...»

Они свернули на другую улицу, прошли мимо гостиницы и по каменным ступенькам спустились к пустырю, где в приземистом деревянном бараке размещался офицерский тир.

Одноногий солдат, обслуживающий тир, обрадовался посетителям: работы у него было немного и он откровенно скучал, и торопливо выложил на стойку несколько духовых ружей, пистолеты.

— Мы попробуем своим оружием, — сказал Кольцов и, вынув из кобуры небольшой бельгийский браунинг, показал, как с ним обращаться, и после этого передал Юре:

— Ну, давай!

Сухо прозвучали под сводами барака выстрелы. Один, второй... Однако пестро раскрашенные, похожие на матрешек фигурки, уставленные на дальнем барьере, не падали.

— Плохо целишься, — недовольно бросил Кольцов.

— Вы, барчук, сквозь прорезь на мушечку, а с мушечки на куколку глядите. И будет в аккурат, — поучал Юру одноногий солдат.

Юра снова прицелился, удерживая дыхание. Потом передохнул и опять начал все сначала.

Выстрел отбросил руку вверх. А фигурок на барьере было столько же, сколько до выстрела.

— Наверное, мушка сбита, — оправдывался Юра.

— Наверное, — лукаво согласился Кольцов и взял в руки пистолет.

Один за другим прозвучали пять выстрелов. Стрелял Кольцов в обычной своей манере навскидку. Впечатление было такое, что он вовсе не целится. А фигурки слетали с барьера одна за другой, точно их сдувало ветром.

Равнодушный солдат, повидавший на своем веку всякое, и тот удивленно замер.

Исчезла последняя фигурка.

— Браво, капитан! — послышался сзади голос.

Кольцов оглянулся. В дверях стоял ротмистр Волин, одна рука за спиной, другая — за ремнем портупеи.

— Я думал, вы только пулеметом отлично владеете, — сказал он, напоминая об их побеге от ангеловцев.

— Я, ротмистр, был полевым офицером. А там иной раз от владения пистолетом зависела жизнь, — довольно сухо ответил Кольцов.

— У нас в контрразведке, капитан, тоже. — Волин вынул свой пистолет, поиграл им в руке. — Пари?

— Принимаю, — согласился Кольцов.

— На что? Может быть, на коньяк? — прищурился ротмистр.

— Согласен.

Солдат установил новые фигурки. Волин нетерпеливо махнул ему: отойди! Стал целиться. Но выстрелить не успел. На плечо ротмистра легла чья-то рука.

Волин недовольно обернулся: сзади стоял Щукин.

— Покажите пистолет, ротмистр. — Начальник контрразведки как-то странно смотрел на растерявшегося Волина.

— «Смит-Вессон», — упавшим голосом зачем-то объяснил Щукину Волин, передавая пистолет.

Щукин с подчеркнутым спокойствием опустил пистолет Волина себе в карман.

— Что все это значит, господин полковник? — скорее изумленно, чем испуганно, спросил Волин.

Щукин ледяным взглядом посмотрел на него и, с трудом совладев с подступившим гневом, ответил:

— Не задавайте глупых вопросов, Волин, или как вас там еще! Вы арестованы!

— Не понимаю... Объясните мне, наконец... Это... это черт знает что! растерянно возмущался ротмистр, и тонкая, голубенькая жилка у него на шее нервно запульсировала.

Но Щукин не слушал, он громко приказал:

— Взять его!..

В тир вошли два унтер-офицера с винтовками и встали как вкопанные по бокам Волина. Ротмистр несколько раз нервно дернул щекой и сник. По знаку начальника контрразведки его вывели из тира.

Забившись в темный угол, Юра испуганно наблюдал за всем происходящим.

Глава двадцать четвертая

Громко ударил колокол, возвещая о прибытии поезда. Зашевелился сводный духовой оркестр, ярко начищенные трубы музыкантов празднично сверкнули на солнце.

Замер строй почетного караула. Офицерская полурота корниловцев в новых, хорошо сшитых мундирах, с шевронами на рукавах, казалось, не дышала.

Стихли разговоры мужчин и щебетания дам в депутации почетных горожан. Живописной толпой они стояли под перевитой зеленью аркой вокзала. Впереди всех иконописно выделялся в шелковой рясе, с золотым крестом харьковский архиерей Харлампий, рядом с ним о чем-то шептались два богатейших человека Украины и России — Бобринский и Рябушинский. Вытянулся и так застыл градоначальник Щетинин.

Поезд медленно подходил к перрону. Ковалевский отделился от свиты и встал на краю ковровой дорожки. Он заранее подготовил слова обращения к высоким гостям и собирался сказать, что он счастлив приветствовать в лице генералов великие державы, не оставившие Россию в тяжкий час испытаний. Но когда, шагнув навстречу выходившим из вагона бригадному генералу Бриксу и генералу Журуа, увидел на их лицах одинаковое снисходительно-рассеянное выражение уже привыкших к обязательным почестям людей, вся напыщенность и банальность приготовленной фразы покоробила его, и Ковалевский с неожиданной для самого себя сухостью сказал по-английски:

— Рад, весьма рад! — и повторил то же и тем же тоном по-французски.

Следом за Бриксом и Журуа из вагона высыпали, что-то весело крича на ходу и приветливо размахивая руками, журналисты с тяжелыми фотоаппаратами в руках. Сразу же бросились в толпу, стремясь во всех деталях запечатлеть церемониал встречи.

Гремело неукротимое русское «ура», женщины вытирали платочками слезы праздничного умиления, бросали гостям букетики цветов. Юра стоял в этой толпе и тоже изо всех сил кричал «ура», дважды провел кулаком по глазам и подумал о том, что теперь с красными будет покончено, раз такие иностранные гости приехали сюда, в Харьков. Впрочем, так думал не один Юра. Многие из тех, кто встречал союзников, с надеждой думали о скором конце войны...

Чеканя шаг под звуки встречного марша, к союзникам подошел начальник почетного караула. Лихо отсалютовав шашкой, отдал положенный рапорт, шагнул в сторону. И генералы в сопровождении Ковалевского направились к неподвижным шеренгам корниловцев.

Кольцов и несколько прибывших с Бриксом и Журуа офицеров остались на месте, и тут внимание Кольцова привлекла пронзительная вспышка магния. Он увидел, как один из приехавших с миссией журналистов, взгромоздив на высокий выступ платформы треногу, торопливо меняет в фотографическом аппарате кассету, и что-то удивительно, знакомое почудилось ему в этом удлиненном, с тяжелым подбородком, лице. Когда журналист, подготовив аппарат к съемке, снова поднял голову, Кольцов сразу вспомнил весенний Киев, рынок на Подоле... Хотел тут же отвернуться — и не успел; взгляды их встретились, и Кольцов понял, что журналист тоже уже выделил его из всех офицеров, тоже пытается вспомнить, где могли они встречаться раньше...

Журналист тут же склонился к фотографическому аппарату, подняв в левой руке подставку с магнием. Но Кольцов понимал, для него это не более как передышка: журналист безусловно относился к тем людям, которые привыкли удовлетворять свое любопытство сполна.

Внешне оставаясь спокойным, Кольцов торопливо перебирал в памяти все обстоятельства встречи в Киеве с иностранными журналистами, с тревогой осознавая незавидность создавшегося положения.

В тот день на нем была форма красного командира. Но это не добыча для контрразведки: тот же Щукин не может не согласиться, что такая маскировка наиболее удачна для офицера-нелегала. Худо, что, вмешавшись в уличное происшествие, он подошел к иностранцам с проверкой документов: это-то обосновать будет трудно, если не невозможно...

Надо было срочно предпринять что-то, но что именно делать, Кольцов не знал. До тех пор пока церемониал встречи союзников охранял его от любопытства Колена, он мог чувствовать себя в сравнительной безопасности... Но что будет после неизбежного объяснения с журналистом, он предугадать пока не мог...

— Ковалевский, Брике и Журуа медленно шли вдоль строя потного караула. Бригадный генерал Брике, немного знавший русский язык, чтобы понравиться всем, поздоровался:

— Здравствуйте, герои-корниловцы!

— Здрав-желам-ваш-дит-ство! — рявкнул почетный караул, не шелохнув линии строя.

Гремели фанфары. Чеканным быстрым шагом, с особой, лихой, отмашкой мимо Ковалевского, Брикса и Журуа прошли корниловцы...

Градоначальник Щетинин косил горячим верноподданническим глазом на Ковалевского, отмечая мельчайшие изменения на его лице. Но Ковалевский был торжествен и весел. Он представил гостям прибывших с ним старших офицеров штаба, затем все направились к депутации горожан. Вперед выступил Рябушинский. Он горячо приветствовал от имени общественности глав союзной военной миссии. Дамы преподнесли союзникам Кветы.

...В полдень в офицерском собрании в честь союзников давали банкет.

Собравшиеся в банкетном зале, посреди которого сиял в хрустально-торжественном блеске пышно накрытый стол, церемонно прохаживались вдоль стен, ожидая, когда появится Ковалевский с иностранными генералами. Тихо журчала французская и английская речь: офицеры союзнической миссии пользовались подчеркнутым вниманием со стороны офицеров штаба командующего. Полковники учтиво улыбались безусым английским лейтенантам, поспешно соглашались с их мнением о том, что гражданская война отбросила Россию в ее развитии на несколько десятилетий назад и восстановление ее без помощи союзников невозможно...

Несколько раз офицеры и приглашенные на банкет представители местного бомонта пытались увлечь разговором и Колена, вот он, попыхивая сигарой у распахнутого в осенний сад окна, отделывался от неугодных ему сейчас собеседников короткими фразами.

Колен испытывал сейчас то нервное, нетерпеливое возбуждение, что появлялось у него обычно в предчувствии сенсационного материала.

Заранее подготовив к фотографированию стоявший рядом на треноге аппарат, Колен неотрывно смотрел на плотно прикрытую дверь, из которой должен был появиться генерал Ковалевский со своими гостями. Но ждал он не Ковалевского, не Брикса и не Журуа. Ему не терпелось увидеть офицера из свиты командующего, привлекшего его внимание на вокзале. Там, в парадной суете, занятый съемками, он не успел разгадать для себя ту загадку, которую задал ему этот офицер. Увидеть его лицо вторично Колену не удалось, а было это совершенно необходимо, для того чтобы окончательно решить мучивший его вопрос.

Распахнулись тяжелые, с золоченой резьбой, двери. Торжественная громкая музыка грянула с хоров, где разместился оркестр. В зал вошли Ковалевский, Брике и Журуа, за ними следовало несколько офицеров. Приподнявшись на носки, Колен смотрел поверх голов на свиту, стараясь не пропустить того человека, интерес к которому овладел им сейчас целиком и полностью. Но его среди них не было.

Генерал Ковалевский уселся во главе стола. Он был в кителе защитного цвета, генеральских золотых, с вензелями, погонах. На груди Георгиевский крест. Надев пенсне, он остро поглядывал вокруг, иногда кивая и улыбаясь знакомым лицам. Справа от Ковалевского высился поджарый, сухолицый, затянутый во френч, краги и бриджи бригадный генерал Брике. Покусывая тонкие губы, он сосредоточенно слушал, что ему говорит на чистейшем английском языке Рябушинский.

В небесно-голубом мундире, склонный к полноте, но элегантный генерал Журуа сидел слева. Он с доброжелательным любопытством осматривал сидящих за столом.

Ковалевский встал и, выждав секундную паузу, заговорил. Он приветствовал генералов иностранных союзных держав. Выразил уверенность, что их приезд в Харьков будет обоюдно полезным как для Добровольческой армии, так и для стран, которые уважаемые генералы представляют.

— Я считаю, — говорил он, — войну с большевизмом — святым и справедливым делом. Все цивилизованные нации заинтересованы в искоренении большевизма. И скоро, очень скоро мы освободим мир от красной чумы. Недалек день, когда знамена наших полков взовьются над стенами древнего Кремля...

Аплодисменты и крики «браво» заглушили туш оркестра. И в это время распахнулась дверь, в зал вошел Кольцов.

Увидев его, Колен с облегчением вздохнул. Он вспомнил! Иначе, впрочем, и быть не могло: человек, попавший однажды в поле зрения его фотоаппарата, запечатлялся не только на пластинке негатива, но и в сознании. Не подвела его профессиональная память и на этот раз: теперь он был уверен, что хранящийся в его лондонской квартире негатив красного командира, сделанный в Киеве минувшей весной, обеспечит ему одну из величайших в репортерской практике сенсаций. Прикрыв глаза, он представил два портрета на первой полосе своей газеты и набранную крупным кеглем шапку: «Наш корреспондент разоблачает большевистского агента в штабе русской Добровольческой армии?»

Ковалевский ждал Кольцова значимо, все это видели и оттого затихли.

Печатая шаги, Кольцов подошел к командующему.

— Ваше превосходительство, депеша от генерала Бредова! — громко доложил он и передал в руки генерала лист бумаги.

Ковалевский прочитал депешу, лицо его просветлело, он поднял голову, торжественно объявил:

— Господа, рад сообщить вам, что час назад Киев — мать городов русских — взят доблестными войсками нашей армии.

Ликующе прогремело «ура». Взметнулись в потолок пробки от шампанского. Зазвучали взаимные тосты, поздравления. Архиерей Харлампий провозгласил здравицу, закончив ее словами:

— Осени, господи, крестом своим воинов — защитников веры! Благослови, о господи, воинство твое, идущее к вратам первопрестольной...

— Аминь! — раздался чей-то зычный голос. И тут с бокалом в руках поднялся Рябушинский.

— Господа! — попросил он внимания. — Господа, я пью за тот день, когда колокола церквей первопрестольной оповестят мир, что с большевизмом покончено, что Россия вновь обрела себя!..

От имени русских патриотов-промышленников я объявляю, что полк, который первым войдет в Москву, получит приз — биллион рублей!

Зал взорвался аплодисментами. Оркестр грянул «Варяга». Ковалевский про себя продекламировал: «Так громче музыка играй победу!..»

Когда снова наступила тишина, поднялся бригадный генерал Брике. Он торжественно обратился к Ковалевскому:

— Уважаемый генерал! Король Англии и мое правительство поздравляют вас со званием лорда и награждением вас орденами святых Михаила и Георгия. Отныне ваш вензель будет навечно красоваться в церкви святого Михаила в Лондоне.

И снова грянул оркестр. Снова засверкали яркие вспышки магния. Колен фотографировал вставших из-за стола ликующих участников банкета. Затем он быстро направил фотоаппарат на Кольцова, и еще одна яркая вспышка вспыхнула в праздничном зале.

На протяжении банкета Кольцов не раз замечал, с каким пристальным вниманием вглядывался в него Колен.

«Спокойствие, Павел! — невозмутимо приказывал себе Кольцов. — Он все еще приглядывается... Надо опередить его... Опередить, пока он не попытался ни с кем поделиться своими сомнениями. В этом, пожалуй, спасение. Вернее, шанс на спасение...»

Колен вдруг увидел, что интересующий его офицер, встретившись с ним взглядом, стал сквозь толпу пробираться к нему. Это удивило и насторожило его. Он почувствовал, что офицер ведет себя не совсем так, как следовало бы в его положении...

Остановившись рядом с журналистом, Кольцов спросил:

— Господин Колен, если не ошибаюсь?..

Еще не решив, как следует ему вести себя дальше, Колен молча склонил голову.

— Генерал Брике передал командующему вашу просьбу... Его превосходительство даст вам интервью завтра в десять часов утра.

«Да нет же, он не узнал меня! — успокаиваясь, подумал Колен.

— Назначенное время меня устраивает, — кивнул он. — Благодарю.

— А я, признаться, думал, что вы меня узнали, — с шутливой укоризной в голосе произнес Кольцов.

Этот вопрос смутил Колена. Притворяться, что он не понимает, о чем его спрашивают, теперь не имело смысла.

— Как же, я прекрасно все помню! — сказал он, с вызовом глядя на Кольцова. — И крайне удивился, встретив вас здесь.

— Догадываюсь, о чем вы подумали... — Кольцов негромко, но с таким веселым безыскусственным удовольствием рассмеялся, что журналист окончательно растерялся.

— Разве мое предположение лишено основания?

— Ах, господин Колен, господин Колен!.. — с легкой улыбкой сказал Кольцов. — В Киеве у каждого из нас были свои дела. Мы здесь читали ваше интервью с главным чекистом Украины Лацисом. Я адъютант командующего, а не начальник контрразведки. Но даже нашим контрразведчикам не пришло бы в голову подозревать в вас агента красных. — Он помолчал, закуривая, и каким-то странным тоном добавил: — Извините, должен идти. Надеюсь, мы еще продолжим эту нашу беседу. Или... — Кольцов многозначительно, в упор, посмотрел в глаза Колену, — или — ее продолжат мои друзья. Они постараются сделать ваше пребывание здесь приятным.

— Благодарю, — сухо ответил Колен. Он понял, что это угроза. И быстрее, чем Кольцов, затерялся в толпе гостей, решил не ввязываться в это дело. Пока не ввязываться. Черт их разберет, этих русских! От них всего можно ожидать. Еще когда он первый раз ехал сюда, редактор сказал ему: «Будьте осторожны с русскими, Колен. Русская душа — потемки». Похоже, он был прав.

И все же для себя Колен твердо решил: по возвращении в Англию он обязательно опубликует эти две сенсационные фотографии. Туда, в Англию, руки этого русского уже не дотянутся.

Поздно вечером, после того как бригадного генерала Брикса и генерала Журуа проводили в заранее приготовленный для них особняк, а корреспондентов по рангу разместили в гостиницах, Кольцов в смятенном состоянии отправился на Сумскую. Увидев его озабоченное лицо, Наташа догадалась: что-то случилось.

— Ты с очень плохими вестями? Да?

— Да, — не скрывая досады, согласился Кольцов. — Английский корреспондент Колен видел меня в Киеве в форме командира Красной Армии. И даже, помнится, постарался запечатлеть на фотографии. И сегодня узнал. Я, конечно, поговорил с ним. Припугнул. Надеюсь, будет молчать. Но... все может быть...

— Та-ак? — невольно вздохнула Наташа. Она стояла в передней, зябко кутаясь в накинутый на плечи платок. — Что же делать? — И строго посмотрела в глаза Кольцова, словно все это он сам нарочно устроил. Она привыкла верить в Кольцова, восхищаться его смелостью, проницательностью, и вдруг — фотография! Какая нелепость!

В переднюю заглянул тоже встревоженный Иван Платонович. И Наташа поспешила рассказать Старцеву о грозящем Павлу провале.

— Ну что ж, заходи! — с загадочным лицом произнес Стардцев. — Гостем будешь... Как видно, сегодня день гостей...

В комнате навстречу Кольцову неспешно поднялся до странности знакомый человек — худой, сутулый, в косоворотке и сапогах. Это был Фролов.

— Ну, Павел Андреевич, рассказывай, как вы здесь живете? — сказал Фролов обыденным, будничным голосом, словно они и не доставались.

— Хуже некуда! — объявил Кольцов, с трудом сдерживая радость от встречи с Фроловым. Понимал, что не такой сейчас момент, чтобы давать волю чувствам.

Кольцов снова, но уже обстоятельно, с подробностями, рассказывал обо всех тревожных событиях дня.

— Не слишком ли много, провалов? — жестко сказал Фролов. — Недавно Красильников, а теперь вот и ты... причем это уже вторично...

— Кольцов удивленно взглянул на Фролова:

— Почему — вторично?

Фролов вкратце изложил ему о чисто случайно разгаданной Лацисом щукинской операции с адресами и печально подытожил:

— Тебе действительно надо уходить. Это уже ясно!..

— Рановато, — улыбнулся Кольцов, — Сдается мне, этот журналист правильно меня понял, хотя и не слишком хорошо владеет русским. По крайней мере, до самого вечера он не поделился своим открытием с контрразведчиками. Иначе я уже не пришел бы.

Затем разговор зашел о Красильннкове. Фролов стал подробно расспрашивать, какие меры предприняты для его освобождения.

— Через Харьковское подполье мы налаживаем связь с тюремной охраной, стала рассказывать Наташа. — Возможно, удастся организовать побег не только Красильникову, но и Кособродову с его напарником.

Тусклые тени людей в неясном свете лампы метались по стенам, причудливо изгибаясь, словно передразнивая каждый жест, каждое движение разговаривающих, и от этого Наташе казалось, что в их доме множество людей, принесших сюда тревогу и тесноту.

— Нужно торопиться, — сказал Кольцов. — Сейчас удобный момент — прибыли союзники, пока Щукину не до Красильникова. А потом...

Что будет потом, они знали...

— И все же нужно хорошенько подумать, — сказал Фролов, внимательно вглядываясь в лицо Кольцова: очень он изменился за эти месяцы, что-то снисходительно-покровительственное появилось в выражении его лица. «Вжился в роль! — с одобрением подумал Фролов, но тут же опять мысленно вернулся к случаю с Коленом. — Даже если сейчас он и промолчит, то едва окажется в безопасности — не упустит случая написать об этом сенсационном открытии... Значит, время пребывания Павла здесь, в штабе, все равно исчисляется днями... Значит, пусть не сегодня, пусть через неделю, но Павлу надо уходить».

Поздно ночью — по укоренившейся привычке все самые важные допросы проводились после полуночи — Щукин велел доставить к нему ротмистра Волина. Даже приезд союзников никак не повлиял на распорядок работы Щукина.

Волин шел, вернее, уныло волочил ноги по коридору, держа руки сзади, чуть ли не натыкаясь на штыки конвойных. Впереди него тяжело вышагивал заменивший в контрразведке Осипова штабс-капитан Гордеев.

Волин понимал, что причиной его ареста явился не оговор, а роковая случайность, одна из тех, что порой решает судьба! и великих людей. «Лучше бы я проштрафился, — обреченно думал он. — Лучше бы оступился меня бы поняли и простили. А теперь... Нет, и сейчас должны понять. Я ведь делом доказал свою преданность...»

Ротмистр Волин был неузнаваем. Китель с оторванными рукавами болтался на нем без пуговиц, через прорехи кителя проглядывала грязно-серого цвета нижняя рубашка. Брюки были без ремня, они то и дело спадали. Лицо в ссадинах и кровоподтеках, волосы на голове слиплись от запекшейся крови. Но главное, что отличало его от прежнего Волина, — в глазах исчез прежний фанатичный блеск, делавший его страшным и грозным властелином человеческих судеб. Теперь ротмистр был весь потухшим, покорным, раздавленным.

Перед тяжелой дверью кабинета Щукина конвоиры остановились» тупо, тяжело прогремев прикладами винтовок. И Волин тоже сразу остановился, не в силах понять внезапно прихлынувшего к сердцу страха и напряженно ожидая дальнейших распоряжений.

Сопровождающий его штабс-капитан Гордеев с таинственной поспешностью скрылся за дверью кабинета.

Ждать пришлось долго. Конвоиры успели покурить, пока из приоткрывшейся двери не послышалась команда:

— Введите!

Конвоиры отчужденно посторонились, пропуская Волина. И он, одернув зачем-то свалявшийся, покрытый грязными пятнами китель и глотнув воздуху, вошел в щукинский кабинет.

Щукин стоял сбоку стола, опираясь одной рукой о его край, и курил.

— Волин остановился в нерешительности посреди кабинета, но Щукин указал ему на кресло, пытливо вглядываясь в ротмистра, словно не видел его никогда.

— Проходите, садитесь. — И, не дожидаясь, когда Волин сядет, продолжил с легкой насмешливостью: — Вы вызвали во мне определенное восхищение...

— Господин полковник!.. Николай Григорьевич!.. — Волин прижал руки к груди. Губы у него задрожали, как у плачущего.

Но Щукин жестом остановил его:

— Зачем вы пытаетесь вести эту недостойную игру? Я могу расценить это или как неуважение к противнику — ко мне то есть... или...

— Или... — машинально повторил Волин.

— Или как элементарную трусость. А я хотел бы восхищаться вами, Волин. Как солдат солдату скажу, мне импонирует ваше великолепное самообладание. И вызвал я вас вовсе не для того, чтобы допрашивать. У меня есть к вам одно предложение. Но прежде чем согласиться на него или отвергнуть, хорошенько подумайте... взвесьте все...

Волин поднял на Щукина страдальчески-усталые глаза и преданно воззрился на него.

— Но скажите же наконец, в чем меня обвиняют?

Щукин укоризненно посмотрел на Волина и еще раз удивился его выдержке.

— Только в одном... да-да, только в одном: вы работали хорошо, но не ювелирно... Я затребовал из казанского жандармского управления ваше досье... Вы ведь работали в Казани?

— Недолго. С января по октябрь семнадцатого года.

— Вот ответ: «Ротмистр Волин был убит в июне пятнадцатого года при усмирении студенческих волнений...»

— Простите... — не сразу понял Волин, а затем его лицо расплылось в блаженной улыбке, он облегченно опустил голову на руки и начал тихо смеяться, затем расхохотался неестественно, радостно-истерично.

— Господи... господи... Так вот в чем дело!.. Так точно, господин полковник, ротмистр Волин был убит в июне пятнадцатого года... точнее, одиннадцатого июня... при усмирении студенческих волнений... так точно... — самозабвенно продолжал ротмистр, прямо на глазах превращаясь в прежнего, самоуверенного Волина. — Это был... это был мой брат, господин полковник. Брат мой — Леонид. А я в ту пору еще и ротмистром не был... Поручиком... Господи!.. Вы запросите Казань... это брата моего убили. Брата! — И он снова опустил голову на руки и, раскачиваясь, продолжал смеяться.

— Оставим это, Волин!

— Как то есть?.. — Волин поднял голову и капризно переспросил: — Как то есть оставим? Как можно?.. — Волину показалось, Что полковнику Щукину нужно его обязательно обвинить.

— Выясним, — холодно пообещал Щукин.

— Да-да... Но поверьте... — Волин опять приложил руки к груди. — Поверьте, Николай Григорьевич...

— Скажите, Волин, а чем объяснить такую вашу необыкновенную любовь к красным? — с внезапной ехидцей спросил Щукин, и лицо у него при этом стало лукавым и компанейским.

— Что-о?.. Я их ненавижу... всех вместе... и каждого в отдельности! И неоднократно это доказывал на деле, ваше высокоблагородие!.. — уже не оправдывался, гневался Волин.

— И вероятно, только ненависть руководила вами, когда вы после побега от Ангела отпустили двух красных командиров? — задал вопрос Щукин.

— Ах, вот вы о чем!.. Но... господин полковник... Мы все оказались в особых условиях... Наконец, элементарное благородство... Право, вас ввели в заблуждение... Вот и полковник Львов, он тоже меня поддержал... Нет-нет, поверьте, в той ситуации вы поступили бы примерно так же...

— Возможно, — холодно сказал Щукин.

— Я понимаю, ту ситуацию трудно себе представить. Но честное слово... Волин снова приложил руки к груди, уменьшаясь прямо на плазах полковника Щукина.

— Так вернемся к моему предложению! — оборвал Волина Щукин. И тот захлебнулся на полуслове, замер в ожидании. — Небольшая сделка! Вы кончите эту проигранную вами игру и откровенно ответите на все мои вопросы. Я же в свою очередь обещаю не применять к вам никаких крайних мер. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Ну же! Вы все еще продолжаете мне не верить?! — воскликнул Волин.

— У меня есть для этого основания. Их много. А самое веское — я о нем уже могу сказать! — ваше последнее донесение красным о динамите, взрывах, о Прорезной, восемь, и господине Тихомирове. Припоминаете? Так вот, вас провели, Волин. Как мальчишку.

— Какое донесение? Какой господин Тихомиров?.. — с отчаянием вопрошал Волин и озирался вокруг, словно искал свидетелей своей невиновности.

— Словом, кончайте эту недостойную разведчика игру, Волин.

Я не стану вам врать — вас ждет смерть. Но я бы на вашем месте предпочел смерти под пыткой смерть, достойную солдата... Выбирайте! — Щукин резко поднял голову, вызвал конвойных: — Уведите арестованного!

Немедля два конвоира послушно стали по бокам Волина.

— Это недоразумение... Ошибка... Ошибка... — бормотал Волин. — Поверьте, это роковое совпадение... Нет-нет, вы обязательно запросите Казань. Это брат мой... Леонид... — И он смолк и несколько мгновений стоял так, словно прислушиваясь к тишине, затем сказал: — Вы знаете, я вспомнил... Они же его тогда перевязывали... Бож-же, как я это упустил. Конечно же, это навет. Это поручик Дудицкий сказал вам о двух красных. Да, теперь начинаю кое-что понимать! Это он работает на красных, и ему необходимо...

Щукин кивнул головой — и конвоиры двинулись, подталкивая Волина. Сзади него встал штабс-капитан Гордеев.

— Ваше высокоблагородие! — уже у двери обернулся Волин. — Я вас прошу, не разрешайте ему меня пытать. Он зверь, покалечит меня. Когда выяснится, что все это клевета, я уже не могу вам быть полезен.

— Клевета, но господин Тихомиров арестован Киевской Чека, — сказал ему Щукин. — Клевета, но Осипов убит, клевета, да, наши оперативные сводки регулярно получает враг...

— Бред... кошмарный бред... Какой Тихомиров? Какое я имею отношение к убийству Осипова?..

Волин опустил голову, сник: наконец он понял, что никто здесь, в этом здании, не поверит в его невиновность, что он обречен в результате какой-то страшной, непоправимой ошибки.

— Мне вас жаль, господин полковник. Вы жестоко расправляетесь с преданными людьми. С кем же вы останетесь? — сказал он совсем угасшим, безнадежным голосом.

Щукин не ответил.

Конвоиры подталкивали Волина, а он упирался, все время оборачивался так, что на шее взбугрились жилы, и торопливо кричал:

— Я буду ждать, господин полковник! Как только выяснится, пришлите ко мне. Я верю, справедливость...

Захлопнулась дверь.

Щукин не заметил, как у него в руке дотлела папироса. Он долго стоял так, не шевелясь, у стола все в той же позе. Лишь тонкая струйка дыма от окурка, извиваясь, медленно тянулась вверх.

Глава двадцать пятая

К осени 1919 года на юге Украины сложилась крайне тяжелая военная обстановка.

Захватив Екатеринослав, Харьков и Полтаву, деникинские войска стали развивать наступление через Сумы, Лубны и Ромодан на Николаев, Херсон, Одессу. Одновременно они устремились на Киев, оказывая помощь своим войскам, ведущим затяжные бои на Левобережной Украине. Таким образом, значительная часть сил 12-й армии оказывалась зажатой с запада и востока южной части Правобережной Украины.

Главное командование Красной Армии приказало 12-й армии продолжать оборонять юг Украины силами 45,47 и 58-й дивизий.

Эти дивизии, для лучшего руководства ими, были сведений в Южную группу войск. Командующим Южной группой был назначен начдив 45-й И. Э. Якир. Начальником штаба группы назначен бывший контр-адмирал А. В. Немитц.

К середине августа обстановка на фронте и в тылу Южной группы усложнилась настолько, что об удержании Одессы и Черноморского побережья силами только этих трех дивизий не могло быть и речи. Деникинцы захватили Николаев и Херсон. Петлюровцы на западном участке фронта успешно развивали наступление на Вапнярку, Христиновку, Умань. Корабли английского флота подошли к Одессе и начали ее двухдневную бомбардировку, а затем высадили десант...

Южная группа оказалась в окружении деникинских и петлюровских войск. Надо было уходить на соединение с частями Красной Армии. Вырваться из кольца. Причем пробиваться предстояло на север, по вражеским тылам.

Чтобы обсудить путь прорыва, на совещание в Бирзуле собрались командиры 45,47 и 58-й дивизий. По поручению Реввоенсовета Южной группы первым выступил А. В. Немитц. Он сказал о необычности намечаемого рейда. Более четырехсот верст предстоит пройти красным бойцам по глубоким вражеским тылам. Такого еще никогда не было.

Закончил это совещание Иона Эммануилович Якир:

— Сейчас самое важное — это быстрота и решительность действия. Необходимо, чтобы части, собранные в кулак, стремительно двигались вперед, на север. Для этого надо довести задачу до сознания каждого бойца, передать ему нашу волю, убедить его, что только в этом спасение. Переходы будут длинными, в тридцать — сорок верст, привалы и ночевки — короткими. В походе и на привалах всем политработникам, командирам находиться среди бойцов, беседовать с ними. Каждый член партии обязан вести неустанную агитацию, просто и ясно разъясняя задачу.

...29 августа начался героический рейд Южной группы. Днем и ночью, без отдыха и сна шли красноармейцы по бесконечной знойной степи, невспаханной и незасеянной в этом году, шли на Прорыв, пробивались с боями к своим. На телегах везли раненых и штабное имущество. Десятки круторогих волов, запряженных попарно, тащили бронемашины — не было бензина.

Курилась под красноармейскими ботинками степная пыль, клонились к земле шелковистые метелки ковылей.

Усталые и запыленные отряды растянулись до самого горизонта...

Глава двадцать шестая

Через приемную быстро, без обычной торжественности прошли бригадный генерал Брике и генерал Журуа. Замыкал это торопливое шествие Ковалевский.

Возле столика адъютанта он на мгновение задержался и бросил Кольцову:

— Павел Андреевич! Потрудитесь распорядиться, чтобы мой салон-вагон и паровоз были наготове. Наши гости хотят побывать на передовой.

«Это — важно! — пронеслось в голове у Кольцова. — С транспортом сейчас сверхтрудно. Проводятся тщательные мобилизации железнодорожников. Кое-где даже выпустили железнодорожников из тюрем. А что, если использовать это для освобождения Кособродова и его товарища-кочегара? А может, и Красильникова?.. Это нужно хорошенько обдумать! Может, это единственный случай... Подумать... Подумать...»

Командующий вопросительно смотрел воспаленными от усталости глазами на Кольцова, удивленный неожиданной паузой.

Кольцов виновато улыбнулся, словно прося прощения за заминку и раздумчиво произнес:

— Будет исполнено, Владимир Зенонович, хотя...

— Что еще? — помягчел Ковалевский.

— Может быть, гостям лучше проехать на автомобиле. Ковалевский нахмурился. Он не любил, когда ему возражали.

— Нет, они поедут поездом! — сухо сказал он.

— Владимир Зенонович, получена сводка транспортного ведомства! Кольцов многозначительно посмотрел на командующего и, чтобы придать весомость своим словам, четким голосом продолжил: — Они жалуются на нехватку паровозов — не успевают доставлять к фронту боеприпасы... Между тем многие паровозы не ремонтированы, а иные и исправные простаивают в депо.

Ковалевский вскинул на Кольцова глаза, в которых закипал гнев-это не первый случай, когда ему докладывают о неблагополучии с железнодорожным транспортом, — и отчеканил:

— Поч-чему?

В ответ на вопрос командующего Кольцов недоуменно пожал плечами дескать, не может знать этого, — но затем доверительно сказал:

— Тюрьма, Владимир Зенонович, забита железнодорожниками. За ничтожную провинность, вместо того чтобы отстегать плетьми и заставить работать, их сажают в тюрьму...

— Безобразие!.. Напомните мне об этом после совещания! — тихо взорвался Ковалевский и поспешил к себе в кабинет. Но, будто что-то вспомнив, в дверях обернулся и добавил: — И все-таки поездом!

— Слушаюсь! — вытянулся адъютант.

Когда Ковалевский закрыл за собой дверь, Кольцов несколько мгновений раздумывал. Взялся за телефон, строго бросил в трубку:

— Соедините меня с полковником Щетининым!.. Что?.. Как нет?.. Где он? Почему не знаете?.. Это от командующего! Черт знает что!.. — возмутился Кольцов и резко опустил трубку на рычаг.

Полковник Щетинин вскоре пришел к себе в градоначальство. Дежурный положил перед ним рапорт.

— Что? Происшествия? — с тревогой спросил Щетинин.

— Ничего особенного, — успокаивающе ответил дежурный. — Вот только от командующего звонили, вас спрашивали.

— Кто спрашивал? — насторожился Щетинин.

— Кто — не сказали. Но, видать, начальство. Потому ругались.

Щетинин взялся за ручку телефона, раздумывая, зачем он мог понадобиться командующему. Но решил, что уж если его превосходительство звонили, да еще ругались, то лучше поехать в штаб самому.

— Распорядитесь, пусть подают экипаж. В штаб поеду, — сказал он дежурному со вздохом.

В известном всему Харькову экипаже с плавно прогибающимися рессорами градоначальник мчался по улицам города в штаб. На облучке, как всегда, сидели солдат-кучер и усатый унтер. Они были словно приклеены плечами друг к другу.

В штабе в это время шло совещание. В глубоких креслах сидели бригадный генерал Брике и генерал Журуа. Ковалевский стоял у большой карты, докладывал:

— Новый план главнокомандующего Антона Ивановича Деникина существенно отличается от прежнего, изложенного в известной вам майской директиве, говорил Ковалевский. — Идея одновременного похода на Москву всех трех армий теперь оставлена. Наступление на Москву будет развивать лишь Добровольческая армия, усиленная конными корпусами Шкуро и Мамонтова. Донская армия генерала Сидорина будет помогать этому наступлению. Кавказской армии генерала Врангеля, по этой новой диспозиции, предстоит сковывать войска красных на моем левом фланге. — Ковалевский показал карандашом на синие стрелы у левого основания гигантской дуги, обозначающей на карте линию фронта. Вершина дуги была обращена в сторону Москвы, а концы ее упирались в устье Волги и в Днепр. Зашторив карту, Ковалевский отошел к своему столу: — Вот таков, в общих чертах, план решающего наступления на Москву. Он учитывает особенности расположения войск красных и их состояние.

Брике и Журуа удовлетворенно переглянулись. Дверь из внутренних покоев командующего открылась. В кабинет вошел Кольцов. Он вежливо улыбнулся, его лицо выражало внимание и готовность услужить. Вошедшие следом за Кольцовым двое вестовых внесли подносы, уставленные бутылками, рюмками, бокалами. Был на подносе и зачехленный кувшин с любимым напитком командующего — глинтвейном. Все это вестовые поставили на низенький столик и тихонько, на цыпочках, вышли.

Кольцов, поймав нетерпеливый взгляд командующего, тоже удалился.

— Обстановка в Советской России работает на нас, — продолжил Ковалевский. — Норма выдачи хлеба в Красной Армии сокращена до минимума. Свирепствует тиф. Железные дороги парализованы...

Донбасс, — улыбнулся Брике с таким видом, будто это рук дело.

— Совершенно верно, и Донбасса у них теперь нет. А значит, и угля! Ковалевский, сняв пенсне, принялся его протирать.

— Мы радуемся вашим успехам, генерал, — воспользовался паузой Брике. Но наши правительственные и деловые круги сейчас больше интересуют, так сказать, практические вопросы, которые являются следствием ваших крупных успехов на фронтах.

— Какие же?

— Начнем издалека. Вы, конечно, знаете сумму вашего долга Франции, Англии и США?

— Примерно, — глуховатым голосом ответил Ковалевский, зачем-то потянулся к перу, обмакнул его в чернила и стал механически чертить какие-то бессмысленные линии.

— Я вам назову точные цифры, — сказал Брике. — К началу нашей революции долг России союзникам исчислялся суммой тридцать три миллиарда рублей. А сейчас он уже достиг шестидесяти миллиардов.

— Солидная сумма!.. — безучастно обронил Ковалевский, — что ж... рассчитаемся сполна, господа!

— Движимые самыми лучшими чувствами, наши правительства намерены облегчить вашу задачу. Наши банки, наши промышленники хотели бы незамедлительно открыть на Украине свои представительства в Киеве, Харькове, Полтаве... в зоне действия вашей армии! — Брике не счел нужным смягчить прямолинейность сказанного дипломатическими недомолвками.

— К чему такая спешка, господа? Вот-вот закончатся боевые действия, и тогда... — Ковалевский в свою очередь не скрыл явную уязвленность бестактной торопливостью союзника.

— Как человек деловой, вы, наверное, знаете, что деньги в обороте это новые деньги. В данном же случае мы имеем мертвый, замороженный капитал, — гнул свое англичанин.

— К тому же, будем откровенны, не хочется допускать, чтобы нас обскакали американцы. А мы располагаем сведениями, что Они в счет своего займа добиваются концессий положительно на Все железные дороги Украины. И Антон Иванович Деникин не сказал им «нет»! — темпераментно размахивая руками, заговорил Журуа. — А если он скажет «да»? Французские и английские предприниматели окажутся в американском мешке.

— Теперь вы понимаете, почему мы вынуждены торопиться? — спокойно и деловито заключил эмоциональную тираду француза Брике; правда высказана, теперь можно выслушать соображения.

Ковалевский несколько мгновений молча смотрел на Брикса, затем произнес:

— Мне были обещаны танки. Я неоднократно писал господину Черчиллю, почему мы придаем им такое значение. В Красной Армии с танками не только не умеют бороться, но даже мало кто их видел... Скрытно сконцентрированные на главком участке, танки могут одним только своим внезапным появлением посеять панику в рядах красных и решительно предопределить исход битвы за Москву.

— О! Это деловой вопрос, — усмехнулся Брике. — Господин Черчилль знал, что вы его зададите. И решил ответить на него делом. — Брике сделал паузу и затем торжественно произнес: — В Новороссийском порту стоит несколько транспортов с танками. Прибыли и инструкторы. По личному распоряжению военного министра Черчилля все это предназначено вам...

Журуа сразу же подхватил, сцепив в замок ладони юрких, порхающих рук:

— Могу добавить, мой генерал, что на подходе к порту еще несколько кораблей с французским военным имуществом для вас.

Ковалевский встал, подошел к столику и размашисто налил в стакан глинтвейна.

— Сообщите военному министру господину Черчиллю и премьер-министру господину Клемансо, что генеральное наступление назначено на двенадцатое сентября. — И скупым, выражающим сдержанную вежливость жестом пригласил союзников к столику.

Градоначальник торопливо вошел в приемную. Его короткие ножки браво вскидывали туго обтянутый мундиром живот.

— Здравия желаю, капитан!

— Здравствуйте, господин полковник! Рад вас видеть, — радушно поздоровался Кольцов.

— Не ведаете, командующий меня спрашивал? — встав на цыпочки и поглядывая через плечо Кольцова на дверь, почтительно спросил он.

— Не знаю.

— Меня не было звонили из штаба, а прохвост-дежурный не узнал кто.

— Может быть, и командующий. Но у него сейчас совещание с союзниками. Так что, сами понимаете... — Кольцов выразительно развел руками.

— Понимаю, понимаю, не до меня. А все же зачем я понадобился? Никак не» додумаюсь, — просительно глядя в глаза адъютанта, гадал полковник Щетинин.

— Знаете, господин полковник, я, кажется, начинаю догадываться... сказал Кольцов, и нельзя было понять, то ли он хочет помочь полковнику, то ли стремится поскорее от него отделаться.

— Нуте-с? Нуте-с? Я вам буду очень благодарен, если подскажете...

Кольцов благодушным и доверительным жестом слегка обнял округлые плечи градоначальника и отвел его к окну. Кольцов знал об истовой, неукоснительной исполнительности полковника и строил свой расчет именно на этой почти слепой готовности выполнить любое распоряжение, лишь бы исходило оно от стоящего выше по служебной лестнице. Ступени этой лестницы давались Щетинину туго, но он их упорно одолевал, робко, с надеждой взирая вверх, где лучезарно сияло генеральское звание, еще далекое, но такое желанное, предел всех упований, обетованная вершина. Жажда достичь ее любой ценой рождала в глуповатом мозгу полковника даже некоторую изощренность.

Кольцов знал, что градоначальник любит подсказки. Вот и сегодня он сразу же почувствовал нетерпение полковника, но с подсказкой не спешил. Нужно помучить Щетинина ожиданием, чтобы он вернее заглотнул наживку.

Рассеянно и доверительно, словно проговариваясь слегка, но не желая этого обнаружить, Кольцов сказал:

— По секрету вам скажу, ожидается генеральное наступление... с неотвратимыми по своему значению результатами...

— Слава тебе, пресвятая богородица? — благоговейно произнес Щетинин и мелко-мелко перекрестился.

— Как бы спохватившись, что сказано лишнее, Кольцов замолк.

— Павел Андреевич! — умоляюще сложил руки на груди градоначальник. Уважьте, смилуйтесь! Век не забуду. Ну хорошо, не говорите! Намекните. Правда — она круглая, ее обойти можно...

— Ну что ж, ладно, так и быть, — как бы окончательно решился на откровенность Кольцов. — Естественно, предвидится огромная переброска военных грузов, передислокация войск. А с транспортом, извините, из рук плохо. Вагоны — развалюхи, паровозы не ремонтированы, и главное — водить их некому, железнодорожников не хватает. Это уже смахивает на саботаж. Его превосходительство сегодня нервничал.

— Ах ты господи! Никак до всего руки не доходят! — стал жалостливо сокрушаться градоначальник.

А Кольцов между тем продолжал:

— Привезет машинист или еще кто из железнодорожников мешок муки в паровозе или пассажира, а транспортная охрана его — в тюрьму! А им только это и надо...

— Вот прохвосты! Вот что делают! — возмущался градоначальник. — Ну, я им по кажу кузькину мать... Премного благодарен, что предупредили. Я наведу порядок!.. Не смею больше беспокоить. Честь имею!.. — Мелкое рвение, как всегда, нуждается в немедленном действии, и градоначальник, воинственно бряцая шашкой, поспешил из приемной.

Начальник тюрьмы поручик Дудицкий сидел у себя в кабинете на столе, мрачный, с отупевшим, опухшим лицом, и сам с собой играл в карты.

Тут же на столе, рядом с огрызком яблока, — стояла бутылка из-под водки. Раньше, бывало опрокинув рюмку и закусив яблоком, поручик аккуратно припрятывал — бутылку, но потом махнул рукой — надоело. Да и что могло ему грозить?.. Если погонят с должности, то чем скорей, тем лучше для него. Сопьется он здесь, вконец сопьется оттого, что роль тюремщика не по нему, его воротит от смрада сараев, от всей этой возни с арестованными, от их ненависти, от их тяжелых, полных презрения взглядов...

Подумать только, его, боевого офицера не без заслуг, засунули дьявол знает куда и держат здесь! Два его рапорта с просьбой о переводе остались без ответа. Ну, он им подстроит, он всем им покажет! Кому и что Дудицкий не ведал, но с пьяной отупелой настойчивостью продолжал кому-то мысленно грозить.

Потянулся к бутылке, хотел налить рюмку. Все, кончилась божья влага. Повертев перед глазами пустую посудину, Дудицкий запел:

— Пупсик, мой милый пупсик!..

Дверь распахнулась, и на пороге вырос фельдфебель. Он испуганно доложил, подрагивая подбородком:

— Ваше благородие, господин градоначальник прибыли!

Во дворе, недалеко от ворот, стоял экипаж градоначальника. Сам полковник Щетинин, разминаясь, прохаживался на коротких ножках по булыжному двору, нетерпеливо ожидая начальника тюрьмы.

Подошел Дудицкий и попытался встать «смирно» для доклада. Но Щетинин отмахнулся и скомандовал:

— А ну показывайте, поручик, кто тут сидит!

Они прошли по двору и возле первого же сарая остановились.

— Здесь кто? — грозно посмотрел на фельдфебеля Щетинин.

Фельдфебель торопливо пролистал книгу.

— За политику которые, ваше высокоблагородие.

Градоначальник пошел к следующей двери.

— А тут?

— Всякие. А больше жулье.

— Открывай!

Завизжала обитая железом дверь. Градоначальник вошел в сарай, огляделся...

— Встать! — закричал фельдфебель.

С нар и с пола нехотя поднялись арестованные, выстроились полукругом. Градоначальник потянул носом, брезгливо поморщился:

— Ну и вонища у вас тут... хлев...

— Хуже не бывает, — обронил один из арестованных.

Градоначальник спросил у него:

— Фамилия? За что сидишь?

— Коломийцев моя фамилия.

— За фармазон арестован, ваше высокоблагородие, — доложил фельдфебель.

— Это что такое?

— Медное кольцо за золотое продал.

— Ишь ты! Шустрый какой! Ну, посиди, посиди, голубчик!.. Ты за что? ткнул градоначальник пальцем косоглазого парня.

Тот шмыгнул носом, доложил обходительно:

— У фраера бочата из скулы принял.

— Ты что, не русский?

— Это карманщик, ваше высокоблагородие. Говорит, что часы из кармана у какого-то господина вытащил.

— Все здесь такие?

— Так точно.

Процессия направилась в другой сарай. Здесь среди арестованных находился Кособродов, его помощник Николай, а в стоне стоял Семен Алексеевич.

— За что посадили? — снова будто завел пластинку градоначальник.

— Сами не знаем, — ответил пожилой рабочий. — Деповцы мы, рабочие, значит, из паровозного депо. Кто-то нам листовки какие-то подбросил, шут его знает. У кого при обыске нашли, тех забрали.

— Сукины сыны! — неизвестно в чей адрес выругался градоначальник. Ткнул пальцем в Николая: — А ты кто?

— Паровозный кочегар, ваше сиятельство.

— За что? — возмущенно воззрился на него градоначальник и повторил еще грознее: — Так за что?..

— На паровозе пассажира провезли... — недоумевая, ответил тот.

— Нет, что только делается! — взорвался градоначальник. -

Паровозы не ремонтированы. Ездить на них некому. А эти здесь Даром казенный хлеб жрут, бока отлеживают! Это же саботаж!

Выгнать! Немедля выгнать всех железнодорожников. Пусть работают. А кто не захочет работать добровольно, погоним силой.

Фельдфебель торопливо делал пометки в книге и вопросительно смотрел на Дудицкого. Но тот был чем-то загипнотизирован. Глядя на нары, он подошел к ним ближе. Там валялась самодельная колода карт.

— Ваше благородие... — напомнил фельдфебель.

— Пупсик, гони их всех к чертовой матери! — с трудом улавливая, что к чему, приказал по-щетинински Дудицкий. Он сунул в карман колоду карт и пошел вслед за градоначальником.

В прежние времена средоточием жизни городов были базары. В Харькове базар находился неподалеку от большой церкви Святого Благовещения. Вокруг церковной ограды, как и у Китайгородской стены в Москве, букинисты торговали книгами.

К одному из таких книжных развалов пришел Юра. Он выбрал себе несколько книг, и пожилой букинист в пенсне, с седой бородой, перебирая их, шутливо сказал:

— Есть такое мудрое изречение: скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты. Как же можно сказать, кто вы, если друзья у вас — король Людвиг Двенадцатый, капитан Гаттерас, Шерлок Холмс... Кто вы? Помощник Холмса доктор Ватсон? Или герцог де Гиз? — Букинист добродушно рассмеялся и добавил: — Рубль с вас, молодой человек.

На церковной паперти толпились нищие. В углу, возле церковной ограды, сидя на корточках, что-то жадно ели беспризорные.

За церковной оградой Юра сел на скамейку и, не обращая внимания на снующих взад и вперед людей, не в силах сдержать читательского нетерпения, стал перебирать порядком зачитанные книги. У одной вовсе не было обложки, и, как все интересные книги, начиналась она не с первой страницы. И Юра начал читать.

Внезапно на плечо Юры легла чья-то рука. Он удивленно поднял голову и ничего не понял: перед ним стоял одетый в какое-то рванье заросший и сильно изможденный человек и что-то говорил. Быстро шевелились сухие, потрескавшиеся губы, но голоса Юра почему-то не слышал. Он все еще жил событиями прочитанного... Но вот постепенно мир вокруг ожил, зазвучал, зазвенел.

— Ты что же, не узнаешь меня? — настойчиво и чуть-чуть обидчиво спрашивал хриплым голосом этот незнакомый человек.

Юра пристально всмотрелся и с трудом, веря и не веря своим глазам, узнал Семена Алексеевича.

— Вас... вас выпустили? — тихо спросил Юра, торопливо закрывая книгу.

— По ошибке. И уже, наверно, спохватились. И уже, наверно, ищут. Семен Алексеевич затравленно оглянулся, помялся, несколько раз кашлянул и затем, виновато отведя в сторону глаза, глухим голосом спросил: — Денег у тебя не найдется? Понимаешь, есть хочется. — И улыбнулся своей ясной улыбкой.

Юра машинально полез в карман, хотя и знал, что денег там нет. Что же делать? Как выручить дорогого ему Семена Алексеевича? Единственный рубль, который у него был, он отдал за книги. Затем Юра бросил мимолетный, сожалеющий взгляд на книги и поспешно поднялся.

— Вы подождите меня тут. Я сейчас...

— Ты куда? — настороженно спросил Семен Алексеевич, но Юра уже исчез в толпе.

«Куда он мог побежать? — недоумевал Красильников. — Может, за деньгами... или...»

На всякий случай он отошел в сторону и стал следить за Юрой. А тот, усиленно работая локтями, уже выбрался из рядов, где торговали всяким поношенным барахлом, и, раскрасневшийся и взъерошенный, предстал перед знакомым букинистом.

— Я хочу вернуть вам ваши книги! — решительно заявил он.

— Вы их уже прочли? — несказанно удивился букинист, вздергивая очки ко лбу.

Юра отрицательно покачал головой.

— Так в чем же дело? — продолжал недоумевать букинист, слегка уязвленный непонятным поступком покупателя.

Юра молчал — лгать он не мог себя заставить, а сказать правду было нельзя.

— Ну что ж, — разведя руками, сочувственно произнес букинист. — Эти книги у меня, сударь, не залежатся. А вы потеряете на этом тридцать копеек. Увы, таковы законы коммерции.

Юра одну за другой нехотя передал букинисту книги. Последнюю — потрепанную, без обложки и первых страниц — он на мгновение задержал в руке и слегка погладил ее, будто она была новая и он с нею прощался. Это не ускользнуло от всепонимающего старика букиниста. Отсчитывая деньги, он сказал Юре:

— Знаете что, до следующего воскресенья я задержу эти книгу для вас. И отдам вам не за рубль, а за семьдесят копеек. Не всегда ведь в нашем благородном деле нужно подчиняться жестоким законам коммерции.

К церковной ограде Юра пришел без денег. Но с увесистым куском еще горячей колбасы с гречневой кашей. Но Семена Алексеевича на месте не было. Юра, радостно возбужденный, что может помочь своему другу, растерянно огляделся по сторонам.

Голодные и вызывающе-дерзкие беспризорники стали уже выписывать круги вокруг Юры, с вожделением поглядывая на колбасу. И тут снова появился Семен Алексеевич. Он увлек мальчика в тень церковных служб. Торопливо жуя колбасу и довольно глядя на Юру — все-таки он не обманулся в мальчишке, — Семен Алексеевич тихо объяснил:

— Понимаешь, я с раннего утра здесь, возле церкви, болтаюсь. В людном месте легче всего прятаться. Вот я и прилепился к нищим... За город бы податься, подальше от казематов, да только в такой робе меня враз возьмут.

Юра несколько мгновений о чем-то сосредоточенно думал, потом с решительным видом произнес:

— Я принесу вам одежду. Я мигом. Боюсь за вас очень.

— Где ты ее возьмешь? — В голосе Красильникова прозвучало неподдельное сомнение.

— Достану... Мигом достану... Только вы меня обязательно дождитесь! Ладно?

Красильников посмотрел на Юру долгим, потеплевшим взглядом и сказал, слегка подсмеиваясь над собой:

— А куда я в этих лохмотьях денусь?..

На этот раз Красильникову пришлось ждать долго. Юра разыскал его только под вечер на опустевшем базаре — уже последние, самые неудачливые и самые терпеливые продавцы грубили на ручные тележки нераспроданные за день огурцы, помидоры, белоснежные кочаны капусты и уезжали домой или на постоялые дворы.

В кустах за забором Красильников снял с себя лохмотья и натянул щегольской офицерский френч без погон, слегка тесноватый в плечах.

— Тебе не попадет? — довольно щурясь и вместе с тем озабоченно спросил Красильников, надевая почти новые ботинки.

— Нет, не попадет, — уверил его Юра. — У нас много всего.

Не заметят.

— Ну а если вдруг заметят, ты уж, пожалуйста, ни слова про то, кому отдал. А то и меня заметут, и тебе достанется. Красильников встал, притопнул ногами так, что из-под подошв взметнулась пыль. — А ботинки в самый раз! — довольно сказал он и протянул Юре руку: — Ну, спасибо тебе, Юрий! Спасибо за выручку! — Семен Алексеевич крепко пожал Юрину руку. Что я тебе напоследок скажу?! Наш ты пацан. По всем статьям — наш. Беги ты от этих беляков, пока не поздно! Беги! На кой ляд они тебе сдались?!

И он медленно пошел с базара, кося глазом на свою одежду, вживаясь в нее. Юра провожал его грустным взглядом.

Город жил, всем своим обликом подчеркивая деловую преемственность с прошлым. На улицах всюду сновали извозчики. На тротуарах центральной улицы совершали ежедневный бесцельный и ленивый променад местные обыватели. Вывески магазинов, молочных, булочных носили имена Чичкина и Бландова, Прохорова, Корнеева и Филиппова. Пестрели афиши увеселительных заведений и различные объявления граждан. С беспечным видом просматривая их, Семен Алексеевич отыскал одно, выведенное каллиграфическим почерком: «Продаю коллекцию старинных русских монет. Также покупаю и произвожу обмен с господами коллекционерами. Обращаться по адресу: Николаевская, 24, кв. 5. Платонов И. П. «.

Прочитав это объявление, Семен Алексеевич рассеянно просмотрел еще и другие и зашагал по улице...

Вскоре он уже стоял у двери с медной табличкой: «И. П. Платонов-археолог». Постучал. Дверь открыл сам Иван Платонович.

— Вам кого? — спросил он.

— Я по объявлению.

— Войдите.

Старцев пошел впереди, Семен Алексеевич — следом, задевая плечами пыльные алебарды, щиты и секиры, висящие на стенах.

— Антикой интересуетесь или же Русью?

— Мне нужны две монеты Петра Первого... эти... черт бы их... »солнечник» и двухрублевик! — неуклюже назвал пароль Семен Алексеевич.

Иван Платонович вскинул голову:

— Вы?! — тихо спросил он.

— Да, я — Человек без имени.

Юра не предполагал, что пропажа обнаружится так быстро. Он сидел на подоконнике с книжкой в руках и с тревогой прислушивался к тому, что делается в соседней комнате. А там вестовой скрипел дверцами шкафа и сокрушенно, как это делают старухи в деревне, ахал и бормотал:

— Шут его знает, куда он запропастился. Вчерась с утра будто бы я его еще чистил. Точно помню, коза его возьми, — разговаривал сам с собой обескураженный вестовой.

— Так куда же он мог деться? — раздраженно спрашивал Кольцов. — Не могли же его украсть!

— Это точно. Ежели б крали, так этот, мериносовый... — рассудительно объяснял вестовой.

Потом послышались шаги, и Павел Андреевич вошел в комету Юры. Окинув взглядом комнату, он обратился к Юре:

— Ты не видел мой френч, Юра?

Юра не ответил. Он сделал вид, что очень увлечен чтением.

— Юра, я тебя спрашиваю?! — громче и настойчивее повторил Кольцов. Ты не видел мой френч?

Юра оторвал глаза от книги, поковырял пальцем подоконник нехотя сказал:

— Видел.

— Где он?

Юра, понурив голову, молчал. На лбу его собрались морщинки: он что-то лихорадочно соображал.

— Ну?

— Я... я его взял.

— Как — взял? Куда? — изумленно переспросил Кольцов.

Юра поднял голову, посмотрел на Кольцова и опять молча потупился.

— Юра, может, ты мне все-таки объяснишь?..

Юра продолжал молчать. Губы у него задрожали.

— Я... я не могу сказать... я ничего не скажу, — прошептал он прерывающимся голосом.

Кольцов несколько мгновений молча смотрел на него долгим, выжидающим взглядом, потом резко повернулся, пошел к выходу. Распахнув дверь, он остановился, с укором бросил через плечо:

— А я думал, мы — друзья! — И вышел, забыв закрыть за собой дверь.

Юра еще какое-то время крепился, глотая ком, подступающий к горлу. Потом по его щекам потекли бессильные, горькие слезы.

В кабинет Щукина неуклюже вошел штабс-капитан Гордеев. Остановился у двери, тихо кашлянул.

— Что? — не поднимая головы, спросил. Щукин.

— Ваше высокоблагородие, я только что из тюрьмы... ротмистр Волин покончил жизнь самоубийством.

Щукин резко поднял голову.

— Написал на стене камеры: «Присягаю богу, это — ошибка». И... еще...

— Что?

Штабс-капитан замялся.

— Вас обругал... матерно...

— Подлец!

Гордеев не собирался уходить. Он держал в руках какие-то бумаги.

— Что-нибудь еще? — спросил Щукин.

— На ваш запрос Казань сообщает... Поручик Волин Алексей Владимирович служил в казанском жандармском управлении, равно как брат его ротмистр Волин Леонид Владимирович... Подтверждают — ротмистр Волин Леонид Владимирович был убит при усмирении студенческих волнений, поручик же Волин в октябре пятнадцатого был откомандирован в Москву. Отзываются о нем с похвалой. Пишут...

— Это уже не имеет никакого значения, — мрачно процедил сквозь зубы Щукин. — Впрочем... — И он вдруг замер, пораженный предельно простой мыслью: «А что, если это действительно ошибка?.. Если враг — не Волин?.. Если кто-то другой?.. Но ведь это должно означать только одно, что он Щукин — проиграл эту игру».

Даже само это предположение показалось Щукину чудовищным и нелепым, он верил в безошибочность своего трюка с проверкой.

Штабс-капитан Гордеев не уходил, ждал распоряжений.

— Вы свободны? — кивнул Щукин.

Гордеев неторопливо вышел. А Щукин продолжал стоять возле стола, и пальцы его выбивали дробь. Так неожиданно поразившая мысль не оставляла его.

Глава двадцать седьмая

- Кто... кто дал вам право освобождать арестованных? — На лице Щукина бушевала неукротимая ярость.

Градоначальник смотрел на Щукина, как кролик на удава, пот страха и унижения заливал ему глаза. Губы у него вздрагивали, но он не пытался оправдаться:

— Я приказал выгнать только железнодорожников, посаженных за мелкие проступки. Это же форменное безобразие — на станции уже стало некому работать. Срываются военные перевозки...

— Вы ответите за свою глупость, если это не нечто большее! — с холодным презрением перебил его Щукин.

Градоначальник побагровел.

— Мне шестьдесят пять лет. Сорок пять из них я прослужил верным слугой его императорского величества. Да-с, прослужил! И никто — вы слышите? — ни разу не посмел меня оскорбить! — задыхаясь от негодования, процедил Щетинин. — И наконец, я выполнял волю командующего!

Щукин удивленно посмотрел на градоначальника.

— Вы хотите сказать, что арестованных приказал освободить командующий?

— Да... То есть не совсем так... — замялся градоначальник и вытер платком мокрое лицо. — Мне позвонили из штаба, и я приехал... Командующий был занят, и мне сказали...

— Кто? — резко спросил Щукин.

— Павел Андреевич... Адъютант его превосходительства... Он сказал, что... ну, что срываются перевозки, а в тюрьме много железнодорожников... командующий гневался... — Щетинин облегченно вздохнул, ему показалось, что наконец он нашел верные слова, оправдывающие его. Он ведь исполнитель. Всего лишь только исполнитель распоряжений вышестоящего начальства.

Воцарилась тягостная тишина, которая, казалось, длилась бесконечно.

— Идите, полковник! — наконец нарушил молчание Щукин, удрученный непоколебимой простоватостью Щетинина. И, отвернувшись от градоначальника, сел в кресло. Не оборачивался до тех пор, пока тот, возбужденно гремя шашкой, не дошел до двери и не закрыл ее за собой.

Спустя немного времени полковник скорым шагом направился в приемную, вызывающе остановился посередине, не глядя на Кольцова и не обращаясь к нему, спросил:

— Союзники отбыли?

— Так точно, господин полковник! — ровным голосом ответил адъютант, он привык к устрашающим странностям начальника контрразведки.

Ни о чем больше не спрашивая, полковник скрылся в кабинете командующего.

Теперь Кольцов обеспокоенно смотрел на закрывшуюся тяжелую дверь...

При появлении Щукина командующий отложил в сторону циркуль и карандаши. На столе была расстелена мелкомасштабная карта района Белгорода, Орла.

— Владимир Зенонович, скажите, вы отдавали распоряжение об освобождении из тюрьмы железнодорожников?

Ковалевский машинально снял пенсне, стал медленно протирать его платком, не сводя глаз со Щукина.

— Видите, Николай Григорьевич! Как вам известно, планируется генеральное наступление. — Назидательная интонация командующего неприятно уколола Щукина. — Естественно, предвидятся большие и срочные переброски войск и военных грузов в район основного ударного направления. А транспортное ведомство уже сейчас — да-да, уже сейчас! — жалуется на нехватку паровозных бригад. Не паровозов, заметьте, а паровозных бригад... Однако чем вы так взволнованы?

— Нет-нет, ничего, — досадуя на себя, сказал Щукин. Закравшиеся было в его душу подозрения командующий рассеял. Очевидно, это была всего-навсего халатность градоначальника. Не больше. Подняв глаза на Ковалевского, Щукин глухо добавил: — Из тюрьмы были выпущены железнодорожники из паровозной бригады сто пятого-бис, те самые, не без помощи которых был убит капитан Осипов. Я, конечно, уже принял меры, но поиски пока не дали никаких результатов...

Оба долго молчали: Ковалевский — удивленно, Щукин — уязвлено.

— Вас преследуют неудачи, полковник, — угрюмо напомнил прежний их разговор Ковалевский.

— Нас, ваше превосходительство! — поправил его Щукин, впадая в обычную, непроницаемую угрюмость.

— Какими последствиями это чревато? — спросил Ковалевский, не обращая внимания на плохое настроение Щукина.

— Пока не знаю. Но боюсь... боюсь, что сегодняшний день еще будет иметь продолжение!.. — с какой-то мистической верой произнес полковник.

Ковалевский прошелся по кабинету, торопливо вернулся к столу, склонился над картой, словно спешил заняться привычным, понятным и подвластным ему делом и хотя бы на время уйти от явно не случайной предопределенности ударов с той стороны, которая так плотно была защищена до недавнего времени многоопытным Щукиным, а теперь оказалась столь уязвимой. Взяв лупу, командующий стал водить ею над картой. Лупа, похожая на выцветшую луну, покружилась и остановилась над точкой с надписью: «Орел».

— Этот район большевики успели сильно укрепить, — с несвойственной его характеру сухостью сказал он. — Но... если на этом участке фронта мы сумеем неожиданно» для красных ввести в бой танки, они во многом решат исход наступления.

— Не слишком ли сильно верите вы, Владимир Зенонович, в эти железные коробки? — усомнился Щукин. — Французы неоднократно применяли их, но значительного эффекта не добились.

— А я верю, Николай Григорьевич! На русского мужика, который и автомобиля толком вблизи не видел, эти железные громады способны навести суеверный страх. Остальное сделают войска!

— Дай-то бог, дай-то бог! — наконец решил поддержать командующего полковник.

После этого рука командующего перенесла лупу в район Тулы. Медленно пересекла город в сторону Москвы.

— Задача — гнать красных до Тулы. Тулу взять с ходу. Вы тем временем свяжитесь с Московским центром. Взятие нашими войсками Тулы должно послужить сигналом Центру к вооруженному выступлению и захвату большевистского правительства. Не будет вооруженного выступления Центра, Владимир Юрьевич! — с расстановкой, выделяя каждое слово, сказал он.

Ковалевский отбросил карандаш, сел в кресло и удивленно Смотрел на сидящего напротив Щукина.

— Что вы сказали? — спросил он, весь подавшись вперед.

— Я сказал, что ничего этого не будет. Ни выступления Центра, ни захвата большевистского правительства, — безжалостно, с горечью повторил Щукин и затем объяснил: — Центр несколько дней назад разгромлен чекистами.

Ковалевский схватился за пенсне, снял его и опять надел.

— Откуда вам это известно?

— Получил почту от Николая Николаевича, — жестко продолжал Щукин, находя утешение в том, что не только его преследуют неудачи.

Ковалевский привалился к спинке кресла и несколько мгновений сидел так с закрытыми глазами. А Щукин не решался продолжать. Наконец Ковалевский открыл глаза, спросил отчужденно:

— Ну и что сообщает Николай Николаевич?

— У них в штабе зачитывали ориентировку за подписью Дзержинского. Он мне переслал ее копию. Подробностей там никаких. Перечисляются лишь арестованные руководители.

Ковалевский монотонным, усталым голосом спросил:

— И кто же?

— Многие из них занимали большие посты в Красной Армии. Миллер, например...

— Василий Александрович? Когда-то я его знал, — сказал Ковалевский.

— Миллер был начальником окружных курсов артиллерии и читал лекции кремлевским курсантам. Последнее время числился военным референтом Троцкого.

— Это, однако, не помешает чекистам расстрелять его, — саркастически усмехнулся Ковалевский. Он озабоченно барабанил по столу пальцами, напряженно о чем-то думая. Щукин Затаенно ждал. — Скажите, а не может в один далеко не прекрасный день такая же участь постигнуть и Николая Николаевича?

— Чека — серьезный противник, — вместо ответа сказал Щукин. — Но Николай Николаевич осторожен и хорошо законспирирован.

— Таких людей надо ценить! — вздохнул командующий. — Уже за одно то, что он для нас сделал, ему нужно отлить при жизни памятник. Ибо нет таких наград, которыми бы можно было по достоинству оценить его вклад... Кстати, вы можете срочно с ним связаться?

— Могу, ваше превосходительство.

Ковалевский снова склонился над картой.

— Смотрите сюда! — пригласил он Щукина. И опять лупа медленно закружилась над темными и четкими линиями железных дорог, над голубыми изгибами рек. — Корпус генерал-лейтенанта Мамонтова громит сейчас большевистские тылы вот здесь, северо-восточное Воронежа, — продолжал Ковалевский. — Но его берут в кольцо, теснят. Над корпусом нависла угроза. Мамонтову самое время прорываться обратно. Но кто, кроме Николая Николаевича, может указать участок фронта, наиболее удобный для прорыва? — Ковалевский сделал выжидательную паузу и, глядя на начальника контрразведки, сказал: — Кстати, штаб двенадцатой армии красных недавно переместился вот сюда, в Новозыбков.

Карандаш командующего лег почти плашмя на карту. Острие его упиралось в мало кому известное и странно звучащее название: «Новозыбков».

— Я об этом уже осведомлен, — ваше превосходительство, — отозвался Щукин и четко добавил: — Планирую днями отправить туда связного.

Таня с особым нетерпением ждала новой встречи с Кольцовым. Но шли дни однообразные, скучные, дни-близнецы, и от того давнего, чудесного настроения ничего не осталось. Печаль питается печалью, надежда — ожиданием, но ожидание не может длиться бесконечно, ему нужен выход, нужна какая-то определенность... А теперь еще разговор с отцом — резкий, почти до разрыва...

Конечно, ей нужно с Павлом Андреевичем объясниться. Он должен ее понять, он такой внимательный и сильный, не похожий ни на кого из офицеров. Ей только необходимо найти для этого нужные слова.

Лихорадочным движением, вся во власти немедленного действия, Таня вырвала листок из блокнотика и, не отрываясь и почти не вдумываясь в смысл как бы со стороны приходящих слов, стала быстро писать. Слова обидные, смешные, невнятные безрадостно, даже как-то обречено, ложились на бумагу... Затем она недовольно перечитала письмо и отбросила листок к краю стола.

Нужные слова упорно не шли. Получалось то слишком резко, то прорывался какой-то омертвело-чванливый, совершенно ей не свойственный тон, то начинали звучать сентиментально-истерические нотки.

Она подошла к окну и растворила его — в комнату хлынула прохлада. Было еще рано-рано, только что отбелило небо, в глубине улицы зябли сады и поднималось голубоватое облачко — последние остатки предрассветного тумана.

Улица все больше оживала, в соседних домах стали раскрываться окна, появились и офицеры, совсем не щегольского вида-верха фуражек мятые и шаги у них семенящие, мелкие, поспешные... Все куда-то спешат, всем что-то надо. А вот она одна, никому не нужна. Ну что убавится в мире, если она умрет?.. Мир не заметит этой убыли...

Как ни странно, она почти совсем не думала или боялась думать о той женщине, из-за которой Кольцов ввязался в драку, хотя сообщение отца об этом огорчило ее.

Нет, ложь и двоедушие чужды Павлу. Она была уверена в этом... Просто он не мог допустить, чтобы в его присутствии унизили или оскорбили женщину, и этот поступок говорит в его пользу, а не наоборот...

И сейчас, утром, еще раз перебирая свои ночные мысли, Таня отчетливо поняла, что ей нужно обязательно увидеться с Кольцовым. Именно увидеться, а не объясняться с ним в письмах.

Какое-то внутреннее, чрезвычайно обострившееся чутье подсказывало ей, что это единственно правильное решение...

Присев к столу, она быстро набросала записку, всего несколько строк, и, перечитав, запечатала листок в конверт, наспех причесалась возле зеркала и стремительно вышла из дому.

Юра сидел на своем обычном месте, на скамейке возле штаба. Ему сегодня не читалось. Он рассеянно посматривал на посетителей, снующих взад и вперед. Приходили и уходили важные господа во фраках и в котелках, подъезжали на автомашинах внушительные офицеры, приезжали на конях запыленные и усталые, в смятых фуражках и погонах торчком, нижние чины, на лестнице на ходу выдергивали из планшеток пакеты, сдавали их в штабе и тут же торопливо уезжали. Ритм жизни штаба изменился, стал более быстрым и нервным. Непосвященный в штабные дела Юра и тот догадывался, что готовится нечто важное...

— Юра! Вас, кажется, так зовут? — услышал он возле себя чей-то ласковый голос. Подняв голову, он увидел стоящую рядом Таню Щукину. Он не видел ее давно, с тех пор как они вместе были в театре. Юра отметил про себя, что лицо ее осунулось и побледнело, глаза смотрели то ли ласково, то ли печально.

— Я вас слушаю, мадемуазель, — сказал — он, вставая.

— Я просила бы вас выполнить одну мою просьбу.

— С удовольствием, мадемуазель, — согласился Юра. Ему нравилась эта девушка, он рад был оказать ей услугу.

— Передайте это письмо вашему другу Павлу Андреевичу Кольцову — ведь он ваш друг, не так ли?

— Д-да... Совершенно верно, мадемуазель, — тихо ответил Юра. — Так я сейчас же! — И хотел уже убежать.

— Вы не торопитесь, — остановила его Таня. — Положите письмо вот сюда, в книгу, и отдадите, когда Павел Андреевич будет один. Один. Вы понимаете? — И голос у нее дрогнул, словно все сказанное стоило ей больших усилий.

— Да, понимаю, — поспешно сказал Юра и покраснел, так как догадался по Таниному виду и по ее голосу, что это было любовное письмо, что она любит его друга Павла Андреевича. — Я отдам... без свидетелей, мадемуазель!

— Вы очень хороший человек, Юра, благодарю вас. — Таня бросила на Юру благодарный взгляд и, не оглядываясь, быстро ушла.

А Юра еще долго провожал ее взглядом, держа в руках конверт. Затем скользнул по нему взором и хотел идти, но внимание его привлек господин в длиннополом сюртуке и в котелке. Что-то в этом господине показалось ему знакомым. Юра посмотрел внимательнее, и ему даже захотелось протереть глаза — до того этот человек был похож на Фролова.

Человек в котелке неторопливо прогуливался по дорожке неподалеку от штаба, и каждый раз, когда он проходил близко с Юриным убежищем, Юра внимательно всматривался в него. Был этот человек так же худощав и немного сутул. Такая же, как у Фролова, печать усталости лежала на его лице. Нет, несомненно это Фролов.

Юра с тревогой задумался над тем, как он оказался в Харькове. Да еще в такой странной одежде! Да еще прогуливается возле штаба! Не угрожает ли чем его появление здесь Павлу Андреевичу? Может быть, следует немедленно предупредить Кольцова? Но как, как это сделать, чтобы не навредить и ему, Фролову?

А дальше произошло и вовсе удивительное. Из штаба торопливо вышел Павел Андреевич, направился к стоянке автомобилей.

— Господин капитан! — окликнул его Фролов.

Кольцов остановился совсем близко от Юриного убежища, ожидая Фролова.

Приподняв котелок, Фролов вежливо раскланялся и сказал:

— Извините, что задержал вас. Ставский, скотопромышленник.

— Я вас слушаю, господин Ставский, — вежливо ответил Кольцов. — Чем могу быть полезен?

— Видите ли... я хотел бы испросить аудиенцию у его превосходительства по поводу поставки крупной партии мяса — мягко сказал Фролов.

— Советую обратиться к начальнику снабжения армии генералу Дееву, казенным, вежливо-безучастным тоном ответил Кольцов.

— Генерал Деев? — переспросил Фролов и затем добавил: — Простите, его не Семеном Алексеевичем зовут?.. Я когда-то знавал Семена Алексеевича... Фролов сделал паузу, — Деева. Мне говорили, будто был он в отъезде, а сейчас якобы вернулся в Харьков. Потянуло, знаете, в родные места.

Простите, но генерала Деева зовут Михаилом Федоровивич, — сухо пояснил Кольцов.

— Ошибка, значит? Извините!.. Ах, да! Вспомнил! Тот Деев числился по археологическому ведомству. Нумизматикой занимался. Извините! — Фролов сокрушенно развел руками и попятился, размахивая котелком. — Желаю здравствовать!..

Вскоре он уже затерялся вдали в уличной толпе. Выждав, когда Павел Андреевич уехал, Юра выбрался из своего убежища и стремглав бросился к себе в комнату. Прикрыв за собой дверь, он прислонился к мягкой ее кожаной обивкой и внезапно почувствовал озноб. Стоя так, он лихорадочно думал. Память неутомимо и безутешно складывала вместе разрозненные факты, которым Юра прежде бессилен был найти объяснения: таинственные шаги в личных покоях командующего, старательно скрываемая заинтересованность Кольцова в судьбе человека без имени и этот сегодняшний взбалмошный разговор. Во многом непонятный, в котором по странному совпадению несколько раз прозвучало знакомое Юре имя — Семен Алексеевич. Фролов и Семен Алексеевич были друзьями. Не поэтому ли сейчас в Харькове появился Фролов? Конечно поэтому. Здесь все ясно. А вот разговор с Павлом Андреевичем он ведь тоже не зря.

И вдруг страшная догадка, будто вспышка молнии, поразила Юру. А что, если Кольцов вовсе не тот, за кого себя выдает? Что, если они с Фроловым тоже давно и хорошо знакомы? И Фролов приходил, чтобы сообщить Кольцову, что Семен Алексеевич вернулся из тюрьмы?

Мучительно размышляя о происшедшем, Юра все больше убеждался, что появление Фролова возле штаба — не случайность. Он определенно, вне всяких сомнений, приходил на свидание к Кольцову... Фролов и Кольцов, несомненно, давно знакомы, и весь их сегодняшний разговор — своеобразный шифр. Значит, Павел Андреевич совсем не тот, за кого себя выдает? Он — красный?..

Но как в таком случае поступить ему, Юре? Рассказать о своих подозрениях, догадках Щукину? Или же Ковалевскому? Но это означало бы безусловно одно — Кольцова тут же арестуют. А заодно с ним Фролова и Красильникова. И наверное, расстреляют. Но разве может он причинить им зло? Эти люди были всегда добры к нему, даже спасали от смерти!.. Только им в последнее время самозабвенно верил он!.. Только им!..

А может быть, следует объясниться с Павлом Андреевичем? Может, все не так? И он развеет его подозрения? Но тогда Кольцов должен будет отдать приказ об аресте Фролова и Красильникова!.. Что-то не выходит у него как надо...

Но ведь нужно передать Павлу Андреевичу письмо Тани. Он обещал ей!.. А встречаться с Павлом Андреевичем ему сейчас не хотелось. Павел Андреевич по его лицу поймет, что что-то случилось. Он умеет быть таким проницательным!..

И тогда Юра решил положить письмо в комнате Павла Андреевича на видном месте. А сам ушел в город, чтобы не встречаться с ним до вечера.

Конверт лежал на виду, поверх деловых бумаг, и Кольцов удивленно обрадовался коротенькой записке, вложенной в этот конверт. «Павел Андреевич! — прочел он. — Мы должны увидеться. Жду вас в пять пополудни в вестибюле университетской обсерватории. Там мы сможем поговорить без помехи. Таня».

Странно было теперь получать письма... Просто люди забыли писать письма, словно их было некому читать. Второй год шла гражданская война, и почтальоны понадобились для другого. И вот письмо! Ее письмо!

Кольцов понимал, какая бездна лежит между ним и этой девушкой. Он не имеет права перед самим собой, перед своим делом на особые отношения с девушкой из другого мира. Вот почему, когда Щукин запретил ему видеться с дочерью, Павел вдруг почувствовал облегчение: узел отношений, на которые он не имел права, разрубался помимо его воли.

Но Таня не хотела смириться с этим решением отца, она звала Павла, наверное стыдясь этого, иначе зачем письмо? Сейчас и ему захотелось увидеть Таню, хотя бы для того, чтобы убедиться в том, что он сможет превозмочь свое страстное искушение кого-то любить, кому-то верить...

До пяти оставалось совсем немного времени, и, предупредив Микки, что он уходит, Павел Андреевич отправился на встречу с Таней.

Массивное здание университетской обсерватории безжизненно глядело бесчисленными окнами и казалось совсем безлюдным, но, когда Кольцов толкнул тяжелую дверь, она неожиданно легко подалась и в лицо ему резко пахнуло холодной сыростью.

В огромном, погруженном в полумрак вестибюле было необычайно пусто. За маленьким столиком, где обычно сидел служитель, — никого. Казалось, только шаги Кольцова, только тонкое позвякивание его шпор жили сейчас в этом здании.

Но вот где-то в глубине этой пустоты скрипнула дверь, послышались легкие, стремительные шаги, и возле широкой мраморной лестницы, поблекшей от времени и людского нерадения, показалась Таня. Она протянула к Павлу руки, и у него горестно сжалось сердце, когда он увидел осунувшееся Танино лицо.

— Я благодарю вас, Павел Андреевич, что вы отозвались на мою просьбу, тихо сказала она.

— Таня, — одним дыханием позвал Кольцов и повторил громче: — Таня!

И тотчас эхо подхватило это имя и понесло вверх, туда, откуда из зеленоватого полумрака спускалась лестница и смутно виднелось что-то похожее на антресоли. Там, вверху, длинно Проскрипела дверь, послышались чьи-то торопливые шаги.

Таня слабо ахнула и потянула Кольцова за руку к двери возле лестницы, и они очутились в комнате, заставленной стеллажами и застекленными витринами, в которых тускло мерцали старинные монеты и медали.

Павел хотел что-то сказать Тане, но она приложила палец к губам, призывая к молчанию. Потом громко позвала кого-то совсем по-свойски:

— Владимир Евграфович! Профессор, где же вы?

— Иду, Татьянка, иду, — отозвался старческий голос, и тут же Владимир Евграфович вышел из-за перегородки. У профессора были длинные седые волосы, бессильно опущенные плечи и добрые, расплывчатые глаза.

— Я рад познакомиться с вами, — едва слышно, каким-то музейным шепотком вымолвил он, — очень рад, господин... — профессор с бесцеремонной естественностью привстал на цыпочки, заглянул Кольцову на погон, — господин капитан, если я правильно разбираюсь в армейских чинах.

— Совершенно верно. Капитан Кольцов к вашим услугам.

— Очень рад! — Павел осторожно принял сухонькую руку, словно ветхий свиток пергамента, с любопытством вглядываясь в источенное морщинами лицо профессора.

В это время ветер шевельнул штору — и беглый солнечный луч тонко прорезался сквозь просвет и высветил одну из витрин, где переливно заблестела какая-то довольно крупная монета.

— Да это тетрадрахма! — воскликнул Кольцов, которому надо было хотя бы о чем-нибудь заговорить с хозяином музея.

— Что? — Седые брови профессора удивленно взлетели вверх, и он подался всем телом вперед, словно собирался кого-то догонять. — Откуда вы знаете? Гм... Впервые встречаю человека вашего звания, благорасположенного к сей отрасли человеческой любознательности.

Профессор говорил несколько выспренно, но он не был виноват — просто предмет их разговора требовал особого стиля.

— Да, это действительно тетрадрахма. Третий век до рождества Христова. Херсонес. Изображение — богиня Дева. — Профессор явно сел на своего конька и, все больше воспламеняясь, продолжал: — А вот рядом, прошу взглянуть, еще одна редкость. Конечно, вы знаете о восстании рабов в древнем Боспоре, нынешней Керчи?

Кольцов весело скосил глаза в сторону Тани — мол, вот и застрял! — и неопределенно качнул головой.

Таня невольно улыбнулась, и Кольцов тоже понял, что профессор, увлекшись, может не ко времени разговориться.

Вдруг профессор, посмотрев на Кольцова и Таню, заторопился.

— Совсем, совсем забыл, мне же надо... — И, не договорив, неловко засеменил к двери...

Чем-то домашним, уютным, располагающим к себе веяло теперь от комнаты, где остались Таня и Павел. И Кольцов понял, что это особое душевное расположение ко всему исходило от профессора, и был ему благодарен за его умение так естественно и просто создавать атмосферу дружелюбия и приятства.

— Павел, — сказала Таня, как только за профессором закрылась дверь, я хотела видеть вас... Я знаю о вашем разговоре с отцом. Знаю, что он запретил вам встречаться со мной, равно как и мне с вами. Папа принял решение отправить меня в Париж. И я не увижу вас... вероятно, никогда...

— Ну что вы, Таня! — попробовал возразить Кольцов, пряча в глазах печаль. — Окончится война...

— Не нужно ничего говорить... — Таня быстро прижала свою руку к его губам и, помолчав, добавила: — У меня не будет больше времени сказать вам это... Я люблю вас. Наверное, давно, с той первой нашей встречи...

Павел удрученно молчал, понимая, что у него нет убедительных слов, чтобы ответить ей с той же прямотой. Да Таня и не ждала от него никакого ответа: она говорила и говорила, словно боясь, что ее решимость скоро иссякнет и она не успеет сказать ему всего.

— Вы говорите — окончится война. Но она не окончится скоро. Господи, быть может, она совсем не окончится, пока вы все не перестреляете друг друга. Это ужасно! Ужасно! Я хочу спасти вас, Павел... Я поговорю об этом с Владимиром Зеноновичем. Он любит меня и расположен к вам. Он поймет нас и, быть может, поможет и вам уехать в Париж.

— Но, Таня... Это невозможно! Идет война, и я солдат. Этот поступок был бы справедливо расценен как дезертирство...

— Нет-нет! Владимир Зенонович послал бы вас в длительную служебную командировку... Прикомандировал к русской военной миссии в Париже. Стоит только вам сказать «да», и я умолю его!..

Несколько мгновений Кольцов молчал, потом взял Таню за руку, тихо сказал:

— Вы были предельно откровенны со мною, Татьяна Николаевна! Я хотел бы ответить вам тем же! Я благодарю вас за те чувства, которые вы высказали мне. Вы мне тоже нравитесь. Очень. Но сказать «да» я не вправе. Я не могу поступиться своей совестью и честью солдата. Родина в опасности, и я не смогу издали, в тепле и сытости, наблюдать за тем, что происходит здесь. Я не смогу так жить! Не обижайтесь на меня!

— Я знала, что вы так скажете, — грустно обронила она. — Простите!.. И прощайте... — Однако она не торопилась уходить — долго, словно стремилась запомнить его лицо, смотрела на него. Сказала: — Позвольте, я поцелую вас.

Молча прошли они в вестибюль, молча простились. Кольцов спустился по ступеням, а эхо относило звук его шагов назад, к Тане...

В смятенном настроении, еще не зная, как ему поступить со своими чувствами, Кольцов, повременив немного, отправился на Николаевскую. Он явственно отдавал себе отчет в том, что столь внезапный и рискованный приход Фролова к штабу мог быть вызван только чрезвычайными обстоятельствами. Он понял: что-то случилось с Красильниковым.

— Ты меня прости, что пришлось прибегнуть к такому способу связаться с тобой, — невозмутимо встретил его Фролов, когда Кольцов пришел к Старцевым. — Но есть дела безотлагательные.

Они прошли через знакомую комнату, уставленную шкафами. Фролов толкнул дверь в маленькую комнату, пропустил Кольцова впереди себя. В комнате тускло горела подвешенная к потолку керосиновая лампа, окна были завешаны одеялами.

— Узнаешь? — спросил Фролов.

Кольцов присмотрелся и в полутьме комнаты увидел лукаво улыбающегося Красильникова.

— Семен Алексеевич? — радостно пожал ему руку Кольцов, — как же тебе удалось вырваться?

— Сам господин градоначальник собственноручно выпустил, даже, можно сказать, выгнал. Довольно грубо! По ошибке, конечно.

— Ты что, тоже сошел за железнодорожника? — с доброй лукавинкой спросил Кольцов, польщенный тем, что его психологический экспромт с градоначальником так удался.

— В той ситуации я и за циркового артиста готов был сойти! — веселый оттого, что видит своих друзей, пошутил Красильников.

Фролов стоял в проеме двери в своем широкополом купеческом сюртуке, и на лице его расплылось выражение довольства.

— Кособродов и Николай тоже бежали, — сообщил он Кольцову. — Но оставаться им в городе нельзя. Гарнизон поднят на ноги. Производятся повальные обыски.

Кольцову не хотелось сейчас рассказывать о том, как он способствовал этому, и он присел к столу, вынул из кармана мундира несколько исписанных листков, передал их Фролову.

— Что это? — посмотрел Фролов на бумагу.

— Отчет о переговорах Ковалевского с союзниками. И тактико-технические данные танков, которые уже доставлены в Новороссийск, — обстоятельно стал докладывать Кольцов. — Выгрузка танков начнется в ближайшие дни. Двенадцатого сентября начнется наступление на Орел и дальше — на Москву, Вероятнее всего, танки будут доставлены сюда к началу наступления.

Несколько минут все молчали. Фролов поправил фитиль у лампы, прикурил. Лампа качнулась — зыбкий свет заколебался на стенах. Повернувшись к Красильникову, Фролов решительно произнес:

— Что ж, Семен! Нечего тебе сидеть здесь, испытывать судьбу. Сегодня же ночью выедешь в Новороссийск.

— Ясно, — сказал Семен Алексеевич.

— С тобой поедут Кособродов и Николай. Оба — железнодорожники. Проверенные товарищи... Кособродов работал в Новороссийске в депо, хорошо знает местные условия.

— Взрывчатки бы достать! — пыхнув цигаркой, деловито сказал Красильников, и вокруг его озабоченных глаз тонкими сетками собрались морщинки.

— Там неподалеку каменные карьеры, — ответил Фролов. — Рвут камень для цементных заводов. Местные подпольщики помогут вам со взрывчаткой.

— Ясно, — тихо повторил Красильников и, тщательно загасив о каблук окурок, посмеиваясь, спросил: — А скажи-ка мне, купец первой гильдии, на гроши ты не богат?

— Если тебе миллион, то не найду, — в тон ему, играя под скотопромышленника, ответил Фролов.

— Дай хоть на робу какую приличную. Не могу же я в этом офицерском френче красоваться. — Красильников начертил в воздухе вокруг своего лица круг и сказал: — Не соответствует...

Кольцов, который уже несколько раз бросал изучающие взгляды на френч, подошел ближе к Красильникову и поднял клапан нагрудного кармана. На внутренней его стороне чернильным карандашом были начерчены две буквы: «П» и «К».

— Что ты там ищешь? — недоуменно спросил Красильников.

— Нет-нет, ничего! — И добрая, задумчивая улыбка озарила лицо Кольцова. — А ведь хороший парнишка растет... Определенно, хороший! Правда же?

— Ты про кого это? — не понял сразу Красильников.

— Про одного нашего знакомого.

...Домой Кольцов вернулся поздно, но Юра еще не спал.

Он лежал в кровати, и глаза его были открыты. Лунная дорожка протянулась через комнату и нависла над самой головой мальчика. На потолке выступили трещины, сплелись в какую-то причудливую сеть.

Тихо проскрипела дверь — осторожно заглянул Павел Андреевич.

— Юра! — шепнул он.

Юра не откликнулся, но и не сделал вида, что спит. Павел Андреевич увидел это, вошел, присел на краешек кровати.

— Сердишься? — спросил он.

— Нет, — несмело пошевелился мальчик на кровати.

— Так чего же ты?.. — ласково щурясь на лунный свет, спросил Кольцов.

— Думаю. — Юра перевел взгляд на Кольцова, долго смотрел на него и затем тихо спросил: — Павел Андреевич, вы — красный разведчик?

В интонации мальчика почти не было вопроса. Кольцов сразу уловил это. Долго молчал, не слишком удивляясь проницательности своего маленького друга и вместе с тем избегая прямого ответа.

Имеет ли он право открыться? Но другого выхода ведь все равно нет мальчик догадывается о многом.

— Я все знаю, — снова сказал Юра. — И про Семена Алексеевича, и про Фролова... Он сегодня приходил... к вам...

Кольцов положил руку Юре на голову, ласково взъерошил ему волосы.

— Нат Пинкертон, — задумчиво, по-доброму, сказал он, и это было как бы ответом на Юрин вопрос.

— Но почему вы, офицер, адъютант командующего, — вдруг... — Юра приподнялся на локоть. — Или вы вовсе и не офицер?

— Что? Тогда было бы все понятно? Захотел отнять у других то, чего сам не имел?.. Нет, Юра, я действительно офицер, хотя и не дворянин. И награды мои заработаны в бою кровью и риском. И передо мною открывалась дорога в дворянское общество... Но я не мог быть сытым, когда вокруг столько голодных. Я не мог быть счастливым среди несчастных... Я хочу, чтобы все были сыты и все были счастливы... Понимаешь? Все! Я хочу помочь... нет, не Владимиру Зеноновичу, хотя он, вероятно, и неплохой человек!.. — растолковывал он Юре свою правду. Правде дети больше всего верят, потому что для них правда — это жизнь.

— Он очень хороший! — восторженно произнес Юра.

— Мне он тоже нравится. И я вовсе не против него. Но я против того, что он хочет сделать! — старался быть понятным Юре Кольцов.

— А что он хочет сделать? — встрепенулся Юра, испытывая непередаваемую благодарность к Кольцову за то, что тот ведет с ним прямой, мужской разговор.

— Он хочет, чтоб все осталось так, как было тысячи и тысячи лет. Чтоб одни трудились, обреченные на убогое существование, а другие пожинали плоды чужого труда... Вот я и хочу помочь не Владимиру Зеноновичу и не Николаю Григорьевичу, а, скажем, тому садовнику, который выращивал ваш сад...

— Да-да! Вы ему помогите! Этот садовник вместе с другими такими же спалил наш дом. Помогите, помогите ему! — взорвался Юра, несколько уязвленный последней фразой.

— Ты должен его простить, — негромко сказал Кольцов, внимательно поглядев на Юру.

— Простить?

— Да, простить. Они это сделали от гнева. Но поверь, они не злобные люди.

— Мы им никогда ничего плохого не сделали.

— А хорошего?

Юра промолчал.

— Вот видишь, тоже ничего. Зато они — вам только хорошее делали. Вот дом построили. Хороший, должно быть, дом. А сами жили ты знаешь где. Хлеб вам растили. А сами голодали. И так из года в год... из века в век... Несправедливо? Несправедливо. Вот они и озлобились. На папу твоего. На Владимира Зеноновича...

— И вы хотите...

— Хочу... как бы тебе объяснить... чтоб кто-то строил дом...

— Для кого?

— Для тебя, для меня, для всех. А кто-то ухаживал бы за садом...

— За чьим садом? — переспросил, внезапно успокаиваясь, Юра.

— Ну... сад тоже будет принадлежать всем, — популярно объяснял Павел Андреевич — он был доволен, что Юра задает вопросы.

— А если я захочу иметь свой сад?

— Но он ведь и будет твой. И сад, и дом, и земля...

— Так не бывает.

— Да, так не было... И тогда, понимаешь, никто не будет ни на кого злобу копить. Не из-за чего будет. То есть будут, конечно, люди друг на друга обижаться... и обижать друг друга будут... — Здесь голос Кольцова приобрел истинную силу — ведь он рассказывал о самом заветном. — Но причины будут другие... мелкие... Ты вот полежи и подумай немного... может, и поймешь того садовника, который спалил ваш дом. Поймешь и простишь.

Юра молчал. Даже при лунном свете была видна тоненькая, не детская морщинка, появившаяся у него на лбу.

— И быть может, тогда поймешь и меня... Мне очень важно, чтобы ты меня понял... Я дорожу нашей дружбой.

— Я подумаю, Павел Андреевич, — задумчиво сказал Юра. — Я... постараюсь...

Он еще долго лежал с открытыми глазами. Ему предстояло решить тот главный вопрос, — с кем быть? — который разрешала вся Россия, и он думал: «И Фролов хочет этого, и Семен Алексеевич. И сражаются они на стороне красных, на стороне тех, кого я считал врагами... Если я останусь с деникинцами, значит, буду против Павла Андреевича, против Фролова и Семена Алексеевича. Но зато буду на стороне Ковалевского и Щукина...»

Юра склонил голову к Кольцову и тихо и сбивчиво заговорил:

— Я не все понимаю, Павел Андреевич!.. Но я не хочу быть со Щукиным и с тем бандитом Мироном, из-за которого умерла моя мама... А он служит у них. Я видел его в Киеве. А на днях видел здесь... со Щукиным... — Он помолчал и добавил: — Я не хочу с ними... Я хочу с вами... Вы мне самый близкий после папы... — и умолк, по-мальчишески сердито устыдившись своего признания.

Кольцов прижал к себе Юрину голову.

— Мы — взрослые люди, Юра! И давно дружим! Я хочу получить от тебя ответ на крайне важный вопрос не только для меня, — серьезно продолжал Кольцов. — Я могу рассчитывать на твое молчание?.. Могу ничего не опасаться?..

— Да, — твердо сказал Юра. — Я обещаю!..

И они еще долго сидели рядом, молча, на Юриной кровати — взрослый, живущий все время, как сжатая пружина, и мальчик, который хотел и мог верить только сильному и правому. Кольцов первым прервал молчание, негромко попросил:

— Расскажи мне об этом человеке... о Мироне... подробно...

Глава двадцать восьмая

Кассу вокзала осаждала возбужденная, нетерпеливая толпа.

Обвешанные узлами и торбами мешочники, юркие, с чемоданами в руках, потертые спекулянты, озлобленные солдаты со скатками на плечах совали в окошко мятые деньги и умоляюще просили или грозно требовали билет. И слышали в ответ бесстрастно-категоричное:

— Билетов нет и не будет!

Мирон Осадчий, с распаренным от спешки лицом, усердно работая локтями, с трудом протиснулся к кассе и с видом нагловатого превосходства просунул в окошко полученную от Щукина записку и деньги.

Толпа замерла. Толпа ждала, уставясь в непроницаемое окошко.

В ответ на записку рука из кассы торопливо выложила Мирону билет и выплеснулся подобострастный, почти елейный голос:

— Пожалуйте-с!

Толпа негодующе зашумела не то на Мирона, не то на кассира и снова начала приступом, гудя и переругиваясь, брать кассу. Мирон едва выбрался из этой свалки.

Времени до прихода поезда оставалось еще много, и он скучающей походкой прошелся по перрону. Свернул к пивнушке. Рукавом смахнул со стойки рыбьи кости и застарелую шелуху от обглоданных раков, угрюмо потребовал:

— Налей-ка!

Расстегнув поддевку, Мирон огляделся вокруг, радуясь хорошему дню и удачливой своей жизни. Все сложилось у него как нельзя лучше — не погиб тогда, в банде у Ангела, и своевременно нашел других хозяев... »Ну чем не житуха, — думал Осадчий, с удовольствием ощущая в кармане внушительную пачку денег. — Они — тьфу-тьфу, не сглазить бы! — хорошо платят. Чистоганом. А риск-то по нынешним временам невеликий. Чего греха таить, разве это риск? Вот у кого рисковая жизнь — так это у солдат».

Мысли у Мирона были приятные, сытые — круглые! — сами катятся в мозгу. Мысли-самокаты. И хорошо ему от них, от спокойного предосеннего солнышка, оттого что скоро уезжает. Плохо, не с кем словом перемолвиться...

Но и тут повезло Мирону — появился человек в брезентовом пыльнике и купеческом картузе. Остановился рядом с Мироном с кружкой вздыбленного пеной пива. «Из спекулянтов, должно! — наметанным глазом определил Осадчий. — Вон и таранку загодя приготовленную достал из кармана». А человек постучал таранкой по стойке и принялся за пиво. Десятки глаз с вожделением посмотрели на таранку. Но человек в пыльнике выделил только его, Мирона, и великодушно протянул половину жирной, красновато светящейся на солнце рыбины.

— Мне? — несказанно удивился обрадованный Мирон и с уважением добавил: — Премного благодарен.

Они стояли за стойкой, неторопливо грызли таранку, лениво тянули пиво, добродушно поглядывая друг на друга. И Мирон даже начал испытывать к этому человеку какое-то свойское расположение.

— Смотрю, вы вроде бы местный? — отдувая от края кружки пену, полюбопытствовал сосед.

— А что? — со сразу проснувшейся настороженностью отозвался Осадчий.

— Да нет, ничего... поиздержался малость в дороге... Хотел бы... Наклонившись к самому уху Мирона и оглядевшись по сторонам, человек доверительно прошептал: — Хотел бы кое-что продать...

— Что?

— Вещь...

Незнакомец в свою очередь насторожился и даже чуть отодвинулся от Мирона. Похоже было, что он уже пожалел о своем предложении. И это успокоило Мирона: перед чужим испугом его собственный страх всегда проходил быстро. Он наклонился к соседу, солидным шепотком сказал:

— Сами мы не местные, но свободный капиталец имеем. Так что, ежели ваша вещь...

— Кой-какое золотишко у меня... — едва слышно признался незнакомец.

— Золотишко?! — захлебываясь от восторга, повторил Мирон.

Едва ли не с нежностью подумал: «Ах ты, рожа твоя спекулянтская! Да не томи душу, злодей!..» Видать, день сегодня такой выдался — прибыток к прибытку шел... — И добавил нетерпеливо: — А ну покажь товар!

— Вы уж, пожалуйста, потише. Здесь ведь разные люди, — выразительно повел глазами по сторонам сосед. Он насупился и, казалось, уже окончательно раскаивался в своей откровенности перед случайным человеком. Еще раз оглядел Мирона и с сомнением покачал головой: — Да и боюсь, мой товар будет вам не по карману...

«Взад пятит, — огорчился Мирон, — спугнул купца!» И, тоже перейдя на полушепот, внушительно сказал:

— Мы ваш товар не видели, вы наш карман не щупали.

Людей в деле опасливых я, конечно, уважаю, только и кота покупать не приучен. К тому же у вас даже мешка — нет! — Он коротко и нервно рассмеялся собственной шутке.

— Похоже было, что шутка эта разозлила чересчур осторожного собеседника.

— Мешка нет! — сердито сказал он. — Не каждый товар в мешке носится!.. Часы у меня золотые с двумя крышками, боем и при золотой цепочке!

— Пока-ажь!..

— Шпана кругом. А ты: «покажь» да «покажь»! А потом не купишь, а они увяжутся, украдут.

— Ну, не хочешь здесь — давай отойдем, — тихим, примирительным тоном предложил Мирон, боясь неосторожным словом или даже взглядом окончательно расстроить заманчивую сделку.

Они перешли через железнодорожные пути, сразу за которыми начинался пустырь с остатками каких-то сараюшек, а еще дальше густо вставал невысокий, подпаленный осенним багрянцем кустарник.

— Значит, с двумя крышками, — не выдержав, переспросил Мирон. — И при цепочке?

— Фирма «Лонжин», — внушительно ответил спутник.

Мирон искоса осмотрел сухощавую, не так чтобы сильную фигуру шагавшего рядом человека, и шалая, взвеселившая сразу мысль пришла к нему. «Лонжин», — повторил он про себя незнакомое слово. И еще раз с удовольствием: — «Лон-жин»!

В кустарнике, вблизи речки, виднелась заброшенная полуразвалившаяся часовенка. Вокруг царила легкая недвижная тишина.

— Пройдем к часовне, — предложил Мирон каким-то свистящим от волнения голосом, — чтоб, значит, для полной уверенности. — Теперь он сам искал безлюдного места.

— Пройдем... — Мужчина согласился не задумываясь, легко, и Мирон увидел в его сговорчивости добрый знак.

Столько раз выручала Мирона Осадчего врожденная подозрительность к людям, столько раз отводила от него беду в самый распоследний момент, а вот жадность подвела, столь же глубоко в нем сидящая, как и подозрительность!..

Они вошли в часовню, и мужчина сразу же достал из кармана что-то завернутое в белую материю. Не замечая ничего вокруг, Мирон жадно впился взглядом в сверток, будто надеялся увидеть сквозь тряпицу желанный блеск золота.

Но все получилось иначе, чем он предполагал: в руках у человека блеснула не мягкая желтизна золота, а черно-вороненая сталь нагана...

— Не шевелись... Мирон Осадчий! — негромко, но властно произнес Фролов.

Мирон загипнотизированно смотрел на ствол пистолета и лихорадочно думал: «Это конец! Черт возьми, что же делать? Господи помоги, лишь бы увернуться от выстрела. А там — во весь дух наутек!» Не меняя недвижного выражения лица, Мирон резко швырнул в лицо Фролову свою котомку и отпрыгнул в сторону... »Теперь бежать! — молнией пронеслось у него в мозгу. Но на пути его встал еще кто-то. И прежде чем Мирон успел рассмотреть этого человека, он почувствовал сильный удар. Яркий солнечный день померк в глазах Мирона, и всего его окутала противная, душно-клейкая тьма.

Очнулся он на выщербленном, густо покрытом птичьим пометом полу часовни. Под высоким потолком зияли отверстия, через которые виднелось нестерпимо синее небо и разбитый крест на маковке купола. В часовню влетали и вылетали голуби, наполняя гулкую тишину шорохом крыльев и воркованием. Лики строгих святых неотступными печальными глазами смотрели прямо на Мирона. Он замычал и попытался языком вытолкнуть изо рта кляп.

Фролов склонился над ним, ослабил веревки, вынул кляп. Мирон приподнялся, очумело сел на куче штукатурки и, поводя затекшими руками, спросил:

— Ты кто?

— Чекист, — спокойно и снисходительно-насмешливо ответил Фролов.

Мирон перевел затравленный взгляд на Кольцова, долго всматривался в его лицо.

— А твоя личность мне вроде как знакома...

— Встречались. У батьки Ангела. Ты еще тогда грозил расправиться со мной, — спокойно ответил Кольцов, пугая Мирона именно этим, веющим смертью спокойствием.

— Помню. Ты белым офицером был, — бесцветным голосом обронил Мирон. А теперь, выходит, тоже в Чеку перешел?

— Выходит, так.

Мирон подумал немного, почесал на руках багровые рубцы от веревок и сказал:

— А меня вот к золотопогонникам нелегкая занесла. Я теперь у Щукина связником. Мно-ого знаю. Можем столковаться!

— Рассказывай.

— А жить буду? — огляделся вокруг диковатыми глазами Мирон. — Все скажу, если помилуете!..

— Говори. Пока будешь говорить — будешь жить. А свое получишь! — невозмутимо пообещал Фролов, спокойно глядя в глаза Мирону.

И от этого его непреклонного спокойствия на Мирона внезапно повеяло леденящей душу стужей, жутко пахнуло смертью.

— Я еще пригожусь вам... Я пригожусь. Я достану самые секретные бумаги... Хотите — убью Щукина?.. Это он во всем виноват... Он втравил меня... Я убью его... Дам расписку, что убью... Буду работать на вас, секретные документы буду доставлять...

Мирон говорил самозабвенно и беспрерывно, захлебываясь от страха, что его не станут слушать... и с надеждой увидел, что выражение лица у Фролова изменилось, губы его брезгливо изогнулись. «Нехай презирает — исполнителей всегда презирают. Значит, возьмут к себе! Поверят?» — уговаривал свой страх Осадчий. И то, что на губах Фролова брезгливая усмешка, хорошо. Такое выражение Мирон часто видел у своих хозяев, когда они о чем-нибудь с ним договаривались, и привык считать это хорошим предзнаменованием.

— Не продам — сообщите Щукину. Он не пожалеет — убьет! — разгорячено продолжал Мирон, время от времени потирая уже успевшие почти исчезнуть рубцы. — Дам адрес жены. Ежели продам — ее убьете...

— Легко ты чужой жизнью распоряжаешься, — с укоризненной непримиримостью бросил Фролов. — Тем более что и жены-то у тебя не было и нет.

— Как нету? Как это так нету? — возмутился Осадчий, — что ж, выходит, по-вашему, я брешу?

— Брешешь, Осадчий, брешешь, — невозмутимо подтвердил Фролов. — Оксана знает, что Павла убил ты.

— И это, значит, знаете? — сразу сникнув, устало произнес Мирон. Это его окончательно добило, лишило надежды на удачливость.

— Все знаем. Работа такая! — невозмутимо ответил Фролов, читая в глазах у Осадчего смертельную безнадежность. «А ведь уж давно убитым живет! отметил про себя Фролов. — Страшнее всего среди живых вот такие мертвые... Неужели он и родился таким омертвелым?»

А Мирон, словно почувствовав мысли Фролова, безнадежно попросил:

— Тогда стреляйте.

— Успеем, — неторопливо ответил Фролов.

И опять эту неторопливость Мирон расценил как добрый знак. Может, еще обойдется. Если бы он не был нужен им — кокнули, и дело с концом. Ан нет, медлят. Принюхиваются. Может, запугивают, чтобы перевербовать? Такие люди, как он, нужны любой власти. В этом он был твердо убежден. Только бы на сей раз не прогадать. После длительной и, как показалось Мирону, особо зловещей паузы он заговорщически наклонился к Фролову и значительно, полушепотом сказал:

— Слушай, меня Щукин снова послал за линию, к вам, в Новозыбков. С пакетом.

— Где пакет?

— Возьми вот тут, за пазухой.

На конверте, извлеченном Фроловым, значилось: «Новозыбков. Почта. До востребования. Пискареву Михаилу Васильевичу».

— Кто такой Пискарев? — строго спросил Фролов. — Как ты должен был встретиться с ним?.

— Не знаю... ох не знаю. Мое дело — опустить письмо в Новозыбкове в почтовый ящик, — угодливо отвечал Мирон. — Только опустить. В любой ящик. И все.

— Вот видишь, не много доверяет тебе Щукин. Не верит, должно быть.

— Верит, верит! — подхлеснутый страхом, затараторил Осадчий. — Я через линию фронта не раз его людей водил. Больших людей...

— Как переходишь линию фронта?

— А по цепочке, — все с той же готовностью продолжал Мирон.

— Рассказывай, — приказал Фролов.

— Значит, так, — обстоятельно рассказывал щукинский связной. — Значит, с Харькова надо было мне добраться до разъезда на двести семнадцатой версте. На краю хутора имеется хатка с зеленой скворечней. Там путевой обходчик Семен должен переправить дальше...

Фролов и Кольцов слушали, тщательно фиксируя в памяти каждую фамилию, каждую черточку внешности и характера людей цепочки, каждый факт. А Мирон смелел, подальше отодвигая от себя страх. Его понесло, он столько рассказывал о белогвардейской эстафете, что многие звенья вставали перед глазами...

Наконец он испуганно осекся, просительно глядя в глаза Фролова.

— Все? Ничего не утаил? — сурово спросил чекист.

— Ей-богу, как на духу!

— Ну что ж, теперь приговор приведем в исполнение, — сказал Фролов и поднял наган на уровень Миронова лба.

— Нет! — в ужасе закричал Осадчий. «Да как же так? — успел еще подумать он. — Как же вдруг не станет меня? Эти чекисты будут жить, а я нет? Где тут справедливость? В крупном везло, удача вывозила. А в простую ловушку влопался. Нет, я жить хочу: есть, пить, видеть солнце... Господи спаси, я другим стану! Другим!..»

Письмо, взятое у Мирона, на первый взгляд никакого интереса не представляло. Некий весьма хозяйственный человек сообщал, что он жив и здоров, и интересовался у своего давнего знакомого (так явствовало из тона письма?) Михаила Васильевича Пискарева ценами на картофель и крупу и в конце передавал обычные приветы близкой и дальней родне. Дело обычное, житейское! Сколько таких пустячных писем бродило по дорогам страны, завязанных в котомки, зашитых для верности в подкладку, писем с оказией, без надежды на ответ!.. Но это письмо отправлял начальник контрразведки Щукин, отправлял с предосторожностями через связника, одно это свидетельствовало о том, что у данного письма есть другой, тайный смысл, что это явная шифровка.

Понимая, что дело это опасное и трудное, боясь упустить попавшую к ним в руки важную нить, Фролов решил сам по белогвардейской эстафете добраться до Новозыбкова.

Можно было переправиться на ту сторону по своей, чекистской цепочке, налаженной и проверенной. Но Фролов хотел получить в руки сразу всю белогвардейскую эстафету и установить над людьми Щукина тщательный чекистский контроль. Такое выдавалось не часто и оправдывало риск.

С поезда Фролов сошел у небольшого станционного домика, над которым виднелась попорченная пулями фанерная вывеска: «Разъезд 217-й версты».

К разъезду жались ветхие, с покосившимися крышами, домики. За плетнями клонились к земле пожелтевшие тяжеленные круги подсолнечника.

Фролов уверенно зашагал к дому, во дворе которого была прибита к шесту — дивная для военного времени — зеленая скворечница.

Во дворе яростно, гремя увесистой цепью, залаяла собака, торопливо открылась калитка. Перед Фроловым встал молодой, крепко сбитый парень с хитрыми, увертливыми глазами. Фролов сразу узнал его по рассказу Мирона. Семен в свою очередь тоже бесцеремонно рассматривал Фролова и молча ждал, что тот скажет.

— Неприветливо встречаешь гостей, Семен, — с легкой и ничего не значащей обидой укорив парня Фролов.

— Тю! Ты откуда меня знаешь? — удивился Семен.

— Николай Григорьевич кланяться тебе велел, — сказал Фролов первую половину пароля. Настороженности, застывшей на лице Семена, заметно поубавилось.

— Что пользы с его поклонов. Часы я ему передал, а он никак их не отремонтирует... — отозвался Семен с деланной сонливостью.

— Часы в мастерской. Отремонтируют в пятницу.

— Тебя что, переправить? — шарил по лицу и по одежде Фролова хитроватыми, осторожными глазами Семен: дело серьезное, здесь нужно без всякой оплошки.

Фролов согласно кивнул.

— Не поздно? Может, заночуешь? — предложил парень.

— Спешу, Семен, — уклонился от этого предложения Фролов.

— Дело твое. — Он взял возле веранды весла, положил их на плечо. Махнул Фролову: — Аида! — И они пошли со двора по крутому меловому спуску к берегу.

Взвихрились воронки прозрачной зеленой воды. Лодка, слегка переваливаясь с боку на бок, пересекла открытое пространство и нырнула в густые камыши. Долго плутала по лабиринту озер и озерец, пока не оказалась в поросшей верболозом и кугой старице.

Семен налегал на весла, и крутые бугры мускулов играли под рукавами его куртки. Он явно торопился и дышал тяжело и сердито. Но вот сбоку от прибрежного леска, за крутым поворотом, им открылось село. На взгорочке стояла, словно нарисованная, беленькая и круглая церквушка, а вокруг нее раскинулись такие же беленькие и уютные домики.

— Во-он в той церкви отец Григорий требы служит, — показал головой Семен. — Вечерни сегодня не будет, так что, ежели упросишь, он тебя ночью и повезет. Ночью сподручнее.

Долго упрашивать отца Григория Фролову не пришлось. Вероятно, он побаивался этих нежданных и опасных гостей и стремился поскорее от них избавиться. Выслушав Фролова, он молча сходил в сарай, вывел коней, стал запрягать их в тарантас.

Был отец Григорий огромного, даже устрашающего, роста, на голову выше Фролова, с большими красными ручищами и с густой и черной, как вакса, бородой, в которой виднелись какие-то соломинки — наверное, до прихода гостя батюшка сладко опочивали.

Солнце уже легло на горизонт, когда они выехали. Дорога то выгибалась по краям оврагов, то ровно и прямо тянулась степью. Тарантас, гремя железными ободьями колес, резво катился по пыльному шляху, и село с церквушкой вскоре осталось далеко позади.

Священник, тяжело навесив плечи над передком, сидел впереди Фролова. Поверх рясы он натянул, чтобы выглядеть помирски, парусиновый пыльник, на голове покоилась черная монашеская скуфейка.

Помахивая тяжелым кнутом, отец Григорий, не оборачиваясь, сердито басил:

— И где только вы беретесь на мою голову?!

— Не переправляли бы, отец Григорий! — насмешливо посоветовал ему Фролов.

— «Не переправляли бы», — гневно передразнил Фролова отец Григорий. Мне ж за каждую переправленную живую душу по пять золотых десяток платят... И помогать своим опять же надо!..

— Так брали бы винтовку!

— Сан не позволяет... Да и не понял я — прости господи! — пока ни хрена в этой заварухе, — откровенно сказал священник и затем, обернувшись к Фролову, указал кнутовищем в небо: — Господь бог тоже еще, наверное, не разобрался, иначе бы уже принял чью-то сторону.

...Наступила ночь. Мягко стучали по пыльной дороге копыта лошадей. Багровые сполохи освещали небо. Слышались грозные громовые перекаты. Потом недалеко впереди разорвался снаряд. А сзади послышалась пулеметная очередь.

— Ну, молись, раб божий! — сказал отец Григорий. — По самому что ни на есть фронту едем!

Ворочая головой, он с тревогой прислушивался к доносящейся перестрелке, а потом вдруг приподнялся и стал немилосердно хлестать лошадей кнутовищем, посылая на их головы все непечатные ни в ветхом, ни в новом завете слова. Тарантас, тряско подпрыгивая на ухабах, как сумасшедший несся в сторону леса.

Вскоре после того как они с отцом Григорием расстались возле какой-то вдребезги разбитой колесами развилки, Фролов набрел на красноармейский разъезд. И к утру, усталый, но радостный, уже был в Новозыбкове, в штабе 12-й армии.

Глава двадцать девятая

Сек мелкий и беспорядочный дождь. Он растушевал дали, дома в конце площади и церкви с бесконечными маковками выглядели словно декорации, только намеченные углем на сером театральном заднике, но еще не прорисованные художником.

Только так, как бывает лишь в жизни, тяжелой матовостью блестели булыжники мостовой.

Маленький, никому до последнего времени неизвестный, городе Новозыбков, волею случая оказавшийся в центре военных событий, жил нервно и неспокойно. С неумолчным грохотом сапог ботинок двигались по Соборной площади красноармейские части, перебрасываемые с одного фронта на другой. Медленно брели понурые конные упряжки с пушками, снарядными ящиками, обозными повозками, санитарными фурами. Крупы лошадей, имущество на повозках, брезент фур и амуниция людей — все было мокро, все блестело, как лакированное.

В самом конце площади, почти у самых домов, колонна становилась призрачной, размытой. И постепенно совсем исчезла в пелене дождя.

— С постоянным, ни на миг не ослабеваемым напряжением следил штаб 12-й армии за трудным героическим продвижением Южной группы войск, которая к этому времени уже оставила позади четыреста почти непреодолимых верст и приближалась к Житомиру, оборванная, голодная, без патронов, но все равно неодолимая. Радиосвязь с Южной группой поддерживалась теперь круглосуточно. Нервно и дробно стучали телеграфные аппараты, доносившие сюда, в штаб, самые свежие новости...

Дверь в аппаратную резко распахнулась, и в нее стремительно вошел Фролов. Был он снова, как и до поездки в Харьков, в вылинявшей военной форме. Еще утром он отдал шифровальщикам письмо Щукина и попросил расшифровать.

— Ну как дела? Расшифровали?

Молоденький красноармеец склонился к своему столу и, стараясь выглядеть строгим и значительным, протянул несколько листов бумаги.

Фролов жадно пробежал их глазами и словно споткнулся о невидимую преграду.

Прямо из аппаратной он поспешил к Лацису, положил перед ним расшифрованный текст письма и огорченно сказал:

— Вот теперь я уж точно нич-чего не понимаю. Из письма явственно следует, что Николай Николаевич жив и, по всей вероятности, продолжает работать у нас в штабе.

Лацис скользнул взглядом по письму.

«Николаю Николаевичу. Укажите наиболее приемлемый участок фронта для прорыва конницей генерала Мамонтова. Все это срочно! Николай Григорьевич».

Какое-то время Лацис и Фролов молча и недвижно смотрели друг на друга. Затем Лацис резко, не скрывая самоиронии, сказал:

— Чего ж тут непонятного! Ну? Чего? Резников никакой не предатель! и с горькой усмешкой добавил: — Нас попросту провели, как мальчишек... Интересно!..

Кабинет Лациса здесь, в Новозыбкове, был крошечный и малоудобный, словно он находился в каком-то вагоне, и нужно было с этим мириться. Рядом со столом стояла узкая солдатская кровать, покрытая грубым одеялом. Возле стен стояло несколько стульев и железный походный ящик, заменявший сейф. На вешалке, около двери, висела куртка, а поверх нее на ремнях деревянная кобура маузера.

— Интересно... — Лацис прошел к карте, висящей на стене.

Задумчивым взглядом стал блуждать по темной извилистой черте, обозначавшей линию фронта. — Письмо подтверждает тот факт, что, по вероятию, генерал Мамонтов хочет без потерь прорваться к своим. Значит, агент Щукина по-прежнему сидит у нас в штабе... и занимает довольно крупный пост, поскольку он может знать дислокацию наших войск... — И с горькой усмешкой добавил: — Долго же мы его выявляем.

— Он отлично законспирирован и достаточно хитер. Даже с Киевским центром, судя по всему, он не имел никаких контактов, — хмуро произнес Фролов. — И то, что мы получили выход на него, — всего лишь случай. Счастливый случай.

Лацис взял лежавший перед Фроловым конверт, отобранный у Мирона, стал внимательно рассматривать адрес. «Новозыбков. Почта. До востребования. Пискареву Михаилу Васильевичу».

— Вы думаете, что Михаил Васильевич Пискарев и Николай Николаевич одно и то же лицо? — высказал предположение Лацис.

— Вероятно.

— Ну-ну... — как-то раздумчиво и неопределенно произнес Лацис и добавил: — Не верьте в легкие удачи и в магизм счастливых случаев, Петр Тимофеевич!.. Не верьте!..

На следующий день конверт с письмом был брошен в один из почтовых ящиков города и вскоре, по наблюдениям чекистских работников, попал на почту. И чекисты установили здесь постоянное наблюдение. Но прошел день за письмом никто не пришел.

Наступило воскресенье. В здании почты на сей раз людей было больше, чем обычно. И особенно много народа толпилось возле окошка, где выдавали письма «до востребования». Стояли в очереди военные, местные жители, приехавшие в Новозыбков на базар из близлежащих глухих деревень. Стоял в очереди инвалид на деревяшке, в потрепанной одежде и засаленном малахае на голове.

В окошечко заглянул пожилой красноармеец с рублеными чертами лица.

— Сергееву посмотри, товарищ.

Близорукий служащий почты, худой, небритый, с приклеенным к губе погасшим окурком, ловко пролистал письма.

— Пишут, Сергеев!

Новое лицо. Круглое, румяное.

— Дубинский.

— Нет Дубинскому.

К окошку склонилось большое, грубое, заросшее рыжей щетиной лицо инвалида.

— Посмотри, браток, Пискареву, — попросил он хрипловатым голосом, показывая затрепанную бумажку, удостоверявшую личность.

— Пискареву? — переспросил служащий почты и стал перебирать письма. Вот! Есть! Пискареву Михаилу Васильевичу!

Инвалид, не читая, засунул письмо за свою хламиду и, припадая на деревяшку, направился к себе домой, в ночлежку.

И только когда солнце склонилось на закатную половину, он потрепанной сумкой в руках направился на базар.

Базар в Новозыбкове был скудный. На ларях, выстроившихся в ряд на грязном пустыре, кое-где лежали кучки картофеля, лука, высились крынки молока.

За одним из ларей шевелилась живописная куча тряпья. Это сгрудившиеся беспризорники, время от времени переругиваясь, играли в карты.

Вот здесь, неподалеку от беспризорников, и расположился со своим нехитрым имуществом одноногий сапожник Михаил Васильевич Пискарев. Вынул из сумки ящичек, разложил инструмент, благо сапожники в войну в большом спросе. И действительно, едва он разложил на небольшом ящике свой инструмент, как к нему подошла старуха с презрительно поджатыми губами, так что казалось, что она заглотнула свои губы, подошла и протянула Пискареву прохудившийся ботинок.

Отставив культяпку в сторону, Пискарев деловито и брезгливо осмотрел ботинок, бросил хлесткий, оценивающий взгляд на старуху, принесшую его.

— Платить чем будешь? — сердито буркнул он, помахивая дырявым старушечьим ботинком.

— Крашанками, милочек, крашанками, — успокоила сапожника старуха.

— Семь штук.

— Семь штук? — охнула старуха. — Креста на тебе нет.

— Твоя правда, бабка, — согласился сапожник и, отвернув край хламиды, показал массивную жилистую шею. — Нету креста.

Ловко натянув на железную лапу ботинок, сапожник заложил между губ целую горсть деревянных гвоздей.

Сапожничал он и впрямь споро и ловко. Сноровисто выхватывая левой рукой изо рта гвозди, правой одним точным, почти не глядя, ударом молотка вколачивал их в подметку.

Наконец он снял с лапы ботинок и протянул его старухе.

— До смерти не износишь, бабаня, — покровительственно сказал сапожник.

Обиженно поджав губы, старуха отсчитала в темные корявые руки сапожника семь штук яиц и, опустив ботинок в заваленную тряпьем кошелку, отошла.

Старуха с кошелкой в руках медленно двинулась с базара. И тут же чуть-чуть поодаль, сзади нее, пристроился один из беспризорников. Потом беспризорник исчез, а за старухой пристроился пожилой чекист Сергеев.

Вечером Лацис вызвал Фролова, Сазонова, Сергеева и еще двух молодых чекистов, занимающихся делом Пискарева — Николая Николаевича, — для доклада, а точнее сказать, для беседы. Он не Любил сухих формальных докладов — они отдаляли людей друг от друга, мешали взаимопониманию, — нет, он стремился сам глубоко закопаться в суть фактов и сделать свои выводы. Усадив сотрудников на стулья и на своей походной железной кровати, он спросил:

— Ну, что выяснили? Кто он такой, этот самый Пискарев?

Этот вопрос был) поручен Сазонову, он и начал обстоятельно рассказывать первым:

— Михаил Васильевич Пискарев — бродячий сапожник...

— Проверили?

— Спросил местных жителей. Выезжал в близлежащие села. Точно — сапожник.

— Причем хороший, — добавил Сергеев. — Я сам в прежние времена этим баловался — детворе обувку чинил. Толк досконально понимаю. Он — настоящий сапожник. На все сто! Я наблюдал, как он работает. Циркач, настоящий циркач!

— Где живет? — спросил Лацис, прерывая неуместные восторги Сергеева, восхищенного искусством Пискарева.

— В ночлежке, которая при базаре. Там ни с кем дружбу не водит. И вообще он такой... смурной, что ли... — подробно докладывал Сазонов.

— Когда появился в Новозыбкове?

— Недавно.

— Недавно: год назад? неделю? месяц?

— Виноват, — обезоруживающе улыбнулся Сазонов и четко доложил: — В Новозыбков он приехал за четыре дня до перемещения сюда штаба армии. Проверил по записям в ночлежке. До этого сапожничал в Киеве, на Сенном базаре. Тоже проверил.

— Ни с кем не встречается? — спросил Лацис у Сергеева, которому было поручено наблюдение за Пискаревым.

— Вроде нет. — И тут же поправился: — Нет, Мартин Янович. Следил за каждым его шагом. Обувку, которую ремонтирует, тоже всю проверяем...

— Ночлежка — рынок, рынок — ночлежка. Двое суток с него не спускаем, зло сказал Фролов. — И все бесполезно.

— Странно, — задумчиво сказал Лацис. — В письме срочный вопрос...

— И все-таки я все больше начинаю думать, Мартин Янович, что это он сам и есть Николай Николаевич, — держался своей версии Фролов.

— Допустим, — похоже, даже согласился Лацис и затем жесткой насмешливостью спросил: — А сведения такого масштаба — о дислокации наших войск и другие секретные данные — он что, на базаре покупает?

— Не знаю, — вздохнул Фролов. — Возможно, и покупает.

— У кого? — Лацис вдруг сорвался с места и стал жестко оговаривать Фролову: — Вы все еще продолжаете надеяться легкую удачу и на счастливый случай? Так вот, запомните! В нашей работе их не бывает!.. — И чтобы все, что он сказал, выглядело просто выговором, Лацис тихо присел рядом с Фроловым и тихо сказал: — Поймите, Петр Тимофеевич! При любом варианте рядом с сапожником должен появиться еще один человек. Тот, который имеет доступ к секретным штабным документам. Только надо смотреть в оба... На это надо и себя и наших сотрудников настраивать. Нет, здесь где-то рыба покрупней.

— Тут вот я одно обстоятельство приметил, — неожиданно решился вмешаться Сергеев. — Так, ничего особенного... Место переменил в тот день, как письмо получил. То сидел возле у самих ворот, а теперь перебрался к ларям, где овощами торгуют... Может, это он просто так, а может... может, знак какой подает, ну чтоб на связь к нему выходили!

Лацис, Фролов и все остальные слушали Сергеева с нескончаемым интересом. Что и говорить, глаз у Сергеева приметливый.

— Мартин Янович, ясно одно — он, этот самый сапожник, враг, — запальчиво поднялся Сазонов. — Так?

— Ну так.

— Так может, взять его? Взять и за сутки-двое расколоть, как кедровый орех.

— Враги разные бывают, — задумчиво и по-доброму сказал Лацис. — Иные как кедровые орехи, а иные — как чугунные ядра. Какая у нас с вами гарантия, что именно этот враг — как кедровый орех... Да и невыгодно нам брать Пискарева сейчас. Пока мы с ним будем возиться, Николай Николаевич все пойдет и уйдет. А нам ведь не столько Пискарев нужен, сколько он, другой...

И снова, как и накануне, чекисты с неуклонной осторожностью дежурили на базаре. Сапожник уже привык к соседству голодной компании беспризорников, шумной, драчливой, словно воробьиная стая в первые весенние оттепели. Беспризорников тоже не удивило, что к ним прибилось еще несколько таких же голодранцев в живописном рубище. Почти каждый день кто-то из беспризорников покидал скудный Новозыбковский базар и отправлялся дальше в поисках своего «Клондайка» и точно так же кто-то новый возникал в их пестрой артели.

Привалившись друг к другу, несколько беспризорников сидели возле рундука, совсем близко от Пискарева. А на рундуке сидел долговязый чумазый парень в рваной кацавейке, на голове у него красовалась ермолка, похожая на те, какие носят раввины. Ногами в рваных опорках он барабанил по пустому рундуку. Ни Фролов, ни Лацис, ни даже родная мать не узнали бы в этом беспризорнике Сазонова.

В полдень к сапожнику подошла полнощекая, осанистая женщина в отливающем темной синевой плюшевом жакете, извлекла из кошелки добротные комсоставские сапоги и басистым, требовательным голосом произнесла:

— Набойки нужно прибить. Прибьешь, что ли?

Сапожник не спешил с ответом. Он неторопливо завернул в промасленную тряпочку сало и остатки хлеба, засунул сверток в ящик и лишь после этого бесстрастно взял из рук женщины сапоги. Долго и придирчиво — и так и эдак — осматривал их, тщательно выстукивая подметку заскорузлым пальцем, затем ровным, почти равнодушным голосом спросил:

— Платить чем будешь?

— Известно, деньгами. — Даже несколько возмутилась хозяйка сапог.

— Ну что ж. Тогда приходи завтра с утра. Заберешь, — все тем же ровным, успокоительным голосом предложил сапожник.

— Но... больно долго что-то, — возразила женщина. — Не осерчал бы постоялец — сапоги-то ему небось надобны.

— Постояльцу своему скажешь, что хорошие сапоги требуют хорошей работы.

Беспризорному надоело барабанить ногами по ларю. Он ловко спрыгнул на землю, сделал замысловатую фигуру на пятках и весело, с бесшабашным видом зашагал между ларями, что-то бойкое насвистывая себе под нос... Сзади, в прорехи выпущенной напуском рубахи, видны были две острые грязные лопатки.

— Ты куда, Сова? — сонно вскинулся второй беспризорник.

— А ну вас всех... Жрать охота... — не оборачиваясь, ответил тот, кого назвали Совой, и, сокрушенно махнув рукой, смешался с околобазарной толпой. А второй беспризорник снова задремал на солнцепеке.

Сазонов передал женщину Сергееву, а тот, проводив ее до самого дома, исподволь, осторожно навел справки, кто она сама и кто ее постоялец. И хотя соседи были испуганно-немногословны — постоялец в чинах, служит в штабе армии, — все же их слов явствовало, что ведет он строгий, замкнутый образ жизни, ни с кем не водит знакомств, и все его боятся, а пуще всех — хозяйка.

Все говорило о том, что человек это опытный и осторожный, что все подступы к себе он перекрыл.

Теперь и Лацису, и Фролову, испытывающему неловкость за то, что предложил неверную версию, стало совершенно ясно, что это и есть таинственный Николай Николаевич. Ошибки не могло быть. Нужно только действовать немедленно — такие люди, как этот, опасность чуют за версту. И все же Лацис решил дождаться утра и получить в свои руки ту главную улику, без которой допросы длились бы бесплодно несколько дней, несмотря на всю очевидность собравшихся воедино фактов. Он был уверен, что получит ее, эту неопровержимую улику,

На утро следующего дня женщина, как и было уговорено, забрала у Пискарева сапоги, и вскоре их уже осматривали у ее дома чекисты — Сергеев и Сазонов. Сергеев запустил руку в голенище и, сосредоточенно хмуря брови, прощупывал вершок за вершком каждую складку подкладки. Наконец его лицо расплылось в удовлетворенной улыбке, будто он поймал в сапоге налима.

— Есть... Чего-то есть... — тихо выдохнул он, поглядывая то на Сазонова, то на застывшую в благоговейном ужасе хозяйку.

Он вынул руку из голенища и сказал Сазонову: — Ножик дай.

Наблюдавшая за действиями Сергеева женщина испуганно зашептала, не веря, что такое могло случиться с важным постояльцем:

— Господи, никак, резать будете?.. А что ж я постояльцу потом скажу? Он у меня строгий.

Сергеев снова опустил руку с ножом в голенище и, орудуя им, утешил вконец расстроенную женщину:

— Ты не бойсь... Теперь мы ему все сами скажем. Все как есть — и про то, что было, и про то, что будет...

С этими словами он извлек из сапога сложенный во много раз бумажный квадрат. Стал его разворачивать. Разгладил на руке, покачал головой.

— Вот ведь... это ж надо такое! — Сергеев поднял глаза на женщину. Ну, показывай, где он у тебя тут размещается, постоялец этот?

Женщина заколебалась.

Тогда Сергеев снова простовато и добродушно произнес, стараясь развеять хозяйкины опасения:

— Ты кончай его бояться, говорю тебе... Он уже, я так понимаю, все свои сапоги сносил.

— Женщина осторожно показала пальцем на дверь и тут же испуганно убрала палец:

— Там его комната.

Сергеев шагнул к двери, распахнул ее. Постоял, вглядываясь в небогатое убранство чужой комнаты, и, хмыкнув, повернулся к Сазонову, сокрушенно покачал головой, вводя в еще больший испуг хозяйку:

— Найди двух понятых, чтоб все, значится, законно... Обыск делать будем...

Резко распахнулась дверь, и в кабинет Лациса быстро вошел своей обычной уверенной походкой начальник оперативного отдела штаба армии Басов. И тут же за его спиною безмолвно! вырос с винтовкой в руках часовой.

— Я надеюсь, хоть вы мне все объясните?! — зло и непримиримо выкрикнул Басов. — На каком основании?..

Но Лацис перебил его.

— А я, признаться, думал, — сухо сказал он, — что это вы мне все объяснять будете. Я вас буду спрашивать, а вы мне — объяснять... Да вы садитесь. Разговор у нас, я так понимаю, будет долгий.

Басов, не теряя спокойствия, присел к краешку стола:

— Что? Что вас еще интересует? — с благородным негодованием спросил он. — Да, я полковник царской армии и никогда этого не скрывал...

— А я вас об этом и не спрашиваю, — спокойно сказал Лацис.

— Так что же вас интересует?

— Сапоги.

И Лацис деловито поставил на стол уже знакомые нам сапоги, надраенные до блеска старательным сапожником.

— Ваши? — впился глазами в начальника оперативного отдела весь подобравшийся Лацис.

Басов на какой-то миг внезапно потускнел. Негодование сменилось на его лице страхом. Он сразу понял все или, по крайней мере, очень многое. Но тут же взял себя в руки.

— Э-э... возможно... Но как они оказались у вас? — с растяжкой, чтобы выиграть время, начал он.

— Случайно. Михаил Васильевич Пискарев передавал с их помощью вам письмо, а они вместе с письмом попали к нам.

— Какое письмо? Какой Михаил Васильевич? — снова возмущенно заговорил Басов, напряженно отыскивая про себя надежные ходы спасения.

— Слушайте, Басов! Мы ведь договорились, что задавать вопросы буду я! резко сказал Лацис. — Но, если хотите, я отвечу на ваши вопросы. Какое письмо?.. От Щукина!..

— Не знаю такого.

— Какой Михаил Васильевич? — не обращая внимания на слова Басова, спросил Лацис и, подняв голову, сказал часовому: — Введите!

В коридоре послышались неуверенные шаги — один, другой, третий, ломкие, настороженные и беспомощные.

Басов смотрел на дверь и напряженно ждал, на лице его — язвительно-холодная усмешка.

В кабинет, припадая на культяпку, вошел сапожник. Был он гладко выбрит, но в той же потрепанной одежде.

— Михаил Васильевич Пискарев, — отрекомендовал его Лацис и посмотрел на Басова. — Что? Не знакомы?

Басов, широко разведя руки в стороны, расхохотался весело внешне даже искренне.

— Помилуйте!.. Откуда?.. — давясь смехом, сказал он Лацису. — Что может быть общего у меня с этим оборванцем?

Лацис сощурил глаза, тихо переспросил:

— Общего? — затем достал из ящика узкий сапожный нож чуть-чуть загнутым вниз концом и с легкой терпеливой иронией добавил: — Ну хотя бы этот нож... Этот самый сапожный, заметьте, нож, которым вы с Пискаревым убили начальника оперативного отдела армии товарища Резникова!..

Басов, приобретший было прежний свой самодовольно-насмешливый вид, поперхнулся. Высокомерную его улыбку разом свело с лица. Но это — всего лишь на мгновение. И опять он все еще попытался спастись.

— Не-ет!.. Нет-нет! Это какая-то ошибка! — возмущенно оправдывался он. — Я сейчас же буду жаловаться товарищу Райскому. Что за бред собачий? Какой нож? Какой еще Пискарев?

«Упорно. Изворотливо. И гадко! — подумал, глядя на него, Лацис. — Таким, как этот, улик мало. Хорошо, что не поторопились обезвредить. У каждого свое оружие. У этого — подлая изворотливость дождевого червя».

Лацис поднял со стола какую-то бумагу и, искоса заглянув в нее, невозмутимо произнес:

— Тогда, быть может, вы вспомните вот что: настоящее имя этого человека Сергей Викторович Ковальский... подполковник белой армии, бывший адъютант великого князя Михаила Александровича... Ну как?.. Вспомнили?.. Сейчас резидент Щукина... Что? Все еще не узнаете?

Басов побледнел, закусил от волнения губу и, настороженно выпрямившись, старался все же не глядеть в сторону Пискарева...

Он должен сейчас улыбнуться. Обязательно улыбнуться! — приказал он себе и тут же улыбнулся, но улыбка получилась жалкой, вымученной.

— Нет! — покачал головой Басов. — Я этого человека никогда не встречал.

Басов, облегченно вздохнув, откинулся на спинку стула и встал с пренебрежительным любопытством рассматривать хромого сапожника. Простовато-недоуменное лицо. И взгляд! Какой сердитый взгляд! Держится молодцом! Значит, так и ему надо держаться...

Лацис тоже краем глаза следил за Пискаревым и Басовым и увидел, что они настроены запираться до конца.

— А вы? — резко повернулся Лацис к сапожнику. — Может быть, вы узнаете Владимира Петровича Басова? Работает там же, где и вы, у полковника Щукина...

«Неужели Лацис допустил непростительную в его деле оплошность? — напряженно прикидывал в уме Басов. — Очная ставка двух запирающихся людей. Пожалуй, это промах! Только держаться так до конца!» И Басов возбужденно подался вперед, хотел возмутиться.

Но Лацис непреклонно закончил:

— Кличка — Николай Николаевич... Все еще не узнаете?

Сапожник зло громыхнул протезом и, успокоенный ловким запирательством Басова, резко тряхнул головой.

— Нет, — сказал он, без любопытства оглядывая сидящего возле стола Басова. — Представьте себе, в первый, раз вижу.

— Правда? — не скрывая иронии, спросил у него Лацис. — А мне показалось...

Лацис достал из ящика стола фотографию. Это был групповой портрет высших чинов царской армии. В центре стоял великий князь Михаил Александрович. По правую руку от него вытянулся блестящий немолодой уже офицер, в котором без большого труда можно было узнать сапожника. Рядом с Пискаревым в тугом и строгом мундире с погонами полковника генерального штаба и при орденах стоял и сам Басов.

— ...показалось, что вы давно знакомы, — закончил с нарочитым недоумением Лацис и снова поднял глаза на Басова: — Кстати, фотографию эту мы нашли у вас... Да-да, какой просчет при таком-то опыте! Но не судите себя строго, и без этой фотографии улик против вас набралось достаточно... Николай Николаевич.

Басов обреченно понял, что запираться дальше бесполезно, и с бессмысленным выражением лица уронил голову...

Глава тридцатая

Новороссийск встретил Красильникова и его товарищей — Кособродова и Николая холодной, сквозняковой погодой.

Город стоял на бою ветров: они дули либо с гор, либо с моря. И лишь в короткие промежутки, когда один ветер приходил на смену другому, здесь устанавливалась непривычно тихая погода. Случалось это редко.

Кораблей в эту пору в Новороссийске оказалось много. Жестокие, ножевые ветры рвали на мачтах английские, американские и французские флаги, тоскливо свистели в крепко натянутых снастях. Тяжелые волны яростно бились о камни и об упругие железные корпуса.

Во мгле смутно вырисовывались высокие транспортные суда, похожие на исполинские каменные валуны. К бетонным пирсам прижимали туго натянутые швартовы. Было темно и уныло. Лишь на шканцах самого большого транспорта ярко светил корабельный прожектор. В его лучах безостановочно двигались люди в светлых холщовых робах и высоких бескозырках. Это были английские моряки. Иногда кто-нибудь из них останавливался и, размахивая руками, как сигнальными флажками, исступленно кричал, быть может отдавал приказания.

Вот прожектор чуть переместился, выведя из грохочущей темноты две стреловидные лебедки. Они, тяжело поскрипывая, подняли над палубой огромную горбатую глыбу. Раскачиваясь, на несколько мгновений эта глыба зависла над палубой и медленно поплыла в сторону.

Прожектор снова отклонился, и теперь в его лучах оказался небольшой маневровый паровоз. Ветер срывал с трубы паровоза клочки пара и с силой швырял их в темноту. Пыхтя и отфыркиваясь, паровоз подал к железному борту судна платформу. И на нее тотчас плавно, слегка продавливая ее, опустился огромный горбатый танк.

А неподалеку от выхода на пирс, на фоне судовых огней, четко вырисовывались часовые в черных шинелях. Матово блестели примкнутые штыки винтовок.

Часовыми были офицеры. Охрану пирса, и прием танков у англичан вела офицерская рота дроздовцев.

Один из часовых поднял голову и стал настороженно вглядываться в черноту ночи. Затем громко спросил:

— Кто идет?

— Свои! Капитан Мезенцев!

На мгновение вспыхнул свет карманного фонарика и осветил лицо человека с большим шрамом на щеке. Капитан Мезенцев подошел к часовым.

— Ну как тут?

— Все спокойно, господин капитан, — тихо отрапортовал часовой и затем спросил; — Графика движения еще нет?

— Пока нет, господа! Обещали завтра сообщить! — не уклонился от разговора с часовым капитан.

Мезенцев щелкнул портсигаром, закурил я долгим, внимательным взглядом посмотрел туда, где шла погрузка. В лучах прожектора тяжело покачивалась на тросах еще одна мрачная громадина.

Издали порт угадывался по резким мерцающим и слегка покачивающимся огонькам стоящих возле причалов кораблей и по тревожно мечущемуся лучу прожектора.

Время от времени прожектор освещал низко надвинувшиеся на землю рваные облака или медленно полз по бугру, выхватывая из темноты сухую траву и низкорослый кустарник.

Двое стояли возле вросшего в землю по самые оконца домика и, дымя цигарками, смотрели на порт. Одним из них был Кособродов, второй-сутулый, впалогрудый — старик Данилыч, прежде он работал в карьере, где добывали камень для клинкера. Его-то и разыскал в первую очередь Кособродов, рассчитывая на непременную помощь этого верного старика.

Семья у Данилыча была большая и шумная, и поговорить о деле вышли во двор. Они стояли на краю крутого откоса, и слабый луч прожектора время от времени быстро скользил по их фигурам.

— Вторую ночь грузят, — тяжело вздохнул Данилыч. — Наши, которые в порту, эти самые танки видели, говорят, что красным может каюк выйти. Так понимают, что супротив такой страшилы не устоять. Пуля ее не берет, бомба ее тоже, говорят, не берет. Броневик свободно может в землю затоптать...

— Каюк, говоришь? — задумчиво переспросил Кособродов, угрюмо проводив взглядом сноп света, на мгновение лизнувший сухую траву у их ног. — Это уж, Данилыч, с какой стороны посмотреть — если черт не выдаст, то и свинья не съест... Взрывчатка мне во как нужна, хоть пару пудов!

Данилыч поднял на Кособродова застоявшиеся старческие глаза и долго молча смотрел на него.

— А-а, так вот ты зачем... — протянул он удивленно. — А я думал, ты уже старое-то бросил, седой черт. Внуки небось есть...

— Горбатого могила исправит, — скупо улыбнулся Кособродов.

— Ты этого добра днем с огнем у нас не найдешь. Нету!

— А на складе?

— На складе его никогда и не бывало. Каждую порцию для взрывов из города под большой охраной везли. И то, — Данилыч обернулся по сторонам, наши хлопцы, я знаю, половинили. Партизанам в горы переправляли. А сейчас — все! Нету!

Так ничем закончился их первый день в Новороссийске. А на следующий день в порт уже отправился Красильников. В бушлате, в суконных матросских брюках, заправленных в сапоги, похожий на ищущего выгодной работы моряка, он с самого утра болтался возле портовых ворот, стремясь, однако, не очень попадаться на глаза часовым.

Разгрузку танков днем не производили. Потому и пирс, к которому был пришвартован английский военный транспорт «Орион», был пуст.

Семен Алексеевич уже собирался уходить, как вдруг увидел, что с «Ориона» на пирс спустились матросы и беспорядочной гурьбой направились к воротам порта. Он скорым шагом обошел штабеля каких-то бочек и тоже направился к воротам.

Не доходя до них, остановился, сосредоточенно скручивая цигарку.

Когда английские моряки, предводительствуемые коренастым боцманом с серьгой в ухе, поравнялись с Семеном Алексеевичем, он жестом попросил у них огонька.

Моряки остановились. Боцман достал зажигалку, посмотрел на замысловато скрученную цигарку и улыбнулся. Заулыбались и другие, заговорили на непонятном Красильникову английском языке.

— Козья ножка, — попытался объяснить он любопытствующим морякам и, чтобы разговор не оборвался, жестами показал:

— Хочешь, тебе сделаю?

И, не ожидая его согласия, Красильников достал полный табаку кисет, рванул размашистым, изящным движением газету и ловко, одним приемом, скрутил предлинную козью ножку. Всыпав в нее рубленый корень самосада, он подал готовую цигарку боцману. Тот прикурил, затянулся. Лицо его дернулось и побагровело, он громко закашлялся. Моряки снова засмеялись и, обступив Семена Алексеевича и боцмана, по очереди стали пробовать самосад, гогоча и весело хлопая Красильникова по плечу. Знакомство завязывалось...

Но в это время юркий человек в штатском, по виду явно филер, тут как тут появился возле моряков, подозрительно присматриваясь к тому, что здесь происходит.

Красильников наметанным глазом сразу же заметил филера и понял, что знакомство с ним ничего хорошего ему не сулит.

— Ладно, ребята! Мне пора! Пойду! — пробормотал он и постарался протиснуться сквозь толпу обступивших его англичан, они его не отпускали. Звали с собой выпить. Хоть и не знал он английского языка, но правильно понял это приглашение по тем жестам, которыми моряки сопровождали слова.

— Не могу я, ребята! Некогда! — качал головой Красильников и затем вдруг, чуть прищурив глаза, сказал: — Вот завтра... Завтра можно... Завтра давайте встретимся...

При этом Семен Алексеевич прикладывал руку к щеке и даже закрывал глаза, чтобы моряки лучше поняли, что значит завтра».

— Завтра... — повторил вслед за Семеном Алексеевичем высокий моряк с тяжелым упрямым подбородком и отрицательно покачал головой: — Нет!.. Нет завтра... Ту-ту...

Что-то резкое и гневное бросил в толпу филер. Высокий моряк огрызнулся и махнул в его сторону рукой. Весело и возбужденно переговариваясь между собой, моряки тронулись дальше. Филер уже стоял возле Семена Алексеевича и ждал, когда отойдут подальше моряки.

Но высокий моряк что-то понял, тоже остановился и, угрожающе поглядывая на филера, стал ждать. Тогда филер, сменив Красильникова недобрым взглядом, покорно побрел вслед за входящей толпой англичан. «Спасибо, товарищ!» — мысленно сказал выручившему его моряку Красильников и, проводив англичан задумчивым взглядом, пошел в противоположную сторону.

Наплутавшись вдоволь в сложных лабиринтах припортовых улиц, Красильников вышел наконец к деревянным причалам. Здесь мерно покачивались на легкой волне ходкие рыбацкие фелюги. На корме одной ветхой лайбы сидел старик. Увидев, что Красильников остановился, старик, глядя поверх очков, крикнул:

— Матрос, выпить чего не найдется?.. Есть отменная закуска! — и он показал на связку вяленой рыбы, висевшую на флагштоке.

Семен Алексеевич прошел не мешкая по причалу к лайбе.

— Какую службу здесь несешь? — дружелюбно спросил он старика, стараясь понравиться ему.

— А служба у меня простая, — начал старик — видно, был из разговорчивых, — вроде сторожа я. — Он помолчал и грустно добавил: — Сорок годков день в день прослужил в этом порту, в таможне, а теперь... вот...

Семен Алексеевич даже присвистнул от удивления.

— Сорок лет?.. Наверное, многих моряков знаете?

— Известно, — согласно кивнул головой бывший таможенник.

— А не доводилось вам встречать кого с бывшего эсминца «Гаджибей»? дознавался Семен Алексеевич.

— С того, потопленного? — повел бровью в сторону рейда таможенник.

Красильников кивнул.

— Ходит тут один. Комендором был.

— Комендором? А фамилию его не вспомните? — с надеждой в голосе спросил Семен Алексеевич.

— А чего вспоминать? Воробьев его фамилия.

— Воробьев?.. Василий?.. — обрадовался Красильников.

— Василий. Он самый.

— Значит, он здесь? — продолжал несказанно обрадованный Красильников. А где его можно повидать?

— Если есть на что выпить, то в аккурат через десять минут я его вам покажу.

— Есть! Есть! Пошли, папаша!..

Таможенник легко выбрался на причал.

— Подождите, а вахту кому?.. — вдруг остановился Красильников.

— А шут с ней, с вахтой! И с этой лайбой! На ней все равно украсть нечего, — проговорил таможенник.

В двух кварталах от порта, на ветхом каменном доме, висела на кронштейнах большая медная пивная кружка, а под нею красовалась надпись: «Эксельсиор». Старик таможенник свернул во двор, показал на пролом в стене, означавший вход. По выщербленным ступеням они спустились вниз. Под потолком каменного коридора висел тусклый керосиновый фонарь. Он освещал дубовую дверь.

Таможенник толкнул ее — и навстречу им с оглушающей силой вырвался нестройный гул, послышались невнятные пьяные голоса. Семен Алексеевич увидел низкий сводчатый зал, в котором за длинными дубовыми столами сидели люди. Это были рыбаки, грузчики, военные моряки, механики с мелких судов и портовые воры. На их одежде лежал отпечаток морских профессий. И только два филера, сидевшие неподалеку от входа, казались здесь такими же несуразными, как, скажем, архиерей цирковой арене. Они тянули пиво и не спускали глаз с английских моряков, тесной кучкой сидевших за другим столом.

Таможенник повел Красильникова в конец зала, ближе к стойке. Здесь в одиночестве сидел моряк в грубой брезентовой робе.

— Вот и дружок ваш — Воробьев, — показал старик.

Семен Алексеевич заглянул в лицо моряка, тронул его за плечо:

— Не узнаешь, Василий?

Моряк нехотя поднял голову, несколько мгновений всматривался в Красильникова.

— Семен?.. Здорово! А мне кто-то сказал, что тебя будто убили. — Моряк ногой придвинул табурет для Красильникова скомандовал в сторону стойки: — Матрена! Пива нам!

— А водочки не будет? — ласково напомнил таможенник, глаза у него замаслились от ожидания.

Воробьев посмотрел на старика, покачал головой:

— Ох и надоел ты мне, старик!

Семен Алексеевич весело объяснил Воробьеву:

— Это он помог разыскать тебя. — И затем сказал таможеннику: — Вы бы сами выпили! А денег я дам!

— Понимаю! — проникновенно сказал таможенник.

Красильников достал из кармана несколько царских денежных купюр и протянул их таможеннику. Тот, не глядя, зажал деньги в кулаке и, пятясь между столами, зашлепал к стойке.

А Семен Алексеевич и Василий Воробьев не спеша потягивали пиво и тихо переговаривались.

— Мне эта взрывчатка для большого дела нужна, — убеждал Красильников своего давнего друга, который сейчас смотрел на него какими-то грустными глазами.

— Не знаю, для чего она тебе нужна, но нету ее у меня, я не комендор сейчас. Рыбалю — и вся моя недолга.

— Значит, не поможешь? — тихо, чувствуя, как перехватывает от обиды горло, спросил Красильников.

— Значит, не помогу, Семен... — Помолчав немного, Воробьев хмуро добавил: — Да и к стенке сейчас за это без суда вставят!

— Боишься, выходит?

— Понимай как хочешь.

Красильников встал.

— Ты что ж, уходишь? — спросил, заметно трезвея, Воробьев. — А я думал, посидим... повспоминаем... Жизнь-то, жизнь ныне какая верченая... Одна и отрада — повспоминать...

— Нам вроде вспоминать нечего, — сухо сказал Красильников и, не прощаясь, круто повернувшись, двинулся к выходу. Поднявшись по ступенькам, постоял немного — нет ли хвоста? — и, успокоенный, зашагал по улице. Он так и не заметил, как из пивной выскользнул филер и приклеился к его следу...

Вот уже кончилась улица, и он свернул в переулок. Когда проходил возле какого-то дома мимо железной калитки, чья-то сильная рука внезапно ухватила его за рукав бушлата и рванула к себе. Калитка тотчас же захлопнулась, скрежетнул железный засов. Не успел Семен Алексеевич что-либо сообразить, как увидел перед собой виновато улыбающегося Воробьева.

— Не видал разве? За тобой шпик увязался... Давай за мной! — проговорил он, тяжело дыша.

— Как ты сюда успел? — удивился Красильников.

— Известно... проходными дворами, — переводя дух, ответил Василий и крепко, по-матросски хлопнул его по плечу. Они торопливо пошли по какой-то сложной, запутанной дороге — мимо дровяных складов, старых сараев, полуразваленных землянок...

Верстах в пяти от Новороссийска, на берегу небольшого заливчика, стояло несколько выщербленных морскими ветрами рыбацких хат. А неподалеку от них вольготно покачивались на волнах заякоренные шаланды и баркасы. Сюда Воробьев и привел Семена Алексеевича.

— Вон мой корабль стоит...

«Мария» — крупно было выведено белой краской на борту ничем не примечательного баркаса.

— Здравствуйте вам, — послышался певучий женский голос.

Семен Алексеевич обернулся. Перед ним стояла с молодой смелой улыбкой на красивом, веснушчатом лице статная русоволосая женщина.

— Мария, те пироксилиновые шашки, что мы когдась рыбу глушили, где у тебя? — спросил Василий у женщины.

— Возле хаты закопаны.

— Много осталось? — уточнил Василий, и было ясно, что такого рода разговоры здесь — дело будничное.

— Богато еще! Пуда два...

— Выбери их из земли и подсуши. Они ему для настоящего дела нужны! Василий с уважением кивнул в сторону Красильникова.

— Что ж, раз нужны — выберу, — сразу и просто согласилась женщина.

— И деготь мне приготовь, замажу на баркасе твое имя! — крикнул ей вслед Василий и, встретив недоуменный взгляд Красильникова, охотно объяснил: — По сухопутку, понимаешь, вам из города с пироксилином никак не выйти. Патрули везде шастают... Попробуем, как стемнеет, до Зеленого мыса морем вас вывезти...

К вечеру Красильников привел сюда, в рыбацкую хижину, Кособродова и Николая, и они, не мешкая, стали готовить баркас к выходу в море. Воробьев выволок из хаты несколько связок просушенных рыбацких сетей, сноровисто расправил их на корме, возле старенького, добросовестно отслужившего уже десять своих жизней движка. Под сетями сложили пироксилин и несколько динамитных шашек, которые каким-то чудом достал у кого-то Кособродов. Принес Дмитрий Дмитриевич главную новость, ради которой оставался в городе. Знакомый машинист достоверно сообщил, что эшелон с танками тронется к фронту завтра в десять часов. К этому времени они должны уже добраться до места.

Когда совсем стемнело, Мария пригласила всех в хату, выставила на стол чугунок вареной картошки, хлеб, десяток вяленых кефалей.

Ели молча, сосредоточенно и торопливо. Почти одновременно встали, поблагодарили хозяйку, Воробьев взглянул на часы:

— Ну что ж! Тронемся помалу! Времени надо с запасом: Бригантина у меня норовистая. По части мотора!..

Но мотор завелся сразу, с первого поворота ручки, затарахтел бодро, весело.

Баркас шел вперед в кромешной тьме, слегка покачиваясь волнах. Сидя на носу, на бухте свернутого каната, пристально вглядывалась вперед Мария. За рулем стоял Воробьев. Семен Алексеевич, Кособродов и Николай расположились рядом с ним залепленных рыбьей чешуей ящиках.

— Ну что ж, я так считаю, — вращая штурвал, громко рассуждал Василий, что если эшелон отправляется в десять, то ныне двенадцати он до Тоннельной не дойдет. Так ведь? — и покосился на Кособродова, словно хотел сверить ход своих рассуждении с тем, что думают остальные.

— У них, конечно, два паровоза будет и толкач на подмоге — рассудительно ответил Кособродов. — Правда, и горки там...

— Во-во! — согласился Воробьев. — Поэтому я два часа кладу.

— Полтора, — коротко уточнил Кособродов.

— Все равно успеете. Пеши — если мерить от Зеленого мыса верст семь, не боле, — поддержала на добром распеве этот разговор Мария.

Светало. Сквозь плотную замесь низких, сильно увлажненных от недавних штормов облаков просачивались мутные волны слегка подзеленевшего света. Справа, вдали, над гребнями бегающих валов, показалась полоса желтоватого гористого берега.

— Василий! — раздался тревожный оклик Марии. — Смотри туда... Мористей...

Там, вдали, за грядой волн, смутно угадывался силуэт какого-то судна. Оно шло прямо на баркас, вырисовываясь все ясней и ясней. И вот уже стали хорошо видны его топовые огни: справа — красный, слева — зеленый.

Василий сразу же переложил штурвал — и баркас, резко накренившись, лег право на борт, носом к берегу.

— Может, пронесет! — тревожно проговорил Василий.

Но куда там! — не пронесло! На судне сначала показалась световая точка, потом из нее вырвался сноп света и быстро заскользил по гребням зыбких пенящихся волн. Он быстро приближался к баркасу. Осветив баркас, прожектор внезапно погас. И тотчас на судне заработал ратьер, который стал посылать в сторону ускользающего баркаса предостерегающие световые сигналы: точки, тире, точки...

«Приказываю... лечь... в дрейф...» — медленно прочитал Василий и вопросительно посмотрел на Семена Алексеевича. Тот стоял недалеко от штурвала, закусив губы, и на лице его резко обозначались скулы.

— Вася! Это патрульное!.. Патрульное... Не отстанут так...

Пироксилин! Пироксилин кидайте в воду, пока нет прожектора! — тревожно закричала Мария.

— Подожди ты, скаженная! — резко оборвал ее Василий, мысленно вымеряя расстояние между судном и баркасом.

Вдали снова ярко вспыхнула красная точка, тут же на воду неподалеку от борта баркаса упал луч, заскользил к баркасу. Тогда Василий второпях передал штурвал Красильникову, а сам бросился к движку: добавить газку и к берегу. Только в этом было сейчас спасение.

Когда стремительный прожекторный луч накрыл баркас, Красильников мгновенно переложил штурвал — и тут же, резко вильнув, баркас ушел в темноту. И опять луч беспомощно, слепо заскользил по волнам, нащупывая баркас, и опять стал наползать на его борт. И снова Красильников, резко передернув штурвал, увел посудину в темноту. Так раз за разом уходил баркас от луча прожектора, мечась между беспорядочными волнами и бурунами.

— Молодец, Семен! — послышался восхищенный голос Василия.

С судна потянулась пунктирная нитка трассирующих пуль. Однако пулеметная очередь прошла в стороне от баркаса.

К штурвалу снова стал Василий и замысловатыми зигзагами повел баркас к берегу. Верткое суденышко скользило по волнам, то прячась за ними, то взлетая на мгновение на гребень волны, чтобы тут же спрятаться, заслониться ею...

— Все равно сейчас догонят! — хмуро глядя на мчащееся под всеми парами судно, пробурчал Кособродов. Ему не нравилось ни море, ни эти гонки с патрульным судном.

Василий смерил глазами расстояние на этот раз уже до берега и заметно повеселевшим голосом ответил, храня на лице неприступное спокойствие:

— Может, догонят, а может, и нет... Сейчас, ближе к берегу, глубина спадет, и они дальше не сунутся.

Раскатисто ударила с судна пушка — казалось, что она еще больше пытается всколыхнуть прибой.

Впереди баркаса взметнулся сноп воды. И прежде чем он опал, пушка снова раскатисто ударила. Теперь вода взметнулась совсем близко за кормой и ливнем прошлась по баркасу.

— Василий, смотри! Вилку ставит! — предупреждающе крикнул Семен Алексеевич.

— Вижу, — тихо, скорее сам себе ответил Василий, изо всех наваливаясь на штурвал.

Высокие гейзеры взметнулись левее баркаса — снаряды разозлись по старому курсу.

— Все, хлопцы! Все!.. Машину стопорит! — донесся злорадный голос Марии. — Боится, гад, дальше идти!..

Патрульное судно выстрелило еще несколько раз. Но это уже от бессилия снаряды разорвались совсем в стороне.

Баркас быстро проскользнул в тень обрывистого, поросшего кустарником берега. Василий облегченно вздохнул, застопорил двигатель, и на баркасе стало тихо. Все звуки: шелест грузно закатывающегося на гальку прибоя, слабое цоканье капель, падающих с мокрых ветвей, сонные вскрики какой-то птицы — воспринимались после только что пережитого острей, отчетливей.

Патрульное судно несколько раз прошлось вдоль берега, в полуверсте от береговой кромки, обшаривая прожектором выступающие из воды скалы. Но уже порядком рассвело, и луч прожектора стал тусклым и расплывчатым. Баркас затаился между серыми каменными валунами и по цвету слился с ними.

Проводив долгим взглядом растаявшее в море судно, Семен Алексеевич вместе с Кособродовым и Николаем выбрались на берег. Мария и Василий передали им мешки.

— Домой-то как доберетесь? — сочувственно спросил Красильников. — Ну как снова патруль подловит?

— Ты за нас не бойся, — бодро ответил Василий. — Нам это не впервой, правда, Мария?.. Вы за себя бойтесь! Дорога-то небось крепко охраняться будет.

— Ничего. Черт не выдаст, свинья не съест, — привычно повторил свою любимую пословицу Кособродов.

Они попрощались.

Утро было унылое, пасмурное. Густой, липкий туман выползал из моря, накапливался на пригорках и стекал в распадки и буераки, теряя белые ватные клочки на багряно-желтых ветках деревьев...

Семен Алексеевич, Кособродов и Николай с мешками на спинах торопливо шагали друг за другом.

Они боялись одного — опоздать — и оттого спешили. Идти пришлось почти все время в гору.

К десяти часам, ко времени отправления из Новороссийска литерного эшелона, они добрались до места.

Зажатая с обеих сторон скалами, внизу заблестела под солнцем железная дорога — два тонких, как лезвия ножей, луча, сходящихся у горизонта. Красильников и Кособродов, лежа на краю обрыва, смотрели на нее. А Николай, цепляясь за выступы в камнях, спустился на полотно, огляделся по сторонам, подошел к рельсам, зачем-то постучал сапогом по металлу. И лишь после этого махнул рукой: «Давайте!»

Красильников и Кособродов стали осторожно спускать на веревке тяжелый мешок со взрывчаткой.

Глава тридцать первая

На товарном дворе железнодорожной станции Новороссийск, куда ночью были поданы платформы с танками, заканчивалась подготовка эшелона к отправке. Солдаты, маскируя, тщательно укрывали брезентом стальные махины. Железнодорожники, следуя инструкции, в последний раз проверяли буксы и сцепку, В голове эшелона стояли под парами два мощных паровоза, за ними виднелся пассажирский вагон для свободных от караула офицерских смен. Еще дальше, в хвосте длинной цепи платформ, тоже неутомимо выбрасывал в небо белые облачка маленький паровоз-толкач.

Начальник литерного эшелона капитан Мезенцев медленно шел вдоль платформ, придирчиво и горделиво вглядываясь в укутанные брезентом громады. Он остановился возле пассажирского вагона, взглянул на часы. Помедлил немного и зычно крикнул:

— Господа офицеры! По местам!

Похожие в своих черных одеждах на монахов, дроздовские часовые полезли каждый на свою платформу, вытянулись там по стойке «смирно». Те, кто сопровождал Мезенцева, поднялись в классный вагон. Мезенцев снял фуражку и, осознавая важность момента, выдохнув негромко: «Ну, с богом! «, торжественно взмахнул ею.

Послышались протяжные гудки паровозов. Часовые на платформах мелко крестились. Разом лязгнули буфера, заскрипели колеса — эшелон сдвинулся с места и, медленно, тяжело набирая скорость, грузно поплыл по рельсам.

Капитан Мезенцев вскочил на подножку классного вагона и снова бросил взгляд на часы: было ровно десять часов утра.

И, по всему вероятию, в ту же минуту новороссийские телеграфисты передали эту новость по всему маршруту следования литерного эшелона.

Вся дорога — от Новороссийска до Харькова — ждала этого сигнала. Тотчас после него на — станции и полустанки, покинув казармы, прибыли роты охраны. Патрульные устанавливали на рельсы дрезины и отправлялись — в который раз! — проверять исправность путей...

Сообщение о выходе литерного из Новороссийска было принято в Харькове, в ставке командующего Добровольческой армии.

Адъютант его превосходительства Кольцов с десяти часов утра ни на секунду не позволил себе отлучиться из аппаратной. Едва только последний сантиметр ленты вышел из буквопечатающего аппарата, как он немедленно отправился наверх, Тщательно оглядев себя с ног до головы в зеркале и оправив френч, вошел в кабинет командующего.

— Ваше превосходительство, экстренное сообщение! В десять ноль-ноль точно по намеченному графику — литерный эшелон вышел из Новороссийска! четко доложил он.

Ковалевский оторвался от дел, довольно улыбнулся и удовтворенно сказал:

— Отлично, Павел Андреевич!.. И вот о чем я вас буду просить. Лично проследите за продвижением этого эшелона. Это чрезвычайно важно. Время от времени докладывайте мне.

— Кольцов щелкнул шпорами — шпоры длинно прозвенели малиновым звоном.

— Слушаюсь, Владимир Зенонович! — И вышел. Он сел за свой стол и уже ни на чем другом не мог сосредоточиться. Мысленно он видел этот эшелон с английскими танками, находившийся тридцать минут, нет, уже сорок минут в пути.

«На сорок минут ближе к Москве! — тяжело думалось Кольцову. — Неужели это неотвратимо? Неужели Красильников с друзьями не остановит? Конечно, Ковалевский преувеличивает значение этих танков для победы. Но они действительно многое могут решить... Многое! Что я могу сделать? Что?..»

Ожидание часто похоже на бессилие: та же растерянность, та же безысходность... И чем больше проходило времени, тем сильнее в душе Кольцова нарастала тревога, в голову лезли разные-то опасливые, то подозрительные, то сумасбродные мысли.

«Так вот в детстве бывало: на дерево взберешься, сидишь на какой-нибудь не очень крепкой ветке и дрожишь, что упадешь, и вниз спуститься не можешь, боишься! — судил о своем настроении Кольцов. — В сущности, любое чувство — деспот. Но самое деспотичное — тревога. Чего я боюсь? Больше всего неизвестности... Где-то в степи, на перегоне между Новороссийском и станцией Верхне-Баканская, Красильников с товарищами, может быть, идут на смерть. И я ничем, ничем не могу им помочь! Действительно, как в детстве на ветке — сидишь и беспомощно ждешь, когда треснет под тобою сук и ты полетишь на землю... Ковалевский спокоен, и Микки спокоен. Спокойны все в штабе... Уверены? Беспечны?.. Нет, не это... Просто для них эти танки, все это — дело неживое. А для меня — кровное».

Время шло медленно-медленно, оно дробилось на какие-то бесконечные, чересчур удлиненные мгновения.

«Где же сейчас эшелон? Постой... наверное, у станции Гайдук. У меня же отмечено: до станции Гайдук — пятьдесят минут, — не в силах унять волнение, прикидывал Кольцов. — Гайдук... потом Тоннельная... и Верхне-Баканская... Где-то там поезд медленно и верно приближается к своей гибели. Но и после того как махина превратится в искореженные кучи железа, мне еще долго терзаться в неведении... А пока... пока десять часов пятьдесят минут! Эшелон вот-вот прибудет на станцию Гайдук».

Кольцов встал и, стараясь умерить свое нетерпение, медленно направился в аппаратную. Там, в деловой, многоголосой сумятице, в судорожном перестуке телеграфных аппаратов, возле напряженных и нервных рук телеграфистов, легче было ждать вестей...

В пожухлой, продутой ковыльными ветрами степи два мощных паровоза неутомимо тянули тяжелый состав по холмистой равнине. Она была черна — ее давно иссушили северо-восточные ветры, которые в этой местности звали бора, и выжгло беспощадное степное солнце.

Степь упиралась прямо с разгона в горы, которые высились в голубом и зыбком мареве. Там, куда под всеми парами мчался поезд, они напоминали деревню, давно покинутую людьми, крепость с полуразрушенными дозорными башнями и острыми зубцами обветшалых, но еще крепких бойниц.

...Горы подступали все ближе. И вот уже, замедлив ход и натужно пыхтя, поезд стал втягиваться в узкие коридоры среди скалистых гребней, поросших одинокими, скрюченными деревьями и кустарниками. Ветер усилился, холодный и кинжальный, он бил в лицо часовым, стоящим на платформах, и те зябко кутались в воротники своих черных шинелей.

Кольцов находился все в том же неотступно-напряженном состоянии, следя за каждым движением людей в аппаратной, когда наконец телеграфист протянул ему ленту.

— Ваше благородие, литерный проследовал станцию Гайдук!

Кольцов, читая, протянул ленту между пальцами.

— Следующая Тоннельная?

— Так точно, ваше благородие. Она самая, Тоннельная, потом Верхне-Баканская, потом...

— У вас карты какие-нибудь есть?

— Так точно. Какая нужна? — в почтительном усердии вытянулся перед адъютантом его превосходительства невысокого роста телеграфист, и восторженные его глаза так и ели золото кольцовских погон.

«Наверное, из гимназистов? Мечтает стать офицером», — мельком подумал о нем Кольцов и небрежно бросил:

— Северо-Кавказская и Донецкая дороги!

Телеграфист тотчас отошел к шкафу и, порывшись в нем, выложил перед Кольцовым две карты.

— Вот, пожалуйте! — поспешил доложить он. — Это — Северо-Кавказская. Вот она — Тоннельная!

Кольцов склонился к карте и, уставившись в нее долгим взглядом, сидел молча и неподвижно, перебирая в уме события последних часов.

Гайдук... Тоннельная... Верхне-Баканская... Через черные точки на карте протянулась короткая и извилистая красная ветка.

— Тут, ваше благородие, такая дорога, не приведи господи. Горы... Подъемы... Спуски...

— Взгляните, ничего не передали? — вернул телеграфиста к делу Кольцов.

— Минутку! — Телеграфист шагнул к аппарату и вскоре вернулся с пучком ленты: — Все в порядке, ваше благородие! Проследовали Тоннельную!

После этого, поняв, что ему нечего делать у телеграфистов, что на судьбу поезда отсюда он никак не может повлиять, что в приемной у него, наверное, скопилось много дел, Кольцов покинул аппаратную. Медленно расхаживая по приемной, он мысленно представлял, что будет, если произойдет крушение... Падающие под откос паровозы, вагоны, платформы, танки... Пламя... Зловещий скрежет металла... Дым... Крики... Дорого бы он, ох как дорого бы заплатил, чтобы увидеть все это наяву...

Настенные часы показывали уже без четверти двенадцать. Что давным-давно должно было случиться. Нет, это уже случилось, иной мысли Кольцов не допускал.

— Скоро должно поступить сообщение с Верхне-Баканской, — устало сказал он Микки. — Сходите в аппаратную.

Когда Микки вышел, Кольцов достал из кармана портсигар и нервно закурил. На лбу его блестели студеные бисеринки пота. И опять новое волнение: Микки слишком долго не возвращается из аппаратной, что бы это значило? Наконец Кольцов услышал его шаги.

— Ну что там?

После паузы, которая Кольцову показалась бесконечной, Микки ответил:

— С Верхне-Баканской сообщений еще не поступало, Павел Андреевич.

В четверть первого Кольцов не выдержал и сам заспешил в аппаратную. Пошел для того, чтобы самому услышать, что о литерном никаких сообщений не поступало.

В аппаратной все так же бесстрастно стучали буквопечатающие аппараты, ползли ленты с новостями...

Увидев Кольцова, телеграфист привстал из-за стола, обеспокоено пожал плечами.

— Все еще никаких сообщений, господин капитан!

— Странно!

— Очень странно, ваше благородие! — громко вздохнул телеграфист.

Час дня... два часа... Казалось, время утяжелилось... Несколько раз в аппаратную ходил Кольцов. Ходил Микки. Но все было по-прежнему неопределенно, неясно.

— Не могло что-либо случиться, Павел Андреевич? — с рассеянной и беспомощной тревогой в голосе спросил Микки.

— Ну что вы, Микки! — Во взгляде Кольцова искрой промелькнула ирония и тут же исчезла за маской глубокой обеспокоенности. — Что вы такое говорите?! Там же кругом охрана! Не арбузы ведь везут!..

— Но почему же в таком случае... — заикнулся Микки, обычно ни о чем серьезно не беспокоившийся.

— Вероятно, где-то на линии повреждена связь, — с серьезнейшим видом высказал предположение Кольцов.

— Вы так думаете?

— Уверен.

Но и в три часа дня сообщений о литерном все еще не было. Кольцов, которому полагалось встревожиться, доложил об этом Ковалевскому.

Командующий, как всегда, когда нервничал, снял и опять надел пенсне.

— Что же могло случиться? — нервно вслух размышлял он.

И, явно расстроенный неизвестностью, горестно взглянул на Кольцова. Кольцов стоял у стола командующего, всем своим видом говоря, что готов выполнить любое его приказание, но ответить на этот вопрос он не в силах.

Ковалевский слабо пожевал губами и, уже по-настоящему тревожась, попросил:

— Прикажите начальнику связи немедленно связаться со всеми станциями перегона, по которым должен следовать литерный. Пусть, черт их дери, узнают наконец, в чем там дело?..

Кольцов хотел уйти, но дверь распахнулась и в кабинет вошел Щукин. Не взглянув на Кольцова, доложил:

— Ваше превосходительство, на перегоне Тоннельная — Верхне-Баканская была произведена попытка взорвать литерный. Один из покушавшихся убит...

Кольцова шатнуло. Если бы Ковалевский или же Щукин в это время посмотрели на него, они бы заметили, какое отчаяние на мгновение овладело им. «Была произведена попытка...» Значит, литерный не взорван... »Один из покушавшихся убит...» Кто? Красильников? Кособродов? Николай?

— Личность убитого пока не установлена, — глухо, как из-за стены, доносились до Кольцова размеренные слова Щукина.

— Что с поездом? — почти выкрикнул Ковалевский.

— Все в порядке, ваше превосходительство. Проследовал Екатеринодар. Движется на Ростов.

Кольцов тихо вышел из кабинета, сел за свой стол.

— Вы слышали, Павел Андреевич? — спросил Микки.

— Да-да... Я очень рад, Микки!

— Я тоже, Павел Андреевич!..

День тянулся бесконечно долго. Все, что делал потом Кольцов, он делал, как во сне. Отвечал на какие-то телефонные звонки. Приносил и уносил какие-то телеграммы. С кем-то разговаривал. Кажется, улыбался. И думал, думал...

Ах, почему он кому-то передоверил такое важное дело?! теперь? Теперь все! Теперь уже никакая сила не остановит этот чертов эшелон, эшелон смерти...

— Капитан!.. Павел Андреевич! Командующий просит вас, — тихо сказал Микки.

Ковалевский сидел в кресле. Голова его была взъерошена. Перед глазами залегли глубокие синие тени. Был уже вечер, но он, всей видимости, не собирался покидать кабинет. Разложив перед собой бумаги, он быстро и размашисто писал.

— Изволили звать, ваше превосходительство? — спросил Кольцов, устало переступая порог кабинета командующего.

— Павел Андреевич! — сказал Ковалевский» бодрым голосом протянул ему несколько срочных бумаг. — Отдайте зашифровать и отправить!.. Вот эту депешу генералу Кутепову, его корпус продвигается на Курск, Орел...

— Выходит, еще неделя-другая, и Орел будет наш, Владимир Юнонович? начал издали Кольцов.

— Ну, у Орла когти крепкие, так с ходу их не обрубишь!

...Ковалевский помедлил немного и затем с легкой тревогой спросил: Как с литерным?

— Проследовал Батайск, Владимир Зенонович.

— Отлично, значит, к утру будет у нас, — щелкнул пальцами Ковалевский.

Кольцов потускнел — нервы! Он устал скрывать свои чувства. Это не ускользнуло от внимания командующего.

— Что, капитан, устали? — сочувственно спросил он и затем ободряюще добавил: — Потерпите немного, скоро отдохнем в первопрестольной...

Так было заведено в штабе: адъютант уходил отдыхать после того, как командующий покидал кабинет и отправлялся в свои покои. Не по возрасту неугомонный Ковалевский в этот вечер, судя по всему, не собирался ложиться спать.

Согласно директиве Деникина 12 сентября началось новое наступление на Москву. В директиве оно называлось решительным и последним. Войска Добровольческой армии двигались по направлению к Курску, встречая отчаянное сопротивление красных. Ковалевский ожидал сопротивления, у красных было время для организации обороны. Но он не предполагал, что сопротивление их будет столь упорным. Задача перед Ковалевским была поставлена трудная: сломить сопротивление противника, сделать все для того, чтобы так тщательно подготовленное наступление с первых дней не захлебнулось. В эти первые дни во многом решался исход всей операции. Понимая это, Ковалевский неустанно следил за продвижением войск, однако стараясь не отвлекать штабы лишней своей опекой. И все же, едва где-то происходила заминка, он спешил скорее перебросить туда подкрепления — сейчас он уже не придерживал резервов.

Полученные от союзников танки генерал Ковалевский считал Своим главным, способным решить все резервом, который он собирался пустить в действие в самый ответственный момент — когда выдохшимся и уставшим войскам понадобится допинг, когда они выйдут к Туле и перед ними встанет последняя твердыня этой битвы — Москва...

Кольцов отпустил до утра Микки и теперь, неторопливо, но нервно вышагивая по приемной, мысленно снова и снова возвращался к литерному. Он понимал, что литерный вышел уже на ту прямую, где, казалось, никакая сила не сможет его остановить. В пять утра, согласно графику, литерный будет в Харькове. И тогда не останется ни одного шанса как-нибудь повлиять на дальнейшие события.

«Голова дадена для чего? Чтобы думать», — внезапно, с — какой-то тоскливой отрадой вспомнил он слова Кособродова. Кто же из них погиб? Как это произошло? Все, что с ними произошло, — все имеет для него огромное значение.

«Голова дадена...» К сожалению, в этом положении уже и много умных голов ничего не придумают... А впрочем, еще можно попытаться. Надежды на успех почти нет. Но, «почти» не означает «нет». Наверное, все-таки есть, пусть и очень крохотный, шанс? Если, конечно, все сложится в его пользу, если ни одна из сотни самых разных причин не обернется против него. Такого почти не бывает... Снова это «почти»...

— Литерный проследовал графиком...

Кольцов стоял у карты, разложенной на столе приемной.

— Ваше благородие!

Кольцов медленно повернул голову. Глаза его какое-то время рассеянно и слепо блуждали по приемной. И наконец взгляд Кольцова наткнулся на стоявшего возле него запыхавшегося телеграфиста с пучком ленты в руках.

— Ваше благородие! Литерный проследовал графиком Матвеев-Курган! восторженно проговорил телеграфист, удивляясь странной понурости адъютанта его превосходительства.

— А-а, это ты! — вспомнил Кольцов и переспросил: — Говоришь, проследовал Матвеев-Курган?

— Так точно, проследовал! Так что приближается... — сбавляя тон, словно извиняясь, продолжал телеграфист.

— Это хорошо. — Кольцов похлопал его по плечу, твердо добавил: — Это очень хорошо, что приближается!

— Так точно! Извелись, гляжу, совсем с лица спали... — с отчаянной откровенностью пожалел Кольцова телеграфист и двинулся к выходу.

Кольцов, грустно улыбнувшись ему вслед, остался стоять посредине приемной, в голове его ворочались мысли одна тяжелее Другой.

Можно попытаться самому уничтожить эшелон, хотя шансы и ничтожные. И все же они пока имеются... пока... Но есть ли у него право оставить штаб сейчас, когда началось наступление, когда любая информация отсюда может принести огромную пользу?.. Посоветоваться бы сейчас с Лацисом, Фроловым. Что сказали бы они? Но разведчику всегда не с кем советоваться.

А литерный уже проследовал Матвеев-Курган. Еще несколько часов — и уже будет поздно и бессмысленно что-либо предпринимать... Что толку, если он останется в штабе, а Добрармия возьмет Москву? Какой будет смысл в его пребывании здесь?..

«Голова дадена...» А сердце? Оно ведь тоже для чего-то человеку дана...»

В приемной зазвонил телефон. Кольцов не поднял трубку, он быстро пересек приемную и скрылся за большой дверью, ведущей в жилые апартаменты.

У себя в комнате он зажег свечу, стал быстро перебирать бумаги. Вот он поднес одну к пламени свечи, и она тотчас полыхнула.

Итак, один только выход — он уходит. Уходит, чтобы никогда дольше сюда не вернуться, чтобы навсегда снять ненавистную ему белогвардейскую форму. Впрочем, быть может, форма ему еще сослужит последнюю службу...

Пламя свечи жадно пожирало один листок за другим. И этим маленьким костром Кольцов как бы подводил черту под нынешней своей жизнью.

Нет, он не торопился, но и не медлил, прежде чем поднести к огню очередной лист. Черты его лица сохраняли обычное выражение спокойной, даже несколько самоуверенной сосредоточенности. Лишь зыбкие и пестрые отсветы пламени ложились на его лицо, будто непосредственные отражения тех мыслей, которыми он был — сейчас поглощен. Он еще сам не знал толком, что предпримет. Никакого плана у него не было. Но и сидеть здесь и ждать он не мог. Не имел права — он обязан попытаться что-то сделать. Должен исчерпать все попытки.

Один за другим сгоревшие листы бессильно опадали черными лепестками на пол комнаты. Кольцов притрагивался к ним носком сапога, и они сразу же рассыпались в прах.

Когда рассыпался пеплом последний лист, Кольцов забросил папку подальше на одежный шкаф. И, погасив свечу, вынул из ящика стола два пистолета. Проверил их и сунул в карманы. Потом положил перед собой лист бумаги, взялся за ручку.

«Наташа, Иван Платонович! Операция провалилась. Кто-то из наших убит, торопливо вывел он на бумаге. — Поэтому я должен что-то предпринять (слово «должен» дважды подчеркнул).

В штаб больше не вернусь. Вам тоже советую сегодня же уйти... Прошу, позаботьтесь о Юре. Павел».

Перед последним словом он затем написал: «Ваш...» Свернув письмо, посмотрел на часы и громко позвал:

— Юра!

Когда Юра вошел, Кольцов при нем запечатал письмо и тяжело поднялся от стола.

— Оденься! — сказал он. — Пойдешь с этим письмом на Николаевскую, двадцать четыре, квартира пять... Запомнил?

— Сейчас? — удивленно спросил Юра, со сна поглаживая озябшие плечи.

— Да! Передашь его Наташе... ты ее знаешь... И постарайся, чтобы письмо не попало в чужие руки! — нежно глядя на Юру, тихо попросил Кольцов.

— Я быстро, Павел Андреевич! — Почувствовав напряженную необычайность происходящего, Юра с готовностью бросился к двери.

— Постой! — тихо обронил Кольцов. И было в его голосе что-то такое, чего не слышал Юра прежде. Он остановился, обернулся.

Но Кольцов отвел от Юры взгляд, махнул рукой.

— Ладно... иди... — чуть дрогнувшим голосом сказал он и добавил тверже и суше: — Я потом тебе... потом все скажу!..

Юра вышел, осторожно притворив за собой дверь.

Глава тридцать вторая

В желтом беспокойном разливе станционных огней было видно, как резкий порывистый ветер гнул к земле тяжелые тучи.

Бестолково раскачивались плафоны тускло горящих ламп, и по блестящему от сырости перрону скользили причудливые тени. Часовой с винтовкой старательно вышагивал взад и вперед по пустынному перрону, стуча коваными каблуками сапог.

Станция была большая, со множеством запасных и подъездных путей. На многих стояли воинские эшелоны с пушками и гаубицами, с запломбированными товарными вагонами, в которых, видимо, везли снаряды, с теплушками, откуда выглядывали головы перевозимых лошадей.

Ближе к главным путям стоял длинный состав с лесом. К составу был прицеплен окутанный парами паровоз. В отблесках паровозной топки можно было увидеть черные лица машиниста и кочегара. Ожидая разрешения на отправку, они ужинали. А впереди паровоза мерцали настороже сигнальные огни стрелок.

Оттуда, от стрелок, вдруг послышался тревожный оклик:

— Стой! Кто идет?

— Офицер! — спокойно ответил голос.

— Пароль?

В ответ — молчание.

— Пароль говори! Стрелять буду!.. — напрягся голос у часового.

Машинист в промасленной кожаной фуражке высунулся из окошка паровозной будки, с любопытством глянул туда, откуда доносились голоса. В расплывшемся свете сигнального огня вырисовывалась стройная фигура незнакомого человека. Это был Кольцов. Он спокойно стоял, засунув руку в карман плаща.

— Болван! Сейчас же веди меня к караульному начальнику! — повелительно прикрикнул он на часового, вставшего против него с винтовкой на изготовку.

Часовой тотчас поднес к губам свисток. Раздалась тревожная трель вызова.

Грузно перепрыгивая через рельсы, к месту происшествия спешил караульный начальник — фельдфебель. Следом за ним бежал солдат с винтовкой.

Фельдфебель подскочил к Кольцову злой, взбыченный, готовый ринуться на него.

— Кто таков? — тяжело дыша, спросил он. Кольцов пренебрежительно проговорил:

— Фельдфебель, не тыкай! Я — офицер! — и властно потрепал: — Проведи меня к начальству!

...Впереди сердито вышагивал фельдфебель, за ним, зябко кутаясь в воротник плаща, Кольцов, замыкал это шествие солдат с винтовкой, волочащейся по земле. Они прошли по мокрому перрону и свернули в помещение станции.

Фельдфебель тщательно и громко, чтоб слышали в помещении, вытер ноги и вошел в большую, ярко освещенную комнату с зашторенными окнами. Здесь, среди дыма и окурков, сидели два офицера и несколько чинов станционной администрации.

— Так что, ваше благородие, человека задержали на путях! — усердно доложил он старшему здесь по чину-капитану с прической «под бобрик». Ругаются! Говорят — офицер!..

— Давай его сюда!

Фельдфебель приоткрыл дверь и приказал солдату:

— Введи задержанного! — а сам опять замер у дверей с ретивым одеревеневшим выражением лица.

Кольцов в сопровождении солдата вошел в комнату, не спеша спокойно огляделся.

Головы сидящих медленно повернулись к нему. Капитан — видимо, самый старший здесь, — прищурясь, оглядел Кольцова, на мгновение с недоумением задержал взгляд на его офицерском плаще без погон и сквозь зубы спросил фельдфебеля:

— Как он оказался на территории станции?

— Не могу знать, ваше благородие! — вытянулся фельдфебель.

Тогда капитан резко повернулся всем телом к Кольцову и так же сквозь зубы спросил:

— Документы какие-нибудь имеются?

Кольцов покровительственно усмехнулся:

— Конечно, господин капитан!

Он расстегнул плащ, под ним блеснули адъютантские аксельбанты. И тотчас все сидящие в комнате многозначительно переглянулись. А капитан начал загипнотизированно подниматься со стула.

Кольцов с изящной небрежностью достал из нагрудного кармана мундира удостоверение, протянул его офицеру.

— Прошу, капитан!.. Жарковато у вас, однако. — И он деловито стянул с себя отсыревший плащ.

Все присутствующие в комнате на мгновение застыли.

Кольцов спокойно стоял и ждал, когда капитан вернет ему удостоверение. Сверкающие аксельбанты, большие цветные шевроны на рукавах мундира и шитые золотом погоны придавали ему такой внушительный и строгий вид, что никто не удивился, когда капитан торжественно и радостно объявил:

— Господа, знакомьтесь! Старший адъютант его превосходительства генерала Ковалевского капитан Кольцов.

Загремели стулья. Все присутствующие в комнате вскочили. А фельдфебель, уже давно стоявший навытяжку, угрюмо скосил глаза на солдата-конвоира и хрипло прошептал:

— Пшел вон отсюда!

— Солдат неловко схватил винтовку за ремень, повернулся и, согнувшись словно под тяжестью вины, на цыпочках, изо всех сил стараясь оставаться незамеченным, вышел, вернее, выкрался из комнаты.

— Присаживайтесь, господин капитан! — услужливо предложили Кольцову сразу несколько человек, а капитан с прической «под бобрик» гостеприимно пододвинул к нему свое кресло: — Вот сюда, пожалуйста, здесь удобнее и светлее!»

Кольцов великодушно принял предложение, сел, по-хозяйски откинулся на спинку кресла, достал портсигар, закурил и, не мешкая, перешел к делу:

— Итак, доложите, господа, как подготовились к прохождению литерного!

Капитан с прической «под бобрик», не заставив ждать себя, расстелил перед Кольцовым большую карту станции.

— Здесь, господин капитан, мы выставили три поста. — И он указал участок на карте. — К станции здесь примыкают пустыри, и такая мера предосторожности не будет излишней. Часовые стоят на расстоянии прямой видимости.

— Очень хорошо! — довольно кивнул Кольцов и небрежно указал дымящейся папиросой на другой участок карты: — А здесь что?

— Тоже пост. Охраняется выходная стрелка... А здесь вот стоит эшелон с лесом. Направляется в район Ростова.

— Не задерживайте его, господа. Места под Ростовом степные, леса нет, а он там сейчас крайне необходим.

— Выпустим сразу же, господин капитан, как пройдет литерный.

Кольцов поднял голову и удовлетворенно сказал:

— Что ж, господа! Из ваших сообщений мне стало ясно, что охрана перегона и станции у вас организована отлично. — И, сделав значительную паузу, добавил: — Об этом я доложу командующему.

Нетерпеливым движением руки Кольцов еще гасил в пепельнице папиросу, когда на столе с отчаянной назойливостью запищал зуммер. Пальцы Кольцова слегка дрогнули. Он посмотрел на капитана. Тот потянулся к телефону.

— Да! Слушаю!.. Так!.. Так!.. Я вас понял!.. — Капитан брона рычаг трубку и, повернувшись к Кольцову, удовлетворенно доложил:

— Господин капитан, через двадцать минут литерный поступает на наш перегон!

Кольцов встал, давая понять, что намерен заняться какими-то неотложными делами, за ним поднялись и все остальные.

— Занимайтесь своими делами, господа! — небрежно махнул рукой Кольцов и, обращаясь к капитану, сказал: — А я, с вашего разрешения, пройдусь по территории станции. — Увидев, что капитан тоже берется за фуражку, Кольцов великодушно запротестовал: — Нет-нет! Вам надо находиться на месте, мало ли что! Да и позвонить из штаба могут... Я вот с караульным начальником пойду. Проверим, кстати, посты.

Кольцов надел плащ, и они с фельдфебелем вышли.

Ветер усилился. Плафоны ламп над перроном теперь уже не раскачивались, а плясали, как бешеные.

— Что это за состав? — спросил Кольцов у фельдфебеля, когда они спускались с перрона.

— Который? Тот, с лесом? Так это про него вам господин капитан докладывали, идет в Ростов. Задержан до прохождения литерного, — объяснил фельдфебель, почтительно поддерживая Кольцова за локоть, когда тот перешагивал через рельсы.

Кольцов бросил мгновенный оценивающий взгляд на стоящий чуть в стороне от главного пути состав. Беспорядочно изгибаясь, эшелон вытянулся вдоль станции. Прокопченный паровоз стоял под парами в нескольких десятках метров от стрелки, выводящей на главный путь. Дорога на этом перегоне была одноколейная, и поезда проходили по ней в одну и другую стороны, строго чередуясь. Достаточно передвинуть стрелку — и состав беспрепятственно выйдет на главный путь, и тогда остановить его уже не сможет никакая сила.

— Ну, пройдем к составу! — небрежно кивнул Кольцов фельдфебелю. И они зашагали по рельсам к паровозу поезда.

Из окошка паровозной будки на землю густо струились мерцающие отсветы горящей топки. Паровоз изредка вздыхал, выбрасывая под колеса клубы пара.

— Кто идет? — окликнул часовой.

— «Казань»! — произнес пароль фельдфебель.

— «Саратов»! — ретивым голосом отозвался часовой и разрешил: — Проходи!

Кольцов, строго вглядываясь в лицо часового, спросил:

— Какой твой объект?

Часовой, боясь в чем-либо преступить устав, вопросительно посмотрел на фельдфебеля.

— Говори их благородию, — разрешил караульный начала ник.

— Мой объект — вот эта стрелка, — доложил часовой.

— А там дальше есть охрана? — спросил Кольцов у фельдфебеля,

— Никак нет, ваше благородие. Там больше стрелок нет. Вот эта ведет к главному пути.

— Безобразие! — возмутился Кольцов. — Нет, вы подумайте! Они ставят караул возле какой-то паршивой стрелки, а весь главный путь до семафора никем не охраняется! Да вас за это под суд мало отдать! Ведь литерный с минуты на минуту выйдет на перегон.

— Ваше благородие, я здесь ни при чем... Мне приказали!.. — взмолился фельдфебель. — И господин капитан еще вам про эту стрелку докладывали...

— Ты все напутал, болван! — болезненно поморщился Кольцов и махнул возле самого носа фельдфебеля лайковой перчаткой. — «Приказали!» Не это тебе приказывали! Главный путь надо охранять! Сейчас же отправь этого, он кивнул на часового, — к семафору!

— Слушаюсь, ваше благородие! — Фельдфебель обернулся к часовому и заорал: — Ну что стоишь, как истукан, прости господи! Слышал, чего приказали их благородие? Шаг-о-ом марш к семафору! И смотр-ри там у меня!..

Последних слов фельдфебеля солдат уже не слышал. Придерживая одной рукой винтовку, другой — полу шинели, он во весь дух мчался к семафору.

Кольцов достал портсигар, вынул папиросу. На лице его мелькнуло подобие улыбки. Он протянул портсигар фельдфебелю.

— Закуривай, служба!

— Премного благодарен, ваше благородие, — почтительно привстав на носки, кончиками пальцев взял папиросу фельдфебель. Они закурили. Постояли немного молча.

— Ты вот что! Где стоят конские вагоны — видел? — спросил Кольцов.

— Так точно! Видел!

— Иди туда и прикажи, чтобы дневальные позакрывали двери всех вагонов. Пока не пройдет литерный, из вагонов чтоб никто никуда! Понял? тоном, не терпящим возражений, произнес Кольцов.

— Понял, ваше благородие! — осоловело взглянул на капитана караульный начальник.

— Потом вернешься к семафору, я тоже туда пойду.

Фельдфебель козырнул и, круто повернувшись, побежал в сторону удаленных запасных путей.

Кольцов выждал некоторое время, пока не стихли вдали шаги фельдфебеля, и подошел к стрелке. Постоял, оглядываясь и прислушиваясь. Взялся за рукоять переводного рычага и перебросил его в противоположную сторону. Резким металлическим звуком щелкнули стрелки, открывая выход с запасного на главный путь.

Затем Кольцов, пригибаясь, побежал к паровозу. Машинист и кочегар не особенно удивились, увидев офицера, влезающего лестнице на паровоз. Плащ у него был расстегнут, блестели аксельбанты, и они поняли, что это важный чин.

Кольцов встал боком в тени тендера, заваленного углем, и жестко приказал:

— Трогайте!

Железнодорожники оцепенело уставились на него.

Лицо Кольцова стало почти неузнаваемым, словно каменным от напряжения. Руки он держал в карманах плаща.

— Без жезла дежурного по станции не имею права, — первым опомнился машинист, испуганно глядя на Кольцова.

— Даю полминуты. И гарантирую жизнь. Трогайте!

Рука кочегара потянулась к паровозному гудку.

— Руки прочь! — яростно крикнул Кольцов, выхватывая пистолеты. Застрелю!.. Трогайте! Ну!

Кочегар, словно обжегшись, отдернул руку, еще до конца не понимая, что же требует от него этот франтоватый офицер.

А машинист, неторопливо вращая колесико, открыл клапан травления пара и взялся за реверс.

— Трогай! — еще раз повторил Кольцов и поднял на уровне груди оба пистолета.

Машинист потянул ручку реверса вниз. Паровоз шумно выбросил сильные струи белого, как кипень, пара. Задрожал, пробуксовывая колесами. Гулко громыхнули буфера. И весь состав натужно тронулся с места.

От перрона к паровозу суматошно ринулись люди. Впереди всех — капитан. Он на ходу расстегнул кобуру и, что-то истошно крича, выхватил револьвер.

Кольцов, молниеносно вскинув пистолет, выстрелил. Капитан ошалелыми главами посмотрел на паровоз.

Под дулом одного пистолета Кольцов держал машиниста и кочегара, а из второго, не целясь, стрелял в сторону бегущих.

Паровоз постепенно набирал ход, колеса простучали по стыкам стрелки и он оказался на главном пути. Изгибаясь, следом за ним выкатывались на главный путь платформы, груженные огромными бревнами.

— Больше угля! — скомандовал Кольцов кочегару.

— Кочегар взялся за лопату и открыл топку. Яркий свет залил глубину паровоза...

У семафора стоял часовой, которого прислал сюда фельдфебель, и с детским, тупым изумлением смотрел на проплывающий паровоз. Потом мимо него замелькали платформы с лесом. А когда уплыл вдаль красный фонарь хвостового вагона, постовой, обалдело поморгав глазами, вскинул винтовку. Поднимая тревогу, три раза выстрелил в воздух.

Вскоре всадники на всполошных конях проскакали мимо не стреляющего, что ему делать, часового вслед за удаляющимся в ночи составом...

Ну, вот все, точка... Никакая сила нас теперь не остановит! — торжествуя, подумал Кольцов. Обернувшись к железнодорожникам и перекрывая гул топки, крикнул:

— Поднимайте до отказа давление и прыгайте!

Машинист посмотрел на манометр, перевел взгляд на кочегара. Тот энергично бросал уголь в топку.

Поезд бешено мчался по степи, и стук его колес слился в протяжный гул. Все больше отставали от поезда всадники, круто осаживали коней и в бессильной ярости палили вслед ему из коротких кавалерийских карабинов.

Стриженный «под бобрик» капитан вбежал в станционное помещение, бросился к телефону. Долго и бестолково с остервенением крутил телефонную ручку.

— Эй, вы там! Закройте выходной путь! Остановите литерный! — закричал он в трубку. — Перегон... так вас разэтак... занят!.. Что-о? Как это поздно?!

Он грузно осел в кресло, глядя остекленевшими глазами на телефонную трубку. Отшвырнул ее, как отбрасывают ненужную, бесполезную вещь, — и она бессильно повисла на шнуре. Положил голову на стол и так застыл в неподвижности. Свое ближайшее будущее он представлял отчетливо: трибунал, расстрел. И он уже бессилен что-либо изменить в своей судьбе. Ибо до его ареста оставались минуты... »Из пункта А в пункт Б...» Как давно это было — гимназия, военное училище! Жизнь казалась вечностью... »Из пункта Б в пункт А...» Когда же они встретятся?.. Когда? Нет, лучше бы они никогда не встречались... До ареста капитана оставалось ровно столько времени, сколько понадобится этим двум бешено несущимся навстречу друг другу поездам, чтобы они встретились! Так встречается молот с наковальней. «Нет! Нет! — не мог примириться с неотвратимостью будущего незадачливый капитан. — Здесь какая-то страшная ошибка. Я же не виноват. Я сделал все возможное...»

Из труб спаренных паровозов, тянувших изо всех сил литерный поезд, вырывались искры. Два прожекторных фонаря своими мощными лучами вспарывали темноту ночи, освещали стремительно летящее под паровоз полотно дороги. Теперь никакая сила на свете не могла остановить этого стремительного разгона.

Дробно стучали на стыках колеса тяжелых платформ. Угрюмо чернели старательно укрытые брезентом громады танков.

«Спокойней, спокойней! — уговаривал себя Кольцов. — Нужно им дать сблизиться предельно, чтоб наверняка! Слишком большая ставка!.. А эти паровозники — хорошие парни! Поняли, что от них требуется».

Стрелка манометра плясала у красной черты, когда Кольцов решительно приказал:

— Прыгайте!

Сначала кочегар, следом за ним и машинист, ни секунды не мешкая, спустились по лесенке и выпрыгнули из паровоза.

Из темного предгрозового неба неслись звезды, как будто навстречу литерному устремились тысячи поездов с зажженными огнями. В напряженном душном воздухе чувствовалось приближение грозы.

Кольцов чуть-чуть помедлил, глаза вдруг на мгновение от пережитой напряженности застлало темнотой, и все же, собрав все силы, он положил руку на реверс, чтобы еще сильней, до предела отжать его вниз.

Паровоз заметно убыстрял свой ход. Его все сильнее бросало из стороны в сторону.

Кажется, все сделано как надо. Кольцов взялся за поручни и вышел из паровоза. Он увидел вдали приближающуюся световую точку — встречный состав. На последней ступеньке задержался. Здесь особенно чувствовалась бешеная скорость. Ураганный ветер пытался оторвать Кольцова от железных поручней. Он что есть силы оттолкнулся и полетел в темноту... » Что было потом, он помнил смутно. Его обо что-то ударило, протащило, снова ударило... Что он жив, он понял по затухающему вдали торопливому перестуку колес.

А затем раскололось небо, взметнулся ослепительно яркий огненный смерч. От страшного взрыва содрогнулась земля...

Глава тридцать третья

12 сентября Деникин отдал новую директиву войскам о переходе в общее наступление по всему фронту — от Волги до румынской границы. Но это было сказано больше для красного словца — наступать по всему фронту белые войска уже не могли. Наиболее боеспособной и сильной была лишь Добровольческая армия, на нее в первую очередь и возлагал свои надежды Деникин.

Донская же армия была серьезно деморализована постоянными поражениями. Многие донцы разуверились во всем и не желали воевать за пределами своего края. Дон лихорадило, начались восстания, раздавались голоса о примирении с большевиками. Усилились колебания среди кубанского и терского казачества; значит, на Кавказскую армию рассчитывать тоже не приходилось.

Поэтому Донской и Кавказской армиям отводилась, по новой директиве, второстепенная роль. Им надлежало лишь сковывать действия красных на фланговых направлениях. Деникин надеялся, что успехи Добровольческой армии в дальнейшем подстегнут и «донцов» и «кавказцев».

Был и еще один серьезный расчет у Деникина. Антанта усиленно вооружала армии Юденича и Колчака, и они готовились с новыми силами выступить против Советской республики. В этих условиях Деникин считал нецелесообразным выпустить на военную арену все свои войска: можно было потерять их и тогда бы оставалось только одно-с завистью взирать на успехи своих соперников.

Военные события на центральном участке фронта — от Курска до Воронежа развивались с исключительной быстротой. 20 сентября соединения Добровольческой армии, нанеся поражение частям Красной Армии, захватили Курск. Развивая успех, корпус Кутепова, конные корпуса Шкуро и Юзефовича энергично продвигались на брянском, орловском и елецком направлениях. Никогда еще противник не был так близко к самым жизненно важным центрам.

С 21 по 26 сентября состоялся Пленум Центрального Комитета партии, которым руководил Ленин. ЦК предложил провести новые мобилизации коммунистов и представителей рабочего класса и направить их на укрепление Южного фронта. Кроме того, было решено перебросить на Южный фронт с Западного кавалерийскую бригаду червонных казаков и Латышскую стрелковую дивизию. Лучшие воинские части перебрасывались с Северного фронта и с петроградского участка Западного фронта.

Рабочие Москвы и Петрограда послали на Южный фронт большую группу коммунистов. На Южный фронт шли эшелоны из Иваново-Вознесенска, Ярославля, Костромы, Саратова, Симбирска, Новгорода... Закрывались райкомы: все уходили на борьбу с врагом...

Однако, пока шли мобилизации, переформирование и укрепление красных дивизий, Добровольческая армия вышла на линию Кролевец, Дмитровск, Ливны, Воронеж. 13 октября войска Красной Армии оставили Орел. Деникин был уверен, что падение Москвы теперь — вопрос дней. Не думал он в те дни, что это были последние успехи его армий.

Уже 18 октября советские войска с трех сторон охватили Орел. Над вражескими войсками нависла угроза окружения, и они изо всех сил пытались остановить наступление красных полков.

В ночь на 20 октября генерал Кутепов доносил Ковалевскому:

«Корниловцы выдержали в течение дня семь яростных конных атак красных. Появились новые части... Потери с нашей стороны достигли 80 процентов...»

К утру Ковалевский получил от Кутепова еще более безрадостную телеграмму:

«Под натиском превосходящих сил противника наши части отходят во всех направлениях. Вынужден был сдать Орел. В некоторых полках корниловской и дроздовской дивизий осталось по 200 штыков...»

Это была необычная ночь — с нее начался перелом в этой битве, начался коренной перелом в гражданской войне.

Глава тридцать четвертая

Почти целый месяц после уничтожения состава с танками Кольцов находился в госпитале. Десять суток он не приходил в сознание, бредил.

Полковник Щукин, по нескольку раз в день справлявшийся Кольцове, строго-настрого приказал врачам сделать все возможное, чтобы он остался жив. Полковник Щукин был ошеломлен известием о гибели состава с танками и о той роли, которую сыграл в этом Кольцов. Теперь, мысленно перебирая свои прошлые подозрения и вспоминая о постоянном чувстве неприязни к Кольцову, Щукин с горечью был вынужден признать, что перед ним все это время находился превосходящий его противник.

Помогло ли искусство врачей или переборол все недуги молодой организм, но на одиннадцатый день Кольцов уже не на мгновение, а надолго открыл глаза и стал удивленно рассматривать небольшую зарешеченную каморку с часовым, сидящим настороже на табурете перед входом.

Заметив, что Кольцов открыл глаза, часовой сокрушенно покачал головой и не без сочувствия произнес:

— Эх, парень, парень! Лучше б тебе в одночасье помереть. Ей-богу! Очень на тебя их высокоблагородие полковник Щукин злые. Замордует, замучает...

— Зол, говоришь?.. — переспросил Кольцов слабым голосом. — Зол — это хорошо!

— Ду-урные люди! — вздохнул обескураженный часовой. — Его на плаху ведут, а он радуется!

И опять, теряя сознание перед лицом быстро летящей в глаза тьмы, Кольцов успел подумать: «Где я?»

Потом еще несколько дней Кольцов приходил в себя, начал потихоньку вставать. А уже через месяц его отправили из госпитальной палаты в тюрьму. Камеру для особо важного преступника выделили в одном из подвальных застенков контрразведки...

В кабинет Ковалевского Таню провели через его апартаменты — она по телефону просила Владимира Зеноновича принять ее, но так, чтобы не видел отец.

Ковалевский пошел навстречу Тане, поздоровался, усадил в кресло, однако во взгляде его, в жестах, в голосе не было обычной для их отношений устоявшейся, привычной Тане теплоты.

И она поняла, что Владимир Зенонович догадывается о цели ее прихода и то, о чем она будет говорить, неприятно ему. И тут же прогнала эту мысль. Отступать было нельзя. Она все равно скажет.

— Ну-с, Таня, я слушаю. Какие секреты завелись у тебя от отца? — В голосе сухость, даже враждебность.

Ковалевский и в самом деле догадывался, что Таня хочет говорить с ним о Кольцове. Он не хотел этого, решительно не хотел и поначалу, сославшись на крайнюю занятость, отказал во встрече, но Таня настаивала, и он согласился — ведь все же это была Таня, к которой он привык относиться очень добро, с родственным теплом, Наверное, она страдает, и кто, кроме него, может сказать ей сейчас ободряющие слова?! Щукин? О, только не он! Ковалевский приготовился быть участливым и мягким с Таней. Но когда она вошла и Ковалевский увидел ее горящие глаза на бледном, осунувшемся лице, он понял, что пришла она не за утешением. Что же еще нужно Тане? Что? Он ждал.

Таня была полна решимости.

— Владимир Зенонович, я должна увидеть Кольцова.

— Это невозможно, Таня. Невозможно и незачем! — тотчас отрезал Ковалевский.

— Мне очень дорог этот человек. — Голос Тани дрогнул, но она, овладев собой, договорила: — Я люблю его, Владимир Зенонович...

— Замолчи сейчас же! — властно прервал ее Ковалевский. — Опомнись!

— Нет! — Глаза Тани непокорно вспыхнули под сдвинутыми бровями. — Я знаю, вы скажете... Вы скажете, я должна подавить в себе все теперь, когда знаю, что Павел... что он... Но есть две правды, Владимир Зенонович. — Голос ее зазвенел. — Две, две правды! Одной служите вы с папой. А у Кольцова своя правда, он предан ей, и это надо уважать, каждый может идти своей дорогой... — Таня спешила высказать все, что передумала, что выстрадала в последнее время, но не успела, ее прервал, хлестнув зло, совсем незнакомый голос: разве мог он принадлежать Ковалевскому?

— Перестань, пожалуйста, перестань! Ты бредишь. Ты больна. Подумай об отце, наконец!.. Офицер Кольцов изменил присяге, предал дело, которому мы все служим. Он предатель, пойми это! А все остальное — романтические бредни. Все намного серьезней, чем ты навоображала... Повторяю, ты больна. И с тобой следует поступать как с больной.

Ковалевский нажал кнопку. Дверь, ведущая в кабинет, распахнулась, на пороге встал Микки.

— Возьмите мою машину, отвезите дочь полковника Щукина домой. Татьяна Николаевна нездорова.

И все же через несколько дней, на этот раз уступив просьбе самого полковника, Ковалевский разрешил свидание Тане с Кольцовым.

— Это гораздо серьезнее, чем я думал, — сказал Щукин командующему. Завтра я отправляю свою дочь в Париж, и это свидание Таня вымолила у меня как прощальное...

Таня спустилась в темный, нахоложенный сыростью подвал... »Сейчас, сейчас я увижу его. Боже мой, что со мною? — лихорадочно думала она. — Я же просто слабая... Я люблю его и оттого... А я должна быть сильной, для прощания сердце должно быть сильным. А я слабая. Папа прав — мне надо уехать. Теперь — конец. Его убьют... Господи, спаси его! Пусть он полюбит другую, только спаси его!..»

И вот открылись двери в подвал — и Таня увидела Кольцова. Он стоял, бессильно прислонившись к стене, худой, изможденный, в разорванном на плечах мундире без аксельбантов и погон. Сердце ее сжалось от боли и жалости, она заплакала, потому что считала нынешнее положение Кольцова унижением.

Тюремный надзиратель нерешительно позвякивал тяжелой связкой ключей. Ему хотелось сказать Тане что-то ободряющее, что-то доброе, но он не решался вмешаться в ее горе. Он смотрел на нее подслеповатыми, совиными глазами и думал: «Господское горе хлипкое. Со слезой. И с красивыми словами. Ох и насмотрелся я на него!»

Кольцов, увидев Таню, протянул к ней руки, и столько было в этом движении радости, что Таня торопливо отерла слезы и внутренне вся просияла, идя ему навстречу.

«Какие у нее глаза? Осенние! — невольно залюбовался девушкой Кольцов. Я вот все хотел их вспомнить и не мог. А они, оказывается, осенние — с золотинкой...»

Заговорив, Таня оборвала его мысли.

— У нас очень мало времени. — Она чуть отстранилась, не отрывая взгляда от его лица. — А мне надо сказать... Павел, я все, все знаю. И по-прежнему с тобой.

— Барышня, не положено разговаривать!.. Барышня, не положено! — угрюмо твердил надзиратель, не зная, что ему предпринять, чтобы соблюсти тюремную инструкцию и не потревожить своей совести.

Таня порывисто достала из своей сумочки деньги и, не глядя, дунула их в руки надзирателя.

— У тебя есть друзья... Ты мне скажи... Я пойду к ним, поговорю... торопливо говорила она. — Они спасут тебя... Сейчас тебя не убьют. Отправят в ставку, будет суд. Еще многое можно делать. Так куда, к кому мне идти, Павел? — лицо ее пылало решимостью и надеждой.

Ах, Таня, Таня... Он не ошибся в ней. Значит, не ошибся, полюбив эту девушку. Как же сейчас ответить ей, чтобы не обидеть, чтобы она поняла... Старцев и Наташа, конечно, уже знают об его аресте, и если что-то можно сделать — сделают. Будут пытаться — это он знал твердо. Так что Тане и не нужно идти к его друзьям. Для него — не нужно. Да и куда идти? Они переменили квартиру, а может, и вовсе уехали из Харькова.

— Спасибо, Таня, — тихо сказал Кольцов. — Спасибо тебе за все. Мои друзья знают о моем положении и конечно же мне помогут. Так что, будем надеяться, все у нас еще будет хорошо.

На лицо Тани легла тень, она мгновенно сникла.

— Я пришла проститься с тобой, Павел! — чуть слышно сказала Таня. Навсегда проститься. — И, спохватившись, что он ее Может понять не так, тихо добавила: — Отец отправляет меня в Париж...

Таня повернулась и медленно, точно слепая, направилась я выходу — теперь она уже навсегда уходила из его жизни.

С тех пор как Ковалевский узнал о том, что его личный, пользующийся неограниченным доверием адъютант оказался красным, его не покидало ощущение вплотную подступившей катастрофы. Словно к самому краю пропасти придвинулось все то, во что еще совсем недавно он свято верил, чему поклонялся, ради чего переносил безмерные тяготы последних лет. Сегодня он уже не мог, как прежде, сказать себе, что сражается за правое дело...

«Если такой блестящий офицер перешел к красным, если не побоялся уронить своей чести предательством, значит, усомнился в чем-то важном, может быть, главном, — с горькой усмешкой растравлял себе душу Ковалевский. — Впрочем, какая это измена? И здесь, и там — русские... Вот!.. Быть может, здесь правда? В этом секрет, почему Кольцов переметнулся к красным?..»

Вопросы, вопросы... на которые не было ответа. И Ковалевскому вдруг очень захотелось увидеть своего бывшего адъютанта, посмотреть ему в глаза, убедиться, что тот унижен разоблачением, что сожалеет, раскаивается...

Сопровождали командующего к Кольцову полковник Щукин и два офицера контрразведки.

По крутой каменной лестнице, вытертой ногами заключенных, они спустились в подвал. Прошли по длинному коридору с низко нависшими сводами. Тускло сочили какой-то болезненно-золотушный свет густо зарешеченные лампы; едва освещая стены, потемневшие от времени и идущей, казалось, из недр земли сырости.

Стояла каменно-неподвижная тишина. Ее нарушал лишь гулкий стук шагов.

У небольшой железной двери Ковалевский на мгновение приостановился, и Щукин, предупредительно опередив его, толкнул дверь. Неохотно, медленно проскрипели ржавые петли — и открылась небольшая комната без окон с зелеными от сырой старости стенами.

Ковалевский, щуря глаза и напрягая зрение, осторожно спустился по ступеням вниз и увидел Кольцова.

Кольцов устало сидел на узком тюремном топчане в том же разорванном на плечах, расстегнутом мундире. На лице у него страшно чернели ссадины, на губах запеклись черные струпья — от этого лицо Кольцова было неподвижным и напоминало маску.

Только в живых глазах билась непокоренная дерзость. Щукин, остановившись на ступеньках, с любопытством следил за выражением лица Ковалевского. Ему было интересно, какое впечатление произведет на командующего эта необычная встреча, но, кроме сосредоточенного и отчужденного внимания, на лице генерала он ничего не заметил.

— Николай Григорьевич! — повернулся к Щукину Ковалевский. — Я просил бы вас оставить нас одних.

Щукин мгновение стоял в нерешительности, потом, бросив быстрый взгляд на Кольцова, учтиво склонил голову и вышел из камеры.

Проводив Щукина выжидательным взглядом, Ковалевский затем грузно сел на скамейку и некоторое время молча и недоуменно, как на странного незнакомца, смотрел на Кольцова. В тишину камеры как бы втекал гул отдаленной канонады. Глуше отзвуки ее явственно слышались здесь, в подвале. Затем Ковалевский, не поднимая головы и не глядя на Кольцова, тихо и доверительно заговорил:

— На допросах вы не сказали, но, быть может, скажете мне: где Юрий? Вы ведь понимаете, что меня тревожит его судьба.

Кольцов сочувственно посмотрел на Ковалевского, жалея его.

— Не беспокойтесь, ваше превосходительство. Он — в надежных руках.

Теперь Ковалевский поднял голову, из-за пенсне на Кольцова смотрели очень смирные и мелкие глаза.

— И это все, что вы мне скажете?

— Да, ваше превосходительство! — твердо ответил Кольцов и, подумав, добавил: — Юрий — хороший мальчишка. Он разберется во всем и выберет в этой жизни правильную дорогу.

— Он что, знал, кто вы? — удивленно спросил Ковалевский.

— Знал, ваше превосходительство.

— Бож-же! Сын дворянина, офицера русской армии!.. Могу я себе представить, какую вы уготовили ему судьбу!..

Ковалевский поднялся со скамьи, медленно взошел по ступеням, обернулся. Внимательно и печально посмотрел на Кольцова.

— Не понимаю!.. — опять тихо сказал он. — Не понимаю!.. Вы — боевой, заслуженный офицер русской армии... вас ждало блестящее будущее... Как это произошло? Почему вы пошли в услужение к большевикам?!

На лице Кольцова мелькнула едва заметная, почти веселая усмешка.

— Зачем же — в услужение, ваше превосходительство? Я сам большевик.

Ковалевский рывком открыл дверь камеры и сухо добавил:

— Завтра вас отправят в Севастопольскую целость и предадут военно-полевому суду.

— Я знаю, ваше превосходительство, меня ждет виселица. И клянусь вам, ничего не боюсь и ни в чем не раскаиваюсь.

— По традициям русской армии вас, как офицера, расстреляют.

Ковалевский постоял еще немного и медленно пошел по коридору.

— Владимир Зенонович! — окликнул его Кольцов, и Ковалевский с какой-то внутренней надеждой остановился. — Я думаю, Владимир Зенонович, что последнее слово останется все-таки за нами, — сказал Кольцов. — Да вы и сами в этом, кажется, начинаете убеждаться... Слышите?

Кольцов поднял глаза вверх, невольно прислушиваясь к далекому гулу фронтовой канонады. Она глухо перекатывалась, точно по крыше здания кто-то передвигал тяжелые валуны.

— Я уважаю фанатизм... но до известных пределов, — сказал Ковалевский. — Вам-то что от того, что красные победят? Вы к тому времени уже будете прахом!..

И Кольцов еще долго слышал шаги командующего, шаркающие, бессильные, стариковские шаги. Это были шаги побежденного...