Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Часть вторая.

Чрезвычайный розыск

48. Гвардии лейтенант Блинов

Старшина из взвода охраны разбудил его в половине шестого утра и передал приказание Алехина: немедленно явиться к подполковнику Полякову.

В кабинете начальника отдела контрразведки авиакорпуса Поляков был один. Судя по отсутствию полуторки на площадке перед зданием, капитан куда-то уже уехал.

Андрей дважды видел мельком Полякова, знал его в лицо, но разговаривать с подполковником ему еще не приходилось. Однако он немало слышал о Полякове, в основном от Таманцева, и подполковник рисовался ему человеком во многих отношениях необыкновенным.

— Голова номер один, — не раз говорил о Полякове Таманцев. — Если и не бог, то, несомненно, его заместитель по розыску!

И Андрей ожидал теперь чего-то премудрого, сверхпроницательного, полагал услышать в основном специальную терминологию вроде "треугольник ошибок", "тональная манипуляция", "органолептика" и тому подобное, опасался даже, сумеет ли понять хотя бы главное из того, что выскажет подполковник.

Поляков же оказался до удивления простым и свойским. С первой минуты своим обращением и мягкой, слегка картавой речью он напомнил юноше старого доктора, лечившего Андрея в детстве.

Он произносил обыденные, понятные каждому слова. И задание, которое он сообщил Андрею, тоже было довольно простым: взяв роту из дивизии, стягиваемой к Лиде для погрузки в эшелоны, выехать в район Заболотья (Поляков показал на карте) и до сумерек тщательно обыскать рощу к северо-западу от деревни — там позавчера найдена угнанная автомашина "додж". Цель поисков — обнаружение малой саперной лопатки с вырезанными на черенке буквами Н и Г. И еще следовало поговорить с людьми, первыми пришедшими в рощу к машине.

Поляков заканчивал инструктаж, когда в кабинет, за спиной Андрея, вошел Егоров.

Подойдя, генерал внезапно вырос перед Андреем — тот вытянулся и вскинул руку к пилотке:

— 3-з-драв-в...

— Здравствуйте. Откуда вы? — отрывисто спросил Егоров.

— Т-т-т-ов-варищ г-ге-н-ер...

— Лейтенант Блинов из группы Алехина, — поспешил на помощь Андрею Поляков. — У нас третий месяц. Самый молодой офицер в отделе. Прибыл к нам после ранения и тяжелой контузии. В прошлом — командир взвода. Боевой офицер. Москвич. Посылаю его за лопаткой.

Он все знал и помнил, Поляков. И про ранение, и про Москву, и про контузию. Откуда?.. В замешательстве от неожиданного появления генерала Андрей даже не подумал, что все эти сведения имелись в его личном офицерском деле. И конечно же, он не сообразил, что про контузию и ранение и про то, что он новичок и самый молодой, было сообщено в эту минуту генералу, потерявшему в боях под Москвой близнецов-сыновей, курсантов военного училища, не без умысла.

— Боевой офицер, — неулыбчиво повторил Егоров и впился взглядом в лицо Андрея. — Это у вас человек ушел из-под наблюдения?!

— Темной ночью, в дождь, — не дав и рта Андрею раскрыть, вставил Поляков. — Так это не только у него, это у любого могло случиться. Старшим группы лейтенант характеризуется только положительно. А оперативной хватки маловато, что ж, это дело наживное.

— Наживное, так наживайте, не медлите! Мы на войне, а не на учениях, — недовольно сказал Егоров и обратился к Андрею: — Найдите лопатку, лейтенант! Это очень важно. Постарайтесь обязательно ее найти... Вам дадут людей. Необходимо довести до сознания каждого, насколько ответственно это задание. Чтобы каждый осознал и проникся... У них ночью погрузка, так что в любом случае к двадцати двум часам надо всех возвратить на станцию.

— Это я ему уже объяснял, — сказал Поляков.

— Тогда с богом. — Егоров протянул Андрею свою здоровенную, поросшую рыжеватыми волосами руку. — Я надеюсь на вас и жду результат!

До этого только раз в жизни, прошлой зимой, Андрею довелось пожимать руку и отвечать генералу, командиру корпуса, вручавшему ему орден. Тот генерал был старенький, седой, с хрупкой дряблой ладошкой, и, хотя держался весьма бодро и даже лазал по заснеженным окопам, всех награжденных заранее строго предупредили: силу свою не показывать и руку высокому начальству — когда станет поздравлять — не сжимать. Егоров же сам так стиснул, что Андрей чуть не присел.

Окрыленный, гордый невероятно столь ответственным поручением, полный энергии и жажды выполнить задание, ехал Андрей на станцию. Во взводе охраны он взял для наглядности саперную лопатку, но так торопился, что в горячности упустил позавтракать. Он явственно ощущал сильное рукопожатие Егорова и вспоминал весь разговор:

"Боевой офицер! Характеризуется только положительно... Москвич!.. Найдите лопатку, лейтенант! Это очень важно... Я надеюсь на вас и жду!"

И правильно делают, что надеются, он не подведет. Алехину и Полякову не придется за него краснеть — он оправдает доверие. Роща там невелика, а малая саперная лопатка, в конце концов, не окурок и не огурец — с черенком добрых полметра. Он найдет ее, привезет и выложит прямо на стол...

Согласно договоренности, ему выделили разведроту, неполного, к сожалению, состава — сорок девять человек вместе с командиром. Народ в роте был видавший виды, щеголеватый: почти все с наградами, многие с нашивками за ранения; ни одного в обмотках, как в стрелковых подразделениях, причем сапоги не только кирзовые, но и кожаные; большинство с финками и чубами. Командир, коренастый старший лейтенант, выглядел тоже приметно и фасонисто: хромовые сапожки "джимми", собранные у щиколоток в гармошку; заправленные в них с напуском пятнистые брюки от маскхалата, польский офицерский стек, усики и пышные бакенбарды. Ловкий, сбитый, он то и дело улыбался и двигался, словно на шарнирах, какой-то танцующей, несерьезной походкой; однако Андрей тут же отметил, что слушаются его подчиненные тотчас и с удовольствием. Сборы были минутными, все в роте делалось быстро и весело.

Андрей сел в головную машину рядом с водителем и приказал ему держать предельную скорость. Часа два спустя они были на месте. Андрей на расстоянии узнал нужную им рощу; вблизи она оказалась не такой уж маленькой, как представлялась ему в Лиде.

Андрей предложил старшему лейтенанту построить людей в два ряда на обочине и, когда это было сделано, с лопаткой в руке встал перед ними.

— Т-товарищи б-бойцы и сержанты... — начал он, об думывая и для вескости раздельно произнося каждую фразу. — К-командованием п-поставлена перед нами весьма ответственная з-задача... — Он прилагал великие усилия, чтобы не заикаться. — Вот т-точно такую, — он поднял и показал лопатку, — нам приказано отыскать в этой роще... — Андрей вытянул руку, и все посмотрели в ту сторону. — Т-только у т-той, которую мы должны найти, здесь, на черенке, в-вырезаны д-две буквы Н и Г, повторяю — Н и Г, Николай и Григорий... Б-будем осматривать р-рощу, прочесывать ч-частой цепью... Ни на минуту не отвлекаться и дистанцию не нарушать... П-посторонних разговоров не вести... П-перекуры т-только на опушках с разрешения командира р-роты... Нас интересуют и другие п-предметы, которые могут быть найдены в этой р-роще... А также т-тайники и даже п-просто нарушенный... в-взрезанный д-дерн... Но г-главное — это лопатка... Б-будьте п-предельно внимательны... Обнюхайте к-каждый к-кус-тик, к-каждую травинку... — словами Полякова сказал Андрей.

— Найдем лопатку — поднимем, — раздался на правом фланге негромкий рассудительный голос. — Траву-то зачем обнюхивать?

В рядах заулыбались.

— Вы бы нам на станции сказали, — послышался на том же фланге другой, веселый голос. — Я бы вам десяток таких лопаток принес... В соседней бы роте взял!

— И буквы бы вырезали! — крикнул кто-то. Послышался смех.

— Разговоры! — сделав строгое лицо, негромко произнес старший лейтенант; как заметил Андрей, ему тоже было весело, и, чтобы скрыть улыбку, он старательно приглаживал пальцами усики.

До контрразведки, на передовой, Андрей свыше года командовал взводом автоматчиков, одно время даже исполнял обязанности ротного. И сейчас, хотя заикание мешало ему, чувствовал он себя вполне в своей тарелке, весьма уверенно. Правда, эти разведчики вели себя свободней и развязнее, чем бойцы в его полку, впрочем, Андрей хорошо их понимал.

Сегодня ночью они погрузятся в эшелон, будут вскоре где-то далеко и с боями двинутся на Запад. И это странное задание — поиски какой-то лопатки здесь, в тылах фронта, — если и сохранится у кого в памяти, то лишь как незначительный и непонятный эпизод.

Они уедут, а он останется, и лопатка, если ее не найти, будет висеть на нем, как передатчик и разыскиваемые — на группе. И никто этот груз не снимет.

"Это наш хлеб, только наш, — не раз говорил ему Алехин. — И если мы не найдем и не поймаем, никто за нас это не сделает". Таманцев же Андрею как-то сказал: "Никогда не рассчитывай на прикомандированных. Даже если это оперативный состав. Надейся только на себя".

Но одному ему с этой рощей за день никак не справиться. Он должен мобилизовать на тщательные поиски всю роту, чтобы они "прониклись", "осознали", как велел генерал.

Андрей переждал какое-то время и, когда наступила тишина, окинув взглядом строй, медленно и невозмутимо, со всей внушительностью, на какую он был способен, продолжал:

— В-вы разведчики, и не мне вас учить, к-как искать... Я хочу только, чтобы в-вы осознали всю ответственность этого... не совсем обычного з-задания... Д-должен вам с-сказать, что это п-приказ д-даже не дивизионного, а вышестоящего командования... Представьте себе на минуту, как неловко будет вашему комдиву, п-полковнику Гурееву... Как неприятно и с-стыдно ему будет, если вечером он узнает, что его разведрота в такой маленькой р-рощице не смогла найти саперную лопатку...

Андрей сделал паузу и при этом подумал, что дивизию перебрасывают на другой фронт и полковник Гуреев наверняка всеми своими мыслями находится уже где-то там, в районе выгрузки, и едва ли станет печалиться по поводу какой-то лопатки, а найти ее надо во что бы то ни стало.

И погодя Андрей сказал то, что Поляков посоветовал ему объявить в самом конце инструктажа:

— От имени к-командования довожу до вашего с-сведения, что тот, кто найдет лопатку, будет незамедлительно награжден медалью "3-за боевые з-заслуги".

— Она что, золотая, эта лопатка? — вполне серьезно спросил тихим голосом стоявший в центре, прямо против Андрея, сержант с двумя орденами Славы на гимнастерке.

— Разговоры! — уже строго и со злинкой крикнул старший лейтенант; упоминания о полковнике Гурееве, вышестоящем командовании и о медали явно на него подействовали. — Есть приказ, и мы обязаны его выполнить! И никаких разговоров!

Андрей с минуту стоял перед строем, всматриваясь в лица разведчиков, — так всегда, отправляя людей на задание, делал капитан Филяшкин, его погибший командир батальона.

— Ведите роту за мной, — велел он затем старшему лейтенанту и, не оглядываясь, зашагал к роще.

Он сам определил и обозначил участки, установил дистанцию между людьми — полтора-два метра, не более, — показал, как смотреть в высокой траве и под кустами. Лишь только рота, рассыпавшись стометровой цепью, скрылась за деревьями, Андрей поспешил в деревню.

Поляков назвал ему двух мальчишек, наткнувшихся в роще на "додж", родных братьев — Петра и Олеся Павленок. Первым взрослым, пришедшим к машине, был их отец.

Олесю оказалось девять, а Петру одиннадцать лет. Андрей побеседовал с ними отдельно с каждым, подробно расспросил. Не исключалось, что они могли взять лопатку, — поиграли и спрятали. Мальчики порознь рассказали ему одно и то же: как пошли по ягоды, как увидели машину и сначала испугались, а потом подошли, и никого там не оказалось, и как старший залез на сиденье, а младшего послал в деревню сказать отцу.

Потом Андрей долго и обстоятельно разговаривал с их отцом, немолодым бородатым крестьянином, потерявшим ногу еще в первую мировую войну. Тот перечислил Андрею все, что обнаружилось в машине, когда он приковылял в рощу, и клятвенно заявил, что большая лопата лежала в кузове, а маленькой ни в машине, ни рядом с ней не было.

Он резонно заметил Андрею, что в хозяйстве сгодилась бы большая лопата, а малая совсем ни к чему. Он божился, что ничего в машине не трогал и лопатки там не было, и все же Андрей вместе с подпиской о неразглашении их разговора взял у него подписку, что малой саперной лопатки в "додже" не было, что ни сам Павленок, ни его дети лопатку не видели и не брали.

Затем Андрей вернулся к роще. Он без труда нашел еще сохранившиеся местами отпечатки шин "доджа" и по ним — место, где в чаще была оставлена угнанная машина. Установив весь ее путь в роще, принялся старательно искать в траве по обе стороны от следа.

Вскоре он увидел, как бойцы разведроты частой цепью скользили между деревьев невдалеке от него. Они двигались без шума, сосредоточенно; не слышалось ни разговора, ни единого слова, и Андрей с удовлетворением подумал, что они прониклись важностью задания, "осознали".

Он подошел к ним только после полудня, когда, расположась вдоль берега ручья, они обедали, точнее, перекусывали, немецкими мясными консервами с хлебом, огурцами и зеленоватыми помидорами.

— Садитесь с нами, — предложил ему старший лейтенант и тут же сообщил: — Почти все осмотрели, а лопатки нет.

— Да, может, ее здесь и не было, — с набитым ртом проговорил за спиной ротного кто-то из разведчиков.

— Разговоры! — отрезал старший лейтенант. — Пока не будет лопатки, отсюда не уедем!

От еды Андрей отказался, хотя со вчерашнего ужина кусочка в рот не брал и был по-настоящему голоден. Что ж, сам виноват, а теперь не позорься, терпи. Представителю вышестоящего командования не солидно кормиться чужим пайком, тем более за счет подчиненных. Несолидно и совестно.

Чтобы заглушить чувство голода, он в два приема до отвала напился из ручья и вытер рот рукавом. Черт с ней, со жратвой!.. Его всерьез заботило и удручало, что осмотрена почти вся роща, а лопатки нет. Как же так?

Он задумался, но, заметив, что бойцы смотрят на него, поспешил улыбнуться. "Как бы худо ни шло дело, — наставлял его Таманцев, — никогда не подавай виду. Особенно посторонним. Держись бодро-весело. Тебе волком выть хочется, а ты: ля-ля, ля-ля — мол, жизнь прекрасна и удивительна!"

Бойцы, поев, курили. Андрей тем временем отозвал старшего лейтенанта в сторону.

— В-в нашем р-распоряжении еще ш-шесть, от силы семь часов, — сказал Андрей. — Лопатку надо найти в-во что бы то ни стало!.. В-вернуться без нее мы не можем, не имеем п-права! Вы это п-понимаете?

— Понимаю!

— З-закончите край рощи и начинайте по новой, — Андрей показал рукой, — п-поперек... Главное — никаких п-пропусков... Д-дистанция полтора метра, не более. Боюсь, что в-ваши люди не осознали всю в-важность, ответственность...

— Осознали, — заверил командир роты; он оглянулся и негромко спросил: — А она точно должна здесь быть?

Соображая, как лучше ответить, Андрей строго, неодобрительно посмотрел на него.

— И почему ей придается такое значение?.. — продолжал старший лейтенант. — Непонятно!

— В-вы меня удивляете, — огорченно заметил Андрей и взглянул на командира роты с жалостью, как на неполноценного: он припомнил, что точно так в подобной ситуации ответил одному прикомандированному офицеру Таманцев.

Впрочем, ничего иного Андрей и не мог сказать. Он и сам понятия не имел, для чего нужна, для чего так необходима Полякову и генералу эта злосчастная лопатка.

49. Таманцев

Когда начало светать, мы снова укрылись на чердаке; я приказал Лужнову до двенадцати наблюдать, а затем разбудить меня.

В который уж раз мне снилась мать.

Я не знал, где ее могила и вообще похоронена ли она по-человечески. Фотографии ее у меня не было, и наяву я почему-то никак не мог представить ее себе отчетливо. Во сне же она являлась мне довольно часто, я видел ее явственно, со всеми морщинками и крохотным шрамом на верхней губе. Более всего мне хотелось, чтобы она улыбнулась, но она только плакала. Маленькая, худенькая, беспомощно всхлипывая, вытирала слезы платком и снова плакала. Совсем как в порту, когда еще мальчишкой, салагой я уходил надолго в плавание, или в последний раз на вокзале, перед войной, когда, отгуляв отпуск, я возвращался на границу.

От нашей хибары в Новороссийске не уцелело и фундамента, от матери — страшно подумать — не осталось ни могилы, ни фотокарточки, ничего... Жизнь у нее была безрадостная, одинокая, и со мной она хлебнула... Как я теперь ее жалел и как мне ее не хватало...

Со снами мне чертовски не везло. Мать, выматывая из меня душу, непременно плакала, а Лешку Басоса — он снился мне последние недели не раз — обязательно пытали. Его истязали у меня на глазах, я видел и не мог ничего поделать, даже пальцем пошевелить не мог, будто был парализован или вообще не существовал.

Мать и Лешка представлялись мне отчетливо, а вот тех, кто его мучал, я, как ни старался, не мог разглядеть: одни расплывчатые фигуры, словно без лиц и в неопределенном обмундировании. Сколько ни напрягаешься, а зацепиться не за что: ни словесного портрета, ни примет и вообще ничего отчетливого, конкретного... Тяжелые, кошмарные это сны — просыпаешься измученный, будто тебя выпотрошили.

После двенадцати я сменил Лужнова. Как он доложил, ничего представляющего интерес за утро не произошло.

Его доклад следовало выразить одной лишь фразой: "За время наблюдения объект никуда не отлучался и в контакты ни с кем не вступал". И если бы он был опытнее, я бы этим удовлетворился. Но я заставил его последовательно, с мельчайшими подробностями изложить все, что он видел. С самого начала я приучал его и Фомченко смотреть квалифицированно, ничего не упуская, и на каждом шагу внушал им сознание важности нашего задания. С прикомандированными всегда следует вести себя так, будто от операции, в которой они с тобой участвуют, зависит чуть ли не исход войны.

В полдень я около часа рассматривал в бинокль Свирида. Он сидел на завалинке, починял хомут, сшивал покрышку, а потом какие-то сыромятные ремни.

Выражение лица все время злое, недовольное. Жена, появлявшаяся не раз из хаты, явно его боялась. Он не сказал ей ни слова и даже не смотрел в ее сторону, но проходила она мимо вроде бы с опаской.

В движениях Свирида чувствовалась сноровка, и времени даром он не терял. Хозяйственный мужик, загребистый. Возле хаты — два здоровенных стога сена; огород тянется без малого на сотню метров; весь хлеб убран в аккуратные копешки, небось еще бесхозного у старика Павловского прихватит. И дров в поленницах запасено не на одну зиму.

Со слов Паши я знал: как и многие хуторяне, всю свою скотину Свирид держит у родственников, в деревне. Чтобы не отобрали, не увели аковцы или остаточные немцы. И там тоже немало: корова с телкой, пара годовалых кабанов, полтора десятка овец, да еще гуси.

Странное дело: Свирид, можно сказать, вывел нас на Казимира Павловского, считай, помог, а у меня к нему — ни признательности, ни элементарного уважения. Не нравился мне этот горбун с самого начала.

В третьем часу, взяв грабли, он ушел в сторону Каменки, и тотчас его жена с крынкой и маленьким лукошком проследовала к сестре. Теперь я уже не сомневался, что делает она это тайком от мужа. Спустя минуты девочка с жадностью ела кусок хлеба — очевидно, своего у них не было.

Я подолгу рассматривал ее в бинокль. Не знаю, кто был ее отцом — какой-нибудь фриц, Павловский или еще кто, — но малышка мне нравилась, собственно, чем она виновата?.. Ее все интересовало, она непрерывно двигалась, старалась все потрогать руками. Удивительно, что в свои два года она уже обладала женственностью, была занимательна, забавна, и когда, играя у крыльца, заснула на траве, мне стало скучно и одиноко.

И тут меня как в голову ударило — ведь мне сегодня двадцать пять лет!

Веселенький день рождения, нечего сказать... Сидишь в пыли на верхотуре, блохи тебя жрут, как бобика, а тебе и покусать в охотку нечего. И не зря ли сидишь, вот главное...

Да, четверть века — не семечки, можно сказать, половина жизни. Тут время и бабки подбить — кто ты есть и чего стоишь?..

Говорят, люди обычно довольны собой, но недовольны своим положением. А у меня наоборот. Мне нравится мое дело и должность вполне устраивает. И риск по душе: тут кто кого упредил, тот и жив... Ценят меня, и наград не меньше, чем у офицера на передовой, чего же мне не хватает, чего?!

Сам понимаю: чердак слабо мебелирован — извилины мелковаты... Культуры не хватает, знаний кое-каких... Что ж, как говорит Эн Фэ, это дело наживное...

50. Доклад Полякова, вопросы прибывших и обсуждение

Вылетевшей из Москвы в Лиду группе оперсостава, возглавляемой генералом Моховым, не повезло: в районе Орши их транспортный самолет был внезапно атакован двумя "мессершмиттами", получил повреждения и совершил вынужденную посадку прямо на поле.

Москва требовала подтвердить их прибытие, а где они находятся, никто не знал. Наконец поступила радиограмма, что они ремонтируются своими силами и просят содействия. Пока Егоров связался с командующим ВВС фронта и за ними послали самолет, прошло еще время — они прибыли в Лиду с опозданием на пять часов.

Егоров был доволен, что прибывших возглавляет Мохов, спокойный, рассудительный генерал-майор, с которым он служил когда-то на Дальнем Востоке (они даже дружили семьями) и впоследствии не раз сталкивался по работе во время войны.

Они встретились у самолета как старые товарищи, обнялись сердечно, и Егоров прежде всего предложил пообедать, но Мохов отказался.

— Пусть покормят оперативный состав, — сказал он, кивнув головой в сторону спускавшихся по трапу офицеров. — А мы давайте сначала поговорим о деле.

По дороге от самолета к отделу контрразведки он рассказывал Егорову, как их внезапно обстреляли, как летчик насилу перетянул терявшую высоту машину через лес и как потом уже, после трудной аварийной посадки, "мессершмитты" несколько раз проходили над ними и поливали из пушек и пулеметов, стараясь поджечь.

Вместе с Егоровым и Поляковым в кабинет начальника отдела, кроме Мохова, из прибывших прошли еще двое: назначенный ответственным за радиотехническое обеспечение розыска инженер-полковник Никольский и новый "направленец", офицер, осуществлявший общее наблюдение за контрразведкой фронта, майор Кирилюк.

Занимавший до Кирилюка долгое время эту должность подполковник, месяц тому назад прибыв в командировку к Егорову, пожелал участвовать в захвате разведывательных документов противника в окруженном Вильнюсе, был в бою тяжело ранен и спустя трое суток похоронен в освобожденном городе. Кирилюка, подтянутого длиннолицего офицера, белокурого, с высоким прямым лбом и васильковыми глазами, Егоров и Поляков увидели впервые.

В кабинете расселись двумя группами: Егоров и Поляков за письменным столом, а прибывшие — в конце длинного приставного, куда Поляков сейчас же предупредительно положил розыскное дело, карандаши и несколько листов чистой бумаги.

— Как девочки? — усаживаясь, спросил Егоров у Мохова.

— Спасибо, хорошо! — улыбнулся тот. — Учатся, дежурят, помогают матери... Ну и, конечно, погрузки, разгрузки, уборка урожая, лесозаготовки — все как положено, — с заметным удовлетворением сообщил он. — Ольга через год кончает, совсем взрослая... Да и Катька уже невеста!..

Он осекся, вспомнив о сыновьях Егорова, вспомнив, что старшую, Ольгу, и одного из егоровских близнецов дразнили в детстве женихом и невестой. И, ощутив неловкость, предложил:

— Начнем.

— Николай Федорович... — Егоров повернулся к Полякову.

— Мы знакомились с делом в Москве, так что в курсе... — предупредил Мохов. — Нас интересуют сведения, поступившие уже после ночи, и, разумеется, более всего конкретные соображения по реализации... Вкратце!

Поляков поднялся и, взяв карандаш, подошел к карте.

— Нами разыскивается сильная квалифицированная разведгруппа противника, действующая с заданием оперативной разведки в тылах нашего и соседних фронтов. Несомненна связь разыскиваемых с агентурой или же одиночным весьма осведомленным агентом в тылах Первого Прибалтийского фронта, также несомненно стационарное наблюдение на железной дороге в Гродно или Белостоке и маршруты с визуальным наблюдением на рокадных коммуникациях Шауляй — Вильнюс — Гродно — Белосток.

Называя районы действия разыскиваемых, Поляков показывал их карандашом на карте.

— Случай сложный, — продолжал он, — кочующая рация с использованием автомобильного транспорта и, очевидно, сменных номеров. Мы имеем дело с очень опытными и осторожными людьми... Коль вы просите "вкратце", я не стану излагать подробно ход наших рассуждений и мотивировки деталей, а перейду сразу к нашим соображениям... После анализа всех розыскных данных, произведенного сегодня ночью, у нас имеется твердое предположение о наличии тайника, в котором находится передатчик разыскиваемых, где-нибудь в северной части Шиловичского леса.

— Площадь этой северной части? — справился Мохов.

— Пятнадцать — семнадцать квадратных километров...

— Генерал Колыбанов высказал опасение, не замыкаетесь ли вы на Шиловичском массиве, не уделяете ли ему чрезмерное внимание?

— Давайте посмотрим вместе.

Поляков быстро разложил на приставном столе квадратные листы среднемасштабной карты Южной Литвы и Западной Белоруссии. Прибывшие из Москвы и Егоров подошли и встали возле него.

— Седьмого августа разыскиваемые нами лица в районе Озер, вот здесь, завладели "доджем" сержанта Гусева, затем проехали за Столбцы... сюда, где, очевидно, находилась рация, осуществили выход в эфир, после чего вернулись на запад, вот... сюда, примерно в тот же район. Заметьте, дорога от Озер к Столбцам и обратная к Заболотью, где обнаружили "додж", проходит мимо Шиловичского леса. Тринадцатого августа они выходили в эфир из северной части этого леса... Шестнадцатого августа КАО выходила в эфир в тридцати — сорока километрах к востоку от Шиловичского леса. Передача велась с движения, вероятно из автомашины с тентом, двигавшейся по грунтовой дороге. Я посылал туда людей, и там обшарили большой участок, но шестнадцатого вечером лил сильнейший дождь и следы протектора, естественно, не сохранились. Весьма маловероятно, чтобы при ведении передачи с движения рацию затем увозили в том же направлении. Как показывает наш немалый опыт, ее обычно возвращают в прямо противоположном направлении или же назад и несколько в сторону. Мы полагаем, что шестнадцатого вечером искомая рация была возвращена в тайник в северной части Шиловичского леса... Обратите внимание: хотя действия разыскиваемых затрагивают и соседние фронты, передачи ведутся из полосы нашего фронта в силу его серединного положения... Разумеется, они не возят с собой рацию без необходимости — это рискованно... Очевиден определенный цикл, совершаемый ядром группы скорей всего порознь: они получают сведения от своей агентуры в тылах Первого Прибалтийского, в районах Гродно и Белостока, собирают сведения визуальным наблюдением на рокадных коммуникациях, возвращаются в полосу нашего фронта, встречаются в обусловленном месте и радируют немцам.

Поляков сделал небольшую паузу и, указывая затем карандашом на карту севернее Шиловичей, продолжал:

— Выходя отсюда в эфир вечером или под вечер, разыскиваемые имеют двух надежных союзников: огромный густой лес и ночь. Расчет у них верный: если даже и запеленгуют, то пока соберутся и приедут за десятки километров, уже начнет смеркаться, а искать в темноте бесполезно. К тому же для надежных поисков в таком массиве нужны сотни и сотни людей, добыть их тоже вопрос не одного часа... Прошу вас припомнить тексты перехватов и обстоятельства дела — географически!.. Шауляй, Вильнюс, Гродно, Белосток, Лида, дважды — Шиловичи, ну и раньше, до того, как наступление приостановилось. Столбцы и Яшуны... Теперь поставим себя на место старшего разыскиваемой группы и посмотрим внимательно: какой район является оптимальным для расположения тайника с передатчиком при известных обстоятельствах дела и нынешней конфигурации линии фронта?.. Мы анализировали тщательно и пришли к выводу — Шиловичский лесной массив!

— А Рудницкая пуща? — после некоторого молчания спросил Мохов; он, другие прибывшие и Егоров стояли рядом с Поляковым и сосредоточенно рассматривали листы карты.

— Во-первых, Шиловичский лес со всех сторон обтекается шоссейными дорогами если и не с оживленным, то, во всяком случае, с достаточным движением, дающим возможность в любом месте максимум в километре от опушки сесть на проходящую попутную машину и без промедления покинуть этот район... Рядом же с Рудницкой пущей проходит всего одна шоссейная дорога, причем это "рядом" — более четырех километров... Во-вторых, что тоже немаловажно, в Шиловичском лесу лазают малочисленные группки, а Рудницкая пуща — район деятельности крупнейшей банды аковцев... Замечу, что возможная принадлежность Павловского к "Неману", безусловно, также подкрепляет это наше предположение: перед войной он полтора года работал у отца в Шиловичском лесничестве, знает там каждую тропинку, все ходы и выходы. И, с точки зрения разыскиваемых, не использовать в своих действиях такое знание им местности было бы просто неразумно... Надо также заметить, что Шиловичский массив по своему расположению, густоте и наличию нескольких полян пред ставляется нам оптимальным местом и для приемки груза, который они должны получить в субботу, завтра, или в воскресенье, послезавтра.

— Так... — Мохов, сев на место, взял свой большой служебный блокнот и переворачивал исписанные листы. — Что нового по Николаеву и Сенцову?

— У нас серьезные сомнения относительно этой версии, — сказал Поляков. — К разговору о Николаеве и Сенцове целесообразно вернуться несколько позже: мы с минуты на минуту ожидаем ответы на срочные запросы... А сейчас я бы хотел закончить с соображениями по реализации.

— Пожалуйста. — Мохов согласно кивнул головой.

— У разыскиваемых есть что передавать, и добытая информация подпирала и будет их подпирать, заставляя при всей очевидной осторожности дважды в неделю выходить в эфир. В то же время у них на исходе питание для рации, им срочно требуется новое. При двух последних пеленгациях зафиксировано нарастающее ослабление сигналов передатчика. Как явствует из текста последнего перехвата, в субботу, то есть завтра, или же в воскресенье — послезавтра — они ждут груз. За несколько часов до этого они должны получить подтверждение о предстоящей выброске. Каковы же будут или могут быть их действия?.. Если рация, как мы убеждены, в предполагаемом тайнике, то в субботу, то есть завтра, во второй половине дня им необходимо появиться там, в лесу, извлечь рацию, чтобы, отойдя по соображениям конспирации для маскировки на несколько километров в сторону — наверняка в пределах массива, — осуществить радиообмен и получить подтверждение. В этом случае, даже если подтверждение будет на воскресенье, что маловероятно, — немцам невыгодно держать их в лесу, в бездействии, целые сутки, — у нас реальный шанс взять их в субботу, то есть завтра. Если же они появятся в Шиловичском массиве в воскресенье, послезавтра, реальная возможность их поимки там, естественно, отдаляется на сутки... В любом случае они должны появиться предположительно от пятнадцати до семнадцати часов, чтобы, получив подтверждение, успеть засветло осмотреть место приемки и подготовить хворост для сигнальных костров... Безусловно, оптимально: взять их с поличным, с рацией, в начальный период их пребывания в лесу — до выхода в эфир. Безусловно, оптимально перед задержанием прокачать их на засаде с подстраховкой, попытаться заставить проявить свою суть — это уже залог или вероятная предпосылка незамедлительного получения момента истины!..{36} — заключил Поляков и улыбнулся. — Был бы момент истины, а костры мы и сами разложим!

— Ставить себя на место разыскиваемых — это разумно, — заметил Мохов. — А вы не думаете, что и они, в свою очередь, ставят себя на ваше место и стараются предусмотреть ваши действия и рассчитывают соответствующие контрходы?

— Думаем! Мы сегодня с начальником Управления часа полтора только этим и занимались, — с улыбкой сказал Поляков. — Проигрывали все возможные варианты. Естественно, игнорируя, вернее исключая, свое преимущество. Ведь они не знают, что их четырежды пеленговали, что у нас есть дешифровка перехватов и место выхода в эфир, что найден "додж" и жив Гусев. Они не знают, что мы располагаем о них определенными сведениями, а если и допускают такую возможность, то не в состоянии установить, какими именно.

— У меня вопрос... — проговорил инженер-полковник Никольский. — Вы убеждены и утверждаете, что шестнадцатого вечером после передачи с движения рация была возвращена в предполагаемый тайник в Шиловичском лесу. А вы не допускаете, что за эти двое суток ее могли взять оттуда, ее могли переправить в другое место?

— Мы исследовали и такую возможность. И пришли к выводу, что если это и произойдет, то наверняка только после приемки груза. Следовательно, рацию могут переместить — забрать оттуда совсем — не раньше чем завтра.

— Разрешите... — Майор Кирилюк перевел взгляд с Полякова на Мохова и обратно. — Вопрос о проведении войсковой операции в Шиловичском массиве вами не рассматривался?

— Нет.— Поляков нервно потянул носом. — В ближайшие двое суток, по крайней мере, он и не должен рассматриваться, даже возникать не должен!

— Это почему же?

— А что нам даст войсковая операция? — живо вступился Егоров.

— Хотя бы тайник, в котором, как вы полагаете, находится рация.

— Сомневаюсь! — Егоров недовольно насупился. — Отыскать тайник в таком лесу, как Шиловичский, очень и очень не просто!.. И потом, тайник сам по себе еще мало что значит. Нам нужны люди, нужен момент истины — от тайника с рацией его не получишь! Мы хотим при помощи тайника — на подходах к нему — взять ядро группы, и у нас есть реальный шанс завтра или послезавтра сделать это. Нам необходим момент истины, а войсковая операция, к вашему сведению, чаще всего дает трупы! И говорить о ней сейчас, сегодня просто нелепо! Оставьте эту свою ненужную мысль, майор, — посоветовал Кирилюку Егоров, с властным нахмуренным видом откинувшись на спинку кресла и барабаня массивными пальцами по краю стола, — я не желаю ее не то что обсуждать, даже выслушивать, извините, не желаю!

— А это не только моя мысль, — невозмутимо сообщил Кирилюк, уставясь в лицо Егорова большими светло-синими глазами. — О войсковой операции говорил генерал Колыбанов.

— Что говорил?! Конкретно!

— Алексей Николаевич, — вмешался Мохов, — не горячись... Колыбанов и генерал-полковник, когда я был у него перед вылетом, предложили по прибытии к вам изучить вопрос о возможности и целесообразности войсковой операции. Скорее всего эта мысль у них появилась после того, как им стало известно ваше предположение о наличии тайника в Шиловичском лесу.

— Не надо путать! Проводить войсковую операцию или изучать вопрос о ее целесообразности — это разные вещи! — Отодвинув кресло, Егоров стремительно поднял свое большое грузное тело и, выйдя из-за стола, двинулся по кабинету. — Могу вам сказать, чего мы достигнем войсковой операцией наверняка: создания перед Ставкой видимости нашей активности!.. Если докладывают, что розыском занимаются десятки человек, это по масштабам высокого начальства выглядит незначительно и может даже быть воспринято как недооценка или хуже того — халатность! Если же доложить, что только в одном месте привлечено несколько тысяч, это, конечно, впечатляет! Но впечатлять это может только людей некомпетентных, а мы-то с вами профессионалы! Так давайте определимся, давайте уясним, что для нас важнее: момент истины и "все концы" или же создание видимости нашей активности?.. Кстати, Николай Федорович, — Егоров повернулся к Полякову, — скажи, пожалуйста, чего и сколько нам потребовалось бы для войсковой операции?

— Для хорошей, качественной гребенки в Шиловичском лесу... с предварительным созданием надежного оперативного кольца... даже всего с одной цепью прочесывания нужно не менее четырех тысяч человек... — медленно, негромко и картавя сильнее обычного проговорил Поляков; от разговора о войсковой операции он нервничал и совсем по-кроличьи часто подергивал носом. — Чтобы блокировать массив синхронно, необходимо всех обеспечить автотранспортом. Это свыше двухсот грузовых машин... Потребуются также сотни две с половиной служебно-розыскных собак и сто пятьдесят — сто семьдесят минеров.

— Одной обычной цепи прочесывания недостаточно, — проходя мимо сидевших за столом, убежденно сказал Егоров. — Учтите, что лес — с чащобными участками, где видимость весьма ограничена. А отыскать надо не человека, а незаметный даже вблизи тайник.

— Какова площадь всего массива? — справился Мохов.

— Примерно шестьдесят квадратных километров.

— А периметр, протяженность опушек?

— Около сорока.

— Да-а, шутка сказать! — поморщился Мохов, делая заметки в своем блокноте.

— Вы слышали, сколько людей требуется для войсковой операции? — останавливаясь напротив Кирилюка, спросил Егоров. — А вы их нам привезли?

— Товарищ генерал, — понимающе улыбнулся Кирилюк. — Дело взято на контроль Ставкой. Вы только скажите — все забегают как посоленные! Да вам дивизию с передовой снимут!

— Ах, майор, майор... — покачал головой Егоров, подходя к окну. — Как для вас все просто!.. Завидую...

Несколько секунд он смотрел поверх занавески вдаль, на поле аэродрома, затем быстро обернулся и, с нескрываемой неприязнью глядя на Кирилюка, повыся голос, заявил:

— Я не то что дивизии — роты с передовой не хочу! И не возьму! Если вы, майор, подзабыли, могу напомнить: обязанность армии — воевать!.. А ловить шпионов — это моя обязанность! И моих подчиненных! И ваша тоже!!! — возбужденно вскричал Егоров, выбрасывая руку в сторону Кирилюка. — Хочу спросить, почему мы, профессионалы, будем перекладывать свою, сугубо свою ношу на плечи армии? По какому праву?!

Он снова зашагал по кабинету и уже более спокойным тоном, как бы в раздумье продолжал:

— Тут есть еще весьма существенный моральный аспект, о котором одни просто не знают, а другие обычно забывают... А следовало бы знать и помнить... В случае войсковой операции каждого из этих тысяч привлекаемых необходимо предупредить: это тебе не на передовой; даже если в тебя будут стрелять, даже если тебя будут убивать, ты должен взять их живыми!.. А ведь такое предупреждение фактически является приказом. Можно ли это требовать от армейских военнослужащих или даже от пограничников из частей по охране тыла фронта? — оборачиваясь к сидевшим за столом, спросил Егоров. — Я лично считаю, что нет, нельзя... Требовать это можно только от умеющих качать маятник, от чистильщиков! Это их привилегия, их удел...

Какое-то время он молчал, стоя вполоборота у окна и провожая взглядом взлетевший над дальней частью аэродрома истребитель.

— Я знаю немало войсковых операций и по опыту могу сказать: чаще всего привозят трупы. И концов не найдешь:

клянутся, что стреляли только по конечностям, а привозят трупы... Извините, но я не патологоанатом! И вы, надеюсь, тоже?.. — посмотрев на Кирилюка, язвительно осведомился Егоров и, обращаясь к Мохову, продолжал: — Причем на каждого убитого агента обычно приходится несколько убитых и раненых наших военнослужащих... Хочу быть правильно понятым... Конечно, бывают обстоятельства, когда без войсковой операции не обойтись, когда она просто необходима. Но в данном случае, по крайней мере ближайшие двое суток, она всего-навсего нецелесообразна!.. Мы убеждены, что разыскиваемые связаны с этим лесом. и должны там появиться. Войсковая операция может их вспугнуть, и поэтому мы против нее... Даже если они окажутся внутри оперативного кольца, наши шансы на получение момента истины уменьшаются до минимума... Скажу вам прямо: без официального письменного приказа мы не то что проводить, но и подготавливать войсковую операцию не станем!

Сделав это заявление, Егоров подошел к своему креслу и сел.

— Что ж, позиция контрразведки фронта ясна и достаточно обоснованна... — после недолгой паузы произнес Мохов. — Только зарекаться, пожалуй, не стоит... — усмехнулся он и, посмотрев в свой блокнот, быстро спросил: — Сколько там площадок, годных для приемки груза?

— Если учесть большую осторожность разыскиваемых, — отвечал Поляков, — с их точки зрения, удобными для приемки груза представляются всего четыре площадки внутри массива.

— Все подступы к ним можно надежно перекрыть девятью засадами, — заметил Егоров. — Для этого нам потребуется не больше тридцати розыскников, десяток офицеров комендатуры, человек восемьдесят для визуального наблюдения на опушках и полсотни радистов с рациями "Север". В отличие от потребного для войсковой операции все это у нас есть, все это в наших силах!

— У вас все разложено как по полочкам! — с улыбкой сказал Мохов. — Ваша убежденность мне нравится. А гарантировать вы можете, что завтра, максимум послезавтра, мы их возьмем?

— Товарищ генерал, какие же тут могут быть гарантии? — в свою очередь улыбнулся Поляков. — Мало ли что может произойти! Их могут взять раньше нас прибалтийцы или территориалы{37}, они могут напороться в лесу на бандгруппу или на мину. Да мало ли что еще может случиться!.. Нет, никаких гарантий тут, разумеется, нет и быть не может...

— Я тоже думаю, что никаких гарантий нет... — перестав улыбаться, сказал Мохов. — Именно поэтому вопрос о войсковой операции не может быть исключен. Вы не учитываете один очень важный момент: возможно, имеются обстоятельства более значительные и более веские, чем все ваши доводы... — С невеселым лицом он закрыл свой блокнот и, давая понять, что разговор окончен, поднялся. — Вопрос о войсковой операции остается открытым, решать его придется в ближайшие часы и, очевидно, не нам...

51. Оперативные документы

ШИФРОТЕЛЕГРАММА

"Весьма срочно!

Егорову

Военнослужащие в/ч 31518 капитан Николаев Алексей Иванович и лейтенант Сенцов Василий Петрович по стабильным и функциональным признакам словесного портрета полностью идентифицируются с проверяемыми Вами лицами.

Николаев и Сенцов сегодня в II часов прибыли в Старосельцы, к месту прежней дислокации части, на "студебеккере" А 3-16-34, в кузове которого находилось 22 овцы, 6 свиней и 420 кг муки-крупчатки.

Будучи порознь допрошены, Николаев и Сенцов одинаково показали:

1) Три стограммовые порции немецкого сала в целлофановой упаковке получены ими официально со склада при выезде в командировку. Такое трофейное сало в количестве примерно тридцать килограммов было захвачено их частью в холодильнике на Белостокском аэродроме.

2) 7 августа сего года в течение всего дня они безвыездно находились в местечке Старосельцы (5 км западнее Белостока). В районе Столбцов как Николаев, так и Сенцов никогда не были.

3) В гор. Лида они квартировали согласно направлению комендатуры по адресу ул. Вызволенья, б, где ночевали четыре ночи. Пятую ночь провели в Скрибовцах в квартире начальника станции Петрицкого Витольда, у которого при освобождении Лидского района несколько суток находились на постое. 14 августа Петрицкий был случайно встречен ими в Лиде, а 16 августа вечером посетил их в доме 6 по ул. Вызволенья, чтобы договориться с ними насчет обмена поросенка на соль и керосин.

4) 15 августа вечером они оставили в погребе на хуторе севернее Шиловичей вещмешок, в котором находился копченый окорок, выменянный ими перед тем на соль.

5) Обмен трофейного имущества на живность и продукты производился ими по заданию командования части в соответствии с устным неофициальным разрешением начальника тыла в/ч 70244 гвардии полковника Самородова.

Показания Николаева и Сенцова не вызывают сомнения в достоверности. Их личность удостоверена оставленным в Старосельцах представителем в/ч 31518 капитаном Купченко, служащим вместе с ними пять месяцев.

После идентификации и выяснения интересующих Вас вопросов Николаев и Сенцов были отпущены и убыли на машине дальше к новому месту дислокации части на 1-й Белорусский фронт, в район города Радзымин (20 км северо-восточнее Варшавы). Протоколы идентификации и допроса высылаются в Ваш адрес.

Горбунов".

 

ЗАПИСКА ПО "ВЧ"

"Весьма срочно!

Егорову

Сообщаем, что проверяемые Вами нач. ПФС в/ч 31518 капитан Николаев Алексей Иванович 1908 г. р. урож. гор. Томска, русский, беспартийный, образование незакончен. высшее, и командир взвода той же части лейтенант Сенцов Василий Петрович 1921 г. р. урож. гор. Задонска, русский, член ВЛКСМ, образование среднее, действительно с 12 по 18 августа сего года находились в командировке в районе города Лида с целью децентрализованной заготовки и приобретения сельхозпродуктов, для чего ими использовалось трофейное имущество, как-то: керосин, соль и немецкое обмундирование.

Как нами установлено, 7 августа с. г. Николаев и Сенцов из расположения части никуда не отлучались и находиться в этот день в районе Столбцов никак не могли.

Немецкое сало в стограммовой расфасовке с маркировкой на целлофановых обертках: "VI. 44" и "№ 396" общим весом 32 кг 700 гр было обнаружено при освобождении Белостока в немецком военном складе-холодильнике на аэродроме и после оприходования использовалось для питания личного состава части. 300 гр такого сала было выдано при убытии в командировку Николаеву и Сенцову по накладной № 2684 от 11 августа сего года.

Капитан Николаев и лейтенант Синцов{38} в Красной Армии с 1941 года; на оккупированной территории не проживали, в плену и окружении не были. Командованием характеризуются только положительно.

По имеющимся у нас данным, сестра Николаева, Гольбиндер (по мужу) Елизавета Ивановна 1906 г. р. урож. г. Томска, в 1937 году, работая бухгалтером Красноярского горпищеторга, была осуждена за растрату по ст. 116 У К РСФСР ч. I к двум годам лишения свободы. Срок наказания отбыла полностью. В настоящее время проживает в Красноярске, заведует хлебным ларьком.

Другими компрометирующими сведениями на проверяемых Вами лиц и их родственников не располагаем.

Одновременно сообщаем, что являющаяся незаконной децентрализованная заготовка сельхозпродуктов в обмен на трофейное имущество производилась Николаевым и Сенцовым согласно устного разрешения нач. тыла в/ч 70244 гвардии полковника Самородова, о чем целесообразно информировать командование по принадлежности.

Тютюгин".

52. Алехин

Это как болезненная потеря, как похороны чего-то дорогого: работаешь по версии с полной отдачей и все вроде выстраивается и уже пахнет реальным результатом, и вдруг эта самая основная версия лопается, как мыльный пузырь И ты — у разбитого корыта.

Что мы, возможно, тянем пустышку, я почувствовал еще вчера после разговора с Окуличем, и все же, когда сегодня под вечер позвонил из Белостока в Лиду и Поляков сообщил мне результаты проверки, я был совершенно обескуражен.

Почти трое суток мы упорно шли по ложному, как теперь выяснилось, следу. Дело оказалось столь важным, что его взяла на контроль Ставка, а спустя несколько часов обнаружилось, что у нас, по существу, ничего нет.

"Вы занимались ими за неимением лучшего, — сказал мне генерал, когда вечером я вернулся в Лиду, — за неимением более перспективного..."

Это звучало явным укором, впрочем, он даже не повысил голоса; сказал устало и огорченно.

Теперь с Николаевым и Сенцовым все было ясно. Однако даже за несколько секунд до получения ответа на запрос ни один человек, в том числе и генерал, не решился бы поставить на этой версии крест: слишком уж велико было стечение весьма подозрительных обстоятельств.

Весь этот день я провел в Гродно и в Белостоке. С утра в моем распоряжении был самолет связи, на аэродромах меня ожидали автомобили и большие оперативные группы. Если вчера "Неманом" занимались только мы трое да еще Поляков, если вчера я с великим трудом мог бы выпросить себе в помощь хотя бы стажера, то сегодня делалось буквально все — машина чрезвычайного розыска была запущена и стремительно набирала скорость.

Причем и в Гродно, и в Белостоке меня ожидали не новички вроде Фомченко и Лужнова, а розыскники из отделов контрразведки пяти армий нашего и соседнего фронтов, толковые, ухватистые ребята, понимавшие все с полуслова. Их не надо было инструктировать, от меня требовалось лишь направлять и координировать их действия.

Судя по тексту дешифрованного перехвата, наблюдение за эшелонами осуществлялось не со стороны и не на перегонах во время движения, а на станциях.

Поляков, как и обычно, оказался прав: 473-й батальон автомобилей-амфибий не следовал через Гродно или Белосток, то есть наблюдение было комбинированным — стационарное на одной из этих станций дополнялось сведениями фланеров или маршрутников, очевидно, действующих в форме военнослужащих Красной Армии.

Для оперативных тылов фронта это, по сути дела, наиболее распространенная и очень трудноуловимая разновидность вражеской агентуры: располагая безупречными экипировкой, легендой и воинскими документами, они умудряются подчас неделями находиться на важнейших железнодорожных коммуникациях. При этом их продовольственные аттестаты со временем заменяются новыми, подлинными, а командировочные предписания обрастают отметками этапно-заградительных комендатур, и эти отметки, и подлинные аттестаты, и безукоризненно сработанные удостоверения личности вводят в заблуждение большинство людей, проверяющих документы.

Военная форма, безусловно, отличное прикрытие для разведки в оперативных тылах, впрочем, на том же железнодорожном транспорте встречались и более сложные, оригинальные маски.

В моей памяти очень свеж еще был случай весной в Смоленске.

Мы прибыли туда по тревоге, рано утром: дешифрованная ночью радиограмма свидетельствовала о наличии на станции весьма квалифицированного наблюдателя, фиксировавшего передвижение войск и прибытие резервов — людей и техники.

В первый же день мы обратили внимание на бродившую около эшелонов пожилую женщину. Разбитые в кровь босые ноги — в начале апреля, — лицо тронутого умом человека, выбивающиеся из-под платка седоватые волосы, потухший, ни на чем не останавливающийся взгляд и повторяемое, как в полусознании, охриплым голосом:

— Сыночек родимый!.. Володинька... Кровиночка моя...

Ее уже знали на станции и не раз проверяли: и милиция, и комендатура, и транспортный отдел госбезопасности.

Подошел к ней в тот вечер и я.

— Мамаша!..

Она не остановилась и даже не обернулась, и я, догнав, взял ее за локоть.

— Что вы здесь делаете?.. Документы какие-нибудь у вас есть?..

Лишь когда я достал из кармана и подержал перед ее глазами армейское офицерское удостоверение личности, она наконец прореагировала: вытащила из-за пазухи грязный, замасленный мешочек и, доверчиво отдав его мне, пошла дальше вдоль путей. Я вновь догнал ее и остановил.

В мешочке, кроме паспорта на имя Ивашевой Анны Кузьминичны, выданного перед войной в Орше, справки об эвакуации из этого города и профсоюзного билета, находились две похоронные на старших сыновей, измятые солдатские письма-треугольнички от младшего — Владимира (его-то она и звала, бродя по станции) со штампами полевой почты и военной цензуры, выписка из истории болезни и справки двух психиатрических больниц, где она лечилась. Ни один документ не вызывал подозрений.

Она уже прижилась на станции; ее охотно подкармливали в воинском продпункте и откровенно жалели.

Ночью, подробно докладывая по "ВЧ" Полякову обстановку на станции, я упомянул и об Ивашевой.

— Ее надо в больницу, — заметил он. — Подскажи коменданту или начальнику милиции. На станции, во всяком случае, ей делать нечего.

На другой день в комендатуру пригласили городского психиатра — благообразного старикана с круглыми очками в металлической оправе на отечном усталом лице.

Он ознакомился с медицинскими документами Ивашевой и около часа осматривал ее, пытаясь разговорить и ласково называя голубушкой и милушей. Все положенные при ее диагнозе симптомы, рефлексы и синдромы оказались налицо.

Я тем временем в соседней комнате, еще раз проверив ее документы, прочитал и письма. Это были трогательные своей искренностью и любовью послания молоденького сержанта-фронтовика своей психически больной матери. Осмотрел я и заплечную торбочку Ивашевой: куски хлеба, грязный до черноты носовой платок, такие же грязные, жалкие тряпки — белье, немножко сахара. Все это держалось вперемешку, нормальный человек никогда бы так не положил.

— Случай ясный, — сказал мне доктор после ухода Ивашевой. — Место ей в колонии для хроников, но таковой, увы, не имеется: сожжена немцами... В больницу же взять ее не можем: на всю область у нас шестьдесят коек, — сняв и протирая носовым платком очки, сообщил он. — На очереди сотни больных, и мест не хватает даже для буйных... А она совершенно безвредна... Ко всему, при ее бредовом восприятии действительности, при ее постоянной надежде встретить сына, изолировать ее было бы просто, знаете ли, бесчеловечно... Пережить такое... Потерять двух сыновей... Что это для матери, нам, мужчинам, невозможно даже себе представить.

Бедный доктор... Тут оказался бессильным и его сорокалетний опыт врача-психиатра. Он так и не узнал, да если бы ему и сказать, он едва ли поверил бы, что все симптомы, рефлексы и синдромы были отработаны и "поставлены" Ивашевой в кенигсбергской клинике профессора Гасселя.

Заподозрил ее Таманцев.

Любопытно, что, увидев Ивашеву впервые, он отдал ей свой пайковый сахар и, как он сам мне потом признался, "чуть не прослезился".

Когда же она попалась ему на глаза в четвертый или пятый раз, он уловил, что, проходя мимо теплушек с людьми и зовя, как и всегда, сына, она время от времени поглядывала на платформы с техникой, словно считала. Под вечер он последовал за ней в город и там на разрушенной улице еле успел юркнуть в развалины, вовремя заметив, как она подняла руку на уровень глаз, чтобы при помощи зеркальца, зажатого в кулаке, на ходу, не оборачиваясь, проверить, не ведется ли за ней наблюдение. Спустя полчаса она вывела его на окраину к старенькому домишку, где потом мы взяли в подвале радиста и передатчик, но уже в ту минуту, когда, заметив зеркальце, Таманцев юркнул в развалины, участь "Анны Ивашевой" (настоящую фамилию, имя и личность установить не удалось), квалифицированного агента абвера, судя по всему, обрусевшей немки, была решена.

Я видел ее через неделю на следствии: абсолютно осмысленный, холодный взгляд, поджатые губы, гордая осанка, во всем облике — презрение и ненависть. Она категорически отказалась отвечать на вопросы, молчала до самого конца, однако, уличенная показаниями радиста и вещественными доказательствами, была осуждена и расстреляна.

Женщина, помешавшаяся после гибели на фронте двух сыновей, — это была отличная оригинальная маска с использованием и эксплуатацией великого, присущего всем нормальным людям чувства — любви к матери.

"Ивашева" действовала на узловых станциях в наших оперативных тылах ровно четыре недели. Страшно даже подумать, сколькими жизнями заплатила армия за этот месяц ее шпионской деятельности...

Перед вылетом из Лиды мы с Поляковым все обсудили и оговорили. Наши выводы вкратце выглядели так: наблюдение за движением эшелонов ведется в Белостоке или, что вероятнее, в Гродно. Это стационарное слежение: маршрутникам или фланерам продержаться сутки и более непосредственно на железнодорожном узле со строгим охранительным режимом практически невозможно; наблюдение ведется не одиночкой, а как минимум двумя агентами.

При перевозке реактивной артиллерии — "катюш" — на каждой платформе находится часовой, установки наглухо задраиваются брезентами, под которые подкладываются дощатые каркасы и кипы сена, изменяющие конфигурацию груза. Так что определить, что это "катюши", а тем более отличить в эшелоне "М-13" от "М-31", может только квалифицированный специалист с зорким глазом, человек, имеющий отличную военную и агентурную подготовку, причем полученную в последние полтора-два года, то есть знающий новую боевую технику.

И в Гродно и в Белостоке мы начали с выяснения режима на железнодорожных узлах. Оказалось, что никто из посторонних не смог бы находиться сколько-нибудь длительное время на путях, в депо и служебных помещениях, оставаясь незамеченным. Парные патрули военной комендатуры были ретивы и по-настоящему бдительны; стоило нам потолкаться у эшелонов, как на нас обратили внимание и предложили предъявить документы. Места ожидания для гражданских пассажиров, перроны и пристанционные территории находились под круглосуточным наблюдением транспортной милиции и отделений госбезопасности. Такой строгий порядок и в Гродно и в Белостоке соблюдался с момента освобождения.

На обеих станциях меня не оставляло неприятное чувство какой-то виноватости, особенно сильно я ощущал его в Гродно. На путях там находилось около десяти воинских эшелонов; одни прибывали, другие отправлялись, такой круговорот не затихал уже второй месяц. Войска и боевая техника двигались к фронту, но раньше, чем они туда прибывали, районы выгрузки и сосредоточения становились известны противнику.

Глядя на бойцов и офицеров, ничего не подозревая бегавших у эшелонов, я то и дело вспоминал, что разыскиваемые действуют у нас в тылах уже около месяца, и мурашки ползали у меня по коже.

После ознакомления с охранительными режимами на обеих станциях я утвердился в мысли, что слежение ведется не только маршрутниками или фланерами, но и стационарными наблюдателями, причем скорее всего — железнодорожниками.

Я знал по опыту, что при восстановлении советской власти на освобожденной территории вражеские агенты стараются проникнуть в систему железнодорожного транспорта, причем отнюдь не на какие-либо начальнические должности. Они охотно идут на низовую работу — составителями поездов, смазчиками, стрелочниками, что дает возможность постоянного свободного пребывания на станциях и общения с большим числом железнодорожников и проезжающих пассажиров, в основном, военнослужащих.

Разумеется, устроиться на железную дорогу стремится не только вражеская агентура, но и те, кто хочет получить бронь, а также повышенный по сравнению с нормами для городских рабочих паек и топливо на зиму.

В Гродно и в Белостоке оказалось более шестисот человек, имеющих отношение ко всякому обслуживанию, техническому осмотру, профилактике ходовой части и переформированию проходящих эшелонов.

Из этих сотен людей к вечеру мы выявили тринадцать человек, чьи биографии последних лет представлялись туманными. Все они находились на оккупированной немцами территории и проживали тогда не по месту настоящего жительства; никаких достоверных данных, где именно они были эти годы и чем занимались, не имелось. В анкетах у двоих обнаружились противоречивые записи, непонятно, как или почему не замеченные работниками отдела кадров.

Из тринадцати человек наибольший интерес, на мой взгляд, представляли четверо:

1. Игнаций Тарновский — составитель поездов станции Белосток. По профессии — оружейный механик. Осенью 1941 года с группой инженеров и техников был вывезен немцами в Германию, где якобы работал на авиационном заводе в Бремене. В июне 1944 года отпущен домой, как указано в автобиографии, по состоянию здоровья. Однако при медицинском освидетельствовании две недели назад признан годным для работы на железной дороге без ограничений — никаких болезней у него не обнаружено. Ни один из вывезенных вместе с Тарновским в Белосток не вернулся, и никаких известий от них за все три года не поступало.

2. Чеслав Комарницкий — составитель поездов станции Гродно. В прошлом офицер польской армии, получивший перед войной высшее военное образование. В сентябре 1939 года был пленен немцами, но бежал из лагеря, пробрался в Южную Польшу, где якобы участвовал в движении сопротивления, был взводным, а затем командиром роты в отряде Гвардии Людовой "Гром".

3. Его брат Винцент Комарницкий — смазчик. В 1937 — 1942 годах, если верить анкете, дорожный мастер, затем бежал в Южную Польшу и будто бы находился в одном партизанском отряде с Чеславом.

В письме же, полученном позавчера на станции, утверждалось, что Винцент Комарницкий перед войной и в первые годы оккупации занимался вовсе не ремонтом шоссейных дорог, а служил в дорожной полиции, в так называемой роте движения. За усердное пособничество оккупантам якобы получил две бронзовые боевые медали и личную благодарность самого Кучеры, шефа немецкой полиции всей Польши, известного карателя и палача, убитого позже партизанами. Весной 1943 года Винцент Комарницкий будто бы был направлен из Варшавы в Берлин на учебу.

Письмо, адресованное начальнику станции, оказалось анонимным, но состояло не из общих обличительных фраз, а из конкретных фактов, изобиловало такими точными деталями, что игнорировать его, отмахнуться и не проверить тщательно было бы опрометчиво.

В Гродно, где у них не имелось ни жилья, ни близких родственников, Винцент и Чеслав появились спустя неделю после освобождения. У меня сразу возникло два основных вопроса: почему их отпустили из партизанского отряда, действующего по сей день в тылу у немцев южнее Кракова, и при каких обстоятельствах они оказались по эту сторону фронта?

4. Николай Станкевич — стрелочник станции Гродно. В июле 1941 года, будучи бойцом Красной Армии, пленен немцами. Использовался ими как разнорабочий, а затем как водитель грузовой автомашины. Летом 1942 года был арестован якобы за связь с партизанами и отправлен в лагерь смерти Треблинка. В апреле 1944 года будто бы умудрился оттуда бежать, лесами два месяца пробирался на восток и в конце июня оказался в Гродно, где у самой станции его родители имеют домик с участком; отец работает машинистом.

Почему мы обратили внимание на Станкевича?.. Дело в том, что Треблинка была даже не лагерем для заключения, а комбинатом смерти, где привозимые не только из Польши, но и со всей Европы уничтожались в течение нескольких часов после прибытия. Тех же немногих, кого оставляли на различных работах и убивали спустя недели или даже месяцы, обязательно метили. К вечеру нам удалось установить, что у Станкевича, пробывшего в Треблинке необычайно долгий срок — почти два года, — нет на руке обязательной в таких случаях татуировки — личного знака.

При поступлении на работу заподозренные нами в большинстве своем предъявляли документы, относящиеся и к периоду оккупации, — различные аусвайсы, кенкарты и справки. Все эти бумаги, выданные немецкими учреждениями, естественно, не внушали доверия; следовало выяснить достоверно, где их владельцы находились и чем занимались в последние два-три года.

На восьмерых человек из тринадцати мы в этот же день составили полные словесные портреты для проверки по розыску и почти на всех сделали большую часть необходимых запросов по местам жительства и пребывания в интересующий нас период. К сожалению, две трети польской территории еще находились под властью немцев, что крайне затрудняло нашу задачу.

В Лиду я вернулся затемно. Четыре взлета и четыре посадки в один день, к тому же ужасная болтанка на обратном пути — для наземного офицера это многовато. Меня мутило, а когда самолет внезапно проваливался, казалось, на сотни метров, все внутри обрывалось. С чувством облегчения я вылез на лидском аэродроме, ступил на твердую землю и направился к отделу контрразведки авиакорпуса; меня шатало, как пьяного, и более всего хотелось лечь или же стать на четвереньки и ухватиться за траву руками.

Возле здания отдела, патрулируемого на расстоянии автоматчиками, стоял десяток автомашин и два разгонных мотоцикла с колясками; дежурили водители.

У самого крыльца полушепотом разговаривали трое в плащ-накидках; при моем приближении они умолкли. Когда я поднимался по ступенькам, дверь открылась, и мне навстречу из здания быстро вышел, скорее даже выбежал, военный с темной окладистой бородой, в кожаном пальто и форменной фуражке.

— Товарищ генерал, мы здесь! — сообщил ему один из ожидавших.

Я догадался, что это начальник Управления по охране тыла фронта генерал Лобов.

Большое помещение при входе направо было полно прибывшими офицерами; они сидели на скамьях, негромко разговаривали, пили чай, здесь же, на столах, чистили автоматы, брились, некоторые спали прямо на полу.

В коридоре стояли двое военных в плащ-палатках и пограничных фуражках, один записывал что-то в служебном блокноте, а второй, когда я поравнялся с ними, говорил ему:

— И еще выясните, где размещать собак и кто выделяет для них полевую кухню? И распространяется ли на них приказ об усиленном питании?

Егоров и Поляков находились в кабинете начальника отдела — генерал как раз докладывал по "ВЧ" в Москву о розыскных мероприятиях по делу "Неман".

Я хотел сразу же прикрыть дверь, но подполковник — он говорил по местному полевому телефону, — увидев меня, подозвал энергичным жестом и указал на стул.

— Ничем не могу помочь, — продолжал он в трубку. — Товарищ гвардии полковник, это приказ начальника штаба фронта... Чем прибывшие бойцы лучше ваших летчиков, вы можете поинтересоваться непосредственно у него... Что?.. Оставьте своих дневальных, дежурных офицеров, но обе казармы должны быть освобождены немедленно, подчеркиваю — немедленно!.. У меня все!..

По разговору Егорова, по его возбужденному лицу и голосу я понял окончательно, в каком напряжении они здесь пребывают. Генерала, видимо, в чем-то упрекали или задавали неприятные вопросы; он отвечал твердо, уверенно, но проскальзывали оправдательные интонации.

В заключение, приблизя мембрану к губам, он убежденно сказал:

— Заверьте генерал-полковника и Ставку, что делается все возможное, и я надеюсь, что завтра, в крайнем случае послезавтра мы их возьмем.

Положив трубку, он поднялся, пошел к двери и, должно быть только теперь увидев меня, по своему обыкновению в упор спросил:

— Что у вас?.. Есть что-нибудь существенное? Я не успел ответить, поднявшись, только еще формулировал ответ, как он, поняв, что ничего существенного у меня нет, толкнув дверь, шагнул через порог, потом внезапно обернулся и тут-то сказал мне, что мы занимались Николаевым и Сенцовым "за неимением лучшего, за неимением более перспективного", что надо было прояснить все раньше, не тратя на них трое суток. Потом, словно вспомнив, быстро спросил:

— Лопатку нашли?

— Он только вернулся из Гродно и Белостока и не в курсе... — невозмутимо заметил подполковник. — Поисками лопатки занимается лейтенант Блинов.

Генерал рывком захлопнул за собой дверь.

Я доложил Полякову о результатах работы в Гродно и Белостоке, рассказал о лицах, заслуживающих нашего внимания, — наибольший интерес он проявил к братьям Комарницким.

С его слов я понял, что никаких облегчительных новостей по делу нет. Москва предложила провести войсковую операцию, генерал и он, Поляков, полагая это нецелесообразным, преждевременным, высказались отрицательно. Тем не менее проводятся самые интенсивные приготовления. В Лиду и в Вильнюс перебрасываются маневренные группы девяти пограничных полков и саперные подразделения. Всего к исходу ночи в обоих районах должно быть сосредоточено семь тысяч человек, до трехсот грузовых автомашин и как минимум сто восемьдесят служебно-розыскных собак.

Поляков собирался ехать на предварительный инструктаж командиров прибывающих подразделений. Он придавал большое значение тщательному наставлению всех привлекаемых, особенно армейских офицеров, и предложил мне отправиться с ним.

— Где же Блинов? — посмотрев на часы, сказал он и потянул носом. — Должен бы уже вернуться. Давай дождемся его и поедем...

53. Гвардии лейтенант Блинов

Он вернулся в Лиду на аэродром затемно.

В отделе контрразведки авиакорпуса за наглухо зашторенными окнами что-то происходило.

Снаружи здание, как всегда, патрулировалось на расстоянии автоматчиками, но против крыльца стояло не две-три автомашины, как обычно, а семь, среди них полуторка и два "доджа", в том числе генеральский — Андрей, подойдя, узнал его по пробоинам в лобовом стекле. В большинстве машин сидели наготове шофера.

Андрей притаился в темноте неподалеку от крыльца, ожидая, когда выйдет Алехин, чтобы доложить ему о бесплодности поисков, о том, что рощу обшарили дважды — вдоль и поперек, — но лопатки там не оказалось...

Зайти в здание он не решался. Более всего он боялся встретиться с Егоровым. Он не без ужаса представлял себе, как сталкивается с генералом, как тот в упор спрашивает его о лопатке и, узнав, что она не обнаружена, презрительно говорит Полякову: "Лопатку не сумел найти... Какой же это боевой офицер?! Детский сад, да и только!"

Медлить с докладом, однако, было нельзя. Хижняк, как и ожидал Андрей, находился в помещении взвода охраны, с тыльной стороны здания. Сидя возле кухни, он пил чай и беседовал с пожилым бойцом-поваром, своим земляком. Андрей, поманив его рукой, попросил сходить и вызвать капитана.

Алехин появился на крыльце тотчас — ждал. Андрей окликнул его и, волнуясь, доложил.

— А хорошо искали, тщательно? — спросил капитан.

— З-землю носом р-рыли!.. — для большей убедительности словами Таманцева сказал Андрей. — Д-дважды прошли... в-вдоль и п-поперек.

— А с теми, кто машину нашел, кто первыми в роще был, с Павленками, разговаривал?

— Т-так т-точно! Лопатки в м-машине не было. Я в-взял р-расписку.

— Расписка распиской... Ты-то сам как считаешь? Твое мнение?

— Н-не было ее в м-машине... И в р-роще нет... — упавшим голосом сказал Андрей.

В темноте Андрей не мог разглядеть выражение лица капитана, а говорил Алехин, как всегда, ровно и вроде спокойно, и все же Андрей уловил в его вопросах нетерпение, если не взволнованность.

— Поужинай во взводе, — велел капитан. — Потом придешь сюда и в последнем кабинете налево напишешь подробный рапорт. На имя подполковника. Что конкретно сделано, с кем разговаривал и свое заключение. Рапорт оставишь у секретаря. И до утра можешь спать... Да... квартира занята и во взводе люди. Ложись-ка в машине!..

И Алехин скрылся за дверью — пошел докладывать...

Во взводе повар под нашептывание Хижняка налил до краев литровый котелок густых тепловатых щей с кусками мяса, нарезал большими ломтями полбуханки хлеба. Андрей, сутки не державший и крошки во рту, с жадностью набросился на еду, не замечая ни вкуса, ни своего громкого чавканья.

Дверь в соседнюю комнату была открыта, и там на двухъярусных нарах не раздеваясь спало несколько офицеров с погонами разных родов войск на гимнастерках; двое старших лейтенантов, молодые и сильные ребята, сидели и чистили автоматы.

— Из Москвы... — успел шепнуть Андрею Хижняк, — целый самолет...

И квартиру, где не раз ночевала группа, тоже заняли...

Все прибывшие были примерно одного определенного возраста (двадцать пять — тридцать лет), как на подбор крепкие, мускулистые; кроме пистолетов, они имели перебинтованные в дорогу обмотками личные автоматы. И Андрея осенило: "Чистильщики!"; скорее всего не просто чистильщики, а, как выражался Таманцев, "волкодавы".

Целый самолет — такого за два месяца службы Андрея в контрразведке еще не случалось. Алехин ничего ему не сказал, и Андрею в голову не могло прийти, что приезд генерала, и лопатка, которую он не нашел, и прибытие этих людей — все имело прямое отношение к разыскиваемому их группой уже двенадцатые сутки передатчику.

Он понял одно: происходило что-то необычное, чрезвычайное...

А за стеной, в отделе, Алехин уже доложил, что лопатка не найдена. Реакцию генерала, да и Полякова, Андрею страшно было даже представить. Чтобы отвлечься, он заставил себя обдумывать рапорт.

Он с радостью написал бы его здесь, в помещении взвода, но Алехин велел сделать это в отделе, а там каждое мгновение можно было столкнуться с генералом или Поляковым.

Андрей доел все до дна, от второго отказался и с тяжелым сердцем вышел на улицу. При одной мысли о встрече с генералом его бросало в жар.

Миновав при входе в отдел сержанта-автоматчика, он поспешно шмыгнул в последний налево пустой кабинет. Бумага лежала на столе, и чернила с ручкой здесь тоже были.

Он сидел и писал, а в коридоре время от времени раздавались шаги, и каждый раз он с волнением ожидал, что дверь отворится и появится генерал...

На рапорт ему потребовалось более часа. Написав, проверил и отнес секретарю, неприветливому, угрюмому лейтенанту, тот взял и, не взглянув, сунул в одну из папок.

Проходя по коридору, Андрей расслышал в кабинете начальника отдела невнятный разговор, приглушенный стеной и обитой дверью. Слов нельзя было разобрать, но ему показалось, что он различил возбужденный голос Егорова.

Потом Андрей лежал в кузове полуторки, мучился и не мог заснуть.

Он с ужасом представил себе, как завтра туда, в рощу, отправят кого-нибудь из этих московских розыскников и лопатка, возможно, будет найдена. Или пошлют Таманцева, тот не только лопатку, а спичку или окурок из-под земли выкопает.

Воображение рисовало Андрею самые тягостные картины. Генерал, потрясая его рапортом, бегал по кабинету и окающим басом ругался: "Лопатку найти не сумели! Позор!" Славный молчаливый Алехин и подполковник, этот необыкновенный человек, — он подвел их обоих! — пытались его защитить, но генерала это только раздражило, и он разгневанно кричал: "Мне нужны не оправдания, а лопатка!.. Где она?.. Послали какого-то мальчишку! Ему дали роту, а толку — шиш да кумыш! На что он способен?! Как он к нам попал?.. Отправьте его в полк! Немедленно! Кулема! Лопух! Детский сад, да и только!"

Расстроенный буквально до слез, Андрей не замечал, что Егоров в его воображении ругался словами Таманцева.

Пусть откомандируют. Он не "волкодав", а строевой офицер. Только бы попасть в свой полк, а не в резервный. Впрочем, в любой фронтовой части он будет человеком. Во всяком случае, не хуже других, а то и лучше. Там, если случится, он погибнет с честью, и о нем напишут, как он сам писал о многих своих бойцах и сержантах: "... верный воинской присяге, проявив мужество и героизм, был убит..." А здесь ты хоть наизнанку вывернись, пять раз погибни, но если нет результата, ты все равно плох и виноват.

... В эти напряженные часы всем начальникам Блинова было не до него. Чтобы поиски велись тщательно, усердно и настойчиво, ему утром и не намекнули, что лопатки в роще может не оказаться. Даже Алехин, обычно разъяснявший Андрею, что к чему, второпях ничего ему не сказал, не растолковал. Андрей и не подозревал, что отсутствие лопатки в роще на месте обнаружения угнанного "доджа" работало на версию, возникшую у Полякова после вчерашнего разговора в госпитале с Гусевым. Ему и в голову не могло прийти, что сообщение Алехина: "Роща обыскана дважды, качественно; лопатка не найдена", было для подполковника и генерала самой радостной вестью в эти тяжелые сутки.

54. Таманцев

Вечером Юлия принялась рубить валежины, а я опять занялся с Фомченко и Лужновым.

За эти двое суток я к ним решительно подобрел. Какой с них мог быть спрос: Фомченко попал в контрразведку весной, перед маем, а Лужнов и того позже, в июне — два месяца назад. Стажа у них, как говорится, без году неделя, неудивительно, что даже Малыш против них — профессор. Я подумал еще: не дай бог доведется нам здесь просидеть не одну неделю, так я их поднатаскаю — людьми сделаю.

Речь опять пошла об агентах-парашютистах: откуда они берутся, вернее, из кого вербуются, как их готовят, как мы их разыскиваем и берем.

Контрразведка — это не загадочные красотки, рестораны, джаз и всезнающие фраера, как показывают в фильмах и романах. Военная контрразведка — это огромная тяжелая работа... четвертый год по пятнадцать — восемнадцать часов каждые сутки — от передовой и на всем протяжении оперативных тылов... Огромная соленая работа и кровь... Только за последние месяцы погибли десятки отличных чистильщиков, а вот в ресторане я за всю войну ни разу не был.

Просвещая Фомченко и Лужнова, я для пользы дела, по воспитательным соображениям, естественно, о трудностях не говорил — если бы рассказать им все как есть, они наверняка бы скисли.

Условия и работка у нас такие, что любой бывалый шерлок, даже из столичной уголовки, от отчаяния повесился бы на первом же суку.

В любом уголовном розыске — дактилоскопия, оперативные учеты, лаборатории и научно-технические отделы;

там на каждом шагу — постовой и дворник, готовые помочь и словом и делом. А у нас?.. Ширина полосы фронта — свыше трехсот километров, глубина тылового района — шестьсот с лишним. На этой огромной территории сотни городов, сотни узловых и линейных станций; ежесуточно — тысячи передвигающихся к фронту и по рокадам бойцов, сержантов и офицеров, повсюду леса, большие чащобные массивы. А жители, например, здесь, в западных областях, запуганные, молчаливые, из них слова дельного, как ни старайся, не вытянешь. И вся наша техника, кроме личного оружия, — трофейный Пашин фотоаппарат.

Причем уголовка имеет дело с самодеятельностью отдельных лиц, а мы — с преступниками, за которыми сильнейшее государство, которых готовят не полуграмотные паханы, а изощренные агентуристы, готовят в специальных школах, снабжают легендами, экипировкой и документами опытнейшие профессионалы.

Что мы лично можем этому противопоставить?.. Примитив полевого контршпионажа: осмотры леса, визуальное наблюдение, беседы с местными жителями и засады. Убийственный примитив! И хоть яловая, а телись! Возьми их всех! Возьми их теплыми! Умри, но сделай! Вернее, как говорит начальство: сделай и не умирай!

Разумеется, о трудностях я не калякал, наоборот, умалчивал: я должен был поддерживать в Фомченко и Лужнове высокий боевой дух плюс постоянную готовность.

Что там у Юлии произошло, я упустил, то ли ее ударило отлетевшим дрючком, то ли просто измучилась или подумала о своей незавидной жизни, не знаю, но только, уронив вдруг топор, она заплакала навзрыд, к ней подскочила пацанка, ухватилась за подол и тоже заревела.

Они стояли вдвоем и ревели не стесняясь, уверенные, что их никто не видит, и я опустил бинокль — не нужно и неловко, вроде подсматриваешь.

Еще за глаза, не видя Юлии, а настроился к ней враждебно, неприязненно, как к немецкой овчарке, обыкновенной фрицевской подстилке, но, понаблюдав, переменился.

Девчонка... Сирота-недоумок. Мне ее даже стало жаль. Дура девка, сама себе жизнь покалечила.

По виду она представлялась мне с характером, волевой, и вот так быстренько сломалась. А ведь это только цветочки. Я подумал, каково ей будет с малышкой здесь, на хуторе, зимой. Когда все заметет и ни хлеба, ни молока — картошка и одиночество. И еще страх.

Конечно, по стране жили трудно, одиноко миллионы наших честных солдаток, но мне и эту непутевую деваху было жаль. Скорей даже не ее, а пацанку — чем она виновата?

Свирида я уже понял. Жлоб, скотина безрогая — у такого снега зимой не выпросишь. Собственники они все здесь, гады, кто кого сможет, тот того и гложет, но этого горбуна я особенно невзлюбил.

Впрочем, эмоции эмоциями, а мне следует быть объективным. Не затем я сюда приехал, чтобы кого-то жалеть или ненавидеть.

Мое дело маленькое. Мое дело — взять Павловского и тех, кто с ним, если, понятно, они здесь появятся. Причем старшего группы и радиста — живьем, это как минимум. Знать бы еще, кто из них радист, а кто старший группы, — третьего можно и не беречь. Функельшпиль, главное — функельшпиль!{39}

Если появятся — в том-то и загвоздка! За время наблюдения мои сомнения нисколько не уменьшились. Зачем Павловскому приходить сюда — что он здесь оставил?.. Пашины предположения основывались на чистой лирике. Кстати, когда мы с Фомченко и Лужновым приехали сюда, я спросил Пашу, прокачал ли он объект засады с Эн Фэ. Он не ответил, и я понял, что нет, это его единоличное решение.

За прошедшие двое суток мы ознакомились с образом жизни Юлии и Свиридов, точнее сказать, с их суточным рабочим циклом.

Как только светало, жена Свирида и его мать отправлялись в деревню, доили там корову и, надо думать, убирали, ухаживали за своей скотиной. Часа полтора спустя они возвращались с ведром молока и приводили лошадь — даже ее на всякий случай, чтобы не отобрали, не увели наскочившие аковцы или немцы, на ночь не решались оставлять на хуторе.

Свирид с самого рассвета возился по хозяйству, и Юлия около своей хатенки тоже возилась. Работали все трое Свиридов и Юлия с крестьянской жадностью, почти без отдыха, до поздних сумерек. Вечером лошадь отводили в деревню и опять приносили в ведре надоенное молоко. В отсутствие Свирида его мать или жена подбрасывали Юлии что-нибудь из продуктов, но в хате у нее или даже поблизости лишней минуты не задерживались — боялись горбуна. И Юлия тоже его боялась и наверняка недолюбливала, скорее даже ненавидела.

Итак, двое суток наблюдения не дали нам ничего, кроме ознакомления с образом жизни Юлии и семейства Свиридов и уяснения отношений между ними. Никто из посторонних не появлялся, ничего представляющего для нас интерес не происходило, и сама Юлия из поля зрения никуда не отлучалась.

Интуиция — великая вещь, а чутье мне подсказывало: зря здесь время теряем. Я определенно чувствовал — пустышку тянем. Понятно, чтобы не размагничивать Фомченко и Лужнова, я виду не подавал, наоборот, держался все время "бодро-весело" и на каждом шагу демонстрировал абсолютную веру в перспективность и успех нашей засады. Я поддерживал их не только морально, но и физически: спать разрешал дольше, чем себе, да и еды подсовывал побольше.

Когда стемнело, я еще раз обговорил с ними все возможные случаи и сигналы взаимодействия, мы спустились с чердака и опять расположились в кустах по обе стороны Юлиной хатенки. Ночь наступала холодная, росистая, небо вызвездило ярко, как на юге, и, оглядывая Млечный Путь, я решил, что если завтра приедет Паша — он собирался сам привезти нам продукты, — выскажу ему без утайки то, что думаю, свои сомнения и несогласие и потребую, чтобы он немедленно доложил все Эн Фэ. Он доложит: дружба дружбой, а дело есть дело, и я не мальчик — пусть с моим мнением тоже считаются!

Фомченко почему-то прибыл сюда без шинели, и я навязал ему свою, старенькую, без погон — Паша называл ее "инвалидской". Дорого бы я сейчас дал за эту изношенную старушку или за любую другую! Поверх гимнастерки на мне была только плащ-палатка, а холодало с каждым часом совсем не по-летнему, и уже к полуночи я дрожал как цуцик.

И тут я подумал, что мы здесь можем — за здорово живешь! — просидеть понапрасну до белых мух, и такая тоска ухватила меня за душу, просто выть захотелось...

Нет, я не мальчик и молчать не буду. Даже перед генералом!.. А Эн Фэ при случае обязательно спрошу: "Зачем меня запятили в эту засаду — блох задаром кормить?.. Или геморрой отращивать?.. А на большее я что — неспособный?.."

Я молчать не стану, я ему прямо скажу: "Некачественно вы ко мне относитесь! Что я вам — троюродный?! Это же всего-навсего тренировка на бездействие, на усидчивость! Зачем она мне?.. Это задание для прикомандированных, для стажеров!.."

55. Переговоры по "ВЧ"

Ночь кончалась, было без двадцати минут пять, когда в кабинете, где находились Егоров, Мохов и Поляков, в очередной раз зазвонил телефон"ВЧ", и Егоров взял трубку.

— Генерал Егоров? — раздался в сильной мембране слышный и в нескольких метрах от аппарата голос Колыбанова.

— Я вас слушаю.

— Где вы находитесь?!

— Не понимаю, — невольно усмехнулся Егоров. — Вы звоните мне сюда и спрашиваете — где?.. В отделе контрразведки авиакорпуса.

— Они работают у вас под носом!!! — возбужденно закричал Колыбанов; обычно невозмутимый, он задыхался от волнения. — Вот... передо мной текст последнего перехвата по делу "Неман"... Слушайте внимательно!.. "Личным наблюдением... на аэродроме в Лиде обнаружено самолетов... "ИЛ-2" пятьдесят три, "ЛА-5" сорок восемь, "ПЕ-2" тридцать шесть, "ЯК-9" пятьдесят один, "ЛИ-2" семь, "ПО-2" четырнадцать..." Вы слышите?! Они работают у вас под носом!!!

Егоров налился кровью и, тяжело дыша, молчал. Сидевший в метре от него Мохов пробормотал: "Этого еще не хватало!" — и огорченно покачал головой. Поляков, только что прилетевший из Вильнюса, сидя за приставным столиком, продолжал быстро писать, он не поднял головы, только часто пошмыгал носом.

В чувствительной мембране аппарата "ВЧ" голос Колыбанова звучал так интонационно отчетливо, будто он говорил не из далекой Москвы, а из соседней комнаты. И Егоров явственно представлял себе его, невысокого, худощавого, со спокойным смугловатым лицом, в генеральском кителе с орденскими планками и в брюках навыпуск. Выдержанный и корректный Колыбанов еще ни разу не был так резок с Егоровым, ни разу не был в таком возбуждений, и Егоров почувствовал, что дело тут не только в последнем перехвате и наблюдении за аэродромом; это наверняка не все.

Мохов помог Егорову открыть портсигар и, как только тот взял папиросу, зажег спичку.

— Генерал-полковник только что звонил из Ставки, — после недолгого молчания уже обычным спокойным тоном продолжал Колыбанов. — Он выезжает и приказал, чтобы вы ожидали у аппарата его звонка.

— Слушаюсь, — глухо проговорил Егоров; вид у него был довольно подавленный.

— Полагаю, предстоят серьезнейшие объяснения, и более того — неприятности! Делом "Неман" занимается сам... Вы меня понимаете?

— Да...

Колыбанов помедлил и неожиданно сказал:

— Алексей Николаевич, я не буду докладывать о последнем перехвате генерал-полковнику до его разговора с вами. Так, наверно, будет лучше.

Егоров сделался багровым.

— Товарищ генерал, — не принимая предложенного ему неофициального тона, строго произнес он. — Я не слабонервный и не нуждаюсь в одолжениях! Перехват по делу, взятому на контроль Ставкой, вы обязаны доложить генерал-полковнику немедленно!

— Ну смотрите,— примирительно сказал Колыбанов. — Я думал прежде всего о вас.

— Я это понял! Благодарю!

Егоров положил трубку, и буквально в следующее мгновение телефон "ВЧ" зазвонил опять.

— Егоров?.. Что нового? — послышался в трубке голос начальника Главного управления контрразведки.

— Результативного, товарищ генерал, к сожалению, ничего. Мы делаем все возможное...

— Я буду у вас днем. Какая еще помощь вам может быть экстренно оказана?

— Экстренно?.. Оперативный состав контрразведки и прежде всего чистильщики. Очень желательны опознаватели! В первую очередь по Варшавской и Кенигсбергской разведшколам, особенно по радиоотделениям.

— Обещаю! В ближайшие часы на других фронтах будут собраны и доставлены на аэродромы Вильнюса и Лиды до трехсот офицеров контрразведки... И не менее пятидесяти чистильщиков... Опознавателей много не обещаю, но всех, кого сможем безотложно собрать, немедленно доставим... Все прибывающие должны быть задействованы с ходу, без малейшего промедления! Офицеров контрразведки используйте только в качестве старших оперативно-розыскных групп смешанного состава.

— Мы так и сделаем.

— До их прибытия все привлекаемые в состав этих оперативных групп должны быть собраны в Вильнюсе и Лиде на аэродромах и тщательно проинструктированы.

— Слушаюсь.

— Чем еще вам можно помочь?

— Очень желательны подвижные пеленгаторные установки. Хотя бы еще десяток.

— Обещаю! Какова готовность войсковой операции?

— Плюс два с половиной.

— Не позже утра сделайте — час, максимум полтора.

— Товарищ генерал, я должен еще раз заявить: мы против войсковой операции в течение ближайших двух суток. Мы настоятельно...

— Не надо мне это повторять! — В голосе генерал-полковника почувствовалось раздражение. — Я и сам не склонен ее форсировать... Но обстоятельства могут вынудить... Ваши соображения по "Неману" в настоящий момент? Что думает Поляков? Согласен ли с вами Мохов?

— У нас мнение единое, и за последние три часа оно не изменилось. Мы полагаем, что возьмем их сегодня или завтра.

— Завтра — исключается! В нашем распоряжении сутки, и ни часом больше!

— То есть как исключается?! Это уменьшает наши даже ограниченные предположительные шансы вдвое! Товарищ генерал-полковник, мы категорически возражаем!

— Срок установлен не мною. Понимаете?

— Не могу! — после короткой паузы заявил Егоров. — Даже если мы возьмем к вечеру ядро: старшего группы и радиста, а Матильда, а Нотариус? Тут не может быть дилеммы — "хватать" или "все концы"! Тут единственное решение: "все концы"! Отдавать завтрашние сутки невозможно! Если это указание Ставки, то, извините, там могут недопонимать специфики розыска и деталей дела, но мы-то с вами профессионалы! И я прошу... считаю необходимым немедля обратиться туда и разъяснить...

— Кому разъяснить, кому?!! — оглушающе загремел в трубке грубоватый голос генерал-полковника. — Заткните им глотку!!! Выбейте хотя бы ядро группы, возьмите рацию! Сегодня же!!! "Все концы"!.. Не до жиру! Вы не представляете всей серьезности ситуации!.. Это личное приказание, понимаете, личное! И категорическое! Речь идет о судьбе операции стратегического значения. Никакие отсрочки невозможны! Если мы их в течение суток не возьмем, то завтра вас на этой должности не будет и меня здесь не будет! Мы обязаны принять все возможные и невозможные меры, подчеркиваю — невозможные! — и взять их сегодня! Не удастся — ничем не смогу помочь: завтрашних суток у нас не будет!..

— Понял...

— Раньше меня, очевидно, прибудет начальство... первые заместители из обоих наркоматов. Обеспечьте их всем необходимым. Но времени с ними не теряйте, а делайте спокойно свое дело! И никаких споров, никаких пререканий! Что бы вам ни говорили — "Да, товарищ комиссар!", "Хорошо, товарищ комиссар!", "Слушаюсь, товарищ комиссар!..". Однако любые действия, с которыми несогласны вы или Поляков, категорически запрещаю!.. Чьим бы именем ни оказывалось на вас давление!.. Полякову создайте оптимальные условия! И прежде всего оградите от ненужных дискуссий и всякой говорильни с кем бы то ни было. Вы меня поняли?

— Так точно!

— Что бы ни делалось у прибалтийцев, более всего мы надеемся на вас! Передайте это Полякову... Вы оба и ваши подчиненные должны сегодня показать, на что способны... У меня все! Вопросы?

— Нет.

— Я буду у вас не позже... четырнадцати часов. Держите постоянный контакт с Колыбановым. И действуйте самым активным и решительным образом! Все!

Егоров положил трубку и, еще осмысливая и переживая закончившийся разговор, невидящими глазами посмотрел на Мохова.

— Нервничают, — сказал тот понимающе. — На них тоже жмут...

— Нервничать — это привилегия начальства, — подняв голову от документа, заметил Поляков. — А мы должны работать без нервов и без малейшего шума!.. Главное сейчас — не устраивать соревнования эмоций!.. Главное для нас — работать спокойно и в полном убеждении, что сегодня, завтра... или позднее... но если мы не поймаем, никто за нас это не сделает...

Дальше