31. При чем тут Юлия?

Таманцев с двумя офицерами должен был приехать еще полтора-два часа тому назад. Ожидая их в условленном месте, у мостика через крохотную речушку, Алехин лежал близ обочины мощенной булыжником пустынной дороги на успевшей остыть земле, размышлял о деле и терялся в догадках, почему они так задерживаются.

Еще не стемнело, но от низких сумрачных туч повечерело раньше времени.

Звук мотора полуторки он заслышал издалека и погодя, когда шум приблизился, вышел на дорогу.

Как только машина остановилась, Таманцев и за ним двое прикомандированных выпрыгнули из кузова.

— Капитан Фомченко, — представился плечистый, с головой, обожженной справа от виска до затылка.

— Старший лейтенант Лужнов, — вытянулся перед Алехиным высокий, помоложе.

Как и Таманцев, они были без головных уборов, в плащ-палатках, с автоматами ППШ и вещмешками в руках; только Таманцев дополнительно захватил еще "шмайссер"{30}.

Обоих прикомандированных Алехин наверняка видел в отделе контрразведки авиакорпуса. Он даже припомнил, что у капитана на одной из медалей вмятина от пули или осколка.

— Развернись и стань сюда, — указывая в кусты на отходящую перпендикулярно неторную дорогу, велел он Хижняку и позвал офицеров: — Идемте.

Широкой травянистой тропой, обжатой с обеих сторон кустарником, они направились к темнеющему вдали лесу — Алехин и Таманцев впереди, Фомченко и Лужнов за ними.

— Что так долго? — справился Алехин у Таманцева.

— Можете проколоть себе дырочку для ордена, — небрежно сообщил Таманцев. — Мы нашли этих — капитана и лейтенанта.

— Кто это? — заинтригованный упоминанием об ордене, поинтересовался Фомченко.

— Подозреваемые, — пояснил Алехин, — точнее даже — проверяемые... Где они?

— Зашли в дом шесть на улице Вызволенья. Судя по всему, они там уже бывали. Блинов наблюдает за ними. По данным комендатуры, фамилия капитана — Николаев, лейтенанта — Сенцов. Прибыли из воинской части тридцать один пятьсот восемнадцать... Цель командировки указана стандартно: выполнение задания командования.

— Блинову там не управиться, — вздохнул Алехин. — Тридцать один пятьсот восемнадцать — это что за часть?

— Второго Белорусского фронта. Я сделал запрос. Подполковника не было, потому и задержался.

— Если они действительно из этой части... другого фронта, что же они лазят у нас по хуторам? Странно... Твои соображения?

— Ничего примечательного. Держатся спокойно, непринужденно... По виду в армии не новички... Их надо понаблюдать, — заключил Таманцев. — Вы же сами говорите — проверяемые. Возможно, этим и ограничится... К утру будет ответ.

— Ну уж к утру.

— Будет, — заверил Таманцев. — Я сам звонил по вэ-че в Управление Второго Белорусского. И передал с литером "Весьма срочно"... За подписью генерала.

— Плачет по тебе гауптвахта, — покачал головой Алехин. — Кончится война, посадить на полгодика — вполне по заслугам!

— Уж я бы там отоспался. И ряшку бы наел — во! — Таманцев развел руками. — Есть элементы авантюризма, — со вздохом признал он, — но исключительно для пользы дела.

— Там гроза... — оборачиваясь в сторону Лиды, помолчав, проговорил Алехин.

— Уж это точно!.. Веселенькая ночка вам предстоит... Таманцев осмотрел темное небо, потом лес впереди — выглядело все вокруг мрачно, диковато — и заметил:

— Прекрасное место для отдыха. В каком отеле для нас приготовлены номера?

Алехин, будто не слыша, молчал.

— Распорядитесь доставить туда багаж, — не унимался Таманцев, — массажистку и педикюрных операторов.

— Ожидают тебя с нетерпением, — принимая тон Таманцева, сказал Алехин.

— Очень мило... А каков приказ Родины?

— Взять Казимира Павловского и тех, кто с ним, — вполне серьезно сказал Алехин.

— Кто это — Павловский? — спросил Фомченко; он, видно, был любознателен и, во всяком случае, хотел быть в курсе дела; а Лужнов молчал.

— Агент германской разведки, — оборачиваясь, сказал Алехин.

— Милейший парень, — добавил Таманцев. — Девять успешных перебросок и четыре железки от немцев... Особо опасен при задержании. Как-то под настроение ухлопал трех лопухов из комендатуры.

— Понятно, — несколько озадаченно проговорил Фомченко.

— Ну уж — лопухов, — не согласился Алехин. — Офицера и двух патрулей. С ним надо ухо держать востро. Я ознакомлю вас с ориентировкой и фотографиями, — пообещал он.

— Нам сказали... — наконец произнес Лужнов, — здесь полно банд. Правда?

— Говорят, убивают, — Таманцев пожал плечами, — но мы не видели.

Лужнов держал автомат наизготове, время от времени утыкаясь стволом в спину Таманцеву.

— Поставьте на предохранитель, — посоветовал ему Алехин и улыбнулся. — Вы летчик?

— Летчик, — покраснев, подтвердил Лужнов и сдвинул шишечку.

— Восемьдесят семь боевых вылетов, — сказал за него Фомченко. — Комиссован после ранения. Как и я, грешный...

"Вот так... Восемьдесят семь боевых вылетов, а автомата, возможно, в руках не держал. Летчики... Ладно, скажи спасибо, что этих дали".

Они вышли к всполью и все четверо встали за кустами. На поле, метрах в двухстах от них, виднелся добротный дом с мансардой, левее — две бедноватые хаты, за ними зловеще чернел лес.

— Это дом Павловских, — показал Алехин.

— Он заколочен, — заметил Таманцев.

— Да... Сам хозяин, Павловский-старший, арестован как фольксдойче... сидит в Лиде, — объяснил Алехин Фомченко и Лужнову. — В меньшей хате, — Алехин указал рукой, — проживает Юлия Антонюк.

— А это кто? — нетерпеливо осведомился Таманцев.

— Сирота... Она с детства в услужении у Павловских;

то ли батрачка, то ли служанка — не поймсшь. Имеет дочку полутора лет.

— От кого? — спросил Таманцев.

— Поговаривают, что от немца, но я думаю иначе... Эта Юлия — родная сестра жены Свирида. Кстати, вон его хата...

— А кто это — Свирид? — вступился Фомченко.

— Приятель капитана, — с иронией заметил Таманцев. — Он и подарил нам Павловского.

— Вот именно... — улыбнулся Алехин и пояснил Фомченко: — Обездоленный человек, горбун.

— А тетка? — озабоченно спросил Таманцев. — У Казимира тут где-то есть родная тетка.

— Не здесь, а в Каменке... Я отдаю предпочтение Юлии. На две засады у нас просто нет сил.

— Нам-то все равно, где блох кормить — там или тут. — Таманцев сплюнул. — Только просветите. Не дайте помереть дурой! При чем тут Юлия? Почему Павловский должен появиться здесь?..

32. Алехин

Трудно было допустить, что, попав в эти места после многих месяцев отсутствия, Павловский не попытается встретиться с кем-либо из родных или близких ему людей. Но с кем?

Отец, которого он, по словам крестьян, уважал и любил, находился в тюрьме, дом стоял заколоченный, и со стороны издалека было видно, что там никто не живет. Следовало предполагать, что Павловский через кого-нибудь (скорей всего через свою родную тетку Зофию Басияда) постарается узнать о судьбе отца.

Как я выяснил, Басияда, истовая католичка, без симпатии относилась к немцам, запрещавшим религиозные службы на польском языке и жестоко притеснявшим не только рядовых верующих, но и "наместников божьих" — ксендзов. Фактом было, что она, наполовину немка, не подписала фолькслист, как это сделали ее брат и племянник, хотя в тяжелых условиях оккупации германское гражданство давало немалые блага. Своего единственного брата она любила, с племянником же отношения у нее, как я понял, были не лучшие.

Обдумывая все, что мне удалось узнать о Павловских, Свиридах, о их родственниках, я из двух вариантов — Зофия Басияда и Юлия Антонюк — постепенно склонился ко второму.

Дело в том, что у меня еще раньше возникло предположение, что дочка у Юлии Антонюк от Казимира Павловского.

Эта догадка появилась у меня, когда, узнав, кто такая Юлия, я обдумывал текст записки, извлеченной из пирога в отделе госбезопасности. Зачем сидящему в тюрьме отнюдь не сентиментальному пожилому человеку в коротком тайном послании сообщать, что девочка его батрачки здорова?

Мысль эта получила некоторое подтверждение, когда на одной из двух фотографий Павловского, принесенных Свиридом, я не без труда разобрал стертую кем-то надпись:

"Самой дорогой от Казика". И ниже: "1943 год".

Кто мог быть для Павловского-младшего "самой дорогой" в доме Свирида? Как попала туда эта карточка?.. Естественным было предположение, что фотография подарена Казимиром Юлии. И что полтора месяца назад после спешного отъезда Юлии карточка вместе с другими ее вещами попала в дом к Свириду.

Кто же и когда стер надпись?.. Возможно, Юлия — перед приходом наших войск, — а может, и Свирид. Примечательно, что, когда я потребовал принести фото Павловского, он отправился к хате, зашел туда и тут же полез в погреб — несомненно, там и были спрятаны карточки.

Дорого бы я дал, чтобы узнать истину о взаимоотношениях Павловского и Юлии, чтобы знать доподлинно, кто отец девочки.

Кстати, Эльзой, именем в этих местах весьма редким, звали, как мне запомнилось по следственному делу, мать Юзефа Павловского — бабушку Казимира.

Мое предположение об отцовстве Павловского-младшего представлялось вполне вероятным, но не более. Чтобы как-то проверить его, я до приезда Таманцева попытался установить дату рождения девочки.

Она была зарегистрирована у каменского старосты как родившаяся 30 декабря 1942 года. В графе "Отец", естественно, красовался прочерк, свидетельницей при записи значилась Бронислава Свирид.

Эта дата, к сожалению, не подтверждала мою догадку, наоборот. Так случается частенько: фактов нет, одни предположения, доказать или опровергнуть их практически невозможно, а надо тотчас принять решение. И ошибиться нельзя, а посоветоваться — для уверенности — не с кем.

Был у меня, правда, еще небольшой довод против варианта с Зофией Басияда: Павловский переброшен, очевидно, в конце июля или в начале августа и за это время повидаться с теткой мог бы уже не раз. Юлия же появилась здесь всего два дня назад.

Я вовсе не тешил себя иллюзией, что Павловского привели сюда только родственные чувства. Тут наверняка был случай невольного сочетания личного с нужным для дела, необходимым.

Шиловичский лесной массив, безусловно, превосходное место и для выхода агентурного передатчика в эфир, и для устройства тайника, где эту рацию можно прятать, и для скрытной приемки грузов с самолета. Павловский же хорошо знал этот район, знал до тропинки лес, все подъезды и подступы; действовать здесь ему, естественно, было легче, удобнее, чем в другой, незнакомой местности. А нам следовало иметь в виду одно немаловажное для его поимки обстоятельство: человек он опытный и появляться здесь может только украдкой, с наступлением сумерек, преимущественно в ночное время.

Таманцев, выслушав мои соображения относительно выбора объекта для наблюдения, задал несколько вопрос сов, а когда в заключение я поинтересовался его мнением, неопределенно хмыкнул:

— Занятно!..

Это, как я расшифровал, означало: "Ваши предположения я не разделяю и могу камня на камне от них не оставить. Но спорить не буду и слова не скажу, чтобы не размагничивать этих двух — Фомченко и Лужнова..."

Его отношение я определил правильно — прощаясь со мной в кустах близ дома Павловских, он сказал то, что обычно говорил в подобных, сомнительных для него, ситуациях, когда не верил в успех:

— Что ж, наше дело маленькое...

И, словно желая меня успокоить, напоследок добавил:

— Придут — не уйдут.

Мыслями я уже был в Лиде. Павловский, безусловно, тоже "наш хлеб", и постараться взять его — наша прямая обязанность. Однако никаких данных о его причастности к работе разыскиваемого нами передатчика у нас не было, а рация с позывными КАО оставалась основным заданием группы, основной целью наших усилий, и я ни на минуту не забывал об этом.

33. Их надо понаблюдать...

Предгрозовая полутьма становилась все более душной и тяжелой. Жители поспешили укрыться по домам. Улица была пустынна и тиха, и весь город словно замер в ожидании.

Светомаскировка соблюдалась тщательно — ни огонька, ни тусклой полоски света. Сумерки сгустились настолько, что, кроме темных силуэтов домов, разглядеть что-либо на расстоянии было уже почти невозможно. Андрей перебрался через мостик, прополз по-пластунски за кустами и залег метрах в двадцати напротив калитки.

Вскоре, после того как он занял это весьма удобное для наблюдения место, из дома кто-то вышел и ходил за штакетником в палисаде; как ни старался Андрей, но рассмотреть, кто это был, не смог.

Потом со стороны дома появился большущий кот; бесшумно ступая, он подошел прямо к кустам, где лежал юноша, и зелеными, зловеще блестевшими в темноте глазами с минуту разглядывал незнакомого человека, затем быстро вернулся к дому. "Разведал, сейчас все доложит, — весело подумал Андрей. — Слава богу, что не собака!"

Прошумел в листьях свежий ветерок, пронесся и затих. Спустя минуты первые капли дождя, редкие и тяжелые, как горошины, зашлепали по траве, по листьям, застучали по плащ-накидке. Молния огненным зигзагом сверкнула невдалеке, и гроза началась.

Андрей завернулся в плащ-накидку, но она была коротка, и ноги ниже колен скоро промокли.

Гроза разыгрывалась не на шутку.

Раздирая темную громаду неба, молнии на мгновение озаряли окрест, и снова все погружалось во мрак, и гром внушительно встряхивал землю.

Дождь полил сплошной стеной, словно на небе у какого-то колоссального сосуда отвалилось дно и потоки воды низверглись на землю.

Плащ-накидка пропиталась насквозь, затем постепенно намокло все, что было на Андрее: и гимнастерка, и брюки, и пилотка, даже в сапоги непонятно как набралась вода. От дневной жары не осталось и следа, холодная мглистая сырость плотно охватывала тело. Зубы у Андрея выбивали частую дробь, да и весь он дрожал.

"Нужно в любых условиях ничего не упустить и себя не расшифровать", — наставлял самого себя Андрей; на память ему пришел случай с Таманцевым в Смоленске.

Зимой, после освобождения города, за одним из домов было установлено наблюдение: по агентурным данным, в нем находилась явочная квартира германской разведки. Таманцев, придя на смену, определил, что наиболее удобное место для наблюдения — старая, заброшенная уборная посреди двора. Еще до рассвета он залез внутрь, и напарник запер его, заложив дверь доской — так было прежде.

Мороз был около двадцати градусов. Когда же Таманцев попытался греться, переступая с ноги на ногу, то оказалось, что ветхое сооружение от малейшего движения скрипит и шатается — того и гляди развалится. По двору же беспрестанно ходили.

Чтобы не обнаружить себя, Таманцев вынужден был простоять не шевелясь свыше десяти часов. Сведения о явочной квартире не подтвердились, и вспоминал он об этом приключении с улыбкой, хотя кончилось оно для него весьма печально: он так поморозил ноги, что месяца два провалялся в госпитале, где ему чуть было не ампутировали стопу.

Меж тем гроза на какое-то время утихла, чтобы вскоре разразиться с еще большим ожесточением. Злостно нарушая маскировку, молнии блистали одна за другой, и где-то совсем над головой оглушающе гремело и грохотало.

Казалось, разгулу стихии не будет конца. Однако в десятом часу ливень затих так же внезапно, как и начался. Гроза переместилась немного южнее, впрочем, на небе не было ни единой звездочки, и тихий обложной дождик не переставал. Отдаленные молнии полыхали чуть реже, каждый раз выхватывая на мгновение из мрака темные от дождя домики и палисады.

При одной из вспышек Андрей увидел бредущую под дождем фигуру в плащ-накидке и, уже когда снова все погрузилось в темноту, сообразил, что это Алехин — приехал и ищет его.

Надо было как-то дать о себе знать. Условные сигналы для леса Андрей помнил, но как это сделать сейчас, в городе, не представлял. Лишь минут через десять капитан, искавший его в темноте чуть ли не ощупью, приблизился настолько, что Андрей решился и тихонько окликнул его.

— Ну как, они в доме? — прежде всего осведомился Алехин.

— Д-да... — силясь не стучать зубами, проговорил Андрей. — Никто не выходил.

— Порядок... Тогда порядок, — облегченно сказал Алехин, запахиваясь в плащ-накидку, и улегся на мокрую землю рядом с Андреем.

Светящиеся зеленые стрелки показывали без четверти десять. "Неужто до утра придется валяться здесь в грязи, дрожа от холода и сырости?" — сомнение в необходимости наблюдения за домом ночью одолевало Андрея.

Время тянулось нестерпимо медленно; Андрею показалось, что часы остановились, — он поднес их к уху, услышал ровное тиканье и снова всмотрелся в темноту. "Вот гадство, — невесело подумал он. — Они себе спят спокойненько, а ты — мерзни!"

Алехин недвижимо лежал в метре от него по ту сторону куста. При вспышках молнии был виден профиль его скуластого, прикрытого до самых глаз капюшоном лица.

Наконец Андрею стало невмоготу, и дрожащим от холода голосом он нерешительно позвал:

— Т-товарищ к-капитан.

Алехин шевельнулся и шепотом спросил:

— Чего?

— Вы д-думаете, к-кто-нибудь выйдет?

— Думаю, надо продолжать наблюдение, — сказал капитан, и Андрей пожалел, что задал этот вопрос.

— Но до утра х-хождение з-запрещено, — попытался как-то аргументировать он.

— Ты вчера ходил, тебя кто-нибудь задерживал?.. А в дождь тем более... Ты погрейся, — предложил капитан. — Только без шума! И не подымайся...

Андрей, подумав, перевалился на спину и заелозил на плащ-накидке, быстро и с усилием двигая руками и ногами; но согреться ему не пришлось.

— Тихо! — Алехин схватил его за плечо.

Свет желтой неяркой полосой вырвался от дома и тут же погас. Сквозь реденькую пелену дождя капитан в какой-то миг успел заметить в дверном просвете фигуры двух человек — кто-то вышел из дома.

Алехин сжал Андрею руку. Но напрасно они напряженно вглядывались в темноту: в трех шагах ничего не было видно. Сквозь тихий мерный шум дождя чуть слышались шаги и совсем невнятно — разговор вполголоса: кто-то шел от дома к калитке. Алехин до боли сжимал руку Андрея; шаги приближались.

— Успеете. До поезда почти час, — послышался негромко, но явственно мужской голос.

— Може, на товарном пояду, — с сильным польским акцентом отвечал другой.

Заскрипела калитка.

— Счастливо доехать.

— Довидзеня!

Спустя мгновения зарница медленным отблеском осветила за штакетником темную фигуру, возвращавшуюся к дому, и вышедшего из калитки. Это был низкий толстый человек в брезентовом плаще и черной фуражке; он шел, ощупывая дорогу палкой, воротник плаща был поднят.

— Иди за ним, — быстро зашептал Алехин в ухо Андрею. — До станции его не трогай. А когда сядет в поезд, нужно проверить у него документы. Сбегай к коменданту и от моего имени попроси проверить... Только весь вагон, а не у него одного, понимаешь? В любом случае надо установить его личность! Под благовидным предлогом и без шума. Он, видно, поляк и вроде железнодорожник... Будь осторожен! Иди!

Андрей поднялся и, оставив плащ-накидку Алехину, осторожно двинулся вслед за неизвестным. Он шел вслепую, дрожа от холода; мокрые шаровары и гимнастерка плотно облегали тело, в набухших сапогах хлюпала вода. При каждой вспышке молнии он, поспешно пригибаясь, чуть ли не ложился на землю и видел, что человек в плаще, не оборачиваясь, идет шагах в пятидесяти впереди.

Андрей слышал, как он, очевидно, упав или споткнувшись, крепко выругался по-польски; потом юноше стало казаться, что звук шагов делается все тише, удаляется...

Андрей ускорил шаг и в тот же миг оскользнулся; пытаясь удержать равновесие, взмахнув руками, дернулся всем телом и полетел в канаву. Он больно ударился правой скулой и бровью; жидкая холодная грязь залепила лицо. Проклиная мысленно эту ночь и ненастье, отплевываясь, он ощупью отыскал лужу, обмыл лицо и утерся рукавом.

Дождь почти перестал, где-то впереди прогудел паровоз, и все. Никаких шагов не было слышно.

Андрей несколько мгновений постоял, вслушиваясь, и в сильном волнении бросился вперед.

На небе в тучах обозначился просвет; теперь можно было различить темные силуэты домиков по обеим сторонам. Вдруг впереди и несколько правее отчетливо послышались шуршащие шаги. "Свернул!" — сообразил Андрей и, дойдя до угла, пошел вправо, в ту сторону, откуда доносились шаги. Так он двигался минут пять, стараясь ступать нешумно и, чтобы сохранять дистанцию, дважды останавливаясь и вслушиваясь, как хрустит песок под ногами идущего впереди.

Сверкнула молния, и — о ужас! — Андрей увидел впереди статную фигуру в шинели; он бросился догонять.

— Как на с-станцию п-пройти?! — крикнул Андрей.

— Прямо, — раздался совсем близко, и что было совершенной неожиданностью, звонкий девичий голос. "Женщина!"

— К-кто вы? — выговорил Андрей и, так как она не ответила, спросил: — П-почему х-ходите ночью?

— А вы почему?

— Нужно! Я офицер.

— А я старшина! — Она зажгла фонарик и осветила Андрея; в правой руке у нее он разглядел пистолет.

— Ну и вид же у вас! — ахнула она. — Идите вперед!

— Куда в-вперед?

— Я не терплю ночью незнакомых за спиной. Вперед! И быстрее, — сказала она повелительно, — я опаздываю на поезд!..

34. Гвардии лейтенант Блинов

На станции находилось несколько эшелонов и всего один пассажирский состав Минск — Гродно.

Неизвестный мог попытаться уехать и с эшелоном, но Андрей решил сначала осмотреть гродненский поезд: к составу уже подавали паровоз. У кубовой Андрей подставил голову под кран, обмыл гимнастерку, брюки и сапоги и приступил к делу.

Света в вагонах не было. На счастье Андрея, луна выплыла из-за туч, и можно было разглядеть не только фигуры людей, но и некоторые лица. Почти все полки были заняты, в общем же пассажиров было немного: спали даже на нижних местах.

"В любом случае установить его личность! В любом случае!" — твердил сам себе Андрей, проходя по вагону и с лихорадочной поспешностью оглядывая пассажиров. Он начал с хвоста, просмотрев одиннадцатый и десятый вагоны, перешел в девятый и... чуть не наткнулся на человека в плаще.

Тот стоял во втором купе вполоборота к проходу; отраженный свет луны освещал его; Андрей, не останавливаясь, прошел дальше, успев, однако, заметить скрещенные молоточки на черной железнодорожной фуражке, приподнятый воротник плаща и даже разглядел крупное мясистое лицо неизвестного. Палки в руках у него уже не было, и по его позе Андрей понял, что он решил расположиться в этом купе на средней свободной полке.

"Он! — радостно билось сердце Андрея. — Это он! Теперь установить личность! Вагон номер девять". Андрей глянул на часы: до отхода поезда оставалось одиннадцать минут.

Комендант станции помещался в небольшом бараке возле блокпоста на путях. Это был пожилой смуглолицый, с седыми висками и шрамом на щеке капитан — Андрей его уже раза два видел. Теперь он, склонясь над массивным письменным столом, при свете лампы-молнии заносил какие-то сведения из блокнота на огромную, в полстола, таблицу. Слева на грязном, неопределенного цвета диване сидя, низко свесив голову и негромко всхрапывая, спал старший лейтенант — судя по красной фуражке, офицер комендатуры.

— Т-товарищ капитан, — приложив руку к пилотке, обратился Андрей, — разрешите...

— Подождите, — недовольно оборвал комендант, у него что-то не ладилось; он в волнении листал блокнот и поерзывал на стуле. — Вы можете подождать, — с раздражением не то спросил, не то приказал он.

Андрей некоторое время стоял в нерешимости; одернув прилипшую к телу гимнастерку, потрогал пальцем распухшее подглазье и бровь, затем взглянул на часы: до отхода поезда оставалось пять минут.

— Я не могу ж-ждать! — неожиданно для самого себя громко объявил Андрей.

— Что-о? — удивленно вскинул голову комендант и посмотрел на Андрея. — Что вам надо?

Выложив на стол намокшее удостоверение, Андрей торопливо и сбивчиво изложил суть дела, дважды упомянув фамилию Алехина.

— Только девятый? — переспросил комендант. — Никитин! — позвал он; спавший на диване офицер и не шевельнулся.

— Никитин! — заорал комендант. — Вот черт! Да разбудите же его!

Старший лейтенант тяжело поднял голову и, протирая глаза и щурясь, сонно разглядывал Андрея. Он был низкоросл и молод, на вид лет двадцати трех, не более.

— Никитин, — приказал комендант. — Возьмешь двух патрулей, проверите в гродненском девятый вагон. Там едет один тип, надо узнать, кто он... Понимаешь?.. Осторожненько! Вот лейтенант объяснит. Проверяете с двух концов весь вагон. — Комендант посмотрел на часы. — Сейчас дадут отправление — спешите! В крайнем случае задержишь минут на пять, но не больше!..

— Вы откуда? — выходя за Андреем из кабинета, громко зевая и подтягивая штаны, спросил Никитин. — Из контрразведки... Все в шпионов играете,— понимающе усмехнулся он, окидывая взглядом мокрое обмундирование юноши. — И какого шута вам не спится?! — с чувством подосадовал он.

С двумя сержантами-патрулями они вышли из барака. Мимо по третьему от них пути, набирая скорость, катились вагоны пассажирского поезда.

— Тю-тю! Поехали, — присвистнул Никитин, останавливаясь, и, указывая рукой, будто обрадованно сообщил: — Вот он, гродненский!

— З-за мной! — крикнул Андрей, подбегая к составу.

Он на ходу вскочил на подножку и, толчком распахнув дверь, поднялся в тамбур; оттолкнув женщину в платке, которая с перепугу кинулась в вагон, он нащупал в темноте ручку стоп-крана и рванул ее книзу.

Поезд резко затормозил.

В вагоне что-то упало, послышались тревожные возгласы, неистово закричал ребенок. Но Андрей ничего не слышал; спрыгнув на землю, он бежал к девятому вагону.

Пока Никитин объяснялся с подоспевшим начальником поезда, Андрей заглянул в вагон. Железнодорожник сидел в том же купе; теперь он был без плаща и без фуражки. Андрей решил на всякий случай не лезть ему на глаза и, договорившись с Никитиным, начал проверку с другого конца вагона.

Пассажиры в основном были гражданские. Все были разбужены резкой остановкой поезда и судачили по этому поводу; высказывались самые различные предположения. Сержант светил фонарем; Андрей машинально просматривал документы и так же машинально задавал положенные в таких случаях стереотипные вопросы: "Откуда едете?.. Куда?.. Кем выдан пропуск?.." и так далее. Мысленно же он находился в другом конце вагона.

Мандата на право проверки никто не требовал. Андрей проверял уже третье купе, когда поезд снова тронулся.

— Лейтенант, — крикнул Никитин, — сходим!

Андрей, поняв, что все уже сделано, поспешил вслед за патрулем покинуть вагон.

* * *

— ... пропуск, броня — все в порядке, — докладывал коменданту Никитин, когда Андрей вошел в кабинет. — Командирован со станции Котельнич, следует в Гродно к месту постоянной службы. С женой и двумя детьми...

— Откуда д-дети? К-какая жена? — перебил Андрей изумленно и растерянно. — Не может быть!

— Тот самый, что вы указали. Во втором купе. Невысокий, толстый. Железнодорожник. Других там не было!

— Он п-поляк?

— Поляк? — Никитин от души расхохотался. — Вятский!.. Его же видно — наш брат, Ванька!

— Перестаньте, — строго остановил комендант — Вас спрашивают серьезно. Фамилию вы установили?

— А как же?.. Шишков Федор Алексеевич, девяносто шестого года, родом из Зуевки Вятской губернии... Они сели в Минске — проводница подтвердила... А здесь он вылезал за кипятком...

— Ты упустил его по дороге, — заключил Алехин, выслушав Андрея.

Они снова лежали в холодной мокрой траве, наблюдая за домом. Еще не светало.

— В поезде ты наткнулся на другого... наверно, похожего... — невесело продолжал капитан. — Все остальное было впустую...

35. Все же поставим точку...

Оставив Блинова наблюдать, Алехин на полуторке — Хижняк с вечера спал в машине на соседней улице — помчал в предрассветной полутьме к аэродрому.

Мокрое обмундирование холодным компрессом липло к телу. За ночь он так продрог, его било как в лихорадке. Сейчас бы пробежаться для согрева, да не было времени.

Город еще не проснулся. За всю дорогу к аэродрому он повстречал лишь четырех одиночных военных — ни одного гражданского — да два грузовика с ночными пропусками на лобовых стеклах.

Поляков, как и у себя в Управлении, в гимнастерке без ремня, с расстегнутым воротником сидел за столом в зашторенном кабинете начальника отдела контрразведки авиакорпуса и колдовал над листом бумаги. На приветствие Алехина он, подняв голову, рассеянно ответил: "Здравствуй... Садись..."

— Они в доме, — сообщил Алехин.

— Застыл?

— Если бы не дрожал, то совсем бы замерз, — отшутился Алехин.

— На вот, погрейся. — Поляков подвинул к нему трофейный, с идиллическим баварским пейзажем розоватый термос, известный, наверно, всему Управлению. — И булочку бери...

Алехин налил из термоса в стакан крепкого душистого чая, завариваемого подполковником самолично по какой-то своей особой методе, опустился на стул у приставного столика и, положив в рот кусочек сахара, с удовольствием сделал несколько глотков.

Перед Поляковым лежал лист бумаги с десятью, наверно, строчками, исчерканными, со вставками, исправлениями и двумя вопросительными знаками синим карандашом. Алехин взглянул мельком, подумал, что это, очевидно, текст для одной из точек радиоигры, дела столь конфиденциально-секретного, что и смотреть туда больше не стал.

Он знал, что каждая буковка в таких документах утверждается Москвой, согласовывается, если содержит дезинформацию, с Генеральным штабом, но продумать и составить текст должен Поляков, вся ответственность на нем, и Алехин пожалел, что пришел не вовремя.

Его восхищало в Полякове умение при любых обстоятельствах сосредоточиться, отключиться от всего в данную минуту второстепенного, а главным сейчас для подполковника были, очевидно, эти исчерканные строчки.

Помедлив, Алехин взял сиротливо лежавшую на блюдце булочку, маленькую — из офицерской столовой. Он так зазяб и проголодался, что съел бы сейчас десяток таких крохотулек, а то и больше. Подобные по форме пышечки пекли и дома, только не на противне, а в печи, тоже из пшеничной муки, но деревенского, не машинного помола. Те, разумеется, были несравненно вкусней, особенно со сметаной.

Он вспомнил, как весной или осенью, продрогший, возвращался в сумерках с полей в тепло родной избы, и радостный крик дочки, и необыкновенные щи, и горячие блины, и соленые грузди, и квас... Все это казалось теперь призрачным, совершенно нереальным...

— Вчера они опять выходили в эфир, — вдруг спокойно сообщил Поляков.

— Где?! — От неожиданности Алехин поперхнулся куском булки.

— В тридцати — сорока километрах к востоку от Шиловичского леса. — Поляков поднял голову, и Алехин увидел, что он переключился и думает теперь о разыскиваемой рации. — Передача велась с движения, очевидно с автомашины. Любопытно, что ни одного случая угона за последние трое суток не зафиксировано.

— Есть дешифровка? — быстро спросил Алехин.

— Пока нет. Они каждый раз меняют ключ шифра. Ты пей. И наливай еще.

— Спасибо. Во сколько они выходили в эфир?

— Между семнадцатью двадцатью и семнадцатью сорока пятью.

— Николаев и Сенцов в этот час были в городе, — констатировал Алехин, — под нашим наблюдением.

— В данном случае у них железное алиби. Кстати, на них уже есть ответ. Как быстро исполнили, а?.. Сообщают сюда, в Лиду, но почему-то на имя генерала... Странно...

"Когда-нибудь он нарвется!" — разумея Таманцева, со злостью подумал Алехин и тут же про себя отметил, что если бы не "элементы авантюризма", ответ был бы не раньше чем еще через сутки.

А Поляков уже достал из папки листок бумаги и прочел:

— "Проверяемые вами капитан Николаев и лейтенант Сенцов действительно проходят службу в воинской части 31518. В настоящее время командированы в район города Лида с целью децентрализованной заготовки сельхозпродуктов для штабной столовой". Так что их появление на хуторах вполне объяснимо, — заметил Поляков. — "Никакими компрматериалами на проверяемых вами лиц не располагаем".

— Вот так, выходит, сутки впустую! — огорченно сказал Алехин.

— Я должен сейчас выехать в Гродно, — словно оправдываясь, сообщил Поляков, — ночью, очевидно, вернусь в Управление. Позвони обязательно... Очень жду дешифровку первого и вчерашнего перехватов. Загляни сюда днем, — посоветовал он, — возможно, что-нибудь будет.

— А может, они вовсе не те, за кого себя выдают? Может, в группе четверо и передачу с движения вчера вели двое других?.. Все же поставим точку! Взгляну-ка я на них в упор и пощупаю документы, — предложил Алехин; он смотрел на Полякова, ожидая одобрения, но тот, кажется, снова углубился в свои строчки. — Децентрализованная заготовка сельхозпродуктов в тылах другого фронта — это самодеятельность, причем незаконная. Интересно, что мне-то они скажут о цели командировки?.. Прихвачу кого-нибудь из комендатуры, — упорно продолжал Алехин, — для вида зайдем и в соседние дома...

— Разумно, — подняв голову, согласился Поляков. — Но время лишне не трать!..

36. Алехин

К хозяйке дома номер шесть по улице Вызволенья, пани Гролинской, я отправился с одним из офицеров городской комендатуры, немолодым, совершенно лысым и весьма толковым капитаном, понимавшим все с полуслова. Он свободно говорил по-польски, очевидно, много раз выполнял подобные роли, и, если бы еще относился ко мне без некоторого подобострастия, работать с ним было бы истинным удовольствием.

Чтобы не вызвать подозрения, мы побывали и во всех соседних домах, в десяти или в одиннадцати, хотя, по комендантским учетам, лишь в трех из них размещались военнослужащие. Как и всегда, маскирование — инсценировка общей сплошной проверки — заняло большую часть времени.

Раннее солнце миллионами капелек сверкало на траве, на листьях и на крышах, но еще нисколько не грело. Где-то там, в конце улочки, в мокрых холодных лопухах, за канавой, располагался Блинов. Лежал он хорошо: я раза четыре поглядывал в ту сторону, но определить, в каком месте он находится, так и не смог.

Как и ночью, мыслями я то и дело возвращался к Таманцеву. Мы здесь, по сути, ничем не рисковали, ему же в случае появления хотя бы одного Павловского предстояла ожесточенная схватка. Я не мог не думать о Таманцеве; впрочем, сомнение, правильно ли там выбран объект для засады — не пустышку ли тянем? — и по сей час не оставляло меня.

Пани Гролинская, для своих шестидесяти лет очень моложавая и подтянутая, в этот ранний час занималась уборкой: развесив на штакетнике половики, как раз принялась их выбивать.

Мы поздоровались, капитан сообщил, что мы из комендатуры "по вопросам расквартирования", и поинтересовался, есть ли у пани на постое военные.

— Так, — приветливо отвечала она.

— А разрешение комендатуры?.. Документ?.. — почти одновременно осведомились мы.

— Проше пана. — Она с улыбкой пригласила нас в дом.

Когда мы подходили к ее палисаду, я заметил позади дома, на соседнем участке, пожилую женщину, возившуюся на огороде и что-то при этом недовольно бормотавшую по-польски. Завидев нас, она выпрямилась и, глядя недобро большими светлыми глазами, забормотала с возмущением еще громче.

Вместе с пани Гролинской мы прошли в комнату, обставленную добротной старинной мебелью. Первое, что бросалось в глаза — уже в кухне, — чистота и аккуратность.

Из лежавшей в ящике комода домовой книги хозяйка достала маленькую бумажку — талон со штампом комендатуры — и протянула ее капитану: "Проше пана"; тот посмотрел и передал мне.

В верхней графе талона было вписано: "К-н Николаев, л-нт Сенцов".

— Срок разрешения истек в полночь, — вполголоса напомнил мне капитан.

— А где они? — справился я и посмотрел на дверь в другую комнату.

Я не сомневался, что подлинные или мнимые Николаев и Сенцов слышат и слушают наш разговор — не спят же они в такое прекрасное утро, в восьмом часу.

— Официэры?.. Уехали.

"Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!"

— Как — уехали? — Я старался сохранить спокойствие. "Очевидно, в те полтора часа, когда я отсутствовал. Значит, Блинов пошел за ними. Это трудно и рискованно — на безлюдных улицах..." — Когда уехали?

— Ночью...

Невероятно! Мы же лежали буквально в десяти метрах от калитки — тут что-то не так... мы не могли их прозевать.

А пани Гролинская рассказывала, что эти "официэры" вчера поздно вечером распрощались с ней, она вот и комнату после них уже убрала.

Они перешли на другую квартиру (где однажды в июле уже останавливались), потому что у нее нет подходящего сарая, а им нужен на день сарай для скотины. Мол, эти "официэры" занимаются заготовкой продуктов для своей части, ездят по округе и закупают в основном овец и свиней, а вчера к ночи должна была прибыть машина, они соберут все из деревень в Лиду, погрузят и увезут. Она не преминула заметить, что никогда не держала никаких животных, кроме породных охотничьих собак, — ими увлекался ее покойный муж.

Говоря, что уже убрала за офицерами, она открыла дверь в соседнюю комнатку — две аккуратно заправленные кровати, стол, цветы на окне, порядок и чистота.

Сочинить с ходу эту историю про заготовку овец и свиней (что вполне соответствовало цели командировки подлинных Николаева и Сенцова) она, разумеется, не могла:

несомненно, она повторяла то, что слышала от своих постояльцев. Вопрос только в том, правда это или всего-навсего легенда, прикрывающая другую их деятельность.

Я знал немало случаев, когда вражеские агенты действовали в прифронтовой полосе под видом всякого рода интендантов, представителей армейских хозяйственных служб. Децентрализованная заготовка сельхозпродуктов — отличное прикрытие для передвижения и разведки в оперативных тылах.

Свеж у меня в памяти был и прошлогодний случай. Разыскивая по данным радиоперехвата немецкую разведгруппу, мы заподозрили трех человек, имевших безукоризненные экипировку и все офицерские документы. Сделали запрос, и нам подтвердили, что такие-то "действительно проходят службу в части" и что они девять дней назад выбыли в командировку сроком на месяц "в указанный вами район".

Хорошо, что мы не удовлетворились этим ответом. Как впоследствии выяснилось, те, кто "проходил службу", были убиты на вторые сутки после отъезда из части. Их трупы спустили под лед, а документы, в частности командировочные предписания, до момента ареста успешно использовались тремя заподозренными нами лицами. (Удостоверения личности, продовольственные аттестаты и вещевые книжки на имя убитых они заполнили сами, используя запасные комплекты документов — резервные чистые бланки, полученные от немцев.)

Как и большинство пожилых поляков, пани Гролинская неплохо говорила по-русски, причем отвечала без пауз и обдумывания, держалась с достоинством и приятным кокетством. В светлом фартучке поверх темного строгого платья, не по возрасту гибкая, легкая в движениях, она походила на гимназистку. Лицо у нее было горделивое, тонкое и приятное.

В городском отделе милиции, куда перед комендатурой я заскочил, мне, как иногда случается, повезло. Помощник дежурного по горотделу, немолодой лейтенант, обслуживал участок, куда входила улица Вызволенья, и вместо кратких установочных данных, на что я мог рассчитывать в столь ранний час, я узнал о хозяйке дома номер шесть, наверно, все, что было о ней известно местным органам.

Гролинская Стефания, 1883 года рождения, уроженка Белостока, из семьи мелкопоместного шляхтича, образование — женская гимназия, по профессии модистка, перед войной владела небольшим пошивочным ателье, сгоревшим в первую неделю военных действий. В период оккупации проживала в Лиде, подрабатывала шитьем женской одежды. Муж был моложе ее на десять или двенадцать лет — эту деталь особо отметил участковый.

В большой комнате, где мы разговаривали, на стене висело несколько фотографий; я успел потихоньку разглядеть изображенные на них лица, выделил и запомнил троих.

На высоком берегу реки, опершись на локоть, лежал благообразный суровый старик; я без труда узнал в нем Пилсудского — хозяйке дома, пожилой польке, он, по всей вероятности, представлялся национальным героем.

На другом снимке над тушей убитого кабана красовался щеголеватый мужчина с усиками и прилизанными волосами, в охотничьем костюме, с ружьем и патронташем; фатоватое, самодовольное лицо — как я предположил, муж пани, Тадеуш Гролинский.

И еще были две фотографии юноши с задумчивым, невеселым лицом — очевидно, сына хозяйки, находившегося якобы в подполье где-то под Варшавой, оккупированной немцами.

То, что пани Гролинская не опасалась держать на стене фотографию Пилсудского, укрепило мое отношение к тому, что она говорила. Во многом я ей верил. Непонятно только, как эти двое, Николаев и Сенцов, прошли мимо нас незамеченными.

Пани Гролинская вызывала уважение и, более того, симпатию. В сознании с трудом укладывалось, что муж этой обаятельной, отменно воспитанной, когда-то, без сомнения, на редкость красивой женщины был рядовой тюремный надзиратель, как поговаривали, малограмотный и глуповатый. Кроме выпивки и охоты, его в жизни якобы ничто не интересовало. Впрочем, погиб пан Тадеуш в сентябре 1939 года в боях с немцами, погиб, чуть ли не бросившись с гранатой под танк, и вспоминали о нем, по словам участкового, как о герое.

— А где вообще вы помещаете офицеров? — поинтересовался я.

— Здесь... Проше пана...

Мы прошли в только что убранную комнатку. Кровати были заправлены чистым, непользованным бельем. Половики отсюда висели на штакетнике. В пепельнице на столе — ни окурка, ни пепла, ни соринки. И нигде никаких следов пребывания вчерашних постояльцев.

Тем временем пожилая женщина на смежном участке — она по-прежнему находилась на огороде прямо перед окном этой комнатки, — завидя на улице соседку, принялась с новой энергией возмущенно выкрикивать что-то по-польски. Капитан прислушивался и незаметно подал мне знак. Но я при всем желании не мог понять, о чем там шла речь.

— Пшепрашем паньства, — с улыбкой извинилась Гролинская; она выглянула в окно и сказала: — Hex щен пани юш успокои. Пшез быле глупство денервуе щен пани пшешло годинен{31}. — И, оборотясь к нам, с улыбкой снова извинилась: — Пшепрашем паньства.

— Ну что ж, — оглядев исподволь все в комнате, сказал я, — условия для двух человек хорошие.

— Вполне, — подтвердил капитан, делая для видимости какие-то пометки в служебном блокноте. — А больше двоих сюда и не направляли... Так и записываю: комната светлая, чистая... Сколько здесь метров?

— Двенадцать, — сказала хозяйка.

Женщина на соседнем участке продолжала ругаться, и я демонстративно посмотрел в окно.

— Проше пана, слышите, как она волнуется? — пытаясь улыбнуться, проговорила Гролинская.

— Что там случилось? — спросил я.

— Ничего... Они же не бандиты, а радецкие официэры! Подумайте, наступили на огород... Ночью темно!

— Повредили грядки... — подсказал капитан.

— Они что, ушли через ее участок?

— Так!.. Там ближе к центру. Почему я виновата?.. Мусить, так надо... Они же военные!..

* * *

В голове у меня вертелось немало вопросов. Мне бы очень хотелось знать и что собой представляют в действительности те, кто значились в комендатуре как Николаев и Сенцов, и, разумеется, где они сейчас, и все подробности их поведения и разговоров в этом доме, и почему они ушли ночью через соседний участок, и кто был тот железнодорожник в плаще, зачем он приходил и где теперь, и что за отношения между ним и этими двумя офицерами.

И еще очень многое мне бы хотелось узнать, и о многом я бы желал поговорить с пани Гролинской, но сейчас я мог интересоваться лишь определенным кругом вопросов, только тем, что положено знать офицеру комендатуры, проверяющему порядок размещения военнослужащих на частных квартирах.

Мы уже выходили — вслед за капитаном я переступил порог комнаты, размышляя над тем, что услышал и увидел в этом доме, — и тут на кухне у меня от волнения буквально заняло дух: возле кафельной печки, в углу, в плоском ящичке для мусора рядом с совком я увидел смятый листок целлофана, хорошо мне знакомую целлофановую обертку...

37. Таманцев

Первая ночь в засаде была не из приятных и тянулась чертовски медленно.

Мы вымокли до нитки еще вечером, обсушиться было негде, согреться нечем, и до утра мы дрожали в кустах как цуцики.

Когда начало светать, мы перебрались потихоньку в дом Павловских. Добротный, с большой мансардой, он стоял заколоченный в сотне метров от хатки Юлии Антонюк, и с чердака отлично просматривались все подступы к ней — наверняка никто бы не смог подойти незамеченным.

Мы развесили обмундирование сушиться под крышей, Фомченко и Лужнов завернулись в старое тряпье и уснули, я же расположился с биноклем у чердачного окна, также забитого досками.

Хатенка Юлии Антонюк смотрелась отсюда как на ладошке. Лучшее место для наблюдения трудно было придумать. Я решил так: светлую часть суток будем находиться здесь, а с наступлением сумерек перебираться ближе к хатке, располагаясь в кустарнике с двух сторон от нее.

До полудня наблюдал я. Юлия Антонюк возилась около хаты по хозяйству, прибиралась, вытряхивала какие-то облезлые овчины, тяжелым, не по ее силенкам ржавым колуном рубила дрова. Потом прошла с корзиной на огород Павловских и нарыла картошки. Там уже немало повыкапывали то ли Свириды, то ли Зофия Басияда, то ли еще кто. И я подумал, что и нам не мешает в сумерках набрать там с ведерко — вопрос только, как ее сварить?

Я отметил, что одета Юлия бедно и лицо у нее нерадостное, но даже издалека можно было без труда разглядеть, что она красивая, складненькая и богата женственностью или еще чем-то, как это там называется, из-за чего женщины нравятся мужчинам.

Ее дочка — занятная пацаночка, веселая и очень подвижная — играла возле дверей хатенки, что-то распевала и ежеминутно почесывалась, что, впрочем, ничуть не портило ей настроения. Уж если блохи жрали нас здесь, на чердаке, представляю, как они свирепствовали там: в хатах с земляными полами их обычно полным-полно.

Хозяйство Антонюк из-за отсутствия какой-либо живности, хотя бы кошки или курицы, выглядело не просто бедным, но и запустелым. Я даже поймал себя на чувстве жалости к этой девахе, по дурости прижившей от кого-то ребенка, — житуха у нее получилась несладкая. Рассмотрев в бинокль лицо девочки, я вполне допускал, что она от немца, а вот с Павловским, как я его представлял по словесному портрету и фотографиям, у нее не было, по-моему, и малейшего сходства.

Метрах в трехстах дальше и немного правее я видел хату Свирида, наблюдал в бинокль и самого горбуна, его мать и жену.

Лицо у него было злое, неприятное, и домашние, как мне показалось, его побаивались. Поутру он что-то мастерил, приколачивал в стодоле — оттуда доносился стук по дереву и по металлу, — потом запряг лошадь, взвалил на телегу плуг и куда-то уехал.

Вскоре после этого его жена с крынкой и каким-то свертком в белой тряпке прошла в хату к Юлии и, пробыв там совсем мало, тут же вернулась к себе. Я заметил, что по дороге к сестре она дважды как-то воровато оглядывалась и что вышла потом от нее, вытирая слезы.

В полдень я растолкал Фомченко и, приказав ему разбудить меня в шестнадцать ноль-ноль, передал наблюдение и улегся на его место.

Нам предстояло сутками, а может, неделями ждать у моря погоды и не зевать. Это как на рыбной ловле: никогда не знаешь, в какой именно миг клюнет. А в данном случае я сомневался: клюнет ли вообще?

И еще меня заботило одно существенное обстоятельство.

Никаких доказательств принадлежности Павловского к разыскиваемой нами группе не имелось. Подвернулся он случайно, разумеется, взять его — тоже наш долг, но при этом мы наверняка отвлекаемся от основной цели. А спрашивать за передатчик с позывными КАО, за "Кравцова" и "нотариуса" будут с нас, да еще как — три шкуры спустят!

Я заставлял себя быть объективным, однако...

Почему он должен здесь появиться? Предположений капитана я во многом не разделял. Как и всегда, он преувеличивал фактор человечности. С агентами-парашютистами я имею дело четвертый год, сопротивляются они отчаянно, но всяких там чувств я у них что-то не замечал. Да они из родной матери колбасы наварят, а тут, видите ли, судьба отца, ребенок (еще неизвестно чей?!) и — эка невидаль! — женщина. Чихал он на всю эту лирику! Промежду прочим, бабу можно найти и не только на этом хуторе, запросто — это не проблема.

Впрочем, наше дело маленькое. Наше дело прокукарекать, а там хоть и не рассветай...

38. Подполковник Поляков

В Гродно у него было несколько дел, и главным среди них — вовсе не случай с угоном "доджа" и убийством водителя, однако начал Поляков именно с него. Отчасти потому, что автобат размещался на окраине, при въезде в город.

О том, что машина найдена, он узнал рано утром перед выездом из Лиды, когда по "ВЧ" позвонил в Управление и ему перечислили все основные происшествия минувших суток в районе передовой и в тылах фронта.

Конечно, можно было все это поручить кому-либо из подчиненных, но уже шестые сутки, с того момента, как в лесу под Столбцами группа Алехина обнаружила отпечатки протектора "доджа", все, что касалось автомобилей этого типа, особенно интересовало Полякова.

Рыжий полноватый майор, чем-то похожий на Бонапарта, — командир батальона и бравый, подтянутый капитан в кавалерийской кубанке — командир автороты, несколько удивленные неожиданным визитом подполковника из Управления контрразведки фронта, провели его к стоящей отдельно, как бы в ожидании проверки автомашине. Сюда же тотчас подоспели уже вызванные старшина-механик с изуродованным шрамами лицом и старший лейтенант, уполномоченный контрразведки, выбритый, аккуратный, пахнувший одеколоном или духами.

— ... Машина оказалась на ходу, в баках было около тридцати литров бензина, — рассказывал командир роты Полякову.

— Кто и когда ее обнаружил?

— Местные жители... Очевидно, они и сообщили в Лиду... А нам вчера позвонили из комендатуры.

— Кто за ней ездил? — заглядывая под скамейки, прикрепленные к бортам, справился Поляков; разговаривая, он последовательно осматривал машину.

— Вот... старшина.

Поляков повернулся к старшине — тот вытянулся перед ним.

— Вольно... Расскажите, пожалуйста, как и что.

— Это отсюда километров сорок... — напрягаясь, произнес старшина; у него не хватало передних зубов и, очевидно, был поврежден язык, он говорил шепеляво, с трудом, весь побагровев от волнения. — Там, значит, за деревней... рощица... Ну, нашли ее, — старшина указал на машину, — мальчишки... Я сел — она в исправности. Так и пригнал...

— А шофер убит? — Чтобы старшине было легче, Поляков перевел взгляд на капитана.

— Да, — сказал тот. — Его подобрали на обочине шоссе — машина из другой части. Нам сообщили уже из госпиталя. Я поехал туда, но меня к нему не пустили. Врач сказала, что он без сознания, надежды никакой, а справку они вышлют.

— Какую справку?

— О смерти.

— Справка справкой, а кто же его хоронил? — Поляков поднял в кузове промасленные тряпки и рассматривал их.

— Они сами хоронят.

— И никто из батальона больше туда не ездил? — обводя глазами офицеров, удивился Поляков.

— Нет, — виновато сказал капитан.

— Да-а, помер Максим — и хрен с ним...

— У нас запарка была дикая... — нерешительно вступился майор. — Выполняли срочный приказ командующего.

— Приказы, конечно, надо выполнять... — еще раз оглядывая сиденье машины, раздумчиво сказал Поляков.

Он знал, что со своей невзрачной нестроевой внешностью, мягким картавым голосом и злополучным, непреодолимым пошмыгиванием выглядит весьма непредставительно, не имеет ни выправки, ни должного воинского вида. Это его не огорчало, даже наоборот. Не только с младшими офицерами, но и с бойцами, сержантами он держался без панибратства, но как бы на равных, словно они были не в армии, а где-нибудь на гражданке, и люди в разговорах с ним вели себя обычно непринужденно, доверительно.

Однако эти майор и бравый капитан явно его боялись, ожидая, видимо, неприятностей. Заслуживал же в этой истории неприятных слов и, более того, взыскания только уполномоченный контрразведки, но он-то как раз был совершенно невозмутим.

— Ни капли крови, никаких следов... — обратился к нему Поляков. — Какие все-таки у Гусева были ранения? Как его убили? Кто?.. Ведь вы должны были если не выяснить это, то хотя бы поинтересоваться. А вы даже в госпиталь не выбрались.

— Я съезжу туда сейчас же, — с готовностью предложил старший лейтенант.

— Это надо было сделать неделю тому назад, — неприязненно сказал Поляков.

Его удручало, что здесь, во фронтовом автомобильном батальоне, где люди не спят ночами, по суткам не вылезают из-за руля, где не только командиры взводов, но и ротные, и сам комбат не чураются возиться с машинами (о чем свидетельствовали руки и обмундирование обоих офицеров), ходит чистенький, благоухающий наблюдатель, и этот невозмутимый сторонний наблюдатель, к сожалению, — коллега, представитель контрразведки. Причем от него ничуть не требовалось копаться в моторах, но и свое непосредственное дело он толком не знал и ничего не сделал.

На земле, метрах в трех от машины, Поляков заметил скомканный листок целлофана, подойдя, поднял и, поворачиваясь, спросил:

— А это что?

Все посмотрели, и старшина сказал:

— Это, значит, из кузова... Я выбросил... Мусор.

— Из этой машины?! — живо воскликнул Поляков.

— Да.

Поляков уже развернул листок, осмотрел, потер о ладонь — кожа засалилась — и, обращаясь в основном к старшему лейтенанту, спросил:

— Что это?

— Целлофан? — рассматривая листок, не совсем уверенно сказал старший лейтенант.

— Да... сто шестьдесят миллиметров на сто девяносто два... Что еще вы можете о нем сказать?

Старший лейтенант молча пожал плечами.

— Обычно салом в такой упаковке — стограммовая порция — немцы снабжают своих агентов-парашютистов, — пояснил Поляков.

Обступив подполковника, все с интересом разглядывали листок целлофана.

— Впрочем, иногда сало в такой упаковке попадает и в части германской армии: воздушным и морским десантникам, — добавил Поляков и, пряча находку в свой вместительный авиационный планшет, спросил старшину: — Вы из этой машины еще что-нибудь выбрасывали?

— Никак нет. Ничего.

— Накатайте протектор и сфотографируйте, — поворачиваясь к старшему лейтенанту, приказал Поляков. — Необходимо не менее шести снимков восемнадцать на двадцать четыре.

— У нас нет фотографа, — спокойно и вроде даже с облегчением доложил старший лейтенант.

— Это меня не интересует, — жестким, неожиданным для его добродушно-интеллигентской внешности тоном отрезал Поляков, — организуйте! Снимки должны быть готовы к восемнадцати часам... Второе: возьмите десяток толковых бойцов и вместе со старшиной немедля отправляйтесь в Заболотье. Осмотрите место, где была обнаружена машина. Подступы и окрестность. Тщательно — каждый кустик, каждую травинку! Поговорите с местными жителями. Может, кто-нибудь видел, как на ней приехали. Может, кто-нибудь разглядел и запомнил этих людей... Вечером доложите мне подробно, что и как... И будьте внимательны!..

39. Алехин

— Пшепрашем, пани, — сказал я Гролинской и, чтобы скрыть волнение, улыбнулся. — Что это?

— Цо? — Она обернулась и посмотрела в угол возле печки, куда я указывал.

— Вот. — Я нагнулся за скомканным листком целлофана, увидел второй, присыпанный мусором, и поднял оба.

— Это... у официэров. — Она указала в сторону свежеубранной комнатки, где вчера помещались Николаев и Сенцов.

Я уже расправил листки, убедился, что они сальные внутри и соответствуют по размерам. У меня сразу пересохло в горле.

С пани Гролинской приходилось говорить по-другому: предыдущая конспирация исключала разговор по существу дела. Я отпустил капитана и предложил ей пройти в большую комнату, где мы сели у стола.

— Пани, — сказал я, — вы умеете молчать?

— Так. — Она в недоумении глядела то мне в лицо, то на помятый целлофан.

— Я буду с вами откровенен...

— Ежи! — побледнев, воскликнула она.

— Не волнуйтесь, пани, никаких известий о вашем сыне у меня нет. — Чтобы успокоить, я даже взял ее за руку. Я буду с вами откровенен... Вы меня понимаете? Обещаете хранить в тайне наш разговор?

— Так.

— Мы считаем вас и вашу семью польскими патриотами... Ваш муж погиб как герой, защищая Польшу, и сын борется с оккупантами... Поляки и русские ведут войну с общим смертельным врагом...

Мне хотелось говорить с ней по-человечески, доверительно, а получались какие-то штампованные, официальные фразы. От бессонной ночи и усталости, от нехватки времени и, быть может, от непроизвольного стремления поскорее добраться до сути выходило как-то не так.

— Варшава, — сказала она. — Как Варшава? Что я мог ей сказать?.. Я знал, что в Варшаве восстание, что начало его командование АК, но участвуют в нем сотни тысяч поляков. В городе уже третью неделю шли ожесточеннейшие бои: безоружные, по существу, люди противостояли танкам, авиации и артиллерии немцев — тысячи ежедневно гибли.

В последние дни меня не раз спрашивали о Варшаве, в основном поляки; о восстании мне было известно главным образом из скудных газетных сообщений, и сверх того я ничего сказать не мог.

— В Варшаве восстание... На улицах идут бои.

— Там Ежи... — дрожащим голосом произнесла она; в глазах у нее стояли слезы.

Так я и чувствовал!

— Будем надеяться, что он вернется живой и здоровый...

Я сделал паузу и затем продолжал:

— Мы ведем смертельную борьбу с нашим общим врагом, и очень важно, чтобы вы оказали нам содействие... Вы должны быть со мной откровенны... Этим вы поможете не только нам, но и сыну и всем полякам.

— Не розумем.

От волнения она заговорила по-польски, слезы душили ее. Я принес холодной воды; выпив весь стакан, она вытирала платком глаза и пыталась справиться, взять себя в руки.

Она сидела передо мной сникшая, потускневшая, сразу утратившая всю свою моложавость и кокетливость. Мать, терзаемая тревогой за жизнь и судьбу единственного сына. Полька, мучимая мыслями о гибели соотечественников.

Так случается нередко. Сталкиваешься с чужой жизнью, с чужими страданиями, хочется как-то утешить, подбодрить и — совесть требует — оставить человека в покое. А ты вынужден тут же его потрошить, добывать необходимую тебе информацию. Проклятое занятие — хуже не придумаешь.

Дав ей немного успокоиться, я перешел к делу, объяснил, что меня интересуют эти двое офицеров. Поначалу она испугалась, что в ее доме ночевали какие-то бандиты, и как бы в оправдание опять поспешно достала талон комендатуры, разрешение на постой. Я сказал, что они не бандиты, но заготавливать продукты в этом районе не имеют права, это не положено. И тут она нашла для них определение "шпекулянты", и для нее все вроде стало на свои места. Частная торговля, продажа и перепродажа продуктов на освобожденной территории Литвы и Западной Белоруссии были весьма распространены, и версия о какой-либо коммерции выглядела для нее весьма убедительно.

Она охотно отвечала на все мои вопросы о Николаеве и Сенцове и, безусловно, была со мною откровенна.

Имея разрешение на пять суток, они ночевали у нее четыре раза — одну ночь где-то отсутствовали.

Уходили из дома рано, часов в шесть, возвращались с наступлением сумерек, усталые, запыленные. Как она поняла, ездили по деревням на попутных машинах. Чистили сапоги, умывались и, поужинав, сразу ложились спать.

В разговоры с ней не вступали, обращались только по какой-нибудь надобности, и то в основном старший. Так, В первый вечер он интересовался ценами на овец и свиней, на продукты, керосин и немецкое обмундирование, из которого теперь многие, особенно крестьяне, предварительно перекрасив, шили себе одежду. Как ей стало ясно, за несколько дней до этого они побывали на базаре в Барановичах и сравнивали тамошние цены и здешние.

Были вежливы и приветливы, угощали ее сахаром, вареными яйцами, привезенными якобы из деревни; в первый вечер дали ей полбуханки солдатского, как она выразилась, "казенного", хлеба, а вчера — целый стакан соли.

Все три года оккупации эти районы немцы солью не снабжали, она ценилась буквально на вес золота, да и сейчас продавалась на базаре чайными ложечками и стоила очень дорого.

Соль, щедро подаренная ей Николаевым, — я попросил показать — была немецкая, мелкого помола, с крохотными черными вкраплениями — крупинками перца, так он сам ей объяснил.

За месяц после освобождения города у нее на квартире останавливалось более десяти офицеров, и почти все тоже делились с нею какими-нибудь продуктами, но доброта последних постояльцев (полагаю, только теперь, после моих вопросов) ее почему-то настораживала. Хотя ничего подозрительного в их поведении вроде бы и не было.

Вчера они вернулись раньше обычного, перед грозой. Еще до их прихода появился этот железнодорожник, спросил их, не называя фамилий, сел в кухне и ждал.

Он поляк, но она его не знает, полагает, что приезжий, откуда-нибудь со стороны Литвы: он говорил по-польски с мягким вильнюсским акцентом. Как она полагает, он не рядовой железнодорожник, а какой-нибудь поездной "обер-кондуктор" или другой небольшой начальник. Показался ей молчаливым и замкнутым.

Он пробыл с офицерами свыше трех часов, вместе ужинали и распили бутылку бимбера, привезенную, очевидно, этим поляком. О чем они говорили — не знает, не прислушивалась.

Я поинтересовался, с кем еще они общались, кроме железнодорожника. Она сказала, что дня три тому назад вечером встретила их у станции с двумя какими-то офицерами, на внешность которых не обратила внимания, да в полутьме и не разглядела бы, только заметила, что они "млоди". Это определение ничего не говорило: женщине ее возраста и пятидесятилетние мужчины могли показаться молодыми.

Выяснилось, что Николаев и Сенцов однажды уже уходили из дома через соседний участок; они знали, что так ближе к центру города и дорога получше. Вообще-то там вдоль края участка был раньше свободный проход, но неделю назад соседка, поссорясь с Гролинской, закрыла калитку и забила ее досками. Если бы они не наступили в темноте на грядку, то никакого скандала и не было бы. Кстати, их уход не был для нее неожиданным — они заранее предупредили, что вечером перейдут на другую квартиру, где есть сарай и куда прибудет машина.

Разумеется, я спросил и о вещах: с чем эти офицеры появились в доме, что и когда приносилось и уносилось. Впервые они пришли под вечер с двумя плотно набитыми вещмешками; один исчез сразу, наутро, а второй дня два стоял в их комнате под кроватью (она видела, когда убиралась), что в них было — не представляет.

Затем я справился, в какое время Николаев и Сенцов вернулись в воскресенье, 13 августа.

— В воскресенье...

Она подумала и сказала — после девяти, когда уже стемнело. Она припомнила, что в тот вечер младший — "лейтнант" — еще мыл на кухне... огурцы...

— А вас этими огурцами они не угощали?

— Не.

— А горьких огурцов у них в тот вечер не оказалось? Они не выбрасывали, не помните?

— Не знаю... Не видела.

Все подозрительно лепилось одно к одному. Конечно, всякое бывает, возможны самые невероятные совпадения и стечения обстоятельств. Однако не многовато ли?

7 августа передатчик выходил в эфир из леса юго-восточнее Столбцов в какой-нибудь сотне километров от Барановичей. На той же неделе Николаев и Сенцов, по словам Гролинской, побывали в Барановичах на базаре.

Вещмешок (не исключено, что в нем находилась рация) унесли из дома рано утром 13 августа — в день зафиксированного радиосеанса, часов за двенадцать до него. По возвращении на квартиру Сенцов мыл для ужина огурцы... Огурцы были найдены и на месте выхода передатчика — в тот вечер! — в эфир.

Позавчера Блинов видел Николаева и Сенцова на опушке Шиловичского леса с вещмешком — спустя полтора часа они вышли к шоссе без вещмешка. Это подкрепляло предположение, что в нем находилась рация, скрываемая где-нибудь в лесу.

Объясняя Гролинской свое знание города, Николаев и Сенцов говорили, что в июле уже были здесь, останавливались где-то на другой квартире, куда вчера перед полуночью якобы и ушли. Однако среди военнослужащих, побывавших в Лиде на постое с момента освобождения и до сего дня (по моей просьбе комендант города проверил ночью все учеты как у себя, так и в обоих районах расквартирования), офицеры Николаев Алексей Иванович и Сенцов Василий Петрович регистрировались и значились лишь один раз — 12 августа, в день появления у Гролинской.

Проще простого было связать воедино сведения о движении эшелонов в перехваченной радиограмме и этого "гостя" — железнодорожника, его мягкий вильнюсский акцент и выращиваемые только под Вильнюсом огурцы "траку", обнаруженные на месте выхода рации в эфир.

И наконец, целлофановые обертки от сала, предназначенного у немцев для парашютистов и морских десантников.

Без труда выстраивалась цельная, вполне достоверная картина... В группе — четыре человека, и передачу с движения вели вчера двое других. Возможно, те самые, кого Гролинская встретила с Николаевым и Сенцовым в темноте у станции.

Железнодорожник, по всей вероятности, — связник или курьер-маршрутник. Он прибыл, очевидно, из Прибалтики и после контакта с Николаевым и Сенцовым уехал в сторону Гродно, в том направлении, где, судя по тексту перехвата, как раз велось систематическое наблюдение за движением эшелонов.

А уходили они дважды через соседний участок из предосторожности: на всякий случай, чтобы "сбросить хвост", если за ними попытаются следить.

Все легко и достоверно раскладывалось по полочкам, до того легко, что я заставлял себя не делать до времени выводов и критически относиться даже к самым очевидным фактам и совпадениям.

Имелись и небольшие противоречия, из них лишь одно обстоятельство по-настоящему колебало все правдоподобное и весьма убедительное построение: целлофановые обертки они оставили на виду, в пепельнице, а те, кого мы разыскивали, люди бывалые, весьма осторожные, этого, надо полагать, никогда бы не сделали. Впрочем, и на старуху бывает проруха, чем черт не шутит...

Более всего мне хотелось посоветоваться с Поляковым, но до следующего утра, пока он не вернется в Управление, сделать это было, наверно, невозможно.

Я подробно разъяснил пани Гролинской, что она должна предпринять, если Николаев и Сенцов появятся у нее в доме или, может, встретятся ей на улице. Затем распрощался, пожелав, чтобы Ежи вернулся живым и здоровым, и еще раз попросил сохранить в тайне весь наш разговор. Она обещала.

С Николаевым и Сенцовым — подлинными или мнимыми — требовалось немедленно определиться. Следовало срочно проверить их по словесным портретам, составленным Таманцевым, и по приметам... Срочно!

* * *

Минут десять спустя мы мчались к аэродрому. Блинов, когда я сообщил ему, что этих двух офицеров в доме нет, что они ушли ночью через соседний участок, заморгал своими пушистыми ресницами, как ребенок, у которого отобрали игрушку или обманули. Затем, вздохнув, полез в кузов и тотчас уснул. А я трясся в кабине, систематизируя и переписывая с клочков бумаги каракули Таманцева — словесные портреты Николаева и Сенцова.

Из отдела контрразведки авиакорпуса я позвонил по "ВЧ" в Управление. Поляков — он устроил бы все без меня — находился где-то в Гродно, и я продиктовал текст запроса дежурному офицеру.

— Кто подписывает? — спросил он.

Этого я и сам еще не знал. Чтобы не беспокоить генерала, я попросил соединить меня с его заместителем, полковником Ряшенцевым.

Тот выслушал меня и, чуть помедлив, сказал:

— Есть свежее разъяснение, что не следует злоупотреблять литерами "Срочно!" и "Весьма срочно!". Применять их надлежит лишь в экстренных случаях. У вас же оснований для экстренности я не вижу. Обыкновенная проверка. Запрос я подпишу, но только обычный...

Я знал: на обычный запрос ответ может быть через трое или даже четверо суток, что нас никак не устраивало. Мы не могли ждать, и я прямо сказал об этом.

— Ничем не могу вам помочь. — Полковник положил трубку.

Тут я невольно позавидовал арапству Таманцева. Он в случае надобности мог не моргнув глазом действовать от имени хоть маршала, хоть наркома, нисколько не опасаясь последствий, а потом еще с обидой, если не с возмущением уставиться на тебя: "Ну и что?! Я же не для себя, а для пользы дела!"

Я опять соединился с Управлением; не хотелось, но, как ни крути, приходилось обращаться к генералу.

— Он занят, — сообщил мне дежурный.

— Доложите: по срочном делу, — потребовал я. — Алехин от Полякова.

Прошло, наверно, около минуты, прежде чем в трубке раздался окающий, грубоватый голос Егорова.

— Что там у вас? — вроде с недовольством спросил он и, хотя я рта не успел открыть, предупредил: — Тише. Не так громко.

Я вспомнил, что у его аппарата сильная мембрана, и сообразил: в кабинете кто-то посторонний и генерал не желает, чтобы слышали, что я скажу. Тем лучше: если там кто-то сидит, не будет вопросов и разговора по существу дела — пока нет результата, они неприятны.

Я начал объяснять, успел произнести каких-нибудь три фразы и тут же услышал, как по другому телефону он приказывает дежурному офицеру: "Поставьте мою подпись под запросом, переданным Алехиным. Литер — "Весьма срочно!". Ответ в Лиду. Передайте без промедления!"

Властности в его голосе вполне хватило бы на пятерых генералов. Стальная категоричность и безапелляционность. Особенно впечатляюще прозвучало "без промедления" и "весьма срочно". Указания же насчет этого литера его будто и не касались, он даже не выслушал мои обоснования.

— У вас все? — спросил он меня затем.

— Да.

— Вы хорошо зацепились, надежно?

— Как сказать... — неопределенно проговорил я; у меня защемило под ложечкой: полагаясь на Полякова, он, очевидно, не вникал в обстоятельства дела и считал, что мы ведем разыскиваемых и возьмем их сегодня или завтра, как только выявим их связи, а у нас практически ничего не было.

— Не теряйте время! Лишне вокруг да около не ходите. Вы меня поняли?

— Да, — с трудом вымолвил я.

— Я жду результат! — по своему обыкновению, вместо "до свиданья" сказал он и тотчас отключился.

40. Оперативные документы

ЗАПИСКА ПО "ВЧ"

"Егорову

В тексте перехвата по делу "Неман" от 13 августа Вильнюс обозначен как "Вильно".

Матюшин".

 

ЗАПИСКА ПО "ВЧ"

"Срочно!

Лида, Алехину

Сравнительным исследованием фонограмм перехватов по делу "Неман" от 7, 13 и 16 августа установлено наличие в разыскиваемой Вами группе двух квалифицированных радистов. Анализ индивидуальных особенностей передачи и радиопочерков свидетельствует, что один из них (перехваты от 7 и 13 августа) окончил радиоотделение Варшавской разведшколы в местечке Сулеювек, а второй (перехват от 16 августа) обучался в Кенигсбергской школе абвера у старшего инструктора Адольфа Клюге.

Учтите эти обстоятельства при проведении розыска.

Егоров".

 

ЗАПИСКА ПО "ВЧ"

"Егорову

Управлением контрразведки 2-го Белорусского фронта 11 и 14 августа с. г. захвачены немецкие агенты-парашютисты Пужевич Василь, Каминский Александр, Олешко Андрей и Мацук Иван и Артюшевский Петр, окончившие разведывательно-диверсионную школу в местечке Дальвитц близ Инстербурга.

Обеим группам, в ночь на 1 августа переброшенным в тылы фронта под видом военнослужащих Красной Армии с заданием оперативной разведки, было приказано:

а) связаться с агентурой, оставленной противником, и активно использовать ее в шпионских целях;

б) собирать и передавать шифром по радио сведения о передвижениях и районах сосредоточения наших войск, для чего под маской находящихся в командировке офицеров фланировать на важнейших железнодорожных и шоссейных коммуникациях Белорусских фронтов, ведя постоянное визуальное наблюдение и прислушиваясь к разговорам на станциях и в местах скопления военнослужащих;

в) добывать советские воинские и гражданские личные документы;

г) захватывать одиночных офицеров и сержантов Красной Армии для их допроса с последующим уничтожением.

Согласно показаниям арестованных агентов-парашютистов, подтверждаемым закордонным источником, в Дальвитцской разведшколе абвера создано специальное отделение, где обучаются настроенные антисоветски лица белорусской национальности, имеющие военный опыт и хорошее физическое развитие.

В апреле — июле сего года на этом отделении прошли интенсивную агентурную подготовку 48 человек, отобранные из новогрудского, барановичского и Слонимского батальонов, сформированных немцами при мобилизации в так называемую "белорусскую краевую оборону" в марте месяце сего года. По окончании обучения 27 агентов, наиболее скомпрометированных пособничеством оккупантам, были направлены на закрытый аэродром абвера под Кенигсбергом, где после экипировки в форму военнослужащих Красной Армии и разбивки на группы по 3— 4 человека помещались в отдельном бараке в ожидании переброски.

По имеющимся у нас данным, в первых числах августа с. г. среди других через линию фронта должны были быть переброшены группы, возглавляемые бывшим командиром новогрудского батальона БКО Борисом Рогулей и ярыми антисоветчиками, националистами Степаном Радько и Олесем Витушкой.

Одной из этих групп дано указание связаться с находящимся в настоящее время на нелегальном положении в районе города Лида известным белорусским националистом, резидентом германской разведки Сиповичем Николаем 1902 г. р., урож. гор. Пинска (неточно), по профессии адвокатом.

Сведения, содержащиеся в перехвате по делу "Неман" от 13.08.44 г., соответствуют заданиям, полученным агентурой, прошедшей подготовку на специальном белорусском отделении Дальвитцской разведшколы, причем среди переброшенных так же, как и в разыскиваемой Вами группе, имеются радисты, окончившие Варшавскую и Кенигсбергскую школы абвера.

Не исключено, что передатчик с позывными КАО используется одной из этих групп, действующей в тылах Белорусских фронтов. Также не исключено, что Сипович Николай и есть "нотариус", упоминаемый в тексте перехваченной шифрограммы.

Ваши соображения по поводу этой версии сообщите.

Подготавливаемая нами ориентировка с указанием установочных данных, кличек и словесных портретов значительной части лиц, прошедших подготовку на белорусском отделении Дальвитцской разведшколы абвера, будет вам сообщена в течение суток.

Колыбанов".