22

— Хальт! Одер ихь шиссе!{28}

Ствол пулемета угрожающе повернулся в сторону дороги. Над ним блеснула немецкая каска.

Партизаны залегли в кювете, приготовили оружие. В любой миг на узкой лесной дороге-просеке мог вспыхнуть бой.

Зося держала в руке гранату, ждала, что же будет дальше, обдумывала, как лучше поступить. Она лежала на животе, в очень неудобном положении, втянув голову в плечи. Раздражал упиравшийся в бок острый камень. Еще больше раздражали досада и неизвестность. Неужели они напрасно спешили сюда?

Падал липкий снег. Крупные снежинки мягко оседали на лица людей, на оружие, на ватники и шапки. Лес казался безлюдным и глухим, хотя где-то в глубине его дымились костры.

Зося крепче стиснула рукоятку гранаты. В крайнем случае, она быстро справится с теми двумя, что лежат у пулемета. Сумеют постоять за себя и ее друзья. И все-таки это будет ненужный бой, а значит и неоправданные жертвы.

В полученной ночью радиограмме партизанам было приказано вступить в контакт с командованием сто двенадцатого немецкого пехотного полка. Полк намеревается капитулировать. Необходимо принять от немцев оружие и обеспечить быстрый вывоз из зоны боев всех раненых немецких солдат и офицеров. В радиограмме указывалось место расположения полка, примерное число солдат в нем, его вооружение.

— А почему, собственно, партизаны должны спасать больных и раненых немцев? За какие такие заслуги? Зося никак не могла этого понять. Сами-то немцы никогда не нянчились с нашими пленными, в том числе и с ранеными. Даже больше: они нередко добивали раненых советских солдат. А тут — «обеспечить быстрый вывоз из зоны боев всех раненых немцев»!

Чтобы добраться до расположения полка, партизанам пришлось целую ночь осторожно прокрадываться по занятой врагом территории, избегать стычек, пережить множество всевозможных опасностей. Наконец добрались, и вдруг опять: «Хальт!» Грозное немецкое «хальт»!

Снег падал все гуще. За его белой пеленой с трудом различались деревья. Но вот на взлесье замаячила высокая фигура в бекеше с меховым воротником. Зося сразу узнала майора Блюме, крикнула ему. Услышав знакомый голос, офицер огляделся крутом, быстро зашагал к дороге, по пути отдал какое-то распоряжение пулеметчикам. Зося поднялась ему навстречу.

Блюме спешил. Молча отдал партизанам честь, пригласил Зосю и нескольких мужчин с собой. Возле почти угасшего костра представил им майора Гауфа.

Партизаны держались настороженно, с холодной предупредительностью, все время стремились быть ближе к Зосе, словно все еще не доверяли немцам.

Гауф сурово хмурил брови, старался быть подчеркнуто официальным. Четко козырнул, застегнул шинель, с недоумением посмотрел на Зосю. На его полном лице мелькнула тень отчужденности.

Тут же, возле костра, не присаживаясь, начали переговоры. Ситуация малоутешительная. Бригадефюрер Гилле объявил сто двенадцатый пехотный полк подлежащим расформированию «за измену фюреру и нации». Этого обвинения более чем достаточно для того, чтобы подвергнуть его солдат и офицеров жестоким репрессиям. Возможно, спасая собственную шкуру, эсэсовский генерал не сможет выполнить своего намерения, однако имеются сведения, что он еще не оставил мысли наказать непокорный полк, и прежде всего майора Гауфа. Теперь, когда части дивизии «Викинг» и другие эсэсовркие подразделения находятся так близко, возможны любые неожиданности: достаточно лишь одному батальону головорезов появиться в расположении полка, может случиться непоправимое.

— Поэтому мы приветствуем вас и хотим верить, что вы непременно поможете этим несчастным, обманутым людям, — сказал Блюме, заканчивая свое краткое обращение к партизанам.

Некоторое время все молчали, стояла настороженная тишина. Гауф низко опустил голову. Было задето его самолюбие, и он не скрывал своего недовольства. Конечно, бригадефюрер Гилле не пощадит ни полк, ни его самого. Он, майор Гауф, вынужден капитулировать. Но перед кем полк должен сложить оружие?

В разговор вступил один из партизан, степенный, немолодой железнодорожник.

— Я полагаю, дипломатия тут ни к чему, — сказал он. — От имени советского военного командования мы предлагаем вам безоговорочно капитулировать.

Блюме перевел его слова Гауфу. Тот иронически пожал плечами. Безоговорочная капитуляция? Он ждал большего великодушия от Советской Армии. Его полк и сам он готовы сдаться в плен, отдать себя в руки победителей, но, как немецкий офицер, он считал бы более уместным договориться о капитуляции с представителем советского военного командования, а не с гражданскими лицами.

Партизан не понял его напыщенной тирады, зато ее прекрасно поняла Зося.

— Товарищ Блюме! — сказала она с досадой. — Объясните господину майору Гауфу, что мы не имеем ни желания, ни времени устраивать тут дипломатический торг. Мы передаем официальное требование о безоговорочной капитуляции полка. Если господин Гауф принимает его, то обо всем остальном договориться будет нетрудно.

— Думаю, что этого достаточно, — быстро произнес Блюме и перевел взгляд на Гауфа, которому еще раз пояснил, чего от командира полка требуют партизаны. Гауф утвердительно кивнул. После небольшой паузы Блюме объявил: — Безоговорочная капитуляция принимается.

Гауф достал из кобуры пистолет, демонстративно протянул Зосе. Губы командира полка дрожали. Казалось, он задыхался.

— Битте!

— Пистолет еще пригодится господину майору, — отстраняя его руку, сказала Зося по-немецки. — Не думает же господин майор, что женщина прикроет его от эсэсовской пули. Господин майор, вероятно, умеет метко стрелять, хорошо владеет оружием, иначе он не оказался бы так далеко на чужой земле. — Голос ее сделался мягче: — Давайте лучше обсудим, как мы встретим посланцев бригадефюрера Гилле, если они вздумают осуществить свой план уничтожения полка.

Отведенный с передовых позиций, деморализованный, поредевший полк Гауфа, безусловно, не имел теперь для немецкого командования реальной ценности. Он был вычеркнут из списка действующих. Он больше не существовал. Да и какое, собственно, значение мог иметь один пехотный полк, если были разгромлены десятки полков, если даже от считавшейся одной из лучших в гитлеровской армии танковой дивизии «Викинг», которой командовал эсэсовец Гилле, осталось не больше одного по-настоящему боеспособного, полноценного батальона. Горючее на исходе. Не так много и боеприпасов, а доставка их воздушным путем сопряжена с неимоверными трудностями. Гилле понимал безвыходность положения, свою полную обреченность. Контролируемая немецкими войсками территория сократилась до мизерного клочка в районе Стеблев, Шендеровка, Ново-Буда и Джурженцы. Рассеялись надежды и на вызволение извне.

Тем не менее, готовясь к последней отчаянной попытке прорыва, Гилле не забыл о тех, которые «в критический для нации и фюрера момент проявили преступное слабодушие и согласились капитулировать». Впрочем, теперь он собирался наказать не только командира сто двенадцатого пехотного полка майора Гауфа и подчиненных ему офицеров. Садистская натура Гилле требовала большего: полного истребления полка. Именно полного истребления! Когда он, Гилле, вернется в Германию, эта суровая акция будет блистательным подтверждением его арийской полноценности, его фанатической преданности фюреру.

Всю ночь и весь день 16 февраля колонны окруженных войск по раскисшим дорогам двигались в направлении Шендеровки. Шли пешком, медленно тащились на подводах и верхом на исхудавших от бескормицы лошадях, ехали на заляпанных грязью, часто застревавших в колдобинах машинах.

В колоннах почти не было артиллерийских орудий — их пришлось бросить в непролазных болотах, оставить полузатонувшими на черноземных раскисших полях.

Почти не было и танков — они остались на обочинах дорог с пустыми баками, без капли горючего.

К Шендеровке сползались не солдаты, а отупевшие, задерганные, обозленные, разочаровавшиеся и отчаявшиеся, потерявшие человеческий образ смертники, с закутанными женскими платками головами, с грязными, обросшими густой щетиной лицами, с глазами, полными страха и безнадежности, с опущенными, болтавшимися, точно плети, руками. Сползались потому, что их поманили туда несбыточной надеждой: в Шендеровке спасение! Сползались потому, что их гнали туда офицеры, гнали эсэсовцы, гнали гестаповцы и жандармы, гнали все, обладавшие хоть какой-нибудь властью и силой.

Одному эсэсовскому батальону, сохранившему какую-то боеспособность, было приказано свернуть с главного направления и уничтожающим ударом разметать остатки сто двенадцатого пехотного полка. Мстительность бригадефюрера Гилле не угасла. Арийский дух и садистская натура убийцы требовали удовлетворения.

Встреча эсэсовского батальона с обреченным на уничтожение полком должна была состояться в послеобеденную пору. Командир батальона оберштурмфюрер Либих отвел на всю операцию ровно час, Ни одной минуты больше! Люди Либиха имели богатый опыт в таких делах, К тому же они не хотели отстать от тех, кто шел к Шендеровке искать спасения. «Чем черт не шутит! — рассуждали они. — Может, в самом деле удастся выскочить из этого дьявольски крепкого русского мешка?»

23

Сверху, с высоты птичьего полета, Задеснянский видел огромную, растянувшуюся на несколько километров колонну вражеских войск. Видел не людей. Видел темные точки, ползшие между застрявшими в грязи автомашинами и танками, между уныло молчавшими орудиями и возвышавшимися к небу черными печными трубами выжженных селений. Видел грязный муравейник, гнойную накипь. Это было отказавшееся от капитуляции гитлеровское воинство.

Задеснянский вел машину низко под темно-серыми, взлохмаченными, обложными тучами. Посеребренная снегом земля открывала перед летчиком хмурые пейзажи. Повсюду грудились свалки боевой техники. Дороги пестрели лишаями воронок. И самое страшное — пожарища, пожарища, пожарища!

Этот разведывательный полет Задеснянский совершал по заданию самого командующего воздушной армией. Вчера в разгар свадебного веселья командующий армией вызвал подполковника Савадова и его, Задеснянского, к телефону. Сначала говорил Савадов, потом передал трубку Задеснянскому.

— Мне доложили, товарищ старший лейтенант, что вы партизанили в корсунских лесах, хорошо их знаете, — услышал тот в трубке добродушный бас. — А нам нужны точные сведения, куда двигают немцы свои части. Где, в каком районе пытаются сосредоточить силы? По сведениям синоптиков, завтра — нелетная погода. Но ждать нельзя. Вам придется вылететь на разведку. Сможете?

Задеснянский ответил утвердительно. Он не мог, не имел права ответить иначе. Что из того, что погода нелетная? Он прекрасно знает, корсунские леса, сделает все, как нужно.

— Ну вот и хорошо, — сказал командующий. — Верю, что вы выполните задание. И еще одно, товарищ старший лейтенант. В квадрате Б-5 — посмотрите на карту — немцы согнали в лес раненых и больных, устроили какое-то подобие госпиталя без врачей. У нас имеются сведения, что эсэсовское командование намеревается отдать приказ об уничтожении раненых. Своих же раненых, немцев! Наша обязанность спасти людей. На этот счет даны необходимые указания партизанам. Надо проверить, какие силы охраняют этот госпиталь. Выдержат ли партизаны до подхода наших танков, если немецкое командование бросит на истребление своих раненых эсэсовские подразделения?

Задеснянский вспомнил вчерашнюю свадьбу. Их, с Клавой, свадьбу.

Праздничный, свадебный ужин на прифронтовом аэродроме. Он мало чем похож на свадебный банкет мирного времени, но все равно это была свадьба, самая настоящая свадьба!

В жарко натопленной штабной землянке собрались его и Клавины друзья-летчики, расселись вокруг грубо сколоченного из неостроганных досок стола, по случаю торжества накрытого белой простыней. Они пришли поздравить молодоженов: его, Виталия, и Клаву. Пришли без традиционных подарков, без шампанского и цветов. Вместо цветов на столе стояли две банки из-под консервов с букетиками багрово-желтых березовых веток, опаленных морозными ветрами. Вместо хрустальных рюмок и фужеров были обычные чашки и стаканы. Вместо столовых мельхиоровых приборов — алюминиевые ложки. Вместо тарелок — алюминиевые миски. Всю посуду для свадебного ужина Клава позаимствовала в полковой столовой. Скромная, даже очень скромная закуска и несколько бутылок водки. Сколько ни старались ребята, но шампанского так и не раздобыли. Для женской половины участников торжества удалось купить в дивизионном отделении Военторга всего две бутылки портвейна.

И все же повеселились на славу. Были тосты. Сначала выпили за молодых. Потом, как водится, за светлую память погибших в боях друзей. Ну, а дальше за тех, кто ежедневно поднимается на боевых машинах в воздух, чтобы разгонять и уничтожать в небе смерть. Был и еще один тост. Его провозгласил подполковник Савадов. Он пожелал молодоженам счастливой семейной жизни.

Первая свадебная ночь показалась совсем короткой. Она запеклась „в сердце жаркими Клавиными поцелуями...

Задеснянский напряг внимание. Впереди показался редкий сосновый бор. Вот уже самолет над ним. Внизу, между деревьями, в оврагах и на взгорках — сотни костров, совсем мирных, бивуачных, будничных.

«Наверное, это и есть тот самый «лесной госпиталь», о котором говорил командующий? — подумал Задеснянский. — Там по большаку движутся маршевые колонны к Шендеровке, а здесь — костры, струйки дымов. Тоже немцы, только уже отвоевавшиеся, присмиревшие».

Глянув на карту, он доложил по рации, куда направляются колонны немецких войск, сколько их, по его приблизительным подсчетам, где он обнаружил наиболее крупные скопления. Доложил и о «лесном госпитале». Он видит его — ничего особенного: вроде мирного бивуака.

В боевом развороте еще раз пронесся над лесом, повторил по рации: «Вижу Б-5. Никакой охраны. Раненым немцам, по-моему, пока ничто не угрожает».

Только закончил передачу, как увидел россыпь черных точек неподалеку от опушки леса. Эсэсовцы! Непременно они. Как он не заметил их раньше?

— «Орел»! «Орел»! Вы меня слышите? Прием...

Неожиданно блеснула огненная трасса. Самолет вздрогнул, задымился, лес начал круто нарастать сбоку.

«Подбили! — мгновенно мелькнуло в мозгу, и холодное бессилие растеклось по всему телу. — Не успел доложить...»

Лес приближался, редел, деревья словно разбегались в стороны. Мелькнул один костер, другой, третий... Лесная просека... Мотор еще тарахтит... Еще можно приземлиться...

Самолет пронесся над кустами, разбросал в стороны тучи рыжей грязи и замер над кюветом.

24

Штеммерман быстро вошел, а точнее, вбежал в хату, где размещался штаб дивизии «Викинг». Генерал был до предела зол, прямо-таки взбешен, глаза его полыхали яростью.

— Как вы посмели?.. — закричал он на стоявшего у окна большой комнаты в вольной, развязно-пьяной позе бригадефюрера Гилле. — Как вы посмели в такой момент, когда все поставлено на карту?!

— Генерал, я не люблю грубостей, — пробубнил Гилле, качнувшись всем телом в сторону Штеммермана.

— Я требую от вас объяснений, герр бригадефюрер! — продолжал кричать генерал. Левая щека его спазматически дергалась. — Как вы посмели нарушить утвержденный план действий?

— Генерал, я не люблю, когда со мной разговаривают таким тоном, не люблю истеричных криков! — еще сильнее качнулся Гилле вперед. — Вы жалеете изменника Гауфа? Может, вам жаль тех, уже ни на что не годных мерзавцев, которых сейчас добивает в лесу батальон Либиха? Не советую их жалеть, генерал!

— Я ничего не могу понять, бригадефюрер. — Штеммермана охватило отчаяние. Он вдруг весь как-то сжался и казался теперь совсем маленьким, беспомощным перед упитанным, плотным, пьяно-развязным эсэсовцем. — Послать самый боеспособный батальон в карательную экспедицию, когда мы стоим на пороге полного разгрома, на пороге смерти! Какой в этом смысл?

— Определенный смысл есть, мой генерал! Мне очень досадно, что вы не понимаете или не хотите этого понять. Смысл в том, чтобы уничтожить все непокоряющееся, неподчиняющееся нам. Либо победа, либо смерть, то есть полное уничтожение! Мир не может, не должен существовать после нашего поражения. И поражения не будет, генерал! Слышите, никогда не будет! После нас ничего не должно остаться. Ничего!..

Штеммерман с ужасом смотрел на взбесившегося эсэсовца. Он был ошеломлен, какое-то мгновение чувствовал себя словно подавленным вспышкой фанатизма Гилле: как легко таким людям бороться и умирать! Но тут же им вновь овладело злое упрямство. «Умирать вместе с ним?.. Умирать ради его маньячных идей? Ни за что!..»

Постепенно освобождаясь от отчаяния и безвольной покорности, он как бы вновь вырастал, поднимался над своим противником. Сегодня, в эту последнюю ночь, только он, генерал Штеммерман, будет принимать решения.

Генерал приблизился к бригадефюреру, разгневанный, с белой как снег головой, с такими же белыми губами.

— Вы... вы ничтожество! — выдавил он из себя, вырвал из самой глубины сердца безжалостные слова. — Вы убийца! Запомните: никакого вмешательства в мои дела! Никакого сопротивления моим приказам, иначе я расстреляю вас. Управление боем остается за мной.

Гилле иронически ухмыльнулся, натянул на лицо маску мнимой покорности.

— Я рад выполнять ваши приказы, мой генерал!

— Садитесь в бронетранспортер и уезжайте! Если сможете, пробивайтесь к своим, спасайтесь!

— А вы?

— Я отвечаю за вверенные мне войска.

— Прекрасно, мой генерал! Фюрер не забудет вашего мужества. Но батальон Либиха уже не вернуть. Эсэсовцы — рабочий скот. Все равно эта шваль из сто двенадцатого полка будет истреблена. Я предлагаю вам место в правой колонне войск, мой генерал, в дивизии «Викинг». Шесть бронетранспортеров... Если кому и удастся уцелеть, то только нам.

Ответа он не услышал. Ответом были резкий хлопок дверью и быстрые шаги генерала под окнами.

Погода окончательно испортилась. Вновь вернулась зима. Непроглядно вьюжило. Небо заволокло снежными тучами.

Штеммерман, опустив голову, раздраженный, разгневанный, задыхающийся, торопливо месил плохо слушавшимися ногами липкую кашу из грязи и снега. Его догнал новый адъютант, заменивший майора Блюме, — молодой, стройный обер-лейтенант, в теплой гренадерской куртке. Решительно взяв генерала под руку, он повел его куда-то по огородам, повел на последнюю ночевку, на окраину села, подальше от криков и пьяных оргий эсэсовцев.

— Обер-лейтенант, я имел сейчас откровенный разговор с бригадефюрером Гилле, — сдерживая дрожь, сказал Штеммерман.

— Вы должны отдохнуть, мой генерал. Я нашел для вас теплую избу, приготовил постель. Вам нужно отдохнуть, немного поспать.

— А русские?.. Как вы думаете, русские сегодня спят?

— Нет, мой генерал. Русские, вероятно, готовятся к бою. Наверное, после того как мы отвергли их ультиматум о безоговорочной капитуляции, генерал Конев отдал приказ вести бой на уничтожение окруженных войск. Я боюсь Конева. Это мужественный и смелый человек, пользуется непререкаемым авторитетом, и русские войска, несомненно, выполнят его приказ.

— Я хотел бы встретиться с Коневым, обер-лейтенант.

— Он, наверное, тоже хочет встретиться с вами, мой генерал.

Они вышли на какую-то небольшую боковую улицу. Тут было несколько тише: не так сильно дул холодный ветер. Под заборами стояли обсыпанные снегом грузовые машины. Из темноты неожиданно выплыли сани. Гривастые, крутобокие лошади тяжело тянули их, пробиваясь сквозь заметь. Вслед за санями устало двигалось несколько человеческих фигур.

Закутанный по самые глаза женским платком офицер спросил, как проехать в штаб танковой дивизии. Голос у него был хриплый, едва слышный.

— Никакого штаба нет. Я генерал Штеммерман. Что вы везете?

— Печальную весть, герр генерал, — сказал офицер. — На первых санях труп оберштурмфюрера Либиха, на вторых — еще три офицера нашего батальона, тоже убитые. Русские партизаны не пропустили нас в лес, к остаткам сто двенадцатого полка.

— А майор Гауф? Он остался жив?! — выкрикнул Штеммерман и мысленно представил себе лес, усеянный трупами. Подошел к первой подводе, приподнял засыпанный снегом брезент. Рядом с застывшим трупом Либиха лежал труп молодого русского летчика в кожаной куртке.

— Зачем вы привезли русского?

Офицер сбросил с головы платок и, протирая залепленные снегом глаза, пояснил: этот русский летчик — ас, его самолет был сбит над лесом, как раз там, откуда батальон СС должен был выйти в расположение сто двенадцатого пехотного полка; летчик сумел посадить подбитый самолет на просеке и, когда батальон СС двинулся по направлению к сто двенадцатому полку изменника Гауфа, открыл огонь из пулемета, долго отстреливался, убил оберштурмфюрера Либиха. Потом батальон нарвался на засаду партизан, понес большие потери. Партизаны и этот летчик, вероятно, имели приказ прикрыть остатки полка Гауфа.

— Как?.. Вы слышите, обер-лейтенант? — обернулся Штеммерман к своему адъютанту. Генералу вдруг сделалось жарко, очень жарко — он с силой рванул отвороты шинели. — Русские спасают от уничтожения раненых и больных немцев, спасают немецкий полк! Это неслыханно!.. Храбрость, жестокость и благородство! Это просто необъяснимо!..

— Оберштурмфюрер тоже погиб в бою смертью храбрых, — вставил сопровождавший сани офицер.

— Да, да! Это делает ему честь. Он выполнил приказ. Жестокий приказ. — Генерал опустил брезент, застегнул шинель, наклонил голову в кудлатой шапке и против ветра зашагал во тьму. Долго шел молча. Потом резко обернулся к адъютанту:

— Ваш предшественник — майор Блюме — говорил, что обязанности немецких солдат в этой кампании не делают им чести. Как вы на это смотрите? — Не дождавшись ответа, еще ниже опустил голову и как-то не в лад с только что сказанным добавил: — Оберштурмфюрер Либих погиб не за Германию. Он умер за идиота Гилле.

* * *

Ночь осыпается снегом. Весь мир будто сорвался с места, тонет в снежно-ветреной дали. Сквозь поднявшуюся вьюгу не видно ни изб, ни машин, ни людей. Немецкие солдаты бредут в круговороте пурги. Натужно ревут моторы, чавкают в снежно-грязевом месиве шаги.

Пронесся верховой. Сразу исчез за снежной завесой. И снова шагают тени-привидения. Белый ветер бешено воет над белым притихшим селом.

Кое-где в окнах светятся огоньки. Это не мирные огоньки. Их зажгли не шендеровчане. Во всех хатах полно солдат. Грязные, оборванные, завшивевшие, мокрые, они греются возле печей, тянут руки к огню, что-то жарят, что-то жрут, что-то пьют. Эта ночь — последняя ночь перед последней попыткой вырваться из кольца — предоставлена им для отдыха.

Генерал Штеммерман стоит у крыльца избы, в которой ему предстоит пробыть до рассвета.

— Узнайте, обер-лейтенант, все ли люди размещены в тепле? Все ли накормлены? — обращается он к адъютанту.

— Я уже узнавал, мой генерал! — Обер-лейтенант едва держится на ногах, его удивляет, откуда берутся силы у старого генерала. — Всем разрешено съесть неприкосновенный запас. Выданы спирт и шнапс. У населения реквизирован скот.

— Реквизирован скот? — Генерал невольно нахмурил брови. Жестокости войны, которые часто осуществлялись с его молчаливого согласия, вызывали в нем раздражение. — Бог, наверное, покарает нас, обер-лейтенант. Прошу вас проследить, чтобы не было никаких эксцессов.

— Не беспокойтесь, мой генерал! Все население эвакуировано из зоны боев. Людей выгнали в поле, разумеется, для их же безопасности. Русские умеют устраиваться в снегу.

— В поле? В такую стужу! — вздохнул генерал и посмотрел на небо, угрожающе низкое и беспокойное, завихренное белой пеленой. Оно казалось ему понятнее и ближе, нежели все то, что происходило на земле.

Штеммерман вошел в хату. Устало присел на скамейку. Глаза резанула высокая, застеленная по-деревенски постель с горкой белых, тугих, чистых подушек. Адъютант помог ему снять шинель, сапоги. Он рывком поднялся, подошел к кровати и почти в изнеможении упал на нее, зарылся лицом в прохладной свежести грубой материи. Перед закрытыми глазами вновь поплыло завьюженное небо. Снежное небо сливается с белым покрывалом, окутывает Штеммермана, и он все дальше, все глубже проваливается в теплоту неведомого наслаждения, в блаженство забытья...

Вдруг за спиной что-то стукнуло. Дохнул холодный ветер. Изба загудела голосами.

— Вы генерал Штеммерман?

Не оборачиваясь, он догадался: русские! Чужие слова, чужие голоса — все чужое. Ему захотелось увидеть их лица. Он обернулся. Нет, не русские! Перед ним стоял майор Блюме в парадном мундире, с Рыцарским крестом на шее. Рядом оберштурмфюрер Либих в шинели, обсыпанной снегом, с белыми, обмороженными щеками. Чуть дальше — молодой летчик в кожаной куртке, с закрытыми глазами.

Откуда-то понесло могильным холодом. Генерал почувствовал его, ощутил всем своим старческим телом, задрожал, будто облитый ледяной водой, но не упал, даже не испугался. Заставил себя встать. Четко отдал честь, сказал:

— Я согласен капитулировать! Идите к русским. Спасайте армию! Слышите?.. Спасайте армию!

Его трясло все сильнее, до боли в суставах. Он схватился руками за голову, с силой стиснул ее и... открыл глаза.

В избе было темно. Через красноватые стекла окон в комнату вливались туманные отблески недалекого пожара. Возле постели стоял адъютант и тормошил Штеммермана за плечо:

— Проснитесь, герр генерал! Русские бьют по селу из артиллерии. Над селом самолеты.

Они выбежали во двор, в ветреную суматоху, в хаос голосов и рев моторов. Над крышами изб гудели тихоходные ночные бомбардировщики, русские «кукурузники», У-2, от которых нигде не было спасения, будто черти, а не люди поднялись в воздух.

Штеммерман задрал вверх голову. Он все еще оставался в тихом трансе, в обворожении сна. О боже, когда всему этому наступит конец? Куда-то брел по снегу, брел вслепую, не замечая ни пожара на противоположном конце села, ни бестолковой беготни солдат.

Адъютант твердо взял его под руку, вывел на улицу к бронетранспортеру. Высокий, худощавый полковник, перевалившись через борт, протянул генералу руку. Снег засыпал полковнику глаза. У него были густые и лохматые, как у совы, брови.

Неподалеку загорелась еще одна хата. Загорелась как-то сразу, заполыхала одновременно со всех сторон. Генерал некоторое время внимательно смотрел на пожар, на выскакивавших из окон солдат, потом перевел взгляд на полковника.

— Поезжайте одни, у меня нет времени!

— Герр генерал! Бригадефюрер выводит колонны в поле. До рассвета мы должны прорваться через русские позиции.

— Прорветесь, обязательно прорветесь. И вы, обер-лейтенант, уезжайте, — обернулся он к адъютанту. — Благословляю вас, уезжайте!

Он напоминал сейчас капитана, который остается на тонущем корабле. Он уже приготовился к смерти, весь был в ее необоримой власти.

Где-то совсем недалеко разорвался снаряд. Группа солдат пробежала по улице. Бешено пронеслись напуганные взрывом кони. В их дико вытаращенных глазах кровенели языки пламени. Генерал отшатнулся к забору, тупо улыбнулся. Ему дышалось сейчас легко и свободно, перед глазами все еще продолжали раскрываться странички недавнего сна. «Я принимаю все условия безоговорочной капитуляции!.. Все принимаю! Но гарантируйте спасение людей. Дайте им жить!..»

Теперь сельская улица опустела. Генерал стоял возле забора, покинутый, забытый своими войсками, бездумно оглядывался вокруг.

«Вы правы, майор Блюме. Надо было капитулировать. Я виноват перед вами, майор, виноват перед своими солдатами...»

Он с трудом переставлял ослабевшие ноги по заснеженной улице. Шинель была расстегнута, и холодный ветер обжигал тело.

«Может, не все еще потеряно? Еще можно капитулировать, спасти людей... Надо приказать Гилле... Приказать!..»

Он не слышал воя снаряда. Не слышал взрыва. Осколок ударил ему в спину. Штеммерман упал на колени, вдохнул в себя холодный воздух и умер.

А за селом исчезали, тонули, расплывались в белесой тьме ночи последние колонны обреченных войск, освещаемые зловещим заревом пожаров.