13

Майор Блюме внимательно смотрел на генерала Штеммермана и по выражению его лица, по нервному движению рук почти безошибочно определял, что происходило на поле боя. Медленно опустив большой цейсовский бинокль, Штеммерман растерянно пожал плечами.

— Кажется, русские опередили нас. У них танки...

Он не договорил, прижал руку к груди и тяжело сел на край раскладного стула. Глаза его остекленели, нижняя губа безвольно отвисла. Второй раз в это утро генерал впадал в транс, терял самообладание. Первый раз это случилось в момент появления над полем боя двух советских штурмовиков. Увидев их, Штеммерман так же, как сейчас, схватился за грудь и, словно одолеваемый астмой, торопливо расстегнул шинель. А когда загорелось несколько танков и долина перед окопами русских окуталась смолисто-черным дымом, когда остальные танки, подгоняемые смертоносным огнем с воздуха, повернули назад, к лесу, лицо генерала сделалось мертвенно-бледным, он в тупом отчаянии схватился за голову. Теперь повторилось то же самое.

Сначала все шло хорошо. Гаубичная артиллерия несколько часов подряд обстреливала позиции русских и окраинные улицы села. После обеда валонцы-эсэсовцы потеснили наконец русских, заняли их первую оборонительную линию и стали продвигаться к плотине. А там, за плотиной, — Штеммерман был уверен — открывалась прямая дорога на оперативный простор, там, как доносила разведка, у противника не было никаких промежуточных рубежей. Только бы удалось пробиться через село!

Вот взята и плотина. В бинокль Штеммерман хорошо видел, как поспешно отходили стрелковые подразделения от пруда и растекались между избами. Казалось, сопротивление сломлено, путь по главной улице села открыт. Конечно, русские могли контратаковать с флангов, навязать валонцам уличные стычки, но для настоящей контратаки у них нет сил. «Все будет так, как запланировано! Еще один удар, одно усилие — и мы выйдем на оперативный простор, — мысленно подытожил Штеммерман результаты незакончившегося боя. — С нами бог, воистину и во веки веков».

Он взял из рук радиста микрофон, почти торжественно приказал Липперту:

— Вперед! Вперед! Пусть ваши гренадеры не медлят. Настал решающий момент, дорога каждая минута.

— Герр генерал! Быстрое продвижение вперед по главной улице села, по-моему, небезопасно.

— Что? Вы боитесь западни, Гауф?

— Простите меня, герр генерал, и разрешите напомнить: русские никогда не отходят просто так, без определенного умысла. Если без боя оставили главную улицу, то, по всей вероятности, неспроста. Вы посмотрите правее, герр генерал, там у них окопы и траншеи. Вполне возможно, что это — вторая линия обороны.

— Ничего, все идет как надо, Гауф. Вторую оборонительную линию русских мы сомнем с ходу. У них мало сил, майор, и мы воспользуемся этим.

— Но, герр генерал, там может быть противотанковый или пулеметный заслон. Если мы влезем в эту щель между домами...

— Замолчите, Гауф! — свирепо сверкнул глазами Штеммерман. — Знайте свое место. Я не нуждаюсь в ваших предостережениях... Липперта к рации! — крикнул он радисту. — Герр Липперт! Приказываю усилить преследование русских. Не давайте им закрепляться! Вперед! Только вперед!

Гренадеры заняли плотину, вышли за пруд. Гренадеры ворвались на главную улицу. Гренадеры бежали дальше, сначала небольшими группами, прячась за домами, потом стали продвигаться более открыто.

Отсюда, из бункера, Штеммерману трудно было видеть детали боя, но, представляя себе его картину в целом, он вдруг забеспокоился. Почему русские не контратакуют? Почему пренебрегают столь очевидной и единственной возможностью? Может быть, Гауф прав? Засада? Западня?

И, как бы разрешая сомнения Штеммермана, в глубине села завязался упорный бой. Волна эсэсовцев накатилась на мощный пулеметный вал. Одновременно русские открыли огонь с флангов. Штеммерман видел, как в панике заметались гренадеры Липперта, увязая в грязи, шарахаясь от плетня к плетню, устилая трупами черную хлябь улицы.

— Танки!.. Почему Липперт не вводит в бой танки? — заорал Штеммерман. — Передайте Липперту мой приказ: немедленно бросить в бой танки, подавить русские пулеметы!

И вдруг его глаза сделались неподвижными, в них появился ужас.

— Кажется, русские опередили нас... У них танки, — произнес он упавшим голосом. — Они успели раньше.

Гауф и Блюме поняли, что бой проигран. Понял это, должно быть, и Штеммерман. Надо было как-то спасать положение, что-то делать, не медля ни минуты. Штеммерман вызвал к телефону командующего артиллерией и приказал возобновить обстрел села, распорядился сосредоточить на подступах к плотине два танковых батальона, вывести из резерва уцелевшие самоходки.

Генерал был полон решимости. Он так горячо принялся за дело, что в первые минуты забыл о неудаче, заставил себя поверить в успех. Если не сейчас, то никогда!.. Никогда!

Штеммерман старался быть спокойным и твердым, но его выдавал нервный тик — непроизвольное подергивание синевато-желтого мешка под глазом. И, глядя на него, Блюме догадался: там, в селе, произошло что-то неожиданное. Подойдя к амбразуре, он навел бинокль на Ставки. Из боковых улиц, обгоняя друг друга, ведя на ходу огонь, мчались тридцатьчетверки. Блюме облегченно вздохнул: успели! Теперь, господин генерал, можете считать обреченной и вторую попытку прорваться. Русские танки сделают свое дело.

— Они отрезали валонцев, — прохрипел Штеммерман.

— Да, те, что вошли в село, назад не вернутся, — мрачно подтвердил Гауф. Он принимал по рации сообщения из батальонов и не смотрел на генерала. — Мои лучшие ребята...

Из динамика донесся приглушенный пулеметным треском панический крик:

— Говорит Зиберт! Говорит Зиберт!.. Докладываю: русские танки вышли на мой участок. Прошу артиллерийского прикрытия! Ориентиры черная яма, поворот шоссе.

Через несколько минут раздался полный истерического отчаяния голос другого командира:

— Докладывает Шванк! Вы меня слышите?.. Докладывает Шванк! Противник контратакует танками... Направление главного удара ориентировочно — стык с «Валонией», Где наши танки?

«Это, конечно, еще не поражение, — размышлял Блюме. — В резерве у Штеммермана — дивизия «Викинг», бронированный кулак, который генерал собирается ввести в бой. Теперь все будет зависеть от того, много ли у русских танков, сумеют ли они выстоять, если Штеммерман бросит в бой эсэсовскую танковую дивизию».

А пока тридцатьчетверки контратаковали.

— Я Шванк! — трещало в динамике. — Я Шванк! У меня нет связи с правым соседом... Русские перешли плотину... Они уже в долине...

Блюме наблюдал за смятением в бункере, испытывая одновременно чувство горечи и наслаждения... Так должно быть. Этого он ждал еще в Испании. Однако как велика цена тому, что происходит! Как много льется человеческой крови! Тут, рядом, его старый приятель Гауф, бесхитростный, простодушный человек, исполнительный офицер. В углу телефонист, совсем мальчик, которому, может быть, именно сегодня суждено сложить свою голову... И те, что орут и неистовствуют на своих батальонных КП, проклинают русские танки. Остановитесь, откройте глаза! Благословите минуту спасения! Немцы, сыны земли моей!..

Гауф взял микрофон рации, сжал его так, что побелели пальцы.

— Немедленно отходить! Стереотрубы и буссоли можно бросить. Радиостанции забрать или уничтожить! Схемы и кодовые таблицы сжечь!

Блюме помог генералу надеть шинель:

— Пора, герр генерал.

— О чем вы?

— Русские танки, герр генерал. Надо быстрее уходить, пока есть возможность.

Штеммерман застегнул шинель, надел фуражку, подошел к радисту.

— Попросите к микрофону бригадефюрера Гилле.

Радист привычно переключил тумблеры, вызвал штаб дивизии «Викинг», передал микрофон генералу.

— Говорит Штеммерман. Вы меня слышите, бригадефюрер? — устало произнес генерал. — Нас опять постигла неудача: выход блокирован. Русские танки перешли в контратаку. Готовьтесь к встречному бою!

* * *

И вот они опять наедине друг с другом — Штеммерман и Блюме. Впереди — изрытая гусеницами лесная дорога. Позади — автоматчики, личная охрана генерала. По сторонам — остовы сгоревших танков и автомашин, вороха снарядов и гильз, кучи армейского хлама, неубранные трупы.

Штеммерман шагает быстрым нервным шагом. Блюме едва поспевает за ним.

Дорогу переполз молодой солдат, без шинели и шапки, с забинтованной головой. Оглянулся, увидел генерала, встал на колени, молитвенно сложил руки и с безумно-торжественной улыбкой на бледном лице запел старинный псалом:

— О, пророк великий Исайя! В час, когда искупление близится к нам... Герр генерал, прикажите забрать меня отсюда!.. Я не хочу умирать, герр генерал... У меня дети...

Штеммерман и Блюме прошли мимо. И опять раненые, искалеченные, брошенные на произвол судьбы солдаты» танк с сорванной башней, обуглившееся тело танкиста на черной от копоти броне, разбитая повозка и рядом труп повозочного, без ног, с красной маской вместо лица.

Неожиданно генерал пошатнулся, болезненно дернулся, закрыл глаза:

— Конрад! Почему нет машины?.. Немедленно машину!

Он был по горло сыт ужасами и уже корил себя за то, что решил идти пешком. Чаще всего он видел войну через окуляры бинокля и на извилистых линиях оперативных карт. Теперь она была перед его глазами.

Где-то недалеко сухо и коротко прогремели пушечные выстрелы, затем послышался лязг гусениц. Блюме безошибочно определил — тридцатьчетверки. Его охватило странное ощущение радости и смятения. Это смешанное чувство лишило его на несколько секунд самообладания. Рядом советские танки! Броситься в сторону, в лес, навстречу краснозвездным машинам, крикнуть: «Я коммунист! Я с вами, друзья!» — и тогда все станет иным. Никуда не надо будет бежать, прятаться. Только шаг в сторону, один шаг!..

Его чуть не сбил с ног шедший сзади автоматчик.

— Русские танки, герр майор! Слышите, они совсем близко, за лесом, — испуганно кивнул он в сторону сосняка.

Из чащи бежали солдаты. Полы их шинелей развевались, точно крылья вспугнутых птиц, наполненные страхом глаза искали укрытия. При встрече с генералом солдаты оторопело останавливались.

Молодой офицер с черным, увесистым парабеллумом в руке выскочил вперед и, размахивая пистолетом, стал кричать на бегущих. Он был властен, исполнен командирского самолюбия. Солдаты залегли, начали нерешительно окапываться.

Артиллерийская стрельба внезапно прекратилась, лязг гусениц и рев моторов начали удаляться. Вероятно, танки повернули в сторону.

— Герр генерал, машина! — подбежал к Штеммерману один из автоматчиков и вытянулся перед ним по команде «смирно» с видом человека, который по меньшей мере задержал продвижение русских танков.

Штабной автомобиль — широкая, ромбовидная коробка с пестро раскрашенными бортами — стоял возле старой, дуплистой сосны на обочине дороги. Блюме открыл заднюю дверцу, с традиционной офицерской чопорностью, придерживая Штеммермана за локоть, помог ему сесть. Сам опустился рядом. Два автоматчика устроились на капоте машины, один сел в кабину водителя.

И вдруг — замешательство. Автоматчик на переднем сиденье резко отшатнулся к дверце.

— Он же мертв! — прошептал солдат, уставившись на водителя.

Водитель действительно был мертв. Его лицо было желтым, глаза широко открыты, губы почернели.

Автоматчик кубарем вывалился из машины. Штеммерман и Блюме тоже вышли. Времени, однако, в обрез, нужно торопиться. Русские танки находились рядом, где-то за сосняком.

Блюме открыл переднюю дверцу, потянул мертвого водителя за рукав. Но окоченевший труп будто прирос к рулю. Убитый словно не хотел подчиняться приказу. Он сам теперь был властен над собой. Вот она, смерть, твердая и немая, как надгробный камень! Нет, герр генерал, не так уж красива смерть и на поле боя. Она мало чем напоминает картины ловкого иконописца империи Теодора Хейса, который изображал смерть немецких солдат как беспримерный подвиг: рука в патетическом самоотречении прижата к груди, наполненный благородным мужеством взгляд устремлен вперед. Нет, погибшие за фашистскую империю тоже становятся желтыми, трупно-желтыми, и от них тоже несет сладковатым, дурманящим запахом тления, на их почерневшие губы тоже садятся большие зеленые мухи!

Издали послышался вой снаряда. И сразу в лесу заплясали взрывы. Резкий, звучный удар прогремел рядом. На мгновение оглушенный, Блюме упал и только минуту спустя тяжело поднялся на ноги. Где генерал? Ага, вон он, под сосной, руки и ноги беспомощно раскинуты. Неужели убит?

Бронеавтомобиль перевернут взрывной волной. Рядом с воронкой, скорчившись в неестественных позах, застыли присыпанные землей охранники. И опять взрывы, где-то рядом, за деревьями. Лес гудел, как гигантский орган. Блюме прислушался. Ему показалось, что он слышит голоса русских. Неужели они так близко? Судьба словно искушала Блюме. Он боролся с собой, напрягал все силы, чтобы противостоять ее зову, но душа рвалась в лес, навстречу друзьям, прочь от зловещей воронки, от бесчувственного, оглушенного генерала.

Еще минута — и он решится. Довольно! Хватит играть со смертью! Перед воспаленным взором Блюме, как в кинематографе, пронеслась вся его жизнь: тесные комнатки подпольных явок, берлинские улицы, отряды шупо в черных касках, длинные, свисающие до земли флаги со свастикой на ратуше, Берлинский вокзал, лицо Хорста в форме нацистского летчика...

В лес! В лес! К людям с приветливыми, открытыми улыбками! К друзьям с красными звездами на касках!..

Блюме услышал стон Штеммермана. Обернулся, увидел вытянувшиеся к нему старческие руки.

«А как быть с этим? Оставить генерала одного с бригадефюрером Гилле? Нет! — Блюме ощутил к старику невольную жалость, смешанную с чувством неприязни. Сомнения развеялись. — Я должен выдержать до конца».

Он поднял Штеммермана на руки, сделал несколько шагов. Потом, чтобы удобнее было нести, вскинул почти безжизненное, обмякшее тело генерала на плечо. «Я все-таки должен спасти его. Он еще может сделать правильный выбор, а это значит — сохранить жизнь тысячам немцев».

14

Вновь назначенный комбат, который должен был сменить Зажуру, появился неожиданно. Это был широкоплечий, крепко сложенный майор, с широким, добродушным, открытым лицом, испещренным мелкими морщинками. В нем с первого взгляда угадывался бывалый фронтовик, из тех, что успели как бы сродниться с войной, с солдатами, с окопами и превосходно чувствовали себя в любой обстановке.

Майора в немалой степени удивило, что он встретил Зажуру с незажившими ранами на передовой, в блиндаже, а не в светлой и теплой госпитальной палате.

— Нам, дорогой товарищ, еще воевать и воевать. Напрасно вы пришли сюда с этими бинтами, — сказал, он Максиму с грубоватой прямолинейностью, бесцеремонно глядя на подвешенную на тесемке его раненую руку, обернутую грязным бинтом. — Меня за войну шесть раз ранило. В прошлом году в Воронеже доктора даже перевязывать не хотели. Говорят, позже, дескать, перевяжем, сейчас нет времени. А я вижу, чувствую, просто не хотят на меня попусту время тратить. И такая меня взяла досада, как закричу: «Перевязывайте, черти полосатые! Я жить хочу!» Ну, конечно, сделали перевязку, успокоили. Отлежался я тогда в госпитале на совесть, дорогой товарищ! До полного излечения. Поел, попил, отоспался. Потом еще и дома побывал. Ну, а пришло время, опять стал воевать. Вот потому и говорю тебе, дорогой товарищ, напрасно ты с больной рукой в окопы залез.

Слово «залез» в устах майора прозвучало добродушно, безобидно, и все же в нем чувствовалось что-то схожее с упреком: тебе, дескать, дорогой товарищ, не место здесь, отправляйся-ка ты долечиваться подальше в тыл!

— Я не по своему желанию пришел сюда, товарищ майор, — не скрывая обиды, ответил Зажура. — Я выполнял приказ старшего командира. И, как видите, дело свое мы сделали.

— Вы что, обиделись, дорогой мой? — искренне удивился майор, перейдя неожиданно на «вы». Дружески положив обе руки на плечо Зажуре, он усадил его на деревянный ящик из-под снарядов. — Слушайте, у меня есть бутылка французского вина. Правда, дрянь, медок, но все-таки давайте выпьем для знакомства. Где ваш ординарец? Эй, солдат, принеси посудины! Да быстро! — Он извлек из кармана бутылку с яркой этикеткой, откупорил и, когда солдат принес кружки, разлил в них поровну вино. Свою порцию опрокинул в рот одним глотком, даже не чокнувшись с капитаном. — Сволочи эти немцы! В котле сидят, а в благородных играют: французское вино... Ну ты, браток, право, не обижайся! Иди сейчас к какой-нибудь тетке в село, она тебе баньку устроит по-нашему, по-сибирски... Это, дорогой мой, роскошь в нашем положении. Пойми, я, может, расцеловать тебя хотел за то, что ты промучился ночь в этих окопах, и был бы рад воевать вместе с тобой, но жаль твою молодость, жаль видеть тебя такого, в бинтах. Оттого и злость разбирает.

Из траншеи, что начиналась сразу за входом в блиндаж, послышался громкий оклик, затем хохот и тяжелые шаги. Приподняв плащ-палатку, в блиндаж протиснулся солдат-ординарец.

— Товарищ капитан! Там наши шпиона поймали, от немцев шел, — доложил он.

— Ведите сюда.

— Вот он! — не без гордости сообщил вернувшийся через минуту солдат, держа за ворот кожушка что-то сгорбленное, скрюченное, в большой заячьей шапке-ушанке.

Задержанный сдвинул шапку на затылок. Зажура пригляделся и чуть не ахнул от неожиданности: перед ним был отец Зоси, лесник Становой.

— Напрасно вы его задержали, — засмеялся Зажура. — Никакой это не шпион, а партизан из села Ставки. Я его знаю.

— А зачем он к немцам ходил? — покосился на Станового солдат. — Он же от немцев шел, товарищ капитан!

Обладатель заячьей шапки с радостным оживлением бросился к Зажуре.

— Вы!.. Вы, товарищ капитан, не обращайте внимания на его болтовню, — кивнул он в сторону солдата. — Я шел с задания, возвращался к своим. До села всего километра полтора оставалось. Ну, думаю, пронесло, слава богу, остался живой, а тут вдруг мне под бок автомат: «Стой, буду стрелять!» У меня секретное поручение, товарищ капитан.

Зажуре почему-то было горько смотреть на старика. Что осталось от прежнего, всегда чисто выбритого, хорошо одетого лесника, каким он помнил его с довоенных лет! Тогда Становой с гордым видом разъезжал на линейке, в коричневых высоких сапогах, в белой вышитой украинской сорочке. Зимой появлялся в селе на запряженных парой ярко окрашенных санках, в старинной добротной шубе на лисьем меху. А сейчас!..

— Я Зажура! Не узнаете меня?

Становой от неожиданности вытаращил глаза и на миг как бы остолбенел.

— Товарищ капитан!.. Максим Захарович!

— Ну вот что, товарищ Становой, — решительно и немного насмешливо сказал Максим. — Сейчас я иду в село и забираю вас как свой трофей. И скажите спасибо, что встретились со мной, а то ведь солдаты народ недоверчивый, особенно к тем, кто от немцев приходит. — Обернувшись к майору, он спросил: — Вы, надеюсь, не станете возражать, товарищ майор, если я возьму его с собой?

— Бери, дорогой товарищ, — махнул рукой комбат. — Мне сейчас не до допросов-расспросов. Сами разберетесь там, что к чему.

Подписав акт о сдаче батальона майору, Максим вместе со Становым направился в село.

— А теперь давайте поговорим по душам, — остановил он лесника возле покосившегося плетня. — Скажите правду, что стало с партизанским отрядом, когда атаковали аэродром?

Мог бы спросить яснее: кто виноват в разгроме отряда? Однако удержался.

Лесник пожал плечами, скорбно сузил глаза. О бое за аэродром он, истинный бог, ничего не знает. Он был тогда далеко от отряда, ходил на задание, а вернулся — никого не застал. Сам едва не попался к немцам. Бог весть, как вырвался.

— Где тогда была Зося?

— Кто ж ее знает! — Сухонькое лицо лесника сделалось печальным. — Она тебе вроде женой приходится, а как там у вас вышло, мое дело сторона.

— То, что было, кончилось. Хватит! Я о другом спрашиваю: где она была, когда партизаны атаковали аэродром?

— Хватит так хватит, меня это не касается, — продолжал Становой. — А где была в ту пору Зоська, не знаю. Я давно ее не видел. — Лесник осторожно старался освободить плечо от крепко сцепленных пальцев Зажуры. — Будь добр, отпусти ты меня, Максим. Срочно нужно к начальству. Я же говорил, что у меня секретное задание.

— Хорошо, идите, — отпустил Максим лесника. — Крепко вы тут напартизанили.

Становой поправил на голове заячью шапку и зашагал вдоль улицы, обходя стороной лужи.

Зажура долго смотрел ему вслед. «Чудно у тебя выходит, дорогой тестек: «не знаю», «не ведаю». Не поешь ли ты вместе с дочкой немецкую песню?»

Теперь все его мысли сосредоточились на одном: что произошло с отрядом в ту страшную ночь? Кто предал партизан? Спасся Задеснянский — его вынес из-нод огня Василек. Осталась Зося, хотя тоже была в отряде, участвовала в бою. Жив старый лесник, отец Зоей. Не все, конечно, погибли. А старик что-то хитрит, прикидывается простачком.

Максим стал вспоминать, что говорил Задеснянский о Зосе. Мало, очень мало рассказал он. Зося сообщила Павлу и Задеснянскому о провале ставкинского подполья и предупредила, что немцы усилили охрану аэродрома. Значит, кто-то выдал им замысел партизан. Может, она и выдала? Тогда почему предупредила? Нелогично. А ее отец? Он, говорят, хорошо, честно воевал, был надежным связным. Но почему Павел не поверил Зосе? Почему не отменил намеченную операцию по нападению на аэродром? Хотя, по словам Задеснянского, сначала отменил, а в конце дня сказал: атакуем! При этом недвусмысленно намекнул, что не всякому слову нужно и можно верить.

«Может, вообще лучше не вмешиваться в это дело? — мелькнула в мозгу Максима безвольная мысль. — Пусть занимаются следственные органы. Они докопаются до правды, найдут виновных. Найдут и покарают предателей».

От этой мысли у него защемило в груди.

«Найдут предателей!..» А кто они, эти предатели? В конце концов, предал кто-то один. Следственные органы тоже могут ошибиться. Люди могут назвать случайно или по злому умыслу десятки тех, кто невиновен, и на них тоже падет ядовитая тень подозрения. Может случиться так, что слухи о Зосе подтвердятся, и тогда оправдается гнев матери.

Гнев матери!.. Как он мог усомниться в ее словах? Может, Зося и не предательница? Но ведь она путалась с немцами, угождала им. Возможно, действовала по заданию подпольщиков? Тогда почему Задеснянский не сказал об этом? И Плужник промолчал. Они-то должны знать истину. И, безусловно, знают, но, видно, не хотят сказать.

Максим собрался было повернуть к своему дому, когда неподалеку остановился грузовик с крытым кузовом. Зажура подошел к нему: может, водитель не знает, куда дальше ехать, заблудился? Из кабины, приоткрыв дверцу, выглянул генерал. Максим сразу узнал его — это был Рогач, командир дивизии, с которым он выехал из госпитального городка на бронетранспортере.

— Скажите, капитан, до немца еще далеко? — спросил генерал и вдруг улыбнулся, вышел из машины. — Зажура! Ты что тут бродишь?

— Товарищ генерал! По вашему приказанию...

— Помню, помню! — приветливо сказал Рогач, похлопав Максима по плечу. — Помню, капитан! Молодец! Майор Грохольский представил тебя к ордену. Говорит, вчера ты тут чуть ли не батальон сформировал из местных жителей. И дрался на славу.

— Все сформировалось само собой, товарищ генерал, — скромно улыбнулся Зажура. — Батальон сделал все, что мог. Да летчики помогли: сначала штурмовкой с воздуха, потом пулеметами на земле.

— И об этом знаю, капитан. Молодцы!.. А я вот с немцами приехал, с коммунистами. Пусть потолкуют со своими соотечественниками. Пока по радио, а потом пошлем парламентеров к окруженным. Как думаешь, пойдут на капитуляцию?

Зажура вспомнил утренний бой, атаку немецких танков, вспомнил, с какой яростью била по нашим окопам и по селу вражеская артиллерия, как рвались вперед эсэсовцы. Враг был еще сильным, дерзким, не терял надежды вырваться из котла.

— Вряд ли сдадутся добровольно, товарищ генерал, — серьезно, с нотками тревоги в голосе сказал Максим.

— Я тоже не очень надеюсь, но попробовать можно. Среди окруженных не одни эсэсовцы. Есть там, думаю, и другие немцы, есть, возможно, антифашисты. Они помогут. — Генерал оглянулся на стоявшего возле заднего борта машины человека в немецкой шинели. — Кстати, познакомься, капитан. Ефрейтор Курт Эйзенмарк, старый немецкий коммунист, один из руководителей подпольной группы в корпусе Штеммермана. Воевал в Испании.

Немец подошел, отдал честь. Он любил порядок, привык к дисциплине и при случае умел с блеском показать эту привычку, которая высоко ценилась в верной прусским традициям фашистской армии.

— Будем знакомы, товарищ капитан! — сказал он, приложив руку к пилотке. При этом его розовощекое, полное лицо осветилось приветливой улыбкой.

«Курт!.. Курт Эйзепмарк! Где я слышал эту фамилию?» — Зажура долго и серьезно смотрел в голубые, улыбающиеся глаза немца.

Генерал, уловив в его взгляде что-то необычное, догадался:

— Вы, кажется, знакомы?!

Максим молча сделал шаг вперед, протянул немцу руку, тепло, с удовольствием пожал его полную ладонь.

— Так точно, товарищ генерал, знакомы. Давно знакомы. Встречались в Лориане, во Франции. Вы помните меня, Курт? — спросил он немца. — Помните Лориан, гостиницу?

— Я, я! — отозвался Эйзенмарк. Удивительная встреча!

Собственно, ничего удивительного не было. Наверное, правду говорят, что земля тесна. Тот, кто много путешествовал, знает это по собственному опыту. Вчера он, Максим, случайно встретил бельгийца Ренна, а сегодня — новая неожиданная встреча с Эйзенмарком. Их пути вновь скрестились. Общие дороги, общая борьба друзей.

— О, нет! Леопольд Ренн не есть мой друг, не есть мой товарищ. Он есть фашист, эсэсовец, — поспешно произнес немец.

— Ваш друг Ренн — фашист?! — удивился Зажура.

— Я, я!.. Ренн есть фашист, — повторил Эйзенмарк. — Плёхо, очшень плёхо, что он бежал. Его надо было стрелять.

Зажура вопросительно посмотрел на генерала. Тот хмуро свел брови. Он мог бы объяснить капитану, что случилось с эсэсовцем, мог бы назвать виновника происшествия, однако в глубине души считал виновником прежде всего самого себя: не раскусил фашиста, поверил его клятвам. Не желая вдаваться в подробности, Рогач сухо бросил:

— Да, капитан, удрал валонец, недосмотрели.

С этими словами генерал повернулся к машине. Эйзенмарк отдал Зажуре честь.

— Хочу вас еще встречать, геноссе!

— Свидимся, обязательно свидимся.

Эйзенмарк перепрыгнул через лужу, подбежал к грузовику. Из-под брезента ему кто-то протянул руку. Машина тронулась и, разбрызгивая колесами грязь, поехала дальше.

Зажура долго смотрел ей вслед. Вдруг за спиной раздался крик, отчаянный, испуганный:

— Товарищ капитан! Там Зоська убила дядьку Плужника! Идите к леснику, товарищ капитан!

Обернувшись, Зажура увидел Василька верхом на взмыленной неоседланной лошади. Вначале он никак не мог сообразить, что случилось и чем так взволнован мальчик, а когда слова Василька дошли до его сознания, тот уже понесся куда-то дальше.

В ушах Максима звучало одно слово: «Зоська». Он должен пойти в дом лесника, его там ждут. Зоська. Вероятно, сама послала Василька разыскать его, Максима. Он должен идти к ней, идти немедленно.

«Она убила дядьку Плужника!..» Что это? Может, он не понял Василька? Нет! Ясно же слышал: она убила дядьку Плужника. Ноги вдруг отяжелели. По спине пробежал холодок... Она убила партизанского командира и теперь ищет помощи, оправдания. Просто и ясно. Он, Максим, — ее последняя надежда, он должен выручить, спасти ее от смерти.

Шагал вдоль улицы, точно ослепленный. В одном из дворов дымила солдатская кухня. К стене соседней полуразрушенной избы притулился танк, немного дальше — другой. Танкисты в комбинезонах, с перепачканными маслом лицами меняли траки гусениц... Сейчас он все увидит, все узнает. Он сам пристрелит ее, как последнюю тварь. Пусть не имеет? права вершить самосуд, но он все равно пристрелит. Потом будь что будет! Он должен наказать предательницу!

Вот и двор лесника. Большой, пятистенный дом из толстых бревен — настоящая лесная крепость. Сени из темных досок, высокие ворота.

Во дворе — ни души. Максим быстро прошел к высокому крыльцу с четырьмя точеными стойками, резным карнизом и крепкими, широкими ступеньками лестницы. Поднялся, дернул за ручку дверь. Закрыто изнутри. Вокруг тишина. Рванул со всей силой, с отчаянной злостью. Не поддается. Припал ухом к двери, замер, прислушался. В ответ — прежняя тишина. Забарабанил по двери кулаком с такой силой, что, кажется, задрожал весь дом.

Что, заперлась? Может, приготовила оружие? Ничего, красавица, откроешь! От людей и от ответственности не спрячешься за дверью!.. Зажура стоял на крыльце, слушал тишину, а сердце в груди стучало пулеметной очередью.

Заставил себя успокоиться. Обошел вокруг дома, заглянул в одно окно, в другое. Высоко, трудно дотянуться. Нашел чурбачок, встал на него, долго всматривался в глубь комнаты. Полумрак и тишина. Не мог же Василек соврать. Не такой он парень, чтобы обманывать. А может, сбежала вместе с отцом? Пока в лес, а там, глядишь, и к немцам. Не потому ли старик Становой так торопился? «Срочно нужно к начальству. У меня секретное задание». Может, в том и состояло «секретное задание», чтобы убить Плужника?

Зажура еще раз обошел вокруг дома, заглянул в каждую пристройку, в каждую щель. Богатый дом. Не дом, а полная чаша. Чего только тут нет! Здесь она жила вместе с отцом. Расти, дочка, красуйся кому-то на радость! С таким добром не пропадешь, найдешь себе мужа по душе!

Откуда-то послышался стон. Мгновение тишины, и опять стон, слабый, протяжный, вымученный... Стон умирающего.

Тут только Максим заметил след от дома к сараю. Дверь сарая была полуприкрыта. Вынув из кобуры пистолет, Зажура взвел курок и осторожно протиснулся в узкий створ. В нос ударил запах сена и смолистых, недавно нарубленных Дров.

Прерывистый, со всхлипами стон доносился из угла, Максим в полутьме сделал несколько шагов и увидел распластанное на земле тело — в кожушке и заячьей шапке. По шапке и узнал хозяина дома лесника Станового.

15

После неудачного боя под Ставками Штеммермая и Блюме прибыли в ближайшее тыловое село, на запасной командный пункт корпуса. Генерал вновь обрел решительность. Приказал радисту вызвать по рации Лшшерта, отдал командиру «Валонии» распоряжение о продолжении атак. Майор Блюме, уже успевший поговорить с Гауфом по радио, осторожно напомнил генералу, что пехотный полк и эсэсовская бригада «Валония» под натиском советских танков оставили занимаемые утром позиции и отошли в глубь кольца окружения. Штеммерман не хотел верить. Он не допускал мысли о поражении. Но вскоре безразлично махнул рукой. Вспомнил утренний бой — и протрезвел. Все к черту! Конец! Никаких надежд! Он лег на койку, закинул руки за голову, устало закрыл глаза.

Блюме продолжал объяснять обстановку. Дивизия «Викинг» задержала продвижение русских танков, однако не исключено, что советские войска будут снова атаковать. Имеются и приятные вести. Только что получена радиошифровка от генерала Хубе.

— Где она? Покажите! — сразу оживился Штеммерман. Жадно впился глазами в листок бумаги. «Мои танки в Лысянке, — сообщал Хубе. — Ждите нас в ближайшие дни. Верю — сталинградская трагедия не повторится».

Штеммерман знал, что под командованием Хубе — семь танковых и несколько пехотных дивизий. Сила! Значит, еще не все потеряно, еще есть надежда. О, боже всемогущий! Штеммерман снова откинул голову на подушку. Теперь он готов был ждать, готов был перенести любые испытания.

Опять послышался голос майора Блюме — корректный, задумчивый, успокаивающий. Неторопливо шагая по просторной комнате, Блюме заговорил о мужестве генерала Хубе, о его рыцарской верности долгу. Разумеется, генерал Хубе не пожалеет сил, чтобы выполнить волю фюрера. Ему можно верить. Но, к сожалению, положение немецких войск на внешнем фронте кольца недостаточно надежно. Совсем не случайно танковая группа Хубе до сих пор находится в районе Лысянки и не может ни на шаг продвинуться вперед. По только что полученным сведениям, русские остановили ее продвижение.

— Как остановили? — не хочет верить Штеммерман. — Согласно утреннему донесению...

— Обстановка изменилась, герр генерал. Простите, что докладываю с некоторым опозданием. Еще утром, когда мы находились на КП майора Гауфа, поступило донесение о том, что русские нанесли по группе генерала Хубе мощный контрудар и принудили ее перейти к обороне в районе Лысянки. Они бросили туда новые резервы — танковую армию.

Штеммерман нервно потирает лоб, внимательно смотрит на своего адъютанта. Что он за человек, черт его возьми? Какому богу молится? Почему докладывает о положении группы Хубе только сейчас, спустя несколько часов? Почему не доложил сразу там, на КП майора Гауфа? Не хотел беспокоить? Может быть... Впрочем, какая разница! Все равно он, генерал Штеммерман, бессилен что-либо изменить. Однако майор Блюме ведет себя довольно странно. Докладывает спокойно, будто не произошло ничего особенного. Заботится о своем генерале. Утром вынес его, Штеммермана, из самого пекла... Умный, смелый, исполнительный, безусловно честный, преданный офицер, только немного идеалист. Штеммерман ловит себя на мысли, что Блюме нужен ему, очень нужен. Без него он не выдержит и дня в этом страшном бедламе. Правда, Блюме излишне прямолинеен и безжалостен в своих суждениях, но это лучше, чем низкое лицемерие, чем жалкая, пустая болтовня. В груди генерала неожиданно вспыхнула обида на Хубе, своего старого сослуживца. «Ждите нас в ближайшие дни!..» К чему напрасное обещание, если оно невыполнимо? Танковая армия русских!.. Неужели Хубе не понимает, что прорваться сквозь ее заслон невозможно?

В притулившейся в углу печке-голландке весело потрескивают сухие дрова. Яркие отблески пламени, причудливо изгибаясь, рисуют уродливые тени на стенах. Окна плотно завешены. В комнате теплый полумрак. Ночь погромыхивает канонадой, далекой, совсем не страшной, похожей на утихающий гром. Кажется, только что прошумела весенняя гроза и ушла за горизонт, как когда-то в Саксонии, в сонном местечке Бад-Шандау. Это было давно-давно, в дни беззаботного детства, в пору веселой юности...

Майор Блюме подошел к рации, приказал радисту подключить новые батареи, выпроводил солдата из комнаты. Светящиеся стрелки наручных часов майора показывали без пяти десять. Близилось время советских радиопередач для окруженных войск.

Генерал вроде спит. Или это только игра? Не услышит ли он ненавистные ему призывы?

Вдруг Штеммерман открыл глаза, повернул освещенное неровным розоватым светом лицо к майору.

— Включайте, Блюме. Я знаю все. Лишняя информация никогда не повредит.

В тоне — грустная насмешливость. Глаза из-под тяжелых надбровных дуг тянутся к зеленому ящику рации. Что это? Подозрение, проверка? Или на самом деле старику пришла в голову озорная мысль послушать русских?

Блюме вновь посмотрел на часы. Задумался. До передачи оставалось две минуты. Сейчас он, Блюме, услышит то, чего так долго, с таким напряжением ждал, ради чего его боевой товарищ Курт Эйзенмарк ушел за линию фронта. Гауф говорит, что переправился он удачно, даже помог русским отбить атаку эсэсовцев. Курт молодчина! Наверное, он уже встретился с друзьями из «Свободной Германии» и, как было условлено, сегодня обратится по радио к окруженным войскам.

— Включайте же, Конрад! Чего вы медлите?

Генералу не терпится. Он приподнялся на локте, и кажется, еще мгновение — сам возьмется за ручки настройки. В голосе уже не любопытство, а суровое, настойчивое требование. Лицо замкнуто-настороженное, хмурое. Седые брови сдвинуты.

Зеленый ящик сначала отозвался тихой мелодией. Затем она зазвучала громче, еще громче. Блюме с замиранием сердца слушал аккорды бетховенской «Аппассионаты». Мелодия разносится по всей комнате, кажется, по всему дому.

И сразу все стихло, будто по взмаху палочки невидимого дирижера. Все замерло. Слышно лишь, как высоко в темном небе, точно в потусторонней дали, грозно гудят моторами ночные бомбардировщики.

Секундный шорох в динамике, потом властный, ровный, уверенный голос. Где-то там, в ночи, сидящий перед микрофоном человек рассказывает о результатах утреннего боя. Рассказывает спокойно и деловито, как обычный радиокомментатор читает заранее написанный текст. Напоминает о мужестве и храбрости окруженных войск, отдает должное тем, кто утром пытался вырваться из железного кольца. Ничего не скрывает, ничего не приукрашивает. Говорит правду о понесенных немцами потерях, о сотнях оставленных на поле боя трупов. И скорбно, с болезненным удивлением: «Для чего все это? Зачем столько пролито немецкой крови? Чьим повелением обречена Германия терпеть безумство нацистов, быть символом позора и ужаса?»

Дужки седых бровей на генеральском лбу свисают, будто наплывают на глаза. Лицо темнеет. Штеммерман спускает на пол ноги в теплых шерстяных носках, смотрит в невидимую даль, растревоженный и разочарованный.

Он не хочет слушать! Он боится этих до боли правдивых слов! Ему кажется, что он слышит голос своих собственных сомнений, своего собственного отчаяния. Кто осмелился впустить в комнату это отчаяние? Генерал Штеммерман еще не собирается сдаваться в плен! Генерал Штеммерман был и остается верным своему воинскому долгу перед Германией! Для него долг солдата превыше всего!

Генералу сделалось душно. Он обеими руками схватился за воротник свитера и расстегнул его.

Выключить, немедленно выключить рацию, чтобы не слышать этой болтовни. Ничего не изменится! Правда останется правдой! Его собственный голос молчит, испуганно залег в груди загнанным зверем и не отваживается вступить в спор с сомнениями.

Опять тишина, короткий перерыв. И вновь: «Ахтунг! Ахтунг!»{14} Но теперь уже другой голос: властный, сухой, решительный.

— Комитет «Свободная Германия» передает экстренное сообщение. Завтра, восьмого февраля тысяча девятьсот сорок четвертого года, советское командование во избежание напрасного кровопролития предъявит окруженным немецким войскам ультиматум о безоговорочной капитуляции. Для передачи ультиматума в штаб командования окруженных войск будут посланы парламентеры. Немецкий национальный комитет «Свободная Германия» призывает всех солдат, офицеров и генералов в этот трагический час проявить гражданскую рассудительность и сделать все возможное для успешного завершения переговоров.

Опять минута тишины. Шорох в динамике. Затем торопливый, нервно-возбужденный голос:

— Друзья! Это я, ваш боевой товарищ Курт Эйзенмарк.

Вы слышите меня? Я заклинаю вас: Германия ждет своих сынов! Пора кончать грязную, кровавую войну, затеянную нацистами. Сдавайтесь в плен! В этом спасение. Спасайте себя, спасайте дорогую всем нам Германию!

Весело трещат в печке дрова. На стенах колышутся багряные отблески.

Генерал подошел к столу, протянул руку к зеленому ящику рации, пошевелил старческими, узловатыми пальцами. Хотел что-то сказать, но промолчал. Вновь лег на походную койку, с трудом проговорил:

— Воды, Конрад! И погасите свет... Не нужно света.

Блюме склонился над генералом, внимательно посмотрел на его страдальчески-бледное лицо, подал воды.

Штеммерман закрыл глаза и впал в тяжелое, болезненное забытье.