«Сатурн» почти не виден

Глубокой ночью по обводной полосе подмосковного военного аэродрома медленно прохаживались, негромко разговаривая, комиссар государственной безопасности Леонид Иванович Старков и подполковник Михаил Степанович Марков. Оба они были в штатском, и это вызывало к ним любопытство людей аэродрома, на котором в это время шла своя ночная жизнь. Где-то на невидимых в темноте стоянках самолетов вечно бодрствующие механики пробовали моторы. Когда мотор умолкал, его рев еще долго повторяло эхо — глухое в недалеком лесу и звонкое в невидимых просторах вокруг аэродрома. На башне штабного здания неустанно вращался прожектор-маяк. Далеко отброшенный им конус света скользил по крыше ангара, по верхушкам деревьев парка и белым стенам домов военного городка, по перекрестью бетонных полос, по зеленой равнине аэродрома и потом опять по ангару, по парку. И так без конца. Когда конус света убегал с аэродрома, становились видны багровые светлячки оградительных сигналов.

Но Старков и Марков ничего этого не замечали, занятые своим разговором.

— Все же мне непонятно, — упрямо тряхнув головой, сказал Марков. — Если Крымов шлет из Берлина донесения, которые здесь считают провокационными, почему его не вызовут и не отдадут под суд?

— Скажу вам больше: ему даже не сообщают, как расцениваются здесь его донесения.

— Ничего не понимаю… — Марков остановился и, заглянув в лицо тоже остановившемуся Старкову, спросил: — А вы понимаете?

— Я успокаиваю себя мыслью, что тут действует очень высокая политика, в которую мы, грешные, не посвящены.

Они снова пошли рядом и некоторое время молчали.

— Ну я понимаю, если бы Крымов сообщал какие-то абстрактные сведения, — взволнованно заговорил Марков. — Но он же перечисляет номера армий, двинутых Гитлером к нашим границам. Он сообщает даже примерный срок нападения. Да ведь и мы сами читаем в газетах сообщения о непрекращающихся нарушениях наших границ немецкими самолетами. Англичане — те прямо и открыто пишут о повороте Гитлера на восток. Что же это все? Дезинформация? Политическая игра?

— Вообще-то Гитлер — великий мастер политической авантюры, а против этого невредно выставить спокойствие и выдержку… — Старков посмотрел на часы. — Пойдем…

Марков понял, что Старков разговаривать на эту тему не хочет, и молча шел рядом с ним, погруженный в свои мысли.

Самолет, которого они дожидались, высоко пролетел над аэродромом; они увидели только цветные его огоньки и услышали глухой рокот моторов.

— Ну вот, Михаил Степанович, сейчас многое выяснится, — сказал Старков, провожая взглядом плывущие среди звезд цветные огоньки.

— И, может, придется объявить провокатором и Петросяна, — усмехнулся Марков.

— Меня сейчас интересуют не предположения Петросяна, а то, что скажет нам с вами немец, которого он везет.

Гул моторов снижавшегося самолета быстро нарастал, и вот в лучах зажженных прожекторов возник скользящий к земле двухмоторный воздушный корабль. Пробежав по бетонной полосе, он погасил разбег и, с ходу развернувшись, покатился туда, где стояли Старков и Марков.

В последний раз моторы самолета взревели и умолкли. Дверь в самолете открылась, и из нее спустили на землю лесенку. Первым из самолета вышел конвойный солдат с винтовкой. Чуть отойдя от самолета, он остановился, махнул рукой и взял винтовку наперевес. В дверях самолета показался высокий беловолосый парень в милицейской форме, но без головного убора. Посмотрев по сторонам, он легко соскочил на землю и чуть не упал: руки у него были связаны за спиной. Затем из самолета вышел еще один конвойный солдат и, наконец, низкорослый, похожий на борца мужчина в чекистской форме. В руках у него был небольшой чемодан. Он сказал что-то солдатам, и те повели парня в милицейской форме к штабному зданию. А сам он быстрыми шагами приблизился к Старкову и, вытянувшись, негромко сказал:

Спустя несколько минут они втроем сидели в отведенной им тесной комнате авиационного штаба и вели неторопливый разговор.

— А может, он был сброшен не один? — спросил Старков у Петросяна.

— Вполне может быть, товарищ комиссар! — быстро, напористо, как говорят южане, ответил Петросян. — Ведь служба ПВО обнаружила самолет, когда он уже уходил на запад.

— Весь минувший день и эту ночь. Но до моего отлета ничего не дал. Да и этот гад был задержан чисто случайно: он вышел к железнодорожной станции, а там им заинтересовался постовой милиционер.

— Извините, товарищ комиссар, эту подробность я не выяснил.

— Напрасно. — Старков перевел взгляд на стоявший на полу чемодан. — Что там?

Петросян легко подхватил чемодан, раскрыл и вывалил на стол его содержимое: два пистолета и сумку с запасными обоймами к ним, компас, три пачки взрывчатки с привязанными к ним взрывателями, четыре электрические батареи для радиостанции и одну маленькую — к фонарику, ракетницу с пятью патронами разных цветов, две обоймы к автомату и миниатюрную аптечку.

Старков и Марков внимательно осматривали каждую вещь. Майор Петросян нетерпеливо переступал с ноги на ногу.

— Он знает латышский язык? — спросил Старков, рассматривая удостоверение.

— Наши рижские коллеги сказали, что плохо. Допрос вели по-немецки.

— Не жил ли он в Латвии до репатриации оттуда немцев?

— Он же вообще никаких данных о себе не сообщает. Только острит, чтоб мы торопились. И смеется, гад! — Большие черные глаза Петросяна от злости сузились. — У меня, товарищ комиссар, сложилось впечатление…

— Подождите со своими впечатлениями, — строго оборвал его Старков. — Он знает, что находится в Москве?

— Знает, гад. Когда мы приземлились, засмеялся и говорит: «Я прибыл в Москву раньше всех».

Петросян быстро вышел из комнаты. Старков обернулся к Маркову и, встретив его тревожно-спрашивающий взгляд, спокойно сказал:

— Допрашивать буду я… Весь разговор — по-немецки. Вы ведете протокол — для виду. Настоящий допрос — в управлении, а здесь схема допроса такая: если он хочет жить, пусть не только нас торопит, но поторопится и сам. Нам-де торопиться некуда: на его расстрел достаточно пяти минут, мы все знаем и без его показаний. Так сказать, не допрос, а чистая проформа перед тем, как расстрелять. И вы уже оформляете протокол расстрела. Бандиты, как правило, обожают жизнь. Ставим на это…

Вернулся Петросян и вслед за ним конвойные ввели немца. Старков мельком взглянул на него и показал на стул:

— Благодарю вас, — четко произнес немец, сел, посмотрел на настенные часы, которые показывали двадцать минут второго, и улыбнулся.

— Ваши имя и фамилия? — небрежно спросил Старков.

Немец не отвечал и, продолжая улыбаться, смотрел то на Старкова, то на Маркова, то на Петросяна.

— Можете, если хотите, назвать вымышленное имя, — сказал Старков.

— Адольф Гитлер! — выкрикнул немец, перестав улыбаться.

— Это имя не подойдет, — поморщился Старков. — Его неудобно вносить в протокол вашего расстрела. Сами понимаете. Пожалуйста, какое-нибудь другое.

В голубых глазах немца мелькнула растерянность. Он внимательно посмотрел на Старкова, на Маркова, занесшего ручку над листом бумаги, на стоявшего у стены Петросяна и, видимо, понял, что с ним не шутят.

— Все равно вы ничего от меня не узнаете, — заученно проговорил он. — И я очень советую вам поторопиться.

— Нам торопиться некуда, — лениво сказал Старков и стал закуривать папиросу. — На расстрел хватит пяти минут.

— Вы же не знаете, что вас ждет! — воскликнул немец.

— Вы имеете в виду войну? Знаем, — сказал Старков, наблюдая за дымом от папиросы.

Немец явно оторопел. Несколько секунд он молчал, а потом угрожающе произнес:

— За что? — искренне удивился Старков. — На протоколе расстрела мы поставим дату позднее, и таким образом вы будете расстреляны по законам военного времени как шпион и диверсант. — Старков показал глазами на лежащие на столе вещи. — Ну, ну давайте какое-нибудь имя. Не записывать же нам в протокол «господин икс»?!

На лбу немца проступила испарина. Он что-то обдумывал.

— А если я буду говорить? — вдруг спросил он уже без всякой амбиции.

— Вы отсрочите свою смерть, а может быть, избежите расстрела, — спокойно ответил Старков. — Мы из контрразведки, и, естественно, нам важно получить от вас сведения. Впрочем, поскольку вы явно не генерал, вряд ли мы услышим от вас что-нибудь действительно важное.

— Я давал присягу, — снова заученно выпалил немец.

— Мы тоже, — тихо сказал Старков. — Такова уж военная служба…

Немец молчал, напряженно глядя прямо перед собой.

— Вы член гитлеровской партии? — лениво спросил Старков.

— Я жил не в Германии, — удивленно смотря на Старкова, ответил немец.

— Но после вашего возвращения из Прибалтики в фатерланд прошло время?

— Увы, недостаточное для того, чтобы я успел заслужить такое доверие.

В это время Марков нетерпеливо пошевелился, Старков посмотрел на него и обратился к немцу:

— Да, я забыл, назовите все же какую-нибудь фамилию… — Старков улыбнулся. — А то мой протоколист нервничает.

— Гельмут Шикерт, — чуть подумав, ответил немец. Старков подождал, пока Марков записал фамилию, и сказал ему:

— Сходите к начальнику конвоя, спросите, достаточно ли ему наших подписей. И у меня нет с собой печати.

Немец проводил Маркова испуганным взглядом.

— Еще несколько вопросов… не для протокола, а так, просто из чистого любопытства… — сказал Старков. — Сколько вам лет?

— Недотянули годика до круглой даты. С парашютом прыгали впервые?

— Считается, что новичок первый прыжок делает более уверенно и храбро, чем второй и третий, — ответил немец механически, думая, очевидно, совсем о другом.

— А что? Пожалуй, это верно, — обратился Старков к Петросяну. — Все же нужно быть храбрым, чтобы ночью прыгнуть в полную неизвестность…

Немец молчал. Эти домашние рассуждения Старкова доконали его: кроме всего прочего, такой допрос исключал для него возможность прибегнуть к заученной браваде.

Вернулся Марков и, не садясь больше за стол, сказал по-немецки:

— Протокол он принял, но просил не забыть поставить потом печать.

— Хорошо. Господин Шикерт, вы сами хотите что-нибудь сказать?

— Может, вы думаете, что я из службы безопасности? — тревожно спросил немец. — Я от армии.

— Да, да, — почти обрадовано подтвердил немец.

— Невелика разница — шпион абвера или шпион гестапо.

— Но на меня распространяются все законы в отношении военнопленных! — воскликнул немец. — Швейцарская конвенция!

— Да кто это внушил вам такую глупость? — сочувственно сказал Старков. — По всем законам участь пойманного шпиона безотрадна. Увы! Закончим на этом…

Старков и Марков встали. Немец продолжал сидеть.

— Встать! — приказал ему Старков. Немец вскочил, точно подброшенный пружиной, и вытянулся перед Старковым; его связанные за спиной руки так и рвались опуститься по швам.

— Я буду говорить… Я скажу очень важные для вас вещи… Я прошу вас… — немец бормотал это, не сводя со Старкова умоляющего взгляда.

— Если вы надеетесь морочить нам голову — не выйдет.

— Подразделение абвера, имеющее название «Сатурн»…

Вот когда начался настоящий допрос, который длился больше часа.

Когда чуть занимался рассвет, немца вывели из штабного здания, посадили в машину и увезли в Москву. Потом на крыльце здания появились Старков, Марков и Петросян. Посмотрев в бледнеющее небо, Старков сказал:

— Ну что ж, возможно, это утро — историческое…

В этот момент где-то над ними оглушительно завыла сирена. Переглядываясь, они слушали ее и видели, как от военного городка к аэродрому бежали люди. Из штабного здания вышел летчик. Нахлобучивая на голову шлем, он смотрел на небо.

— Война, — ответил летчик и побежал к самолетам.

Часть первая. Навстречу врагу

Глава 1

— Это вы в смысле профсоюза? Считайте, что выбыл. Лет десять, как взносы не платил.

— Ну даже близко к ним, к коммунистам, не был. Хранил Бог, говорю, от этого.

Человек, задававший вопросы, записал что-то в своем блокноте и, постукивая карандашом по столу, внимательно разглядывал своего собеседника.

Они сидели в просторной, залитой солнцем комнате. Ветерок, залетавший в раскрытые настежь окна, шевелил гардины и приносил с собой чуть слышный шум большого города.

Один из них — в добротном светло-сером костюме — по-хозяйски расположился в кресле. Другой — в мятом потрепанном пиджаке и мешковатых брюках, заправленных в разношенные сапоги, — сидел скромненько, на краешке стула, всем телом почтительно подавшись вперед. Тому, который сидел в кресле, можно было дать лет тридцать пять. У него было худощавое лицо с резкими чертами, покрытое ровным, еще не сильным загаром. Выпуклые надбровья отчеркнуты темными бровями. Прямой тонкий нос и близко к нему поставленные серые глаза придавали его лицу выражение какой-то недоброй внимательности, которое, однако, мгновенно слетало, стоило ему чуть улыбнуться. Но сейчас он не улыбался…

Его собеседник был помоложе, и это было видно, несмотря на пушистые рыжеватые усы и бородку лопаточкой. Вздернутый широкий нос с раздвоенным кончиком и широко открытые маслянисто-черные глаза. После каждого вопроса бородатый всем своим широким корпусом делал движение вперед и, отвечая, пригибался, будто подобострастно кланялся.

— По бумагам я числюсь отсюда дальше далекого, аж за самой Колымой. А только теперь, я считаю, бумагам моим ноль цена, грош-копейка. Теперь я пожить хочу, господин начальник.

— Минуточку, минуточку, я не уловил. Что значит вы числитесь за Колымой?

— Родной брат у меня здесь скончался, и я от него унаследовал домик с садом и огородом. Неловко так говорить о смерти родного брата, а все же мне повезло. Поносило меня по белу свету, как цветок одуванчика, — хватит.

— Ну да! До меня же известие о его смерти три недели шло. Факт. Вы знаете, где та Колыма!

— У него жена была волчьего норова, терпеть меня не могла, покойница, царство ей небесное. А те далекие места я не сам выбирал.

— Чего ж вы сразу не сказали, все тянете! Ну а за что же?

— За что? Как вам сказать… Работал я на лесозаводе под Казанью, подносчиком считался. И вдруг пожар, завод возьми да сгори. НКВД, конечно, тут как тут. Вредительство, говорят. И нас, восьмерых рабов божьих, кто в ту смену работал, в ссылку.

— Ни-ни, ни синь пороху. Поспрошали вот, как вы сейчас. А потом сразу в поезд, в вагон с решеткой, и ту-ту…

— Вы меня просто смешите, господин начальник. Постройте в одну линию все наше население и прикажите: кто имеет на руках какую-нибудь справку из НКВД, тот пусть сделает шаг вперед и получит миллион рублей. Ни один не выйдет, жизнь кладу. Факт, НКВД, господин начальник, не справки давал, а сроки. Я свой срок еще два года назад отбыл. Жил там уже по вольной. И работал, как уже сказано, в леспромхозе. А тут вот умирает брат и оставляет мне дом. Я сразу, конечно, приехал и оформился в наследстве. И тут же, между прочим, чуть наследство-то не потерял. Факт.

— Сейчас поясню. В апреле и мае шло оформление. Боже ж ты мой, мельница какая! Бумажки, справки, запросы. Ну ладно, оформили. Теперь, думаю, надо же и себя оформить, уволиться, так сказать, из системы. А то ведь у нас с этим шутить не любят. Чуть что, пришьют тебе дезертира трудового фронта. У нас даже за опоздание на работу судят. Вот я и поехал в Москву, в свой, так сказать, наркомат. Прибыл я туда пятнадцатого июня сего года. Хожу там по этажам, по коридорам и никак добиться толку не могу. Весь от злобы зашелся, кричать на них стал. Тогда они выдали мне вот эту справку, что кадровый отдел вроде не возражает, чтобы я уволился по семейным причинам. Получил я эту справочку в пятницу и поехал сюда обратно. А как приехал, через сутки война началась. Поволынь они меня еще пару дней, не увидел бы я своего домика с садом и огородом.

— Документы по наследованию дома у вас с собой?

— Ну, понимаете, ездил человек по селам и обновлял на иконах лики святых. Но это не то, что маляр постенный. Брат мой тому умению учился, два года в Угличе жил.

— Торговлишку самую малую заведу. Народ говорит, что по новому, по вашему, стало быть, порядку это можно и даже имеет содействие немецких властей. Или врут люди?

— Почему врут? Мы за частную инициативу. Но что же вы будете продавать?

— Вещички разные из обихода жизни. Война-то растрясла людское имущество. Кто имеет, что продать, а кто в том нуждается. А я тут как тут — между ними: извольте, к обоюдной выгоде. Комиссия, одним словом, но не как-нибудь там налево, а по закону согласно выправленному патенту. Потому я и к вам пришел.

Человек, сидевший в кресле, помолчал и сказал:

— Вот тут, Бабакин, мне кажется, вы делаете ошибку. Дату смерти брата вы должны знать назубок — с этим связано ваше счастье. А вот дату своего приезда сюда так точно называть не следует. Тут лучше сказать: в середине месяца. Так будет естественнее.

— Почему, товарищ подполковник? Ведь для него и дата приезда связана с тем же счастьем. В этот день он впервые видит унаследованный дом.

— Подумайте, Бабакин, подумайте. Ведь кто Пантелеев? Туповатый и темный тип. Для него каждая дата — это цифра, арифметика. Подумайте об этом. Дальше. Выбросьте словечко «факт». Оно не из лексикона Пантелеева. Теперь насчет профессии и профсоюза. Эту игру слов надо выбросить. Она может стоить вам слишком дорого. Ведь в составленных гестапо списках крамольных организаций наши профсоюзы упомянуты рядом с партией. А платили вы взносы или не платили, они могут на это не обратить внимания или просто не понять.

— Я и сам подумал об этом, — сразу согласился Бабакин. — Но вы так быстро спросили: «Профессия?» И я, как есть тип темный, переспросил: «В смысле профсоюза?» И тут же спохватился, но уже поздно, Учту, товарищ подполковник.

— Не думать о таких мелочах нельзя. А в общем — хорошо. Правильно, что у него нет большой злости на НКВД. Ведь действительно, никакой особой трагедии с ним не случилось. Работал подносчиком на лесозаводе под Казанью, а попал на север в леспромхоз. Может, ему на новом месте даже лучше стало. И со справкой из НКВД вы придумали здорово. Побольше таких вот находочек, и чтобы каждая работала на ваш типаж. Очень хорошее, например, выражение «вещички разные из обихода жизни».

— Это я у Горького вычитал, — улыбнулся Бабакин.

— Кстати, маляр постенный — такое выражение есть?

— Есть, товарищ подполковник. Я специально консультировался. Так говорят о плохих малярах, которым платят не за колер или красоту, а по размеру стены.

— Хорошо… — подполковник Марков снова осмотрел Бабакина. — И внешность уже приблизилась к норме, только вот бородка слишком аккуратная.

— Отрастет. — Бабакин кивнул через плечо. — Что на фронте?

— Плохо… — подполковник Марков подошел к висевшей на стене карте и подозвал к себе капитана Бабакина. — Вот уже где они. По данным на четырнадцать ноль-ноль сегодня. Окончательно утверждено: наша база будет вот здесь.

— Мы тронемся, когда их войска пройдут дальше на восток, а в этих местах все мало-мальски определится. Наконец надо убедиться, что наши данные правильны и «Сатурн» расположился именно в вашем городе.

— Тогда придется на ходу перестраиваться. Еще раз, Бабакин: пока к вам не придут наши люди, вы ничем, кроме своей торговли, не занимаетесь. От прочности вашего врастания в город зависит очень многое. На первом этапе операции ваш ларек на рынке — главный узел моей связи со всеми, кто окажется в городе. Главный и единственный.

— Понимаю, товарищ подполковник. Буду только присматриваться к людям.

— С ума можно сойти, товарищ подполковник! — тихо проговорил Бабакин. — Сидеть сложа руки, когда вокруг…

— Если вы серьезно, сейчас же подайте рапорт.

Бабакин вытянулся. Подполковник бросил на него сердитый взгляд и, вернувшись к столу, включил радио. Послышалась громкая оркестровая музыка, «тарелка» не могла пропустить ее через себя, она хрипела, дребезжала и, казалось, могла сорваться с гвоздя. Марков раздраженно выдернул штепсель и смотрел, как он качается на шнуре. Потом взял его и аккуратно вставил в розетку. «Тарелка» суровым голосом диктора предложила прослушать арию Ивана Сусанина…

Марков прошел к окну и стал смотреть вниз, на улицу, похожую на дно глубокого ущелья. Здесь, на десятом этаже, в глаза ему било слепящее солнце, а там, на дне ущелья, лежала синеватая мгла. За спиной уже рокотал бас Сусанина. Раздражение не проходило.

С того дня, когда Маркова назначили руководителем оперативной группы, которой предстояло действовать в глубоком тылу врага, он часто впадал в такое раздраженное, почти неуправляемое состояние. Вот, изволите ли видеть, открылось, что у него есть нервы, с которыми он не может справиться.

Когда Марков повернулся снова к Бабакину, тот продолжал внимательно разглядывать карту.

— Словом, ждать, товарищ Бабакин, — как только мог спокойно сказал Марков и вернулся к столу.

— Два! Десять! Ждать! — повторил Марков, стараясь не смотреть на улыбавшегося Бабакина.

Приглушенно буркнул телефонный звонок. Марков схватил трубку:

Марков положил трубку и посмотрел на Бабакина.

— Я буду терпеливо ждать, товарищ подполковник, — сказал Бабакин с такой интонацией, будто хотел успокоить Маркова.

— Немедленно на аэродром, — сухо произнес Марков. — Приказ комиссара госбезопасности Старкова.

Они смотрели друг на друга почти в замешательстве. Марков вышел из-за стола к Бабакину.

— У меня, Алексей Дмитриевич, нервы тоже не из проволоки… — усмехнулся Марков, стараясь спрятать смущение. — Ну желаю вам успеха. До свидания.

— Через десять лет? — рассмеялся Бабакин. — Если можно, хоть чуть-чуть пораньше.

Марков смотрел на него удивленно: неужели у этого черта нет нервов? Ему захотелось обнять капитана, сказать ему теплые, дружеские слова, но он этого не сделал. Они ограничились энергичным рукопожатием, и Бабакин быстро вышел.

Недовольство собой стало еще сильней. Марков снова подошел к окну и, перегнувшись через подоконник, посмотрел вниз. Из подъезда выбежал Бабакин, посмотрел по сторонам и юркнул в стоявшую у тротуара машину, которая тотчас сорвалась с места, развернулась поперек улицы и помчалась к площади. Сусанин закончил свою арию, и «тарелка» снова надрывалась от оркестровой музыки. Марков со злостью посмотрел на нее и вышел из кабинета.

По коридору навстречу ему шел комиссар госбезопасности Старков.

— Наверное, уже на аэродроме. Я к вам, товарищ комиссар.

— Сейчас не могу. Вечерком… — Старков посмотрел на хмурого Маркова и взял его под руку. — Вот что, едемте со мной. Поймали еще одну птичку из того же гнезда. По дороге и поговорим…

Машину вел сам Старков. Однако он успевал поглядывать на сидевшего рядом Маркова, который пристально смотрел вперед, но явно ничего не видел.

— Вполне. — И, помолчав, прибавил: — А я вот обнаружил, что у меня есть нервы.

— Лучше поздно, чем никогда, — улыбнулся Старков. — Впрочем, лучше бы вы их обнаружили попозже, скажем, после войны.

Только когда машина уже вырвалась на широкую окраинную улицу, Марков сказал:

— Когда я на финской с отрядом лыжников рейдировал по тылам врага, нервов у меня не было.

Старков долго молчал, а потом заговорил как будто совсем о другом:

— Я сегодня ночью еще раз просмотрел досье на руководителей и работников абвера. — Старков прищелкнул языком. — Академики! На шеях кресты за Францию, за Чехословакию, за Испанию, за Польшу. Заметьте себе, Канарис возле себя дураков не держит. И во всех бандитских делах Гитлера разведка — первое дело. Он бросает ее в обреченную страну, как квасцы в молоко, и молоко в два счета прокисает.

— Про то и говорю, — угрюмо пробурчал Марков. — Ни у одного из нас нет опыта в таких делах.

— В таких и не надо, — рассмеялся Старков. — Ну вот… А кого мы с вами против этих академиков выставляем? Скажем, в вашей группе. Рудин — парень из потомственной рабочей семьи. Кравцов — всего семь лет назад пас скот в колхозе. Тот же Бабакин: вся его академия — это завод, комсомол и армия.

— Но есть, Михаил Степанович, одно но… — Старков весело посмотрел на Маркова. — Все они коммунисты!

Довольно долго они ехали молча, думая каждый о своем. У железнодорожного переезда пришлось остановиться и ждать, пока пройдет поезд.

— А все ж не думал я, идя в органы, что мне приведется такое. Вы понимаете, это страх не за себя.

— Увы, Михаил Степанович, положение у нас с вами безвыходное, — сухо, без тени улыбки сказал Старков. — Назвались чекистами — полезай в опасные и нелегкие дела. Но все на нашей грешной планете, в том числе и самое необыкновеннейшее, свершают люди. Обычные люди. — Старков помолчал. — Шутка сказать, была громадная темная, как тайга, Россия с царем-батюшкой во главе. А на ее месте возникло светлое государство социализма. И сделали это мы. Между прочим, как раз батька нашего Кравцова брал Зимний. И был тогда совсем неграмотным солдатом. А ваш отец что делал, когда была революция? То-то! Ну хватит об этом, Степаныч. Обнаружил нервы? Тоже хорошо. Теперь вы знаете, где они, и можете ими управлять…

Машина мчалась по шоссе, которое было, как прямая просека в лесу. Старков уменьшил скорость и посмотрел на спидометр.

Они проехали еще немного и увидели стоящего на шоссе офицера, который делал им знак остановиться.

— Дальше не проехать, — ответил офицер. — Поставьте машину на обочину. Идти шагов триста, не больше.

Они вошли в лес, и сразу их обступила спокойная тишина, в лицо пахнули пряные ароматы горячего летнего дня. Марков невольно замедлил шаг. А Старков, будто не замечая ничего вокруг, шел рядом с офицером своим обычным размашистым легким шагом. Они говорили о деле.

— Не сопротивлялся? — спросил Старков, отстраняя свисавшую на пути ветку.

— Нет. — Офицер засмеялся. — Его ведь первая девчонка обнаружила и подняла такой крик, что люди сбежались со всех сторон. А пистолет он даже не вынул. Удивительно, как люди его не прикончили! Мы в самый раз прибыли.

— Вам бы пораньше девчонки надо, — ворчливо сказал Старков. — Где его сбросили?

— Говорит, решил ждать темноты. Сбросили-то его на самом рассвете.

— Катя Лагутина. Дочка путевого обходчика. Она здесь…

— Я вижу, здесь целый митинг, — недовольно сказал Старков.

Они вышли на лесную поляну, на которой толпились не менее сотни людей. Были тут и мужчины, и женщины, и, конечно, вездесущие ребятишки. Люди сгрудились вокруг парня в красноармейской форме, понуро сидевшего на гнилом пне. Рядом с ним на лугу лежали скомканный парашют и нераспечатанный грузовой контейнер.

— Здравствуйте, товарищи! — громко сказал Старков, подходя к толпе.

— Кто из вас принимал участие в задержании парашютиста?

Ребятишки вытолкнули вперед девчушку лет четырнадцати. Босоногая, курносая, с растрепанными рыжими волосами, она исподлобья смотрела на Старкова. Вперед вышли еще три человека: пожилой мужчина в парусиновом мятом пиджаке, женщина с маленькой корзиночкой земляники и круглолицый, багряно-румяный юноша в тюбетейке на крупной бритой голове.

— Спасибо, товарищи, — сказал Старков, внимательно вглядываясь в их лица. Он остановил взгляд на Кате Лагутиной и увидел, что на правой щеке у нее засохшая царапина.

— Ничего, я ему тоже… — она прикрыла царапину ладонью.

— Не за что… — девчушка презрительно посмотрела на парашютиста. — Лезут, гады…

Старков приказал офицеру записать со слов тех, кто задержал лазутчика, как все это было, а остальных попросил разойтись.

Люди не очень охотно стали расходиться. Старков подошел вплотную к парашютисту:

Подняв голову, парень с тупым страхом смотрел на Старкова и молчал.

— Куницкий, — негромко и хрипло ответил парашютист.

— Академические кадры, ничего не скажешь. Что собирался здесь делать?

— Ничего не собирался. Думал, как сяду, дам деру куда подальше. В Сибирь, к примеру.

Он приказал офицеру доставить пойманного в Наркомат госбезопасности и кивнул Маркову.

Шагая по лесу, Старков улыбался и посматривал на Маркова.

— По крайней мере знаю, где они находятся, — отшутился Марков.

— Знаете, о чем я думаю? Ваша группа будет действовать там в благоприятнейших условиях. Да, да, Михаил Степанович, в благоприятнейших. Вспомните того первого, которого привез Петросян. Немец, не то что этот уголовник. На сколько у него спеси хватило? Ровно на сутки. А потом как он лебезил, как покорно ползал на брюхе, как поносил всю свою епархию! Ведь его же уверили, что война с Россией — веселая прогулка. И академики Канариса тоже развращены успехами. После легких добыч в Европе у них должна быть очень опасная для господина Канариса самоуверенность и наглость. Вы только подумайте, они вот на этого типа, на тридцатипятника, возлагали задачу подорвать наш тыл! Наглецы! А тут Катя… — Старков посмеялся. — Одна Катя. И сюжету конец.

Они вышли к машине и остановились, любуясь зеленым коридором шоссе, по краям которого крутым водопадом рушился солнечный свет.

— И между тем — война… — тихо сказал Старков и вздохнул. — Садитесь, Степаныч. Надо ехать, война не ждет…

Глава 2

Самолет, на борту которого находился Бабакин, взлетел с Центрального аэродрома и, не делая традиционного круга, взял курс точно на запад. Бабакин был втиснут в кабину стрелка-радиста, вдвоем они не могли даже присесть, стояли, чуть подогнув колени, дыша в лицо друг другу. Стоило Бабакину чуть шевельнуться, он бился головой о пулеметную турель. Стрелок нервно оглядывал небо и потом со злостью смотрел на Бабакина: случись надобность, он не сможет вести огонь из-за этого бородатого.

Самолет летел низко, словно привязанный правым крылом к железной дороге. Чуть повернувшись вправо, Бабакин все время видел одно и то же — прямое двустрочие железнодорожного полотна и на нем эшелоны, эшелоны из кирпичиков вагонов. И было такое впечатление, будто эшелоны не движутся, а просто расставлены по всей дороге с небольшими промежутками. А вверху было блекло-голубое знойное небо. Впереди висело предзакатное громадное солнце. По отполированной руками стрелке пулеметной турели скользил нестерпимо яркий солнечный блик.

Стрелок резко дернулся, закрутил головой. Самолет в это время как-то боком взмыл от земли, у Бабакина перехватило дыхание, и вдруг он близко-близко увидел внизу жуткую картину разгромленного эшелона: несколько вагонов были опрокинуты и горели, паровоз лежал на боку и вокруг него, точно молочная лужа, растекался пар. В стороне от поезда бежали люди. Бабакин понял: это случилось только что. Он глянул на стрелка, а тот в это время, до белизны закусив губу, бешеными глазами смотрел вверх. Бабакин тоже посмотрел туда: в голубом небе три самолета с черными крестами на крыльях один за другим пикировали к земле. Он ясно увидел, как из-под брюха первого самолета отделились и точно растаяли в воздухе черные сигары. Взрывов бомб он не видел и не слышал. Эшелон был уже где-то позади.

Теперь внизу был лес, над которым они летели так низко, что Бабакин видел качающиеся верхушки деревьев. Его начало подташнивать. Чтобы отвлечься, он стал думать о деле, которое ждало его там, впереди. Еще раз мысленно он повторял версию своей выдуманной судьбы. Но на этот раз привычное повторение легенды происходило по-иному: почему-то сознание все время рядом с выдуманным ставило то, что было в его реальной жизни. И так это выдуманное не сходилось с настоящим, что Бабакин вдруг со страхом подумал, что уверенно жить с этой выдуманной биографией он не сможет и сорвется… Подносчик на лесозаводе. Сослан на Колыму. Работал сторожем в леспромхозе. Унаследовал дом с садом и огородом. А теперь будет заниматься частной торговлей в оккупированном немцами городе. Сплошная муть. А на самом деле его жизнь — простая, ясная: завод, комсомол, армия, учеба… По неисповедимому движению памяти вдруг перед его мысленным взором возникало давнее-давнее — ночевка на жигулевских скалах, высоко над Волгой. Это было в туристском походе в студенческие времена. Давно это было, а припомнилось так ясно, будто было это вчера. В каменной пещере бушует костер. Они сидят поодаль на обомшелых валунах, и кто-то заводит разговор о том, что, может быть, у этой самой пещеры вот так же сидели у костра, поджидая купеческие корабли, лихие волжские разбойнички. Генька Сугробов сказал с печальной миной: «Все погубила цивилизация. Даже разбойничков». А Таня Зиборова рассмеялась и сказала: «Да поглядите вы на себя, разве из вас получились бы разбойники? Да у вас храбрости хватает только на то, чтобы, не готовясь, идти сдавать диамат…»

И тогда он, Бабакин, обиделся и сказал: «Храбрость человека — это не его нос, который всем сразу виден». Кто-то неожиданно заговорил о Чапаеве. Что вот-де простецкий мужичок, многого не понимал, культурно говорить не мог, а стал легендарным героем народа. «Опять же героем его сделала война, — гнул свою линию Генька Сугробов. — И Павку Корчагина тоже. Она породила всех известных нам по литературе героев, включая сюда и артиллериста Тушина из «Войны и мира». А вон Чехов о войне не писал, так у него все герои — хлюпики, мелкота разная». Возражая Геньке, он, Бабакин, назвал своего любимого героя — Рахметова. Разве он не мужественный человек? «Не война, так какая-нибудь борьба! — не сдавался Генька. — А ты назови мне хоть одну героическую личность, которая выявилась, так сказать, на ровном месте жизни…» И он ничего ответить Геньке не смог…

Самолет снова взмыл вверх, и воспоминания точно сдуло воздушным вихрем. Бабакин на мгновение увидел большой город, над которым в нескольких местах закручивались в небо столбы черного дыма. Самолет резко накренился, и тут же его сильно затрясло: он уже катился по корявому зеленому полю.

К остановившемуся самолету подъехала облезлая «эмка», из которой вылез рослый парень в брезентовом плаще и высоких болотных сапогах.

— Ну… да, — чуть запнувшись, ответил Бабакин.

Парень сел за руль, Бабакин — рядом, и «эмка» помчалась к городу.

— Плохо. Ночью уходим в лес. Мы уже думали, вы не успеете…

Странно выглядел город. Тихий солнечный день, а на улицах ни единой живой души, будто это не настоящий город, а оставшиеся после спектакля декорации.

— Если бы! — парень сердито ударил кулаком по баранке. — Всех разве вывезешь за такой короткий срок? Немало таких, кто остался из-за барахла… А есть такие, кто надеется, что жить можно и при оккупантах. Есть, конечно, и просто сволочи.

Минуя центр города, машина свернула в тихую улочку и, поднимая клубы пыли, промчалась по ней к самой окраине города. Там она круто завернула в глухой переулок и вскоре въехала во двор дома, на стене которого Бабакин успел прочитать вывеску: «Автотракторосбыт».

— Сюда, — парень показал на дверь с табличкой «Управляющий конторой».

В тесном кабинете возле стола сидели пятеро мужчин в штатской одежде. На полу лежали туго набитые вещевые мешки. В углу возле двери стояли винтовки.

— Пантелеев? — спросил мужчина с крупной седой головой. Это был секретарь обкома партии Лещук.

— Так точно, — ответил Бабакин. Он по фотографии знал, кто этот седой человек.

— У вас должна быть… — начал седой, но Бабакин уже протягивал ему клочок бумаги с условной запиской от подполковника Маркова.

Секретарь обкома прочитал записку, тщательно ее разорвал, ссыпал клочки в пепельницу и поджег спичкой.

— Ну вот, — сказал он, когда бумажки сгорели, — я товарищ Алексей. А это — члены нашего теперь подпольного обкома. С ним вы уже знакомы? — товарищ Алексей показал на парня, который встречал Бабакина на аэродроме. — Товарищ Завгородний. Теперь — товарищ Павел. Он, как и вы, остается в городе. Договоритесь с ним о связи.

— До появления нашей группы мне приказано бездействовать, — сказал Бабакин.

— Я это знаю. Но на всякий случай о технике связи вы должны договориться… — Товарищ Алексей тяжело вздохнул. — Обстановка такова: передовые подразделения противника достигли поселка кожевенного завода на западной окраине города. Там они пока и сидят. Наверно, не верят, что мы оставили город без боя. Наиболее важные объекты взорваны. С темнотой все мы, кроме товарища Завгороднего, уйдем в лес. Когда думаете вступить по владение домом? — спросил товарищ Алексей и в глазах его мелькнула искорка смеха.

— Ну и живите на счастье. Все документы по наследованию вами дома, как условлено, — в городском архиве. Комар носа не подточит…

— Как Москва? — помолчав, спросил товарищ Алексей.

Бабакин молчал, не зная, как коротко ответить на этот вопрос. Он вспомнил Москву, какой увидел ее последний раз несколько часов назад, когда мчался в машине на аэродром. Пронизанная солнцем, по-летнему пестрая, она показалась ему опасно невоенной. Возле памятника Пушкину толпились девочки с яркими цветами. А на углу возле тележки, торгующей газированной водой, толстяк в белом чесучовом пиджаке, сдвинув на затылок соломенную шляпу, со смаком пил воду, и стакан в его руке излучал ярко-красный свет… Почему-то вспомнилось вот это, и Бабакин не очень уверенно произнес:

— Не слишком? — спросил товарищ Алексей, строго глядя в глаза Бабакину.

— Спокойна, если со стороны смотреть, — немного смутившись, пояснил Бабакин. — А вообще-то и в Москве все на войну повернуто. Москвичи валом идут в ополчение…

Товарищ Алексей оценивающе оглядел Бабакина и сказал:

— Тут, глядите, поосторожней. Фрицы у вас будут рядом, а в Минске они уже показали себя.

— Волков бояться — в лес не ходить, — улыбнулся Бабакин.

— Ну, ну… — товарищ Алексей еще раз оценивающе посмотрел на Бабакина, потом — на часы. — Давайте-ка, товарищи, собираться.

С первой, еще неплотной темнотой они ушли. Бабакин и Завгородний в окно видели, как они пересекли улицу и один за другим исчезли в проломе забора.

— Кто бы мог подумать, что приведется такое… — вздохнул Завгородний. — Ну ладно. Помоги мне сжигать мосты.

Два бидона бензина они разлили внутри дома. Остальные вынесли во двор и там облили стены всех построек. Один бидон Завгородний опорожнил в «эмку», на сиденья. Потом намочил бензином тряпку и вынул из кармана спички:

Бабакин вышел на улицу и направился к центру города. Он не дошел еще и до первого перекрестка, как за его спиной с ревом и треском к небу взметнулось сине-желтое пламя.

Глава 3

Разведывательный центр «Сатурн», нацеленный на Москву, был создан абвером уже перед самым нападением на Советский Союз.

Чем было вызвано создание этого специального центра? Ответить на этот вопрос нелегко, все связанное с абвером — германской военной разведкой — происходило в глубокой тайне. Шеф абвера Канарис не любил оставлять следов. Известно его изречение, что разведчик, заботящийся о своем архиве, — самоубийца. Все же кое-что можно понять, проследив события того времени, нашедшие отражение в документах или в мемуарах, на которые невероятно плодовитыми оказались недобитые гитлеровцы, в том числе и работники абвера.

Когда уже шла переброска дивизий к советским границам, состоялся разговор Гитлера с Канарисом «о русской проблеме». Этот разговор фигурирует в мемуарах, в переписке и даже в некоторых служебных документах. Упоминался он, в частности, и на Нюрнбергском процессе.

Что касается мемуаров, то изложение в них этого разговора находится в прямой зависимости от того, кем они написаны, с какой целью и где изданы. Так, в одном, выпущенном в Мюнхене мемуарном сочинении автор его, упомянув об этом разговоре Гитлера с Канарисом, приходит к категорическому выводу, что если бы Канарис не был изменником, этот разговор мог сделать совсем иным исход всей русской кампании. Тут что ни слово, то дремучая глупость или злоумышленная ложь. Исход войны не зависит от разговоров. Уж что-что, а поговорить Гитлер умел… Наконец, если поверить этому запоздалому адвокату Гитлера, Канариса следует считать чуть ли не защитником интересов Советского Союза. Между тем Канарис был одним из наиболее опасных наших врагов. Он смертельно ненавидел нашу страну, фанатически желал ее разгрома, а поняв раньше других, что Советский Союз оказался Гитлеру не по зубам, сделал все, что мог, для того чтобы внушить нашим западным союзникам мысль не торопиться с реальной помощью СССР, а то и вообще отказаться от союзничества, вступив в войну на стороне Германии…

В Лондоне в свое время вышли мемуары, в которых не менее категорично утверждалось, что в вышеупомянутом разговоре Гитлера с Канарисом умный адмирал-де не мог в течение нескольких часов убедить Гитлера в том, что Россия — опасный противник. И снова ложь. Известно, что пущенное Гитлером в оборот выражение «Россия — колосс на глиняных ногах» принадлежит Канарису.

Ерунда! Никакого конфликта между Гитлером и Канарисом в ту пору и быть не могло. И тот, и другой к русской кампании приступали в ореоле славы покорителей Европы. Все казалось им легкодостижимым. И оба они были убеждены, что Россия — это колосс на глиняных ногах.

— Ударьте железной палкой по этим ногам сзади, а я сделаю все остальное…

Эта фраза Гитлера приводится в нескольких описаниях разговора, как и фраза Канариса о том, что в нужный момент самые опытные его люди окажутся за спиной Кремля.

Гитлер порекомендовал Канарису в России работать смело, уверенно и начисто отбросить разборчивость в методах.

— Если, действуя в Чехословакии, Норвегии и Польше, — сказал Гитлер, — нам еще приходилось помнить о традиционных симпатиях к этим странам лидеров-англосаксов, то в России все допустимо, лишь бы свалить большевистский режим. И тогда те же западные лидеры своими руками наденут на нас ангельскую одежду.

— Действуйте, адмирал! Бейте их наотмашь! Всаживайте им кинжал в спину! — быстро распаляясь, уже почти кричал Гитлер. — Все, что вы сделаете, заранее одобрено мной! Я вам полностью доверяю, и вашей груди не хватит для знаков доблести, которыми я вас увенчаю!

Канарис без слов благодарно склонил свою уже сильно поседевшую голову и только после пристойной моменту паузы заметил, что единственной трудностью, которую он видит в России, являются непостижимые размеры этой страны.

— Это не Норвегия, — сказал он, — которую можно между завтраком и обедом пересечь на дамском велосипеде.

В ответ он услышал небезопасное для него заявление Гитлера:

— Вы недооцениваете нашу нацию. Я хочу напомнить вам, что не кто иной, как русские, в войнах прошлого достигали не только Берлина, но и Парижа. И делали они это, когда не было ни танков, ни авиации, ни автомашин.

И хотя Гитлер сказал это, криво улыбаясь одной правой стороной лица, Канарис счел за лучшее промолчать, преданно смотря фюреру в глаза…

И наконец всплыл еще один, для нас наиболее любопытный эпизод этого разговора. Канарис повел речь о трудностях с подбором агентов для работы в России. Все дело в языковой проблеме. О, эти неполноценные славянские языки! Ни один европеец не может научиться говорить по-русски без акцента… Гитлер не дал Канарису договорить, рывком встал и, пристукнув ладонью по столу, чеканя слова, произнес:

Канарис молчал. Он видел, что продолжать нормальный разговор с Гитлером уже нельзя, так как у него начиналось то состояние, которое сам Канарис через пару лет легко назовет «помешательством на самом себе».

— Вы, Канарис, оказывается, кое-что явно не понимаете, — все более наэлектризовываясь, говорил Гитлер. — У норвежцев был король, который являлся для них дублером бога. У поляков были фанаберия, амбиция, национальный фанатизм и католичество. А мы одним щелчком развеяли все это в прах. А что у русских? Им и не снилась такая вера в государство, в вождя, которая одухотворяет всю новую историю великой Германии. В моих устах «я» — это и есть Германия! Ее настоящее и будущее! Провидение и немцы избрали меня своим вождем! Я обязан видеть дальше всех! Разве мне генералы не говорили, что с Польшей так гладко, как с чехами, не получится? Говорили! Польши не стало в несколько дней! Разве те же генералы не говорили мне, что во Франции мы завязнем? Говорили! На Францию мы потратили пару недель! Я знаю, что теперь малодушных теоретиков пугает план «Барбаросса». Они болтают о стратегии, подсчитывают русские дивизии. А мой расчет ясен и прост. Россия — миф двадцатого века! И этот миф развеет мой солдат, одухотворенный религиозной верой в меня и мою партию! Вы понимаете, Канарис, логику моих действий?

— Да, мой фюрер, — почтительно отозвался Канарис.

— Молниеносный удар и молниеносная победа, какой еще не видала история! — изрек Гитлер, рассекая рукой воздух.

Несколько секунд Гитлер, распрямив плечи и откинув назад голову, исступленными глазами смотрел прямо перед собой, и губы его нервно подрагивали. Потом плечи его сникли, и весь он точно погас и стал меньше.

— Я верю в вас, Канарис, — устало произнес он и сел в кресло.

— Спасибо, мой фюрер, — сказал Канарис и, пятясь, вышел из кабинета…

В последний месяц перед началом войны против Советского Союза в гитлеровском генеральном штабе почти ежедневно проводились так называемые контрольные советы, на которых проверялась готовность войск по отдельным деталям плана «Барбаросса». Обычно председательствовал на этих совещаниях начальник штаба Гальдер, а присутствовал цвет генералитета, командующие армиями и специальными ее службами.

Канарис присутствовал далеко не на всех заседаниях совета. Получив очередное приглашение, он поручал кому-нибудь из своих генералов позвонить от его имени Гальдеру и узнать, обязательно ли присутствие начальника абвера. Чаще всего следовал ответ: «Если у адмирала найдется время, я рад буду его видеть». Это означало: можно не являться. Канарис вообще не любил бывать среди генералитета. Слишком много он знал об иных генералах такого, что не мог не раздражаться, видя их лицемерное подхалимство перед Гитлером. В свою очередь эти генералы знали, что Канарису известно о них многое, и присутствие шефа военной разведки им тоже не доставляло удовольствия. На этот раз сам Гальдер позвонил Канарису, когда тот еще находился дома, и попросил обязательно присутствовать на сегодняшнем совете.

— Что случилось? — с оттенком иронии спросил Канарис.

— Это не по телефону, — сухо ответил Гальдер. — Я вас жду.

Канарис догадывался, зачем он понадобился. Робеющие перед надвигающимися событиями генералы хотят, чтобы абвер положил им на стол данные, как и где без боев и без риска доехать до Москвы. Их явно не удовлетворяет его меморандум Гитлеру от 1 марта 1941 года. У Канариса были неофициальные сведения, что некоторые генералы, в частности только что назначенный одним из заместителей начальника штаба Паулюс, сомневаются в достоверности данных меморандума о русских пограничных укреплениях и о возможностях советского железнодорожного транспорта. Не удовлетворены они и разделом меморандума о командном составе Красной Армии. Во Франции-де абверу были известны абсолютно все командиры полков, а в России он не смог установить даже всех командующих армиями.

Словом, Канарис понимал, что у генералов есть достаточно претензий к данным военной разведки русского плацдарма, но, еще не выходя из дому, адмирал уже знал, как он всех их поставит на место…

Совет прямо с этого и начался — с критических замечаний по главному меморандуму абвера. И первым заскрипел как раз Паулюс. Он хотел абсолютно точно знать пропускную способность русских железных дорог на всех направлениях и отдельных участках, а также количество подвижного состава и в особенности паровозов.

— Вашему предшественнику на посту квартирмейстера эти данные в свое время были представлены, — как всегда, ровным и будто усталым голосом ответил Канарис. — Принимая пост, мой генерал, надо знакомиться не только с креслом предшественника…

Так, один из игры выбит. Кто следующий? Неудача Паулюса разозлила генералов. Претензии посыпались одна за другой. Один хотел «достоверно, а не приблизительно» знать, кто стоит против него по ту сторону Буга. Обычно тихий и, как думал Канарис, побаивающийся его генерал Клюге вдруг с желчью набросился на меморандум, назвал его любительским сочинением и требовал перепроверки всех данных по интересовавшему его направлению Брест — Москва. Представитель воздушных сил, сославшись на заинтересованность в этом самого Геринга, хотел иметь уточненные данные о всех базах горючего советской авиации. В заключение он под общий смех обратил внимание Канариса на то, что в той части меморандума, где даются характеристики советских военных самолетов, имеется феноменальное открытие: один из советских бомбардировщиков наделен скоростью, вдвое большей, чем у истребителя «Мессершмитт». «За таким самолетом гоняться бесполезно, — иронически сказал авиационный генерал и после паузы добавил: — Ибо такого самолета нет в природе».

Канарис выслушал все это, как всегда, со спокойным и даже сонным видом, изредка делая пометки в блокноте. Наконец Гальдер предоставил ему слово. Заглянув в блокнот, он заговорил тихо и внятно:

— С самолетом — явная опечатка, и я извиняюсь, что из-за этой глупой опечатки, понятной каждому фельдфебелю, представитель наших славных воздушных сил отнял время у столь важного собрания. — Канарис перевел взгляд своих черных маслянистых глаз на авиационного генерала. — Я недоумеваю только по поводу того, почему вы, заметив опечатку, не исправили ее, а ждали этого совещания. Неужели вас так волнует чисто эстрадный успех? — Канарис положил блокнот в карман и продолжал: — По-человечески я понимаю многие высказанные здесь претензии. Конечно же, всем вам хочется знать о противнике как можно больше, но есть, однако, объективно существующий предел возможностей разведки и соответственно должен быть предел требовательности к нам. Пример в этом отношении показывает фюрер. На меморандуме, о котором здесь шла речь, он написал, конечно, приятную для меня, почему я ее и помню дословно, резолюцию. В ней всего три слова: «Великолепная, обнадеживающая картина…»

Гальдер понял, чем грозит создавшаяся ситуация, и сказал примирительно, что никто здесь меморандум не дезавуирует и речь идет только о каких-то отдельных деталях.

Канарис, не повышая голоса и не торопясь, верный своей будто бы сонной манере, сказал:

— Я не вижу никакой разницы в том, сказать ли, что меморандум негоден полностью, или сказать то же самое о каждой его странице в отдельности. Дальше. Я почему-то не вижу у вас в руках дополнительных к сводке тетрадей: синюю, зеленую и черную, в которых мы дали уточненные и новые данные по многим разделам… — Канарис прекрасно знал, где эти тетради: они лежали в сейфе у Гитлера, и он их попросту не захотел читать, сказав, что меморандум его полностью устраивает…

Совещание сразу закрылось, и Канарис еще раз убедился, что сегодня единственной задачей совета было дать бой абверу. Ни с кем не прощаясь, он покинул зал и уехал к себе. Он был взбешен: болваны! Но он не мальчик, которого легко поставить в угол…

Канарис приказал секретарю переключить телефон на себя и в течение часа никого к нему не пускать. Близкие к адмиралу люди дали ему дружеское прозвище Кикер, что означает подсматривающий. Когда он вот так, как сейчас, уединялся в своем кабинете, секретарь всем посторонним говорил, что адмирала нет, а приближенным с почтительной улыбкой доверительно шептал: «Он подсматривает за собой».

Сегодняшний совет заставил адмирала вернуться к раздумьям, которым последнее время он уделял немало времени. Его занимала и тревожила мысль о том, как будут выглядеть абвер и он, Канарис, когда начнется русский поход и если, не дай Бог, он развернется совсем не так успешно, как рассчитывает фюрер. Гитлер беспощадно расправляется с теми, кого он выбирает в качестве виновников неудач. Во время большой войны ссориться с генералитетом Гитлер не решится. Он будет искать виновных в другом месте, и абвер может оказаться тем самым местом, тем более что будет весьма логичным обвинить в неудачах разведку, которая-де не обеспечила доблестную германскую армию исчерпывающей информацией и заставила ее драться вслепую…

Канарис поежился. Нет, нет, покорно ждать такой ситуации он не намерен. Прежде всего нужно продумать работу абвера с того момента, как начнется поход в Россию. Надо при любых обстоятельствах застраховать себя от неприятностей…

«Подсматривание за собой» затянулось. Адмирал «отсутствовал» более двух часов. И в результате родился приказ о создании на центральном направлении фронта специального разведывательного центра под названием «Сатурн».

Собрав узкий круг руководящих работников абвера, Канарис зачитал им приказ и объяснил, чем вызвано создание «Сатурна». Разумеется, он не говорил, что «Сатурн» для абвера и для него лично — нечто вроде громоотвода на случай грозы. Цель «Сатурна» он изложил так:

— Эта начинаемая фюрером кампания — самая важная, ибо она завершает выполнение гениального плана создания великой Германии — владычицы Европы и Азии… — начал Канарис свою речь без тени пафоса, не изменяя своему обычному стилю — обо всем говорить тихо и спокойно. — Победа на Восточном фронте должна быть решена молниеносным рывком армии от Бреста до Москвы. Но не забудем, что в России мы сталкиваемся с фактором колоссальных расстояний. Это требует от нас нового построения нашей работы. Именно для этого мы вслед за бронированным кулаком армии выставляем и наш кулак. Главная цель «Сатурна», естественно, — Москва. Мы нашпигуем большевистскую столицу разведывательной и диверсионной агентурой, поможем этим нашей доблестной армии, а в нужный час нанесем решающий удар в спину Кремлю… «Сатурн» — это не просто группа наших работников, приближенных к фронту. «Сатурн» — это весь наш абвер, только сконцентрированный на это время в наиболее выгодной для нас точке. В «Сатурне» в точности повторится вся наша структура. И если во главе «Сатурна» я ставлю лучших своих работников Зомбаха и Мюллера, это вовсе не означает, будто я хочу взвалить на них все дело по России. Отнюдь нет. Больше того, я им не завидую, — Канарис с улыбкой посмотрел на Зомбаха, потом на Мюллера, — да, друзья, не завидую, ибо в вас я буду видеть себя, а вы знаете, как безжалостно требователен я к себе и к своей работе. Ведь отныне и на ближайшее время слава нашего абвера будет создаваться там. Только там. — Канарис помолчал, как будто дожидаясь ответа, и продолжал: — Однако это совсем не значит, что весь «Сатурн» сможет скрыться за моей спиной. Мой выбор потому и пал на Зомбаха и Мюллера, что я знаю их как талантливых, умных, гибких и оперативных работников разведки и контрразведки. Их инициатива неистощима, мешки с новыми и смелыми их идеями все мы не раз тащили на своих спинах… — Канарис тихо рассмеялся и подмигнул Зомбаху. — Не обижайтесь, дорогой, я говорю это, любя вас и безгранично в вас веря. И прошу вас завтра же дать мне соображения о комплектовании аппарата «Сатурна». Не стесняйтесь, берите себе лучших…

Зомбах молча кивнул головой, лицо его не выражало ни радости, ни огорчения. Не зря про него говорили, что у него лицо из камня, а глаза из стекла.

Идею создания «Сатурна» горячо поддержали начальники всех отделов абвера. О! Они прекрасно разгадали тайный смысл создания «Сатурна» и были искренне благодарны своему шефу, они понимали, что действие громоотвода распространится и на них. Они называли создание «Сатурна» блестящим ходом в стиле стратегии и тактики самого фюрера.

Но не таков был Пауль Зомбах, уже давно славящийся своим холодным аналитическим умом. Он совсем не торопился восторженно говорить о порученном ему новом детище абвера. Зомбах был одним из наиболее доверенных людей Канариса, искренне преклонялся перед его умом и талантом, и поэтому, если и понимал, что за созданием «Сатурна» кроется хитрость, он рассуждал так. «Если Вильгельму это надо, я обязан это взять на себя…» Единственное, что его сейчас обижало, — это то, что Канарис не поговорил с ним об этом предварительно.

Поблагодарив за доверие, Зомбах заговорил языком далеко видящего практика, для которого любое новое дело сразу же представляется в реальном своем виде.

— Что касается наших профессиональных кадров, — сказал он, — то я еще сегодня представлю список необходимых мне сотрудников. Но меня тревожит проблема агентуры, которую мы должны будем засылать в советский тыл. Я и до этого, как вы знаете, занимался этим делом. Положение здесь у нас не из лучших. Агенты русской национальности, которыми мы располагаем в данный момент, представляют собой нечто вроде пассажиров Ноева ковчега, и вдобавок нет никакой возможности установить, какая пара чистая, а какая — нечистая. Агенты из среды старой русской эмиграции и из молодого ее поколения — это трусливый, развращенный Европой сброд. За деньги готовы на все, а умения — ноль. Кроме того, они не знают современной России. То, что мы получили от Маннергейма из контингента пленных финско-русской войны, — товар более хороший, но его мало. Это означает, что главное, решающее поступление этих кадров следует связывать с началом кампании, когда у нас появятся пленные и коренные русские. Армия должна получить авторитетнейший приказ о работе на нас в этом направлении. Значение дела столь огромно, что я нахожу желательным вмешательство самого фюрера.

Канарис слушал Зомбаха, прикрыв глаза чуть вспухшими веками. Конечно же, Зомбах правильно ухватился за главное и самое трудное. Но чем он мог здесь помочь ему? Гитлер, когда он попытался разъяснить ему эту проблему, или ничего не понял, или не захотел этим делом заниматься. Таким образом, вмешательство Гитлера, о котором мечтал Зомбах, исключалось. Приказ подпишет армейское начальство, напишут его с кучей оговорок, и неповоротливая военная машина будет выполнять его спустя рукава. Однако другого выхода нет…

Но полковник Зомбах говорил не только о кадрах. Он стал выкладывать свои критические соображения и по другим не менее важным вопросам. Канарис почувствовал, что выступление полковника может косвенно дискредитировать саму идею создания «Сатурна», и закрыл совещание, сказав Зомбаху, что все остальные вопросы будут им решены в оперативном порядке.

Они остались вдвоем, сели в кресла и молча смотрели друг другу в глаза. Для обоих это молчание было и красноречивым, и взаимопонятным. Если не считать того, что Зомбаху было не по силам ни раньше, ни теперь разгадать темную душу своего шефа.

— Поговорить с вами предварительно у меня не было минуты, — тихо сказал Канарис.

— Нет. Кстати, следует объяснить, почему я его назначил. При всем том, что нам о нем известно, у него все же есть и достоинства. Он умен, цепок, любит нашу работу. А то, что вторым работником «Сатурна» я сделал человека, пришедшего к нам из дебрей Гиммлера, тактически необходимо. Ревность Гиммлера к нашему абверу прямо пропорциональна нашим успехам. Так пусть в наших успехах участвует его человек.

— Он что, до сих пор их человек? — удивился Зомбах. — Он же работает с нами уже несколько лет.

— Из гестапо никто не может уйти совсем, — улыбнулся Канарис.

— Тогда на какого черта мне эти глаза и уши Гиммлера? — разозлился Зомбах.

— Чтобы вы делали поменьше ошибок, радующих Гиммлера, — продолжая улыбаться, ответил Канарис. — Кроме того, Мюллер — большой специалист по диверсиям, и в этом качестве он хорошо дополнит вас, поэта разведки. Разговаривая со мной в отношении Москвы, Гитлер особенно нажимал на диверсионную деятельность. Помните это всегда…

Некоторое время они молчали. Потом Зомбах спросил:

— Фюрер подпишет приказ о работе армии для нас?

— Нет. Он этой проблемой попросту не хочет заниматься. Не беспокойтесь, за этой стороной дела я буду следить сам. И вообще мое заявление, что я всегда буду рядом с вами, — это не слова.

Глава 4

Самолет взлетал в абсолютной темноте душной летней ночи. Когда он стал делать разбег, на каких-нибудь десять-пятнадцать секунд вдоль взлетной полосы зажглись оградительные багровые огоньки. В момент отрыва самолета от земли огоньки погасли, и с ними исчезло всякое ощущение полета. Внизу была глухо затемненная Москва, сверху — черное небо. И только когда самолет, круто набирая высоту, пробил два слоя облаков, вверху засветились редкие бледные звезды. Рудин смотрел на них, прижавшись лицом к стеклу. Тусклая лампочка над дверью в кабину летчиков чуть освещала внутренность самолета. Смутными белыми пятнами виделись лица только тех, кто находился ближе к двери. Кравцов сидел, привалившись спиной к парашюту и закинув вверх голову, как будто спал. Его круглое, обычно добродушное и простецкое лицо сейчас было сердитым и напряженным. Если он спал, то видел явно неприятный сон. Рядом с ним, зажав руки между колен и подавшись вперед всем телом, сидела Галя Громова. Ее отсутствующий взгляд был устремлен в пол самолета. Губы ее шевелились. Она тренировалась по кодам. Сидевший напротив Савушкин смотрел на нее с улыбкой: вот дотошная дивчина, даже в самолете зубрит свои коды! Сидевший в хвосте самолета Добрынин с интересом рассматривал крепления своего парашюта.

Марков в это время находился в кабине летчиков. Привалившись нагрудным парашютом к спинке пилотского кресла, он через плечо летчика смотрел на карту, расстеленную на коленях штурмана. Зеленую курчавину Лиговинских болот он так часто и подолгу рассматривал на разных картах, что она всегда стояла у него перед глазами. По силуэту болото было похоже на Апеннинский полуостров. Возле этого болота они и спрыгнут. Там их должны ждать возглавляемые старшиной Будницким бойцы из воинской части НКВД, сброшенные несколько дней назад…

Ни в одной дислокации партизанских сил Лиговинские болота не значились, хотя они представляли собой довольно удобное место для партизанской базы, во всяком случае летом. Болотный массив, заросший густым кустарником, тянулся в длину почти на пятнадцать километров и в ширину — на шесть. В центре массива находился маленький островок сухой земли, добраться до которого, не зная опасных охотничьих троп, было невозможно. Недаром в округе это болото прозвали лешачьим морем. Забредет сюда отбившаяся от стада корова — и пиши пропало. Рассказывали, что в зыбкой трясине болота погибали и люди.

— Что будем делать, если не увидим костров? — прокричал Марков летчику.

— Уйдем обратно, — крикнул летчик и добавил: — увидим!

— Приближаемся к фронту! — штурман показал вперед и вниз.

Марков выпрямился и увидел глубоко-глубоко внизу багровые вспышки. Справа кучкой огня виднелся большой пожар. Вдруг все там, внизу, исчезло. Марков вопросительно посмотрел на штурмана.

— Слава Богу, опять облачность! — прокричал штурман, улыбаясь. Прошел еще час полета, и летчик показал Маркову на карту.

— Порядок! Впереди слева костры! — крикнул летчик. — Идите готовьтесь, я пошел на круг…

Бортмеханик снял дверь с петель, и вся оперативная группа выстроилась в очередь у дверного отверстия. Первой у черной свистящей дыры стояла Галя Громова. Марков приказал ей прыгать первой не только потому, что она лучше всех знала парашютное дело; он считал, что пример девушки хорошо подействует на всех остальных. Сам он прыгнет последним, а затем люди экипажа самолета сбросят груз.

Зажглась и быстро-быстро замигала сигнальная лампочка.

— Пошли! — крикнул Марков и махнул рукой сверху вниз.

Галя шагнула в черную дыру. За ней — Савушкин, Кравцов, Рудин, Добрынин.

Марков несколько задержал раскрытие парашюта, рассчитывая, что это поможет ему оказаться ближе к своим людям, но когда парашют раскрылся и он огляделся, оказалось, что он опускается значительно правее костров. Он знал, что в районе приземления по предболотью разбросаны жерди и ветви кустарника на тот случай, если парашютист попадет в места, где есть опасная трясина. Все же мысль о том, что он может оказаться в болоте, встревожила Маркова. Но расчет летчика оказался верным, и вскоре Марков заметил, что его относит все левее и левее — прямо к кострам. Еще левей себя он увидел силуэты двух парашютных куполов. Костры были уже совсем близко. В отсвете одного из них Марков увидел пробежавшего человека. «Внимание, земля!» — приказал себе Марков и, как исправный парашютист-новичок, соединил ноги и чуть согнул их для того, чтобы удар о землю был пружинным.

Ноги Маркова выше колен вонзились в мягкую землю.

Согласно инструкции он завалился на бок, и это чуть не обошлось ему очень дорого, он мог сломать обе ноги — таким вязким и цепким было болото. Его спасло только то, что одновременно парашют протащило вперед порывом ветра и он выдернул Маркова из болота.

Отцепив парашют, Марков вынул из кармана фонарик с зеленым стеклом, зажег и начал размахивать им над головой. Перед ним точно из-под земли вырос низкорослый коренастый человек в кепке, нахлобученной козырьком назад. Это был Будницкий — командир группы сброшенных ранее бойцов. Вскоре подбежали еще несколько человек. Как и участники группы Маркова, все они были в штатской одежде.

— Потушить костры! — приказал Марков. Будницкий побежал выполнять приказание, а Марков, осторожно нащупывая ногами землю, пошел за ним на звучавшие в темноте голоса. Вскоре он наткнулся на Рудина, который сидел возле куста и складывал парашют.

Опять словно из-под земли вынырнул Будницкий.

— Костры потушены, — доложил он. — Двое ваших товарищей вон там с моими людьми.

К Маркову подошли Савушкин и Добрынин. Минут через десять объявился Кравцов. Не было только Гали Громовой. Ее обнаружили только перед самым рассветом…

Прыгнув первой, Галя решила сделать большую затяжку, чтобы оказаться значительно ниже своих товарищей и наблюдать за их снижением. Из-за этого она приземлилась довольно далеко от костров и попала в глубокий бочаг. Вода по грудь, ноги завязли в вязком илистом дне. И неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не предусмотрительный Будницкий. Его люди и в этот бочаг бросили жердину. С ее помощью Галя выбралась из ямы, но сама идти искать товарищей не решилась: сидела около ямы и ждала.

Ее нашли солдаты Будницкого. Так как они были в штатском и Галя их не знала, она, услышав голоса, спряталась в куст ольшаника и долго оттуда наблюдала за ними, пока не убедилась, что это свои.

— Радист Громова явилась на место сбора группы.

— Проявила ненужную инициативу, сделала большую затяжку, чтобы лучше видеть снижение товарищей; приземлилась далеко от расчетного места и угодила в яму.

— Так… — тихо произнес Марков, не зная, ругать или хвалить девушку. Но тут он разглядел, что вся одежда на Гале мокрая, и принялся совсем по-домашнему отчитывать ее. — Как же это вы, честное слово! Ведь можете простудиться, слечь! Шевелитесь что ли, бегайте, чтобы не застыть. Надо скорей идти.

Группа шла к острову цепочкой. Впереди — Будницкий, за ним — Марков. Замыкали шествие солдаты, которые тащили сделанную из еловых веток волокушу с нагруженным на нее снаряжением.

Все остановились и с удивлением обнаружили, что под ногами у них действительно твердая, хотя и не совсем сухая земля.

— Зимой тут будет довольно голо, — оглядевшись, сказал Марков.

— Мы тоже думали об этом, — согласился Будницкий и, показав рукой вперед, добавил: — Вот там, километрах в семи, есть лесок. Грунт там, правда, влажный, но я рассчитываю, что к зиме, когда земля подмерзнет, мы там приготовим базу.

— Главная — перед вами, — ответил Будницкий, лукаво смотря на Маркова.

Только приглядевшись, Марков заметил, что под густой кустарник в глубь земли уходят ступени.

Просто непонятно было, как Будницкий и его люди за такой короткий срок смогли построить эту подземную трехкомнатную квартиру! В узком коридоре справа и слева были входы в просторную главную штабную землянку и в две поменьше, оборудованные для жилья. Для радистки в главной землянке был сделан специальный закуток, задернутый плащ-палаткой. Кроме общего выхода, каждое помещение имело свой выход на поверхность.

Осматривая это добротное и прочно сделанное подземное жилье, Марков понимал, чего стоила людям Будницкого эта работа, и хотел его поблагодарить, но комендант острова уже исчез. Выйдя на поверхность, Марков увидел его, одиноко стоящего на полянке. Склонив голову набок, он перочинным ножичком обстругивал палку. Уже поднявшееся солнце освещало его лицо, серое от усталости. Услышав шаги Маркова, Будницкий вздрогнул, обернулся, отшвырнул палочку и сделал привычное движение, чтобы одернуть гимнастерку, но вместо военной формы на нем был тесный пиджачок и кепка козырьком назад. Быстрым движением он перевернул кепку и смущенно улыбнулся.

— Хочу сказать вам спасибо за вашу отличную работу, — сказал Марков. Сжимая руку коменданта, он почувствовал, что его ладонь в горбылях мозолей. — Я знаю, как нелегко было сделать эти землянки да еще так быстро. Спасибо.

— Да это ж мои бойцы, товарищ подполковник. Орлы!

— Есть передать благодарность! — Будницкий метнул руку к козырьку, но, вспомнив, что на голове у него кепка, сделал какое-то неопределенное движение рукой и вдруг сердито сказал: — Не могу, товарищ подполковник, к форме этой привыкнуть.

— Ничего, привыкнете… — улыбнулся Марков и вспомнил, как, характеризуя Будницкого, его командир сказал: «Он из тех, кто из двух палок может мост построить и одной пулей семерых убить».

— Я вот стою сейчас и думаю… — между тем заговорил Будницкий, чуть окая по-владимирски. — С одной стороны — красота тут какая, а с другой — вы правы, зимой произойдет полное оголение местности или, точнее сказать, демаскировка. А вдруг там, в леске, на глубине залегания землянок почвенная вода зимой не промерзает?

— Ладно, не ломайте пока над этим голову, — сказал Марков. — Обживемся, а потом вместе решим, как поступить.

— Но и оттягивать не дело, товарищ подполковник. Сани надо готовить летом.

— Обдумаем это немного погодя. Вас тут никто не беспокоил?

— Только комары, товарищ подполковник, — засмеялся Будницкий. — Ну до того лютые, прямо гестаповцы, а не насекомые! Из-за них мы работали только в первую половину дня и ночью.

— А как комары на работу выйдут, мы под кусты и спать.

— Чего им сделается? Тут же не война, а санаторий.

— Мы по краю острова отрыли восемь блиндажиков из расчета на четыре человека каждый. Так сказать, и жилье, и ближняя круговая оборона.

— Дайте своим людям трое суток полного отдыха и сами тоже отдохните как следует.

— Вы слышали, что я сказал? — строго спросил Марков.

— Слышал, товарищ подполковник, — скучным голосом ответил Будницкий. — А только сегодня половина моих бойцов тропы зубрит. — Увидев на лице Маркова недоумение, комендант пояснил: — Они с проводником заучивают все подходы к острову. Между прочим мои бойцы все спрашивают, когда на операции пойдем.

— Придет срок — пойдете, — сухо ответил Марков, сердясь на себя за то, что не может найти правильный тон разговора с комендантом.

— Нам ведь теперь вроде и делать нечего, а кругом — война, — продолжал Будницкий.

— Всем дела хватит, еще чуру запросите. А пока все же отдыхайте, комендант, — засмеялся Марков и пошел к землянке…

Глава 5

Начали действовать бойцы Будницкого. Нагрузившись взрывчаткой, они группами уходили с базы на несколько дней, а иногда и на целую неделю. Цель этих рейдов — дальняя разведка местности и диверсии, отвлекающие и дезориентирующие противника. В группу входили два-три подрывника, остальные бойцы прикрывали их во время диверсий. Уход с базы и возвращение планировались так, чтобы гитлеровцам абсолютно не было понятно, откуда эти люди появляются и куда исчезают. За этой особенностью операций Будницкий следил с беспощадной требовательностью и каждый раз придумывал хитрейшие схемы передвижения своих групп. Он с самого начала показал себя незаурядным, врожденным что ли, тактиком борьбы в тылу врага. У него невесть откуда появилась толстая бухгалтерская книга, в которую записывались все боевые дела: взорванные мосты, пущенные под откос эшелоны, уничтоженные гитлеровцы. И особо: как был проведен уход с базы и возвращение. Возвращавшихся после операции бойцов, несмотря на то, что это происходило, как правило, ночью, встречало все население острова. Расспросам и рассказам не было конца. И, конечно же, в рассказах бойцов частенько факты приукрашивались воображением. Но Будницкий этому не мешал. Он считал, что на первых порах такие, как он говорил, «вольные рапорты» даже полезны: слушая их, люди убеждались, что враг не так страшен, как сначала казалось. Однако, дав своим бойцам высказаться, Будницкий звал к себе старшего по группе и, раскрыв перед ним свой гроссбух, говорил:

Начали разведку обстановки и люди из группы Маркова.

Первым в такую разведку отправился Савушкин. Вместе с тремя бойцами Будницкого он покинул базу перед вечером. За ночь они сделали почти тридцать километров и к утру вышли к железной дороге. По ту сторону дороги виднелся большой поселок, тянувшийся вдоль берега реки. Бойцы остались у дороги, а Савушкин направился в поселок. Он шел в открытую, хотя в кармане у него был документ не очень-то надежный — это была рукописная справка, свидетельствовавшая, что обладатель ее работает санитаром при немецком госпитале в Барановичах и отпущен на десять дней для розыска семьи.

Савушкин шел не торопясь, успевая заметить все: и одинокую фигуру женщины, рывшейся в земле на картофельном поле, и ребятишек, бегавших возле разрушенной церкви, и сутулого мужчину, перешедшего от дома к дому на окраине поселка, и даже жаворонка, висевшего над нескошенным лугом.

На окраине поселка Савушкин пучком травы обстоятельно обтер сапоги, выколотил о колено пыль из кепки и только тогда вошел на пустынную улицу. Мужчина, несколько раньше перешедший от дома к дому, стоял в тени дерева и смотрел на Савушкина. Поравнявшись с ним, Савушкин пошел прямо к нему.

— Здравствуйте, — осторожно ответил мужчина, смотря на Савушкина.

— Не скажешь ли мне, часом, много у вас тут осело народу из тех, что от войны бежали?

— Мне не счет нужен, — печально и укоризненно сказал Савушкин. — Я свою родню разыскиваю.

— А другой заботы, как искать ветра в поле, у тебя нет?

— Жена пропала, двое ребятишек… понимать надо, — тоскливо сказал Савушкин. — В начале войны они снялись из-под Минска, по моему разумению, дальше этих мест они уйти не могли.

— Жена пропала… — повторил мужчина. — У людей все пропало и то не ищут.

— Немцы-то в поселке есть? — небрежно спросил Савушкин.

— Чистых немцев нет, а холуев ихних сколько хочешь. Вон легок на помине. — Мужчина показал на высокого усатого богатыря, вышедшего на крыльцо соседнего дома. — Наш старший полицай господин Ферапонтов.

— Он-то небось знает всех, кто у вас осел? — спросил Савушкин.

Савушкин направился к полицаю, продолжавшему стоять на высоком крыльце. Но вот он повернулся и перевел взгляд на приближавшегося к нему Савушкина.

— Здравствуйте! — еще издали громко и подобострастно произнес Савушкин.

— Ну-ну, а что дальше? — спросил Ферапонтов и положил руку на кобуру нагана.

Савушкин рассказал, что привело его в поселок.

— Бумага у тебя есть? — низким, басовитым голосом спросил Ферапонтов.

— А как же, вот! — Савушкин протянул ему свою справку.

Ферапонтов внимательно ее прочитал, сложил и отдал.

— Зайди в хату, — сказал он и, посторонясь, пропустил Савушкина мимо себя.

Они сели к столу. Больше никого в просторной светлой хате не было. Очевидно, вечером здесь происходила попойка: на полу и на лавках валялись пустые бутылки, на столе на смятой немецкой газете — остатки еды. От Ферапонтова несло кислым перегаром.

— Тэк-с… — сказал он, положив на стол узловатые руки с черными ногтями. — Так ты, значит, прешь от самых Барановичей?

— Ну да! Где пешком, где подвезут. — Савушкин помолчал и добавил со вздохом: — Ребятишек жалко.

— Жалость теперь не в моде. А только с двумя ребятишками у нас никого нет. Это я тебе официально говорю, я тут каждую собаку знаю, а собаки знают меня, — Ферапонтов рассмеялся, и Савушкин понял, что он пьяный: или с ночи не протрезвился, или опохмелился недавно. — А у тебя ряшка гладкая, при госпитале, видать, жить можно, — продолжал Ферапонтов добродушно.

— На харчи жаловаться нельзя. Потому я и семью стал разыскивать. Мог бы легко ее прокормить, а это теперь самое главное.

— Какие деньги? Да и на кой они мне, что на них купишь? — жалостно сказал Савушкин, а Ферапонтов продолжал басовито:

— Как поглядишь — прижимистый народ эти фрицы, копейки человеку зря не заплатят. Нам, полицаям, положили жалованье — смех один. И прямо объяснили: у вас, мол, есть много возможностей для заработка. Понял, куда указуют? Ну мы, конечно, и не теряемся. Я вот домину себе отхватил. Тут, брат, жил сам председатель исполкома. Пожил, и хватит, дай другим пожить… — Он снова рассмеялся. — Ну, а как в ваших краях, спокойно?

— А какое же может быть спокойство? Немцев набито там, как сельдей в бочке. Одних госпиталей в Барановичах четыре штуки, потом штабы всякие, канцелярии. Каждый день в саду музыка играет, кино крутят.

— Вон как! — удивленно сказал Ферапонтов и доверительно наклонился к Савушкину. — А у нас тут начинают кино крутить партизаны, понял?

— У нас не слышно, — в тон ему сказал Савушкин.

— А у нас, брат, и слышно, и видно. — Он еще ближе придвинулся к Савушкину и обдал его таким ядреным перегаром, что противно стало дышать. А полицай, как видно, находился в том состоянии опьянения, когда ему требовался слушатель для его пьяных разглагольствований. Ну что ж, лучшего слушателя, чем Савушкин, ему не найти. Ферапонтов положил свою тяжелую лапу на плечо Савушкина и продолжал: — Да… Третьего дня мост на шоссе начисто снесли. Давеча эшелон с бензоцистернами опрокинули и зажгли. Во кино было! За десять верст видно. Ну и народ, сразу точно его подменили. Вчера вечером у одной вдовицы телка забирали, так она такие угрозы начала орать, что пришлось ее приложить к земле-матушке. Или вот сосед мой, Малахов, ты к нему, я видел, подходил. Он же спит и во сне на меня зубами щелкает. Мы у него и мотоцикл забрали и мебелишку вытряхнули. А главное, он тут при славе состоял, вкалывал по-стахановски на дороге. А теперь нуль с палочкой. Оттого у него и злость. Ну ничего, ничего, или он смирится, или фрицы до него доберутся.

— В этом роде у нас работа почище, — шепотом, тоже доверительно сказал ему Савушкин. — В госпитале добра своим не делаешь, но и зла им тоже не творишь.

— Какие они мне свои? — вдруг вскипел Ферапонтов. — Я через этих своих два раза небо сквозь решетку разглядывал. Что мне за это добром им платить что ли? — выкрикнул он и сразу сник, запустил руку куда-то под лавку и, как фокусник, вытащил оттуда бутылку водки. — Не хочешь?

— Как не хотеть… — улыбнулся Савушкин, разглядывая бутылку. — Смотри, московская! С начала войны не видел.

— Ее не глядеть надо, — сказал Ферапонтов, наливая водку в захватанный руками граненый стакан. — Пей, я уже опохмелился.

Савушкин выпил, закусил огрызком сала и подумал, что он первый раз в жизни выдул сразу почти целый стакан водки. По телу разливалось тепло, в голове зашумело.

— Нелегко с отвычки, — сказал он, виновато улыбаясь, и взял со стола еще кусок сала и ломоть хлеба.

— Вообще с этих мест лучше подаваться туда, к вам, от фронта подальше, — говорил Ферапонтов. — Значит, у вас там, говоришь, спокойно?

— Вот погляжу, как дальше будет, и если увижу, что фрицы порядок сделать не могут, подамся до ваших мест. Поможешь с работой?

— Спросишь госпиталь номер три и все. А там меня всякий знает. Спроси Егора и сразу укажут. Ну, спасибо за приют и угощение. Пойду дальше искать. — Савушкин встал.

— Иди, коли хочешь, а только зазря ноги нагружаешь. Разве ж можно сообразить, куда твоих забросило в этом коловороте? — Ферапонтов поднялся и протянул Савушкину свою ручищу. — Но раз надумал — иди…

— Пройду за Борисов немного и ворочусь, — сказал Савушкин. — До свидания, коли не шутил про переезд.

— Тут, брат, не до шуток… — запустив руку в кудлатые волосы, мрачно сказал Ферапонтов. — Фрицы хитрюги, дорогу они берегут, а мы — берегись, как хочешь. А нас-то, полицаев, трое на весь поселок. Вот и соображай, какие тут могут случиться штуки…

Савушкин вышел из поселка и зашагал обратно к железной дороге. «Можно было без шума прикончить гада», — подумал он. Но приказ Маркова безоговорочно запрещал подобные действия.

Перейдя через полотно, Савушкин вскоре сошел с дороги и углубился в кусты, где его ждали бойцы сопровождения. Ночью они вернулись на базу…

Марков внимательно слушал рассказ Савушкина об этой первой разведке. Все казалось важным. И то, что в деревне нет немцев, и то, что полицай Ферапонтов уже трусит. И то, что поблизости начал действовать какой-то партизанский отряд, а явно патриотически настроенный железнодорожник почему-то сидит в деревне. Все это может пригодиться…

У Маркова накапливалось все больше безотлагательных вопросов к секретарю подпольного обкома партии товарищу Алексею, но встреча с ним откладывалась и откладывалась. И хотя Марков прекрасно понимал всю сложность организации встречи, он нервничал…

— ЧП, товарищ подполковник! Крупное нарушение дисциплины и режима секретности! — тревожно проговорил Будницкий и показал на стоявшего возле двери старшину Ольховикова — парня богатырского роста, про которого бойцы говорили, что он добрый, что телок-несмышленыш, а здоров, как бык в соку.

— Что там у вас? — Марков встал и прошел к сколоченному из досок столу.

— Старшина Ольховиков, доложите, — напряженным голосом приказал Будницкий и сам отошел в сторону.

Ольховиков переступил с ноги на ногу, потом сделал шаг вперед и вытянулся, почти упершись головой в потолок землянки. В это время Марков зажег лампу и увидел, что все левое плечо старшины в крови.

— То кровь не моя, — прогудел Ольховиков. — То кровь…

— Докладывайте по порядку, как положено! — прервал его Будницкий.

Ольховиков глянул в потолок и заговорил мягким баском:

— Значит, так. Во время дальнего рейда подобрали мы раненого мальчонку. Колей звать. Тезка, значит, мне…

— Отставить ненужные подробности! — крикнул Будницкий.

— Есть отставить ненужные подробности, — как тихое эхо, повторил Ольховиков. — Ну, значит, подобрали того мальчонку и доставили на базу. Сюда, значит, — он умолк, преданно и вопросительно смотря на своего командира.

— Вы что, забыли, какой у нас режим? — строго спросил Марков.

Ольховиков пошевелил своими могучими плечами.

— Товарищ подполковник, пусть он все доложит, как было, — сказал Будницкий. — Доложи, Ольховиков, при каких обстоятельствах ты дошел до своего преступного легкомыслия.

— Значит, так… — Ольховиков посопел, глядя в потолок, и продолжал: — За городом Гомелем подорвали мы бензосклад. И согласно схеме пошли до дому. Первый день переждали в лесу. В ночь опять же шли. Видим, горит деревня. Подошли поближе. Картина ясная — каратели побывали. Вокруг трупы раскиданы. Женщины, между прочим, и старики. И ни тебе живой души. А дома горят. Ну, значит, мы постояли, попечалились и пошли дальше согласно схеме. Только отошли от горящей деревни шагов на триста, глядим, метнулось что-то с дороги. Алексеенко враз туда и вытаскивает мальчонку. Рука у него простреленная вот сюда, — Ольховиков показал на кисть своей огромной ручищи. — Ну куда его деть? Бросить? Все мои бойцы молчат и на меня глядят. И я же вижу, как они глядят. И сам я что, изверг какой? Вот мы того мальчонку и взяли… — Ольховиков помолчал и добавил: — Смышленый. Лет тринадцать ему. Из города, между прочим.

Будницкий, который все время норовил врезаться в рассказ старшины, крикнул:

— Ты про режим скажи! Что ты об этом думаешь?

— Скажу… — Ольховиков снова глянул в потолок. — А что он, этот пацаненок, сделает вредного нашему режиму? А такой паренек может и сгодиться в дело. Для разведки, к примеру.

— Он передвигаться может? — спросил Марков.

— А чего ж? — улыбнулся Ольховиков. — У него ж только рука раненая.

Ольховиков с неожиданным проворством исчез за дверью. Будницкий выжидательно молчал, посматривая на Маркова.

Ольховиков привел худого, тоненького мальчика. Держа у груди забинтованную руку, он угрюмо смотрел на Маркова.

— Коля, — чуть слышно ответил мальчик и, сделав глотательное движение, повторил громче: — Коля, фамилия — Куканов. Я из Гомеля, а с войны жил в деревне, у тетки.

— Как где? Воюют, наверно. Тетя Даша ходила в город, так там и дома нашего нет.

— Она, товарищ подполковник, убитая, — пояснил Ольховиков. — И ее дочка тоже. И все это у него на глазах.

— Товарищ начальник, оставьте меня здесь, я пригожусь, честное слово, пригожусь. Я рисовать умею, я все буду делать, — быстро проговорил Коля то, чему его явно научил Ольховиков.

— Ладно, подумаем, — сказал Марков и обернулся к Будницкому. — Определите его.

— Он у меня будет, — обеспокоенно прогудел Ольховиков.

— С вами разговор будет особо, — сухо, но совсем не строго сказал Марков.

Глава 6

Наконец пришла долгожданная радиограмма из Москвы. Комиссар госбезопасности Старков сообщал о месте и времени-встречи Маркова с секретарем подпольного обкома товарищем Алексеем. Она должна состояться в ближайшую субботу, в двадцать два часа, в селе Набережном, в доме священника.

В пятницу вечером Марков отправил туда Кравцова и двух бойцов из отряда Будницкого. Они должны были разведать обстановку в селе, а затем охранять место встречи. Сам Марков прибудет туда точно к назначенному времени.

Кравцов с двумя бойцами покинули остров ночью. На рассвете они вышли к автобазе имени Будницкого — так называли землянку на окраине болота, где хранились пять велосипедов, добытых по приказу Будницкого его бойцами. Этот, как его называл Будницкий, ножной транспорт позволял его группе совершать все более дальние рейды.

Кравцов и сопровождавшие его бойцы поехали на велосипедах проселочной дорогой, петлявшей вдоль реки и уходившей к горизонту, где чернел лес. Село Набережное находилось за лесом, и до него было не меньше двадцати километров.

Осень чувствовалась во всем. Низкие грязные облака закрывали небо. Давно пожухли листья кустарника. Несжатое ржаное поле стало бурого цвета, от него веяло прелью. Скворцы стремительными стаями перелетали с места на место, готовясь к дальнему путешествию в теплые края. Река была свинцового цвета, ее рябил холодный ветер. На заросшем травой проселке велосипеды противно скользили, увязали в наполненной водой колее.

Впереди ехал Кравцов. Его круглое добродушное лицо раскраснелось. Нажимая на скрипучие педали велосипеда, он с досадой думал, что зря послушался Будницкого и надел под пиджак телогрейку. Теперь ему было жарко, а засунутый за пояс пистолет больно упирался в ребра.

Чтобы отвлечься от всего этого, он стал слушать разговор ехавших позади него бойцов.

— Смотри влево на одинокое дерево. Чуть правей дерева — человек или что?

— Я уже давно смотрю, — отозвался другой голос. — Не шевелится, вроде пень.

Кравцов тоже стал смотреть туда. То, о чем говорили бойцы, было похоже на сидящего под деревом человека. Всю дорогу до самого леса они посматривали туда и пришли к выводу, что это все-таки пень: за все время силуэт ни разу не шевельнулся.

В лесу дорога была настолько расквашена, что найти на ней даже узкую сухую полоску для велосипеда было невозможно. Машины спрятали в лесу и дальше пошли пешком.

К селу Набережному приблизились в середине дня. Укрывшись в кустарнике на взгорке, они стали наблюдать за тем, что делалось на единственной улице села, которая отсюда была им хорошо видна. Село казалось вымершим. Только над прижавшимся к церкви домиком на старой одинокой березе, тоже, очевидно, собираясь на юг, беспокойно горланили грачи.

Но вот из крайней хаты вышла женщина, по самые глаза повязанная черным платком. Она остановилась у калитки, посмотрела в хмурое небо, потом — по сторонам и вернулась во двор. Спустя немного из калитки вышел мальчуган, он тоже постоял, посмотрел по сторонам, а потом медленно пошел по улице к центру села. Возле церкви точно сквозь землю провалился. Кравцов видел, как он зашел за куст сирени и там точно растаял. Однако спустя немного времени мальчик появился по другую сторону церковной ограды и пошел дальше по улице, почти до самого ее конца, где он зашел в покосившуюся хату, окна которой были забиты досками.

«Пожалуй, неспроста гуляет этот паренек», — подумал Кравцов. Один из бойцов точно услышал его мысль и тихо сказал:

— Сдается мне, что малец просматривает село.

— Я тоже так думаю, — согласился Кравцов. Прошел еще час, а может быть, и больше, и все это время село казалось вымершим. Где-то за тучами солнце скатывалось к горизонту, и его движение угадывалось только по тому, как темнело небо на востоке.

— Слышь, мотор! — быстро проговорил один из бойцов.

Кравцов тоже слышал отдаленный, но постепенно приближающийся рокот.

В село въехал мощный трехосный грузовик, в железном кузове которого сидели не менее полусотни немецких солдат. В середине села грузовик остановился, из шоферской кабины вылез офицер в черной эсэсовской шинели. Минут пять он стоял возле машины, точно ждал кого-то. Потом сказал что-то солдатам и быстро залез в кабину. Солдаты встали, подняли автоматы, и тишину разорвала бешеная стрельба. Грузовик медленно поехал дальше, солдаты продолжали стрелять. Их мишенью были крестьянские хаты. Со звоном вылетали стекла из окон. Загорелась соломенная крыша на одной из хат. Грузовик выехал из села и, прибавив скорость, помчался к горизонту. В наступившей тишине слышался только треск разгоравшегося пожара. Но на улице, как и прежде, ни души. Кравцов услышал рядом непонятный звук, повернулся. Это скрипел зубами лежавший рядом с ним боец, от гнева лицо его было серым, побелевшими руками он сжимал винтовку.

— Еле удержался, — хрипло произнес он, виновато улыбнулся и, сдвинув кепку на затылок, рукавом стер выступившую на лбу испарину. — Вот ироды!..

Кравцов не знал, что делать: продолжать наблюдение или сниматься и идти навстречу Маркову, чтобы предупредить его об опасности: ведь немцы могли вернуться сюда. Но он знал, как долго и трудно готовилась эта встреча. А появление здесь грузовика с немцами могло быть чистой случайностью.

Тревожные размышления Кравцова прервал быстро нараставший треск.

На дальней окраине села показался мотоцикл с коляской. На нем ехали трое мужчин в штатском. Они промчались через все село, выехали на дорогу, но вскоре свернули прямо на луг и тотчас скрылись в кустарнике. Рокот мотора вдруг оборвался. Очевидно, они там остановились.

— Похоже, что полицаи, — сказал боец, лежавший рядом с Кравцовым.

Однако до самых сумерек никто из кустов так и не вышел. Кравцов послал туда на разведку одного из бойцов.

— В перестрелку не лезь, — приказал он, — только посмотри след мотоцикла. Может быть, там есть дорога? Посмотри и возвращайся да поживей.

Боец спустился в лощинку и, укрываясь в ней, побежал к дороге. Вскоре Кравцов увидел, как он стремительно переметнулся через дорогу и исчез в кустах…

Боец вернулся запыхавшийся, весь выпачканный землей. Он рассказал, что мотоцикл стоит, прикрытый наломанным кустарником, а следы пассажиров ведут к деревне. Он прополз по следу, пока можно было, но затем след повернул на огород крайней хаты, а там все вокруг голо и за капустной кочерыжкой не спрячешься…

Кравцов встревожился не на шутку. До появления Маркова оставалось чуть больше двух часов. По плану они все трое сейчас должны были пройти в село и попроситься на ночлег в трех разных хатах поблизости от церкви, где находился поповский домик. Но кто были эти трое штатских? Больше всего это было похоже на засаду полицаев. Кто же, кроме них, мог ездить на мотоцикле так открыто? Неужели враг откуда-то узнал о встрече и организовал засаду?

Одного из бойцов Кравцов послал навстречу Маркову, чтобы предупредить о происшедшем.

Боец ушел. Уже заметно смеркалось. Кравцов подумал, что посланный им боец может не встретить Маркова, разминуться с ним в темноте. И тогда случится непоправимая беда.

Кравцов решил изменить план и действовать напролом. Первым в село пойдет боец, он направится прямо в крайнюю хату и попросится на ночлег. А спустя десять минут в ту же хату зайдет и Кравцов. Бойцу он приказал каждую секунду быть наготове и гранату-лимонку держать в руке со снятым кольцом. Если в хате засада, бросить гранату и отходить.

Они спустились к дороге, и боец открыто пошел в село.

Кравцов присел на обочине, чтобы выждать десять минут. Он видел, как боец исчез в калитке крайней хаты…

Дверь была не заперта, и боец сразу прошел в горницу. Женщина, выходившая днем из калитки, сидела с вязаньем возле мутного окна. Появление незваного гостя ее нисколько не удивило.

— Что тебе, родимый? — приветливо спросила она.

— Пусти переночевать… — совсем не просительно сказал тот, пристально оглядывая горницу.

— Ночуй, ночуй, родимый. Где лечь хочешь? В хате душно. Можно в пуньке, там чуть-чуть сенца есть.

— Тогда сходи, родимый, в пуньку, возьми сенца и постели тут на пол.

Боец вышел во двор, осмотрелся, но ничего подозрительного не заметил. Взяв в пуньке охапку сена, он вернулся в хату. Сбросив сено на пол, он обнаружил, что в горнице находятся двое мужчин. Один сидел за столом, другой стоял, прислонясь к печке у самой двери.

— Откуда бредешь, бездомный? — весело спросил тот, что сидел за столом.

— Пробиваюсь к себе на Смоленщину, — спокойно ответил боец, кляня себя за то, что из-за проклятого сена он снова окольцевал гранату.

Боец стал медленно передвигать руку к карману, где была граната.

— Еще одно движение — стреляю! — хриплым голосом крикнул тот, что стоял у печки, и боец увидел у своего виска дуло пистолета. — Спокойно, парень, ну-ка сядь вон туда на лавку и руки положи на стол.

Боец выполнил приказ. Он решил поступить так: через несколько минут, когда в хату войдет Кравцов, он крикнет: «Засада!» — и — будь что будет! — бросит под стол гранату. Приняв это решение, он сразу успокоился.

— Мы свои карты не прячем, — тихо сказал тот, что сидел за столом. — Мы партизаны. А ты кто?

— Удивляешься, что сами раскрываемся? — включился в разговор человек с хриплым голосом. — Так мы же играем без проигрыша. Если ты не гад, хорошо, а если гад, до утра не доживешь, а нам опять же выигрыш — одним гадом меньше.

Боец растерялся. В том, что сказал хриплый, была железная логика. Что же делать? Вот-вот должен войти Кравцов.

— Если вы партизаны, тогда и я партизан, — торопливо проговорил боец.

— Вон как! А нельзя без «если»? Мы-то тебе прямо сказали. И поторопись, мы тут по делу, а не театр разыгрывать.

— Ладно, я тоже партизан, — доверительно сказал боец.

— Случайно не с острова, что в Лиговинских болотах?

— Оттуда, — подтвердил боец, видя, что эти люди и без него знают об острове.

— Наш, и я ему сейчас дам команду бросить гранату.

— Не дури, мы здесь по случаю встречи. Понял?

Кравцов вошел в горницу и остановился в дверях, пытаясь разглядеть, кто тут есть в темной хате.

— Можно у вас переночевать? — спросил Кравцов.

— Ночуй, ночуй, родимый, — с той же приветливостью сказала женщина.

— Я здесь, — услышал Кравцов голос своего бойца.

Кравцов сделал два шага вперед и остановился, сжимая в кармане гранату. Он уже видел силуэты сидевших у стола людей. В эти секунды напряженной тишины все находившиеся в хате, — кроме Кравцова, понимали, что сейчас может случиться беда.

— Мы из отряда «Мститель», — торопливо сказал хриплый. — Прибыли для обеспечения, возможно, известной вам встречи.

— Пароль? — с угрозой потребовал Кравцов и вынул из кармана гранату.

— На горе воздух чище, — произнес Кравцов ответную часть пароля и почувствовал, что ладонь, в которой он сжимал гранату, стала мокрой.

— Вы что же это, с ума посходили там у себя на острове? — со злостью спросил тот, что сидел за столом. — Тетя Аня, занавесь окна, зажги свет.

Женщина зажгла коптилку и поставила ее на стол. Сидевший за столом посмотрел на бойца, на Кравцова с гранатой в руке и нервно рассмеялся.

— Ну история могла быть! Да спрячь ты свою игрушку… — сказал он Кравцову.

Кравцов положил гранату в карман и сел. Теперь и он понял, что могло случиться, и тяжело дышал, облокотившись на стол.

— Разве ж это работа? — укоризненно сказал сидевший за столом. — Посылаете человека без пароля, — он кивнул на бойца. — Мы же могли прихлопнуть его в два счета. А заодно и вас.

— Это мое упущение, — тихо произнес Кравцов.

— Легко сказать — упущение, — ворчливо заметил хриплый. Теперь Кравцов разглядел его. Это был высокий худой человек лет тридцати пяти. Густые темные брови, черные глаза, рыжие усы.

— Легко сказать — упущение, — повторил он. — Свои своих могли перебить. Ну да ладно, как говорится, свадьбы не было, музыка не играла. Вы по встрече?

— Это вы ехали на мотоцикле? — спросил Кравцов.

— А кто же еще? Мы же оба с документами полицаев из городской команды… Так вот, встреча состоится не здесь. План изменен. Утром в ближнем лесу была какая-то перестрелка. А здесь болтается грузовик с эсэсовцами. Мало ли что… Поедем на взорванную мельницу в пяти километрах отсюда. Товарищ Алексей уже там.

Марков подошел к селу ровно в девять. С бойцом, который был послан Кравцовым, он укрылся в кустах, а сопровождавшие его два бойца и Будницкий направились в село. Не дойдя до него, они увидели стоявшего у дороги Кравцова…

Марков решил, что с ним поедет только Будницкий. Сам он сел в коляску, а комендант устроился позади водителя. Мотоцикл взревел, сорвался с места и исчез в темноте. Кравцов и остальные бойцы будут ждать его здесь вместе с партизанами…

Не без опаски посматривал Марков на водителя: как он на такой скорости успевает разглядеть дорогу? Подлетев к мосту, мотоцикл резко затормозил и свернул влево. На мгновение водитель зажег фару, сноп света скользнул по берегу, по засыпанной опавшими листьями реке. Теперь мотоцикл катился медленно, будто на ощупь находя дорогу вдоль реки.

Наконец машина остановилась возле какого-то приземистого строения. Водитель выключил мотор и неизвестно кому крикнул:

Марков стоял возле машины, не зная, куда ему идти. Стоявший рядом с ним Будницкий, приподняв автомат, настороженно всматривался в темноту.

— Подождите, вас проведут, — сказал водитель и добавил после паузы. — От этой езды по ночам без света с ума можно сойти…

Вынырнувший из темноты человек провел Маркова к берегу реки и фонариком осветил ступени лестницы, уходившей под большую груду кирпичных развалин.

— Семь ступенек и дверь, — сказал он, погасив фонарик.

Открыв массивную дверь, Марков инстинктивно заслонил глаза рукой — таким ярким показался ему свет обычной керосиновой лампы. За сколоченным из ящиков столом сидели двое, они рассматривали какую-то карту. В одном из них Марков узнал секретаря подпольного обкома.

— Наконец-то встретились! — товарищ Алексей тяжело поднялся с Опрокинутого ведра, на котором сидел, и подошел к Маркову. — Вон вы какой. Я почему-то думал, вы постарше, — он крепко сжал руку Маркова и подвел его к столу. — Знакомьтесь, это наш человек из интересующего вас города, товарищ Завгородний, подпольное имя — товарищ Павел. Из-за него наша встреча и откладывалась. Вытащить его из города не так-то легко…

Марков поздоровался с Завгородним, и они втроем сели к столу.

Товарищ Алексей как-то по-штатски — так он, наверно, делал всегда на мирных заседаниях обкома — снял с руки часы и, положив их перед собой, сказал:

— Я думаю, начнем с того, что Завгородний расскажет вам об обстановке в городе. Давай, Павел, десять минут, не больше…

— Прежде всего несколько сведений общего характера… — неторопливо и тоже привычно по-штатски начал Завгородний. — Созданный оккупантами гражданский аппарат управления городом — сплошная фикция. Бургомистром является бывший директор комбината бытового обслуживания. Жулик, но ловок, как черт. До войны раскусить его не смогли. А когда пришли немцы, он сразу к ним. Нашлись еще предатели. Пару интеллигентов-стариков запугали — вот вам и магистрат. Ну а мы им подсунули в аппарат двух своих подпольщиков. Главная сила в городе — военная зональная комендатура во главе с подполковником Штраухом и гестапо во главе с оберштурмбаннфюрером Клейнером. Делами города занимается гестапо. В городе остались не меньше двадцати тысяч жителей.

— Не так уж много, — заметил товарищ Алексей. — Ведь к войне у нас были более ста тысяч…

— Гестапо начало вербовать агентов среди населения, — продолжал Завгородний. — Пока это у них не очень ладится. Все же с десяток подлецов нашли. Но и сюда мы тоже определили своего человека, чтобы знать, куда целится Клейнер. Пока их главная цель — выловить коммунистов и актив. Аресты проводятся каждый день, две тюрьмы набиты битком. Третьего дня под тюрьму заняли еще и здание студенческого общежития. Расстрелы происходят каждую ночь. Из наших подпольщиков пока ни один не взят. В городе назревает драма с продовольствием. К зиме нет никаких запасов. Расклеены объявления о поощрении рыночной продажи продуктов. Такие же объявления отправлены во все окрестные деревни. Мы пока главным образом ведем разведку и стараемся залезть в оккупационные органы. — Завгородний помолчал, подумал и сказал: — Вот и все, пожалуй. Конечно, в самых общих чертах. Если у вас есть вопросы, давайте.

— Есть в городе какие-нибудь военные учреждения? — спросил Марков.

— Есть два госпиталя, оба переполнены. Затем довольно большой штаб инженерно-строительных войск. И, наконец, главная полевая почта центральной группы войск. В отношении того, что вас особо интересует, мы только третьего дня установили почти твердо: учреждение это действительно обосновалось в нашем городе. Они заняли несколько зданий, в том числе новую школу. Это далеко от центра. Охрана всей этой зоны очень сильная, улицы перекрыты шлагбаумами, по огородам протянута колючая проволока. Так что проникнуть туда мы не рисковали. Единственно, что мы выследили, — что в эту зону почти каждую ночь приезжает автобус; он останавливается возле школы с тыльной ее стороны. Там пустырь.

— На основании чего вы решили, что это именно то учреждение?

— Тут, значит, дело такое… — Завгородний помолчал. — Есть у нас человек, инженер Русаков, коммунист. Вот он как раз по нашему заданию и завербовался в тайные агенты гестапо. И, кажется, перестарался. Примерно неделю назад он пошел на очередную явку с гестаповцем, а его оттуда повезли в ту запретную зону. И там его часа два уговаривали пойти работать в немецкую разведку. Предложили очень высокое жалованье. Объяснили, что его забросят в советский тыл, там он должен поступить на военный завод и организовать диверсию, потом вернуться, получить большие деньги и жить припеваючи в Германии, работать, если захочет, по своей инженерской специальности. Ну он, конечно, отказался. Сказал, что такое дело ему не по силам. Потом они его еще целый час агитировали. В конце концов инженер сказал, что подумает.

— Он должен согласиться… — сказал Марков. — А когда его забросят, пусть сразу явится в органы безопасности. Его будут ждать.

— Как же так? Человек-то он для нас очень ценный. Верно, товарищ Алексей? — заволновался Завгородний.

— Поймите, он сделает для нас огромное дело, — горячо заговорил Марков. — Он первый пройдет через аппарат «Сатурна», и мы получим от него важнейшие данные.

— У меня только одно сомнение… — сказал товарищ Алексей. — Справится ли он? Операция даже физически нелегкая, а ему уже далеко за сорок.

— Не в этом дело! Он здоров, как бык, и умница! — возразил Завгородний. — Мы же лишимся человека, привязанного к гестапо.

— Погоди, Павел! — сказал товарищ Алексей. — Задача, которую должна решить группа Маркова, настолько значительна, что нужно считать за честь участие в этом деле. Это раз. Во-вторых, насколько я понимаю, заменить инженера Русакова тебе нетрудно. Пусть он сам подберет себе замену. Трофима Кузьмича например. Он же у тебя до сих пор без дела…

Завгородний неохотно согласился. Марков дал ему — для передачи инженеру — несколько советов. Завгородний ушел: он еще этой ночью должен был вернуться в город.

— Что у вас еще? — спросил товарищ Алексей. Марков рассказал о том, что выяснила его разведка.

— Самое первоочередное, — сказал он, — надо отодвинуть подальше от моей базы партизанский отряд, о действиях которого говорил Савушкину полицай Ферапонтов. В моей зоне пока должно быть тихо. Мы выполняем такое ответственное задание, что привлекать к этому району внимание противника не следует.

— Что же это за отряд? — товарищ Алексей задумался и сказал: — Это что-то новое, наверно, окруженцы подсобрались. Хорошо, я пошлю туда человека.

— Еще просьба… — Марков улыбнулся. — С нами вы хлопот не оберетесь.

— Давайте, давайте, — строго сказал товарищ Алексей. — Я-то знаю, о каком деле речь.

— На зиму мой остров не годится, он станет голый, как лысина. Нужно, чтобы вы порекомендовали мне какое-нибудь лесное место для новой базы.

— Имеем неприкосновенный запас. А пока кое-что доставляют бойцы отряда. Нас же не так много.

Они обсудили еще немало больших и малых дел и договорились о шифре и о схеме радиосвязи между собой.

— Войдите! — крикнул товарищ Алексей. В подвал вошел водитель мотоцикла.

— Пора ехать, а то до рассвета мы не успеем…

— Пора так пора, — товарищ Алексей встал и протянул руку Маркову. — Ну что ж, закроем первую нашу конференцию. Вроде все ясно. И будем теперь поддерживать регулярную связь. До свидания. Желаю вам успеха.

К рассвету Марков, Кравцов и сопровождавшие их бойцы во главе с Будницким были уже на границе болота и, построившись цепочкой, направились к острову.

Глава 7

Глава 8

Было то время осени, когда даже в солнечный день чувствовалось, что зима уже стоит за дверью. По ночам жухлая трава становилась седой от инея и не оттаивала до полудня. Паутинный ледок на лужах холодно блестел на солнце весь день. Кустарник сбросил листву, болото хорошо и далеко просматривалось. Это очень тревожило Маркова. На острове был заведен порядок, чтобы днем ничто не выдавало присутствия здесь людей. Предстоял переход на зимнюю базу, оборудованную в соседнем лесу. Она была уже готова, и часть бойцов Будницкого даже жила там. Все остальные должны были перебраться на новое место в самые ближайшие дни — ждали ненастной погоды, когда в небе не будут кружить немецкие самолеты-разведчики. По ночам бойцы Будницкого переносили туда имущество и боеприпасы.

Никто на острове так не ждал этой ненастной погоды, как ждал ее Рудин. Когда остров покинут все его обитатели, начнется и его операция по проникновению в «Сатурн». Началом ее будет фиктивный бой небольшого отряда бойцов Будницкого с гитлеровским гарнизоном села Никольского. Во время этого боя Рудин и сдастся в плен.

Попав к гитлеровцам, Рудин должен сделать все от него зависящее, чтобы они им заинтересовались. Для этого была разработана подробная и импонирующая немцам легенда его жизни и судьбы. Главная же его цель — добиться, чтобы интерес к нему проявил «Сатурн», а там попасть на допрос к Андросову. Давно продумано множество вариантов поведения Рудина на допросе в «Сатурне», но все они могли оказаться бесполезными, если его усилия заинтересовать собой «Сатурн» ни к чему не приведут. Мысль о возможности такого поворота дела была настолько страшной, что по сравнению с ней сам допрос в «Сатурне» казался Рудину совсем нетрудным. Хотя он прекрасно понимал, что допрос этот может окончиться и тем, что Андросов отправит его на виселицу…

С самого утра день нахмурился, заморосил дождь, который, как и серое небо, становился все гуще и злее. Сильный порывистый ветер свистел в кустарнике, закручивая желтые смерчи из отяжелевших мокрых листьев. Непогода, которую так ждали, пришла. Марков отдал приказ приготовиться к ночному маршу и к бою у села Никольского.

В землянку Маркова пришли Будницкий и старшина Ольховиков, назначенный командиром группы, которая должна провести бой. Втроем они склонились над картой местности. Марков показал Ольховикову на село Никольское.

— Как не знать? Вторую неделю к нему принюхиваемся, — прогудел Ольховиков. — Там же есть гарнизон, и мы собираемся его прикончить.

— Сегодняшний бой — только разведка, — строго сказал Марков.

— Да зачем? — обиделся Ольховиков. — Мы же их уже разведали, по харям всех знаем.

— Скажу яснее: сегодняшний бой должен быть фиктивным… фальшивым.

— Фальшивым. Гарнизон нужно только растревожить, но особенно злить не надо.

Ольховиков не верил тому, что слышал; своими большими серыми глазами он недоуменно смотрел то на Маркова, то на Будницкого, то на Рудина.

— Да, да, вот так, — улыбнулся Марков. — Бой этот нам нужен только для того, чтобы вот он, — Марков показал на Рудина, — имел возможность по ходу боя сдаться в плен.

— Он? В плен? — Ольховиков даже сел на ящик, но тот угрожающе затрещал и старшина вскочил. — Зачем?

— В плен? Надо? — у Ольховикова от удивления сорвался голос.

— Раз начальство говорит надо — значит, надо, — нравоучительно заметил Будницкий. И эта, в общем ничего не объяснявшая сентенция успокоила Ольховикова.

— Ясно — приказ, — сказал он тихо, посмотрел на Рудина и вздохнул: — Ай-яй-яй! Ну и ну…

— Но то, что я сказал, знаете в группе только вы, — продолжал Марков. — Для всех ваших бойцов эта операция не что иное, как разведка боем. И боем осторожным. Понятно?

Будницкий и Ольховиков вышли на поверхность и остановились в кустарнике. Глядя на старшину снизу вверх, Будницкий сказал:

— Но что ты знаешь, немец знать не должен. Он, как и твои бойцы, должен думать, что бой как бой. И вроде бы у тебя сил не хватает на решающую атаку. Ясно?

— Ты это брось! — строго сказал Будницкий. — Голову раскрути в нормальное положение и думай.

— Вот что я решил насчет выхода из боя, — помолчав, сказал Будницкий. — Фрицы не должны это почувствовать сразу. Понял? Как почуешь, что скоро рассвет, пошли троих ребят вправо, троих — влево. И чтобы они постепенно, не прерывая огня, отходили лучами в разные стороны, а с рассветом торопились на новую базу. Понял? А остальные пусть продолжают лобовой огонь вблизи. Тогда фрицы решат, что боковой огонь — начало окружения. Понял? Внимание их распадется на три направления, плюс у них заиграют нервы. А ты в это время из лобовой группы снимай по бойцу и отправляй на базу, чтобы, как рассветет, все кругом было тихо и вас там нет. Понял?

В это время в штабной землянке разговаривали Марков и Рудин. Говорили тихо, вполголоса, точно боялись, что их кто-нибудь услышит.

— Единственно, что меня угнетает, — сказал Рудин, барабаня пальцами по столу, — это невозможность управлять событиями после того, как я попаду в плен. Ведь я…

— Это не совсем так, — поспешно прервал его Марков. — Все, что мы делаем для того, чтобы вызвать к вам интерес гитлеровцев, это управление ходом событий. Все зависит от того, Петр Владимирович, каков из себя тот немец, с которым вы в каждом отдельном случае будете иметь дело. И для каждого нужно применять свою тактику. Они сразу же проявят к вам любопытство, услышав ваш великолепный немецкий язык. А как только интерес к вам возникнет, все в конечном счете будет зависеть уже от вас… — Говоря это, Марков прекрасно понимал, что все предстоящее Рудину далеко не так просто, как выглядит сейчас в их разговоре, а главное — он понимал, что Рудин идет на подвиг, который можно считать смертным. Его могут попросту пристрелить, даже не взяв в плен. Его как партизана могут ликвидировать, не доставляя в лагерь военнопленных или в тюрьму, не говоря уже о том, что смертью может окончиться и его встреча с Андросовым. Может случиться самое примитивное: Андросов попросту испугается и откажется от предложения Рудина работать на советскую разведку и для того чтобы еще больше возвыситься в глазах начальства, выдаст Рудина, не боясь никаких угроз с его стороны. Марков отлично понимал, на что идет Рудин, и знал, что сам Рудин также хорошо это знает и понимает. Он сейчас досадовал на себя, что не может поговорить с ним в открытую, чтобы Рудин видел, как он по-человечески тревожится за него.

Рудин вынул из кармана два запечатанных и надписанных конверта и, положив их на стол, сказал:

— Просьба: если погибну, жене и старикам моим письмо перешлите не сразу. Пусть побольше увидят вокруг горя чужого, тогда и свое покажется им легче. А братишке — тому пошлите сразу. Он у меня служит на Черноморском флоте. Будет злее воевать. — Рудин сказал все это просто, без тени рисовки или сентиментальности и, посмотрев в глаза Маркову, спросил: — Сделаете?

— Конечно. А только лучше об этом думать меньше.

— Почему? — поднял брови Рудин и посмотрел прямо в глаза Маркову.

— А черт его знает почему… — вздохнул Марков. — Знаю, на что вы идете, и испытываю перед вами некоторую неловкость. Но поверьте, я сам готов ко всему, и если выпадет мне что-либо подобное, я буду желать себе одного: держаться, как держитесь сейчас вы. Говорю это искренне.

— Спасибо, — тихо произнес Рудин и, помолчав, сказал: — Вообще-то у меня какое-то странное состояние. Спросили бы вы у меня, испытываю ли я чувство страха, я бы не знал, как вам ответить, чтобы это было полной правдой. — Он улыбнулся. — Единственное, что ясно, — умирать не хочется. Но если придется — с тем большей злостью схвачусь с ней, костлявой. Жалко только, если дело сорвется.

— Мысль об этом поможет мне, если… — Рудин не договорил и после долгого молчания сказал: — Интересно, о чем сейчас думает Андросов? Как ему спится? Что может быть для человека страшнее — в час такого испытания, как война, оказаться не только не со своим народом, а еще и пособником его врагов? Если у него в мозгах есть хоть одна извилина, он не может не думать об этом без страха. Ну я понимаю, враг, который пришел к этому всей своей судьбой. Но у Андросова-то биография похожа на мою.

— Особенно этим не обольщайтесь, — сказал Марков. — Кроме социальной основы, в политической позиции человека такого сорта, как Андросов, есть еще такой фактор, как характер. Конкретный характер конкретного человека. А в пору грандиозных потрясений господин характер особенно активен. Вдруг Бог знает куда человека толкает самая вульгарная трусость. Или взять такое сложное человеческое качество, как принципиальность или верность идее. По анкете он идеал для кадровиков, но анкета процессов в душе человека не отображает. Так что вы с биографией Андросова осторожней. Постарайтесь увидеть его таким, как он есть на самом деле, и соответственно выбирайте тактику. И прежде всего постарайтесь понять, что толкнуло человека в руки врага. И чем сложнее причина, тем сложнее тактика разговора. Помните, как Старков сказал однажды: что перевербовать вульгарного труса может даже дурак… — Марков улыбнулся Рудину и замолчал.

— Андросов, судя по всему, не трус, — задумчиво произнес Рудин.

— К тому и говорю… — подхватил Марков. — Однако бояться он все же должен. Но подлость в нем может оказаться сильнее страха, и тогда… — Марков не договорил: и без того было ясно, что тогда произойдет.

— Бабакин к активной радиосвязи готов? Может, ему нужны новые батареи? — спросил Рудин.

Марков позвал Галю. Она вышла из-за брезентового полога. Готовая к походу на новую базу, она была в ватнике и стеганых брюках, заправленных в сапоги. На поясе у нее болталась граната. Рудин рассмеялся.

— Рудин интересуется, готова ли рация Бабакина к активной связи.

— До сих пор, как вы знаете, я ежедневно передаю ему только контрольную фразу, что мы на месте, а он отвечает одной точкой. Слышимость отличная.

— А за это время питание не могло иссякнуть? — спросил Рудин.

— Во-первых, наши батареи очень устойчивые, во-вторых, у него три или даже четыре запасных комплекта. Другое дело, что Бабакин очень медленно работает на ключе, вот это да.

— Ничего, потренируется, — рассмеялся Рудин. — Спасибо, Галя.

Галя ушла в свой радиозакуток. Марков тихо сказал:

— Только этого мне не хватало! — улыбнулся Рудин.

— Она предлагала перебросить ее к Бабакину, чтобы связь между вами и мной была более надежной. Она даже замену себе нашла.

— Оказалось, у запасливого Будницкого есть боец с квалификацией радиста.

— Ей-богу, у этого Будницкого все есть, — рассмеялся Рудин.

— Да, золотой комендант нам попался. Мужик из тех, кого забрось в одиночку на Северный полюс, так он там создаст рабочую бригаду из белых медведей.

В землянку зашел Коля. На нем был перехваченный ремнем ватник с рукавами, засученными почти по локоть. На базе все называли его в шутку личным адъютантом Маркова, хотя жил он в землянке Будницкого.

— Я готов, — сказал Коля почему-то с виноватым видом.

— Тогда иди к Будницкому, он объяснит тебе твои задачи в походе.

— Старается, — ответил Марков и глаза его сузились, будто он смотрел вдаль. — Он на моего Саньку чем-то похож. Страшно подумать, какое испытание выпало такой вот детворе. Год сейчас для них считай за пять. И вы знаете, они все прекрасно понимают. Коля как-то сказал мне: «Здорово мне повезло, я, — говорит, — голову ломал, в какой вуз идти, когда десятилетку окончу, и вдруг подвалила война, и я попал в партизанскую академию…»

Так их разговор вдруг ушел далеко-далеко от того огромного и трудного дела, с которого он начался. Но дело это неотступно стояло рядом и сейчас же напомнило о себе. Галя принесла только что принятую шифровку из Москвы. Марков прочитал ее и передал Рудину.

Рудин прочитал шифровку и вернул ее Маркову. Они переглянулись. Радиограмма была для них как бы ответом на их постоянные и тревожные раздумья о положении на фронте. Не дальше как вчера они говорили об этом, и Марков сказал, что самую главную трудность для Рудина создает положение на фронте, ибо совершенно ясно, что разговаривать с Андросовым было бы гораздо легче, если бы немецкие войска не имели таких больших успехов в первые же месяцы войны.

— Остается только желать, — сказал Рудин, — чтобы Андросов оказался достаточно осведомленным.

— А если нет, — улыбнулся Марков, — информируйте его сами.

С наступлением сумерек все покинули остров. За несколько минут до этого в Москву отослали последнюю радиограмму: «Сейчас Рудин уходит. Все покидаем остров и переходим на зимнюю базу. Утром связь оттуда. Марков».

На границе болота Марков простился с Рудиным.

— Все будет в порядке, я уверен, — тихо сказал Марков, сжимая руку Рудина.

— До свидания! — Рудин махнул рукой стоявшим поодаль товарищам, улыбнулся Гале Громовой, смотревшей на него широко раскрытыми глазами, и побежал догонять ушедший вперед отряд Ольховикова…

Глава 9

Шли молча растянутой цепочкой. Впереди маячила громадная фигура Ольховикова, сразу за ним шагал Рудин. Стоило кому-нибудь звякнуть оружием или глухо чертыхнуться на скользкой тропинке, Ольховиков оборачивался и некоторое время шел пятясь. И тогда виновный старался укрыться за спину впереди идущего, будто командир мог разглядеть его в темноте.

В километре от села Никольского отряд встретил боец, проводивший здесь предварительную разведку. Он сообщил, что в селе находятся около двадцати немцев и полицаев. Немцы ночуют в здании школы, а полицаи — по хатам.

Подошли к селу вплотную. Ольховиков сам выбрал место для каждого своего бойца. Оставляя его, он спрашивал:

Разместив бойцов с флангов села и прямо перед ним, Ольховиков вернулся к Рудину, выбравшему себе место на окраине ольшаника, который широкой полосой тянулся западнее села.

Ольховиков присел рядом с ним на землю, прижал к глазам светящийся циферблат часов и сказал шепотом:

— Рубеж заняли хорошо. Ровно через час начнем концерт. — Тронув Рудина за руку, добавил: — Значит, вы из кустов никуда. И пока мы не начнем отхода, сидите здесь без движения. Мало ли что: пуля, она, как известно, дура.

— Вы обо мне меньше думайте, — строго сказал Рудин. — Делайте свое дело, а я — свое.

Ольховиков помолчал, смотря на Рудина, и вздохнул:

— Не знаю, конечно, для чего это делается, но вашей доле не позавидуешь.

Ольховиков обиженно умолк. Вокруг тишина. Только шорох дождя.

Точно в назначенный срок Ольховиков встал и, подняв ракетницу, выстрелил. Над темными силуэтами домов со свистом взметнулся багровый комочек, со звонким треском он взорвался в воздухе, и огненные капли, на мгновение зависнув в воздухе, начали медленно падать. И тотчас справа и слева затараторили ручные пулеметы. Они точно перекликались краткими очередями. Ольховиков вслушивался в эти звуки, как дирижер в игру оркестра.

— Начали складно, — удовлетворенно сказал он.

Там, где в селе была школа, послышались звон разбитого стекла, крики и ругань по-немецки. Очевидно, солдаты гарнизона покидали помещение кратчайшим путем — через окна. Немцы открыли ответный огонь. Беспорядочная перестрелка длилась около часа.

Особенно ожесточенной она была на правом фланге села.

— Там у них блиндаж с круговым обстрелом, — пояснил Ольховиков.

На левом фланге действовал миномет, он швырял мины через село. Видимо, минометчики стремились помочь огневой точке, думая, что партизаны там готовят прорыв в село.

Рудин напряженно вслушивался в разноголосицу выстрелов, стараясь понять, как ведут себя немцы.

Пули щелкали по кустарнику, где он сидел, рикошетили то с визгом, то со злым урчанием. Ольховиков ворчливо сказал:

— Ложись, товарищ. Это они, гады, стреляют сюда вслепую.

Небо на востоке начало приметно светлеть. Фланговые группы Ольховикова, не прекращая огня, начали уходить от села.

— Мои снимаются, — тихо сказал Ольховиков и, помолчав, смущенно добавил: — И мне пора… — Он смотрел на Рудина выжидательно и удивленно, возможно, до сих пор еще не веря, что этот человек сейчас пойдет сдаваться в плен.

— Спасибо, старшина. Идите. Будницкому и всем вашим ребятам — привет…

Ольховиков встал, посмотрел еще раз на Рудина.

— Ну и ну… — он вздохнул и неторопливо пошел по кустарнику. Издали он еще раз оглянулся на Рудина и пошел быстрее. Его тяжелые шаги затихли вдали…

Рудин встал и медленно пошел к селу. Поднявшись на взгорок, который был как раз против школы, он укрылся за стволом дикой яблони. В предрассветной мгле он уже различал у школы силуэты немцев. Трое стояли, прижавшись к стене, и о чем-то громко спорили, показывая руками в разные стороны. Как раз в это время огонь отходивших бойцов Ольховикова должен был вызвать у них ощущение, что их окружают.

Четверо немецких солдат, привалившись к поленнице дров, стреляли, поминутно меняя направление огня и тревожно оглядываясь на тех, кто стоял у школы. Полицаев здесь не было. Очевидно, они вели огонь на восточной окраине села.

Те, кто стоял у стены, теперь все чаще показывали в ту сторону, где находился Рудин. По-видимому, они говорили о том, что с этой стороны села противника нет.

Видно вокруг было уже довольно хорошо, но со стороны реки на село наползала белая полоса тумана, и чуть притихший недавно дождь вдруг будто с цепи сорвался.

Рудин обнаружил, что стрельбы больше не слышно. Подождал еще минут десять — ни единого выстрела. Только хлещет, шумит злой осенний дождь. Возле школы появились еще несколько немцев и полицаи. Сбившись в кучу, они возбужденно разговаривали.

Рудин решительно оттолкнулся от яблони и пошел прямо к школе. Вскоре немцы его заметили и взяли автоматы на изготовку. Рудин продолжал идти, делая вид, будто он пытается разобраться, где находится. Он вышел на открытое место. Теперь немцы видели его хорошо, видели, что он один и что в руках у него нет оружия.

Они не стреляли. Рудин подходил к ним все ближе, и вот он услышал, как кто-то из немцев гортанным голосом отрывисто приказал:

Два немца и один полицай пошли наперерез Рудину. Рудин остановился, поднял руки. Он стоял и ждал. Немцы и полицай подошли к нему и в трех шагах остановились.

— Сделать обыскание! — приказал полицаю один из немцев.

Полицай, не сводя злобных глаз с Рудина, подошел к нему и начал обыск. Из кармана ватника вытащил пистолет и вернулся к немцам.

Немец удивленно посмотрел на него и показал рукой в сторону школы.

Из группы, стоявшей возле школы, вперед вышел высокий худощавый офицер с нашивками младшего лейтенанта. Фуражка с высокой тульей была глубоко нахлобучена на голову, в тени от большого козырька Рудин увидел только ввалившиеся щеки, тонкие сжатые губы и острый подбородок.

— Стой! — по-русски приказал офицер, когда Рудин был еще шагах в пяти от него. — Кто есть такой?

— Я из партизанского отряда, с которым вы вели бой. Решил сдаться в плен, — на хорошем немецком языке ответил Рудин и, сняв кепку, рукавом отер вспотевший лоб.

— Отведите его в мою комнату, — приказал офицер.

Рудина ввели в комнату, которая была когда-то школьным классом. Вдоль стен стояли парты. На стене висела диаграмма сравнительной успеваемости Никольской неполной средней школы за 1939/40 учебный год. Рудин механически отметил, что успеваемость повысилась, но, судя по сравнительной высоте столбиков, ненамного. В глубине комнаты стояла разворошенная койка, на стуле возле нее висел китель. Как видно, офицер так торопился, что надел шинель без кителя. На столе стояла эмалированная кружка с недопитым кофе, а на листе бумаги лежали аккуратно нарезанные ломтики белого хлеба и косячок ноздреватого сыра. Тут же стоял зеленый ящичек полевого телефона, провода от которого тянулись в окно.

Конвоировавший Рудина немец стоял у двери и с любопытством рассматривал пленного. Полицаи в комнату не вошли. Не было и офицера, его приметный гортанный голос слышался в коридоре.

Офицер вошел стремительно, ударом ноги распахнув дверь. Повесив фуражку на гвоздь, сбросив шинель на кровать, он надел китель, аккуратно застегнул его на все пуговицы, одернул, прошел к столу и сел в кресло. Может быть, целую минуту он молча снизу вверх смотрел на Рудина большими белесыми глазами, в которых не было ни любопытства, ни злости. В них вообще ничего не было, разве только усталость. Лицо у офицера было серое, с болезненной желтизной. Под глазами — пухлые синеватые мешки.

— Ты говоришь неправду — эти болота непроходимые.

— Нет, я говорю правду, в болоте есть остров и к нему ведут безопасные тропы.

— Очень просто, я родился и вырос в республике немцев Поволжья.

— Я не командир, не знаю. Мне известно только то, что говорил наш командир перед боем. Он сказал, что, по данным разведки, в Никольском почти две роты.

— Никакого. Рядовой боец, переводчик при командире. Меня мобилизовали в партизаны как знающего язык.

— Что значит мобилизовали? Разве ты не местный?

— Я же сказал вам, я уроженец Поволжья, это возле Саратова. А мобилизовали меня в Москве, где я жил и работал последние два года. Мобилизовали и сбросили сюда с самолета.

— Как ты сказал? Республика немцев Поволжья?

— Партизаны, как правило, в плен не сдаются. Почему ты не оказал сопротивления?

— Это могло стоить мне жизни, а она у меня одна.

Офицер тоже улыбнулся и с этого момента перевел разговор на «вы».

— Инженер коммунального ведомства в городском муниципалитете Москвы. Я работал в отделе, который ведал энергетикой.

— Каков был план нынешней операции вашего отряда?

— Две роты! — офицер посмотрел на стоявшего у двери немца и рассмеялся. — Ваши разведчики имеют большие глаза и маленькую храбрость. Нас здесь девятнадцать человек.

Офицер крутнул ручку полевого телефона и взял трубку.

— Второй? Здесь Девятый. Все в порядке, они отступили. Есть пленный… Мне кажется… Нет, мне все же кажется…

Что казалось офицеру, Рудин мог только догадываться. Видимо, не желая говорить в присутствии пленного, офицер приказал конвойному вывести Рудина в коридор.

Рудин решил, что дело обстоит так: офицеру кажется, что пленный представляет интерес, а тот, с кем он говорит по телефону, его интереса не разделяет и, весьма возможно, предлагает пленного без всякой канители ликвидировать. Рудин думал об этом так, будто речь шла совсем не о нем. Вот это и была та угнетавшая его раньше ситуация, когда события становились неуправляемыми, когда, нервничай ты, не нервничай, все равно события развертываются без всякого твоего участия. Рудин продумал свои ответы офицеру. Нет, нет, он сделал все, чтобы заинтересовать его своей персоной. Единственная досада, что полицай при обыске взял у него только оружие и не сработало зашитое под подкладку пиджака письмо Крамеру от отца, якобы полученное им еще в Москве в первые дни войны, в котором отец довольно прозрачно намекает сыну насчет голоса крови и призывает его прислушаться к этому голосу. Словом, сейчас все решается в том разговоре офицера по телефону…

Рудина заперли в деревянном сарайчике на школьном дворе. Он сидел на поленнице, стараясь не мучить мозг и нервы раздумьем о том, как сложится его дальнейшая судьба. Ему вспомнилось вдруг, как он мальчишкой на пари стал переплывать Оку и посреди реки его охватил ужас, что у него не хватит сил. Плыви назад, плыви вперед — все равно не хватит. Он начал тонуть. И тут увидел летевшего над рекой голубя, за ним гнался ястреб. Голубь то припадал к самой воде, то взмывал вверх, но ястреб не отставал от него… Но вот голубь сделал крутой маневр, и ястреб проскочил мимо, а голубь повернул к берегу и вскоре исчез там. А Рудин обнаружил, что он не утонул и продолжает плыть к берегу. Он понял простую вещь: нельзя думать, что у него не хватит сил, — эта мысль как раз и отнимает силы. Он стал думать о голубе, который только что на его глазах спасся от смерти. И переплыл Оку.

«Да, бесцельно и даже вредно думать о том, что меня ждет худшее», — решил Рудин и стал тихо декламировать свое любимое стихотворение, жившее в его сердце со школьных лет и с ходом времени вмещавшее в себя все больше чувств и мыслей:

Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом!..

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном?..

Играют волны, ветер свищет,

И мачта гнется и скрипит…

Увы, — он счастия не ищет

И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой…

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

«Как будто в бурях есть покой!» — повторил Рудин про себя последние строчки и обнаружил, что это его любимое стихотворение уже вместило в себя и то, что сейчас с ним происходило.

«Как будто в бурях есть покой!» — еще раз повторил он. — Почему «как будто»? Ведь есть же особый, высший покой, ощущаемый человеком, оказавшимся в центре бури, которой он не боится. И, конечно же, Лермонтов эти слова «как будто» написал как бы не от себя, а от какого-то другого, боящегося бурь человека. И слова эти надо понимать так, что говорит их боязливый человек, не понимающий счастья борьбы».

Потом Рудин стал думать об Андросове. Что он сейчас делает, какими мыслями занят? Изучив словесный его портрет, Рудин так отчетливо представлял себе лицо и всю фигуру Андросова, что ему иногда казалось, будто однажды и даже не раз он уже видел его.

Громыхнула дверная задвижка, в сарайчик хлынул блеклый свет.

Два полицая вывели его на улицу. У ворот школы стоял грузовик, его шофер, тучный немец с усами на багровой физиономии, стоя на подножке машины, стирал грязь с переднего стекла.

По-прежнему лил холодный дождь. День уже клонился к сумеркам.

Рудина подвели к грузовику и велели залезть в кузов. Вслед за ним в кузов забрались и два полицая. Они приказали ему сесть на пол кузова лицом к задней его стенке, а сами уселись на скамейку, стоявшую у шоферской кабины. Вышедший из школы лейтенант передал полицаям конверт и, не взглянув на Рудина, ушел.

Шофер со злостью захлопнул дверцу кабины, машина рванулась с места и помчалась по селу, вздымая фонтаны грязи.

Рудин подумал, что сейчас его вывезут за околицу и там расстреляют. Но нет, машина, не снижая скорости, мчалась все дальше и дальше.

В сгустившихся сумерках впереди показался большой город, тот самый, куда так стремился Рудин. Машина резко затормозила. Шофер вылез на подножку и, заглянув в кузов, начал по-немецки кричать полицаям, что дальше он их не повезет, что отсюда до лагеря ближе всего, что наконец он водит не пассажирский автобус, а военную машину и у него есть свои дела. Черт его попутал, когда он послушался того костлявого лейтенанта.

Рудин видел, что полицаи его не понимают, и сказал им: шофер требует вылезать, так как отсюда до лагеря ближе всего.

Полицаи встревожились. Они, оказывается, не знали, где лагерь. Рудин сказал это шоферу. Тот начал ругаться еще пуще. Он, немец, знает, а они, русские свиньи, не знают собственного хлева! Рудин и это перевел полицаям. Те ответили шоферу бранью по-русски. Завязалась горячая перепалка. Рудин уже не успевал переводить, только слушал, еле сдерживая смех.

— Вон ваш лагерь! — устав ругаться, уже спокойнее сказал шофер, показывая в сторону видневшейся вдали железнодорожной насыпи, на которой стоял длинный товарный состав. Шофер обратился к Рудину: — Переведи им, что нужно только перейти железную дорогу и тут же — лагерь, который им нужен.

Полицаи слезли с грузовика и приказали слезть Рудину. Машина умчалась, обдав их грязью.

— Иди! — вяло сказал Рудину один из полицаев. Они шли прямо по раскисшему, чавкающему под ногами лугу. Полицаи матерно ругали шофера.

— Будто это нам надо, а не им, — с руганью сказал один из них.

— Что это за лагерь? — не оборачиваясь, спросил у них Рудин.

— Санаторий, — прибавил другой, и они рассмеялись.

До насыпи они добрались, когда заметно стемнело, но еще нужно было обойти длинный товарный состав.

По ту сторону насыпи происходило что-то непонятное. Там то вспыхивал, то гас яркий свет. Слышались выкрики команд, лай собак и качающийся глухой гул. Они обошли состав и стали переходить через железнодорожное полотно. Перед ними выросла фигура часового.

— Стой, кто идет? — испуганно крикнул по-немецки солдат.

— Опять двадцать пять! — произнес один из полицаев и, показывая на Рудина, начал кричать солдату, точно тот был глухой: — Вот его… в лагерь… партизан… в лагерь.

Солдат выпученными глазами смотрел то на Рудина, то на полицаев. Видимо, он понял только одно слово — «партизан» и теперь не знал, что ему делать.

— Вызови кого-нибудь из начальства, — спокойно сказал ему Рудин по-немецки.

— Сейчас. А ты посмотри за ними, — также по-немецки сказал солдат Рудину и, отбежав на несколько шагов, засвистел в свисток. К нему подбежал другой солдат, они о чем-то переговорили, и тот, другой, побежал с насыпи вниз. Солдат вернулся:

— Сейчас придет офицер, — сказал он Рудину, явно не понимая, кто из этих троих партизан.

Рудин видел перед собой громадную равнину, обнесенную высоким забором из колючей проволоки. Там строилась бесконечная серая колонна. То и дело прожекторы со сторожевых вышек обдавали эти шевелящиеся колонны ярким светом и тотчас гасли. Лаяли собаки. Что-то неразборчивое орал высокий голос, усиленный радиодинамиком. Но вот колонна качнулась и двинулась вдоль забора. Прожекторы уже не гасли и их лучи двигались вслед за колонной. Теперь Рудин ясно понял, что это колонна пленных и что ее ведут к поезду.

Он не ошибся. Когда колонна через ворота вышла из лагеря, ее развернули вдоль поезда и вскоре остановили. Послышались слова команды, и колонна стала разделяться на куски. Потом пленные направились к поезду, каждая группа — к своему вагону.

В это время на насыпь взбежал запыхавшийся немец с нашивками капрала.

— Привели в лагерь какого-то партизана, — ответил часовой и показал на полицаев. Капрал быстро подошел к ним. Полицаи подтолкнули Рудина в спину.

Рудин сказал капралу, что он пленный партизан и что его направили в этот лагерь.

— Что за чепуху вы говорите? — тяжело дыша, воскликнул капрал. — Не могли вас сюда направить. Этот лагерь ликвидирован. Где документы?

Рудин спросил у полицаев, есть ли у них какие-нибудь документы.

Один из них выхватил из-за пазухи конверт и отдал капралу. Тот достал из кармана фонарик и, подсвечивая им, прочитал вынутую из конверта бумагу.

— Чертовщина какая-то, — проворчал он, пряча бумагу в карман. — Стойте здесь, я сейчас узнаю.

Пленные уже залезли в вагоны. Рудин видел, как в стоявший рядом крайний вагон пленные подсаживали своих ослабевших или больных товарищей. Кто-то стонал громко, протяжно, и тихий бас ласково приговаривал:

Прожектор с угловой вышки водил своим лучом вдоль поезда. В полосе света дождь казался золотым. Посадка заканчивалась. В некоторых вагонах с грохотом закрывали двери.

— Сколько наших похватали! — не то с восхищением, не то огорченно сказал один из полицаев.

К ним подошли два офицера в длинных черных клеенчатых плащах. Мокрые от дождя, их плащи казались сделанными из железа. Пришедший с ними капрал показал на Рудина.

Офицеры удивленно посмотрели на Рудина и переглянулись. Один из них взял у капрала бумажку.

Офицер прочитал бумажку и тихо сказал что-то другому офицеру, тот кивнул головой. По их приказу капрал привел долговязого солдата.

— Этот крайний вагон ваш? — спросил у него офицер.

— Будет сто пятнадцать, для более удобного счета. Посадишь к себе вот этого, — офицер показал на Рудина.

Солдат уже шагнул к Рудину, но офицер остановил его.

— Подожди, вот документы на него. Сдашь их по месту прибытия и объяснишь, что этого человека взяли в поезд по моему приказанию.

— Будет исполнено, — солдат спрятал бумажку за отворот пилотки и крикнул Рудину:

Офицеры ушли. Сопровождаемый долговязым солдатом, Рудин подошел к вагону и, ухватившись рукой за боковину двери, легко впрыгнул в вагон. И тотчас перед самым его лицом с грохотом задвинулась дверь. Непроницаемая темнота. Шорох тихих голосов, приглушенные стоны. В эту же секунду Рудин принял решение. Он должен бежать — больше никакого выхода у него нет. Только бы не заперли вагонную дверь. Но если ее запрут, он взломает зарешеченное колючкой окошко. Сев на пол, Рудин напряженно прислушивался к звукам за дверью.

Когда вагон наполнился рокотом колес, Рудин, ухватившись за край двери, попробовал чуть-чуть ее сдвинуть. Не тут-то было. Упершись в пол широко расставленными ногами, он со всей силой нажал на край двери. Безрезультатно.

Глава 10

Ольховиков после боя у села Никольского прибывал на новую зимнюю базу. Будницкий уже поджидал его на лесной поляне и сразу повел Ольховикова к Маркову.

Согнувшись пополам, громадный Ольховиков вошел через узкую дверь в землянку и, опасливо глянув вверх, выпрямился:

— Прибыл по вашему приказанию. Операция проведена точно по плану. Потерь нет.

Ольховиков приподнял свои борцовские плечи.

— Не до разговора было. Когда бой стал свертываться, я его оставил в кустах.

— Так… — Марков хотел спросить еще что-то, но передумал. — Спасибо, идите отдыхайте, — сказал он.

Спустя несколько минут Галя Громова передала в Москву шифрованную радиограмму:

Доложив, что радиограмма передана, Галя продолжала стоять перед Марковым.

— Я все понял. Спасибо, — недовольно сказал Марков.

— Сколько же времени мы ничего не будем о нем знать? — тихо спросила Галя.

— Сколько понадобится, — сухо сказал Марков и с притворным интересом посмотрел на радистку. — А вы что, хотите что-нибудь предложить?

Галя молча повернулась и ушла в свою каморку. В землянке было тихо. С тревожным шорохом за дощатой обшивкой обсыпалась подсохшая земля. Из-за полога радиорубки доносилось попискивание рации. Очевидно, Галя, как она выражалась, «прохаживалась по эфиру». Но сейчас она не просто так прохаживалась. Настроив приемник на волны, на которых немцы обычно работали открытой радиотелефонной связью, она слушала их переговоры, надеясь перехватить что-нибудь имевшее отношение к Рудину.

«Пфенниг, Пфенниг, я — Марка, я — Марка, — монотонно повторял какой-то немецкий радист. — Дайте генерацию, дайте генерацию, я вас не слышу… — помолчит с минуту и снова: — Пфенниг, Пфенниг, я — Марка, я — Марка…»

Потом Галя услышала, как какой-то немец острил по поводу холода: «Не знаю, как ты, а у меня мозги замерзли и я думаю только о стакане спирта». Низкий красивый голос медленно диктовал какие-то непонятные цифры вперемежку с именами: «Десять. Макс. Двадцать четыре. Точка. Феликс, тире. Одиннадцать. Анхен. Тире. Семнадцать. Точка. Сюда не входит сегодняшняя сводка. Повторяю еще раз. Десять. Макс…»

Нет, нет, о Рудине Галя ничего не услышала. А в полночь она приняла радиограмму от товарища Алексея, которая еще больше встревожила всех обитателей землянки:

Марков, не раздеваясь, лег на койку и попытался заставить себя уснуть. Но это был странный сон, когда он все время ощущал себя неспящим и в то же время видел какие-то смутные сны…

Его вывел из этого состояния неугомонный Будницкий, которому было сказано прийти, когда он освободится, и вот в третьем часу ночи он счел себя освободившимся.

Марков ему обрадовался: можно заняться делом и отвлечься от тревожного и бесплодного раздумья. Они расстелили перед собой подробную карту района.

— Придется вашим людям еще поработать для вашего хозяйства… — медленно сказал Марков, он еще не освободился от сонного оцепенения.

— А мы и не думали, что все уже сделано… — Будницкий по-хозяйски оглядел землянку. — Потолок будем укреплять.

— Погодите вы с потолком, — недовольно сказал Марков. — Тут новое дело. Нам надо в разных местах, но обязательно в лесу и в большом отдалении от базы отрыть три маленькие землянки. Чтобы сбивать противника с толку, если он займется пеленгацией, мы должны нашу рацию систематически перемещать.

— Ясно. Укажите места и размер землянок… — старшина вытащил из-за голенища замусоленный блокнот.

— Что-нибудь новое есть? — крикнул Гале Марков. Полог пошевелился и чуть приоткрылся.

…Поезд с пленными продолжал идти на запад. Рудин подсчитал, что от места отправки он удалился не меньше как на сорок-пятьдесят километров. Хорошо помня карту этой местности, он подсчитал, что скоро поезд должен проходить через большой лесной массив. Рудин встал. Разглядеть, что делается в вагоне, он не мог. За грохотом колес ничего не было слышно. Рудин сделал шаг в сторону от двери, наткнулся на чье-то тело. Он пригнулся и, ощупывая руками сидящих и лежащих людей, начал продвигаться к чуть светлевшему в темноте окну. Ему пришлось влезть на нары. Возле окна, прижавшись лицом к проволочной решетке, сидел бородатый человек в изодранной тельняшке. Рудин протиснулся к нему вплотную и немного отжал его от окна.

Бородач ничего не сказал, но отодвинулся. Рудин ощупал и осмотрел крепления решетки. Колючка была прибита гвоздями к деревянной раме. Не раздумывая, Рудин обвернул руку полой пиджака, ухватился за центральное сплетение проволоки и изо всей силы рванул на себя. Сорванная сразу с нескольких гвоздей решетка обвисла. Еще рывок, и вся решетка была в руках Рудина, он выбросил ее в окно.

— Я с тобой, — жарко, в самое ухо ему проговорил бородач в тельняшке.

— У тебя товарищи есть? — спросил Рудин. — Может, они тоже?.. Я выберусь, и минут через пятнадцать вылезайте вы… Помоги…

С помощью бородача Рудин ногами вперед спустился из окна и стал на карниз вагона. Прижавшись к дрожащей стене вагона, ощущая упругие толчки воздуха, Рудин осмотрелся. Поезд шел в сумрачном коридоре леса. И вдруг Рудин рядом увидел небрежно повязанную проволокой щеколду вагонной двери. Держась одной рукой за окно, Рудин размотал проволоку и откинул щеколду. Подтянувшись на руках к окну, Рудин увидел бородача.

— Спасибо… — бородач исчез в темноте вагона и тотчас Рудин увидел, что дверь стала отодвигаться.

Теперь надо самому прыгать как можно скорей: бегство большой группы пленных может быть замечено охраной поезда. Рудин уперся ногой в карниз вагона и сильно оттолкнулся. Воздушным вихрем его перевернуло в воздухе и отшвырнуло в сторону. Он врезался в густой кустарник и провалился в канаву.

Поезда уже не было слышно. Саднила правая сторона лица. Рудин попробовал это место рукой и нащупал глубокую царапину возле уха. «Ладно, неважно, — сказал он себе. — Самое главное — нужно немедленно уходить подальше от этого места».

Он выполз из кустов и, поднявшись на ноги, сделал приседание. Ноги были целы, а вот левая рука тупо ныла в плече. Попробовал поднять ее вверх и чуть не вскрикнул от резкой боли. Сжав зубы, правой рукой несколько раз дернул левую, превозмогая страшную боль. Он почувствовал, как выбитый сустав встал на место. Боль стала гаснуть. Лес молчал, только все шумел и шумел дождь. Рудин перешел через железнодорожное полотно и стал углубляться в лес. Отойдя от дороги километра на три, он повернул направо и пошел параллельно дороге. Никакого реального плана действий сейчас у него не было. Им руководила только одна мысль: он должен как можно скорее снова оказаться вблизи заветного города. Он шел всю ночь и сделал первый привал, когда рассвет пробился в лес и можно было отыскать сухое местечко, чтобы присесть. «Продолжать идти или до ночи спрятаться? — вот о чем думал Рудин, прислушиваясь к ровному шуму дождя. — Нет, сидеть нельзя. Еще осторожнее, но все равно идти. Во что бы то ни стало идти».

Рудин встал и зашагал дальше, напряженно следя за всем вокруг. Но лес был точно вымерший: за несколько часов пути Рудин не увидел ни одной птицы, и ничто не говорило о том, что здесь прошла война.

Во второй половине дня Рудин заметил, что лес редеет, и вскоре он кончился совсем. До самого горизонта простиралась равнина с очень редким кустарником. Выяснилось, что он приблизился к железной дороге. Или, может быть, дорога еще в лесу сделала поворот. Во всяком случае первым звуком жизни, который он услышал здесь, на окраине леса, был протяжный гудок паровоза, а затем он увидел вышедший из леса поезд. Значит, снова надо брать влево.

Около часа Рудин наблюдал за равниной, но ничего подозрительного не заменил. Пройдя километра два по окраине леса, он вышел на равнину. Идти здесь было труднее, чем по лесу. Размокшая от дождя земля липла к ногам, дождь хлестал в лицо так сильно, что приходилось идти, выставив вперед плечо. С наступлением темноты стало еще хуже. Он то и дело попадал в ямки с водой, спотыкался, напарывался на кусты.

Внезапно перед ним возник черный силуэт одинокой избы. Пахло дымом. На отдалении обойдя вокруг избы и не заметив там никаких признаков жизни, он, бесшумно ступая, приблизился к ней.

— Ты кого ищешь, божий человек? — услышал он тихий старческий голос из темноты.

Рудин сжал в руке тяжелую палку, с которой шел.

В темноте возле избы что-то шевельнулось, и от стены отделился сгорбленный человек. Рудин подошел ближе и разглядел старика, на котором были коротенькая солдатская шинель и шапка с торчащими в стороны ушами.

— Держись за меня, тут склизко, — предупредил старик, направляясь к двери.

В избе Рудин остался у двери. Старик, чиркнув спичкой, зажег коптилку, сделанную из немецкой консервной банки, и оглянулся на Рудина.

Рудин сел на лавку. Старик поднес ему ведро, в ко тором позвякивал ковшик:

Рудин жадно выпил целый ковшик и зачерпнул еще. Старик взял его за руку.

— Погоди, а то, как конь, сядешь на задние ноги. Поесть не хочешь?

— То-то же, а то пьет, пьет, будто чем объелся… — ворчал старик, доставая что-то из настенного шкафчика. Он положил на стол перед Рудиным кусок ржаной лепешки и поставил глиняную миску.

Пока Рудин возился с окаменевшей лепешкой, старик молча смотрел на него, делая беззубым ртом жевательные движения.

— Откуда же ты и куда путь держишь? — спросил он, садясь рядом с Рудиным. — Войну что ли догоняешь?

— Иду, дед, в город… по делам… — устало ответил Рудин. — Спасибо тебе за еду, а заплатить мне нечем.

— А с тебя плату разве кто спрашивал? — сердито сказал старик.

— Вроде же ты и не солдат. Что же это у тебя за дела, когда кругом война? Или ты, может, к новым господам в услужение поступил?

— Стало быть, ты партизан? — вдруг быстро спросил старик.

— Слушай, дедушка, если отсюда идти прямо на город, могу я на немцев напороться?

— Да как тебе сказать? — старик явно соображал, говорить ему или нет, по все же решился. — Если пойдешь версты на две стороной от железки, то их вроде и не будет. Но они ведь что твои клопы — по всем стенам ползают. — Старик помолчал. — А партизан не боишься?

— Тогда иди от железки стороной версты на четыре, так тебе будет еще спокойнее.

— Спасибо, дедушка! — Рудин встал. — Как звать-то тебя?

— Степан, а все вокруг зовут меня Ведьмаком. — Он тихо рассмеялся. — Это за то, что я на болоте живу.

Рудин пошел, как советовал старик, значительно левее. Под ногами по-прежнему чавкала раскисшая земля, но идти теперь было легче; это, наверное, потому, что после встречи со стариком на душе у него стало чуть светлее…

— Эй, ну-ка стой! — приказал сиплый голос из темноты. — Руки, руки подыми, а то не ровен час…

Рудин остановился и поднял руки. От куста отделилась и приблизилась неясная в темноте человеческая фигура.

— Советскими все зовутся. Отвечай: кто, откуда и куда идешь?

— Это долго рассказывать. Если ты партизан, веди меня к командиру.

Кусты становились все гуще, и вскоре начался лес.

Неизвестно откуда возле Рудина появились еще два человека, а когда они углубились в лес километра на три, их остановил невидимый часовой. Один из сопровождавших Рудина сказал часовому пароль, и они пошли дальше. Вскоре его ввели в тесную землянку, в которой у опрокинутого ящика сидели и пили чай два бородатых человека неизвестного возраста. Их стол бедно освещала подвешенная к потолку керосиновая лампа с закопченным разбитым стеклом.

Один из бородачей с недовольным лицом поставил на стол недопитую кружку чаю.

— Мне сказали, что ты просил вести тебя ко мне. Что тебе надо?

— Если вы командир отряда, я хотел бы говорить с вами с глазу на глаз.

— Ишь ты! — он подмигнул другому бородачу. — Это ты брось, от комиссара отряда я секретиться не буду. Говори, кто ты и что тебе надо.

— Пусть выйдет боец, — сказал Рудин, оглянувшись на стоявшего у входа партизана, который его привел.

— Ну ладно. Петрок, выйди на минутку… Ну я слушаю.

— Вы связаны с товарищем Алексеем? — спросил Рудин.

— Я просил бы передать ему радиограмму, которую напишу.

Комиссар запустил руку в ящик, возле которого они сидели, вытащил лист бумаги и подал его Рудину.

Рудин написал: «Сообщите Маркову, что со мной произошло осложнение, я был отправлен с эшелоном пленных. Бежал. В настоящее время нахожусь у… — тут Рудин сделал пропуск. — Снова выхожу на прежнюю цель».

Бородачи вместе прочитали написанное Рудиным, переглянулись. Помолчали. Командир отряда встал.

— Хорошо. Сейчас передам, но до получения ответа ты останешься здесь.

Командир вышел из землянки, комиссар предложил Рудину поесть.

— Не отказался бы. За двое суток я съел только кусок каменной лепешки, — сказал Рудин.

— Не удивляйтесь. Когда вы были у него, там были и наши люди.

— Хорошая работа, — рассмеялся Рудин. Вернулся командир отряда.

Теперь из землянки вышел комиссар, но вскоре вернулся, неся кусок сала и каравай черного хлеба.

Рудин еще не успел поесть, как радист принес ответ на радиограмму:

И еще одна радиограмма адресовалась командиру отряда Нагорному:

Глава 11

Второй день после ухода Рудина был на исходе. И хотя Марков отлично понимал, что рано ждать от него каких бы то ни было известий, освободиться от — нервного напряжения ему не удавалось.

Вечером пришел Савушкин. Он ходил на разведку района, где, по данным, полученным из Москвы, гитлеровцы строили большой аэродром.

В свое время, когда Марков формировал оперативную группу и первый раз поговорил с Савушкиным, у него сложилось о нем неважное впечатление. «Паренек легковесный, на серьезное дело посылать нельзя», — решил Марков. Он сказал об этом комиссару госбезопасности Старкову, а тот немедленно вызвал к себе непосредственного начальника Савушкина и спросил у него, зачем Маркову рекомендован несерьезный человек.

— Могу сказать одно, — ответил начальник, — если Савушкин останется у меня в отделе, буду очень рад, это мой лучший работник.

Он рассказал об операциях, самостоятельно проведенных этим «несерьезным», смешливым работником. В них рельефно был виден настоящий Савушкин — живой, умный и острый человек.

— Да, да, я вспомнил его, — сказал Старков. — Вы напрасно, товарищ Марков. Савушкин действительно цепкий работник, а главное — имеет на плечах собственную голову.

Маркову пришлось извиниться перед начальником Савушкина…

И впоследствии, когда в Москве шла подготовка группы, Марков сам убедился, что не зря начальник считал Савушкина лучшим своим сотрудником. Все же один недостаток у него был, хотя Марков и не очень был уверен, что это действительно недостаток. В характере Савушкина жила азартность: он, как шахматист авантюрного стиля, в любом деле искал ходы к обострению и усложнению. Для него не было большего удовольствия, чем придумать по ходу дела неожиданный поворот.

Вот и сейчас, увидев вернувшегося с задания Савушкина, Марков по его весело блестевшим глазам угадал, что Савушкин доволен своей разведкой и что у него случилось что-то неожиданное и интересное.

— Во-первых, данные Москвы абсолютно точные: немцы строят там большой аэродром, — докладывал Савушкин. — Сказать точнее — переоборудуют и расширяют наш военный аэродром. Одну бетонную полосу они уже заканчивают, другую — обводную — сделали наполовину. Во-вторых, я познакомился там с полковником инженерных войск Конрадом Хорманом — личностью абсолютно исключительной. Более тупого и ограниченного человека я не встречал за всю свою жизнь. Мне повезло…

— Нельзя ли конкретнее? — прервал Савушкина Марков. — Я сейчас очень занят.

— Рудин? — с наигранной беспечностью спросил Савушкин и, видя, что Марков отвечать ему не собирается, сказал: — Есть конкретней. Когда я пойду туда второй раз, я могу сделать, на выбор, следующее: а) притащить полковника сюда, б) попросту его ликвидировать, в) позаимствовать его портфель. И как резерв — привлечь его к работе на нас.

— Нам исключительные дураки не нужны, — сухо обронил Марков.

— Он дурак во всем, что не касается его инженерных дел, — пояснил Савушкин. — А в своем деле он, надо думать, специалист высокого класса. Он сказал мне, что за строительство Темпельгофского аэродрома в Берлине награжден орденом, и даже показал мне этот орден — он носит его в заднем кармане брюк в замшевом чехле.

— Как вы с ним познакомились? — спросил Марков.

— На почве ревности, — последовал мгновенный ответ. И затем Савушкин рассказал историю своего знакомства с немецким военным инженером.

Придя в поселок, где жили вольнонаемные рабочие стройки, Савушкин быстро сошелся там с одним разбитным пареньком по имени Анатолий. Довоенная специальность паренька — карманный вор. В сороковом году он попал в тюрьму, из которой его вызволили немцы. На стройке аэродрома он работал учетчиком земляных работ. Савушкин выдал себя за бывшего преподавателя танцев в Минске, сказал, что не успел эвакуироваться и теперь ищет теплое местечко при немцах. Он дал Анатолию понять, что у него есть идея, как хорошо заработать на спекуляции продуктами. Весь, мол, вопрос в том, чтобы вовлечь в это дело какого-нибудь немца, имеющего власть и тоже желающего подзаработать.

Анатолий сразу же назвал имя инженера Хормана.

— Лысый кот, — сказал он, — ходок по бабам, выпить дока и «навар» любит похлеще нашего.

Знакомство с инженером Хорманом состоялось в тот же день на квартире у некоей Тоськи.

— Шалавая баба из наших. У нее подушка круглые сутки не стынет. Ловкая, как хорек! — восхищенно говорил Анатолий, когда они шли с Савушкиным к этой Тоське. — Немцы липнут к ней, как мухи на клейкую бумагу. Ну а теперь у нее любовь с этим Хорманом, он у нее днюет и ночует, одаривает ее грабленым барахлом. Вот там мы с ним сейчас и потолкуем.

— По-нашему он понимает? — спросил Савушкин.

— Когда дело идет о «наваре», все, гад, понимает и сам лопочет разборчиво. В общем, договориться можно. А Тоське я что скажу, то она и сделает.

Тоська оказалась довольно красивой женщиной лет тридцати. Наделенная хитростью базарной торговки, она прекрасно освоилась с новым гитлеровским порядком и жила припеваючи. Хорман зачислил ее на какую-то фиктивную должность. Жила она в отдельном домике на окраине бывшего авиационного городка. Все три ее комнаты были тесно уставлены разносортной мебелью, натасканной из покинутых квартир. Стены были увешаны картинами — копиями с известных полотен. На рамках картин оставались несорванные инвентарные бляхи с тавро местного клуба.

— Хочешь жирно позолотить ручку? — с места в карьер спросил у нее Анатолий, представив ей Савушкина как своего старого приятеля по имени Вова.

— А кто же этого не хочет? — лениво отозвалась Тоська, запахивая полы зеленого японского халата.

— Когда придет шеф? — осведомился Анатолий.

— Должен быть… — неопределенно ответила Тоська.

— Тогда так: ставь на стол шнапс. Хорману скажем, что Вова — твой бывший ухажер. Мол, разыскал тебя и явился. А дальше уже дело не твое. Пойдет так для начала? — спросил он Савушкина.

Вскоре явился Хорман. Это был обрюзгший и явно не следящий за собой мужчина лет сорока пяти. Плохо побритый, в помятом кителе, он поминутно вытирал грязным платком лоб и лысину.

Знакомство с бывшим ухажером Тоськи его явно не обрадовало. Он насупился и пить наотрез отказался. Савушкин тоже держался угрюмо. Что касается Тоськи, то ей эта ситуация явно нравилась: она делала глазки Савушкину, отчего Хорман становился еще мрачнее.

Анатолий не унывал, буйно жестикулируя руками, будто говорил с глухонемым. Он объяснил Хорману, что Вова не собирается увозить Тоську и что вообще он ее начисто разлюбил. Однако Вова хотел бы иметь какую-нибудь компенсацию. И тут Анатолий выложил Хорману идею Вовы, как из продуктов сделать ценности.

Хорман заметно оживился и действительно стал лопотать по-русски вполне понятно, хотя и очень смешно. Угрюмость его прошла. Более того, он дал понять, что в коммерции, которую Вова предлагает, он хотел бы иметь дело непосредственно только с ним, Вовой, «без какой контрагент абер комиссионер…»

На том и договорились. Анатолий прикинулся обиженным и вскоре ушел.

Савушкин с Хорманом выпили по рюмочке за успех коммерции и еще по рюмочке — за счастье Хормана с Тоськой. Савушкин сказал, что еще сегодня он отправится в ближайший город подыскивать клиентов, которые имеют ценности…

Выслушав рассказ Савушкина, Марков вызвал Галю Громову и передал ей краткую радиограмму в Москву о результатах разведки. Соприкосновение с живым делом несколько успокоило его. Отпустив Савушкина, он прилег на койку и неожиданно для себя уснул.

Его разбудил крик Гали. Высунувшись из-за полога, она кричала:

Глава 12

Партизанский отряд, в который попал Рудин, был совсем небольшой, всего тридцать бойцов.

— Ничего, ничего, — посмеиваясь в бороду, говорил Рудину командир отряда Нагорный. — Надо помнить, что человечество начиналось с одного Адама.

— Не забудь еще его Еву, — раскатисто захохотал комиссар отряда Лещинер. — Тем более что у нас с тобой была вполне аналогичная ситуация: все началось с нас двоих.

Рудин узнал от них простую историю их партизанского отряда. До войны Нагорный был директором совхоза, расположенного западнее Минска, возле старой советско-польской границы. Лещинер в том же совхозе был агрономом и секретарем партийной организации. Когда началась война, они получили приказ эвакуировать коллектив совхоза и уничтожить все постройки и технику. На транспорте, которым располагал совхоз, они отправили на восток рабочих с их семьями и остались вдвоем.

Они взорвали электростанцию и сыроварню, всю технику вывели из строя, зарыли в землю наиболее важные части машин, а сами ушли на восток. Шли пешком, потому что полуторка, которая должна была за ними вернуться, почему-то не пришла. Они не добрались и до Минска, как были отрезаны немецкими войсками.

Оба они были абсолютно штатскими людьми, даже в юности не служившими в армии. То, что у них было по нагану и по полусотне патронов к ним, ничего для них не значило, кроме возможности застрелиться в безвыходном положении. Об этом они и договорились, как только поняли, что путь на восток отрезан. Но все же они решили пробиваться. Им даже показалось, что это не так трудно, — нужно только держаться подальше от дорог. Они не знали, что это была та пора войны, когда гитлеровцы, прорвав нашу оборону, делали бросок колоннами по дорогам. Однако пока они дошли до района Борисова, картина войны уже сильно изменилась. Где-то далеко на востоке все упорнее становилось наше сопротивление, и как река, остановленная плотиной, начинает выходить из берегов и разливаться, так и немецкая армия начала растекаться в стороны от основных коммуникаций и затоплять все более обширную территорию. Вскоре они поняли, что к своим не прорвутся, зашли в глубь леса и засели там, не представляя себе, что делать дальше. Ясно было только одно: жить с немцами в мире они не будут. Спустя два дня к ним прибился шедший из окружения офицер саперных войск; затем к ним присоединился экипаж сбитого бомбардировщика. Прошло две недели, и их отряд уже насчитывал более двадцати человек и начал действовать.

— Знаешь, когда мы окончательно поняли, что войну мы выиграем? — смеющимися глазами смотря на Рудина, спросил Нагорный. — Ровно месяц назад. Вдруг является к нам дядька. Представитель подпольного обкома партии. Сердитый такой. Давай расспрашивать да спрашивать, кто мы такие. Партизаны, отвечаем. По чьему указанию, спрашивает, создан отряд. Лещинер ему говорит: по указанию партийной совести. «Это, — говорит, — я понимаю, но мне нужно знать точно, какой именно райком, горком или обком». Мы удивляемся: для чего ему эти точности? Оказывается, для учета. Рассказали мы ему всю нашу историю, показали тетрадь с записью боевых действий. Тетрадь он похвалил, сказал: «Молодцы» — и процитировал Ленина, что социализм — это учет. И тут же приказал, чтобы мы составляли еженедельные рапортички, и даже вручил нам форму — честь по чести, отпечатана в типографии.

Смотрим мы на эту форму, на него, слушаем его строгий голос, а в душе у нас просто музыка играет. Ну, думаем, теперь все в порядке. Угостили мы его по-царски. Хороший мужик оказался. Ходит, понимаешь, по лесам и учет налаживает. Оказывается, он и до войны в обкоме партии тоже на учете кадров сидел. Так вот после этой ревизии мы окончательно и бесповоротно поверили в нашу победу…

Рудин слушал рассказ бородачей, смотрел на них — веселых, уверенных, — и на душе у него становилось все спокойнее, и все, что произошло с ним за последние сутки и еще недавно казалось ему исключительным, становилось в один ряд с делами и трудностями этих людей, и рождающееся из этого ощущение боевого товарищества как бы включало его и его дело в общую героическую борьбу народа. Вот почему, когда Нагорный вдруг спросил у Рудина, чем он тут, в тылу занимается, Рудин смешался, не зная, как ответить, а потом совершенно искренне сказал:

— Ничего особенного, но я о своей работе попросту не имею права говорить. Не обижайтесь.

Уже за полночь были получены две радиограммы от товарища Алексея.

В радиограмме на имя Нагорного говорилось о необходимости выделить человека, который безопасным путем провел бы Рудина к городу.

Они шли по лесу. Впереди скорой подпрыгивающей походкой шел Ваня Козляк — лучший разведчик отряда, совсем юный паренек маленького роста. Всем своим обликом он был похож на деревенского школьника-забияку.

— Жаль, что дождь перестал, — обернувшись назад, на ходу сказал Козляк.

— Почему? — механически спросил Рудин, который в это время обдумывал версию своего нового появления близ города.

— Фриц — он дождя не любит. Он тогда на воздух только до ветру вылезает, — словоохотливо начал пояснять Козляк и рассмеялся. — У меня смешное дело с фрицами вышло третьего дня. Пошел я…

— Погоди, — остановил его Рудин. — Мне нужно обдумать свои дела.

Больше Козляк за всю дорогу до города не произнес ни слова. Только утром, когда, пересекая шоссе, он побежал, а Рудин немного отстал от него, паренек обернулся и, зло прищурясь, беззвучно шевельнул губами. Рудин понял, что он ругается, и послушно прибавил шагу.

До города оставалось не больше двух километров, он был уже хорошо виден. Козляк остановился так внезапно, что Рудин натолкнулся на него.

— Значит, так… — сказал Козляк, смотря в сторону города. — Видите колокольню со сбитой верхушкой? Это самый центр города. А главная улица, которая идет сквозь весь город, начинается вон там, где два отдельных дома. Самое лучшее — тут в город и войти. Дорога туда идет вон за теми кустами. Фриц на запад смотрит спокойно, он, дурак, думает, что на западе его Германия, а не мы. Так что отсюда войти в город лучше. Дальше так: поравняетесь со стадионом и берите влево вдоль стадиона. Кончится стадион — и сразу направо рынок. Потолкайтесь там по рынку, а потом идите, куда вам надо. Я всегда к делу иду от рынка. Фриц — дурак, думает, раз человек идет с рынка, значит он мирный. Все понятно?

— Вполне, — улыбнулся Рудин. — Спасибо тебе.

— Не стоит благодарности, — сухо отозвался Козляк, круто повернулся и пошел назад, насвистывая «Мельника» Шуберта — любимую песенку учителей пения в школах. Как видно, еще не забыл партизанский разведчик свою школу…

Рудин поступил так, как советовал Ваня Козляк: вошел в город с запада, прошел до стадиона, свернул налево и вскоре оказался на рынке. Попадавшиеся ему по пути немцы не обращали на него никакого внимания. Между тем Рудину хотелось, чтобы они были к нему повнимательней и, может быть, даже задержали его. По придуманной им версии это было бы лучше. Но все немцы были заняты какими-то своими делами.

Денек был хоть и солнечный, а холодный, железные крыши домов побелил иней, тускло блестели замерзшие лужи. На севере небо было темно-свинцового цвета и обещало уже не дождь, а снег.

Рудин решил: если он на рынке найдет Бабакина, он сделает так, чтобы тот его только увидел. Подходить к нему он не будет.

Рынок был людный, но выглядел очень странно. Здесь не было обычной бестолковой и нервной суеты и на нем больше было мужчин, а не женщин, как обычно. Эти мужчины стояли, держа в руках нехитрый товар: кто старое пальто, кто стоптанные валенки, кто что. Один мрачный дядя в черной шляпе держал в вытянутой руке надраенный медный подсвечник. Он стоял, будто в церкви, — торжественно и в то же время просительно. Солнце весело играло на его нелепом товаре.

Рудин знал, что Бабакин должен иметь на рынке комиссионную торговлю. Укрывшись за спиной человека, который продавал нарезанное на мелкие дольки сало, Рудин начал осматривать рынок и вскоре увидел Бабакина. Тот стоял возле открытого ларька, оживленно разговаривая с инвалидом на самодельной деревянной култышке. На Бабакине были добротное темно-серое пальто и пыжиковая шапка. На ногах — сапоги с калошами, лицо тщательно выбрито, усы и борода аккуратно подстрижены. Говоря, он то и дело степенным жестом подправлял пальцем усы. Рудин подошел ближе и остановился шагах в трех, не сводя глаз с товарища.

Их взгляды встретились. Рука, поднятая Бабакиным к усам, на мгновение замерла, но больше он ничем не выдал того, что узнал Рудина, и продолжал разговаривать с инвалидом. Рудин чуть улыбнулся ему.

Бабакин, видимо, думал, что Рудин хочет к нему подойти, и начал прощаться с инвалидом. Когда тот заковылял прочь, Бабакин прошел в ларек и стал там, облокотясь о прилавок. Он пристально смотрел на Рудина. Снова их взгляды встретились. Рудин едва заметно качнул головой, повернулся и пошел к рыночным воротам. И снова на него нахлынуло успокаивающее ощущение его принадлежности к великому боевому товариществу.

Рудин шел к центру города неторопливо, походкой человека, любопытного ко всему, что он видит. Он постоял возле немецкого солдата, который подкачивал колесо своего мотоцикла. Потом пошел дальше. Он тщательно выбирал немца, к которому обратится со своим подготовленным вопросом.

Навстречу ему медленно шел офицер в кожаном длинном пальто. Он, наверное, прогуливался, и у него было хорошее настроение. Устремив вперед рассеянный взгляд, он задумчиво улыбался. Увидев остановившегося перед ним Рудина, офицер вздрогнул и даже сделал шаг в сторону, глаза стали настороженными, правую руку он опустил в карман пальто.

— Простите, пожалуйста, — тоже по-немецки заговорил Рудин. — Не скажете ли вы мне, где здесь военная комендатура?

Офицер внимательно и даже с любопытством посмотрел на Рудина и ответил:

— Центральная площадь, точно против церкви.

— Спасибо, извините, — подобострастно сторонясь, Рудин даже сошел с тротуара.

Возле комендатуры стояло несколько легковых машин, а у подъезда прохаживался часовой. Он ничего не спросил, только, остановясь, проводил Рудина взглядом, пока тот поднимался по ступеням и входил в дверь.

В вестибюле у столика, уставленного телефонами, сидел молоденький лейтенант. Над ним на стене была прикреплена табличка: «Дежурный офицер». Окинув Рудина быстрым оценивающим взглядом, лейтенант вышел из-за стола.

— Вам кто, куда? — спросил он по-русски, произнося каждое слово раздельно.

— Мне нужно к кому-нибудь из начальников, — по-немецки ответил Рудин.

Лейтенант еще раз, как бы переоценивающе — точно в первый раз его обманули — посмотрел на Рудина, на его мятую грязную одежду.

— Не можете ли вы сказать, какое у вас дело, это поможет мне правильно подсказать необходимую вам комнату.

— О деле я буду говорить с начальником, — чуть раздраженно сказал Рудин.

— Это касается чисто военного дела или имеет связь с вопросом контакта с населением?

Рудин понял, что лейтенант действительно не знает, куда его направить, и боится нарушить священный истинно немецкий порядок своего учреждения.

Лейтенант прямо обрадовался. Он шагнул к столу и нажал там кнопку. Из двери сбоку выбежал солдат в очках. Лейтенант показал ему на Рудина и сказал:

— Проводите господина в комнату номер четыре…

Рудин вошел в узкую длинную комнату, в конце которой за столом спиной к окну сидел офицер. Стоя у двери, Рудин видел только его силуэт: большую круглую голову на короткой шее и широкие плечи.

— Подойдите ближе, — произнес офицер довольно чисто по-русски.

— Благодарю вас, — по-немецки сказал Рудин, подходя к столу. Теперь он хорошо видел немца. Это был майор. На груди у него висел почетный знак «За Францию» и неизвестный Рудину ромбовидный орден. У майора было простецкое и какое-то увядшее лицо с мягкими, почти бабьими чертами.

— У меня очень сложное дело, господин майор, — сказал Рудин. — Я даже не знаю, как начать.

— Откуда вы так хорошо знаете наш язык? — спросил майор, бесцеремонно рассматривая Рудина.

— Я наполовину немец, по отцу… — ответил он. — Уроженец республики немцев Поволжья. Моя фамилия Крамер.

— О-о! — воскликнул майор. — Эта республика — предмет большого любопытства нашей семьи. Там жил один наш дальний родственник. А что вы делаете здесь?

Рудин ответил не сразу; он помолчал в замешательстве, как бы не решаясь сказать всю правду.

— Я, господин майор, бывший партизан, — сказал, наконец Рудин, опустив голову.

— Партизан? — глаза у офицера округлились. — А что это значит — бывший?

— Вообще-то я инженер-электрик. Но я был мобилизован в Москве как знающий немецкий язык и заброшен к партизанам в качестве переводчика. Три дня назад меня послали в бой у села Никольского, это километрах в двадцати отсюда.

— Никольское? — спросил майор. — Одну минуту. — Он вынул из стола папку и, отыскав в ней какую-то бумажку, внимательно ее прочитал. — Так, так… Ну и что же?

— Во время ночного боя я нарочно ушел от своих и сдался в плен.

— Да. Это был самый страшный момент в моей жизни.

— Не врите. Из лагеря такого типа бежать нельзя, — почти обиженно сказал майор.

— Я, господин майор, бежал не из лагеря. Когда меня доставили туда, лагерь как раз эвакуировался, и меня тоже посадили в поезд, и в пути я выпрыгнул из вагона.

— Чтобы явиться затем сюда? — недоверчиво усмехнулся майор. — Очевидно, вы очень хотели познакомиться со мной?

— Мне не до шуток, господин майор, — огорченно сказал Рудин.

— Вы должны понять мое положение, господин майор. Для партизан я пропал без вести. Сдаваться в плен живым у нас не полагается. Вернуться туда для меня означало бы попасть под расстрел. Но дело не в этом. Я же твердо решил, что мое место среди немцев. И вообще все это не так просто. В первые дни войны, еще в Москве, я получил письмо от отца. Он писал мне, чтобы я прислушался к голосу крови. Тогда, прочитав это, я улыбнулся, подумал, что мой наивный старик все еще слышит песню о Лорелее. А когда, находясь уже здесь, я увидел немцев, услышал немецкую речь, стал свидетелем грандиозного подвига немецкой армии, во мне произошло что-то необъяснимое. Я просто не мог себе представить этих людей своими врагами, в которых я должен стрелять. Наоборот, моими врагами стали партизаны, которые, словно чувствуя это, относились ко мне безобразно. И я пошел в плен. Но я это сделал совсем не для того, чтобы провести войну в лагере для пленных. Однако со мной никто из ваших толком не пожелал разговаривать. А потом эта страшная нелепость: меня бросают в поезд, везут неизвестно куда. И я бежал…

— Но вы могли бы все объяснить по месту прибытия поезда, — сказал майор, который слушал теперь Рудина более заинтересованно.

— Нет, господин майор. Одно дело — все выяснить здесь, когда у вас есть возможность быстро и легко проверить все, и то в том числе, при каких обстоятельствах я сдался в плен. Другое дело — пытаться уверить в своей правдивости, находясь за тридевять земель от фактов.

— Это, впрочем, верно, — сказал майор и, помолчав, продолжал: — Но я ничего конкретного предложить вам не могу. Мы организация чисто военная, для нас люди из среды противника — или цель для стрельбы, или пленные. Я могу сделать только одно: снова отправить вас в лагерь военнопленных. То, что вы советский немец, — обстоятельство любопытное, но никак не решающее, и мне некогда разбираться в этих тонкостях.

— Разве вам не нужны переводчики, одинаково хорошо знающие оба языка?

— Мне лично не нужны, я говорю по-русски. В отношении же других я ничего не знаю, ибо я не отдел кадров. — Майор, смотря на уныло опустившего голову Рудина, задумался и сказал: — Скорее всего вы могли бы заинтересовать нашу службу невоенного порядка. Службу безопасности например.

— Нет, нет, — поднял руку Рудин. — Туда попасть мне бы не хотелось.

Майор с явным любопытством посмотрел на него.

— Вот как? Ну хорошо, я попробую кое-что предпринять.

Майор нажал кнопку звонка, и тотчас в дверях появился тот солдат в очках. Майор приказал солдату отвести Рудина в комендантскую.

Глава 13

В это время в городе уже находился и Кравцов. Началась параллельная рудинской и тоже очень важная операция по проникновению в аппарат гестапо.

Кравцов прибыл в город ночью. На условленном месте его встретил подпольщик, тот самый, которого подпольная организация устроила в гестапо взамен заброшенного в Москву инженера Русакова. Это был мрачный, неразговорчивый человек лет пятидесяти по имени Трофим Кузьмич.

Он провел Кравцова на приготовленную для него квартиру — маленький, прямо игрушечный домик, стоявший в большом фруктовом саду.

— Это сад нашего местного мичуринца, — пояснил Трофим Кузьмич, зажигая коптилку. — Летом он, бывало, сам жил в домике, а теперь сдал нам, то есть вам, значит. Вместо платы вы обязаны работать в его саду. Ясно? А теперь я пошел. Завтра приду в полдень. — Трофим Кузьмич ушел, но тут же вернулся. — Забыл предупредить, мичуринец наш тронутый, — Трофим Кузьмич ковырнул пальцем висок. — Маскировка. Зовите его дядя Егор, так его весь город зовет.

Кравцов осмотрел домик и вышел в сад. Сразу за забором начинался окраинный пустырь, а с другой стороны темнели развалины какого-то дома. «Местечко удобное», — подумал Кравцов, возвращаясь в домик.

Он постелил на полу пальто и лег. Сразу понял, что скоро не заснет, и чтобы утомить себя, начал штудировать свою версию. Итак, фамилия его Коноплев. Окончил юридический институт в Москве, но не имел возможности работать по специальности, так как из института за ним ползла плохая характеристика, приписывавшая ему ни больше ни меньше как низкопоклонство перед буржуазным законодательством и буржуазной теорией права. Не дали работать даже юрисконсультом в торговых организациях. В конце концов он вынужден был уехать из Москвы в Смоленск и работать там директором мясного магазина. Но и здесь он долго не продержался, был обвинен в хищении мяса и осужден. Когда началась война, заключенных из смоленской тюрьмы решили вывезти на восток, но эшелон этот разбомбила немецкая авиация, и уцелевшие заключенные разбежались кто куда. Коноплев в их числе… А в этот город он прибыл в поисках работы, надеясь на помощь друга его отца — Трофима Кузьмича.

Но одно дело — схема версии сама по себе, самое трудное — уверенно жить по этой схеме, всегда помня великое множество деталей выдуманной биографии. Кроме того, нужно быть актером и таким жизненно правдивым, чтобы зритель — враг — не мог и подумать, что видит игру, а не саму жизнь. Вот где та «правда жизни», которую иной раз так ищут в театре. От этой правды зависит: жить или умереть этим безыменным героям — актерам.

Кравцов должен был много-много раз умозрительно «прожить» биографию своего прототипа и по каждому эпизоду жизни быть осведомленным почти так же, как и тот, кто эти эпизоды мог пережить в действительности. Он должен знать великое множество подробностей исторического, географического, бытового и всякого иного порядка. Скажем, бывший директор смоленского мясного магазина Кравцов-Коноплев должен с не меньшей твердостью, чем свое имя, знать цены на мясо в самые различные времена. Или суд над ним в Смоленске. Ведь это судебное дело в действительности имеется в архиве городского суда, и гитлеровцы всегда могут его поднять. А это значит, что Кравцов должен знать не только всех выступавших на процессе свидетелей, но и то, что они говорили; он должен помнить, на каком — утреннем или вечернем — заседании суда произошел тот или иной эпизод судебного следствия…

Поезд с заключенными смоленской тюрьмы немцы разбомбили в действительности. И поскольку этот факт они тоже всегда могут проверить, Кравцов должен о бомбежке знать и помнить целую кучу подробностей. Он «не знает» только одной детали, что его прототип — Коноплев — в этой бомбежке погиб.

И вот сейчас, лежа на полу в домике дяди Егора, Кравцов гонял себя по всем эпизодам своей версии. Заснул он только под утро…

Кравцова разбудил непонятный звук под окном. Кто-то не то пел, не то стонал низким неровным голосом. Кравцов осторожно выглянул в окно. Возле самого дома копал землю нескладный старик, страшно худой, со стоящей дыбом седой шевелюрой. Всаживая ногой лопату в уже подмерзшую землю, он выгибался знаком вопроса и в это время не то пел, не то стонал. Это, очевидно, и был дядя Егор.

Старик словно почувствовал, что на него смотрят, воткнул лопату в землю и направился к домику. Он вошел и долго, со света ничего не видя, стоял около двери. Потом подошел поближе, пристально посмотрел на Кравцова и спросил:

Старик улыбнулся, но тотчас же его лицо будто погасло, и он забормотал быстро и неразборчиво: это походило на бред человека во сне. Так, бормоча, он вышел из домика и вернулся к своей лопате. «Вот это артист!» — восхищенно подумал Кравцов.

Пришел Трофим Кузьмич. Не здороваясь, он подсел к столу и положил перед Кравцовым лист бумаги.

— Тут вся моя родня. Выучите. Теперь то новое, что вы тоже должны знать. В благодарность за услуги «новому порядку» я только что получил хлебную должность. Уже вторую неделю я — директор хлебозавода. Это может пригодиться. А сейчас нам надо идти на встречу с гестаповцем. Он уже ждет нас на явочной квартире. Учтите, что мои заслуги как секретного агента гестапо ерундовые. Я прикидываюсь плохо соображающим в этом вопросе.

Трофим Кузьмич и Кравцов вышли на улицу и направились в центр города.

— Держитесь свободно, — тихо сказал Трофим Кузьмич. — Меньше любопытства к окружающему. Ведь вы прибыли сюда не из Москвы и всего этого уже успели наглядеться. Теперь о гестаповце Циммере, который нас ждет. Человек он не очень умный, примитивно хитрый, но убежден, что является знатоком России. Эту уверенность я в нем всячески подогреваю, восхищаюсь каждым его дурацким откровением. Но нужно быть всегда начеку, он очень подозрительный. Значит, условлено: я рекомендую вас как сына моего старого друга, с которым я вместе рос, учился в школе и потерял его из виду примерно в тридцатых годах. Я буду просить гестаповца устроить вас на работу.

— Но он может устроить меня директором бани, — заметил Кравцов.

Кравцов почувствовал себя неловко и замолчал. Они пересекли проходной двор и оказались на пустынной улице. Здесь они вошли в подъезд старинного каменного дома. В коридоре было темно, но Трофим Кузьмич уверенно сделал несколько шагов и два раза отрывисто стукнул в дверь.

Просторная комната была обставлена казенно, как номер в дешевой гостинице. Кравцов невольно улыбнулся, увидев на стене темную копию шишкинских «Мишек».

— Русский лес и русские медведи, — тщательно выговаривая слова, сказал гестаповец Циммер. — Русский человек любит этот родной пейзаж.

— Да, конечно, — поспешил согласиться Кравцов, отмечая про себя наблюдательность немца, заметившего его мимолетную улыбку.

Трофим Кузьмич почтительно поздоровался с Циммером и показал на Кравцова.

— Вот это и есть тот человек, о котором я вам говорил. Коноплев.

— Ко-но-плев, — раздельно произнес Циммер. — Очень хорошо! Здравствуйте, господин Коноплев. Давайте все сядем.

Кравцов обратил внимание, что сам гестаповец сел спиной к окну, а их посадил лицом к свету и, не переставая, смотрел на него.

— Значит, вы из Смоленска? — спросил Циммер, видимо, хорошо помня то, что сказал ему о Кравцове Трофим Кузьмич.

— Если считать мою довоенную жизнь — да, из Смоленска. Но с началом войны где я только не побывал!

— Ну сразу как бежал из тюремного поезда — в Дорогобуже, потом в городе Белом, потом в Демидове, а последнее время в Велиже. Это отсюда уже недалеко.

— О! — засмеялся Циммер. — Война развивает путешествие.

— Путешествие в поисках работы — довольно грустное занятие, — подчеркнуто серьезно заметил Кравцов.

— Да, да, мне Трофим Кузьмич говорил, — сочувственно сказал гестаповец и, забыв, что на нем штатский костюм, сделал жест рукой к правому нагрудному карману, потом перенес руку левее и, вынув из бокового карманчика пиджака бумажку, заглянул в нее. — Вы имели, не знаю, как выразиться легче… ну, преступление перед советским законом. Так по крайней мере говорил мне Трофим Кузьмич.

— Нет, я никакого преступления не совершал, — сказал Кравцов, недоуменно посмотрев на Трофима Кузьмича. — Меня осудили неправильно, мне приписали преступление, которого я не совершал.

Кравцов заметил, что когда он это говорил, в глазах Трофима Кузьмича мелькнула растерянность.

— Разве так можно? — удивленно поднял брови гестаповец.

— Еще с незапамятных времен живет русская поговорка: «Закон что дышло — куда повернул, туда и вышло».

— О! Русские поговорки удивительно смешные и точные, — сказал гестаповец. — Но что есть дышло?

— Оглобли в телеге или в пролетке, куда привязывается лошадь.

— О! Понятно! — рассмеялся гестаповец. — Значит, дышло — вышло?

— Мне это дышло стоило года свободы, — мрачно заметил Кравцов.

— Нет. Была жена, но когда меня посадили за решетку, она быстро утешилась с другим.

— О, женщины, женщины!.. — вздохнул гестаповец. — Я, когда изучал Россию раньше, еще по книгам, очень был взволнован историей жен противников царя, которые имели название декабристы. Царь послал их в Сибирь, и их жены добровольно поехали тоже. И я думал, что русские женщины — это что-то особенное и небывалое, а оказывается, нет. Женщины — всюду женщины.

— Да, добра от них не жди, — охотно подтвердил Кравцов.

Гестаповец подумал, смотря на Кравцова, и спросил:

— В моей искренности можете не сомневаться, любая работа будет выполнена честно и хорошо.

— Откуда? Я все время работал, учился и потом жил в Москве. Только в конце тридцать девятого года переехал в Смоленск и вскоре попал в тюрьму.

— Кому хорошо, а мне не совсем, — усмехнулся Кравцов.

— Я думал, что хорошо, если вас здесь не знают, — поправился гестаповец. — А в Москве вы работали?

— Ты скажи про свое образование, — посоветовал Трофим Кузьмич.

— Почему? Образование — это очень важно, — подхватил Циммер.

— Вот как! — удивился гестаповец. — Советский торговец обязан быть юристом?

— Да нет, — раздраженно сказал Кравцов. — По образованию я должен был работать следователем в прокуратуре, мог стать судьей или адвокатом, но было несколько «но». Во-первых, я был беспартийный. Во-вторых, в институте мне дали характеристику, что я политически невыдержан и допускал антимарксистские высказывания о преимуществах буржуазного законодательства. — Кравцов улыбнулся. — Может быть, вам будет любопытно услышать, что антимарксистские высказывания касались, между прочим, и работ немецкого теоретика Зауэра?

— О, Зауэр! — оживился гестаповец. — Я однажды на экзамене срезался как раз по его работам. Ха-ха! Получается, что мы с вами товарищи по беде?

— Ну вот, — продолжал Кравцов, — в общем, в юридические дела двери мне были закрыты, и поэтому я пошел в торговлю.

— Но господа партийные юристы, как видно, нашли вас и там?

— Выходит, да! И должен сказать, они окрутили меня ловко. В институте, когда я учился, большой успех имела моя экзаменационная работа на тему «Техника допроса при полном отрицании вины подследственным». Ее напечатали на стеклографе и раздавали студентам. Профессор Киселев упомянул мою работу в своей книге. Словом, я эту технику допроса действительно знаю. Но так, как они допрашивали меня, — это граничило с волшебством. Они так хитро ставили вопросы, что скажи я «да» или «нет», все равно получалось, что вину признаю. Зауэр ваш, окажись он на моем месте, сел бы за решетку как миленький.

— О! Как миленький! — хохотнул гестаповец и отрывисто произнес: — Коммунисты — опасные враги.

— Надо знать их слабости, и тогда борьба с ними будет легче, — небрежно обронил Кравцов.

— Главная их слабость — невероятная самоуверенность и наглость, — резко проговорил Циммер.

— Правильно! — подобострастно воскликнул Трофим Кузьмич.

— Но не только это, — глубокомысленно заметил Кравцов.

— Что же еще? — заинтересовался гестаповец.

— Коммунисты, как и все люди, разные. Но одновременно есть нечто, что делает их одинаковыми и легкоуязвимыми. Надо только знать, какая партийная биография стоит за каждым отдельным человеком.

Кравцов видел, что разговор идет так, как надо, гестаповец по ходу разговора проявляет к нему все больший интерес. Кравцов решил выбросить еще один из заготовленных козырей и завел разговор о том что, по его наблюдениям, при внедрении нового порядка на советской территории допускаются тактические ошибки, которые вызывают излишнюю озлобленность населения.

Гестаповец слушал его внимательно, даже не перебивал вопросами. Трофим Кузьмич смотрел на Кравцова с удивлением, если не с восхищением. И этот козырь сработал как надо. Немного спустя Кравцов выбросил еще один — о неиспользуемой немцами возможности привлечь к себе симпатии молодежи, подростков и даже детворы.

— Старое поколение вы не переделаете, — с авторитетной уверенностью сказал Кравцов. — А молодое — это глина. Нужно только уметь придать ей нужную форму. Из подростка одинаково легко сделать и партизана, и тайного агента гестапо. Он жаждет игры с оружием, с тайной и прочими штуками, и постепенно его можно вовлечь в конфликт со старшим поколением…

Гестаповец понимающе кивал головой и думал: «Положительно этот человек — находка; все, что он предлагает насчет подростков, не дольше как две недели назад на совещании в гестапо говорил сам Клейнер. Прямо удивительно!»

Между тем ничего удивительного в этом не было. Просто комиссар госбезопасности Старков вовремя сообщил Маркову, что, по сведениям из Берлина, гестапо разрабатывает специальный план использования в своих целях советских ребят. И сейчас по тому, как вел себя гестаповец, Кравцов видел, что сведения Старкова точные.

— Где бы вы хотели работать? — спросил Циммер.

— Где угодно, — скромно ответил Кравцов. — Лишь бы быть сытым и… — он улыбнулся, — не путешествовать.

— Хорошо, я подумаю. Прошу вас, вот на этом листке бумаги кратко напишите данные о себе. Самые основные.

Кравцов сел писать, а гестаповец отозвал в сторону Трофима Кузьмича.

— Видите ли, — уклончиво ответил Трофим Кузьмич, — за его отца я бы поручился, а тут уж вы сами смотрите. Но я думаю, что он пригодится.

— Я устроил его у одного сумасшедшего садовода.

— Хорошо. Прошу вас быть с ним здесь послезавтра в час дня.

Выйдя на улицу, Кравцов и Трофим Кузьмич долго шли молча. Потом Трофим Кузьмич сказал:

— Он вашу наживку заглотнул по самое грузило.

— Думаю, нет. Я все время наблюдал за ним. Порядок!..

Через день в назначенный час они снова пришли на явочную квартиру гестапо. Кроме уже знакомого им гестаповца, их ждал там сам начальник гестапо оберштурмбаннфюрер Клейнер. По-видимому, Циммер сильно заинтересовал его своей «находкой».

Узнав, кто этот статный моложавый гестаповец, Кравцов весь внутренне собрался. По краткой характеристике, которой располагал Марков, Клейнер был образованным гестаповцем, сделавшим стремительную карьеру во Франции. А до войны он работал в немецком посольстве в Москве.

Уже по началу разговора Кравцов понял, что Клейнер невысоко ценит достоинства Циммера. Когда Кравцов на первый вопрос Клейнера ответил, что обо всем этом он уже сообщил Циммеру, начальник гестапо резко сказал:

— Разговоры такого типа — это не вещи, и передача их через третьи руки — не лучший способ сохранения их точности. Итак, скажите о вашем образовании.

Кравцов слово в слово повторил то, что говорил Циммеру.

— Безусловно. Кое-какие мои документы, в том числе и диплом, я перед арестом передал хозяйке квартиры, у которой жил. Она никуда не уехала и, надеюсь, жива.

— Так… — Клейнер помолчал, холодно смотря на Кравцова. — Теперь об аресте и суде. Несколько слов: в чем тут дело?

— Лично мне никаких справок по этому поводу не давали, — сказал Кравцов. — Но в архивах смоленского суда и тюрьмы, я думаю, вы найдете все, что вас по этому поводу интересует. У меня лично сохранилась только копия кассационной жалобы со штампом, что подлинник ее принят к рассмотрению.

Клейнер выслушал это с непроницаемым лицом и спросил:

— Ваше преступление носило экономический характер?

— Не было никакого преступления! — раздраженно ответил Кравцов.

— Чуть подробнее об этом, пожалуйста, — сухо, но вежливо попросил Клейнер.

— В Москве мне не давали работать по специальности. Последнее время я на полставки работал юрисконсультом в универмаге, но затем был лишен и этой работы.

— Я обнаружил, что все руководство универмага ворует, и написал об этом прокурору, а уволили меня, использовав для этого все ту же институтскую характеристику.

— Это в высшей степени странно, — заметил Клейнер.

Кравцов посмотрел на него с открытым сожалением: дескать, откуда вам, приезжим, знать здешние порядки?

— Я перебрался в Смоленск, и там мне удалось устроиться заведующим мясным магазином. И снова я попал на воров. И заместитель мой вор, и бухгалтер, и старший продавец. Но теперь я к прокурору уже не бегал и только держался от ворья подальше. А на их намеки и предложения включиться в их черные дела я никак не реагировал. Спустя несколько месяцев их посадили и меня вместе с ними. А потом судили. Доказать, что я получал деньги у воров, судьи не смогли, но, поскольку директор в принципе отвечает за все, дали мне три года, по-божески. Те получили по семь лет. Вот и все.

— Вы бежали из тюремного поезда? Скажите точно день, час и место, где подвергся бомбардировке этот поезд.

— Второго июля, около пяти утра, примерно посредине между станциями Ярцево и Дорогобуж.

— В ваших интересах проделать следующее: съездить в Смоленск и привезти свои диплом и все остальные документы.

— А нельзя ли это сделать с вашей помощью? — попросил Кравцов. — Я дам точный адрес своей хозяйки, дам к ней записку. Вы поймите меня: всякая поездка человека в моем положении — дело очень рискованное. Меня уже хватали не раз. Кроме того, вряд ли по моей просьбе будут искать документы в архивах.

— Позвоните в Смоленск и обеспечьте эту операцию с документами, — приказал Клейнер Циммеру.

— Будет сделано, — щелкнул каблуками гестаповец.

— То, что вы говорили моему сотруднику о привлечении подростков, вы считаете делом возможным?

— Завтра утром ровно в девять будьте у нас в гестапо. Знаете где?

— Он объяснит вам. — Клейнер кивнул на Циммера, надел фуражку и, небрежно подняв два пальца к козырьку, вышел.

Циммер явно не знал, как ему теперь держаться с Кравцовым. Торопливо объяснив, где находится гестапо, он дал понять, что свидание окончено.

Вскоре Марков получил краткую радиограмму от товарища Алексея:

Глава 14

Солдат в очках вел Рудина через весь город. Резко похолодало. Темные тучи низко стелились над городом, казалось, задевали крыши. На улицах было сумрачно, как в предвечерний час; вот-вот должен был пойти снег. На солдате была коротенькая легкая курточка. Он шел за Рудиным, засунув руки в карманы брюк, локтем прижимая к боку автомат.

— Скорей иди, скорей! — почти умолял он замороженным голосом.

Рудин несколько секунд двигался быстрее, но тут же сбавлял шаг: ему надо было успеть продумать недавний разговор в комендатуре.

Решая, кто может заинтересоваться советским полунемцем, майор прежде всего вспомнил, конечно, гестапо. Нежелание Рудина попасть туда майору было явно по душе: здесь сработала бравшаяся в расчет старая неприязнь военных к службе безопасности. Но какой адрес избрал майор потом? Куда его ведут?

Они пересекли какой-то бульвар, свернули за угол большого дома и сразу оказались перед шлагбаумом, возле которого стояла будка. Рудин быстрым взглядом окинул улицу, и сердце у него радостно забилось. Если полученное в свое время от подпольщиков описание зоны «Сатурн» точное, то здание впереди и слева и есть школа, где размещался «Сатурн». Тот самый, к которому Рудин так стремился. Он внутренне улыбнулся, вспомнив, как Марков сказал ему однажды: «Разведчик часто попадает в невероятно критические ситуации и благополучно выходит из них не по воле случая, а только благодаря тому, что он разведчик и все время работает, имея определенную цель, а никакой труд зря не пропадает». Это верно. И если бы сейчас его привели не сюда, а совсем в другое место, он продолжал бы работать и сделал бы все для того, чтобы в конце концов очутиться именно здесь, в «Сатурне».

Рудин прислушался к разговору солдата в очках с часовым, вышедшим из будки. Они явно не могли договориться. Наконец часовой потребовал, чтобы солдат и приведенный им человек отошли назад на десять шагов. После этого часовой, очевидно, позвонил куда-то из своей будки.

Прошло минут десять. Солдат в очках страшно ругался, приплясывая и согревая руки. Из калитки в заборе позади будки вышел офицер в длинной шинели с меховым воротником. Он поговорил с часовым и потом подошел к Рудину и солдату в очках.

Солдат доложил, что он сопровождает человека, о доставке которого сюда договаривались майор Оренклихер и подполковник Грейс.

Офицер скользнул взглядом по Рудину и, ничего не сказав, ушел и скрылся за калиткой. Прошло еще минут десять. Начал сыпать редкий колючий снежок. Солдат в очках проворчал:

— Все корчат из себя начальников, черт бы их побрал!

— Что бы ни было, плохо всегда солдату, — улыбнулся Рудин.

— Немецкому солдату всегда хорошо! — сердито и заученно выпалил солдат.

Из калитки в заборе вышли два солдата с автоматами и за ними офицер в длинной шинели. Офицер показал солдатам на Рудина и сказал:

— Второй блок, комната восемь, подполковник Грейс.

Солдаты стали по бокам Рудина, и один из них сделал движение автоматом, заменявшее приказ «Пошли!»

Солдаты подвели его к небольшому двухэтажному дому, стоявшему рядом со школой. Один остался у входа, другой прошел с Рудиным внутрь здания. В вестибюле их уже ждал молодой человек в штатском. Он кивнул солдату, и тот замер в дверях. Молодой человек жестом пригласил Рудина идти за ним. Они поднялись на второй этаж и повернули направо по коридору. Возле второй двери молодой человек остановился.

— Вам сюда, — он открыл перед Рудиным дверь.

Рудин вошел в небольшой кабинет. В это время сидевший за столом немец раздраженно говорил по телефону. Увидев входящего Рудина, он крикнул в трубку: «Позвоню позже!» — и небрежно спросил по-русски:

— Я думал… Это очень длинный рассказ, господин начальник… — всем своим видом и тоном Рудин как бы извинялся за то, что вынужден отрывать время у занятого куда более важными делами начальника.

— Я что-то не понял: вы и партизан, и в то же время немец, и притом немец советский? Что это за ребус?

— Да, я по национальности немец, но вырос в Советском Союзе, в республике немцев Поволжья, а потом был мобилизован в партизаны. Теперь сдался в плен.

— Я хочу сотрудничать с Германией, — ответил Рудин.

Подполковник Грейс на мгновение задумался, потом склонился к какому-то аппарату на столе и тихо сказал в него:

Сердце у Рудина застучало так часто, что он испугался…

Ну вот и наступил решающий момент. Работа зря не пропала, сейчас он увидит Андросова — первую свою цель.

Рудин продолжал стоять посреди комнаты, когда позади с легким шумом открылась и закрылась дверь.

— Вы меня вызывали? — спросил спокойный и какой-то бесцветный голос.

Андросов прошел мимо Рудина к столу подполковника. Рудин видел его спину, широко развернутые плечи. На нем был китель немецкого офицера, но без знаков различия и брюки, заправленные в сапоги, начищенные до лакового блеска.

— Этого человека нам прислал из военной комендатуры мой друг майор Оренклихер, — продолжая рыться в бумагах, небрежно сказал Грейс — Займитесь им.

— Есть какие-нибудь ваши рекомендации? — спросил Андросов.

— Нет, нет, все решайте сами и потом мне доложите.

Андросов повернулся к Рудину, окинул его взглядом и, уже проходя мимо, сказал:

Первое впечатление об Андросове было почти неуловимым. Запомнились только его глаза — внимательные, цепкие. В просторном кабинете, куда они прошли, несмотря на день, был зажжен свет, а окна зашторены.

— Садитесь, — Андросов показал Рудину на стул, стоявший у его стола. Потом он, может быть, целую минуту пристально смотрел на Рудина, а тот на него, выжидательно и покорно.

Андросов пододвинул к себе лист бумаги, положил на него карандаш.

— Расскажите, как вы оказались в военной комендатуре.

— Нет, — улыбнулся Рудин. — Вам, наверное, придется выслушать довольно длинную историю…

— Отвечайте на вопросы, — сухо сказал Андросов. — Фамилия, имя, отчество и основные анкетные данные. Прошу! — Он взял карандаш.

— Немец, точнее — по отцу немец. Мать русская. Год рождения тысяча девятьсот одиннадцатый, место — город Энгельс, бывшая республика немцев Поволжья. Беспартийный, образование высшее — энергетик, работал в Москве. В июле нынешнего года мобилизован в партизаны как знающий немецкий язык. Несколько дней назад в бою возле села Никольского сдался в плен.

Андросов молчал, а Рудин смотрел на него спокойно и выжидательно… В глазах Андросова он не видел ни любопытства, ни веры, ни недоверия — ничего.

— Значит, вы сдались в плен, а затем свободно явились на прием в военную комендатуру? Не кажется ли вам это странным? — спросил Андросов.

— В такой последовательности это выглядит, конечно, странно, — согласился Рудин. — Но вы не знаете, что произошло между тем, как я сдался в плен и пришел в комендатуру.

— Вас передумали брать в плен, — без тени улыбки сказал Андросов.

— Нет, меня взяли. Но вместо того чтобы прислушаться к моему предложению о сотрудничестве, меня отправили в лагерь военнопленных. Мало того, это случилось в ту ночь, когда лагерь перебазировали в тыл. Никто со мной не поговорил, меня сразу сунули в эшелон, а я из него бежал — выпрыгнул из вагона на ходу, вернулся сюда и явился в военную комендатуру. Все это вам нетрудно проверить. Я находился в последнем вагоне эшелона, мои бумаги остались, вероятно, у солдата, сопровождавшего этот вагон.

— Итак, вы выпрыгнули из поезда специально для того, чтобы предложить ваши услуги нам именно в этом городе и ни в каком другом?

Андросов сделал на листе бумаги пометку «Проверить бегство» и спросил:

— А почему вы не подумали, что в глубоком тылу, куда шел эшелон, в более спокойной обстановке, чем здесь, немецкое начальство разобралось бы в вашей истории гораздо лучше?

— Наоборот! — горячо возразил Рудин и изложил уже известное нам объяснение: сдавшись в плен, он считал, что все последующие объяснения с немецким начальством должны происходить в условиях, когда этому начальству легче легкого проверить каждое его слово.

Рудин видел, что Андросов это его объяснение принял. В разговоре наступила пауза. Андросов сделал пометку «Проверить пленение», бросил на стол карандаш, облокотился на стол и, глядя в глаза Рудину, спросил:

Рудин вытащил из-за подкладки потрепанный конверт с письмом отца и протянул его Андросову.

Рудин видел, как Андросов профессиональным взглядом, что называется, ощупал конверт и письмо.

— На первой странице несущественное, — пояснил Рудин. — Обычные стариковские жалобы. Читайте на обороте, в конце.

Но Андросов прочитал все письмо. Прочитал и положил возле себя. Он подождал довольно долго, потом спросил:

— Итак, в вас проснулась кровь, подняла крик, и вы по ее зову пошли вытворять невероятное? — Андросов серьезно, даже грустно усмехнулся и сказал: — Перестаньте, это несерьезно. Говорите правду, это для вас во всех отношениях будет лучше.

Рудин пожал плечами, помолчал, потом вдруг понимающе посмотрел на Андросова и торопливо проговорил:

— Может, вам неприятно напоминание про голос крови? Извините ради Бога.

— Да вы что, с ума сошли? Что вы мелете? — почти до крика повысил голос Андросов. Но тут же он овладел собой и небрежно спросил: — Итак, вы настаиваете на версии о кричащей крови и больше никаких мотивов своего поступка назвать не можете?

— Остальное субъективно в еще большей мере, — удрученно произнес Рудин.

— Конкретно, пожалуйста. Характер неладов. Политический? Личный?

— Да что вы, право! Я же был рядовым бойцом, да еще переводчиком без работы, поскольку пленных у нас не было. Просто в отряде меня почему-то невзлюбили, дали мне прозвище Полуфриц. В общем, несправедливое хамье, и все… — Рудин будил у Андросова воспоминания о его собственных неприятностях в Риге, пережитых им.

— Что за отряд? Где его база? — Андросов явно уходил от этой темы.

— Лиговинские? — удивился Андросов и, достав из стола какие-то бумаги, стал их просматривать. — Вы говорите правду?

— Только правду. На ваших картах показано, что эти болота непроходимы. Но это не так. В центре болота есть остров и к нему безопасные тропы.

— Около двухсот. Большая часть — местные, остальные заброшены, как и я, из Москвы.

— Я знаю только его партизанское имя — дядя Николай.

— Судя по всему, партийный деятель. Причем из тех, кто уверен, что каждое его слово — это божья искра гениального ума. Его любимое изречение: «Фриц сам лезет в петлю, наше дело подтолкнуть его в спину». И это глубокомысленное заключение он сделал, сидя в болотной землянке.

— То же самое, только чуть другими словами твердит московское радио.

— Ну что вы! — не согласился Рудин. — Если уж говорить об официальной пропаганде, то она и в Москве, и в Берлине грешит только одним: бежит несколько впереди событий и норовит желаемое выдать за действительность. Я из-за этого немало пережил.

— А вы тут при чем? — вяло поинтересовался Андросов, очевидно, думая о чем-то другом.

— Я ведь решил сдаться в плен давно. Но я считал, что мне здесь не будет веры, если я явлюсь, когда у немецкой армии одни бесспорные успехи.

— Теперь, значит, они уже небесспорны? Так прикажете вас понимать?

Рудин молчал, только взглядом спрашивая, можно ли сказать все откровенно.

— Ну, ну, а что же теперь? — бесстрастно спросил Андросов.

— Теперь обстановка на войне изменилась, — тихо проговорил Рудин.

— Это интересно. Что вы имеете в виду? — все так же бесстрастно спросил Андросов. Но Рудин увидел за этим неподдельную заинтересованность: конечно же, ему интересно узнать, что думают о ходе войны с той стороны.

— Я имею в виду видный всем факт — молниеносной войны у немцев не вышло, — спокойно заговорил Рудин. — Советская Армия приведена в порядок и оказывает все более стойкое сопротивление. А немецкие войска получили непомерно длинные и притом постоянно нарушаемые партизанами коммуникации, по которым совсем нелегко… нормально питать какие бы то ни было большие операции…

Рудин говорил неторопливо, будто раздумывая вслух, но с большой убежденностью. Выражение лица Андросова становилось все более замкнутым, а взгляд — отсутствующим. Он точно сверял то, что сейчас слышал, с собственными мыслями.

— Наступает, вернее — уже наступила зима, — продолжал Рудин. — Немецкая армия к ней не подготовлена, и это станет ее трагедией. Между тем как советское командование даже партизан обеспечивает полушубками и валенками. Это очень важно. Но дело не только в одежде. Немецкая техника захлебнулась еще в осенней грязи. Что с ней будет, когда начнутся снежные заносы? Словом, теперь нельзя меня заподозрить в том, что я сдался в плен, чтобы примазаться к праздничному пирогу. Нелегкой борьбы хватит и для меня. Вы меня понимаете?

Вопрос Рудина застал Андросова врасплох. Сказать, что он понимает Рудина, означало бы согласиться и с его оценкой положения дел на фронте. Выигрывая время для обдумывания ответа, он неторопливо размял и закурил папиросу:

— Дилетантский взгляд на такое событие, как война, прежде всего субъективен. Нужно уметь видеть дальше собственного носа.

— Конечно, я знаю далеко не все, — покорно принял обвинение Рудин. — Но если говорить о будущем войны, учитывая только то, что известно всем, нас с вами тоже не ждут легко сбывающиеся надежды. Я имею в виду простой арифметический подсчет всех и всяких резервов Германии, с одной стороны, и России с ее могущественными союзниками — с другой.

— Союзники России — блеф, — вставил Андросов.

— Вот вам типичный пример, когда немецкая пропаганда желаемое выдает за реальность. Нет, нет, мы с вами должны приготовиться к тяжелой и затяжной борьбе.

Андросов промолчал, и это, как ничто другое, сказало Рудину, что инициативу разговора он уже взял в свои руки. Надо продолжать атаку.

— Вы забылись! — крикнул Андросов. — Вы забыли, где вы находитесь!

— Я не забыл, я просто не знаю, где я нахожусь, — мягко улыбнулся Рудин. — Я откровенно разговариваю со своим земляком, с которым у меня, в общем, одинаково тревожное положение. Почему бы нам не посоветоваться, не поговорить искренне? Потом вы можете сдать меня гестапо. Вам-то бояться нечего. А кричать не стоит. Меня ваш крик не испугает, а полезному для нас обоих разговору он только повредит. Я понимаю, что вам в высшей степени наплевать на мои сомнения и на меня. Но не торопитесь плевать, Андросов, я еще могу вам пригодиться.

Рудин видел, что Андросов в смятении, он уже, вероятно, почувствовал, что перед ним не просто очередной пленный из тех, что вереницей прошли через его руки раньше.

Да, Андросов был в смятении, а главное — у него было ощущение, что он не властен над этим человеком, который сидит перед ним. Чутье подсказывало ему, что этот разговор таит для него опасность и что-то еще. Он весь дрожал внутри от напряжения, от желания скрыть эту, дрожь. Но он никогда не был трусом и потому сейчас решил пойти навстречу опасности.

— Скажите-ка прямо, что вы хотите? — спросил Андросов. — У меня такое впечатление, что вы вертитесь вокруг да около, главного не говорите, а у меня время ограничено.

— Мне хотелось бы вернуться немного назад, — с улыбкой заговорил Рудин. — Вы с насмешкой отнеслись к моей ссылке на голос крови. Ну а что руководило вами, когда вы пошли работать к немцам?

— Да нет, — поморщился Рудин. — Допрашиваете вы. Я же только пытаюсь разобраться в сложнейшем для меня моменте собственной жизни. Мне кажется, что и вы, и я не из тех примитивных людей, которые с легкостью меняют форму и убеждения и для которых где хорошо кормят, там и рай. Допустите все же, что меня позвал голос крови, и скажите, что привело сюда вас.

— Ваше — ваше, мое — мое, — быстро сказал Андросов.

— Ну, скажем, несправедливость, когда-то проявленная к вам? Разве у нас не было так: человек совершает небольшую ошибку, а с ним под горячую руку расправляются, как с преступником? Или еще того хуже: человек и не совершал ошибки, а его обвиняют, не дав себе труда разобраться в сути дела? После этого человеку трудно верить в объективность. Можно, конечно, но трудно.

— Вы думаете, что все-таки можно? — усмехнулся Андросов.

Рудин затаил дыхание, Андросов шел в приготовленное русло разговора.

— Конечно, можно, — сказал Рудин убежденно. — Для этого необходимо только одно: когда над вами совершается несправедливость, ясно сознавать, что на людях, которые ее совершают, общество не заканчивается, а если вы коммунист — понимать, что даже общее собрание партийной организации — это еще не партия.

Андросов сидел молча, плечи его опустились, он не смотрел на Рудина.

— А что, если я скажу вам, что подполковник Маслов и тогда, и до сих пор считает, что с вами поступили несправедливо? — спросил Рудин и заметил, как, услышав фамилию подполковника Маслова, Андросов вздрогнул, но продолжал, будто ничего не случилось: — Больше того, подполковник Маслов был тогда и до сих пор убежден, что в утере секретного документа вы виноваты меньше всех из тех, кто имел доступ к тому документу. Я говорю — до сих пор, но я должен предупредить, что подполковник Маслов еще не знает, чем вы занимаетесь теперь. Он знает, что вы были отчислены в резерв и, по непроверенным слухам, заболели. Он как раз собирался вызвать вас по вашему делу, а ему доложили, что вы больны. А потом — война.

Теперь Андросов уже и не пытался скрывать, как он поражен услышанным. На лбу у него выступила испарина.

— Теперь я понимаю, кто вы, — весь обмякнув, тихо произнес он.

— Тем лучше, — подхватил Рудин. — Вы должны понять и другое: какое огромное значение придается нашей с вами встрече. Ради нее было решено рисковать моей жизнью. Впрочем, чтобы вами не было допущено ошибки, уточняю: цель этой нашей встречи — не спасение грешника Андросова, а нечто, как вы догадываетесь, гораздо большее.

— Я все понимаю, — глухо и как-то рассеянно отозвался Андросов.

Эта его внезапная рассеянность встревожила Рудина. Очевидно, именно сейчас Андросов решил, как ему поступить. Именно в эту напряженную до предела минуту дверь распахнулась и в кабинет вошел высокий подполковник.

— Вы, оказывается, здесь? — сказал он раздраженно. — Почему не отвечаете по телефону?

Вскочивший при его появлении Андросов посмотрел на вмонтированный в стол щиток.

— Вон в чем дело: очевидно, я нечаянно задел рычажок переключения…

Рудин прекрасно видел, как несколько минут назад Андросов вполне сознательно перевел этот рычажок в верхнее положение. Рудин даже подумал тогда, не включил ли он звукозапись или не зовет ли кого на помощь. Оказывается, Андросов просто отключил телефон, чтобы звонки не помешали их разговору.

— Кто это? — спросил подполковник, смотря на Рудина.

— Пленный, переданный нам военной комендатурой, — небрежно ответил Андросов.

Подполковник вышел. Андросов взглянул на Рудина и отвернулся.

— Я боялся, — сказал Рудин, — что вы проявите минутное малодушие и на этом наша очень важная беседа оборвется.

— Я могу это сделать пятью минутами позже, — угрюмо произнес Андросов.

— Насколько я понимаю, это был подполковник Мюллер?

— Откуда вы его знаете? — удивился Андросов.

— Все стоящие внимания обитатели «Сатурна» нам известны.

Андросов склонился над столом и опустил голову.

— Я отлично понимаю вас, Андросов, — сочувственно заговорил Рудин. — Я верю, что вам нелегко далось решение идти на службу к немцам. Нелегко вам и теперь принять новое решение. Но тогда вы были во власти случайных обстоятельств, которые толкали вас в спину, и выбора у вас, объективно говоря, не было, ибо далеко не каждый в том вашем положении мог бы найти в себе силы и не согнуться от ударов. Но теперь перед вами ясный выбор: либо продолжать идти по этому же пути, отлично зная, что впереди вас ждет пропасть, либо сделать все, чтобы искупить свою вину перед Родиной и своим народом и обрести право на будущее. Решение должно быть принято сейчас же. Я лично готов ко всему. Но моя смерть вас не спасет.

Рудин молчал, глядя на Андросова, который продолжал сидеть с низко опущенной головой. После очень долгой паузы, показавшейся Рудину бесконечной, Андросов спросил, не поднимая головы:

— Как это будет выглядеть практически? Что я должен делать?

— Сделать все, чтобы устроить меня сюда, в «Сатурн». Мы будем вместе с вами работать на благо своей Советской Родины.

После этого Андросов долго сидел, не поднимая головы. Лицо его стало белым, как бумага. Потом он выпрямился, посмотрел на Рудина и решительно сказал:

Искренне! Рука у Андросова была холодная, как у мертвеца.

— Я не знаю, — сказал он с жалкой улыбкой, — что мне теперь с вами делать.

— Отправьте меня туда, куда вы отправляете всех проходящих через вас пленных, по поводу которых у вас сложилось мнение, что они могут пригодиться. Потом займитесь проверкой моей версии. Все, что касается моей сдачи в плен в Никольском и бегства из поезда, подтвердится на сто процентов. Затем вы докладываете обо мне начальству. Покажите им письмо моего отца, только скажите, что оно изъято у меня при обыске. А договориться о дальнейшей нашей работе мы еще успеем…

Андросов кивнул головой и нажал кнопку звонка.

Глава 15

Метель как зарядила с того вечера, когда Рудин был доставлен в «Сатурн», так и не прекращалась уже пятые сутки. В город вошла и прочно поселилась в нем зима во всей своей девственной и чистой красе.

Проснувшись утром в арестном помещении «Сатурна», Рудин через окно, почти доверху забитое досками, увидел угол крыши с навьюженным на нем косым сугробом, увидел беснующуюся метель и неожиданно для себя тихо рассмеялся: вот и пришла зима; все идет своим чередом, как надо.

За прошедшие четыре дня его дважды вызывали на допрос. Первый раз, кроме Андросова, на допросе присутствовал неизвестный Рудину седоголовый майор, который все время молчал, не сводя глаз с Рудина. Андросов тусклым своим голосом сообщил, что получил подтверждение показаний Рудина, и задал несколько чисто формальных вопросов: год и место рождения, кто отец, мать, где они сейчас? Рудин понял, что он вызван только для показа сидевшему на диване майору.

Второй раз Рудина отвели к Андросову вчера — он заполнил опросный лист и написал обязательство «честно и добросовестно выполнять приказы военной разведки Германии».

Прочитав написанное Рудиным обязательство, Андросов положил его в стол и с чуть заметной улыбкой сказал:

— Почему я? Ведь вы, Андросов, не у меня в руках. Вы в руках своих собственных.

Андросов сообщил Рудину, что в самое ближайшее время с ним будет говорить кто-нибудь из большого начальства.

— Будьте осторожны, тут работают не дураки, — тихо сказал он. — Пока все идет нормально. На присутствовавшего здесь в прошлый раз личного референта начальника «Сатурна» Зомбаха вы произвели хорошее впечатление…

Зима совсем не радовала полковника Зомбаха. Если до этого зимние холода были для него не больше, чем одним из аргументов в разговорах о положении и перспективах Центрального фронта, то теперь зима стала и его личным бытом. В первый же зимний день он, пока дошел от квартиры до «Сатурна», набрал полные ботинки снега. Пришлось в кабинете переобуваться, посылать домой солдата за сухими носками. И он отдал приказ, чтобы каждое утро расчищали от снега всю улицу, на которой находились «Сатурн» и жилые дома его сотрудников.

Вчера Зомбах хотел съездить в Оршу, где после совещания, проведенного начальником штаба, находился командующий 4-й армией фельдмаршал фон Клюге, о котором говорили, что «ключи от Москвы у него в кармане». Шофер сказал, что на легковом «Мерседесе» в Оршу не проедешь, вся дорога занесена, нужны цепи для колес, а их до сих пор не прислали. Комендант «Сатурна» предложил воспользоваться гусеничным тягачом. Зомбах отказался; ему почему-то показалось унизительным прибыть к фельдмаршалу Клюге на тягаче. К счастью, сегодня выяснилось, что Клюге сам приехал сюда проверить один из своих штабов. Зомбах позвонил ему и попросил уделить тридцать минут по очень важному вопросу. И в ответ услышал:

— Очень рад буду видеть вас, полковник, сейчас же…

Положив трубку, Зомбах долго думал, чем объяснить такую поспешную любезность Клюге. Уже подъезжая к особняку, в котором остановился фельдмаршал, Зомбах продолжал думать об этом, но никакого объяснения так и не нашел.

У особняка стояло несколько легковых машин. В вестибюле толпились офицеры разных рангов. Дежурный провел Зомбаха к адъютанту Клюге. Тот, узнав, с кем имеет дело, тотчас прошел за массивную дверь. Спустя минуту он вернулся и, вытянувшись перед Зомбахом, сказал:

— Командующий просит извинения, он примет вас через три минуты.

Спустя две минуты из кабинета Клюге вышли несколько офицеров. Выходя, они с любопытством посматривали на Зомбаха. Наверно, им было любопытно, из-за кого это командующий так спешно всех их выпроводил.

Клюге вышел навстречу Зомбаху с протянутой рукой.

— Добрый день, полковник! Рад вас видеть, садитесь. Вот сигары, сигареты.

— Спасибо, — Зомбах выдавил на своем каменном лице улыбку. — Я запланировал себе долгую жизнь и не курю.

— А я плюнул на все и дымлю, как фабрика, — рассмеялся Клюге. — Один мой полковник подбросил мне утешительную формулу. Он сказал: на войне, если не курить, надо пить. А я как раз из ваших же соображений не пью. — Клюге посмотрел на часы. — Я слушаю вас, полковник.

— У нас произошел конфликт со здешним начальством СД, — начал Зомбах. — Вдруг, не предупредив нас, они ликвидировали находившийся в пяти километрах отсюда лагерь военнопленных, из которого мы черпали необходимые нам кадры.

— Что значит ликвидировали? — спросил Клюге.

— Просто погрузили всех пленных в эшелон и вывезли куда-то на запад.

— Черт знает что! Мы своих раненых не можем вовремя вывезти… — он повернулся к столику с телефонами и схватил одну из трубок. — Полковник Гашке? Здесь — Клюге. Почему ликвидировали местный лагерь военнопленных? Так… так… Хорошо. Мой штаб вы об этом информировали? Так… хорошо, спасибо. — Он положил трубку и повернулся к Зомбаху. — Лагерь, оказывается, не ликвидирован, отсюда только вывезли контингент, чтобы иметь возможность на этом месте построить зимние бараки. Строительство закончится через месяц, и лагерь снова будет наполнен. Вас это устраивает?

— Но нам уже теперь необходимо непрерывное поступление пленных.

— А лагерь под Гомелем? Это же совсем недалеко.

— Но и не близко… — возразил Зомбах. — Когда лагерь рядом, мы имеем возможность вести там повседневные весьма важные для нас наблюдения за пленными. А поездки в Гомель могут попросту срываться из-за тех же снежных заносов, из-за которых я не смог вчера приехать к вам в Оршу.

Клюге посмотрел в окно, за которым бушевала вьюга, и вздохнул.

— Да, русские вполне могут назвать зиму вторым фронтом.

— Неужели она так сильно усложнила наши действия? — осторожно спросил Зомбах.

— Очень, — доверительно, как доброму другу, сказал Клюге. — Страдают от нее и техника, и особенно люди. За последние два дня мы имеем сотни обморозившихся солдат.

— Значит, это факт? — спросил Зомбах. — А я подверг сомнению донесение своего агента.

— Но ставка, наверное, знает все, — возразил Зомбах, уже начиная догадываться о причинах поспешной любезности фельдмаршала. — Ведь вы со ставкой связаны повседневно.

— Связан-то связан, но у нас нет привычки докладывать ставке о подобных неприятных вещах, тем более не имеющих прямого отношения к ходу военных действий, — бросив свой доверительный тон, раздраженно сказал Клюге и добавил поспешно: — Но если и вы тоже будете молчать в сомнении, это будет похоже на заговор лжецов.

Теперь Зомбах уже окончательно понял, почему Клюге так захотел его повидать: решил выяснить, доносит ли фюреру разведка о том, о чем сам он сообщать не решается.

— О трудностях во время осенней распутицы мы сообщали регулярно, — сказал Зомбах, решив несколько успокоить и обнадежить Клюге.

— Могу вас за это только поблагодарить. Кстати, вполне ли точны ваши данные о том, что русские подтягивают к нашему району свежие и достаточно крупные резервы?

— Вполне. Данные перепроверены и подтверждены несколькими нашими агентурными точками.

— Конечно. Наши данные уже фигурируют в материалах главной ставки.

— О, это ничего не значит, — махнул рукой Клюге. — Материалы ставки могли пройти и минуя фюрера. А сейчас, как никогда, фюрер нуждается в абсолютно точной и регулярной информации о нашем фронте. Вам, наверно, известно, полковник, что недавно я был в конфликте с фельдмаршалом Боком по поводу тактической цели группы «Центр». Я придерживался первоначальных планов фюрера, чтобы наши армии остановились на реке Десне, а выход на Москву осуществлять с юга. Но затем победила позиция Браухича, и войска «Центра» атакуют Москву. Браухич склонил к этому решению и фюрера. А для нас, солдат, приказ есть приказ — мы, не считаясь ни с чем, рвемся вперед. Не считаемся мы и с сообщениями о том, что русские подтягивают резервы.

— Но ведь и для русских, — сказал Зомбах, — контрнаступление затруднено теми же зимними условиями.

— Вы так думаете? — с иронией спросил Клюге. — У русских есть очень точная поговорка: дома и стены помогают. А мы тут в гостях, полковник. Вы не читали случайно мемуары наполеоновского генерала Коленкура? Обязательно прочитайте… — Клюге кивнул головой через плечо. Спросил: — Ваши агенты… там… не прозевают момента, когда готовность русских к контрудару станет вполне реальной?

— Не должны. В прифронтовой полосе с той стороны у нас больше десятка хорошо работающих агентов.

— Я иногда думаю об этих ваших людях. Смелый народ. И я слышал, все они русские? Это верно?

— Таинственная нация, честное слово, таинственная!

— Почему? — спросил Зомбах. — Люди, склонные и даже влюбленные в рискованную профессию разведчика, есть в каждой нации. И мы их хорошо готовим, надежно оснащаем, мы много платим тем, кто хорошо работает. Вы помните наши сводки по району Гжатск — Вязьма?

— Как же! Как же! — оживился Клюге. — Это была ценнейшая информация, она позволила мне высвободить из боя и перебросить в другое место три дивизии. И силами одной дивизии я сделал то, на что собирался бросить почти всю армию. Это был пример великолепного контакта армии и ее разведки, пользуюсь случаем поблагодарить вас за это.

— За этот эпизод ставка наградила наших людей орденами, — сказал Зомбах.

— По заслугам, по заслугам, полковник! — быстро проговорил Клюге и снова задумался.

— Стремление к такому контакту должно быть и постоянным, и обоюдным, — сказал Зомбах. — Очень досадно, когда сталкиваешься с непониманием и неуважением наших задач.

— Что я могу сделать для вас? — Клюге подвинул к себе огромный блокнот.

— Не можете ли вы отдать приказ, чтобы пока здешний лагерь будет построен и заполнен, мы получали пленных непосредственно от войск? Мы будем производить отбор, а остальных переправлять в ближайшие лагеря.

Клюге сделал размашистую запись в блокноте.

— Хорошо, это будет сделано. Вы правы, армия должна помогать вам лучше, но и вы армии тоже.

— Мы делаем все, что от нас зависит, — с достоинством ответил Зомбах. — Меньше чем за полгода создать в тылу противника широкую агентурную сеть было делом нелегким.

Зомбах и в самом деле был доволен проделанной «Сатурном» работой. И он был уверен, что если бы не вечные интриги службы безопасности да еще холодок в отношениях с армейской верхушкой, дело можно было бы развернуть еще лучше. В этом смысле Зомбах возлагал большие надежды на этот свой разговор с фельдмаршалом Клюге.

— Вы несете большие потери? — спросил Клюге.

— Значительная убыль для нашей работы естественна. Главным образом потери происходят при переходе через фронт. Вот и здесь, позволю себе заметить, помощь нам армии могла бы быть значительно лучшей.

— В настоящее время при переходе фронта наши люди могут рассчитывать лишь на то, что свои не выстрелят им в спину. Но бывало и такое.

— В сентябре на участке сто девятой дивизии. Командир дивизии по нашей просьбе будто бы отдал соответствующий приказ, но приказ почему-то не дошел до флангов дивизии, и мы потеряли двух ценных, хорошо подготовленных агентов. Их застрелили наши солдаты.

— Я расследую это. — Клюге сделал запись в блокноте и, отшвырнув карандаш, сказал: — В свою очередь просьба к вам: будьте до конца честны в сводках, которые достигают стола фюрера. Вы понимаете меня?

— Армия не забудет этой вашей помощи ей. — Клюге встал. — Я буду позванивать вам, а вы звоните мне, не стесняйтесь, я хочу иметь с вами, полковник, настоящий деловой контакт. — Клюге протянул руку. — До свидания, полковник, желаю успеха.

Зомбах вернулся в «Сатурн» в хорошем настроении. Разговор с Клюге получился интересным и весьма обнадеживающим. Зима — все же опасность побочная: армия с ней справится. Надо немедленно сообщить об этом разговоре Канарису, подчеркнув просьбу Клюге относительно честного информирования фюрера.

Зомбах зашел в кабинет своего заместителя Мюллера и рассказал ему о встрече с Клюге. Он рассказал все, кроме того, что собирается подчеркнуть в донесении Канарису.

— Когда им становится плохо, они вспоминают о разведке, — съязвил Мюллер. — Кажется, еще старик Николаи сказал, что армия любит делиться с разведкой только поражениями.

— Неплохо сказано, — усмехнулся Зомбах. — Что нового?

Мюллер раскрыл лежавшую перед ним папку и вынул из нее два оранжевых листка, на каких печатались расшифрованные донесения агентов.

— Два интересных донесения, — сказал он. — Агент Иван сообщает, что за истекшие сутки из Сибири к Москве проследовало тринадцать эшелонов, то есть на два эшелона больше, чем вчера, и на пять больше, чем третьего дня. Второе — от точки «Оскар». Вторично утверждает, что ничего похожего на голод в Москве не наблюдается. — Мюллер положил шифровки в папку. — Я думаю, что оба эти донесения нужно включить в сводку номер один.

Зомбах вспомнил просьбу Клюге и распорядился включить в главную сводку только донесение о сибирских эшелонах. Незачем лезть на рожон. Геббельс в «Фелькишер беобахтер» ежедневно расписывает голодающую Москву, и в конце концов сам этот факт, тем более что он вовсе и не факт, никакого значения сейчас для немецкой армии не имеет.

Мюллер не возражал. Он и сам думал так же, но хотел заручиться поддержкой начальника «Сатурна».

— Остальные точки, — сказал Мюллер, — точно сговорились передавать чепуху. Точка «Южная» нашла нужным радировать о пожаре в керосиновой лавке.

— Да нет же, они бы об этом сообщили. Доносят, как репортеры в хронике: «Сгорела керосиновая лавка». Я дал указание Фогелю, чтобы он всем этим репортерам сделал строгое внушение.

— Только пусть он это делает мягче, без ругани, которая может обидеть агентов. Прошу вас, проследите за этим. Что еще?

— Андросов докладывает, что у него есть, как он выразился, любопытный и очень стоящий экземпляр. Он настаивает, чтобы мы сами поговорили с этим человеком.

— С чего бы это они вспомнили о нас? — удивился Зомбах.

— Чистая случайность, — пояснил Мюллер. — Наш Грейс дружит с каким-то майором из комендатуры, и тот сделал ему этот подарок.

— Ну что ж, учитывая наш голод на кадры, давайте посмотрим, что за экземпляр. Минут через тридцать пусть его доставят ко мне. Приходите.

Зомбах написал личное донесение Канарису о разговоре с Клюге. Как всегда, он абсолютно точно рассчитал время. Только из его кабинета вышел шифровальщик, унесший донесение Канарису, как в дверях появился Андросов.

— Человек, о котором вам говорил подполковник Мюллер, здесь, — доложил Андросов. — Прикажете ввести?

— Подождите, сначала расскажите, что он собой представляет.

— Это он сидит у дверей? — обратился он к Андросову.

— Морда симпатичная, похож на какого-то нашего киноартиста, из-за этого мне кажется, что я его где-то видел.

— Вы видели его у меня в кабинете, — сказал Андросов. — Помните, когда я не отвечал по телефону и вы вошли узнать, в чем дело. А симпатичный он и в другом, для нас более важном, — почтительно улыбнулся Андросов.

— Посмотрим, — хмуро бросил Зомбах. — Расскажите о нем.

Андросов четко, без лишних слов изложил версию Рудина-Крамера и сообщил, что проверка того, что можно было проверить, показания Крамера подтвердила.

— А что? — обратился к Мюллеру Зомбах. — Я верю в такой зов немецкой крови. Письмо отца у вас? Ну-ка покажите.

Андросов вынул из своей папки и протянул Зомбаху письмо. Тот исследовал отдельно конверт, потом начал читать письмо.

— Да, это письмо писал немец… — Зомбах подумал и сказал Мюллеру: — Между прочим, мы эту большевистскую республику немцев Поволжья как резерв кадров использовали плохо.

— Об этих наших интересах, — сказал Мюллер, — большевики своевременно подумали и приняли меры. Республика эта стала для нас недоступной.

— Ах, эти несносные большевики! — рассмеялся Зомбах, которого еще не покинуло хорошее настроение. Он обратился к Андросову: — Давайте сюда вашего красного немца…

— Где и в какой форме вы рассчитываете сотрудничать с нами?

Рудин долго не отвечал, делая вид, будто он напряженно обдумывает ответ.

— Вы задали мне самый трудный вопрос… — пробормотал он и, помолчав еще, спросил: — Можно ответить мне на этот вопрос позже?.. Понимаете, я был готов ко всему, что вы мне сами предложите, о выборе я и не помышлял, но раз вы мне предоставляете эту возможность, я хочу обдумать как следует.

— Какая причина толкнула вас перейти к нам? — спросил Зомбах.

— Было несколько причин, — не торопясь, с паузами ответил Рудин. — Здесь и письмо отца, которое еще раз напомнило мне, какая кровь течет в моих жилах; здесь и хамское отношение ко мне командования партизанского отряда, куда меня забросили; здесь и…

— Почему вас не любило командование отряда? — перебил его Мюллер.

— Любовь или нелюбовь — это не то определение, — скромно улыбнулся Рудин. — За хамством ко мне стоял средний уровень культуры моих начальников.

— Почти всегда люди среднего уровня не любят людей образованных, имеющих это явное превосходство над ними.

— Почему? Наоборот, более естественно их уважение к такому человеку, — сказал Зомбах.

— Да, да, — закивал головой Рудин, — где угодно, только не в России. Проследите трагическую судьбу умных людей России во все времена ее истории. В основе этих трагедий то, что облеченные властью посредственности не признавали ум и талант этих людей. Пушкин, Шевченко, Лермонтов, Некрасов. В России неприязнь клики людей среднего уровня к уму сложилась исторически. — Рудин улыбнулся. — Я, конечно, не причисляю себя к таким гениям, как Пушкин, и моя трагедия в сравнении с его трагедией — песчинка, но для каждого человека своя боль — самая больная. Командиру отряда не нравилось во мне все: и то, что я знаю немецкий язык, а он его не знает; и то, что я люблю книги, а он каждый свободный час заваливается спать; и то, как я разговариваю и не прибегаю, как он, к матерной ругани. Ну и уж, конечно, то, что я по крови наполовину немец. Они называли меня Полуфриц и делали вид, что не знают другого имени. Часто я был не согласен с командиром по поводу действий отряда, но это менее существенно. В конце концов за отряд отвечал он, а не я. А главное — у меня не выходили из головы слова отца, и с каждым днем я чувствовал себя в отряде все более чужим. В конце концов я увидел, что оставаться там мне не по силам. Я мог однажды сорваться и погибнуть. И тогда я сдался в плен…

Рудину казалось, что Зомбах слушает его не только с интересом, но и с сочувствием. А вот Мюллер — тот не сводил с него холодного прищуренного взгляда. Но это были разведчики-профессионалы, и точно определить, что они сейчас думают на самом деле, невозможно. Было видно, как нервничал сидевший в стороне Андросов. Он так сжимал в руках папку, что пальцы у него стали белыми.

— Разрешите мне теперь ответить на ваш первый вопрос? — обратился Рудин к Зомбаху.

— Все, что я сейчас сказал, и есть часть ответа на первый ваш вопрос. Я нахожусь здесь в нашем… простите, в вашем тылу… — смущенно поправился Рудин. — Все дни войны я наблюдал поистине грандиозный размах действий немецкой армии и ее оккупационного аппарата. Но, с другой стороны, я не мог не видеть досадных оплошностей и промахов, которые происходили от незнания специфики Советской России. Именно Советской, а не просто России. Вы меня простите за смелость, но мне кажется, что многие действующие здесь представители Германии изучали Россию только по Достоевскому.

Зомбах не смог удержать улыбки. Он вспомнил, как Канарис на одном совещании сказал, что не в силах понять русскую душу в том ее виде, как она раскрыта Достоевским, и, кроме того, надо полагать, что большевики вывернули эту душу наизнанку и немцам придется иметь дело черт знает с чем…

— Можете вы привести хоть один пример из этих ваших наблюдений? — попросил Мюллер.

— Сколько угодно, — с готовностью ответил Рудин, чуть повернувшись к Мюллеру. — Например, действия оккупационного аппарата по отношению к местному населению. Безжалостность и жестокость по отношению к коммунистам и ко всем их прихлебателям — это трезвая необходимость. Германия должна убрать с этой земли все, что было главной опорой советского режима. Но она, эта жестокость, не должна быть безжалостной и неразборчивой по отношению ко всем людям, живущим на этой земле. Когда в качестве заложников расстреливают наугад схваченных жителей какой-нибудь деревни, иногда, даже не узнав их фамилии, мы… простите, вы в этой деревне из-за каждого расстрелянного приобретаете столько врагов, сколько у этого расстрелянного друзей и родственников. Прославленная покорность русского мужика оканчивается там, где он начинает озлобляться. Еще пример, даже просто вопрос: расстреливать ли заложников на глазах у всей деревни или делать это в другом месте, оставив родственникам право надеяться на лучшее? Опять же учитывая классическую долготерпимость русского человека.

— Гестапо обязано выполнять приказ фюрера о расчистке занятых нами просторов России, — ровным голосом сказал Мюллер.

— Я понимаю это, — подхватил Рудин. — Но не лучше ли проделывать это постепенно, а главное — так, чтобы не озлоблять население, не создавать этим опасность для тыла немецкой армии? Вот и командир нашего партизанского отряда, как только узнавал, что в какой-нибудь деревне произведена жестокая расправа над крестьянами, немедленно посылал туда своих людей и получал оттуда и пополнение отряда, и продовольствие. — Рудин сказал все это, глядя прямо в прищуренные глаза Мюллера, и тот первый отвел взгляд в сторону.

Против того, что сказал этот полунемец, возразить было нечего. Обо всем этом поднимался вопрос и на недавнем секретном совещании в Минске, где Мюллер присутствовал.

Зомбах смотрел на Рудина с возрастающим интересом. Да, у этого красивого парня башка варит. Ему нравилась еще и классически немецкая внешность Рудина. В самом деле, он похож на какого-то киноартиста. Зомбаху нравилось и то, что он говорил. Ведь не дальше как две недели назад, когда Канарис прилетал в «Сатурн», Зомбах сам говорил ему, что гестапо, излишне и торопливо усердствуя, усложняет положение в тылу немецкой армии. Правда, Канарис как будто не обратил на это никакого внимания и отделался шуткой, что за действия гестапо он не отвечает…

— Или взять вопрос о частной торговле в зоне оккупации, — продолжал Рудин. — Русские привыкли к полному отсутствию частной торговли. Вы ее восстановили, но не подумали, как ограничить алчность торговцев. И что получилось? Людям жить трудно, достать что-нибудь для нормальной жизни — целая проблема. У частников все есть, но они дерут с обывателей три шкуры. Обыватель клянет торговцев, но заодно и тех, кто дал им волю. Разве нельзя обуздать частников? Можно и нужно.

Зомбах и Мюллер переглянулись. Это же просто удивительно! Оба они вспомнили недавно полученную оккупационными властями специальную директиву по поводу контроля за ценами и источниками товаров частных торговцев.

— Ну хорошо, — сказал Зомбах. — Вы говорите любопытные вещи, но они к нашей работе не имеют никакого отношения. Вы представляете себе ясно, где вы находитесь?

— Безусловно. Мне все разъяснили. — Рудин посмотрел в сторону Андросова.

— Ну так как же вы представляете себе сотрудничество с нами?

— Как? — удивился Рудин и недоумевающе посмотрел на Андросова. — Я ведь уже подписал обязательство выполнять приказы немецкой разведки. Так что я жду приказа, и все…

— Мы вас пошлем в качестве нашего агента в партизанский отряд. Согласны? — спросил Мюллер, не сводя глаз с Рудина.

— В принципе согласен, — после некоторого раздумья ответил Рудин и, помолчав, продолжал: — Однако мне кажется, что при засылке своих агентов в партизанские отряды вы иногда не учитываете типичные черты военного времени — подозрительности. Нельзя схватить партизана, уговорить его служить Германии и отправить его туда, где он находился до плена. Категорически нельзя. Более правдиво — заслать его совсем в другой район. У нас в отряде рассказывали, как вы вернули одного партизана в отряд, что находится в Задвинском лесу. Его там потрясли, он все рассказал, и его повесили на осине у самой шоссейной дороги да еще прикололи к пиджаку надпись: «Судьба предателя». У меня нет желания последовать за ним. Уж если это обязательно необходимо, забросьте меня к партизанам, которые находятся подальше от моего отряда, и я вам подберу там нужных сотрудников.

— Это надо обдумать, — сказал Зомбах. — Давайте пока закончим. Я прошу вас, Крамер, выйти и подождать в приемной. А вы, Андросов, останьтесь.

Андросов вышел из кабинета Зомбаха спустя полчаса и на ходу сухо бросил Рудину:

В своем кабинете Андросов, как совсем обессилевший человек, тихо опустился в кресло.

— А что такое? — улыбнулся Рудин. — Все как будто идет нормально. Или я ошибаюсь?

— Больше, чем нормально. Зомбах хотел, чтобы вы сейчас же начали работать здесь, в аппарате, но Мюллер настоял, чтобы сначала вы отправились в партизанский отряд.

— Это не страшно. Мюллер, я вижу, очень насторожен, а он не дурак. Надо дать им возможность меня проверить. Нет, нет, все идет хорошо. Спасибо. На каком режиме меня будут держать?

— Приказано определить вас в общежитие при нашей разведшколе, это на территории гарнизона.

— Как и всем курсантам, только в воскресенье и только с двенадцати до трех.

— Негусто, но ничего, управлюсь. Был разговор, в какой отряд посылают?

— Мюллер предложил как раз в тот отряд в Задвинском лесу, про который вы говорили.

— Надеюсь, я могу затянуть свою подготовку, чтобы иметь хоть одно воскресенье с выходом в город?

Глава 16

Ровно в девять ноль-ноль Кравцов, как было ему приказано, явился в гестапо. Старательно сколотив снег с сапог, он подошел к дежурному.

— Мне приказано оберштурмбаннфюрером Клейнером быть здесь в девять утра.

Фамилия Клейнера подействовала, но все остальное дежурный явно не понял.

— Айн момент, — пробормотал он и вызвал по телефону переводчика.

— Узнайте, что надо этому человеку, — обратился к нему дежурный.

Кравцов сказал переводчику, по чьему приказанию он явился. Тот перевел все это дежурному.

— Айн момент, — улыбнулся Кравцову дежурный и позвонил адъютанту Клейнера. Доложив о посетителе, он выслушал, что ему сказали, положил трубку и повернулся к Кравцову. На лице у него уже не было никакого уважения к посетителю. Он кивнул переводчику: — Скажите ему, чтобы он вот там подождал.

Кравцов сел на обшарпанный деревянный диван, видимо, привезенный сюда с вокзала, на спинке дивана было клеймо «МББЖД». В вестибюле становилось все оживленнее. Шли на работу сотрудники, многие из них были в штатском, а их ранги можно было угадать только по степени небрежности, с какой они козыряли дежурному и как тот им отвечал.

Кравцов пристально наблюдал за всем вокруг и старался понять, почему сегодня с ним обошлись так небрежно. Он находил всякие объяснения этому, но только одно, самое тревожное, в которое больше всего не хотелось верить, казалось ему самым реальным: очевидно, они немедленно дали указание в Смоленск, а наши не успели привести в боевую готовность ни «хозяйку дома», ни тюремный архив. Из Смоленска пришло соответствующее донесение, у гестаповцев, естественно, возникло недоверие ко всему, что он сообщил им о себе.

В характере Кравцова была черта, которую Марков иронически называл «недержание решительности». Когда в группе обсуждались очень рискованные действия Кравцова в операции по обеспечению встречи Маркова с товарищем Алексеем, Марков несколько раз спрашивал у него: «Ну а что было бы, если бы у людей товарища Алексея не оказалось больше выдержки, чем у вас?» Кравцов молчал. Что он мог ответить? Он еще долго после той истории вспоминал сцену в хате, и от одного этого воспоминания у него ладонь делалась влажной, как в ту минуту, когда он сжимал в ней приготовленную к броску гранату. А Марков своим ровным въедливым голосом уже спрашивал: «Как вы могли отправить в деревню солдата, не снабдив его паролем?» И снова Кравцов молчал. То, что он допустил крупный просчет, ему было ясно. Самое обидное, что он не только Маркову, но и самому себе не мог объяснить, как он не подумал тогда о таких простых вещах. «Снова и снова недержание решительности…» — со злостью сказал Марков.

Сейчас, сидя в вестибюле в гестапо, Кравцов старался как можно спокойнее обдумать свое положение.

Вдруг дежурного точно пружина подбросила. Вытянувшись в струну, он поедал глазами вошедшего с улицы высокого мужчину в длинном кожаном пальто с запорошенным снегом воротником. Это был Клейнер.

Кравцов тоже вскочил, умышленно неловко и шумно. Клейнер, на ходу стряхивая снег с воротника, безразлично взглянул на Кравцова, прошел мимо, тяжело поднялся по первому пролету лестницы и исчез за ее поворотом. Дежурный насмешливо смотрел на стоящего руки по швам Кравцова.

«Вот в чем дело, — обрадованно думал Кравцов, снова садясь на диван, — я приперся, когда Клейнера еще не было, а без него просто никто не знал, что со мной делать».

И действительно, минут через десять пришел уже знакомый ему гестаповец Циммер. Он издали рукой позвал Кравцова, сказав дежурному: «Это ко мне».

Они зашли в маленький кабинет, в котором стояли простецкий стол без тумб и два венских стула. Один из стульев был связан проволокой. Словом, ясно было, что Циммер — птица некрупная. Он, наверное, догадался, что думает Кравцов, видя его кабинет, вдруг надулся, как индюк, и начал корчить из себя большого начальника.

— Что же мне, Коноплев, делать с вами? — процедил он сквозь зубы.

Между прочим, он действительно не знал, что ему делать с Кравцовым. Клейнер вызвал его и сказал: «Займитесь этим человеком», — а что это значит, не пояснил. Телеграмму в Смоленск Циммер послал только сейчас, потому что вчера целый день Клейнеру было некогда и нельзя было получить у него визу, а без визы отдел связи телеграмму не принимал. В общем, все показывают свою власть, всем некогда, а он, Циммер, должен придумывать, чем заниматься с этим русским.

Циммер был случайным человеком в гестапо. Чтобы спасти от фронта, его устроил туда дядя, известный в Германии писатель, обласканный самим Гитлером за книгу, воспевающую могущество нации. Циммер обиженно думал, что дядя мог бы позаботиться и о звании для своего племянничка. А то вот еле-еле дали ему унтерштурмфюрера и держат на самой грязной работе. Это просто проклятье, как ему не везет. Раньше тот же дядя устроил его в Гейдельбергский университет. Попал он на факультет славяноведения, где ежегодно был недобор студентов. Выучил тяжкий, как свинец, русский язык. Другие со знанием этого языка занимают теперь большие посты, а ему приходится возиться со всякими типами вроде вот этого Коноплева… Тем не менее Циммер старался. Ему чертовски хотелось показать всем выскочкам, что он не лыком шит. Кто знает, кто ведает, а вдруг этот Коноплев окажется его золотой находкой? Недаром же им заинтересовался сам Клейнер…

— Ну что же вы хотите сказать мне, Коноплев? — важно спросил Циммер, заглянув в чернильницу.

Кравцов понимал, что гестаповец не знает, что с ним делать, и решил ему помочь.

— Поручите мне какую-нибудь работу, чисто техническую, просто, чтоб я не бездельничал, — почтительно попросил Кравцов.

Циммер решительно выдвинул единственный ящик стола и достал из него какую-то бумагу.

— Вот мы получили на днях заявление без подписи, — сказал он. — Клейнер поручил мне разобраться, а я что-то ничего тут не пойму. Прочтите, пожалуйста.

Кравцов начал читать удивительнейший по своей гнусности документ:

Кравцов усмехнулся: «Да, трудновато, конечно, немцам разобраться, о ком тут идет речь».

— По-моему, он ненормальный, — сказал Кравцов. — Старуха-пенсионерка, работающая с детьми; мелкий чиновник по страхованию жизни — разве это опасность для великой Германии и ее армии? Посмотрим, что дальше.

— Бывает же так! — рассмеялся Кравцов. — До чего же земля тесна! Он тут пишет про человека, у которого я живу. Это же смешно. Нашла, как говорят у нас, коса на камень. Мой-то хозяин — полный псих, а этот сумасшедший про него как раз и пишет, что он пособник коммунистов. Ну и дела! — Кравцов небрежно бросил донос на стол.

— Я тоже думал, что тут что-то нелепое, — важно сказал Циммер, беря в руки заявление. — Но что мне с ним делать? Эта бумага взята на контроль, и надо официально отвечать, что по ней сделано.

— Знаете что? Для того чтобы вы могли ответить обоснованно, давайте я в течение дня сбегаю по всем указанным здесь адресам и проверю, что это за люди. К вечеру я представлю вам официальную справку.

— А как же вы объясните свое появление, почему вы занимаетесь этим заявлением?

— Если что, я даю ваш телефон: мол, пожалуйста, проверьте, я имею поручение. Вы сходите сейчас к Клейнеру и согласуйте с ним это.

Циммер ушел и через несколько минут вернулся.

— Начальник занят, но его адъютант говорит, что это можно сделать. Только адреса вы выпишите, заявление должно остаться у меня.

Кравцов выписывал адреса и вдруг в самом конце заявления обнаружил оплошность анонима, которая могла помочь его отыскать. Он писал: «Из окна своего вижу православный собор, его святые врата, и дума моя рвется с мольбою к Богу, чтобы он вместе с вами покарал коммунистов, погубивших Россию…»

…Он вышел на небольшую площадь, где находился православный собор. Остановившись возле его ворот, смотрел, где может быть то окно, через которое доносчик смотрит на храм и его святые врата. Прямо против церкви стоял старый приземистый каменный дом с подслеповатыми окнами. «Одно из этих окон его», — с уверенностью решил Кравцов и направился к дому.

Войдя в дом через боковое крыльцо, Кравцов очутился в темном, пахнущем уборной коридоре. Приглядевшись, он увидел дверь и решительно в нее постучал. Никто не ответил. Кравцов толкнул дверь и вошел в комнату. У стола сидели две женщины. Они испуганно смотрели на него.

— Чего не отзываетесь? — грубо спросил Кравцов. — Я из гестапо. Кто здесь живет?

— Да, к вам никого не поселишь. У кого тут есть лишняя площадь?

— Да где ей тут быть, лишней? — осмелев, заговорила женщина. — Мы сами поселенные тут как погорельцы.

— Кроме одного, — оживилась вдруг женщина. — Вот у него-то как раз самая большая комната, раз в пять больше нашей.

— Бывший церковный староста Михайловский. Вы только поглядите, как он живет! Тут же все говорят, что он в соборе ценности с икон ободрал и теперь меняет их на продукты.

— Где его комната? — строго спросил Кравцов.

Кравцов вошел к Михайловскому без стука. Два окна комнаты были занавешены какой-то одеждой. В дальнем углу трепетал кровавый язычок лампады, чуть освещавший вытаращенные глаза святого на иконе.

Кравцов подошел к окнам и сорвал затемнение. На старой деревянной кровати красного дерева лежал старик с благообразной белой бородкой. Он со страхом смотрел на Кравцова.

— Что… что вам надо? — с трудом выговорил он.

Михайловский вскочил с постели и, торопясь, начал натягивать штаны.

— Садитесь сюда. Так. — Кравцов вынул из кармана лист бумаги с выписками из доноса и, не давая старику опомниться, строго сказал: — Вы написали нам заявление? Почему без подписи?

— Да, так уж… подумал… а вдруг… — ответил, заикаясь, Михайловский.

— Ну как же, как же! Я же и уповаю на ваше могущество.

— Уповаете, значит? Уповаете, а сами вставляете нам палки в колеса? — повысил голос Кравцов.

— А так. Мы с утра до утра ловим врагов настоящих, опасных, а вы решили отвлечь наши силы на старуху из детского сада, на полоумного садовника и на прочую мелкую шваль. Думаете, нам непонятно, зачем вы это делаете?

Блеклые глаза Михайловского налились ужасом, голова как повернулась налево, так и застыла, точно столбняк его хватил.

— Я этого не хотел, видит Всевышний, не хотел, — пролепетал он.

— Хотел или не хотел — это на вашей темной душе, а факт налицо — попытка повредить работе гестапо. И за это придется отвечать, мы шутить не любим!

— Извиняюсь… премного извиняюсь… Это от нервов, — прошептал старик, схватившись руками за стол.

— Вот ручка и бумага, — Кравцов еле сдерживал смех. — Пишите, я продиктую…

— Боже мой, боже мой! — лопотал Михайловский, пытаясь взять ручку непослушными пальцами. — Слушаю-с.

— Пишите: «Я, Михайловский, сознаюсь, что послал в гестапо заявление без подписи, желая помешать работе немецкой администрации…»

Михайловский соскользнул со стула и встал на колени.

— Христом богом клянусь! Не думал! Пожалейте старого человека! Лишил бог разума на старости! К стопам вашим припадаю! — выкрикивал он, задыхаясь.

— Ладно. Хватит. Пишите так… — он подождал, пока старик снова уселся за стол. — Значит, сознаюсь и так далее, а потом напишите так: «Письмо послал, не подумав о том, что сообщал о всяких мелких людях, не представляющих опасности новому порядку, как не думал и о том, что я мог направить гестапо по ложному пути и отвлечь от настоящих врагов Германии. За это приношу свои глубокие искренние извинения и прошу не привлекать к ответственности, учитывая мой преклонный возраст». Подпись и чтоб разборчиво, — приказал Кравцов.

Михайловский расписался. Кравцов взял бумажку, аккуратно свернул ее и положил в карман.

Михайловский судорожно вздыхал и мелко крестился, глядя на лампаду.

— Подождите, рано еще Бога благодарить. Где ценности, которые вы украли из собора?

— Не брал… свято слово, не брал! Перед Богом, вот перед ликом Николая-угодника клятву даю!

— Ну-ну, — усмехнулся Кравцов. — Угодник вам, лжецу и вору, может, и поверит, но гестапо — нет! — Кравцов ударил кулаком по столу. — Гадина! В то время как все честные люди отдают последнее, чтобы помочь Германии в ее священной борьбе с большевиками, он ворует ценности, чтобы жрать масло и писать вредительские донесения! Собирайся и мигом! Мы тебе покажем, что такое гестапо и чем оно занимается. Ну быстро!

Михайловский встал со стула, его качнуло и он завыл высоким бабьим голосом.

— Если хочешь жить, тварь проклятая, ценности — на стол. Ну?

Михайловский сделал несколько шагов и повалился на постель.

— Здесь они, — пробормотал он, показывая на перину под собой.

Старик сполз с постели и трясущимися руками стянул на пол перину. Под ней на досках лежали куски иконных риз, большой крест с цепью и сверток в белой тряпке.

— Здесь не все, — убежденно сказал Кравцов. — Выходит, жить тебе надоело? Одевайся.

Старик прошел в угол комнаты к стоявшему там пузатому самовару, открыл крышку и вытащил оттуда золотую цепь, крест, кадильницу, чаши.

— Теперь все, — выдохнул старец. — Стреляйте, не стреляйте — все.

— Садись, негодяй, к столу. Пиши! Если что тебя и спасет, так только чистосердечное признание. Ах ты, крыса церковная, Бога ограбил!

— Нечистый попутал… нечистый в грех склонил… — лепетал старик.

— Пиши: «Я, Михайловский, произвел кражу церковных ценностей в православном соборе». Написал? Так. Дальше: «Сознаваясь в этом преступлении, передаю похищенные мной ценности гестапо на укрепление великой Германии. Да здравствует Адольф Гитлер!» Написал? Подпишись разборчиво. Давай сюда.

Спрятав и эту бумажку, Кравцов пересчитал ценности и написал расписку: «По поручению гестапо я, Коноплев, принял от гражданина Михайловского похищенные им в церкви ценности в количестве тридцати двух предметов».

— Вот тебе, гадина, расписка, мы не воры, как ты. И завтра утром придешь в гестапо, получишь на эту расписку печать. Спросишь там господина Циммера. Запомнил?

— Правильно. Не вздумай скрыться, под землей найдем, ворюга.

Кравцов завернул в скатерть ценности и ушел…

Когда Кравцов в комнате Циммера развязал свой узел и высыпал на стол его содержимое, унтерштурмфюрер побледнел. Выслушав рассказ Кравцова, он немедленно позвонил Клейнеру.

— Прошу извинить меня, господин оберст, но я очень прошу вас зайти ко мне. Чрезвычайно важное и необычное дело.

Пришел Клейнер. Он выслушал рассказ Кравцова, не сводя глаз с рассыпанных на столе блестящих вещей, и сделал вид, будто ничто его не удивляет.

— Я благодарю вас, Коноплев, за эту очень полезную для Германии операцию, — сказал он и обратился к Циммеру: — Отнесите это ко мне в кабинет. До свидания, — он кивнул Кравцову и вышел.

Глава 17

Савушкин продолжал возиться с немецким инженером Хорманом. Он думал, что эта его операция будет совсем не длительной: наша авиация разобьет новый аэродром, а он получит другое, более интересное задание. Но почти готовый аэродром почему-то не бомбили, а Москва требовала продолжать коммерческий альянс с инженером. Савушкин ведь не знал, как далеко была нацелена Москвой проводимая им операция. Уж очень противный тип этот Хорман! Прямо не человек, а ходячая коллекция пороков. Все в нем есть: и жадность, и развращенность, и непроходящая склонность к спиртному, и даже элементарная физическая нечистоплотность. Вечно от него пахнет кислым потом и каким-то духовитым ромом, который он очень любил. Савушкин заметил, что даже его коллеги с ним в быту не общаются. Но, надо быть справедливым, Хорман удивительно преображался, когда занимался своим инженерным делом. В последние дни Савушкин уже имел возможность бывать там, где строился аэродром, и не раз видел, как инженер руководил работами и как почтительно, с каким уважением слушали его указания другие инженеры. Но Савушкину от этого легче не было.

Меж тем коммерческий альянс Савушкина и Хормана постепенно укреплялся. Уголовника Анатолия удалось отстранить от этой игры очень просто: Савушкин снабжал его табаком, который тот выгодно сбывал, и в дела с инженером не лез.

Но не так-то легко было Савушкину вести с Хорманом коммерческие дела. Никаких денег, кроме долларов, инженер не признавал. Он изложил Савушкину свою нехитрую теорию о деньгах, а заодно изложил перспективы собственной жизни. Располагая небольшим количеством русских слов, он говорил:

— Франция — капут. Понимать? Я из Франция пил коньяк. Цо-цо! Очень хорош коньяк унд дамы, абер метхен. Цо-цо! Очень хорош! Абер я был дурак, гросс дурак. Коллеги пили коньяк аух, абер искал бриллиант, золото, платина, доллар. Понимаешь? Я не искал. Гросс дурак. Теперь — нет. Я не дурак. Ты говорил — рубль. Что есть рубль? Россия фьюить, и рубль есть зеро — ноль. Марка? Марка оккупации есть пипифакс, папир фюр туалет, понимаешь? Рейхсмарка? — тут он испытующе посмотрел на Савушкина, потом подмигнул ему и поднес палец к губам: — Тсс! — и продолжал шепотом: — Рейхсмарка аух капут. Может быть. Понимаешь? Иван крак фрица и фьюить! Рейхсмарка аух зеро — ноль. А доллар — гросс валюта, очень хорош… — он вздохнул: — Россия доллар нет. Вольдемар, дай мне золото, серебро, платина, хорошие камешки, гольд ринг — кольцо, бранзулет унд зо вейтер. Сегодня война есть, завтра война нет. Германия хорошо, Германия плохо, а мне всегда хорошо. Семья моя большой, очень большой… — он приготовился загибать пальцы, но передумал и засмеялся. — Цвельф, двенадцать, сын — три, дочь — четыре ун зо вейтер. Очень много надо золота, очень. Понимаешь, Вольдемар?

— Конечно, понимаю, — печально и сочувственно произнес Савушкин. — Но где тут много золота?

— Я ищу, господин Хорман. Вот привез тут кое-что…

Савушкин полез в потайной карман и вытащил небольшой узелочек. Быстрым движением Хорман надел очки, глаза его стали совершенно трезвыми.

В узелке были четыре золотые десятирублевки царской чеканки, усеянная мелкими рубинами браслетка со сломанным замком, золотой корпус от старинных карманных часов, золотая цепочка с крестиком и, наконец, брошка из непонятного металла с двумя эффектно сияющими синими камнями. Это было все, что пока смог достать для Савушкина Бабакин, употребив для этого свои торговые связи в городе.

Хорман осторожно брал вещь за вещью, подносил ее к глазам, взвешивал на ладони, пробовал на зуб. О десятирублевках он сказал: «Очень хорош. Фирма хорошо есть». О других вещах он говорил осторожнее. Но Савушкин видел, что именно это ему и надо, и решил никак не продешевить свой товар.

Торг длился более часа. Несколько раз Хорман категорически кричал:

— Мало, — убежденно произносил Савушкин и начинал сгребать со стола вещи.

Торг возобновлялся. Хорман шел в соседнюю комнату и выносил оттуда еще одну банку консервов или плитку шоколада. Бросив их в кучу, которая занимала уже половину дивана, он кричал:

Наконец они поладили. Хорман забрал ценности и помог Савушкину уложить продукты в мешок. Он все вздыхал и, укоризненно глядя на Савушкина, ворчал:

— Бизнес есть бизнес, — смеясь, отвечал Савушкин. — Не хотите — не надо, и больше я не приду.

— Нихт, нихт, Вольдемар, ты давай аух золото! Давай! — в глазах у Хормана вспыхивали радостные огоньки.

В сумерки Хорман на своей машине, которой он сам управлял, отвез Савушкина до того места на шоссе, где в сторону леса шла еле накатанная санная дорога. Здесь они попрощались. С помощью Хормана Савушкин взвалил на спину мешок с продуктами и пошел к лесу. Хорман развернул машину и уехал обратно. В глубине леса Савушкина ждали три бойца Будницкого и запряженные лошадью сани-розвальни.

К рассвету Савушкин был уже на зимней базе своей группы.

Марков внимательно выслушал его рассказ о сделке с Хорманом.

— Видите? Вот дело у нас и пошло, — сказал Марков.

В это время из-за полога раздался голос Гали Громовой:

— Рудин вернулся из отряда в «Сатурн». Сейчас расшифрую полностью…

— У людей — дело, — угрюмо произнес Савушкин.

— Отставить эти разговоры! — внезапно разозлился Марков. — Найдите Будницкого и заприходуйте доставленные вами продукты. Опись ценностей есть?

— На первый раз прощаю, в дальнейшем приказываю составлять абсолютно точную ведомость. Эти ценности не наши с вами.

— В том смысле, что они ничьи, — усмехнулся Савушкин, но напоролся на такой взгляд Маркова, что счел за лучшее вытянуться и отрапортовать: — Будет выполнено!

В землянке Будницкого было полно народу. Савушкин остановился в дверях, пытаясь через пелену табачного дыма разглядеть, где Будницкий. Но фонарь «летучая мышь» плохо освещал землянку, и Савушкин слышал только голос Будницкого, густой, с сиплой хрипотцой, не проходившей у него с осени.

— Сколько раз было говорено! — раздраженно отчитывал кого-то Будницкий. — Лыжи нам даны, чтобы забыть о дорогах. Это перекрывает все недостатки зимы. А ты это единственное свое преимущество отдал противнику и чуть не заплатил за это головой.

— Метель была, — оправдывался боец сонным голосом. — Я же боялся, что не выйду на Осиповичи.

«На Осиповичи? — удивился и позавидовал Савушкин. — Вон уже куда забираются!..»

Бойцы Будницкого уже давно совершали далекие рейсы или, как выражался Будницкий, рывки на дальность. До глубокой осени они передвигались на велосипедах, а теперь — на лыжах. Группы, уходившие в рейды, состояли из двух-трех подрывников и боевого прикрытия. Будницкий сам разрабатывал план каждого такого рывка. Он так строился, что противник ни за что не мог понять, откуда появляются и куда исчезают эти неуловимые отряды. На боевом счету отряда уже было больше десятка взорванных мостов, около десяти сваленных под откос эшелонов и разнообразные диверсии в городах и в деревнях на немецких складах и базах. Вот и сейчас он слушал доклад своего бойца-подрывника, который с группой ходил в Осиповичи и, видно, допустил там какую-то ошибку.

— Ну ладно, рассказывай, как было, — наконец примирительно сказал он.

— После перестрелки, — рассказывал боец, — я, как было по плану, сделал вид, будто ухожу на север, и вышел там на чью-то лыжню. И тут же аккуратненько, чтобы по следу ничего не было видно, развернулся обратно по своей же лыжне.

— Правильное решение, — одобрил Будницкий. — Но как же ты прикрытие потерял?

— Так уже ночь и ни зги не видать. Фрицы за мной не пошли. Ну, думаю, тем лучше. Можно довести дело до конца, а потом уже искать прикрытие. Я обошел Осиповичи с юго-запада, в леску спрятал лыжи, маскхалат, мины подвязал под пальто и пошел в город. Метель затихла, а мороз — жуть! Все фрицы забились в помещение, а техника — на улице. Одну магнитку я прилепил под брюхо бензоцистерны. А потом мне повезло: на железнодорожной ветке, что идет к военному городку, я обнаружил четыре платформы со снарядами или с авиабомбами — не знаю, все брезентом было прикрыто. Заложил две магнитки.

— А как же! Добрался до своих вещей и там часа два пролежал в снегу. Первой пошла цистерна. Дала хорошее освещение местности. Потом пошли платформы. Тут уж было не столько света, сколько звука, не меньше как полчаса рвались те снаряды или бомбы. Сплошной гром стоял. Ну а потом я снялся и стал искать прикрытие. А оно тут как тут…

— Ладно, — махнул рукой Будницкий. — Садись пиши своей рукой все, что было, в боевую книгу.

Савушкин протолкался к Будницкому, но ему неловко было при бойцах затевать разговор о переписи каких-то колец и брошек. Но Будницкий знал, зачем пожаловал к нему Савушкин.

— Садитесь, будем ваше барахло оформлять. — Будницкий подвинул Савушкину ящик. — Все свободны, — сказал он бойцам и, когда они вышли из землянки, доверительно спросил: — Влетело от Маркова?

— Из меня просто дым шел, — рассмеялся Будницкий. — А кто же знал, что всю эту дрянь надо взвешивать да еще пробу на ней искать. Тьфу!

Они составили подробную опись ценных вещей и оба ее подписали.

— Дело сделано, — сказал Будницкий. — А между прочим, интересно, польза от этого барахла есть?

— Должна быть, — уклончиво ответил Савушкин и поспешил уйти. По дороге от землянки Будницкого его перехватил юный адъютант Маркова Коля.

— Скорей к начальнику, товарищ старший лейтенант!

Возле Маркова стояла радистка Галя. Марков что-то писал, очевидно, радиограмму, которую она ждала. Увидев вошедшего Савушкина, Марков молча протянул ему бланк расшифрованной радиограммы, только что полученной из Москвы:

Нельзя сказать, что эта радиограмма доставила Савушкину наслаждение: это было видно по нему.

— Вот так, товарищ Савушкин, — рассмеялся Марков. — Спекуляция — тоже работа.

Глава 18

Солнце билось в сплошь замороженное окно. Бугристый косматый лед на стеклах стал нежно-голубого цвета, а там, где лед был потоньше, он золотился. Рудин проснулся давно, но не торопился вылезать из теплой постели. С вечера протопленная «буржуйка» давно окоченела, и в комнате было холодно. Сам Зомбах сказал ему вчера, чтобы он выспался как следует. Чертовски приятно понежиться вот так в тепле, смотря на люто промороженные стекла. Рудин любил это в детстве и сейчас улыбнулся далекому своему ребячьему воспоминанию. В зимние каникулы, когда валяться в постели можно было сколько угодно, он любил наблюдать, как с наступлением дня изменялся морозный рисунок на окне. Это происходило медленно, почти незаметно, и на окно нужно было смотреть не отрываясь. Вот и сейчас Рудин попробовал наблюдать за рисунком мороза, но тут же об этом забыл и стал думать о вчерашнем и о том, что он делал последние дни.

Заброска его в Задвинский лес к партизанам прошла удачно. Ни у кого из рядовых партизан и мысли не могло быть, что он прибыл с какой-то специальной целью. Просто приходил для связи человек из подполья и спустя десять дней ушел. А вместо него для связи остался другой. Как всегда, Марков умно и тщательно обеспечил операцию. Вторым человеком, оставшимся в отряде после ухода Рудина, был Добрынин. Он будет теперь жить в деревне Конищево у одинокой старухи, и эта хата будет местом явки для партизан. Он же будет и тем агентом «Сатурна», которого завербовал Рудин.

Вернувшись в «Сатурн», Рудин представил начальству обстоятельную докладную записку о партизанском отряде. В ней — одна сущая правда. Но она неопасна: этот небольшой отряд весной вообще перестанет существовать и сольется с другим, расположенным в семидесяти километрах восточнее. А пока идет зима, «Сатурн» будет иметь об отряде вполне достоверную информацию. Только на тот случай, если гитлеровцы вдруг захотят сделать на партизанскую базу авиационный налет, в докладной записке Рудина даны неточные координаты отряда. С приближением весны Добрынин начнет снабжать «Сатурн» донесениями о страшной склоке, якобы возникшей среди его командования. В конце концов в результате этой склоки отряд будто бы распадется и перестанет действовать. Добрынин останется без работы и явится в «Сатурн».

О пребывании в отряде Рудин лично докладывал Зомбаху и Мюллеру. Никогда ни от одного своего агента они не имели такой обстоятельной и точной информации о партизанах, о трудностях их зимнего житья в лесу и о том, что же в конце концов представляют собой эти таинственные лесные солдаты. Рудин докладывал по-немецки, и оттого начальникам «Сатурна» все, что он говорил, казалось еще достовернее. Но Рудин и в самом деле говорил правду. Да, партизанам зимой в лесу очень тяжело. Не хватает продуктов, а достать их в деревнях очень трудно и опасно. А если речь пошла о составе отряда, то вот кто они, эти лесные солдаты: учитель, ветеринарный фельдшер, шестидесятилетний крестьянин, заведующий аптекой, советский офицер, потерявший одну руку в начале войны, два школьника и так далее. Вообще ничего страшного — таков подтекст этой части доклада Рудина. Он же не был обязан при этом давать еще боевую и политическую характеристику этим людям. Но здесь-то и таилось то, что оккупантам понять не дано. К примеру, заведующий аптекой к зиме на своем боевом счету уже имел два взорванных железнодорожных моста и девятнадцать лично им уничтоженных гитлеровцев. Зачем Зомбаху и Мюллеру знать эти «частные подробности»?..

Вчера в конце дня Зомбах снова вызвал Рудина к себе и объявил, что его оставляют работать непосредственно в аппарате «Сатурна».

— Вы будете значиться инструктором при школе, где мы готовим агентов. Но работа у вас будет гораздо шире… — Зомбах наблюдал, какое впечатление произвели его слова на Рудина, но лицо его в это время выражало только усталость. — Все же в какой-то степени участвовать в работе школы вам придется. Я, например, хотел бы знать ваше мнение о программе нашей школы, методах обучения и о качестве преподавателей. Будете работать и непосредственно в центре. Ваше знание современной России очень ценно для нас. Большинство работающих в центре русских ни черта не знают о России. Я хотел бы, чтобы вы также вплотную подключились к Андросову для проверки контингента, из которого мы отбираем агентов. По моему твердому убеждению, это тоже должны делать только люди, знающие современную Россию. И последнее: я вам верю, и не только потому, что в жилах у нас с вами течет одинаковая кровь. Я редко ошибаюсь в людях и не хотел бы — это прежде всего в ваших интересах — ошибиться в отношении вас.

— Постараюсь оправдать ваше доверие, — просто и скромно ответил Рудин.

— Жить вы будете в доме преподавателей школы, Андросов вас туда отведет. — Зомбах встал. — Идите и хорошенько выспитесь.

Во время этого разговора в кабинете находился и Мюллер. Он сидел в сторонке и перелистывал бумаги в толстой папке. Со стороны казалось, что он занят какими-то своими делами. Но, выйдя из кабинета Зомбаха, Рудин снова подумал, что главная опасность для него — Мюллер. Он явно хитрее, а главное, настороженнее Зомбаха. Вот и сейчас, лежа в постели, Рудин стал думать об этом же. По-видимому, Мюллер в отличие от Зомбаха все еще не доверяет ему полностью, и об этом надо все время помнить…

Размышления Рудина прервал осторожный стук в дверь.

Пришел Андросов. Он подвинул стул вплотную к постели Рудина, сел и тихо сказал:

— Вчера после того, как вы ушли, Мюллер до полуночи анализировал вашу докладную о походе к партизанам. Там все в порядке?

— Не беспокойтесь, все там чисто. — Рудин улыбнулся. — Но все же я не бог, а всего только человек.

— Мюллер запросил в радиоотделе все волны, на которых работают партизанские рации.

— И здесь его ждет разочарование. Длина волны, которая мной сообщается, принадлежала одному из отрядов.

— Спустя некоторое время он собирается вызвать для проверки человека, которого вы оставили агентом в Конищеве. Человек этот крепкий? Ведь с Мюллером шутить нельзя.

— Успокойтесь, Андросов. Мюллер тоже не бог. Какие новости?

— Сегодня наша школа выпускает очередную группу агентов, семнадцать человек. Зомбах прислал меня к вам сказать, чтобы вы присутствовали на проверочной беседе с агентами, — так сказать, для первого знакомства с делом.

— Обязательно. Он обычно проваливает каждого второго агента.

— Осторожней, прошу вас, — тихо произнес Андросов.

— Мы с вами, дорогой друг, начали большую войну и обязаны быть смелыми. Умными и смелыми. А если мы начнем креститься на каждую тень, никакой войны у нас не получится, будет лишь пассивная оборона. Вы понимаете это?

— Все же я считаю своим долгом предупредить вас еще об одном человеке, который тоже будет на проверочной беседе и с которым вам наверняка придется столкнуться в дальнейшем. Этот человек ведает в «Сатурне» всей русской документацией. Яков Иванович Щукин. Я о нем почти ничего не знаю, мы с ним только здороваемся, но, судя по всему, он попал к немцам по убеждению.

— Думаю, как и я, из армии. Нашу военную документацию, и не только военную, знает отлично. Работает старательно, документы делает классно. Даже Мюллер относится к нему с уважением и доверяет ему. Угрюмый и злобный человек.

— Не знаю, но думаю — да. — Андросов посмотрел на часы. — Вставайте, вам еще надо позавтракать. Проверочная беседа ровно через час.

Проверочная беседа проводилась в просторной комнате. За столом сидели Зомбах, Мюллер, Андросов и незнакомый Рудину немецкий офицер. Вдоль противоположной стены сидели, очевидно, преподаватели школы. За отдельным маленьким столиком, на котором лежала груда папок, сидел Щукин. Рудин сразу догадался, что это именно он, и с любопытством его разглядывал. У него было острое, костлявое лицо с застывшим выражением недовольства, глаза, спрятавшиеся в глубоких ямах под выпуклыми надбровьями. Спокойные движения больших рук. Держится уверенно, независимо. Заметив все это, Рудин стал прислушиваться к ходу проверочной беседы.

Щукин называл фамилию, и очередной курсант входил в комнату. Экзамен вели через переводчика. Вопросы были самые разнообразные, касались и географии, и истории, и чисто военного дела. Больше других спрашивал Мюллер и тот незнакомый Рудину офицер, который, как выяснилось по ходу экзамена, являлся начальником школы и отдела агентурной связи старшим лейтенантом Фогелем. Было заметно, что вопросы Фогеля особых трудностей курсантам не доставляли. Он, видимо, спрашивал их точно по учебной программе. В конце концов он как начальник школы был заинтересован в том, чтобы его питомцы выглядели подготовленными. А вопросы, которые задавал Мюллер, были один сложнее другого. И было видно, что Мюллер не только отлично знает всю технологию разведывательной работы, но неплохо понимает и ее специфические особенности в России. В самом начале проверочной беседы он срезал трех курсантов и назначил им дополнительный срок обучения.

К столу изломанной походкой, с чуть заметной ухмылочкой на красивом лице подошел крепкий парень. Он остановился и, ожидая вопроса, разглядывал стену над головой начальства.

Сначала спрашивал старший лейтенант Фогель. На его вопросы Зилов отвечал с вызывающей краткостью, но очень ясно и по смыслу правильно. Один вопрос задал Зомбах. Уверенно отвечая на него, Зилов почтительно смотрел на полковника. Но потом за него взялся Мюллер. Он называл фамилии советских государственных деятелей и требовал сказать, какие посты они занимают. Но и это Зилов знал точно и отвечал с каким-то задором, даже с лихостью. Мюллер поблагодарил его и сказал, что у него вопросов больше нет. Фогель уже сделал знак Зилову сесть на свое место, но в это время руку поднял Рудин.

— Прошу, прошу, — заинтересованно сказал Мюллер.

— Курсант Зилов, ответьте, пожалуйста, сколько стоит в Москве проезд в метро и на трамвае? Зависит ли цена билета от длины маршрута?

Зилов повернулся к Рудину, смотрел на него злобно сузившимися синими глазами и молчал. Он не смог ответить на вопрос Рудина.

— Я это узнаю на месте, — произнес он наконец.

— Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что такие вещи вы должны знать так же твердо, как свое имя и фамилию, — сказал Рудин.

Зомбах начал что-то говорить, но Мюллер перебил его и сказал:

— Но в преподавании обстановки этой детали не было, — попробовал спасти положение Фогель.

Зилову назначили месяц дополнительной учебы, а преподавателю обстановки было приказано проконсультироваться с Рудиным.

После проверочной беседы Рудин вместе с Андросовым шел в «Сатурн» по залитой солнцем заснеженной улице. От сверкающей вокруг белизны резало глаза, и взгляд отдыхал только на высоком блекло-голубом небе. И было так тихо, что слышны были скрипучие шаги часового у дальнего шлагбаума.

— В этом квартале живут посторонние? — спросил Рудин.

— Ни одного. Только аппарат «Сатурна», комендантская рота да еще школа.

— Для сотрудников вход и выход по пропускам?

— Нет. Просто каждый вечер всем сотрудникам сообщается новый суточный пароль.

— Наверное. Во всяком случае мне его сообщают.

Некоторое время они шли молча, потом Рудин сказал:

— Главная наша задача — добывать и передавать в Москву дислокацию агентурных точек в советском тылу.

— Я уже думал об этом, — Андросов вздохнули. — Это нелегко. Я дислокации не знаю. План с нанесением точек есть только в двух экземплярах: у Зомбаха и у Мюллера. Кроме того, есть еще книга учета агентурных донесений. Она в одном экземпляре, хранится у Зомбаха. Думаю, что адреса агентов знает еще Фогель как начальник радиосвязи.

— Убежденный нацист, карьерист, и, может, единственное его достоинство — не очень умен.

— За всю работу здесь — только раз, издали, в кабинете Зомбаха.

— Бывает вам известно, где и когда агенты пересекают фронт или где их сбрасывают с самолета?

— Нет. Даже летчики, насколько мне известно, получают специальную карту перед самым вылетом, а затем, когда возвращаются, на аэродроме у них эту карту отбирает представитель «Сатурна».

— Возможно, что в личном деле агентов. Точно не знаю.

— Вряд ли. Его дело — подготовить документы. Вообще все, что касается тайного тайных, прячется здесь крепко…

В течение трех дней Рудин работал с преподавателем обстановки Гуреевым. Это оказалось довольно рискованным делом. Гуреев был уязвлен вмешательством Рудина на проверочной беседе и тем, что теперь и ему самому приходится как бы экзаменоваться перед Рудиным. Слушая каждый совет Рудина, он, видимо, страстно хотел обнаружить в этих советах какой-нибудь промах. Гурееву было не меньше тридцати лет. Худощавый, с желтым угловатым лицом, с отечными мешками под серыми узкими глазками, с руками, всегда находящимися в движении, он производил впечатление тяжело больного человека. Но ходил он удивительно легкой спортивной походкой и был поистине неутомим. Работая по четырнадцать, шестнадцать часов в школе, он каждое утро встречался с Рудиным выбритым, подтянутым, аккуратно одетым. Его довоенной биографии Рудин не знал, но по всему было видно, что по крайней мере до тридцать девятого года он жил в Советском Союзе. Сам он сказал Рудину, что работает в абвере уже несколько лет. Это был ярый враг всего советского, слово «коммунист» он попросту не мог спокойно произносить и вместо него чаще говорил «господа большевички». Человек он был наблюдательный и обладал прекрасной памятью. Пожалуй, лучшего преподавателя обстановки трудно было бы найти. Но тем сложнее теперь было положение Рудина. Он сначала собирался на каждые две-три подлинные детали обстановки давать одну неправильную. Но в первые же минуты разговора с Гуреевым он отказался от этого плана. Гуреев слишком хорошо знал советскую жизнь и явно ложную деталь мог легко обнаружить. Их занятия были своеобразным поединком, когда каждый стремился поймать другого на незнании какой-то жизненной детали. По ходу занятий у Рудина выявилось только одно преимущество — он очень хорошо знал Москву, а Гуреев в последний раз был там, по-видимому, в тридцать седьмом году. Это склоняло поединок в пользу Рудина, но постоянное напряжение отнимало силы и действовало на нервы, тем более что все это время Рудин продолжал напряженно думать о главном. Черт с ним, с этим преподавателем обстановки, завтра же он доложит Мюллеру, что Гуреев прекрасно знает свой предмет, и делу этому конец. В конце концов что изменится оттого, что какой-нибудь агент обстановку будет знать чуть хуже или чуть лучше? Главное в другом — нужно знать адреса агентов. Будут адреса, и тогда будет сведена на нет и опасная работа Гуреева.

Но шли дни, недели, а эта главная цель по-прежнему оставалась для Рудина недосягаемой. Его не обрадовало даже то, что ему, как и всем сатурновцам, по вечерам стали под расписку сообщать пароль на выход из гарнизона. На что ему этот выход, если не с чем идти на связь к Бабакину?

Глава 19

Система секретности в «Сатурне» была продумана очень тщательно и соблюдалась с чисто немецкой пунктуальностью. Радиосвязью с агентурой ведал Фогель. Все агенты получали радиограммы только за одной подписью «Доктор» и знали, что Доктор — это Фогель. Еще в школе их приучали к этому псевдониму Фогеля, и они никогда не обращались к нему по фамилии, только: «Господин Доктор». Полученные от агентов радиограммы записывали в одном экземпляре и также в одном экземпляре расшифровывали. Если в них не было ничего особенно важного, Фогель тут же подтверждал по радио агенту получение и сообщал ему, опять же за подписью «Доктор», имеющиеся для агента указания. Если же радиограмма требовала срочного вмешательства начальства, Фогель немедленно относил ее Зомбаху или Мюллеру. Однако Фогель не имел права вести запись адресов агентурных точек, и если он и знал некоторые из них, то только благодаря тому, что в самом тексте радиограммы бывали какие-то детали о месте нахождения агента.

Зомбах или Мюллер, получив радиограмму в одном экземпляре, своей рукой делали единственную ее копию. Подлинник вкладывался в личное дело агента, хранившееся в синей папке, а копия — в папку зеленую. Таким образом, Зомбах и Мюллер всегда имели под рукой весь агентурный материал, к которому больше ничья рука не прикасалась. В кабинете у обоих стояло по нескольку сейфов, где хранились эти папки. Сводный список агентов был только в одном экземпляре.

Но все же радиодонесения по ходу дальнейшей над ними работы видели и другие, правда, немногие, сотрудники «Сатурна». Это происходило, когда Зомбах и Мюллер вынуждены были обращаться за консультацией к специалисту. Для этого в центре работали люди, знающие железнодорожный транспорт, авиацию, электротехнику, химию. Когда требовалась консультация по чисто русским условиям, к начальству вызывали Андросова или Гуреева. И только тогда Андросов получал возможность прочитать какое-то одиночное радиодонесение.

За прошедший месяц один раз был вызван к Мюллеру для консультации и Рудин. Агент, явно находившийся в Москве, сообщал, что ему представилась возможность приобрести за деньги московский паспорт и надежно переделать его на свое имя. Он испрашивал разрешения начальства на эту операцию.

— Как вы считаете, можно на это пойти? — спросил Мюллер.

— Весь вопрос в том, — подумав, ответил Рудин, — достаточно ли квалифицирован агент, чтобы определить надежность переделки паспорта. В советской паспортной системе действует очень хитрая система индексов на паспортных бланках. Милиция всегда точно может узнать, где этот паспорт выдан. И если индекс вдруг не совпадет с биографической версией агента…

— Но он сообщает, что паспорт московский, — перебил его Мюллер.

— Он под этим может понимать только московскую прописку, — спокойно продолжал Рудин, — а штамп на паспорте может быть любого индекса. Мало ли откуда перебрался в Москву хозяин паспорта? Если этот паспорт московский по индексу, это не устраняет, а, наоборот, усиливает опасность разоблачения. В условиях военного времени милиция настороженна, работает бдительно и ей легко получить по Москве любую справку об этом паспорте и его владельце.

Мюллер целую минуту думал, смотря на Рудина, потом сказал:

— Да, пожалуй, идти на это не следует. Спасибо, вы свободны.

Рудин ушел, даже не увидев донесения, о котором шла речь. И он далеко не был уверен в том, что Мюллер сам не знал всей этой техники паспортных индексов. Вполне возможно, что этот вызов на консультацию был для него еще одной проверкой.

Фогель лучше других знал только одно — что из себя представляет каждый агент. Они учились в его школе, и поэтому, когда начальство хотело узнать возможности того или иного агента, его характер, достоинства или недостатки, вызывали Фогеля. Надо сказать, что Фогель совмещал должности начальника школы и отдела оперативной радиосвязи не случайно — это было хорошо продумано. Осведомленность Фогеля в чисто человеческих данных агента имела в дальнейшей работе очень большое значение. Вот почему Рудин одной из своих ближайших задач считал сближение с Фогелем…

В конце ноября Рудин впервые вышел в город. Был хмурый морозный день, порывистый ветер гнал по улице колючую поземку. Настроение у Рудина было под стать погоде. Почти два месяца он в «Сатурне» и ничего стоящего еще не смог сделать. Даже Андросов позволяет себе иронизировать над ним. Вчера вечером, когда они снова и снова безрезультатно обсуждали все то же — как проникнуть в тайное тайных «Сатурна», Андросов после долгого их молчания вдруг сказал с усмешкой:

— Вы призвали к работе меня, а сами без дела…

— Кто же думал, — разозлился Рудин, — что вы, умные люди, согласились быть здесь на положении слепых пешек?

Андросов обиженно замолчал… Сейчас Рудин уходил в город в служебное время, и ему пришлось обратиться за разрешением к Мюллеру.

— Почему вдруг вам понадобилось идти именно сейчас? — спросил Мюллер.

Рудин ответил, что у него очень мерзнут ноги и он хочет купить на рынке шерстяные носки деревенской вязки. Он избрал именно этот товар не случайно: знал, что теплыми вещами не располагал даже наиболее обеспеченный всем «Сатурн».

— Можете сделать это и вечером, — проворчал Мюллер.

— Рынок, господин подполковник, работает только утром, — спокойно пояснил Рудин.

— Не понимаю, когда у вас успевают замерзнуть ноги, — сказал Мюллер, — от места, где вы живете, до работы тихой ходьбы пять минут, а больше вы никуда не ходите.

— Потому и не хожу, — улыбнулся Рудин, отметив про себя, что Мюллер, видимо, интересовался, ходит ли он в город.

— Вы закончили сводку о зимних действиях партизан?

— Да. Сдал на машинку. К моему возвращению она будет перепечатана.

Ощущение, что Мюллер все еще не доверяет ему, не проходило. Все его поручения Рудин выполнял, что называется, не за страх, а за совесть, упрекнуть себя было не в чем. Зомбах уже дважды благодарил его за работу, а этот тип точно знает что-то…

Рудин нес Бабакину для передачи Маркову обстоятельное донесение о положении дела. Единственное ценное, что было в нем, — это пофамильный список и расстановка сил в «Сатурне» и, наконец, описание того, как искусно засекречено все дело. Это должно объяснить Маркову отсутствие конкретных результатов работы Рудина. Он честно и искренне пишет в донесении, что проникновение в «Сатурн» явилось самой легкой частью операции.

Рудин, выпрямившись, шел против ветра, не укрывая лица от обжигающего снега. Протоптанной дорожки не было, и Рудин без разбора шагал посередине улицы. Эта была улица Ленина. На перекрестках таблички были сорваны, но на номерных знаках домов надпись «Улица Ленина» оставалась. Рудин посматривал на номерные знаки справа и слева, и ему казалось, будто сами дома упрямо твердили: несмотря ни на что, это улица Ленина, и мы ее охраняем. «Да, несмотря ни на что, это улица Ленина…» — в ритм шага повторял Рудин.

Всех, кто был в этот час на базаре, можно было пересчитать по пальцам. Но самое опасное было в том, что все это были люди, которые хотели что-то или выменять, или продать, и Рудин оказался среди них единственным покупателем. Все они обступили его и наперебой предлагали свой товар.

— Мне нужны шерстяные носки, — сказал Рудин наседавшей на него старушке, державшей в руках какие-то пожелтевшие от времени кружевные изделия.

Старушка только мотала закутанной в платок головой и трясла перед Рудиным кружевами. Очевидно, разговаривать на холодном ветру ей было невмочь.

На Рудина надвинулся синемордый детина в драном пиджаке.

— Имею аспирин в порошках, пирамидон в таблетках.

— Не нуждаюсь… — Рудин невольно отвернул лицо в сторону — от торговца лекарствами несло кислым самогонным перегаром. — Куплю шерстяные носки.

Разговаривая с пареньком, продающим фитильки для коптилок, Рудин обменялся взглядом с Бабакиным, который из своего ларька сразу увидел появившегося на толкучке товарища. Паренек с фитильками будто знал, что нужно Рудину, и показал на ларек Бабакина.

— Носки если есть, то разве вон у той шкуры в ларьке.

Рудин подошел к ларьку. Толкучка ревниво наблюдала за ним.

— Здравствуй, Саня, — тихо сказал он, испытывая невыразимую приятность оттого, что может назвать живое, подлинное человеческое имя и смотреть человеку в глаза с искренней радостью.

— Здорово, Петро! — также тихо отозвался Бабакин, и в глазах его Рудин увидел собственную радость и волнение.

— Мне нужны шерстяные носки деревенской вязки, хорошо бы две пары, — сказал Рудин.

— Да, Саня, но не сейчас, дня через три. Сегодня я скажу, что мне только пообещали их найти.

— Понятно. Послезавтра носки будут. Фирма не подведет, — улыбнулся Бабакин.

— Покажи что-нибудь… для разговора… Бабакин выбросил на прилавок старое драповое пальто. Рудин стал его рассматривать и незаметно положил перед Бабакиным сложенную до размера гривенника бумажку с донесением.

— Срочно? — пряча донесение, спросил Бабакин.

— Передам не по радио. А это тебе от Маркова… — Бабакин положил на прилавок бумажку, скрученную в тугую, похожую на спичку трубочку. — Как настроение?

Они посмотрели друг другу в глаза, чуть кивнули головами, и Рудин ушел.

— Эй, служивый! — громко кричал ему вслед Бабакин, потряхивая старым пальто. — Бери, пожалеешь! Другие возьмут!

На площади Рудин зашел в уборную, торопливо развернул бумажную трубочку и прочитал радиограмму Маркова:

Рудин перечитал радиограмму несколько раз и немедленно ее уничтожил.

Вернувшись в «Сатурн», Рудин сразу же явился к Мюллеру.

— Я отсутствовал сорок пять минут, — доложил он.

— Будут послезавтра, — Рудин улыбнулся. — Сегодня был аспирин, пирамидон и кружевные изделия. Между прочим, я заказал спекулянту две пары носков — одну для вас, господин подполковник. Когда вы их наденете, вы совсем иначе будете относиться к русскому морозу и к моему стремлению приобрести носки.

Мюллер впервые посмотрел на Рудина с чисто человеческим любопытством и сказал:

— Хорошо, спасибо, посмотрим, — и прибавил привычно сухо: — Где сводка о партизанах?

Но раньше, чем пойти за сводкой в машинное бюро, Рудин заглянул к Андросову. В сумрачном кабинете Андросов сидел за столом и читал. Увидев входящего Рудина, он вздрогнул и торопливо отодвинул от себя бумагу. Но Рудин успел заметить, что перед ним лежал совершенно чистый лист.

— Что с вами? — тихо спросил Рудин, садясь к столу.

— Абсолютно ничего, — ответил Андросов, смотря в сторону.

— Не надо так, — укоризненно сказал Рудин, — Давайте раз и навсегда договоримся: между нами нет ничего, что мы прячем друг от друга.

— Вы должны понимать мое состояние, — помолчав, сказал Андросов.

— Нет, я не хочу ничего понимать и обязан сказать вам следующее: мне передали, что мое начальство верит в искренность вашего решения и радо за вас. Подчеркивают, что все остальное в вашей судьбе зависит только от вас.

Андросов вопросительно смотрел в глаза Рудину, и он продолжал:

— Еще раз — между нами во всем должна быть правда, только правда.

— Меня не меньше, — сказал Рудин. — Но начальство прекрасно понимает наши трудности и предлагает нам не торопиться.

— Вы — дело другое, — сказал Андросов. — А мне не торопиться нельзя. Я должен сделать слишком много, чтобы иметь право смотреть в глаза своим людям.

— Одно немалое дело вы уже сделали — я здесь. И наконец, многого стоит ваша готовность помочь нам.

Они долго молчали. Вдруг Андросов выпрямился в кресле.

— Правда так правда. Скажу вам, о чем я думал, когда вы вошли. О самоубийстве. Ведь фактически я его уже совершил, когда пошел на службу к врагам. А теперь… теперь я точно повис в воздухе между жизнью и смертью. Но вы не думайте, я предполагал сделать это не без пользы для дела. Раньше, чем пустить себе пулю в лоб, я бы пристрелил Зомбаха и Мюллера.

Рудин встал и, с трудом подавляя злость, сказал:

— У меня нет времени выслушивать неумные шутки. Я считал вас более сильным и более умным человеком. Неужели я ошибся?

Не ожидая, что скажет Андросов, Рудин быстро вышел из комнаты…

Глава 20

Советское контрнаступление на Центральном фронте стало фактом. Вот, значит, о каком ударе сообщал Марков. Несколько дней Берлин во всех видах пропаганды старательно обходил слова «наступление» и «отступление» и пытался представить дело так, будто под Москвой случилась неудача сугубо частного порядка, без каких большая война не бывает. Затем последовало признание об «организованном отходе» войск центральной группировки с целью занять более удобные позиции для нового, более мощного броска на Москву. Именно так и сказал Геббельс в своей очередной речи. Но в Германию хлынул поток раненых и обмороженных солдат, «видевших Москву», в тысячи семейств пришли «похоронки». Те немцы, которые в то время могли хоть немного самостоятельно мыслить, стали догадываться, что под Москвой случилось нечто значительное и тревожное…

Вильгельм Канарис не слушал речей Геббельса, он все знал гораздо раньше Геббельса и точнее. Еще за две недели до начала советского контрнаступления под Москвой доверенное лицо доставило ему письмо с Центрального фронта от близкого его друга генерала фон Трескова. И хотя письмо было написано эзоповским языком, даже нам все в нем понятно.

Еще раньше Канарис получил от Зомбаха подробное изложение его разговора с Клюге, в котором фельдмаршал почти прямо просил разведку честно информировать фюрера о все более усложняющейся обстановке на Центральном фронте. Даже не считая агентурных данных, Канарис имел довольно ясное представление о положении дел на этом фронте.

Гитлер в ту пору находился, по выражению Канариса, «в состоянии радужного самозабвения», когда даже самые близкие ему люди не решались и намекнуть на какое-нибудь неблагополучие с реализацией его военных планов. Самый близкий Гитлеру в ту пору военачальник Браухич, когда заходила речь о Москве, был тем более немногословен, что именно он еще летом склонил фюрера к плану брать советскую столицу с запада.

Все же Канарис решил рискнуть и сказать фюреру хотя бы самую маленькую правду. Он шел на это, — абсолютно не рассчитывая на то, что Гитлер, выслушав его, найдет какой-то гениальный выход из положения. Меньше других он верил в чудотворный гений фюрера, он слишком много знал о подноготной стороне всех предыдущих побед, чтобы относить все успехи за счет его божественных предначертаний. На риск сказать фюреру самую малую правду Канарис шел, заботясь главным образом о сохранении собственной шкуры. Случись беда, Гитлер ринется искать виновных, и тогда Канарис напомнит ему о своем сигнале.

Случай для этого вскоре подвернулся. Гитлер созвал узкое совещание, на котором изложил свой план торжественных мероприятий в связи со взятием Москвы. План этот содержал в себе немало грубой театральщины. Например, был там и такой пункт: «Сделать то, что не подумал сделать Наполеон, — взорвать Кремль». В плане был указан даже маршрут и средства передвижения при поездке Гитлера из ставки в Москву.

— Я хочу проследовать через весь строй моих доблестных войск, — напыщенно сказал Гитлер и, улыбнувшись, спросил: — Надеюсь, вы простите мне эту мою слабость? Но учтите, что я больше всего на свете люблю и ценю моего солдата!

Все присутствующие изобразили на своих лицах полное понимание.

— Я хотел бы только одного, — сказал Геринг, — быть в это счастливое время рядом с вами.

Гитлер, прищурясь, посмотрел на Геринга и только дернул головой вверх.

Вдруг заговорил обычно на таких заседаниях молчавший Гиммлер:

— Мой фюрер, и в минуты торжества я отвечаю перед Германией и историей за вашу жизнь. Исходя из этой своей высокой обязанности, я к вашему плану хочу сделать небольшое добавление. Речь идет о вашей поездке в поверженную Москву. Маршрут и средства передвижения вы избрали в расчете на нынешнюю осенне-зимнюю обстановку. Разрешите мне самому разработать еще и вариант летний или весенний. Ведь мне надо быть готовым к любому варианту.

Когда Гиммлер начал говорить, Гитлер, слушая его, благосклонно кивал головой. Но когда дело дошло до весенне-летнего варианта, он всем телом подался вперед и впился в Гиммлера свирепым взглядом. Когда рейхсминистр кончил говорить, Гитлер тихо сказал:

— Я вас не понял, рейхсминистр Гиммлер. Первый раз за все время работы с вами я не понял вас, Гиммлер. — Он продолжал гневно смотреть на рейхсминистра. Геринг из-под тяжелых век не без злорадства наблюдал эту сцену.

— Мой фюрер, я понял свою ошибку. Я сказал это, подталкиваемый только чисто эгоистическими соображениями, в том смысле, что меня лично больше бы устроил весенний вариант, когда я имел бы больше времени для полной прочистки Москвы. Я прошу извинения, мой фюрер.

Гитлер помолчал и, скривив рот в улыбке, сказал:

— Все вы извольте и впредь свои планы соизмерять с доблестными делами армии, никакого эгоизма я не потерплю.

— Я все понял, мой фюрер, — облегченно проговорил Гиммлер.

Совещание продолжалось, но Канарис уже отказался от мысли сказать фюреру свою малую правду. Он решил поступить иначе. В конце концов абвер работает на генеральный штаб. Так именно туда он и передаст осторожную сводку о положении на Центральном фронте. Конечно же, никто, включая Браухича и Гальдера, показать эту сводку Гитлеру не решится. А в случае беды сводка в делах генштаба все равно станет защитным козырем Канариса…

На удивление всем, после поражения под Москвой снятия голов не последовало. Гитлер ограничился тем, что отправил в отставку трех фельдмаршалов, около сорока генералов и взял на себя командование сухопутными войсками. На том буря и кончилась. Канарис пустил тогда в ход утешительную для ушедших в отставку остроту: «Раньше времени лучше в отставку, чем в могилу…»

И все же неприятности из-за Москвы Канарис имел. Возможно, что позже Гитлер понял, почему тот передал в генштаб, а не лично ему информацию о положении на Центральном фронте. Так или иначе, но, разговаривая с ним в январе, Гитлер вдруг без тени юмора и вне всякой связи с разговором сказал:

— А знаете, адмирал, ведь вы единственный человек в Германии, который мне не доверяет?

— Я принимаю это как шутку, мой фюрер, — проникновенно сказал Канарис.

— А почему же мои генштабисты иногда знают от вас то, что мне неизвестно?

— Я не знаю, о чем вы говорите, мой фюрер, — сказал Канарис.

— Вы прекрасно все знаете! — повысил голос Гитлер и вернулся к прерванному разговору.

Этот внезапно возникший в разговоре эпизод очень беспокоил Канариса, не выходил у него из головы, и он не раз потом припоминал его во всех деталях, пытаясь определить, насколько серьезно было сказанное Гитлером. Он знал, что Гитлер часто говорил подобные вещи по мгновенному движению своей сумбурной души или по велению мгновенно распаляющегося мозга, и тогда он тут же забывал о сказанном. Но нередко за его словами таилось нечто более существенное, и тогда он ничего не забывал и не раз возвращался к затронутой теме. Только один человек из всех его приближенных всегда абсолютно точно знал, как нужно относиться к тому или иному высказыванию фюрера. Это был самый близкий Гитлеру человек — Мартин Борман. Это именно он после заседаний давал указания секретарям, что из сказанного Гитлером нужно и что не нужно заносить в протокол. Канарис мог бы спросить у Бормана, как ему отнестись к странному обвинению, высказанному Гитлером, но Бормана при этом разговоре не было. Несколько успокаивало Канариса только то, что разговор с Гитлером не протоколировался. Так или иначе, сейчас ему ясно было одно: надо решительно улучшить работу в России…

Генштаб лихорадочно готовил весенне-летнюю кампанию сорок второго года. В это время любимым словечком Гитлера стало «тотальный». Он требовал, чтобы все было тотальным: и наступление, и бомбежка, и дипломатия, и репрессии. Канарис взял это словечко себе на вооружение. «Разведка тоже должна быть тотальной», — сказал он. Разработанный им план понравился Гитлеру.

— Да, Канарис, именно так! — распаляясь, говорил ему Гитлер. — Не должно быть ни минуты покоя нервам противника! За спиной у него должен быть ад! Я хочу в это время видеть его затылок и все о нем знать! Чтобы Кремль только собирался сделать шаг, а я уже знал о его желании! И тогда тотальный удар моих армий сольется с тотальным разрушением тылов и нервов коммунистов!..

Вернувшись после доклада к себе, Канарис прежде всего удовлетворенно отметил, что фюрер ни словом, ни намеком не дал понять, что помнит тот разговор о недоверии. Наоборот, фюрер был с ним дружествен, разговаривал очень доверительно и дважды переходил на «ты». Канарис стал перелистывать только что утвержденный Гитлером план организации в России тотальной разведки. План был очень хорош, и понравился Гитлеру не зря. Весь вопрос в том, можно ли его реализовать. Снова и снова стояла перед ним эта проклятая, не похожая на все страны мира Россия. В любой стране осуществление этого плана создало бы там ад. Нужно было бы только бросить туда побольше своих опытных, трижды проверенных людей. Но в России особые трудности начинались с того, что здесь существовал трижды проклятый языковый барьер. Посланный туда самый опытный разведчик мог провалиться при первом же разговоре с первым встречным русским. Когда же засылаются туда агенты русского происхождения, это не приносит желаемого эффекта, потому что эти агенты и ненадежны, и неопытны, сколько их ни учи. Даже самые лучшие ныне действующие в России агенты шлют донесения, от которых разит любительщиной; они попросту не умеют найти и увидеть важное. Не случайно все сводки по этим донесениям, как правило, составляет Канарис сам, и каждый раз ему приходится мобилизовывать все свое прославленное умение, чтобы искусной фразеологией прикрыть слабость фактических данных. Видимо, главные усилия надо направить по второму отделу абвера — на совершение диверсионных и террористических актов. Тут особого ума и опыта от агентов не требуется. Что же касается первого отдела, остается надеяться на одно — что при массовой засылке агентов будет больше шансов на удачу и в области получения разведывательных данных.

Размышления Канариса прервал прямой междугородный телефон Берлин — Прага. Звонил Рейхард Гейдрих — новый протектор Богемии и Моравии, Услышав хорошо знакомый голос, Канарис поморщился, как от зубной боли, но заговорил весело и дружески. Это была старая игра: они ненавидели друг друга, но оба были пока бессильны реализовать свою ненависть и должны были поддерживать внешне приличные и даже дружеские отношения.

Сначала разговор шел о вещах, ничего не значащих: погода, здоровье жен и так далее. Канарис ждал. Наконец он услышал то, ради чего звонил Гейдрих. Хотя кабель был прямой и подслушивание разговора исключалось, Гейдрих говорил иносказательно.

— Я продолжаю ликвидировать либеральное наследство барона. Но здесь, как и во Франции, у меня все те же порядком надоевшие мне трудности. Почему мы с вами должны ходить друг за другом по одному и тому же адресу? Ведь мы с вами, кажется, обо всем договорились? Я веду здесь грандиозную расчистку болота, у меня на счету каждый фельдфебель, а в это время ваши люди занимаются тут чистописанием или решают ребусы о том, как найти вышедшую в тираж агентуру Запада. Не пора ли, мой друг, с этим покончить?

— Почему вы спрашиваете? — перебил Канарис. — В принципе мы с вами обо всем договорились на совещании. Я разработал проект решения. Но для того чтобы проект стал решением, его должен утвердить Кейтель, порядок есть порядок.

— Какой к черту порядок! — повысил голос Гейдрих. — Мне звонил из Берлина Хуппенкоттен; он говорит, что в вашем проекте от нашей договоренности остались только запятые.

— Мнение Хуппенкоттена — это далеко не эталон оценки, — саркастически заметил Канарис.

— Но у него молодое зрение и он еще умеет отличать черное от белого, — последовал контрудар из Праги.

— Предпочитаю иметь дело с людьми, умеющими нормально видеть всю гамму красок.

Гейдрих промолчал. Уж если дело дошло до словесного турнира, он знал: с Канарисом справиться трудно.

— Друг мой, — сказал он примирительно, но голос его звенел от злости. — Вернемся к делу. Мы берем пространства не для того, чтобы вести на них вечную борьбу с красными и с еврейской плутократией. С этим вы согласны?

— Конечно, и мы оба делаем все, что можем, для освоения новых земель.

— Боюсь, что ваша оценка не совпадает с более высокой. И чтобы это несовпадение не стало слишком явным и не приобрело неприятные формы, я очень прошу немедленно вернуться к своему проекту, подумать еще раз обо всем, что от этого проекта зависит, включая сюда и нашу с вами судьбу, и привести этот проект в соответствие с нашей договоренностью на совещании. Вы можете это сделать?

— Проект уже у Кейтеля, — спокойно сказал Канарис.

— Неправда, — засмеялся Гейдрих. — Проект всего лишь у референта Кейтеля.

— Хорошо, я постараюсь сделать все возможное, однако я искренне считал, что проект выражает все, о чем мы договорились на нашем совещании.

— Видите, как плохо вести такие переговоры без стенограммы! — почти весело воскликнул Гейдрих. — Но я помогу вам, мой друг. У Хуппенкоттена есть подробная запись нашего совещания. Он может еще сегодня доставить ее вам.

— Ему незачем утруждать себя, пусть пришлет.

— В любви и ненависти вы постоянны, — снова рассмеялся Гейдрих. — До свидания, мой друг.

Значит, Хуппенкоттен сделал запись того совещания и, наверно, получил визу записи у всех участников совещания, вернее, не у всех, а у тех, кто прямо или косвенно представлял гестапо. Канарис сжал кулак и ударил им по подлокотнику кресла. Как он ненавидел этого молодого выскочку Хуппенкоттена, делавшего стремительную карьеру! Он сталкивался с ним всего три или четыре раза на различных совещаниях, где Хуппенкоттен был на вторых, а то и на третьих ролях. Никаких прямых столкновений с ним у Канариса не было и даже не могло быть — так мало по своему положению значил этот юный красавец. Но Канарис ненавидел и даже боялся его не меньше, чем Гейдриха, он словно предчувствовал что-то…

Забегая вперед, скажем, что именно Хуппенкоттен в начале апреля 1945 года по приказу Гитлера накинет на шею Канариса проволочную петлю и повесит его в тюремной камере. Но до той поры еще далеко, и мы продолжим наш рассказ.

Канарис вызвал полковника фон Бентевиньи, своего адъютанта полковника Энке и приказал им немедленно сделать свою протокольную запись совещания с представителями гестапо по поводу контакта в работе и дал указание, что в этой записи должно быть отражено. Канарис решил иметь свой вариант записи. — документ, равносильный тому, который состряпал Хуппенкоттен.

Затребовав к себе все последние сводки по Чехословакии, Франции, Англии и Америке, Канарис отдал распоряжение секретарю говорить всем, что его нет…

Англия… Опытнейший агент, которому Канарис верил, как себе, сообщал, что на Британских островах союзники начинают накапливать военные силы, в первую очередь авиацию. Еще три месяца назад тот же агент сообщал, что прибытие в Англию американской военной миссии носит чисто символический характер и что сами англичане говорили тогда, что эта миссия не больше чем «кусок сырого мяса» для немецкой разведки. А теперь тот же агент сообщает нечто совсем другое. Три месяца назад все агентурные данные говорили о том, что главным в настроении англичан являются паническое ожидание вторжения и страх перед авиационными налетами. А теперь в донесении речь уже идет о растущем боевом духе англичан. Это проявлялось не только в том, что по всей стране создаются отряды самообороны, что даже женщины идут в эти отряды, но и в действиях английской разведки. В частности, она начинает активно использовать силы Сопротивления во Франции…

Все это, конечно, не могло не тревожить Канариса. Но он слишком верил в другую Англию, в ту, которая последние годы шла на все, только бы Гитлер направил свои войска против коммунистической России. Та Англия охотно расплачивалась за это целыми странами. Канарис, однако, учитывал, что стоявшие за этой политикой главные силы Англии еще достаточно сильны и именно на них следует делать ставку, а господа английские министры пусть пока поиграют в войну…

Франция… Донесения агентов отсюда подтверждали то, что сообщал их коллега из Англии: разведка англичан начала действовать во Франции и пытается прибрать к рукам подпольную борьбу французского Сопротивления. Из пачки донесений Канарис выбрал то, которое было подписано «Полковник Анри». За этой подписью-кличкой скрывался один из любимцев Канариса — унтер-офицер Гуго Блейхер. Об этом агенте Канарис уже не раз говорил на совещаниях, приводя его как пример, подтверждающий тезис, что талант разведчика проявляется так же, как и талант поэта. В самом деле, был человек мелким чиновником промышленной фирмы в Гамбурге, его мобилизовали, он стал одним из самых умелых разведчиков во Франции.

Донесение Блейхера было, как обычно, подробным и даже излишне многословным, но зато, как всегда, интересным. Вот и он сообщает, что англичане лезут во французское Сопротивление, сбрасывают им оружие, рации, шлют к ним своих эмиссаров. Блейхер располагает данными, что среди эмиссаров, засланных во Францию, находится сын Черчилля — Рандольф.

Канарис замер: неужели это правда? Блейхер иногда не прочь и пофантазировать, но вряд ли он позволил бы себе легкомысленное оперирование подобным фактом. Прервав чтение сводок, Канарис написал распоряжение руководителю абвера во Франции: если подтвердится нахождение сына Черчилля во Франции, принять все меры, чтобы он не попал в руки гестапо, где его могут ликвидировать, не понимая, как важно заполучить его живым. Отдельную шифровку он написал Блейхеру: все внимание сосредоточить на Черчилле, информировать об этом ежедневно.

Канарис вернулся к чтению досье. Действительно, английская разведка нахально лезет во Францию, но агенты встревожены этим излишне. То, что сейчас делают англичане в этом направлении, — кустарщина. Однако контрмеры принять необходимо. Учитывая традиционную нелюбовь англичан к потерям, самая лучшая мера — нанести по английским резидентам во Франции массированный удар: переловить их, как мышей, и десяток расстрелять. Вот тут и можно сделать уступку СД. Агенты абвера разведают английских резидентов, а затем в порядке, так сказать, совместных действий, которых так добивается Гейдрих, собранные данные будут переданы гестапо. Это решение вернуло Канарису хорошее настроение, испорченное разговором с Прагой, и он подумал, что ему и в самом деле следует немного подправить проект в том смысле, что везде, в том числе и в России, нужно передавать гестапо то, что для целей абвера не представляет ценности. Но что может значить ликвидация дюжины английских резидентов, занимающихся безнадежной авантюрой в поверженной Франции, когда самое главное и самое ценное для Гитлера агенты абвера делают в самой Англии, или Америке, или в той же России?..

Кстати, об Америке. Что сообщают оттуда? Вот страна, которая у Канариса всегда вызывала особое любопытство. Как-то на совещании у Гитлера он бросил ставшую крылатой шутку, что «в Америке продается все, даже фельдмаршалы». Так оно и есть на самом деле, американцы и сами говорят, что у, них все решают деньги. Но, с другой стороны, этот же деловой практицизм был грозной и одновременно таинственной силой Америки. Ведь если ее финансовые магнаты увидят, что война для них на сегодня самый выгодный бизнес, они того же ранее проданного фельдмаршала перекупят за такие деньги, каких и в помине не было в германской казне.

В обрисовке внутреннего положения страны донесения агентов из Америки были идентичными. Рузвельт и его ближайшее окружение прокламируют действенное союзничество с англичанами, французами и русскими, но на самом деле эта действенность пока выражается главным образом в пропаганде и чисто символических жестах вроде посылки личных представителей Рузвельта в союзнические страны или увеличения состава военных миссий. Пропаганда есть пропаганда. Гораздо серьезнее сообщение агента о том, что в Конгрессе все более активно действуют силы, поддерживающие союзнические порывы Рузвельта.

Канарис начал читать донесение агента, который был наиболее близок к финансовым кругам Америки. Это донесение, проделав большой путь, пришло в Берлин только сегодня.

Еще не дочитав его до конца, Канарис понял, насколько оно важно. В первой его части сообщалось о неблагоприятном для Германии реагировании высших кругов финансовой олигархии на поспешное объявление Гитлером войны Америке. Канарис и тогда, в декабре, считал этот шаг фюрера непродуманным. Подлинных властителей Америки разозлило объявление войны: это спутало их карты. До этого они могли спокойно держаться политики изоляционизма: «Пусть где-то там идет война, нас она не касается». Но затем последовал Пирл-Харбор. Это был первый удар по изоляционизму. И тут же выскочил со своим объявлением войны Гитлер. Это было уже чересчур! Американцы инертны, но не до бесконечности…

Агент сообщал, что военные поставки Америки в Россию могут стать сейчас большими, что в этом деле остался только один нерешенный вопрос — о способах оплаты поставок, но и этот вопрос близок к решению. И вообще позиция Рузвельта завоевывает все более сильную поддержку народа, и не считаться с этим уже не могут даже могущественные противники президента. Агент приводил множество фактов, подтверждающих реальность вступления Америки в войну не на словах, а на деле.

Как ни встревожило Канариса это сообщение, все же в конце концов он вернулся к раздумью о России. Что ни говори, сейчас все решается там. Если Советы в ближайшее время будут поставлены на колени, американский капитал ни за что не протянет им руку помощи. Вся история против этого, вся суть американской политики. Разгромив русских, Гитлер сразу же найдет общий язык и с Америкой, и с Англией, и на том война пока может кончиться. Мир будет в основном поделен.

Глава 21

Февраль капризничал. Над Польшей он раскинул нежное солнечное утро. Над Минском развесил низкие косматые тучи. Самолет шел под нижней их кромкой, и внутри самолета было сумрачно и холодно. А ближе к Смоленску самолет врезался в полосу густого снегопада, исчезла не только земля, но даже крылья самолета будто отрезала белая мгла. В пассажирском помещении зажегся неяркий плафон.

На переднем кресле, закрытый по горло теплым пледом, спал мужчина с крупной седой головой. Второй пассажир сидел позади него, прикрыв лицо сдвинутой на нос фуражкой, зябко засунув руки в рукава шинели. Это летели в Смоленск Вильгельм Канарис и его адъютант полковник Энке.

Самолет резко тряхнуло, и снаружи что-то ударило в его железную обшивку двойным звонким щелчком. Энке сбросил с лица фуражку, вскочил, прислушиваясь и осматриваясь. Канарис только приоткрыл свои большие черные глаза и улыбнулся адъютанту.

— Да, да, Энке, идет война, и, судя по всему, нас обстреливают свои зенитки. Садитесь, Вилли, русские утверждают, что ноги не содержат в себе никакой правды…

Хотя Канарису было уже за пятьдесят лет, это был еще очень крепкий мужчина, правда, рано поседевший. Уже почти десять лет он возглавлял разведывательную службу гитлеровской Германии. Обладая незаурядным и изворотливым умом, он даже среди главарей нацизма держался независимо. До сих пор разведка обслуживала Гитлера хорошо. Все его авантюры начинались с того, что в дело вступал абвер — немецкая военная разведка. Люди Канариса, действовавшие по всему свету, развертывали тайную работу, которая должна была подготовить успех очередной разбойничьей затеи Гитлера. Готовился ли Гитлер прибрать к рукам Чехословакию или Норвегию, он не отдавал последнего приказа войскам до тех пор, пока Канарис не говорил ему: «Все готово».

После того как флаг со свастикой взметнулся над древней Прагой, в загородной резиденции Гитлера состоялся торжественный обед главарей гитлеровской Германии. Геринг произносил речь о «всеобъемлющем гении фюрера». Гитлер был в прекрасном настроении, беспрерывно шутил, прерывал оратора длинными экспромтами. Когда Геринг сказал о Чехословакии: «Мы засунули ее в карман, как смятый носовой платок», — Гитлер, показав на Канариса, крикнул: «А смял-то платок он…»

После захвата Норвегии Гитлер присвоил вице-адмиралу Канарису звание полного адмирала, хотя многим флотским адмиралам, непосредственно участвовавшим в норвежском походе, такой чести оказано не было.

О Канарисе, закончившем свою жизнь в петле в начале апреля 1945 года, теперь имеется целая литература. В ней правда смешалась с ложью, отчего облик его окутала дымка таинственности. Нашлись авторы, которые пытаются сделать из Канариса благородного рыцаря ума и чести и чуть ли не главного борца с Гитлером и его шайкой. Это чушь. Канарис неизменно был с Гитлером во всех его разбойничьих авантюрах, в том числе и в войне против Советского Союза. Канарис был умен, и, может быть, именно поэтому он раньше других понял, что Гитлер в России зарвался. И тогда, пользуясь своим положением и своими возможностями, он начал хитрую игру с западными державами, внушая им мысль о возможности прекратить войну в центре Европы и совместными силами довести ее до победы на востоке. Канарис был прекрасно осведомлен об оппозиции крупных военачальников Гитлеру. Более того, когда начались военные неудачи в России и дело запахло полным поражением немцев, Канарис очень хитро, не выдавая себя, подталкивал генералов, бывших в оппозиции, к действию. В этом смысле можно считать, что к неудавшимся покушениям на Гитлера в Смоленске в 1943 году и в Растенбурге в 1944 году Канарис некоторое отношение имел. По поводу позиции Канариса один из его биографов выразился довольно точно: адмирал вел не только двойную, но и тройную игру, но главную ставку в течение десяти лет он делал все же на Гитлера.

Канарис, так же, как и Гитлер, ненавидел Советский Союз. Так же, как Гитлер, он был убежден, что Советская Армия не выдержит натиска германских войск и война с Россией будет выиграна. Он только, по-видимому, не очень верил в молниеносные сроки победы. Считая Советскую страну колоссом на глиняных ногах, он тем не менее ее побаивался. Он не понимал России. Известно его выражение, что Россия и русские сильны и опасны своей таинственной непонятностью для европейца.

После удара, полученного немецкими войсками под Москвой, Канарис понимал, что Германии предстоит длительная борьба на советской земле, но он верил, что немецкая армия в конце концов справится с Россией. Принимая решение о развертывании в Советском Союзе тотального шпионажа и диверсий, он был уверен, что это будет содействовать победе Германии. Но после первого полугодия военной кампании в России он видел неизбежность длительной и очень трудной борьбы и осторожно внушал эту мысль своим приближенным.

Сейчас он летел в Смоленск не только для того, чтобы проинструктировать своих работников и главным образом вызванных туда руководителей «Сатурна». Он собирался лично повидаться с близкими ему генералами, чтобы получить более реальное представление о том, что делается на фронте.

Приближаясь к Смоленску, самолет вышел из полосы метели, и Канарис с высоты увидел город, рассыпанный на крутых берегах Днепра. Сделав круг, самолет пошел на снижение в сторону Покровской горы, где за больничным городком располагался аэродром. Совершив посадку, самолет не стал подруливать к штабным помещениям, а покатил к дальнему краю летного поля, где стояли несколько легковых автомашин и небольшая группа людей.

Канарис легко сбежал по лесенке на землю. Теперь можно было рассмотреть, что он совсем небольшого роста; это особенно подчеркивали длинная, почти до пят, шуба и непомерно высокая меховая шапка-камилавка. К Канарису приблизился только генерал Лахузен — один из его заместителей, прибывший сюда раньше. Остальные продолжали стоять на почтительном расстоянии.

— С благополучным прилетом, — пожимая руку адмиралу, сказал Лахузен.

— К чему этот парад? — Канарис кивнул на стоявших поодаль людей. — Вы же знаете, что я этого не терплю. Где машина?

— Остальные пусть едут минут через пятнадцать после нас, — приказал Канарис. — Что за глупая страсть устраивать кавалькады!

Машина осторожно и неуклюже спускалась с Покровской горы. Ее поминутно заносило, цепи на колесах с неприятным хрипом вгрызались в снежную дорогу.

— Вот это и есть русская зима, — задумчиво сказал Канарис, смотря в окно на заснеженные холмистые берега Днепра. — Но ведь она одинаково трудна и для нас, и для русских?

— Если не считать, — сказал Лахузен, — что русская техника приспособлена к холодам, а наша — нет. У русских, например, есть такое изобретение — валенки, — генерал Лахузен произнес это слово по-русски. — Это сапоги из овечьей шерсти. Или вот посмотрите, пожалуйста… — Лахузен показал на двух ребятишек, которые, съезжая с горки на санках, испугались машины и опрокинулись в снег. Смеясь, толкая друг друга, они барахтались в снегу. — Им все равно, что теплый песок, что этот холодный снег.

— Совещание подготовлено? — перебил его Канарис.

— Съехались все. Основной доклад сделает, конечно, Зомбах.

— Не доклад, а отчет, — верный своей неторопливой манере, сказал Канарис. — Я устал от бесконечных проектов и планов. Он должен сказать точно и ясно, что сделано и что будет сделано.

— Примерно так я его и ориентировал, — не совсем уверенно сказал Лахузен. — Но вы же знаете Зомбаха, он вывалит на стол, кроме всего прочего, кучу объективных причин и кучу требований.

— Ну что же, причины — это уже кое-что. В причинах следует разобраться.

Совещание было созвано в уютном домике на заснеженной окраинной улочке, которая почему-то называлась Мееровское шоссе. Обстановка внутри дома оставалась той, в какой проходила здесь чья-то мирная жизнь. В столовой чуть не полстены занимал огромный, похожий на орган буфет. Вокруг овального стола стояли старинные венские стулья с дырчатыми стертыми сиденьями. Над пианино, покрытым кружевной дорожкой, висела увеличенная фотография мужчины и женщины. В черном, глухо застегнутом пиджаке, в крахмальном воротничке с отогнутыми углами, со стрельчатыми усами под массивным носом мужчина был похож на коммерсанта или на преуспевающего врача. Женщина была, очевидно, в подвенечном наряде, белый флер, наброшенный на высокую прическу, делал ее похожей на королеву, Лицо у нее было милое, доброе и чуть испуганное.

Посмотрев на эти портреты, Канарис сказал смеясь:

— Пусть счастье этой четы сопутствует нашей работе!

Стоявшие вокруг стола военные почтительно улыбнулись. Канарис сел во главе стола, как раз под портретами, и жестом предложил сесть всем.

— Мы начнем с того, что послушаем полковника Зомбаха, — тихо и как-то по-домашнему сказал Канарис, будто и в самом деле здесь была какая то семейная застолица.

Полковник Зомбах, грузный, с волевым, замкнутым лицом, медленно поднялся, расстегнул портфель, вынул из него пухлую папку, раскрыл ее, надел на нос прямоугольное пенсне, отчего сразу стал похож на ученого.

— Регламент? — спросил он густым низким голосом, снимая с руки часы.

— На проекты — одна минута, — рассмеялся Канарис. — На деловой анализ обстановки и конкретные предложения — вечность.

Сидевшие за столом офицеры прекрасно поняли, что значит шутка адмирала о регламенте для проектов. Видимо, слух о том, что Канарис недоволен работой «Сатурна», подтверждается, а это значит — надо держать ухо востро и тщательно продумать свои позиции. Здесь присутствовали абверовцы не только из «Сатурна».

Между тем Зомбах совершенно спокойно говорил о работе подчиненного ему «Сатурна», и сразу было видно, что он совершенно не собирается представить эту работу в радужном свете. Более того, об успешно проведенных операциях он сказал очень коротко и сейчас же заявил, что самым тревожным в работе «Сатурна» является большое количество таких операций, когда агенты заброшены, но ничего об их дальнейшей судьбе неизвестно.

Подполковник Мюллер незаметно наблюдал за Канарисом, пытаясь угадать, как он реагирует на самокритическую позицию Зомбаха. Однако по лицу адмирала нельзя было ничего узнать. Он равнодушно смотрел прямо перед собой, только изредка бросая мимолетные взгляды на говорившего Зомбаха.

Оратор сделал паузу и начал отыскивать в папке понадобившуюся ему бумажку.

— Пытались ли вы проанализировать дела, ушедшие в туман? — мягко спросил Канарис.

— Для анализа, на основании которого было бы допустимым сделать для себя какие-то выводы, не хватает многих компонентов. Вот, например, операция, которая относится к осени прошлого года. Мы забросили в район Москвы группу хорошо подготовленных людей. Операция проводилась по второму отделу. — Зомбах не без умысла в качестве примера взял операцию, подготовкой которой руководил Мюллер. — Летчик доложил, что сбросил группу точно и без всяких осложнений, А связи с группой нет до сих пор.

Анализировать предположения бесполезно. Возможно, что во время приземления была повреждена рация, а возможно и другое — что русские сразу взяли наших агентов. Однако ничего о поимке этой группы они в своих сводках не сообщали.

— Однако о менее значительной группе, а в двух случаях даже об отдельных взятых ими агентах, они сообщали, — сказал Зомбах.

— Перепроверку другими способами проводили? — спросил Канарис.

— Вот… — Канарис назидательно поднял палец. — Судя по всему, в России без этого действовать нельзя. Заметим себе это и в дальнейшем обсудим, как нам своими силами лучше организовать эту перепроверку. Продолжайте.

Теперь руководитель «Сатурна» говорил о получении разведывательных данных, касающихся военных возможностей противника. По его мнению, эта работа идет, в общем, удовлетворительно, и вряд ли армия в этом отношении имеет к «Сатурну» серьезные претензии. Однако он считает, что эта работа должна быть расширена, с тем чтобы обеспечить себе большую уверенность в каждом разведывательном донесении.

— Что вы называете несерьезными претензиями армии? — спросил Канарис и дал знак своему адъютанту полковнику Энке. Тот положил перед адмиралом папку. Зомбах прекрасно понимал, что стоит за вопросом Канариса, и отвечать не торопился. — Вот, например… — продолжал Канарис, вынимая из папки какой-то документ. — Мы снабдили верховное командование информацией о количестве танков противника в районе Калинина. На самом деле этих танков оказалось втрое больше. К претензиям какого рода вы, полковник, относите такой случай?

— Мне трудно ответить, не говоря при этом о безобразной медлительности наших армейских штабов, включая и главный. Пока они эту нашу информацию обнюхали и смотрели на свет, более подвижные, чем наши штабисты, русские танки дополнительно прибыли на этот участок фронта. В конце концов, — начал раздражаться Зомбах, — руководство абвера просто обязано сломить недоверие к нам фронтовых штабов.

Сидевшие за столом офицеры смотрели на Канариса: как он проглотит эту пилюлю?

— Я доложу об этом фюреру, — с небрежной покорностью произнес адмирал, продолжая искать что-то в своей папке. — А вот это, полковник… — Канарис помахал в воздухе бумажкой. — Мы снабдили авиационное командование сведениями о местонахождении грандиозной русской базы горючего. Если мне не изменяет память, в местности Мелихово, — адмирал заглянул в бумагу, — именно в Мелихове. Геринг бросил туда одновременно шестьдесят бомбардировщиков. Итог: одиннадцать самолетов сбито до подхода к цели, три сбито целью и семь — по дороге обратно. Ваши агенты радировали о прекрасных результатах бомбардировки, о взрывах чудовищной силы, о море огня, охватившем громадную площадь, а фотолента самолета-разведчика зафиксировала жалкий пожар. Что же было, полковник, на самом деле? Или ваш агент трус, негодяй и фантазер, или с вами сыграли в покер русские контрразведчики?

— Может быть, и то, и другое, — невозмутимо ответил Зомбах. — Причем что касается, как вы выразились, покера, мы ведь тоже играем с русскими в эту игру, и, как во всякой игре, счастье переменчиво.

— Весь вопрос в том, — бросил реплику генерал Лахузен, — делают ли русские в этой игре столь же крупные ставки, как мы. В данном случае двадцать один самолет!

— Я могу напомнить, — отпарировал Зомбах, — что осенью сорок первого года в результате нашей игры мы получили не одну советскую дивизию.

— Выигрыш первых недель войны не в счет, — жестко произнес Канарис, — тогда наш партнер слишком сильно нервничал и сам делал грубые ошибки.

— Возможно, — ответил с достоинством Зомбах. — Однако вы тогда наградили меня.

— Ордена периода успехов весят меньше орденов периода упорной борьбы, — отрезал Канарис и резко повернулся к заместителю Зомбаха — Мюллеру: — Вы можете что-нибудь добавить? Спасибо, Зомбах.

Эрих Мюллер поднялся во весь свой гренадерский рост.

— Я разделяю тревогу полковника Зомбаха по поводу глухих точек, — начал Мюллер, не торопясь, лихорадочно обдумывая, как ему повести речь дальше, чтобы получить поменьше зуботычин от Канариса. — Однако мы принимаем все зависящие от нас меры, чтобы выяснить положение. Одной из таких мер является выполнение вашего приказа о решительном увеличении числа агентов, засылаемых в тыл противника. Последнее время мы на один и тот же объект с одной и той же задачей делаем по два и даже по три заброса, и уже есть случаи, когда последующий заброс прояснял ситуацию предыдущего. — Заметив, что Канарис поощрительно кивнул ему, Мюллер заговорил увереннее: — В отношении же претензий к нам со стороны армии мне кажется, что кое в чем виноваты мы сами. Нам нужно быть ближе к армии, и не только к армии. Наша отдаленность от повседневных забот фронта раздражает и людей службы безопасности, несущих на своих плечах нелегкую обязанность.

— Может быть, имеет смысл, подполковник, назначить вас адъютантом при командире одной из дивизий СС? — мягко улыбаясь, спросил Канарис.

Все застыли. Мюллер понял, что перестарался, и счел за лучшее перевести все в шутку.

— Я не заслужил такого повышения, — сказал он.

— Хвалю за скромность, — усмехнулся Канарис. — Я согласен, поработайте пока на прежней должности. Но я хотел бы услышать от вас ответ на такой вопрос: что вас больше всего тревожит?

— Русские, — ответил Мюллер без тени улыбки.

Канарис захохотал, засмеялись и все остальные.

— Я имею в виду русских, которых мы используем, — торопливо пояснил Мюллер, и его лицо порозовело. — За редчайшим исключением я им полностью никогда не доверяю. И вообще их психология для меня загадка. Я работал во Франции. Там все было яснее или, во всяком случае, легче. Передо мной был француз, который хотел у нас хорошо заработать и ради этого становился прекрасным исполнителем моей воли. Или я имел дело с французом, чьи политические убеждения гармонировали с нашими идеями, — эта гармония позволяла мне надеяться, что я и здесь получаю хорошего исполнителя. Мы неплохо использовали там и преступный элемент. Наш второй отдел, когда речь шла о диверсиях или о терроре, никогда не испытывал недостатка в исполнителях, взятых из этой среды. За свободу и деньги эти люди делали чудеса. А здесь я не могу понять психологии даже уголовного преступника. Недавно привели ко мне профессионального вора. Десять лет отсидел в советских тюрьмах. Наш второй отдел хотел забросить его в Москву с террористическим заданием. Ни за что! «Я, — говорит, — вор-домушник, но на «мокрое» никогда не ходил и не пойду». «Мокрое» на их жаргоне — это когда имеешь дело с кровью. И вообще он, видите ли, принципиально стрелять не хочет, он против войны и так далее и тому подобное.

— Вы читали Достоевского? — спросил Канарис.

— Напрасно. Спасибо, — Канарис посмотрел на часы. — Медленно идут у нас дела и не совсем правильно. Нам не следует, по-моему, пытаться теоретизировать по поводу наших успехов или промахов. После войны появятся авторы мемуаров, и они позаботятся об этом. Нашу работу всегда отличали динамичность и маневренность, и вот в духе этого я и попросил бы выступать. Послушаем майора Зандерлинга.

Выступили еще четыре человека. Слушая их, Канарис прекрасно понимал, что дело обстоит здесь плохо. Для него это не было новостью. Его предчувствия подтверждались. Принимая решение о развертывании в России тотальной разведки, он надеялся, кроме всего прочего, на довольно простую теорию: чем больше выстрелов, тем больше и шансов на попадание в цель. Но эта трижды проклятая Россия большевиков является сложнейшей загадкой. Чего стоит одно то, что она после трагического разгрома в первые месяцы войны смогла не только устоять, но и собрать силы для отпора! И русские, конечно же, непонятный народ. Уровень их жизни был весьма низким, а они за эту жизнь с песней идут на виселицу. И наконец то, что ближе всего к делам абвера — русская разведка и контрразведка. Впрочем, почему «наконец», когда это самое главное? И вот даже на этом совещании ораторы говорят о чем угодно и почти не упоминают о своем непосредственном противнике. Впрочем, объяснить это не так уж трудно: все эти офицеры помнят его выступление перед самой русской кампанией, когда он советскую разведку и контрразведку назвал таинственными нулями, и теперь они не хотят попасть впросак. Да, надо сознаться, когда готовилась кампания против России, он излишне доверился мнению начальника своей контрразведки полковника Бентевиньи, который советскую контрразведку считал беспомощной. Но теперь-то, после почти года войны, уже совершенно ясно, что советская разведка и контрразведка — это реально существующая сила и что именно эта сила заставляет сейчас тревожиться участников совещания.

Канарис вглядывался в сидевших за столом офицеров: все ли они останутся до конца преданными ему, когда положение, не дай Бог, станет еще хуже? Полностью он был уверен только в полковнике Зомбахе, которого знал уже добрый десяток лет как абсолютно верного ему человека. А вот верзила Мюллер, несмотря на свои правильные высказывания, попросту опасен. Опасен он не только тем, что позволяет себе открыто делать так далеко нацеленные заявления о необходимости лучшего контакта с людьми Гиммлера. Надо помнить, что этот человек не так уж давно пришел в абвер из гестапо, и никак нельзя поручиться, что он и здесь не является ушами и глазами рейхсминистра. На Зандерлинга можно положиться только потому, что он глуп и до конца будет действовать с упрямством и слепой преданностью малограмотного солдата. Остальных Канарис попросту недостаточно знал…

— Довольно ли нами высшее командование или СД — это вопросы, порождаемые ненужной и вредной заботой о карьере, — так начал свое выступление Канарис. — А вот довольны ли мы своей работой сами — это святой вопрос нашей преданности фюреру и его гениальным планам, вопрос нашей гордости и нашей готовности без остатка посвятить себя великим целям Германии. В этом аспекте я и хотел бы рассматривать положение наших дел и сделать некоторые конкретные предложения.

Канарис говорил недолго, минут двадцать. Все его предложения касались организации тотальной разведки.

Никакого решения совещание не вынесло. Само собой подразумевалось, что указания Канариса являются как бы продолжением приказа…

Канарис остановился в том же доме, где проходило совещание. Вечером все его участники разъехались. Адмирал предложил Зомбаху переночевать у него. Поздно вечером адъютант Канариса полковник Энке в своей комнате работал над протоколом совещания, адмирал и Зомбах сидели в маленькой комнатке, которая когда-то была детской. Ее стены были разрисованы смешными зверюшками и птицами, а в углу стояли кукольный столик и два маленьких кресла.

— Интересно, кто здесь жил? — сказал Канарис, оглядывая стены. — Очевидно, какая-то большая и зажиточная семья. Где-то они теперь? Что с ними сделала война? Начиная совещание, я пожелал, чтобы счастье четы, запечатленной на портретах, сопутствовало нашей работе, и тут же подумал: о каком счастье может идти речь, если эта чета выброшена из дому и находится неизвестно где?

Зомбах не без удивления смотрел на адмирала. Не затем же он в самом деле оставил его ночевать, чтобы выяснить, кто жил в этом доме и куда они девались! Однако разговор надо было поддерживать.

— Когда я вижу разоренные русские дома, — сказал Зомбах, — я каждый раз думаю: какое счастье, что мы все время ведем войну вдали от наших домов!

— Мы располагаем данными, что англосаксы готовят массовые налеты на Берлин, Гамбург, Рур.

— Ну да, операция «Морской лев». Разве она отменена?

Канарис посмотрел на Зомбаха, как учитель на нерадивого ученика.

— «Морскому льву», Зомбах, время думать об обороне. Ла-Манш, Зомбах, имеет два берега, а не один — английский.

Теперь молчал Зомбах. Его некоторая наивность в начале разговора не была лишена хитрости. Он хотел побольше узнать о положении дел от очень хорошо информированного адмирала, но Канарис прекрасно разгадал эту хитрость. Он доверял Зомбаху и считал возможным и даже необходимым поддержать в нем сознание огромной сложности обстановки, в которой находилась Германия.

— Главное, не давать возможности русским иметь мало-мальски заметные результаты на фронте. Каждую свою самую незначительную удачу русские раздувают всеми средствами пропаганды и немедленно преподносят ее союзникам с вопросом: «А вы что делаете, господа?» Это тоже приносит свои плоды, но если русские добьются больших успехов, то тогда мы должны думать, что второй фронт почти неизбежен.

— Многое. Дипломатия, дезинформационная деятельность нашего абвера, консерватизм англичан, связанность действий Рузвельта, вынужденного считаться с миллионами чертей, населяющих их хваленую демократию, успехи нашего флота, особенно подводного, наш нажим здесь, в России. И, наконец, ненависть англосаксонских денежных мешков к большевистской России. Все это очень серьезные аргументы. Но не забывайте, Зомбах, что те же самые англосаксы видят в нас своих конкурентов. А у них разговор с конкурентами один — устранить. И они могут на это пойти.

— Я говорил с генералом фон Тресковом, — сказал Зомбах, наблюдая за Канарисом: он знал, что генерал фон Тресков близок к адмиралу. — У него любопытная теория, слишком большие наши успехи здесь могут ускорить действия англосаксов против нас.

— Тресков — очень умный и решительный генерал, — неторопливо сказал Канарис, — но политик он никакой. И на подобные темы вы с ним лучше не откровенничайте.

— Я думал… — Зомбах запнулся, не очень искусно разыгрывая замешательство. — Да и он сам сказал, что считает вас своим другом и этим гордится, даже сказал, что по уму вы — наци номер один.

— А на каком же месте в его таблице стоит фюрер?

— Вождь вне классификации, на то он и вождь, — улыбнулся Зомбах.

И не очень искренний смех адмирала, и понимающая улыбка Зомбаха при обмене этими фразами имели куда большее значение, чем слова. Зомбах хотя и меньше, но все же знал о существующей оппозиции некоторых генералов к Гитлеру, считающих, что фюрер ведет войну на проигрыш; знал он и то, что Канарис близок ко многим из этих генералов, в частности к фон Трескову, поэтому он о нем и заговорил.

— Как ни лестно оказаться хотя бы в частной таблице под номером один, — сказал Канарис, — все же мне думается, что даже доверительные разговоры на эту тему вести не следует. Наша обязанность — все знать и уметь молчать.

После этого их разговор касался только дела. Канарис спросил, как Зомбах относится к его предложениям по организации тотальной разведки. Зомбах долго молчал, а потом тоже спросил:

— Тотальное проникновение в Россию потребует решительного расширения доставляемого нам контингента, а уже сейчас я стою перед простейшим фактом: из десяти русских, предлагаемых мне в качестве агентов, я с трудом отбираю двух и даже им до конца не верю. Где я возьму кадры для тотального проникновения?

— Нас поддержит фюрер. Он хочет держать русских в непрерывном нервном напряжении. Возможно, что сейчас он подпишет приказ по армии о контингенте.

— Это многое решило бы… — рассеянно проговорил Зомбах и продолжал: — Я не совсем понял и ваше предложение о более полной контактной загрузке нами СД. Они же только того и добиваются, чтобы влезть в наши дела.

— Да, это, конечно, самое сложное, — сказал Канарис и вздохнул. — Но и это диктуется обстановкой, создавшейся на фронте. До России все обстояло проще: фюрер выдвигал идеи, мы производили разведку нового направления и подготавливали операцию, что называется, изнутри. Следовал успех — и мы на коне. А СД в это время было занято главным образом расчисткой самой Германии. Для фюрера мы были опорой номер один. Теперь же возникла совсем другая картина. СД поручено освоить завоеванную территорию и выполнить задачу обескровливания русской нации. Работа эта нелегкая и, прямо скажем, грязная, а результат ее совсем не эффективен. Перед началом русской кампании Гиммлер и Гейдрих заверили фюрера, что, идя вслед за армией, войска СД будут верным ее щитом и что заботы о тыле у немецкой армии не будет. Не вам мне говорить, что щит оказался деревянным, а тыл — весьма беспокойным. Мы здесь, в тылу, несем огромные потери. Несет потери и СД. Слово «партизаны» при фюрере избегают произносить, такое бешенство у него вызывает всякое напоминание о них. В конце концов руководители СД в одном правы — они могут претендовать на нашу помощь, в частности на нашу разведку. Я вам могу сказать, что Лахузен до совещания имел встречу с командованием СД этого фронта. Он просто поражен, как не информированы эти люди и как слепо полагаются они на эффективность тотального террора. Так вот, дорогой Зомбах, когда я говорил о лучшей контактной загрузке нами СД, я имел в виду именно это — сбрасывание им всего добытого нами материала, в котором нет информационного зерна для главной ставки. Скажем, вы открыли новую шайку партизан. Вместо того чтобы тратить время и силы на агентурную разведку этой шайки, передайте ее немедленно в СД.

— Тогда мы сами можем остаться без информации.

— Какой информации, Зомбах? При нынешнем положении на фронте какую ценность может иметь добытая вами информация о том, что в шайке пятьдесят головорезов, двадцать автоматов и сто мин? Эти сведения теперь могут представлять интерес только для СД, чтобы они могли рассчитать свои силы при ликвидации этой шайки. Скажу больше: сейчас даже сведения, добытые по ту сторону фронта, уже не имеют прежней ценности. Мы сейчас отходим, а такие сведения ценны главным образом при наступлении.

— Но командование обещает новое наступление?

— Когда это для вашего фронта станет реальностью, я дам вам знать. А сейчас, поверьте мне, ваши донесения о том, что где-то под Тулой на русский аэродром переброшена дюжина самолетов, в главном штабе попросту не дочитывают до конца. Их интересуют новые виды оружия. Фюрера интересуют общие данные о внутреннем положении России и ее далеко идущие стратегические планы. Вот где ваша главная задача. Плюс тотальное проникновение, главным образом по профилю второго отдела. Пусть хоть один ваш человек из ста прорвется в русский тыл и застрелит там хотя бы одного зазевавшегося майора или подожжет дом. Подобные сообщения неизменно радуют фюрера. Вы непременно включайте их в сводку номер один. Что же касается контрразведки внутри нашей армии, то, честное слово, люди Гиммлера делают это с большей сноровкой, чем мы. Недаром их так не любит фронт. В этом смысле наш третий отдел должен абсолютно точно разграничить свою работу: все, что связано с обезвреживанием проникшей в нашу армию агентуры противника, — это наше, а что касается враждебных интересам рейха настроений среди наших военных — это СД. Материалы об этом шлите лично мне, а я их передам по нужному адресу.

— Это не затормозит принятие мер? — спросил Зомбах.

— Очень тонкое и сложное это дело, дорогой Зомбах, — сказал он наконец и, посмотрев на Зомбаха, улыбнулся: — К примеру, фон Тресков сболтнул вам о том, что я — наци номер один. Получи от вас эту информацию Гиммлер, он был бы счастлив доложить ее фюреру, и Трескову конец. Но мы же с вами знаем, что он замечательный и до конца преданный великой Германии военачальник. Не так ли?

— Конечно, — согласился Зомбах, не пропустив, однако, мимо ушей, что адмирал сказал «преданный великой Германии», а не фюреру.

— Видите, как тут нужно быть осторожным. Как говорят русские, одна голова хорошо, а две — гораздо лучше. Вот почему я советую вам, когда в ваши руки попадет подобный материал, касающийся какого-нибудь крупного офицера в армии, шлите его мне лично. В таких случаях все нужно взвешивать очень тщательно.

— А по более мелким офицерам? — спросил Зомбах.

— Вы всегда, Зомбах, были педантом. Хотя шахматисты и утверждают, что пешка — важная фигура, я думаю иначе. Пешка есть пешка, не так ли?

— А теперь спать. Как говорят те же русские: утро умнее вечера.

Зомбах уже давно спал, а Канарис еще долго лежал с открытыми глазами.

Часть вторая. «Зилле» играет…

Глава 22

Днем их уложили спать. Каждый из них притворялся друг перед другом, что спит. Но какой, к черту, мог быть сон, если они знали, что с наступлением темноты их погрузят в самолет, перевезут через линию фронта и где-то между Тулой и Москвой сбросят на невидимую в ночи землю? И что с ними будет после, они не знали — этого не знал никто. Костя Леонов — тот вообще об этом «после» не думал, его сердце сжималось от мысли, что не раскроется парашют, как случилось это во время тренировки с Кузакиным. Он падал, как мешок с картошкой, и так кричал, что слышно было за несколько километров. Леонов вздрогнул, словно опять услышал и этот крик, и оборвавший его тупой деревянный звук, с каким ударилось о землю тело Кузакина. Когда час назад старший лейтенант Фогель, в последний раз инструктируя их, спросил: «Как чувствуете себя? Уверенно или страх сильнее?», Леонов промолчал. А Сергей Зилов сказал:

— Страшновато, конечно, но очень хочется оказаться хитрей всех опасностей.

Фогель внимательно посмотрел на него и подумал: «Этот надежней».

— Учите этому своего товарища, — сказал ему Фогель.

Вот и сейчас Зилов, видя, что заснуть ему не удастся, думал о том, какие неожиданности могут ждать их «там». Он сам придумывал опасные ситуации и словно со стороны видел себя ловко и смело выходящим из самых сложных переделок. Слыша, как рядом судорожно вздыхает Леонов, он злился:

«Дали напарника — манная каша с сахаром. Чего доброго, маму примется звать…»

Леонов и впрямь в это время вспомнил свою мать. Самая модная в Витебске дамская портниха, она была женщиной веселой. Она и Костеньку своего любила легко и весело. Отца своего он не знал. Когда однажды спросил о нем, мать, не отрываясь от шитья, беспечно сказала:

— Бежал он от нас быстрее лани, ну и дьявол с ним. На что он нам такой? Верно?

Костя никогда ни в чем не знал отказа. «Хочу настоящий велосипед». — «Пожалуйста, сынок, катайся на здоровье!» — «Хочу голубей завести». — «На, сынок, денежки, купи себе самых красивых». В школе он учился плохо, но за это его не журили. «Ну что же можешь, сыночек, поделать, если не дается тебе эта наука…» И все же непонятным образом он переползал из класса в класс. Впрочем, в этом могло играть существенную роль простое житейское обстоятельство: почти все учительницы школы во главе с директрисой и даже заведующая районо ходили в платьях и пальто, пошитых Костиной мамой. Мать не знала, что ее сынок будет делать после окончания школы, и не хотела знать. Ее глаза становились мокрыми при одной мысли, что Костенька может ее оставить. Сам Костя о своем будущем не думал. Зачем? Мать зарабатывала хорошо, деньги в его карманах не переводились. Подружившись с двумя такими же, как он, бездельниками, он проводил время в свое удовольствие. В последнюю предвоенную весну он познакомился с Галей — дочкой преуспевающего промкооператора. Костя мечтал о женитьбе. Мать была в восторге от такой блестящей перспективы; она со знанием дела учила его, как вести себя с девочкой, чтобы не упустить «сказочный вариант»…

И вдруг — война. В первой же бомбежке погибла мать. Побежала к какой-то своей клиентке забрать оставленную у нее на ночь швейную машину и не вернулась. О том, что с ней случилось, Костя узнал только на следующий день. Он так ее и не увидел больше — дом, где ее настигла смерть, превратился в обгорелый каменный курган. В страхе и растерянности; не зная, что делать, он побежал к Гале, но застал там все вверх дном: семья уезжала на восток. Перед домом стоял грузовик-трехтонка, и в него беспорядочно наваливали узлы и чемоданы. Костя рассказал о гибели матери. Они жалели его, но не переставали бегать из дома к машине и обратно.

— Боже мой, ну что ты спрашиваешь? — крикнула она, таща узел. — Помоги лучше.

Он стоял возле грузовика, пока тот не уехал. Галя помахала ему рукой на прощанье — будто на дачу уезжала…

Костя и его приятель Генка Кузакин поселились вместе в доме Кости и вскоре выяснили, что жить можно, и даже совсем неплохо. Немцы оказались отпетыми барахольщиками. Ребята занялись спекуляцией: выменивали у немцев продукты, табак, лекарства на вещи, которые им давали оставшиеся в городе жители. В доме у них образовалась настоящая меняльная контора, которую посещали солдаты и господа офицеры доблестной германской армии. Но однажды — это было в конце августа — к ним явился офицер, хорошо говоривший по-русски. Ему товар не был нужен. Его интересовали сами торговцы. Он подробно расспрашивал их о прошлой жизни, о настроениях и планах на будущее. А затем сказал:

— Торговля — не дело для таких парней, как вы. Кроме того, вы не учитываете, что по возрасту подлежите увозу в Германию, чтобы работать там батраками. Но зачем вам и это? Вы же умные парни, и я могу вам предложить увлекательную и выгодную работу.

Вот так Костя Леонов и его друг Генка Кузакин оказались в агентурной школе «Сатурна».

Генка погиб во время тренировочного прыжка с парашютом. А Костя Леонов лежал сейчас в постели и мучился от страшной мысли, что его парашют не раскроется, когда их сегодня ночью выбросят с самолета где-то между Тулой и Москвой.

По-немецки точно в двадцать два ноль-ноль Зилова и Леонова вызвали к заместителю начальника «Сатурна» подполковнику Мюллеру. Для них это был невыразимо большой начальник; до сих пор они видели его только издали и лишь один раз поближе — на проверочной беседе. Вместе с ними в просторный кабинет вошел и старший лейтенант Фогель. Мюллер встал из-за стола и вышел им навстречу.

— Прошу, прошу, — он показал им на кресла, окружавшие низкий столик, на котором стояли бутылка коньяку и высокие дорогие рюмки. Показав Фогелю на бутылку, он сказал: — Распорядитесь.

Пока Фогель откупоривал бутылку и разливал коньяк, Мюллер бесцеремонно рассматривал агентов. Потом он взял рюмку и сказал:

— Школа характеризует вас хорошо. Я хочу выпить с вами за то, чтобы сказанное в характеристике было подтверждено вашей смелой работой во имя великой Германии. Хох! — Мюллер стремительно поднял рюмку, но отпил из нее лишь маленький глоток.

Леонов «по-честному» хватанул всю рюмку. Зилов свою только пригубил.

Мюллер мельком глянул на Леонова и потом, пристально смотря на Зилова, сказал, улыбаясь:

— Всему необходимому вас научили, теперь вы знаете даже цену черного и белого хлеба в Москве. Мне остается сказать вам несколько напутственных слов. Вы — солдаты Германии. А для нас солдат — самая почетная фигура. Наш великий вождь Адольф Гитлер сказал недавно: «Каждый мой солдат, исполнивший долг, получит все что захочет. Ему будет принадлежать не только Германия, но и весь мир с его неисчерпаемыми богатствами». — Мюллер многозначительно посмотрел каждому в глаза и продолжал: — Это касается и вас, я хочу, чтобы вы это знали. Выполнив задание, вы вернетесь и получите жизнь, какую захотите. Больше подвергать вас риску мы не будем. Герои должны жить, и так жить, чтобы их счастливая жизнь была завидным примером для других. — Мюллер кивнул через плечо. — Мы не русские, которые только и знают, что кричат своим солдатам: «Умри за Родину! Умри за Родину!» Нет, ты соверши подвиг и живи в свое удовольствие, говорим мы своему солдату. Я хочу, чтобы вы помнили об этом каждый час, совершая свое храброе дело. Какие у вас есть желания?

— Выполнить задание и благополучно вернуться, — твердо ответил Зилов.

— Прекрасно. А у вас? — Мюллер повернулся к Леонову.

— Прекрасно, прекрасно, — сказал Мюллер, чуть задержав взгляд на Леонове. — Тогда у меня все. — Он встал, а за ним встали все. — Счастливого пути, желаю удачи.

Зилов и Леонов ушли. Фогель остался в кабинете. Мюллер сел за свой стол, закурил сигарету и сказал:

— Зилов… — повторил Мюллер, смотря перед собой. — Этот мне нравится, у него есть характер и явная заинтересованность, он знает, на что идет, и будет проявлять хитрость, чтобы все сошло благополучно.

— Абсолютно точно, — подтвердил Фогель. — Леонов по всем своим данным, конечно, слабее Зилова, но у него есть одна очень полезная черта: если над ним висит сильный кулак, он с голыми руками, не задумываясь, пойдет на стенку. И Зилов будет для него этим кулаком. И, наконец, его главное дело — рация.

— Жаль, что ни один из них не знает достаточно хорошо Москвы, — помолчав, сказал Мюллер.

— Это и хорошо, и плохо, — заметил Фогель. — По крайней мере исключена опасность их опознания.

— Все, что касается Москвы, вбили им в голову крепко?

— К этому и сводилась вся подготовка. Во всяком случае, по плану Москвы они ходили с завязанными глазами.

Самолет летел на большой высоте. Зилов и Леонов дышали широко открытыми ртами. В летнем солдатском обмундировании Советской Армии им было чертовски холодно. В иллюминаторы ничего не видно. И вверху, и внизу черным-черно.

Но вот дышать стало легче. Вскоре из кабины летчиков вышел инструктор по парашютным прыжкам, которого все курсанты школы за глаза звали Палачом. Он и впрямь был похож на палача — мордастый детина огромного роста, с длинными узловатыми руками, на которых волосы росли даже на пальцах. Глядя на него, Леонов вспомнил, как Палач, подойдя к трупу Кузакина, пошевелил его ногой и сказал: «Одним трусом меньше!» И плюнул на труп.

— Фронт уже позади! — прокричал Палач, и на лице его шевельнулось нечто вроде улыбки, его маленькие глазки почти скрылись в щеках. — Приготовьтесь!

Зилов встал и начал внимательно проверять парашютное снаряжение. Леонов продолжал сидеть, ощущая противную слабость в ногах и щекотную дрожь в животе.

Леонов встал и, держась одной рукой за кресло, принялся беспорядочно дергать лямки парашюта. Зилов подошел к нему и сам проверил подгонку лямок.

— Что, уже навалил в штаны? — зло спросил Зилов.

Палач в это время подтаскивал к дверям самолета контейнер со снаряжением. Замигала лампочка над дверью в пилотскую кабину. Палач неторопливо и без особых усилий снял с петель дверь, в самолет ворвались рев моторов и пронзительный холод.

Зилов встал у двери, за его спиной — Леонов. Над дверью в кабину летчиков зажглась зеленая лампочка. Палач махнул рукой. Зилов оперся правой ногой на ребристый порог, наклонился вперед, резко оттолкнулся и исчез в черной пучине. Леонов хотел сделать все точно так же, но у него не получилось, и он застрял в дверях. Сильный удар в спину вышиб его как пробку…

Они приземлились точно по расчету, метрах в двухстах друг от друга. Вокруг был густой кустарник, под ногами чавкала мокрая земля. Они зарыли парашюты и начали искать контейнер со снаряжением. Часа два безрезультатно бродили по кустам. Зилов на чем свет стоит ругал Палача. Леонов ходил за ним как тень и молчал. Чувствовалось приближение рассвета. Уставшие, взмокшие, они остановились на окраине кустарника. Их окружала глухая тишина, только где-то далеко-далеко слышались летучие гудки паровозов.

— Слушай, — взял его за руку Леонов. — А что, если нам рвануть куда-нибудь подальше? Да спрятаться там ото всех.

Зилов молча повернулся и наотмашь ударил его по лицу.

Леонов вытер рукавом лицо и с этой минуты беспрекословно и молча делал все, что приказывал ему Зилов.

Они нашли контейнер, когда уже рассвело. Оказалось, что в темноте они дважды проходили мимо него и не заметили.

Тщательно зарыв контейнер на приметной маленькой полянке, они привели в порядок свою одежду и пошли на север. Там должна быть железная дорога и маленькая станция.

Дальше им везло, как во сне. Они точно пришли к той станции, какая была указана в плане. И на путях стоял готовый к отправке на Москву воинский эшелон. Зилов поговорил с комендантом эшелона, и им разрешили устроиться на площадке вагона с лошадьми. Их накормили солдаты, сопровождавшие лошадей. За трапезой они получили первую информацию. Оказывается, они попали в замыкающий эшелон сто четырнадцатой дивизии, которая перебрасывалась из-под Тулы на Центральный фронт. Леонов и восхищался, и удивлялся, как ловко и уверенно вел себя Зилов. Рассказывал веселые байки про госпиталь, в котором будто бы они с Леоновым лежали после ранения, и про то, как они лихо проведут в Москве отпуск, положенный им после лечения. Леонов решил про себя: «С ним не пропадешь, надо его слушаться».

Эшелон остановился на станции Москва-Товарная. Зилов и Леонов сердечно распрощались со своими попутчиками и направились в город.

Везение продолжалось. Они благополучно проехали через всю Москву и, продолжая подчиняться плану, на Казанском вокзале сели в электричку. Еще засветло они сошли на станции Сорок второй километр и вскоре уже беседовали с хозяином скромной дачки. Это был пожилой человек в очках с очень толстыми стеклами, за ними невозможно было разглядеть его глаз.

— Мы в деньгах не стесняемся, заплатим, сколько вы положите, — уже второй раз говорил Зилов. — И затрудним мы вас самое большее на месяц. Проведем положенный после госпиталя отдых и обратно на фронт.

Хозяин явно хотел сдать комнату, но его, видимо, смущало, что он возьмет деньги с солдат. Сдавать же комнату бесплатно ему не хотелось.

— Может, вы думаете, что мы какие-нибудь бандиты с большой дороги? — заискивающе улыбаясь, спросил Зилов. — Так вот наши документы, пожалуйста, поглядите.

— При чем тут бандиты? — вяло отозвался хозяин и документы смотреть не стал.

— А в смысле оплаты не стесняйтесь, — снова сказал Зилов. — Мы при деньгах. Как говорится, солдат спит, а харч ему идет, поднакопили мало-мало.

— Месяц, говорите, жить будете? — спросил хозяин.

Зилов молча вынул из кармана сотенные бумажки и, отсчитав три, положил их на стол.

Хозяин отвел им уютную комнатку с выходом на кухню. Из окна комнаты сквозь голый сад была видна железная дорога. Она была так близко, что, когда проходили поезда, на кухне позвякивала посуда.

— Поезда всю ночь спать не дадут, — тихо сказал Леонов.

— Идиот! Каждый поезд — это информация для Доктора, — сонным голосом отозвался Зилов. — Давай-ка лучше спать ложиться, завтра работы невпроворот…

Глава 23

Когда Леонов проснулся, Зилов уже сидел у окна и рассматривал маленькую карту, которая хранилась у него за подкладкой сапога.

— Ты что, решил курортничать? — обернулся он к зашевелившемуся Леонову. — Вставай мигом! Умойся на кухне.

Зилов все уже продумал… Сегодня же они нормальным пассажирским поездом вернутся в район приземления и возьмут из контейнера самое необходимое: рацию, деньги, запас консервов и сухарей. Сюда они вернутся завтра. Хозяину дачи скажут, что едут в Москву — в гости к фронтовым дружкам.

— Повезло нам с этим домом, — сказал Зилов. — Во что бы то ни стало надо здесь закрепиться. Я утречком помог хозяину наколоть дров, потолковал с ним. Он же почти слепой, сказал, что с шагу лицо человека не разбирает. До сорокового года он работал наборщиком в типографии. А сын его, знаешь, кто? В жизни не угадаешь. Дипломат. И в настоящее время вместе с семьей находится в Америке. Старик сторожит теперь и дачу, и московскую квартиру. Два раза в неделю ездит в Москву. Представляешь, какое удобство! Не дача, а золото. Будем ловчить, чтобы закрепиться. Через месяц скажем, что идем на врачебную комиссию, а вернемся — объявим, что нам дали дополнительный месяц отдыха. А потом придумаем что-нибудь еще.

Леонов слушал Зилова и снова думал: «Ох, головастый парень, с ним не пропадешь!» После вчерашнего везения все их предприятие уже не казалось ему таким опасным.

Они сошли с пассажирского поезда на той же станции, где вчера сели в воинский эшелон. Уже вечерело, сыпал редкий ленивый дождик пополам со снегом. На платформе — ни единой живой души. Они перешли через полотно и присели на штабель старых шпал. Зилов хотел убедиться, что их никто не видел. На путях зажглись сигнальные огни.

— Пошли! — Зилов решительно встал и сбежал с откоса. Они зашли в кусты, огляделись и зашагали наискосок от дороги…

С двумя тяжелыми вещевыми мешками за плечами они вернулись на станцию около двух часов ночи. Зилов зашел в здание станции и узнал, что ближайший поезд будет только в восьмом часу утра. Эту справку ему дал дремавший в зале ожидания железнодорожный милиционер.

— Вот досада! — сказал ему Зилов. — Нам явка в Москву в свое хозяйство к восьми ноль-ноль. Попадет нам, будь здоров!

— Ничего, страшнее фронта кары нет, — утешил его милиционер. — А фронта вам так и так не миновать. Предъявите своему начальству билет с компостером времени — учтут.

— А далеко отсюда до шоссе? Может, там можно схватить попутную?

— Шоссе недалеко, — сказал милиционер, — километра полтора от силы. Только в такое время там до утра можно прождать, а машины не будет. Это уж я знаю, сам другой раз с дежурства на попутной езжу.

Они разговорились. Милиционер расспрашивал о фронте: сильна ли «у них» артиллерия, как фриц держится в рукопашной, много ли «ихних» в плен попадает? Зилов отвечал словоохотливо и на прощание подарил ему непочатую коробку «Казбека».

Спустя час оба они уже тряслись в кузове полуторки, подхватившей их до Москвы за сотнягу, или, как выразился шофер, за рубль-целковый. Впрочем, до Москвы им ехать было не нужно: оказалось, что шоссе проходило недалеко от дачного поселка, где они обосновались.

— Все идет, как в кино, — Зилов подтолкнул локтем Леонова и рассмеялся.

Они не знали, что именно в эту минуту их везению пришел конец…

Железнодорожный милиционер был совсем не такой простачок, каким он показался Зилову. Во-первых, он видел, как эти два солдата вечером сошли с поезда и исчезли за полотном. Во-вторых, толкуя с Зиловым о фронтовых делах, он отлично разобрался, что его собеседник фронта не нюхал. Правда, сначала он это расценил вполне благодушно — заливаха-парень, и все. Тем не менее он все же решил проверить документы своего собеседника, но сразу не сделал этого только потому, что в это время Зилов подарил ему «Казбек». Неловко показалось милиционеру брать дареные папиросы и тут же потребовать документы; он же не думал, что имеет дело с опасными преступниками — не дальше как позавчера он имел дело с одним таким же отставшим от части, чтобы повидаться со своей девушкой.

Когда Зилов ушел, милиционер заглянул к дежурному по станции, чтобы узнать, не опаздывает ли поезд. Он с удовольствием угостил дежурного «Казбеком», потому что до сих пор больше сам одалживался у него табачком. Разглядывая коробку, милиционер обнаружил на ней штамп «Ресторан при минской гостинице «Беларусь» и сразу встревожился: откуда это у солдата спустя год войны папиросы из Минска? Милиционер быстро прошел на платформу, но солдат там не было. Он обошел вокруг станции, сбегал к откосу, снова прошел по всему перрону, заглянул в зал ожидания — солдаты словно сквозь землю провалились. Милиционер вернулся к дежурному по станции и по селектору связался со своим начальством в Москве…

Еще минувшей ночью комиссар госбезопасности Старков получил радиодонесение Рудина. Он сообщал, что в район Москвы только что заброшены по крайней мере два агента, фамилия одного из них по агентурной школе — Зилов. Далее следовало более чем скупое описание его внешности. Немедленно были приняты все необходимые меры для поиска. Но день не принес успеха. Шутка сказать — район Москвы. Сигнал железнодорожного милиционера явился первой тонкой ниточкой, ведущей уже к конкретной цели. Старков был почти уверен, что милиционер видел вражеских лазутчиков.

Старший лейтенант госбезопасности Весенин дежурил на Казанском вокзале. Это на тот случай, если солдаты, пробираясь на попутной машине к Москве, вздумают пересесть затем в электричку. Лейтенанты Аксенов и Чувихин дежурили при въезде в Москву на контрольно-пропускном пункте шоссейной дороги.

Солдаты контрольно-пропускного пункта — КПП — более придирчиво, чем обычно, осматривали каждую машину, а в это время Аксенов и Чувихин расспрашивали водителей и пассажиров, проверяли у них документы, смотрели путевые листы. Но пока шли машины ближних маршрутов. И только на рассвете у КПП остановилась полуторка, которая шла из Тулы. Рядом с водителем сидел тучный мужчина, который по документам являлся агентом снабжения из ОРСа одного номерного завода.

— Ездили за сто верст киселя хлебать, в Тулу по картошку, и возвращаемся порожняком, — рассказывал снабженец Аксенову.

— В пути никого не подбирали? — строго спросил Аксенов.

Снабженец только открыл рот, чтобы ответить, как вместо него шофер быстро сказал:

— Левацкие посадки запрещены, не маленькие, знаем.

Аксенову показалась подозрительной эта поспешность шофера и то, как в это время посмотрел на него снабженец.

— Поставьте машину у обочины, — приказал Аксенов и, чтобы шофер со снабженцем не смогли сговориться, вскочил на подножку машины возле шофера.

Допросить шофера Аксенов поручил Чувихину, а снабженца, отведя в сторону, допрашивал сам.

Допрос был недолгий. Снабженец, чуть повиляв, все рассказал. Вместе с ним Аксенов вернулся к машине, где Чувихин допрашивал шофера, который упрямо твердил, что никого не подвозил.

— Федя, брось мутить, — сказал ему снабженец. — Дело важное, государственное, можно сказать, подороже твоего рубля-целкового. Говори правду.

Шофер метнул на снабженца злой взгляд и, помолчав немного, произнес:

— По-моему, — сказал снабженец, — они слезли вблизи Раменского.

— Предъявите деньги, которые они вам дали, — приказал Аксенов.

Шофер, не очень торопясь, полез в карман ватника и вынул небрежно смятую сотенную бумажку. Аксенов аккуратно взял ее за уголок, завернул в носовой платок и передал Чувихину. Потом шофер и снабженец описали внешность своих пассажиров. Но это описание мало чего прибавило к тому, что чекисты знали.

— Темно было, разве разглядишь? — оправдывался шофер.

— Сотенную небось разглядел, — со злостью сказал Аксенов.

Рано утром в кабинете капитана госбезопасности Беспалова уже шло совещание, в котором участвовали Аксенов, Чувихин и подключенный к операции лейтенант Загорский. Не было здесь только Весенина, который продолжал вести наблюдение на Казанском вокзале. Перед Беспаловым на столе лежали сотенная купюра и возле нее фотолента с отпечатками пальцев, снятых с купюры. Тут же лежала и подаренная милиционеру коробка «Казбека».

— То, что это вражеские агенты, можно считать фактом, — сказал Беспалов. — О самолете в том районе мы имели сигнал от ПВО. Первый поиск ничего не дал, потому что проведен плохо. Минская коробка «Казбека» — улика прочная. Трудно допустить, что во время панической эвакуации Минска в первые дни войны кому-то пришло в голову вывозить ресторанный запас папирос. А господа, снаряжавшие агентов, на штамп ресторана или не обратили внимания, или, наоборот, отнесли его к приметам достоверности. Все поведение этих «солдат» тоже соответствует штампу, какой применяют их разведчики. Если в архивах Госбанка есть порядок, мы скоро получим данные о сторублевке… — Беспалов набрал какой-то номер телефона. — Говорят из госбезопасности. Проверили? Ну, ну… Так. Спасибо. — Беспалов положил трубку. — Точно. Сторублевые купюры этой серии к началу войны должны были находиться где-нибудь в Прибалтике. Вот вам еще одна прочная улика. — Беспалов помолчал, пристально смотря на лежавшую перед ним сторублевку, точно он читал на ней что-то очень важное. — Первичный план предлагаю такой, — заговорил он наконец. — Вы, Загорский, отправляйтесь в район железнодорожной станции. Возьмете с собой два отделения солдат из дивизии НКВД и мобилизуйте людей на месте. Надо найти парашюты и все, что они там оставили. Вы, Аксенов, организуете круглосуточное наблюдение за всей дачной зоной от Москвы до Раменского. Людей себе подберите сами. Вы, Чувихин, обеспечьте немедленное получение отпечатков пальцев шофера полуторки, а потом подключайтесь к Аксенову. Я круглые сутки здесь жду ваших донесений. Все. За дело, товарищи…

В это время Зилов и Леонов завтракали. Полчаса назад хозяин дома предупредил их, что он до завтра уезжает в Москву, и попросил быть поаккуратней с огнем. Они видели, как он пошел на станцию и с первым же поездом уехал.

— Да здравствуют дипломаты, поручающие своим старикам стеречь московские квартиры и дачи! — смеялся Зилов, вываливая на стол размоченные сухари, целую банку консервированного мяса.

— Так все у нас складно получилось, что прямо не верится, — подхватил Леонов. — Доктор все же голова. Он всегда твердил нам: ничего особенно страшного с вами не произойдет, надо только быть осторожными.

— Балда ты, — фыркнул Зилов. — Да ты со своим Доктором без меня завалился бы в два счета.

— Что верно, то верно, — добродушно и вполне искренне согласился Леонов.

— Сейчас мы будем спать, — сказал Зилов. — А вечером развернем рацию и пошлем привет Доктору…

В двадцать один час десять минут на стол Беспалова легло следующее сообщение.

Зилов и Леонов шифром передали в «Сатурн» более чем краткое донесение:

Условная подпись и наименование этой агентурной точки — «Зилле» — складывались из первых слогов их фамилий.

— Зилечка заработала, — улыбаясь, сказал Зилов, когда Леонов выстукал ключом донесение.

Потом они перешли на прием и через несколько минут записали ответ:

— Небось сейчас помчался наш Доктор докладывать самому Мюллеру, а то и Зомбаху, — задумчиво сказал Зилов. — Не шутка для них, что их люди осели в самой что ни на есть Москве.

Запрятав рацию, они легли на свои раскладушки.

— Спать! — приказал Зилов. — Мы завтра должны быть в форме. Работать надо.

Радиорепродуктор в кухне начал передавать вечернюю сводку Информбюро. Они стали слушать. С фронта ничего особенного не было. Как видно, Доктор был прав, когда говорил, что русские истощили все свои силы в зимнем наступлении под Москвой. Но в самом конце сводки было передано сообщение, которое заинтересовало их. Было сказано, что, по данным Центрального статистического управления, предприятия, эвакуированные в восточные районы страны, в минувшем месяце выпустили столько продукции, сколько до войны выпускала вся промышленность Советского Союза.

Когда сводка закончилась и заиграла музыка, Леонов тихо сказал:

— А ты и поверил? — насмешливо спросил Зилов. — Передают всякую липу для агитации таких дурачков, как ты.

— Где силища, так это у Гитлера, — сказал Зилов. — Шутка сказать, вся Европа на него действует! Ты только подумай, Европа!

— А чего же он Москву не взял? — задал Леонов вопрос, который так не любил Доктор и никогда не отвечал на него без брани, вроде того, что не по твоим щенячьим мозгам понять стратегию фюрера, или как-нибудь еще в этом роде.

— Тут, я думаю, у немцев все же вышла промашка. Не учли нашей зимы, а до холодов взять Москву не успели. Ты же сам видел, в какой одежонке ехали на фронт их солдаты. Смех один: валенки из соломы!

— Конечно, теперь какая-то стратегия у них, будь уверен, приготовлена, — убежденно сказал Зилов. — Генералы у Гитлера, будь здоров, свое дело знают. Погодим — увидим. Мы же с тобой действительно ни хрена не знаем. Талдычим: Москву не взяли, Москву не взяли. А может статься, Гитлер хочет так войну выиграть, чтобы Москва сама на колени стала. Помнишь, как говорил про это в лекции полковник с двумя крестами?

— Помню, — тихо ответил Леонов. — А только и тут Москва не спит и тоже, будь здоров, знает, как и что. Помнишь в Новый год мы на радиотренировке слышали речь Калинина? «Мы уверены в победе!» — сказал он. Твердо так сказал. Мне аж страшно тогда стало.

— Чего-чего, а страха тебе занимать не надо. У тебя его на десятерых хватит.

— Я тебе вот что скажу, — Леонов приподнялся на постели. — Когда я еще в своем городе жил, мы с дружком, с Генкой Кузакиным, спекуляцией промышляли и имели дело с одним немецким майором. Еще только осень начиналась. Так вот, майор еще тогда говорил нам, что Гитлер — Париж — это хорошо, а что Гитлер — Москва — это капут.

— Ну и что же? — обозлился Зилов. — Трусы и маловеры есть и у них.

Помолчав немного, Леонов спросил неожиданно:

— Как это кто? — Зилов не понял хода мыслей напарника. — Оперативные агенты «Сатурна». Ты что, отрекаешься, что ли?

— Чего мне отрекаться? — Леонов опять помолчал и продолжал: — Хочу тебе сказать одну штуку. Как раз накануне нашего отлета был у меня разговор с тем типом, что документы для нас готовил.

— Ага. Вызвал он меня на проверку знаний своего документа, часа полтора гонял. Вопрос за вопросом, и все с подковыркой. Ну что-что, а документы я знал назубок. Понимал: в этом — главная наша защита от беды. И вдруг он спрашивает: «А с каким чувством, с какими мыслями ты будешь там смотреть в глаза людям?» Я удивился, но ответил, что буду смотреть, как на своих врагов. А он тогда вдруг заявляет: «Тогда ты сразу и провалишься. Люди увидят в твоих глазах ненависть и заподозрят неладное. А ведь ты им земляк, боевой товарищ для военных и защитник для гражданских». Я даже засмеялся. Хорош, говорю, защитник. Тогда он вдруг спрашивает: «Значит, ты понимаешь, что являешься предателем своего народа и своей страны?» Тут я, брат, прямо тебе скажу, не нашелся, что ему ответить. Ловит меня, вижу, а на что ловит — не пойму. А сам смотрит на меня так, будто чего кислого съел и ему противно на все смотреть. И под конец он посоветовал обо всем этом подумать, чтобы правильно вести себя здесь. Пришел я в общежитие и стал думать. И скажу тебе, ничего приятного в голову мне не пришло. Ну в самом деле, кто мы с тобой по тому счету?

— А мне он этого не говорил, — сказал Зилов. — Вообще этот Щукин мне не по душе. Глаза злые, бегают, как у вора. Я о нем даже с Доктором говорил, но тот только рассмеялся. Не твое, сказал, дело. Щукин, мол, золотой специалист по документам. Когда вернемся, ты про этот разговор с ним обязательно расскажи Доктору, а то кому и повыше. Что-то не нравится мне этот разговор.

— Ну а в самом деле, — не отставал Леонов, — кто мы с тобой по тому счету?

— И зануда же ты! — зло сказал Зилов. — Вернемся, и больше я вместе с тобой шага не сделаю. Точно, Доктор предупреждал меня, что у тебя голова, как форточка: что туда влетит, то и вылетит. Но если уж тебе так припекло, я объясню, кто мы такие. Весь мир разделился сейчас надвое: с одной стороны — целые народы и с другой — тоже целые народы. Человек — песчинка. И где она крутится, эта песчинка, с той или с этой стороны — никакой разницы. Одни служат там, другие — здесь. А мы с тобой здесь несем службу для той стороны. Вот и вся история, а теперь катись к чертовой матери и спи. Утром будем добывать информацию…

Глава 24

Для начала они решили фиксировать проходящие мимо поселка товарные поезда и стараться разглядеть, что они везут.

Утром пошли в сосновый перелесок, что был рядом со станцией, и хотели устроить здесь свой наблюдательный пост, но, постояв немного, передумали. Люди быстро и деловито шли по тропинке на станцию и обратно, и стоять тут, на виду у всех, было опасно; присесть на землю было неестественно — стояла еще холодная погода, и земля была мокрой.

— Пойдем туда, — приказал Зилов и показал на станцию, где в ожидании поездов на перронных скамейках сидели люди. Леонов, инстинктивно боявшийся людей, начал было возражать, но Зилов, не слушая его, пошел вперед.

И как только они по лестнице поднялись на платформу, их увидел Аксенов. Это невозможно объяснить, но в то же мгновение он решил: они! Подавив волнение, Аксенов отошел в глубь платформы и, делая вид, будто изучает расписание поездов, наблюдал за солдатами. Первое подозрение подтверждалось: внешность одного из них подходила к описанию. Солдаты сели на скамейку, на которой уже сидели две женщины и подросток. Аксенов стал лихорадочно ждать, что предпримут солдаты. Что делать, если они сядут в поезд, идущий на Москву? Или поедут в сторону Раменского? А если они сойдут на какой-нибудь станции по пути? Возможных ситуаций было немало. Но в обе стороны прошло по нескольку поездов, а солдаты продолжали сидеть на скамейке. У Аксенова возникло опасение, что они могут заметить его и обратить внимание на то, что он тоже пропускает поезда. Он сел в электричку, которая шла в Москву, и через три минуты вышел на следующей остановке — Кратово. Здесь дежурил Весенин. Аксенов подошел к нему и тихо сказал:

— По-моему, они на Сорок втором, сидят на перроне, вторая скамейка от начала платформы по ходу поезда из Москвы. Сядем вместе в следующий поезд. Ты там выйдешь, а я проеду до Раменского и буду возвращаться следующей электричкой. Я сяду в последний вагон и буду стоять на задней площадке. Если они останутся на платформе, ты этот поезд пропустишь, а я доеду до Отдыха и оттуда пришлю Загорского, он тебя сменит. Сам я буду ехать с Загорским и снова проеду до Раменского и обратно. Если они сядут в поезд, следуй за ними неотступно…

Вот так они челночили возле платформы Сорок второй километр вплоть до двух часов дня, когда Зилов и Леонов поднялись со скамейки и отправились обратно на свою дачу. За ними пошел Весенин. В военное время поселок был безлюдным, и идти незамеченным за двумя предельно настороженными вражескими разведчиками было нелегкой задачей. Но Весенин провел их до самого дома. Теперь отсюда и воробей не вылетит, не замеченный наблюдением…

Леонов налаживал рацию, а Зилов писал донесение. До двадцати часов, когда они по расписанию должны были сегодня выйти в эфир, оставалось около часа. Зилов торопился, а сообщение у него не получалось: выходило каким-то излишне длинным и малоконкретным. За то время, что они пробыли на платформе, мимо них к Москве промчалось девять товарных составов, но только на одном они ясно увидели прикрытые брезентом танки и орудия. У Зилова чесались руки все составы заполнить вполне конкретным грузом, но на этот раз он все же решил выполнить главное требование инструкции о донесениях: ни слова домысла. Ничего, даже простое перечисление поездов выглядело вполне эффектно. Он стал зашифровывать донесение.

Ровно в двадцать ноль-ноль Леонов послал в эфир позывные «Зилле». Передача радиодонесения была закончена в двадцать десять. Потом Леонов принял ответ «Сатурна».

Зилов схватил Леонова за плечи и принялся его трясти.

— Порядок, Костька, порядок! Пусть Доктор знает наших!

— Погоди ты, — отбивался Леонов. — Дай спрятать рацию.

В этот момент Аксенов постучал в кухонную дверь их дачи.

Вырвавшись из объятий напарника, Леонов схватил рацию и стал запихивать ее под раскладушку. Зилов совершенно спокойно дождался, пока он это сделал, и неторопливо пошел на кухню.

— Кто там? — спросил он уверенным хозяйским голосом.

— Дмитрий Петрович дома? — спросили из-за двери.

— Он уехал в Москву, — ответил Зилов. — Будет завтра часам к двенадцати.

— Лучше сделайте это сами завтра, — сказал Зилов.

— Это невозможно, — послышалось из-за двери. — Я ночью улетаю за границу.

Зилов вспомнил, что хозяин дачи ждал письма от сына, подумал, что не взять письмо нельзя — это будет подозрительным хамством, — и поднял крючок.

В кухню вошел хорошо, даже щеголевато одетый мужчина лет тридцати пяти. Зилов чуть посторонился, чтобы пропустить его и прикрыть дверь, но в следующее мгновение он уже лежал ничком на полу с вывернутыми за спину руками. Через кухню какие-то люди пробежали в комнату, где был Леонов.

«Что в таких случаях рекомендует делать инструкция самбо? — лихорадочно вспоминал Зилов. — Ага, удар ногами». Собрав все свои силы, он наугад резко двинул ногой в сторону. Но удар пришелся по воздуху, и тотчас нога его оказалась больно прижатой к полу.

— Сопротивление бесполезно, — услышал он спокойный голос. — Весенин, обыщи его и свяжи.

Чьи-то проворные умелые руки ощупали его, вынули из кармана брюк пистолет.

Спустя час их уже доставили в Москву, и Аксенов приступил к допросу.

Первым он допрашивал Леонова, который показался ему более податливым. И он не ошибся. Леонов сразу рассказал все: и про беглого своего отца, и про маму-портниху, и даже о своей несостоявшейся свадьбе в Витебске. Рассказал он и о том, как их завербовали и как Зилов ударил его по физиономии, когда после приземления он предложил ему уехать в Сибирь и спрятаться. Он откровенно заявил, что без Зилова вообще пропал бы сразу.

— Зилов, он знает всякого побольше меня, — сказал он. — Он еще в школе был на первом месте, и начальство его уважало.

— Нет, родом из города Осиповичи, это километрах в ста от Минска.

— Он говорил, что его отец — железнодорожник и будто в первые дни войны добровольно ушел в Красную Армию, а про мамашу его ничего не знаю.

— Кажется, жива. Я раз видел, как он отправлял по почте деньги кому-то в Осиповичи, может, как раз матери и отправлял.

— Не знаю… — Леонов хотел было рассказать о Щукине то, что он рассказывал Зилову, но сообразил, что это не говорит в его пользу, и промолчал.

— Старший лейтенант Фогель, начальник школы и начальник связи.

Аксенов с брезгливым любопытством смотрел на сидевшего перед ним парня, у которого от страха отвисла нижняя губа, и он поминутно подправлял ее рукой. «Туго у них с кадрами, — думал Аксенов, — если они вынуждены полагаться на такую шваль». И продолжал допрос:

— Про них говорили, но задания не дали. Пока мы проходим по первому отделу — только разведка.

— Может, но плохо. Радистом при нем официально числюсь я.

— Да, только я шифрую очень медленно. Когда Леонова уже уводили, он вдруг обернулся и крикнул:

Аксенов ему не ответил. Леонова так качнуло, что конвойный вынужден был подхватить его под локоть.

— Сопляк! — вслух произнес Аксенов, когда дверь за Леоновым закрылась.

Привели Зилова. Он сел на стул, спокойно оглядел кабинет и остановил холодный, выжидательный взгляд на Аксенове. Но тот начинать допрос не торопился. Сколько уже их, таких вот, разных и всяких, за войну побывало перед ним! Были и сильные натуры, с которыми приходилось немало возиться, прежде чем они, внутренне опустошенные, превращались в покладистых и трусливых, клянчащих пощады. Аксенов уже знал, что сила таких держится только на их личном характере и важно отыскать в этом характере главную слабину, и тогда вся фанаберия слетает с человека, и он оказывается голым перед самим собой. За всю войну только один раз ему пришлось иметь дело с вражеским агентом, который действительно руководствовался совершенно ясными и твердыми идейными побуждениями. Это был выкормыш из белогвардейской эмигрантской семьи, которому, что называется, с молоком матери привили звериную ненависть к советской власти, к большевикам, ко всему, что выбросило на задворки мира семью блистательного офицера свиты его величества. И как ни был опасен тот тип, Аксенов обращался с ним, если можно так выразиться, с уважительным любопытством. Глядя сейчас на Зилова и еще не начав допрос, Аксенов уже знал, что этот парень всего лишь с характером, и, очевидно, сильным, и что ему предстоит повозиться с ним терпеливо и долго, чтобы «взорвать» его изнутри.

— Фамилия, имя, отчество? — спросил Аксенов.

— Зилов Сергей Петрович, — последовал спокойный ответ.

— Это все настоящее или производство господина Щукина?

— Нет, все настоящее. А по господину Щукину я имею все другое.

Лицо Зилова дрогнуло. Именно только лицо. А глаза испуганно метнулись сверху вниз.

«Так, — подумал про себя Аксенов, — здесь уже имеется первая щелочка, попробуем ее расширить…»

— Каким же трусливым ничтожеством должен быть сын, не желающий видеть своего родного отца — заслуженного фронтовика, который ушел на войну, чтобы защищать свободу и честь своего сына!

— Поэтому и не хочу, — тихо, но твердо произнес Зилов.

— Значит, вы знаете, что в отличие от отца — защитника Родины — вы стали ее изменником, предателем, врагом, батраком у гитлеровских бандитов?

— Это вопрос очень сложный, — глядя Аксенову в лицо, ответил Зилов. — Как вы про немцев говорите, так же они говорят про вас. А ведь и они такие же люди, только у них свои задачи, а у вас — свои. А такие, как я, во всех случаях являются только мелкими исполнителями.

— Возможно, — индифферентно произнес Зилов, пожав плечами.

— Всякой всячиной. Главное, пожалуй, киномеханик. Сперва в осиповичском клубе, потом — на передвижке.

— Ерунду. И это не имело никакого значения. На харчи хватало, — нагло улыбнулся Зилов.

— Какие же картины вам больше всего нравились?

— А как пришли немцы, вы решили ринуться в приключения сами?

«Ну что же, — подумал Аксенов, — в изначале его поведение может быть и такое». Пришлось же ему иметь дело с одним пареньком, который сказал на допросе, что пошел в шпионы под впечатлением романа Уэллса «Человек-невидимка».

— Только то, что он подполковник и наш непосредственный начальник.

«Любопытно, зачем ему так повышать Фогеля в звании? — подумал Аксенов. — Вероятно, ему самому хочется казаться более значительным, чем на самом деле».

— Вероятно, давно, потому что он говорил мне как-то, что должен скоро получить полковника. Он даже намекал, будто это зависит от успеха моей работы здесь.

— Я не вру, — твердо ответил Зилов, но на смуглых его щеках проступили багровые пятна.

— Что же, по-вашему, подполковник Фогель перед разговором с вашим напарником надевал, что ли, погоны старшего лейтенанта?

Лицо Зилова приняло презрительное выражение.

— Леонов — трус и сопляк, он ровно ничего не знает. Вы только слушайте его, он наболтает вам полный короб всякой чепухи.

— Значит, Фогель все-таки специально для него переодевался?

— Ему это не нужно делать. Он действительно ходит с погонами старшего лейтенанта, а на самом деле он подполковник. Лейтенантские погоны — это не больше как маскировка, — почти увлеченно пояснил Зилов.

— Может быть, может быть… Что вам обещано за вашу грязную работу?

— Для меня это не имело значения, как и моя довоенная зарплата.

— Значит, главное — идея? Тогда расскажите мне, какова эта ваша идея.

— Ну за что вы боролись? Какая у вас цель? Ради чего вы пошли на такой риск?

— Да не думал я об этом и думать не хочу, — почти с возмущением сказал Зилов, смотря в сторону.

— Напрасно, — спокойно ответил Аксенов. — По законам военного времени мы вас как вражеского шпиона расстреляем. Что же вы подумаете в последнюю минуту своей жизни? Неужели у вас не мелькнет мысль: «За что погибаю?»

Зилов молчал, продолжая смотреть в сторону. Аксенов видел, как у него на правой щеке мелко-мелко подрагивал мускул.

— Наши люди умирают с возгласом: «За Родину!», «Смерть фашизму!» А вы что крикнете? «За Гитлера!»? За что? За что, Зилов?

— Я пошел на интересную работу, и я знал, на что шел, — медленно сказал он.

В это время Беспалов находился в кабинете комиссара госбезопасности Старкова, которому он только что доложил об операции, проведенной на Сорок втором километре.

— Сработано хорошо, — Старков помолчал. — Хотя тот железнодорожный милиционер действовал не идеально, все же ему нужно объявить благодарность. Проследите за этим. Какое впечатление производят задержанные?

— Все тот же сброд, — ответил Беспалов с такой интонацией, словно его огорчило, что приходится иметь дело со столь незначительной публикой.

— Нельзя ли и эту парочку подключить к игре с «Сатурном»? Посмотрите на них под этим углом зрения.

— Хорошо. Между прочим, любопытны их документы. В общем, они сделаны великолепно, и тем более странно, что в них допущена одна и такая грубая ошибка. Вот посмотрите… — Беспалов положил на стол две бумажки. — Это справки из госпиталя о прохождении ими лечения после ранения и о предоставлении им отпуска.

Старков бегло посмотрел справки, но ничего не заметил и вопросительно взглянул на Беспалова.

— Обратите внимание на номер госпиталя в угловом штампе и в круглой печати. Номера разные.

— Действительно… любопытно, — сказал Старков.

— А теперь посмотрите вот это. Выписка из решения комиссии о предоставлении отпуска. Обратите внимание на почерк, каким заполнены графы. А вот их красноармейские книжки — они заполнены точно тем же почерком. Невероятно, чтобы, делая идеальные во всем документы, они могли допустить такой промах.

— Да, это маловероятно, — согласился Старков, рассматривая документы, — об этом надо подумать. Узнайте у них поточнее, кто делал эти документы.

— Я уже сказал Аксенову, он сейчас ведет допрос.

— Да, обязательно нужно узнать, это может оказаться очень важным. Может статься, что тот, кто делает документы, совершает ошибки не случайно. Понимаете? Тем более что у нас уже были и другие факты.

Беспалов вошел в кабинет Аксенова и, присев на стул возле двери, стал слушать допрос. Зилов слышал, как он вошел, и теперь заметно нервничал, чувствуя за спиной человека. Ему все время хотелось обернуться, но он сдерживался, не желая выказать страх.

— Значит, вы хотите меня, Зилов, уверить, что влезли в это грязное дело только потому, что считали его интересным? — спросил Аксенов. — Искали приключений и не нашли ничего лучше, как заняться преступной деятельностью против своего народа?

— А если бы выбор был? — спросил Беспалов, проходя к столу и садясь рядом с Аксеновым.

Зилов молчал, исподлобья смотря на Беспалова.

— Ну а если бы выбор был и другие варианты тоже содержали в себе элемент приключения, но зато в них не было бы подлости и измены, что бы вы предпочли?

— Ясно. — Беспалов обратился к Аксенову: — Кончайте с ним возиться.

Аксенов приказал конвойному увести Зилова. Солдат подошел к нему и тронул за плечо. Зилов, не шевелясь, продолжал сидеть, смотря в пол перед собой.

Зилов медленно поднялся и, посмотрев на него, сказал:

— А жил по кривде, и за это надо расплачиваться. Уведите!

Зилов шел к дверям, медленно передвигая ноги и будто раздумывая, не остановиться ли ему и не сказать ли что-то еще.

Когда дверь за ним закрылась, Беспалов рассказал Аксенову о соображениях Старкова насчет использования Зилова и Леонова для мистификации «Сатурна».

— Леонов на это пойдет без оглядки, а этот не знаю. Он производит впечатление мелкого авантюриста. Не стал бы шпионом, стал бы фальшивомонетчиком или просто вором.

— Это надо тщательно взвесить, — сказал Аксенов. — Я еще поговорю с ним.

— Леонов ничего о нем не знает, а этого я еще не спрашивал.

— Спроси. Узнай, что он за человек, этот Щукин, как себя ведет. Пользуется ли уважением и доверием немецкого начальства. Словом, узнай все, что можно.

В течение всего дня Аксенов попеременно допрашивал Леонова и Зилова, незаметно подводя их к мысли о существовании какой-то, пока для них неясной возможности заслужить пощаду. И только к концу дня им было сделано конкретное предложение. Леонов согласился мгновенно. С Зиловым пришлось повозиться, и поэтому вечером, в час расписания их связи с «Сатурном», пока один Леонов под присмотром Аксенова и радиста, обливаясь потом, зашифровал и отстукал на ключе пять слов: «Ничего нет. Ждите. Привет. Зилле».

Леонов передал Аксенову радиограмму и жалко улыбнулся:

К утру предложение Аксенова принял и Зилов…

Там же, на Сорок втором километре, были подобраны две стоявшие рядом неприметные дачи. В одной поселились Леонов, Зилов и вместе с ними Аксенов и радист Привальский. На соседней даче круглосуточно дежурили оперативные работники, имевшие возможность знать все, что происходит на соседней даче, в любой из ее комнат.

В следующий вечер Зилов зашифровал, а Леонов передал по рации сообщение, которое дал им Аксенов:

Ответ Доктора был принят спустя полчаса. В это время Аксенов пристально наблюдал за своими подопечными. Леонов хихикал, делал вид, что ему страшно весело дурачить Доктора, но видно было, что он нервничает и явно побаивается Зилова. А тот, наоборот, был молчалив, необъяснимо спокоен и сосредоточен в каждом своем движении, будто сейчас продолжалась его ничем не нарушенная деятельность и вообще с ним ничего не случилось.

В эфире появились позывные «Сатурна», и Леонов начал записывать ответ Доктора:

При расшифровке ответной радиограммы между Зиловым и Леоновым возник спор. Зилов доказывал, что вместо слова «старайтесь» было слово «стремитесь».

— Это же и по смыслу видно! — горячился Зилов, обращаясь уже к Аксенову. Он явно входил в роль.

После ужина Зилов и Леонов отправились спать в свою комнату.

— Посадили мы нашего Доктора в дураки, — шепотом сказал Леонов и рассмеялся. — Вон как вышло. А я уж думал — стенка.

— Дурак твой Фогель и есть, — отозвался Зилов. — И все они — дубье, ни черта не знают и не умеют. А эти, брат, ловкачи, ничего не скажешь.

— Главное — мы с тобой пока что живы, — помолчав, сказал Леонов. — Могли шлепнуть нас за здорово живешь.

— Я сразу почуял, что я им на что-то нужен. Как он меня расковыривал: да кто я, да что я, да зачем, да почему?

— Лихо они с нами придумали, — сказал Леонов и, хихикнув, добавил: — Доктор наш знай жрет, что мы ему суем.

— Они придумали… — насмешливо проговорил Зилов. — Надо было тебе лекции внимательно слушать. Это называется перевербовка. Бывало это в истории не раз.

— Слушай, Сергей, а что будет с нами, когда немцы придут сюда? — тревожно спросил Леонов.

— Во-первых, придут ли? — не сразу ответил Зилов. — А если придут, то эти дадут драпу. А мы явимся к господину Фогелю и доложим: задание выполнено.

— Узнают, узнают… — раздраженно сказал Зилов. — Они могут узнать это и раньше. Разве им не может прийти в голову, что мы попали в руки чекистов и действуем теперь со связанными руками? Ну что же, тогда мы — типичная жертва в руках чекистов. Да и в самом деле, что мы можем сделать?

После этого они долго молчали. Потом Зилов сказал насмешливо:

— А мне нравится дурачить Фогеля. Вспоминаю, как корчил он из себя шпионского бога — и, смотри, попал сам на голый крючок.

— Как бы все же он не подцепил нас, — сказал Леонов.

Глава 25

На схематической карте, висевшей в кабинете Старкова, прибавилась новая включенная в игру точка — «Зилле». Ее порядковый номер — 27. Но это было только начало игры — очень сложной и тонкой операции, дальним прицелом которой была масштабная дезинформация противника. В случае успеха эта операция даст большой военный выигрыш. А пока все играющие точки как ни в чем не бывало, каждая по мере сил и способностей агентов, должны так работать, чтобы у их хозяев не возникло ни малейшего подозрения.

Составление донесений для играющих точек стало ежедневным напряженным трудом целой группы людей, изучивших каждого агента и его возможности. Снабжать абвер сплошными выдумками означало бы провалить игру — ведь там работали не дураки. Но нельзя было снабжать абвер и такой информацией, которая приносила бы вред нам. Каждая фраза в донесении взвешивалась со всех сторон, каждый факт подвергался тщательному анализу. Была продумана целая система «подтверждения жизнью» агентурных сообщений. Словом, это была очень сложная и тонкая работа…

Итак, в игру подключена новая точка — «Зилле». Несколько радиошифровок:

Явочная квартира для встречи с ним была приготовлена Аксеновым. Она была в доме по улице Чкалова, возле Курского вокзала. Хозяева квартиры находились в эвакуации. Для курьера эта подлинная история квартиры дополнялась только одной деталью — что, уезжая в эвакуацию, хозяйка квартиры будто бы оставила ключ от нее той девушке, с которой познакомился Леонов, и она будто бы присматривала за этой квартирой и последнее время встречалась здесь с Леоновым, который тоже имел свой ключ от двери.

Уже несколько дней подряд Зилов и Леонов приезжали в Москву для встречи с курьером. Леонов ждал его, как было условлено, с восьми до девяти вечера у входа на Курский вокзал. Он знал, что курьеру на вид лет пятьдесят, что рост у него ниже среднего, что у него густые седые волосы и белесые брови и что в руках у него должен быть небольшой черный чемодан, перевязанный брезентовым ремнем, а на руке, если нет дождя, синий плащ. Для того чтобы убедиться, что это именно тот человек, которого они ждут, был установлен пароль. Сначала Леонов приведет его на квартиру, где их будет ждать Зилов, а уж потом все вместе они поедут на дачу.

Стемнело. Ветер гнал по привокзальной площади полосы пыли, взметал клочья газет. Небо было низкое и клубилось грязными тучами.

Неприютно что-то было Леонову. Когда-то в детстве, как все ребята, он мечтал увидеть Москву, а теперь вот он ее видел, но она не вызывала у него ни малейшего любопытства. Он ее боялся и сейчас мечтал только о том, чтобы поскорее прошел час и чтобы курьер не появился, как не появлялся он уже несколько дней до того. И тогда можно будет уехать к себе на дачу и лечь спать. Леонов боялся встречи с курьером. Как-никак этот человек от того строгого начальства, которое оставалось там, далеко за фронтом. И хотя Леонов догадывался, что за его встречей будет наблюдать не одна пара глаз и что эти люди где-то рядом, все равно он боялся этого неизвестного человека, который придет оттуда, где Фогель, Мюллер, Зомбах, где шутить не любят.

Леонов посмотрел на вокзальные часы. Нужно было ждать еще почти тридцать минут. Он повернулся и увидел, что возле ступенек вокзала стоит человек, полностью соответствующий описанию курьера. Только волос его Леонов не видел, так как человек был в глубоко нахлобученной шляпе.

Леонов сошел по ступенькам вокзального подъезда и медленно приблизился к человеку. Да, это наверняка курьер. Леонов стал к нему вплотную.

— Простите, пожалуйста, случайно вы не знаете, как проехать отсюда на Малую Бронную?

Человек несколько секунд спокойными глазами в упор смотрел на Леонова и потом ответил условной фразой второй части пароля:

— Я Москвы совершенно не знаю, сам вторые сутки ищу родственников.

— Здравствуйте, — Леонов протянул ему дрожащую руку.

— Застыл, ждавши на ветру. Идемте! — быстро сказал Леонов и пошел прямо через площадь.

Курьер сначала шел немного позади, но потом нагнал Леонова, и они пошли рядом.

— А вы, значит, Леонов? Будем знакомы — Савчук.

Они вошли в подъезд большого дома и по абсолютно темной лестнице поднялись на третий этаж.

— Здесь, — сказал Леонов, трижды нажал кнопку звонка и, словно не доверяя технике, еще дважды ударил в дверь кулаком. Это было сигналом, что он идет вместе с курьером.

В передней света тоже не было, он горел только на кухне, куда дверь была чуть приоткрыта.

— Туда проходите, — сказал Зилов. — Свет только там.

Половину тесной кухоньки занимал стол, на котором стояла поллитровка водки, а на расстеленной газете лежали нарезанная колбаса и куски хлеба.

— Встреча небогатая, — усмехнулся Зилов, показывая на стол.

— Как для кого… — сказал Савчук, жадными глазами смотря на стол. — Я вторые сутки без еды.

— Садитесь, садитесь, — Зилов чуть подвинул стол и показал гостю на стул в углу между столом и стеной.

По очереди из одного стакана они выпили за благополучную встречу. Зилов наливал понемногу, сказав, что сперва надо покончить с делом, а потом уж можно будет выпить и покрепче.

— Нет, — ответил Зилов. — Поедем на нашу загородную базу. В городе ночевать опасно, бывают обходы милиции. А там у нас полное спокойствие.

— Здесь, — Савчук показал на свой чемодан. — Тут и подарки для вашей девки.

— О шифре речи не было, — Савчук тревожно посмотрел на Зилова, потом на Леонова. — Почему вы говорите о шифре?

— Мало ли что! — небрежно ответил Зилов. — Начальство небось не дремлет, могли выдумать и новый шифр.

— Нет, об этом и разговора не было, — успокаиваясь, сказал Савчук. — А вот с деньгами и другим имуществом произошла беда. Сбросили меня неудачно, попал в болото и контейнер не нашел. Всю ночь шарил и еще полдня. Больше рисковать было нельзя.

— Возле реки Истры, район деревни Снегири. Летчик, гад, спортачил, просигналил мне позже, чем надо. Что теперь делать — ума не приложу. Там, в контейнере, и деньги, и обмундирование для вас.

Зилов, не моргая, смотрел на Савчука, и в глазах его был немой вопрос: «А не брешешь ли ты, милый человек? Не присвоил ли ты наши деньги?»

— Ты на меня так не гляди, я для тебя не прохожий на темной дороге. За то, что вышло, ответ держать перед начальством мне, а не тебе. Мне было сказано: главное — батареи. И проверить, как вы тут работаете.

— Можно посмотреть батареи? — попросил Леонов.

— Да там они, не беспокойся. На целый год тебе хватит. — Он повернулся к Зилову. — И деньги, которые при мне были, отдам вам, — тысяч около сорока. Не волнуйся, пришлют еще. Чего-чего, а денег наше начальство не жалеет: они, чай, для него дармовые.

— Особенного ничего. Ждем наступления на Москву, теперь уже окончательно и без отхода назад. Тем и живем. А вас начальство похваливает. Сам Мюллер сказал, что вы работаете хорошо.

— Понимаете, нам деньги нужны, — проникновенно сказал Зилов. — Не для себя нужны, для агентуры. Что теперь делать, я не знаю.

В это время дверь на кухню распахнулась, и прежде чем Савчук успел шевельнуть рукой, он уже стоял зажатый в угол и руки его связывали чекисты.

— Предатели! — прохрипел он и матерно выругался…

Глава 26

Командир батальона сто девятой дивизии капитан Тихомиров не спал третью ночь. Вместе с солдатом Кравченко он безвылазно сидел в тесном окопчике боевого охранения. Только днем они поочередно спали понемногу. Лица обоих обросли серой щетиной. Уже пятые сутки с серого неба сыпал мелкий въедливый дождь. На дне окопчика поблескивала вода. Шинели их промокли насквозь, набухли, стали тяжелыми, и хотя ночью было по-летнему тепло, обоих немилосердно знобило.

— Ну понимаю я, тут моя служба, — сказал Кравченко, сочувственно глядя, как комбат раздраженно закуривал отсыревшую папиросу. — А чего вы страдаете, товарищ капитан?

— Надо, Кравченко, надо, — проворчал Тихомиров и швырнул под ноги так и не зажегшуюся папиросу.

— Вы спрячьте, товарищ капитан, пачку на тело, под гимнастерку, — посоветовал Кравченко. — За часок просохнет.

Тихомиров засунул «Беломор» за пазуху, поежившись от прикосновения к телу холодной и сырой пачки.

— Наступление, что ли, здесь ожидается? — помолчав, спросил Кравченко.

Тихомиров не ответил. Этот вопрос Кравченко задавал ему уже третий раз. Капитан твердо решил, что вплоть до самого дела, из-за которого они здесь торчат, он солдату ничего объяснять не будет. И в Москве ему сказали, что язык нужно держать за зубами. А если говорить откровенно, так и сам он об этом знал очень немного. Знал, что дело большой важности и оттого такое секретное. Третьего дня его вызвали не куда-нибудь, а в Москву. Самолет У-2 специально для него гоняли. А в Москве пришлось побывать у такого большого начальника, что он вначале и говорить с ним толком не мог. Тихомиров так и не выяснил, кто был по званию тот начальник, одетый в штатское. Но Тихомиров видел, что перед ним вытягивались даже полковники. И на всякий случай обращался к нему «Товарищ генерал».

Генерал поздоровался с ним и без дальних слов подвел к подробной карте фронта, занимавшей почти всю стену его огромного кабинета. Длинной указкой он притронулся к месту на карте, которое Тихомиров знал, как свои пять пальцев. Здесь был участок фронта, который держал его батальон.

— Позавчера, товарищ генерал. Там как раз прошли через фронт трое наших окруженцев, и я их допрашивал про обстановку на той стороне.

Генерал положил указку на стол и заинтересованно спросил:

— Да погодите вы со своим «так точно». Давайте-ка сядем.

Они сели за длинный стол друг против друга. Генерал протянул Тихомирову раскрытую коробку каких-то дорогих папирос.

— Значит, немцы их не обстреляли? — тихо, словно про себя, произнес генерал и вдруг быстро спросил: — А не странно это?

— Так точно, странно, — ответил Тихомиров, сердясь на себя, что опять не обошелся без «так точно». — Тем более что окруженцы эти говорили, что немцев они видели. Ведь что-что, а глаза у немцев тоже имеются.

— То-то и дело, что имеются. Ну а наши почему их не обстреляли?

Тихомиров мгновенно покраснел. Вопрос генерала затрагивал то, о чем на днях у него уже был неприятный разговор с самим командиром дивизии: Тихомиров хотел изменить расположение правого крыла батальона, а командир дивизии делать это запретил. Сейчас Тихомиров не знал, имеет ли он право сказать об этом генералу. Решил пока не говорить, а просто объяснить, в чем тут дело.

— Там, значит, овраг, товарищ генерал, — начал Тихомиров, оглядываясь на карту. — И расположен он как раз на самом правом фланге нашей дивизии и моего батальона. И тут у меня стык с соседом, с одиннадцатой дивизией. Нас этот овраг только и разделяет. Но он пересекает фронт не поперек, а вкось, так что с моей точки овраг видно в том месте, где он еще глубокий. А выход из оврага находится уже на участке соседа.

Окруженцы выходили как раз по оврагу. Мои их ночью не обнаружили, да я их и не виню. Ночи сейчас жуть какие темные. Дождь к тому же шумел, а окруженцы шли, конечно, аккуратно. А когда они из оврага вышли, то оказались уже за передним краем соседа. Чего же тут стрелять, их просто задержали, и все.

— Так, так. А может, и немцев тоже овраг подвел?

— Не получается так, товарищ генерал, — осторожно возразил Тихомиров. — Окруженцы рассказывали, что они километра два от оврага шли по открытой местности, и немцев-то они там и видели. Надо заметить, что как раз на этом месте против нас немцы сидят очень густо.

Генерал встал и снова подошел к карте. Тихомиров тоже встал, но остался возле стола. Генерал зажег яркую лампу над картой.

— Подойдите сюда. Покажите мне, где находится ваше крайнее боевое охранение.

— Так вот, начиная с сегодняшней ночи и до получения отмены этого приказа вы лично должны находиться здесь, в своем боевом охранении. Командование батальоном на это время передайте своему заместителю или кому-либо из командиров рот. Здесь через фронт с той стороны должны пройти к нам очень нужные и ценные люди, но пройти они должны без всяких осложнений. Ни один из ваших солдат не имеет права прибегнуть к оружию.

— Но их же могут заметить и перестрелять другие, — обеспокоенно сказал Тихомиров. — Ведь и у нас тут тоже густо, товарищ генерал.

— Это уже не ваша забота, капитан. Вы отвечаете только за то, чтобы эти люди беспрепятственно прошли через ваше расположение. Понятно?

— А если по тем людям огонь откроет сосед? — спросил Тихомиров.

— Это тоже не ваша забота, — улыбнулся генерал.

Потом генерал расспрашивал его о настроении, о том, что говорят солдаты про войну, и еще о чем-то. Но это к делу уже не относилось, и сейчас Тихомиров в точности даже не мог вспомнить ни вопросов генерала, ни своих ответов. Наверное, опять сыпал свое «так точно»…

Тихомиров встревоженно осмотрелся: что-то произошло, но что, он еще не понимал. Оказывается, перестал шуметь проклятый дождь. Небо на востоке чуть заметно просветлело, а там, где вот-вот должно было сесть солнце, над горизонтом появился узенький розовый просвет, отделивший серое небо от серой земли.

— Распогоживается, — тихо сказал Кравченко. — Чего доброго, за ночь подсохнет, как бы поутру сволочи не зашевелились…

Темнело быстро. Началась ночная жизнь фронта. То там, то здесь медленно взлетали, рассыпались и таяли в черном океане ракеты. На большой высоте через фронт в наш тыл пролетел самолет. Зенитки почему-то молчали: видать, самолет был для них недосягаем. Где-то далеко слева басовито пророкотал тяжелый пулемет немцев. Трасса пулемета пошла вверх. Наверное, немец заложил новую ленту и решил проверить пулемет. Тихомиров наблюдал все это, стараясь тут же объяснить себе каждый факт. Особенно пристально он следил за лежащим прямо перед ним сектором ничейной земли. Но здесь не происходило ничего. За весь вечер приметил только одно — там, где овраг выходил к позиции противника, метнулся лучик света. Либо кто-то неаккуратно включил фонарик, либо прикурил от зажигалки. Кравченко тоже видел это и шепнул:

— Дать бы очередь по этому месту, чтобы не думали, будто мы спим.

— Отставить! — хриплым голосом приказал Тихомиров и подумал, что пора, пожалуй, объяснить Кравченко задачу. — Ты вот что учти, — строго сказал он. — Что бы ни случилось, без моего приказа огня не открывать, и чтоб ни звука, будто нас тут и нет вовсе.

— А если он, сволочь, окажется перед самым окопом? Обратно ждать приказа?

— Понял. — Кравченко помолчал. — Все понятно. Он меня будет на мушку брать, а я: «Что прикажете, товарищ комбат?»

— Болтаешь лишнее, — не очень строго заметил Тихомиров. Он любил Кравченко — опытного и смелого солдата, умевшего в самых тяжелых условиях действовать инициативно. Сам не раз хвалил его за это перед строем и даже наградил медалью «За отвагу». — Бывают, Кравченко, приказы, — нравоучительно заговорил Тихомиров, — которые не то чтобы рядовому, а и мне обсуждать не положено. Вот сегодня мы такой приказ как раз и выполняем всем своим передним краем. Что бы ни случилось, должны молчать, вроде мы ничего не видим и ничего не слышим…

Чертова тишина — ни звука. В другой бы раз Тихомиров радовался такой спокойной ночи, а сейчас он боялся, несмотря на тишину, что не заметит, как пройдут те люди, которые так важны были генералу, и не сможет вовремя доложить, состоялся ли этот переход или его вовсе не было. Тихомиров не знал, что за его спиной, метрах в двухстах, где начинался густой кустарник, тоже уже третью ночь таилась группа людей, которые в гораздо большей степени, чем он, отвечали перед тем генералом за эту операцию. Там, глубоко в кустах, стояла машина с радиостанцией. В машине попеременно бодрствовали двое. Один из них был старший лейтенант госбезопасности Весенин. Он был в замусоленном солдатском ватнике и в добела выгоревшей пилотке: ни дать ни взять — боец из хозвзвода. Другой, капитан госбезопасности Беспалов, наоборот, имел весьма солидный вид: добротное кожаное пальто без погон, а на голове — военная фуражка без звездочки. На ногах — генеральские сапоги. Даже здесь он каждое утро брился.

Сейчас Беспалов сидел в автомашине. Рядом с ним, не сняв с головы наушники, дремал радист.

— Похоже, что сегодняшняя ночь пройдет не зря, — сказал он. — Надо предупредить центр.

Беспалов вырвал из блокнота листок, написал на нем несколько слов и тронул радиста за плечо.

Спустя несколько минут в далекой Москве дежурный офицер положил на стол комиссара госбезопасности Старкова бланк шифровки:

Прочитав радиограмму, Старков наискосок написал на ней: «Полковнику Рыбчаку. Внимание!» — и приказал отнести полковнику.

Но напрасно тревожились чекисты, находившиеся там, в кустах, у самой линии фронта. Полковник Рыбчак приказал дежурившему в его кабинете радисту сделать общий контрольный вызов, и тотчас поступило несколько ответов: «Пост три — все в порядке», «Пост пять — ждем», «Пост четыре — на месте»… Нет, нет, три безрезультатные ночи не ослабили внимательность цепочки. Все ее звенья настороженно ждали того, кто должен был перейти линию фронта.

Кто же был этот человек, которому создавалась такая исключительная обстановка для перехода фронта?

В эту минуту он под кустами ольхи сидел на дне оврага и нетерпеливо посматривал на светящийся циферблат, ожидая, когда часовая стрелка подойдет к первой цифре. Судя по знакам различия на матерчатых погонах его перепоясанной ремнем, сильно заношенной зеленой куртки, он был старшим лейтенантом инженерных войск. В его документах было сказано, что Николай Степанович Корольков, уроженец подмосковного города Раменского, призван в армию еще в сороковом году, его военная специальность — техник-мостовик. В командировочном предписании сказано, что он командируется в город Москву на двенадцать суток согласно приказу по полку за номером 1207(с). Но если бы старший лейтенант Корольков приехал в Раменское и зашел в свой родной дом на Первомайской улице, мать не узнала бы в нем своего сына, о котором она еще осенью сорок первого года получила извещение, что он пропал без вести. Но Корольков заглядывать под родительский кров не собирался…

На дне оврага таился совсем не Николай Степанович Корольков. Настоящий Корольков в этот час, если он еще был жив, спал на нарах в каком-нибудь гитлеровском концлагере. А у этого сидевшего в овраге человека все было поддельное. И не только документы — вся его судьба.

Кирилл Николаевич Гуреев — вот настоящее имя этого человека. Впрочем, тоже не совсем настоящее. Родился он в Сибири, в семье бывшего колчаковского офицера, который потом тоже жил не под своей фамилией и скрывался под поповской рясой в глухом сельском приходе. Так что ложь и обман сопутствовали Кириллу Гурееву со дня его появления на свет. И еще ненависть. Его отец патологически ненавидел советскую власть. Однажды в пасхальные дни, напившись до озверения, он на глазах у сына зубами разорвал газету «Беднота» и потом с пеной на губах, с глазами, от ярости налившимися кровью, плясал на обрывках газеты, хрипло крича одну и ту же фразу: «Зубами горло вырву!..» Во время коллективизации, когда Кириллу было уже восемнадцать лет, он вместе с отцом совершил убийство председателя сельского комитета бедноты. Отец Кирилла был расстрелян, а его самого сослали на десять лет в лагеря. Там судьба свела его с уголовниками. В 1937 году по амнистии в честь двадцатилетия советской власти он вышел на свободу вместе со своими новыми друзьями. Они не разлучались. Курсируя между Москвой и Крымом, совершали крупные грабежи… Весной 1939 года они готовили убийство инкассаторов Симферопольского банка, но их выследил и взял угрозыск. То, что задуманное ими убийство не было осуществлено, спасло Кирилла Гуреева от высшей меры. Он получил восемь лет и опять очутился в лагере, только теперь на севере Карелии. Глубокой осенью 1939 года он еще с тремя заключенными-уголовниками совершил побег. Два месяца они скрывались в лесах, жили в волчьих берлогах, питались чем попало. Началась война с белофиннами, и тогда они решили перейти через фронт. Повезло одному Гурееву… Весной 1940 года абвер получил его от маннергеймовской разведки. Гуреева увезли в Берлин. Кирилл не скрывал своих уголовных преступлений, и там сразу поняли, что он — ценная находка. Гуреев начал делать быструю карьеру немецкого разведчика, специально подготовленного для проникновения в СССР. В марте он совершил успешный рейд в Советский Союз, организовал крупную диверсию на Западной Украине и вернулся. Однако подниматься по служебной лестнице абвера ему не было суждено. После рейда в Советский Союз им заинтересовался сам Канарис. Он поговорил с ним не больше десяти минут и потом сказал о нем:

— Неумен. А это опасно даже при самой блистательной биографии. Рядовой исполнитель, не больше. И годен только на диверсии.

Когда создавался «Сатурн», Гуреев был включен в его штат по предложению Мюллера. Тот собирался использовать его для какой-нибудь особенно крупной и важной диверсии, а пока Гуреев преподавал обстановку в агентурной школе.

И вот его час настал. Он шел через фронт с двумя заданиями. Первое — менее важное — доставить агентурной точке «Зилле» деньги, документы, фотокамеру и тайно проверить работу агентов. Они действовали настольно успешно, что Мюллер все чаще подумывал, не руководит ли ими советская контрразведка. Если Гуреев это установит, он должен ликвидировать агентов. Второе, главное задание — крупная диверсия в районе Кремля.

О его отправке через фронт наша контрразведка узнала не только из радиограммы, полученной точкой «Зилле». Об этом сообщил и Рудин. С каким заданием идет Гуреев, Рудину узнать не удалось, но он сообщил о месте, где Гуреев будет переходить через фронт, а знать это было очень важно.

По приказанию Старкова срочно были собраны данные о Гурееве, и стало ясно, что этого опасного бандита нельзя оставлять без наблюдения с первой же минуты, когда он перейдет фронт. Родился план операции, названной «Встреча и проводы». Проще простого было сразу взять Гуреева. Сложность операции в том и состояла, что ему нужно было дать хотя бы добраться до точки «Зилле». Могло оказаться, что он несет какие-нибудь новые инструкции агентам, без знания которых вся игра с «Сатурном» может провалиться. Одновременно его ни на минуту нельзя упускать из виду и при этом не вызвать у него и тени подозрения, что за ним следят. Все это предусматривал план «Встречи и проводы». Теперь он уже был в действии…

Пошел второй час ночи. Гуреев встал и тихо сказал: «Тронемся с Богом». Он поднимался по отлогому выходу из оврага. Сопровождавший его до начала оврага немецкий офицер уверял, что здесь в русской линии фронта широкое окно, и сослался при этом на благополучный переход именно здесь трех советских солдат, которых они специально пропустили для проверки. Но Гуреев полагался главным образом на себя. Когда до выхода из оврага оставалось метров пятьдесят, он обвязал колени тряпками и пополз на четвереньках.

Выбравшись из оврага, Гуреев привстал, и его сразу увидел Кравченко.

Он тронул Тихомирова за руку и автоматом показал вправо.

Тихомиров отвел его автомат в сторону: дескать, спокойно, сам вижу.

На фоне предрассветного неба еле виднелась неподвижная фигура человека.

Гуреев не торопился. Так, не шевелясь, он простоял очень долго, целых десять минут. С немецкой стороны послышался звук тяжелых пулеметов. Они били примерно по середине переднего края тихомировского батальона. Гуреев знал: этот огонь должен отвлечь от него внимание русских.

Сняв со спины вещевой мешок — в случае чего он его отбросит, — Гуреев, пригнувшись, быстро побежал к черневшему вдали кустарнику, туда, где находились сотрудники госбезопасности. Забежав в кусты, он перевел дух и снова долго прислушивался. Но ни одного, тревожного звука не услышал. Из кустов он долго смотрел на пролегавшую неподалеку дорогу, которая — он знал — вела к железнодорожной станции. На дороге не было никаких признаков жизни. Он отвязал тряпки, мокрыми листьями ольшаника вытер перепачканные руки, внимательно осмотрел себя и спокойно, неторопливой походкой вышел на дорогу.

Спустя несколько минут из скрытой в глубине кустов машины в Москву полетела радиограмма: «Первый пост закрывается». И тотчас из деревни Глушково, находившейся в трех километрах севернее, выехала пустая полуторка, за рулем которой сидел старший лейтенант госбезопасности Силин, имевший вид бывалого фронтового шофера. Вскоре полуторка с проселочной свернула на грейдерную дорогу, по которой шел к станции Гуреев.

Поравнявшись с Гуреевым, Силин притормозил и крикнул:

— Если к станции, садись! Нет ли случайно спичек?

Гуреев подошел к полуторке и молча протянул Силину коробку спичек.

— Угораздило выехать без огонька, — смеялся, закуривая, Силин. — А в нашем деле без курева лучше не жить. Садитесь, старший лейтенант. Если на станцию, почти до места доставлю. — Силин распахнул дверцу кабины. — Садитесь. Тороплюсь.

Гуреев сел рядом с Силиным, вещевой мешок положил себе в ноги.

— Нашему брату-шоферу нет жизни ни днем ни ночью, — жаловался Силин. — Только пригрелся у артиллеристов — подъем, и все полетело к чертям собачьим. Так вам на станцию?

— Много будешь знать — состаришься, — усмехнулся Гуреев, и когда Силин обиженно замолчал, добродушно добавил: — На станцию, на станцию.

— К самой станции не могу. Мне сворачивать не доезжая.

— Ладно, дареному коню в зубы не смотрят, — рассмеялся Гуреев.

Не доехав до станции полкилометра, Силин остановил машину, молча распахнул дверцу и протянул Гурееву спички.

— Возьми себе, — сказал Гуреев и неторопливо вылез из машины. — Спасибо…

Силин захлопнул дверцу, рывком тронулся с места и тут же с грейдера свернул на проселок. Сделав круг километров пять, он подъехал к станции уже с другой стороны и остановился возле маленького домика. Не прошло и получаса, как сюда подъехала и другая машина — с Беспаловым и Весениным.

— Все как по писаному, — весело рассказал Силин. — У него рюкзачок, насколько я мог подметить, килограммов на пятнадцать-двадцать. Куртка у него из таких, что выдавали офицерам-саперам до войны. Знаете? Она ему почти до колен. Надо сказать, видик у него вполне естественный и держится уверенно. Единственный промах, который я заметил, — слишком чистый у него подворотничок на гимнастерке. Хотя, с другой стороны, он ведь в Москву едет, приоделся, так сказать.

— Поезд уйдет через тридцать минут. Мне пора. После отхода поезда ждите двадцать минут: если я не приду, значит, все в порядке — я поехал с ним в Москву. Тотчас радируйте об этом в центр…

На вокзале, погруженном в полную темноту, царило то нервное оживление, которое было свойственно прифронтовым станциям. В основном здесь были люди военные, но попадались среди них и штатские. Непрерывно хлопала дверь, ведущая в комнату военного коменданта. Только там и горел свет. Когда дверь открывалась, свет на секунду освещал тесный зал ожидания. Здесь десятка два солдат спали рядком, прямо на полу. То и дело кто-нибудь спотыкался в темноте об их ноги, и тогда сонный голос кричал: «Полегче там!»

— Рядовой Юркин! Рядовой Юркин! — назойливо звал мальчишеский, но явно командирский голос.

Слышно было, как кто-то распекал дежурного по станции.

— Если ты дежурный, то обязан по движению все знать. Где наш вагон?

— Ищите на путях, — отвечал усталый голос. — Мне ваши вагоны не нужны.

На втором пути растянулся смешанный товаро-пассажирский состав, который должен был идти в Москву. Вдоль поезда редкой цепочкой стояли солдаты. Посадка еще не была разрешена, и те, кто собирался ехать, толпились на перроне, не выказывая, впрочем, никакого нетерпения: все понимали, что отход поезда зависит от многих причин, неподвластных железнодорожникам, и предъявлять им претензии просто глупо.

Беспалов разыскал на перроне Гуреева и теперь не выпускал его из виду. Далекий бледный луч прожектора безостановочно, как гигантский маятник, медленно качался в черном небе. Все посматривали на него не без опаски: не дальше как третьего дня на станцию был совершен ночной налет, и бомбы угодили в стоявший на перроне эшелон. Черные обломки вагонов лежали рядом с путями, напоминая об этом событии.

Но вот к поезду вышла группа военных из контрольно-пропускного пункта. Вместе с солдатами они стали у входа в четыре пассажирских вагона. Началась посадка.

Гуреев подошел к поезду не сразу. Некоторое время он издали наблюдал за посадкой, потом решительно направился к последнему вагону. Беспалов быстро прошел по перрону и потом, чуть опережая Гуреева, к последнему вагону. Он оказался впереди Гуреева и предъявил патрулю свои документы.

Капитан с красной повязкой на рукаве взял бумаги Беспалова и осветил их спрятанным в рукав фонариком.

— Да. Из научно-исследовательского института.

— Да, да, Я приезжал сюда на освоение нового оружия.

— А где отметка о прибытии в прифронтовую зону?

Капитан перевернул бумажку и долго исследовал штамп отметки.

— Да откуда я знаю? — раздраженно ответил Беспалов. — Мне он не представлялся, поставил штамп и до свидания.

— Первый раз вижу эту подпись. Погодите-ка, я сперва пропущу фронтовиков, а потом разберусь с вами, отойдите в сторонку. Следующий.

Гуреев предъявил свои документы. Капитан бегло их просмотрел и, возвращая, сказал:

— Не забудьте отметиться в московской комендатуре.

— Есть отметиться, — отозвался Гуреев и легко вскочил на подножку вагона.

Пропустив еще человек пять, капитан вернулся к Беспалову.

— Спасибо, капитан, — тихо сказал ему Беспалов и вошел в вагон.

Глава 27

Затемненный фонарик со свечой над дверью вагона освещал только передние места, а дальше было черным-черно. Беспалов зажег спичку и сразу увидел Гуреева. Он стоял у третьего окна. Пройдя туда, Беспалов сел на боковое место. На противоположном боковом месте уже лежал вещевой мешок Гуреева. Беспалов поднял воротник пальто, надвинул шляпу на нос и засунул руки в рукава. Человек явно собирался спать. Протягивая ноги, он задел Гуреева.

— Извините, пожалуйста, — буркнул Беспалов.

— Ничего, — ответил Гуреев и тоже сел. — Я вижу, патруль все же смилостивился над вами.

— Да, — вздохнул Беспалов, чуть приподняв шляпу. — С одной стороны, я их понимаю, но с другой — зло берет. Будто я ради каких-то своих личных дел сюда езжу.

— Для него одно то, что вы не в военной форме, уже подозрительно, — засмеялся Гуреев.

— Я, конечно, личность сугубо штатская, но он же видит документ. Командирован сюда по просьбе самого командования. Что ему мало этого?

Беспалов снова надвинул шляпу на лицо, давая понять, что разговор окончен, он будет спать. Но он видел всю нижнюю часть тела Гуреева, видел его сложенные на животе руки, видел его ноги. Очень интересно было наблюдать за руками, которые ни минуты не оставались без движения. Гуреев, конечно, и не думал спать. Он явно нервничал.

Беспалов судорожно, как это делают в неудобстве спящие люди, передвинул ноги, прижал их к ногам Гуреева. Тот осторожно отодвинул свои ноги в сторону. Беспалов начал похрапывать.

Рассвет наступил, когда до Москвы оставалось часа два пути. Беспалов охая стал поворачиваться на бок, тело его поползло со скамейки, и он «проснулся».

— Ух ты, чуть не упал! — смущенно пробормотал он и, осмотревшись по сторонам, сказал: — С юных лет не спал в таких условиях. Ну что ж, как говорится, с добрым утром.

Становилось все светлее, и теперь Беспалов мог хорошо разглядеть своего соседа. У него было крупное плоское лицо, резко очерченные надбровные дуги, под которыми тускло поблескивали глаза неопределенного цвета: не то голубые, не то серые. От широких ноздрей к уголкам рта прорезаны глубокие складки, а подбородок, как у девушки, круглый, с чуть наметившейся ямочкой посредине. Беспалов подумал, что он должен быть злым, в злости упрямым, но что большой воли у него нет.

Поезд останавливался часто. В вагон входили новые пассажиры, теперь больше штатские. Гуреев сидел, чуть повернувшись к окну, но левым своим глазом он следил за каждым входящим в вагон. Москва была все ближе и ближе. Только что поезд отошел от станции Дорохово. «Если все будет в порядке, — прикинул Беспалов, — часа через два будем в Москве».

Поезд тащился медленно и так же медленно за окном вагона проплывала разоренная войной земля. На фоне свежей зелени еще более контрастно выделялись черные пепелища.

— Вы зря торопитесь. Небось в Москве за вас снова возьмется патруль.

«А, миленький, хочешь выяснить, есть ли проверка документов в Москве?» — внутренне позлорадствовал Беспалов и сказал:

— В Москве это вам не где-то на забытой Богом станции, в случае чего можно позвонить в институт. — Беспалов сделал паузу. — Да в Москве и нет поголовной проверки.

— Этого не может быть! Москва… столица… как же? — сказал Гуреев и выжидательно смотрел на Беспалова.

«Хочешь, миленький, чтобы я тебя окончательно успокоил, а я этого не сделаю. Промолчу. Мучайся…» Беспалов только повел головой, что могло означать: «Ладно, поживем — увидим».

Гуреев мог сойти с поезда, не доехав до Москвы. Это было предусмотрено. На каждой станции были люди, которые его ждали.

Когда поезд подошел к Кунцеву, Беспалов спросил:

— Пока до Москвы, а там… — Гуреев усмехнулся. — А там, куда прикажут. Наш брат сам маршрута не выбирает.

«Говоришь ты складно, — мысленно заметил Беспалов, — а только я твой маршрут знаю…»

Но вот поезд медленно вполз под крышу Белорусского вокзала и остановился. Гуреев не торопился, продолжал сидеть, наблюдая толкотню у дверей. Беспалов встал.

Беспалов сошел на перрон и тотчас увидел лейтенанта Весенина в его замызганном ватнике. Они обменялись взглядами. Глаза Беспалова сказали: «Он в этом вагоне». Глаза Весенина ответили: «Ясно». Теперь невидимым спутником Гуреева станет Весенин. Беспалов медленно пошел вдоль поезда к выходу. На площади его ждала машина.

— Быстро в управление! — приказал он шоферу.

Подойдя к двери своего кабинета, Беспалов услышал, что там надрывается телефон. Перешарил все карманы. Как назло, не мог найти ключ от двери. Наконец вспомнил, что положил его в задний карман. А телефон все звонил и звонил. Черт бы их побрал, эти английские замки, никогда ключ правильно не вставишь! А телефон все звонил.

Беспалов ворвался в кабинет и схватил телефонную трубку.

— Докладывает Весенин. Беда, товарищ капитан.

— Он переходил вокзальную площадь, и там его остановил патруль. Они посадили его в машину и увезли.

Новость была такой неожиданной, что Беспалов в первую минуту не знал, что сказать. Затем он приказал Весенину немедленно ехать в управление.

Черт возьми! Провести огромную работу, занять в ней столько людей и не предусмотреть такого случая?! Наверное, у него была какая-нибудь ошибка в документах и патруль это заметил. Беспалов готов был сейчас выругать тех, кто делал эти документы, и тех, кто оказался в этом бдительном патруле.

Круто повернувшись, он шагнул к столу и позвонил Старкову.

— Докладывает Беспалов. Только что, уже в Москве, интересующего нас человека взял комендантский патруль.

— За что? — после паузы спокойно спросил Старков.

— Пока неизвестно. Его взяли, посадили в машину и увезли.

— Так… — Старков молчал, Беспалов слышал его дыхание. — Весенин с ним не контактировал?

— Немедленно пошлите его в военную комендатуру, пусть осторожно выяснит, в чем там дело. Если без нашего вмешательства все там для нашего объекта сойдет благополучно, продолжайте операцию по плану. Если же положение объекта усложнилось, нужно вмешаться, чтобы его отпустили. Но знать о нашем вмешательстве может только комендант. Ясно вам?

Спустя десять минут Весенин уже был в военной комендатуре.

Во дворе комендатуры несколько офицеров под наблюдением молоденького капитана безостановочно маршировали и, поравнявшись с ним, отдавали честь. Это было им наказанием и учебой, чтобы впредь не забывали на улице приветствовать старших по званию.

В одной из групп Весенин увидел Гуреева. Он был совершенно спокоен. Маршируя, даже улыбался.

Весенин прошел в помещение дежурных офицеров. Здесь было полно народу. У всех трех окошек — очереди. Были тут люди и военные, и штатские. Одни отмечали командировочные предписания, другие выясняли адреса нужных им военных организаций или частей. Все торопились. Высокий интеллигентного вида старик, согнувшись к окошку, смущенно спрашивал, где можно выяснить, почему он уже третий месяц не получает писем от ушедшего на войну сына.

Маршировка во дворе закончилась. Нарушители дисциплины направились в помещение дежурных офицеров комендатуры. Весенин встал в хвост самой длинной очереди…

Нельзя сказать, что знакомство с комендатурой доставило задержанным удовольствие. Войдя в приемную, все они со злыми лицами ждали молоденького капитана, ушедшего куда-то за их документами и вещами. Лицо Гуреева выражало не злость, а тревогу. Он переминался с ноги на ногу и, не отрываясь, смотрел на дверь, за которой скрылся молоденький капитан.

Минут через пять вошел капитан, неся в одной руке два вещевых мешка, а в другой — целую пачку документов.

— Чье? — спросил он, приподняв вещевые мешки.

— Вот этот мой, — первым произнес Гуреев и взял один из мешков.

Капитан, заглядывая в бумажки, начал называть фамилии.

— Младший лейтенант Сумбатов… Младший лейтенант Курочкин… Лейтенант Закроев…

Получившие документы молча и демонстративно козыряли капитану и уходили.

Гуреев взял свое командировочное предписание, но уходить не торопился. Весенин готов был крикнуть ему: «Ну уходи же, черт тебя подери!» Но вместо того чтобы уйти, Гуреев обратился к капитану:

«Мерзавец, не из нервных», — со злостью подумал Весенин.

Получив отметку на удостоверении, Гуреев наконец ушел. Вслед за ним вышел и Весенин. На улице он увидел своих товарищей по операции. Лейтенант Загорский стоял у ворот комендатуры, а старший лейтенант Чувихин выглядывал из машины, которая стояла на другой стороне улицы. «Все в порядке», — подумал Весенин.

Встретившись взглядом с Чувихиным, он чуть заметно кивнул ему и перевел взгляд на Гуреева, который в это время неторопливо уходил в сторону Земляного вала.

— Возвращайся в управление, — тихо сказал Загорский, проходя мимо Весенина.

Глава 28

Гуреев не зря целый месяц штудировал план Москвы. Он уверенно вышел на Комсомольскую площадь и остановился у станции метро возле Казанского вокзала. Именно здесь, на этой площади, только на той ее стороне, должна произойти его встреча с Зиловым. Это место он выбрал сам. Вспомнил, как он с двумя своими верными дружками по лагерю встречался однажды утром на том самом месте. Народу там всегда невпроворот, и никто ни на кого не обращает внимания.

Несмотря на военное время, площадь была такой же оживленной, как тогда, четыре года назад. Только теперь большинство людей были военными. Гуреев отметил это обстоятельство как благоприятное для себя: среди военных он — тоже военный — меньше приметен.

Из-за облаков выплыло солнце, и площадь точно повеселела. Возле Гуреева остановились два солдата. Они нерешительно посматривали на него и о чем-то тихо переговаривались. Гуреев наблюдал за ними уголком глаза, опустив правую руку в карман куртки. Один из солдат, печатая шаг здоровенными кирзовыми сапожищами, подошел к нему, отрывисто козырнул и, глянув на его погоны, спросил:

— Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант?

— Давай, давай, — раздраженно отозвался Гуреев.

— Вы не скажете, как отсюда проехать на Преображенскую площадь?

— Не знаю, сам тут первый раз в жизни, — ответил Гуреев.

Солдат вернулся к товарищу. Спустя минуту они уже разговаривали с летчиком, и тот обстоятельно объяснил им, как проехать на нужную им площадь. Солдаты побежали к трамвайной остановке.

Гуреев окончательно успокоился и мысленно выругал себя: «Трушу, как последний шпак. Никуда не годится».

Он стал думать о том, что беспокоило его больше всего. Дело в том, что сегодня был пятый и последний день, когда по предварительному условию Зилов должен был к девятнадцати часам приходить сюда и ждать его у входа в станцию метро между Ленинградским и Ярославским вокзалами. Зилов мог являться сюда четыре дня, а сегодня, потеряв надежду, не прийти. Впрочем, нет. Не прийти он не посмеет. Но могло случиться совсем другое: появляясь здесь каждый день, он мог обратить на себя внимание, вызвать подозрение, и его могли задержать. Могло быть осложнение и совсем простое: вдруг Зилов заболел? Но тогда он должен был догадаться послать сюда Леонова.

Гуреев посмотрел на часы. Было начало пятого. Он вошел в здание Казанского вокзала. В беспорядочной толкотне спешащих людей он проболтался минут тридцать, пока не увидел вывеску «Парикмахерская».

Его брил пожилой мастер с опухшим серым лицом и потухшими глазами. Повязав его салфеткой, приготовив мыло и направив бритву, он тихо спросил:

— Все равно, — улыбнулся Гуреев. — На фронте пуля в висках не разбирается.

Парикмахер тяжело вздохнул и начал работать.

— У меня война трех сыновей взяла, — немного погодя сказал он. — Не успевали мы со старухой опомниться — одного за другим. И остались одни. — Помолчав, он спросил: — Неужели не отольются ему наши родительские слезы?

— Придет срок — отольются, — рассеянно произнес Гуреев, наблюдая в это время через зеркало за парнем в штатском, который вошел в парикмахерскую, справившись об очереди, сел на стул за спиной Гуреева и, как ему показалось, излишне внимательно наблюдал, как его бреют. Но вскоре освободился мастер слева, и парень сел в кресло. Гуреев услышал, как он весело распорядился:

«Это надолго, — подумал Гуреев. — Я успею уйти». И снова рассердился на себя: «Опять трясусь, как последний шпак».

— На каком же фронте были ваши сыновья? — со чувственно спросил он у мастера.

— Откуда же мы знаем? — вздохнул парикмахер.

Почувствовав себя после бритья как-то свободнее и легче, Гуреев уплатил деньги остроглазой курносой кассирше, пожелал ей счастливой жизни и, не взяв сдачи, ушел.

И все же на всякий случай он решил посмотреть, как поведет себя тот парень, который остался в парикмахерской. Для этого он прошел в глубь зала ожидания и сел там на деревянный диван. Спинка дивана, стоявшего перед ним, хорошо его закрывала, он видел дверь парикмахерской.

Парень вышел минут через десять. Не глядя по сторонам, он прошел прямо на перрон.

Гуреев встал и, посмотрев на часы, отправился в вокзальный ресторан.

Усевшись за свободный столик в дальнем углу зала, он заказал бутылку пива.

В это время в кабинете Беспалова зазвонил телефон.

— Докладывает лейтенант Жаков, — услышал Беспалов юный басок. — Я принял его от Савицкого, который довел его до парикмахерской и вместе с ним там брился. Сейчас он сидит в вокзальном ресторане. Заказал одну бутылку пива.

За бутылкой пива Гуреев провел более получаса, потом щедро расплатился с официантом и вышел из ресторана. До встречи оставалось чуть больше часа. Он решил выйти на площадь и в любом направлении идти тридцать минут, а потом повернуть обратно и вернуться прямо к месту встречи…

А Зилов в это время сидел в автомашине, стоявшей в глубине одного большого двора по Краснопрудной улице. Отсюда до вокзальной площади ровно десять минут спокойного хода. Сидевший вместе с ним в машине капитан Аксенов перелистывал «Огонек», украдкой посматривая на своего соседа. Он видел, что Зилов нервничает. Меньше, чем в предыдущие дни, но все же нервничает. Все эти дни, когда они к восемнадцати часам приезжали в этот двор и потом порознь шли на Комсомольскую площадь и ждали там Гуреева, Аксенов испытывал такое чувство, будто он сам держит серьезный экзамен… Уже третий месяц он постоянно был возле Зилова и Леонова. Если Леонов со своей простенькой и мелкой душонкой был ему ясен во всем и он не ждал от него никаких сюрпризов, то с Зиловым дело обстояло куда труднее и сложнее. Внешне Зилов как будто полностью примирился с крутым поворотом своей судьбы. Однако в отношении его Аксенов никогда не был спокоен и неустанно за ним наблюдал. Ему казалось, что Зилов переживает свою вину перед пославшими его немцами.

В характере Зилова, по мнению Аксенова, одним из ведущих начал была любовь к приключениям. Эта любовь была непонятна; объяснения, что она возникла под воздействием кино, Аксенов всерьез не принимал. Тогда откуда она у простого парня, выросшего в маленьком белорусском городке в простой трудовой семье? Не окончив даже семи классов, он пошел работать. Был учеником в типографии, слесарем, кассиром и потом киномехаником в Доме культуры. Но вот факт же — в нем жила мечта о дешевом авантюрном подвиге, и именно на это, вербуя его, сделали ставку гитлеровцы. Затем парня, очевидно, увлекла романтика тайной деятельности, связанной с риском. Кроме всего, у Зилова было какое-то обостренное чувство ответственности за выполнение порученного ему дела. Это чувство не было связано ни с какими идейными или даже меркантильными соображениями. Просто раз он брался за дело, он должен был его выполнить. Вот почему, когда Леонов после приземления предложил спрятаться от всех, Зилов без слов ударил его по физиономии. Когда Аксенов пытался объяснить Зилову, на какое грязное и подлое дело он пошел, тот на все это отвечал одной и той же фразой: «Я об этом не думал и думать не хочу». Аксенов всегда помнил, как спокойно держался Зилов, когда его брали, и как он спокоен был на допросах. Позже, когда он целиком подчинился правилам игры, действовал спокойно и точно, Аксенов всегда чувствовал, что за его внешней выдержкой и исполнительностью скрываются какие-то по-своему сложные переживания. Сколько раз, незаметно наблюдая за ним, Аксенов видел, как он вдруг точно замирал и долго сидел, не двигаясь, уставив в одну точку свои темные, с синим отблеском глаза. Только жилки под скулами подрагивали. Потом, словно приняв какое-то решение, он осторожно оглядывался по сторонам и начинал работать. С того момента, когда было решено, что на встречу с Гуреевым пойдет Зилов, Аксенов чувствовал себя неспокойно.

Сейчас успех дела зависел от того, как поведет себя Зилов во время встречи с Гуреевым, которого он хорошо знал и говорил, что это был единственный преподаватель школы, которого он боялся. В первые два дня, отправляясь отсюда, со двора на Краснопрудной, к месту встречи, Зилов так нервничал, что один его вид мог насторожить даже малоопытного разведчика. А к девяти часам вечера, возвращаясь к автомашине, выглядел так, будто все время ожидания занимался тяжелой физической работой. Правда, на третий день он был значительно спокойнее, а вчера держался и совсем прилично. Он, очевидно, решил, что с Гуреевым что-то случилось и встреча вообще не состоится. И теперь опасной становилась уже эта его успокоенность.

Сегодня наконец встреча состоится. Аксенов уже знал о прибытии Гуреева и не понимал, почему Беспалов запретил ему сообщить об этом Зилову. Все же лучше, если бы парень знал. А теперь, увидев Гуреева, он может растеряться и сделать ошибку.

— Мне кажется, что сегодня он придет, — непринужденно сказал Аксенов, откладывая в сторону журнал.

— Не придет, — убежденно сказал Зилов. — Наверное, в пути напоролся на ваших.

— Волк-то волк, но и охотники не дети. — Он долго молча смотрел в окно машины и потом спросил: — А вам сообщат, если его схватили?

— Мы бы об этом уже знали. Нет, нет, я уверен, что сегодня он явится.

Зилов впал в состояние оцепенения. Аксенов с тревогой наблюдал за ним. О чем он сейчас думает? Он же прекрасно понимает, что ни он, ни Гуреев, если даже тому станет известно, что Зилов действует не по своей воле, ничего предпринять не смогут. Немыслим даже простой побег. Сделать они могут только одно: если Гуреев везет с собой новый шифр радиосвязи или какой-нибудь проверочный пароль, он сможет его утаить. Но и это совсем не будет означать немедленного прекращения игры: в «Сатурне» могут предполагать, что Гуреев не дошел и поэтому точка «Зилле» работает прежним шифром и не знает проверочного пароля.

Аксенов посмотрел на часы, и этот его жест точно пробудил Зилова.

— Сколько осталось? — быстро спросил он, и Аксенов в его темных глазах увидел решительность.

— Как тянется время! Ну а если он все-таки не придет, нашему ожиданию конец?

— А чего же ждать больше? Ведь и ему условие о пяти днях известно.

— Лихо ему будет, если его что-то задержало в пути и он до Москвы доберется только завтра, — не без злорадства сказал Зилов.

— Это не прогулка по парку, — усмехнулся Зилов. — Чего у этого человека на двоих, так это упрямства и злости. Я сейчас вспомнил, как он однажды издевался надо мной, обучая настойчивости. Называл меня… — Зилов остановился, точно в последнее мгновение не решаясь сказать, но потом, скривив лицо в недоброй улыбке, произнес: — Сопливым романтиком называл. И в пример настоящей воли рассказал о себе, как он однажды почти двое суток просидел по горло в болоте и благодаря этому спасся.

— Ну теперь, если он явится, песенка его спета, — сказал Аксенов, еще раз давая Зилову понять, что и он и Гуреев бессильны что-нибудь сделать.

Они вышли из ворот на улицу и направились к вокзальной площади. Зилов шел впереди. Шагах в двадцати за ним с рассеянным видом шагал Аксенов. Он знал, что с момента их выхода на улицу за Зиловым неотрывно следит не одна пара внимательных глаз.

У входа в здание Ярославского вокзала Аксенов увидел Чувихина и, подойдя к нему как к незнакомому человеку, спросил, нет ли у него спичек. Протягивая ему коробок спичек, Чувихин тихо сказал:

— Он уже четверть часа вертится возле метро.

Да, Гуреев уже дважды прошел мимо того места, где должна произойти его встреча с Зиловым. Высматривал, нет ли чего подозрительного, не готовят ли ему здесь засаду. Второй раз он мимо места встречи прошел без трех минут девятнадцать. Наблюдатели отметили любопытную ситуацию. Была минута, когда Гуреев шел навстречу Зилову и они могли встретиться. Но буквально в десяти шагах Гуреев вдруг повернул обратно, и они пошли один за другим.

Гуреев тогда, идя навстречу Зилову, увидел его и, круто повернувшись, поймал себя на мысли, что ему в лице шагавшего навстречу Зилова что-то безотчетно не понравилось. И тут же разобрался: ему не понравилось спокойствие Зилова. Когда у него самого нервы были взвинчены до предела, ему пришлась не по душе спокойная физиономия сопливого романтика. С чего бы?..

Быстро и успевая все видеть, он снова прошел мимо станции метро и сделал очень хитрый маневр. Как раз в это время Ленинградский вокзал выплеснул на площадь густой поток приехавших в Москву пассажиров. Гуреев врезался в поток и протиснулся к стоянке автомашин. Здесь он мгновенно сговорился с шофером-леваком, сел в его зеленую «эмку» и умчался в неизвестном направлении. Это видел наблюдатель, стоявший на трамвайной остановке напротив вокзала, Весенин, подключившийся к операции всего четверть часа назад. Он заметался, не зная, что предпринять. Оперативные машины находились неблизко. Пока он до них добежит, Гуреева и след простынет. Зеленая «эмка» уже промчалась под железнодорожным мостом и свернула влево.

На его счастье, возле вокзала остановилась легковая машина, из которой вышел генерал. Весенин подбежал к генералу, предъявил ему свое удостоверение и попросил предоставить ему машину.

— Поезжай с товарищем, — приказал генерал своему шоферу, — а потом возвращайся в хозяйство.

Почти целый час Весенин гонял по городу, бросаясь за каждой «эмкой» зеленого цвета. Но почти все военные машины были покрашены в этот цвет, и Весенин понял всю бессмысленность таких поисков. Шофер привез его назад, на вокзальную площадь, и Весенин вернулся на свою точку у трамвайной остановки.

Первое, что зафиксировал его взгляд, была зеленая «эмка», стоявшая возле Ленинградского вокзала. В ней сидели двое: шофер и пассажир на заднем сиденье. У Весенина заколотилось сердце. Он почему-то был уверен, что это та самая «эмка», хотя никаких ее конкретных примет он не знал. Чутье не обманывало Весенина.

Гуреев сделал последнюю проверку: отъехав от вокзала, он сразу же дал понять шоферу, что тот может крепко заработать, и рассказал ему свою довольно простую и достоверную семейную историю. Будто он вернулся с фронта на побывку и обнаружил, что жена его крутит с каким-то тыловым интендантом. Сегодня он узнал, что между семью и восемью часами вечера она вместе со своим интендантом должна на электричке вернуться с дачи, где они проводили время, и хочет застукать их с поличным. Для этого шофер должен сейчас же вернуться на вокзальную площадь и поставить свою машину возле Ленинградского вокзала, поближе к станций метро, а он, сидя в машине, будет следить за выходящими из вокзала людьми.

И вот уже почти полчаса Гуреев наблюдал из машины за Зиловым, поджидавшим его у входа в метро, но ничего подозрительного не замечал, разве только все то же спокойствие, с каким держался Зилов. Стоит, как столб, даже на часы ни разу не посмотрел.

И только без пяти минут восемь Гуреев, попрощавшись с шофером, вылез из машины и быстро пошел прямо к Зилову. Тот не видел его до самой последней секунды.

— Здорово, дружище! — радостно воскликнул Гуреев и свободной рукой обнял Зилова за плечи.

— Здорово! — также радостно ответил Зилов, хотя спина его в это мгновение стала мокрой.

Они отошли немного в сторону, снова обнялись и расцеловались. Проходившие мимо люди, смотря на них, улыбались: фронтовики встретились.

— Я думал, вы уже не придете, — тихо сказал Зилов.

— Как это так? Я — да не приду! Разве это на меня похоже? — возбужденно спрашивал Гуреев, глядя прямо в глаза Зилову.

— Мало ли что может с нашим братом случиться?.. — спокойно сказал Зилов.

— Ладно каркать. — Гуреев оглянулся. — Зовут меня Николай Степанович, как видишь, старший лейтенант, сапер. В командировке с фронта на двенадцать суток, фамилия Корольков. Это на всякий случай. Куда пойдем?

— Прямо к нам, на базу, — улыбнулся Зилов. — Уже пятый день водка тухнет на столе вместе с закуской.

Они пошли через площадь к Казанскому вокзалу…

В электричке в вагон, в котором, нашли себе место Зилов и Гуреев, сел Аксенов. Он стоял недалеко от них и хорошо их видел. Они не разговаривали. Гуреев с любопытством смотрел в окно. Перед станцией Кратово Зилов сказал ему что-то, они встали и направились к выходу. Это их маленькая предосторожность. Зилов предложил Гурееву сойти в Кратове и пересесть на следующий поезд. Все шло по плану, и Аксенов спокойно поехал дальше. В Кратове вместе с ними в вагон сядет уже другой сотрудник.

Аксенов сошел на перрон Сорок второго километра. Электричка умчалась к Раменскому, гул ее затих вдали. И вдруг Аксенов обнаружил, что вокруг него чудесный летний вечер! В высоком небе мерцают крупные звезды. Пряно пахнет разогревшейся за день сосной, где-то вдали приглушенно и нежно играет музыка. Мимо Аксенова прошла пожилая женщина, еле тащившая тяжелую сумку. Ему показалось, что она укоризненно и даже насмешливо посмотрела на него.

Конечно же, ей непонятно, почему этот здоровый мужик болтается на дачной станции, в то время как, может быть, ее сын уже погиб на фронте…

Аксенов спрыгнул с платформы и перебежал под редкие сосны, где начиналась дачная улица. В темной передней дачи он столкнулся с капитаном Беспаловым.

Они пошли в комнату, которая называлась у них «дежурка». Здесь на жестких железных койках спали дежурные. На одной из них сидел всклокоченный после сна паренек — радиотехник оперативной группы Привальский.

— Пошли, Гена, в оперативку пора, — сказал ему на ходу Беспалов. — Будем слушать оперу…

Глава 29

Придя на дачу, Зилов, Леонов и Гуреев сразу сели к столу, и разговор у них пошел о чем угодно, кроме дела. Разговор вел Гуреев, и было ясно, что приступать к делу он не торопится умышленно: видимо, решил сначала прощупать агентов. Но Зилов и Леонов держались хорошо, и постепенно разговор за столом приблизился к главному…

Зилов предложил выпить за благополучное прибытие Гуреева.

— Нет, ребята: сперва я хочу выпить за вас, — сказал Гуреев и надолго замолчал. — Буду говорить прямо. Знаю я вас не первый день. В тебя, Леонов, я не верил. Не видел я в тебе серьезности и начальству об этом говорил. А выходит, ошибался. А тебя, Зилов, я хоть и считал покрепче, но тоже держал под сомнением.

— Сопливый романтик, — с усмешкой вставил Зилов.

— Э-э, я вижу, ты злопамятный, — рассмеялся Гуреев. — Ну что ж, это хорошо. Зла не помнят только люди, у которых вместо характера манная каша. Но теперь важно другое — что вы оба оказались вполне на высоте. И я хочу выпить за ваши успехи, отмеченные начальством. Поехали!

Потом опять речь зашла о качестве водки и закуски. Гуреев стал рассказывать, как он однажды в Берлине ел омаров.

— Это раки, но во какие раки! Размером с кошку, ей-богу, — говорил он. — Одна клешня — во!

По предложению Леонова выпили за начальство.

— Это в тебе, Леонов, я вижу, не прошло. Боишься начальства пуще смерти, — с иронией заметил Гуреев.

После пятой рюмки Гуреев резко изменился. Или после пережитого напряжения на него подействовала водка, или, наоборот, он стал таким, каким всегда был: злобным, ни во что и никому не верящим человеком.

— Трудно было фронт перейти? — подобострастно спросил Леонов.

— А ты думал, легко? В моей жизни уже всяко бывало. И в болоте по горло сидел, когда кругом собаки рыскали. На одной злобе выдержал. У меня, брат, стаж этой злобе многолетний, меня еще батька на нее благословил. Давайте-ка выпьем, чтобы нашим врагам лихо было.

Глухо звякнули стаканы. Тишина. И снова голос Гуреева:

— Я бы не мог, как вы, сидеть вот так, на дачке, словно на курорте, и выстукивать на ключе правду пополам с брехней.

— Мы брехней не занимаемся, — глухо послышался голос Зилова.

— А мы не занимаемся, — повысил голос Зилов.

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал Гуреев. — Я ведь только к тому, что мне по душе другое: миной мост рвануть, всадить пулю кому надо в голову — вот это дело! Результат сразу налицо. Меня на чепуху не посылают. Один мой шеф, майор Гецке, однажды сказал: «По трупам идти не так удобно, но зато мягко». А? Здорово сказано!

Когда уже было выпито довольно много, возник беспорядочный спор о том, что важнее — шпионаж или диверсия. Говорили, перебивая друг друга, только Зилов и Гуреев. Каждый упрямо стоял на своем.

— Да пойми же ты, — говорил Гуреев, — война идет. Тут сила ломает силу, и это самое главное. Вот рвану тут у вас одно почтенное строение, и это будет подороже всех ваших донесений. Ваш Бусаров, честно говоря, на своем аэродроме может сделать побольше, чем вы тут вдвоем за год.

— Но вы забываете, что Бусарова-то нашли мы с Леоновым, — не уступал Зилов.

Они выпили расходную, и вскоре все стихло. В пять часов утра их разбудил хриплый голос Гуреева:

— Подъем, ребята! Подъем! Есть чем опохмелиться?

Пока Зилов и Гуреев умывались, Леонов готовил завтрак. Наконец они снова сели за стол.

— Открыть свежую бутылку? — спросил Леонов.

— Не надо, — сказал Гуреев — Мне на опохмелку хватит. И за дело. Когда вы можете свести меня с вашим Бусаровым?

— Сегодня вечером он должен приехать в Москву, — ответил Зилов. — Слушай, а деньги ты нам привез?

— Не боись, не потерял и не присвоил. Вон вещевой мешок, бери считай — двести пятьдесят косых, как одна копейка. Получение отстукай для порядка Фогелю. Там же бланки для резервных документов. Мог, между прочим, сгореть мой мешочек и я вместе с ним. Причем дважды. Сперва еще на немецкой стороне. Нарвался там на одного майора СС. Чин какой-то из Берлина. Только прилетел на фронт с ревизией. Он обо мне предупрежден не был. Залез он в мой мешок, увидел кучу денег и зашелся. Два дня выясняли, кто я такой. Из-за этого я чуть не опоздал на встречу с вами. А вчера в Москве меня комендантский патруль сцапал — я не отдал честь на улице. Часа два потом таких, как я, учили честь отдавать. Смеху мало. Отмахиваю честь по команде, а сам думаю: а ну как они заглянут в мой мешочек? Обошлось. Теперь дело такое: приказ от Доктора. В конце каждой радиограммы после подписи выстукивайте четыре точки. Это будет сигналом, что у вас руки свободные. Понятно?

— Понятно. Пока наши руки в порядке, — ответил Зилов.

— Если что, положу вас рядком, и концы в воду.

— Хватит грозить, — решительно произнес Зилов. — Больше нам никаких поручений нет?

— Похвалить вас приказано. Ордена вам чеканят. До вечера что будем делать?

— Погодите. Документы для диспетчера привезли?

— Где? Когда? Сегодня же — Бусаров! — настороженно спросил Гуреев.

— Бусаров, я сказал ясно, приедет в Москву вечером. А диспетчер уже через час будет ждать меня на той станции, где мы пересаживались с поезда на поезд. У нас свидание с ним в магазине культтоваров.

— Поедем все вместе, — тоном приказа сказал Гуреев.

— Ничего, мы с Леоновым представляться ему не будем, постоим в сторонке для порядка.

По-видимому, Гуреев потребовал этого все с той же целью: проверить агентов.

Спустя минуту Беспалов уже говорил по телефону с находившимся в Кратове Весениным.

— К двенадцати все трое будут там, в магазине. Там мы его и берем. Смотрите в оба, он нужен только живой.

Этот маленький, торговавший культтоварами магазин находился возле рынка. У него было два входа: один — с улицы, другой — с рынка. Нельзя было сказать, что покупатели ломились в этот магазин. Во-первых, рядом Москва, во-вторых, мало кому приходит в голову во время войны обзаводиться патефонами или полубаянами. Единственными активными покупателями были здесь местные ребятишки, но в последнее время и они не забегали — уже вторую неделю на дверях магазина висело объявление «Тетрадей нет».

За полчаса до двенадцати продавцами магазина стали Весенин и Чувихин. Затем в магазине появились три покупателя. Все они тоже были сотрудниками госбезопасности. Один из них должен был сыграть роль завербованного Зиловым диспетчера, он был в железнодорожной форме. Наконец для естественности в магазин зашли и две девушки, которые должны были покупать репродукции картин для украшения общежития. Так что, когда Зилов, Гуреев и Леонов вошли в магазин, они увидели весьма достоверную картину работающей торговой точки.

Гуреев и Леонов остановились возле двери и начали разглядывать укрепленные на стене плакаты. Зилов подошел к прилавку, сказал что-то покупателю в железнодорожной форме и направился к выходу. Железнодорожник — за ним. Как только они прошли мимо Гуреева, тот пошел за железнодорожником. Но в то же мгновение у выхода оказались еще два покупателя. Железнодорожник резко отпрянул от двери и спиной толкнул шедшего за ним Гуреева; тот отшатнулся и в это время был схвачен за руки, сбит с ног и прижат лицом к полу. Его обезоружили, связали, через черный ход вынесли из магазина и уложили в машину.

Все это произошло в течение считанных минут…

Спустя пять дней к Леонову прибыл новый напарник, Гусев, мрачный пожилой человек. Он был арестован в тот же день.

Часть третья. Каждую минуту — в бою

Глава 30

Начальник гестапо Клейер приказал в середине рабочего дня собрать всех работников гестапо. В коридоре второго этажа на столе, покрытом зеленым сукном, были разложены все ценности, принесенные Кравцовым. Самого Кравцова попросили сесть сбоку около стола. Он понятия не имел о том, что произойдет, но по тому, как с ним обращались, чувствовал, что опасность ему не угрожает, и с любопытством ждал, что будет.

Появились фото- и кинорепортеры. Коридор заполнился сотрудниками. К столу подошли оберштурмбаннфюрер Клейнер и майор в армейской форме. Все притихли. Клейнер вынул из кармана маленький листок бумаги, заглянул в него и начал речь.

— Мы оторвали вас от работы на несколько минут, чтобы все вы приняли участие в нашем маленьком торжестве. Во время одной из наших операций мы изъяли у местного жителя, который не отличался честностью, вот эти ценности. Стоимость их определяется довольно солидной цифрой. Сейчас мы передаем их в фонд священной войны нашего рейха. — Клейнер выбросил вперед правую руку и крикнул: — Хайль Гитлер!

На место Клейнера встал армейский майор. Откинув назад массивную бритую голову, он сказал:

— Мне выпала честь принять ваш дар и установленным порядком препроводить его в Берлин, в Рейхсбанк. — Майор смотрел на всех и ни на кого в отдельности маленькими злыми глазами. — Ценность этих вещей значительно выше той, которую определили компетентные лица. В этом вашем даре выражено единство армии и всех действующих вместе с ней институтов, то единство, которое мы называем великим именем нашего великого вождя. Хайль Гитлер!

И опять трижды проревели гестаповцы. Мигали блицлампы. Стрекотали киносъемочные аппараты. Кравцов наблюдал всю эту церемонию, с трудом сдерживая улыбку.

Гестаповцы разошлись по своим служебным комнатам. Прибывшие с майором два солдата сложили ценности в чемодан, который тут же был опечатан.

— А вас, господин Коноплев, я прошу зайти ко мне, — сказал Клейнер Кравцову.

Когда Кравцов вошел в кабинет Клейнера, там находились еще три гестаповца — ближайшие его помощники.

— Господин Коноплев, — торжественно сказал Клейнер, — я хочу поздравить вас с зачислением в мой аппарат.

— Спасибо, — проникновенно произнес Кравцов.

— Садитесь, пожалуйста. Ваш диплом и некоторые документы из Смоленска получены, вот они. Прошу вас не обижаться на эту проверку. Война!

— Не обижайтесь, пожалуйста, и на то, что сегодня мы не назвали ваше имя.

— Но считаю своим долгом объяснить. Германия заинтересована во всяческом сближении гестапо, всех сил СД и армии. К сожалению, еще живы всякие предрассудки и существует недопонимание. Наше маленькое торжество направлено на их устранение. Оно будет широко распропагандировано как начало кампании «Гестапо помогает армии». Согласитесь, что начать эту кампанию с операции, проведенной русским, было бы несколько неправильно и, пожалуй, бестактно…

— Полностью с вами согласен! — воскликнул Кравцов.

— Ну тем лучше… — Клейнер взял со стола конверт и протянул его Кравцову. — Здесь пятьсот марок. Это мой подарок.

Кравцов встал, взял пакет и пожал руку Клейнеру.

— Садитесь, садитесь. Вам спасибо… — говорил Клейнер, улыбаясь Кравцову. — Но всякое начало требует продолжения, не так ли? Так вот, вам поручается ближайшие месяцы заниматься тем, что вы так блестяще начали. Мы вам придаем специальную оперативную группу из пяти человек. При надобности вы можете пользоваться нашей секретной агентурой. Номинально группой будет руководить майор Берг — он знает русский язык. — Клейнер показал на коренастого гестаповца, сидевшего в кресле. Майор приветливо кивнул Кравцову, и Клейнер продолжал: — Фактически группой руководить будете вы. Сейчас вы пойдете вместе с майором Бергом, и он познакомит вас с сотрудниками вашей группы. Желаю вам успеха.

— Я сделаю все, что смогу, — скромно и вместе с тем уверенно произнес Кравцов.

На другой день о почине возглавляемого Клейнером управления гестапо уже трубили берлинские газеты и радио. Кравцов сразу и прочно вошел в среду гестаповцев, вызывая у них не только любопытство, но и уважение, смешанное с завистью. Группа получила наименование «Алмаз» и приступила к работе.

Негласным сотрудником «Алмаза» стал Бабакин. Без его помощи Кравцов вообще не смог бы оправдать надежд, возложенных на него Клейнером. За время своей торговой деятельности Бабакин узнал немало мерзавцев, которые в дни эвакуации города мародерствовали, награбили много добра и теперь судорожно меняли награбленное на ценности, и прежде всего на золото. Знал Бабакин и нескольких типов другого рода. Это были бывшие нэпманы — дельцы, не брезговавшие ничем. После ликвидации их нэмпанской деятельности они, что называется, ушли в подполье, маскировались, как умели. Иные влачили нищенскую жизнь, иные шли на советскую службу, но все они в заветных тайниках хранили золотишко, ценные камешки и терпеливо ожидали перемены власти. Один из них, с которым Бабакин познакомился ближе, чем с другими, по фамилии Еремеич, однажды спросил у него, существует ли в городе черная биржа. Бабакин сделал таинственное лицо, оглянулся по сторонам и шепотом ответил:

Этот тип не давал ему потом прохода, но Бабакин оставался неприступным в своей верности великой тайне и ждал, когда Еремеич сам выложит наконец свои карты, то бишь свои богатства…

После сильных морозов в январе и первой половине февраля вдруг выдался солнечный тихий денек, из тех, которые напоминают людям о близкой весне. К полудню на южной стороне домов зазвенела капель. Пригревало солнце. В это воскресенье базар был особенно оживленным. Кто меняет поношенные ботинки на сахарин, кто меховую шапку — на сигареты или махорку, кто ватник — на свечи, кто костюм — на кусок свиного сала. В большинстве своем здесь были люди, которых пригнали сюда нужда и голод. Шныряли по рынку и прожженные спекулянты. Этих не интересовали старые ватники. Им нужны были немецкие марки, но не оккупационные, а, как они говорили, главные. Из русских денег их очень интересовали николаевские золотые монеты, но можно было сговориться с ними и на советские деньги, для которых они сами произвели девальвацию, приравняв рубль к копейке. Как-то Бабакин спросил у одного из них, на кой черт он берет советские деньги, и услышал в ответ: «Что бы там ни было, но немец в России не выживет, а деньги, брат, даже царские, в революцию сразу не отменяли…»

В этот день бойко шла торговля и у Бабакина. Особенно расхватывали махорку, которую он продавал порциями в маленьких стаканчиках. Куча оккупационных марок росла на глазах. Бабакин торговал по патенту и обязан был брать этот бумажный хлам.

Неподалеку от его ларька, прислонившись к стене заколоченного магазина, стоял Кравцов. На нем были хорошее драповое пальто, пыжиковая шапка и подшитые кожей белые бурки. Он наблюдал базарную толчею, дымя хорошей немецкой сигарой. Наконец тот, кого так ждали Кравцов и Бабакин, появился на рынке. Это был Еремеич — чистенький маленький старичок в куртке из домотканого серого сукна, в добротных валенках с отворотами и короткополой черной шляпе. Он привычно втерся в гущу рыночной толпы и исчез в ней. Спустя несколько минут он вынырнул перед самым ларьком Бабакина. Лицо его раскраснелось, маленькие глазки под густыми седыми бровями возбужденно блестели. По-видимому, ему доставляла наслаждение эта рыночная толкотня. Он обвел рынок медленным взглядом и подошел к ларьку.

— Здравствуй, Григорий Ефимович, — сказал он высоким певучим голоском, протягивая Бабакину руку через прилавок.

— Дела забыты, а заниматься делишками вроде стар стал.

— Зайди, Еремеич, — тихо сказал Бабакин. Еремеич, будто не слыша приглашения, продолжал стоять, облокотясь грудью на прилавок. Потом лениво оттолкнулся руками и не спеша пошел ко входу в ларек.

Еремеич сел и принялся рассматривать разложенный на полках товар.

— То, что мне надо, я имею, — рассмеялся Бабакин.

— Это здесь-то? — недоверчиво спросил Еремеич. — Не смеши ты меня, старика.

— Я же тебе, Еремеич, не раз говорил: имей голову на плечах, а доход сам появится.

— Что верно, то верно, — вздохнул Еремеич посмотрел на вытащенные из-за пазухи часы-луковицу. — Бежит время, спасу нет.

Бабакин точно не понял намека. Занялся покупательницей. Она уговаривала его зайти к ней домой посмотреть самовар, который хотела продать.

— Нет, мадам, у меня такого правила нет, чтобы по домам бегать, — отбивался Бабакин. — Принесите или кого попросите. Тут мы дадим ему оценку, и делу конец.

— А вдруг ваша цена меня не устроит, а таскать самовар туда-сюда, думаете, легко?

— Хоть примерную цену скажите. Самовар-то серебряный, медальный, на двадцать пять стаканов, в виде шара на гнутых ножках.

— Цыган за глаза коня купил, а он козой обернулся.

Женщина обиженно поджала губы и ушла. Бабакин сел рядом с Еремеичем на ящик и приступил к делу.

— Ты давеча биржей интересовался. Так вот, насчет биржи пока ничего не скажу, но есть человек, который имеет доллары, а что он за них хочет — не знаю, кажется, камешки. Так я понял его намек.

— Да откуда у здешних доллары! С Запада откуда-то, но русский. А может, поляк.

— А сам чего доллары не берешь? — прищурясь, спросил Еремеич.

— Ну и дурной. Доллар — он, что в мире ни стрясись, всегда на ребре стоит, а золотишко — оно и вес имеет, и пробу, и на него когда спрос, а когда и дуля в нос.

— А чего же тогда этот тип доллары продает? Выходит, камешки лучше?

— Ты, милый друг, я вижу, действуешь вслепую и не имеешь профессии. — Он помолчал и заговорил тоном лектора, причем было видно, что ему доставляет удовольствие даже говорить обо всем этом. — Доллар всегда стоит на ребре — это факт. Но с ним никакой фантазии случиться не может. А камешки, дорогой мой, они не только блеском играют, они сами игру могут вести. Конечно, в нашем городе им никакой игры нет. Ты говоришь, что тот человек с Запада, а там совсем другое дело. Если он, скажем, из польских районов, так там камешку игры сколько хочешь. Там действует не камешек, а мода и женский каприз и фанаберия. И тогда начинает играть всеми бликами цена камешка. Вот тебе, уважаемый, и выгода: здесь у нас взять камешки без всякой игры в цене, а там пустить их во всем блеске. А с долларом, хоть он и тверд, такой игры и блеска не бывает.

— А чего же ты сам не пустишь камешки на блеск?

— Кабы имел дорогу на Запад, пустил бы, — изрек Еремеич. — А потом еще играет роль характер дельца. Доллар любит дельца спокойного, который свои нервы бережет, как деньги. Но всегда были и такие — с фантазией в голове, любящие поиграть на собственных нервах. Этому ничего, кроме камешка, не надо. И замечу: дела они проворачивали миллионные. Горели другой раз страшно, но риск ихний всегда хорошо оплачивался.

— Этот, наверное, как раз такой и есть, — раздумывая, сказал Бабакин и, точно встряхнувшись, вышел из раздумья. — Спасибо, Еремеич, за урок. Теперь я, пожалуй, с этим типом поговорю. А то ведь я, дурак, подумал: зачем человеку камешки, когда у него есть доллары? — Бабакин озадаченно покачал головой. — Скажи, пожалуйста, ценная наука!

На лице у старика проступили тревога и злость. Тревога, что Бабакин перехватит у него клиента, а злость, по-видимому, на себя за то, что он неизвестно зачем вправил мозги этому безмоторному кустарю-одиночке. Он явно не знал, что ему делать для устранения конкурента.

— А ты доллар-то в руках когда-нибудь держал? — вдруг будто обеспокоенно спросил он.

— Тогда смотри в оба: в два счета фальшивку тебе сунут.

— А как проверить? — деловито спросил Бабакин.

— Как, как… — на этот раз Еремеич от поучений удержался.

— А ты фальшивку увидишь? — спросил Бабакин.

Бабакин сунул руку за пазуху и вытащил зеленый долларовый банкнот.

— Какой он? Верный или как? — спросил Бабакин, держа банкнот на расстоянии.

— Покажи ближе, — осевшим голосом попросил Еремеич.

Бабакин покружился и дал ему бумажку. Надо было видеть, как Еремеич взял ее и как он ее держал — уважительно, осторожно, даже нежно, как он любовно со всех сторон ее осматривал и долго не хотел вернуть Бабакину.

— Гарантия — полновесный, — сказал он наконец, с уважением смотря на Бабакина. — А ты, я вижу, не так прост, как кажешься.

— Ты об этом? — Бабакин показал на американский банкнот и тут же сунул его за пазуху. — Чисто для коллекции сделал пару бумажек. Был у меня один камешек, шало в руки попался, и ходу я ему не видел. Вот и загнал его. Так тот тип все не верил, что у меня только один этот камешек. «Ну и дельцы, — говорит, — в ваших краях! Вам бы, — говорит, — только курами торговать».

— А их у него много? — осторожно спросил Еремеич, касаясь пальцем груди Бабакина, где была спрятана долларовая бумажка.

— Вот из такой пачки вынул, — Бабакин показал руками пачку размером в кирпич и индифферентно сказал: — А может, мне поискать ему этих камешков? Мне ведь, дураку, не раз их предлагали, а я не брал. Зачем, думаю, мне такой неходовой товар?

— Ты погоди-ка, — вдруг заговорщицки сказал Еремеич. — Для начала хочешь от меня на этом куш иметь?

— Как это? — недоверчиво заинтересовался Бабакин.

— А так. Сведи меня с этим человеком, и от моего оборота получишь комиссионные.

— Ты же обманешь, Еремеич, оборот покажешь один, а в самом деле провернешь другой.

— Зря говоришь, — обиделся Еремеич. — Между собой люди дела рук не марают. Никогда. Мы же не большевики — сгори они в аду! Закон: ты помоги мне, а я тебе.

Бабакин еще минут десять не сдавался. Еремеич наседал и распалялся все больше. Наконец Бабакин капитулировал, и трагическая для Еремеича встреча с Кравцовым состоялась…

До весны кравцовская группа «Алмаз» с негласной помощью Бабакина провела еще несколько подобных операций. В дальнейшем с каждой операции Кравцов организовывал «отходы» для Савушкина, который продолжал свои коммерческие дела с инженером Хорманом.

— По-моему, мы выкачали все, что было в этом городе. Прошу вас подумать о моей дальнейшей работе.

— Без работы вы не останетесь, — ответил Клейнер. — А пока, господин Коноплев, я имею честь сообщить вам, что за заслуги в организации помощи армии вы награждены орденом…

Глава 31

Подготовка и тотальный заброс агентуры начались еще в конце зимы. Советских военнопленных доставляли в «Сатурн» из нескольких лагерей, даже из тех, которые находились в Польше и Германии. Специальные сотрудники абвера, разосланные по лагерям, вели там предварительный отбор. К концу марта Андросов один уже не справлялся с проверкой и обработкой поступавших в «Сатурн» пленных. В помощь ему был направлен Рудин.

С утра до позднего вечера Рудин беседовал с пленными. За день перед ним проходила вереница людей, и у каждого за душой была какая-нибудь подлость. По этому признаку их и подобрали в лагерях. Но меченные одним клеймом, эти люди были все-таки очень разными. Таких, которые свою подлость убежденно считали доблестью, было немного. Большинство, беседуя с Рудиным, старались приуменьшить значение своего подлого поступка. И тогда между Рудиным и его собеседником возникала своеобразная игра. Пленный скромничал, говорил, что он только формально числился доносчиком, но ничего особо полезного для Германии сделать, мол, не успел. А Рудин эту его скромность подвергал всяческим искушениям и по степени податливости пленного на искушения определял глубину падения человека и его опасность как будущего агента. Но и эти «скромники» были далеко не на один манер. Один становился скромным, лишь когда узнавал, что за работа ему предстоит, и категорически заявлял, что все написанное в характеристике — чистая брехня. Рудин видел: перед ним подлец, да еще и трусливый. Другой, добровольно дав согласие стать агентом, которого пошлют в советский тыл, скромничал только для того, чтобы ему дали задание полегче, так как на серьезное дело у него, видите ли, нет способностей… Были и такие, которые ради хорошего заработка готовы были на все. Самой редкой разновидностью были убежденные идейные враги советской власти, искренне желавшие выслужиться перед ее врагами… Словом, что ни человек, то новая загадка для Рудина. И загадка нелегкая, если учесть, что от его решения зависело, очутится ли тот или иной человек на советской территории в качестве агента гитлеровской разведки. Он старался, конечно, отправить в разведывательную школу как можно больше таких, которые по своим данным просто не могли стать хорошими агентами. Однако делать это нужно было очень осторожно: отобранные им люди проходили еще не одну проверку в школе.

На каждого принятого в школу агента Рудин составлял словесный портрет и краткую характеристику. Он передавал эти сведения Бабакину, тот переправлял их Маркову, а затем их получала Москва. Но Рудин понимал, что Москва ждет от него большего. Он предпринимал все, чтобы проникнуть в тайное тайных «Сатурна» и знать не только лица и имена агентов, но и то, когда, куда, с какой целью их забрасывают в советский тыл. И все же ближе к этой цели он не стал. Марков был прав: с началом тотальной подготовки агентов обстановка в «Сатурне» для Рудина стала более благоприятной. Спешка всегда в конфликте с бдительностью и даже с простой осторожностью. И все же неглупые люди, видать, разрабатывали систему секретности важнейших тайн «Сатурна»…

— Для разведчика терпение — оружие, — говорил себе Рудин, но эта истина не утешала его.

…Это весеннее утро началось для Рудина, как обычно. Когда он вошел в свой служебный кабинет, на столе уже лежал список военнопленных, с которыми он должен сегодня беседовать. Список был длинный. Заглянув в него, Рудин вздохнул и сел к столу. На кнопке звонка в комендатуру весело сиял солнечный блик, а нажми ее — и начнется тяжкое грязное дело.

Конвойный ввел молодого человека лет двадцати трех. Первое, что поразило Рудина, — внешний облик юноши. Он был очень красив. На нем топорщилась замызганная военная гимнастерка, прорванные на коленях брюки и вместо сапог опорки. Но все это на нем выглядело не жалко, не безобразно. И сам он весь был подтянутый и спокойно-сосредоточенный. Чаще перед Рудиным представали люди с потухшими глазами. Пока пленный усаживался на стуле, Рудин хорошо разглядел его лицо. Смугловато-матовый его цвет выдавал в пленном южанина — грузина или армянина. Черноволосый, чернобровый, над верхней, чуть вздернутой губой — черные усики, а глаза неожиданно голубые, со стальным отливом. Он смотрел на Рудина смело и даже с любопытством.

— Так точно, — сразу ответил пленный. — А еще точнее — Кажданян, я армянин… — сказал он без малейшего акцента. — Уроженец и житель Ленинграда. Отец — рабочий, мать — домохозяйка. Учился на третьем курсе Ленинградского кораблестроительного института. На фронт ушел добровольно в первые дни войны. Ни в партии, ни в комсомоле не состоял. В армии служил в разведке. В плен попал во время ночного поиска «языка». Был контужен миной и очнулся уже в немецком блиндаже.

Беседа развивалась нормально, он подтвердил все остальные данные справки. Но с самого начала у Рудина возникло недоумение, почему этот парень согласился стать агентом. В характеристике было сказано: «Добровольно изъявил согласие работать в немецкой разведке».

— Это правда? — спросил Рудин. Каждан пожал плечами и не ответил.

— Я спрашиваю, вы дали согласие работать с нами?

— Вы представляете, какая работа вам предстоит?

— Тоже в очень общих чертах. — Каждан еле заметно усмехнулся. — Прошу вас уточнить.

— Вы пройдете курс специального обучения и затем с самолета или через фронт будете заброшены в советский тыл. Там вы будете действовать в качестве нашего агента. Понятно?

Рудин пристально смотрел на Каждана, он чувствовал, что за вопросами парня скрыта не наивность, а нечто другое. Их взгляды встретились. Голубые глаза Каждана приобрели стальной оттенок. Он откинулся на стуле, точно хотел лучше разглядеть Рудина.

— Скажите по личному опыту, — медленно заговорил Каждан. — А ведь это, наверное, нелегкая работа — помогать врагам и вредить своему народу?

— Что, что? — не поверил своим ушам Рудин. — Что вы сказали?

— То, что вы прекрасно слышали. Могу только добавить: работа эта, вероятно, не только тяжелая, но и подлая.

Рудин не знал, как ему поступить, как реагировать на происшедшее. Как добросовестный служака «Сатурна», он должен немедленно вызвать конвой и отправить парня обратно в лагерь, где его сживут со свету. Но Рудин сухо спросил:

— Непонятно, зачем вы дали согласие на эту работу?

Тяжело дыша и глядя на Рудина ненавидящими глазами, он сказал:

— Скажу… скажу… Очень хочется вернуться на Родину. А других способов нет…

Рудин, видя, что парень уже не владеет собой, спокойно сказал:

— Но тогда вы поступили очень глупо. Вам нужно было до конца разыгрывать роль человека, согласившегося у нас работать. А вы сразу раскрыли свои карты и, надеюсь, понимаете: теперь рассчитывать на хорошее вы не можете.

Стальной блеск в глазах парня потух, он тяжело дышал, опустив голову.

— Я не смог…, — тихо сказал он. — Увидел вас, сытого, красивого, довольного собой, и не смог… сорвался. Делайте со мной, что хотите.

Рудин смотрел на него, боясь обнаружить свое волнение, и решительно не знал, что делать, во всяком случае, сейчас, в эту минуту.

Наконец он вызвал конвойного и приказал увести пленного в комендантское помещение.

Уже у дверей Каждан обернулся и с насмешкой и ненавистью посмотрел на Рудина. Конвойный толкнул его в спину.

После этого Рудин два часа разговаривал с другими пленными, но все это время помнил о Каждане и думал, как с ним поступить. В конце концов решение было принято.

Рудин пошел к Андросову и рассказал ему про Каждана. Договорились, что в самом конце дня (за это время Каждан, надо надеяться, всесторонне продумает свое положение) Андросов вызовет его к себе и проведет допрос, так, будто утром его не было. Они рассчитывали, что Каждан, поняв свою ошибку у Рудина, постарается исправить ее у Андросова и будет говорить, что он хочет работать в «Сатурне» и готов выполнить любое его задание. Тогда Андросов направит его в школу. Ну а если он не поймет, что его хотят спасти и предоставить ему возможность вернуться на Родину, тогда пусть пеняет на себя. Больше Рудин ничего сделать для него не мог. Ради него навлекать на себя подозрение он не имеет права: слишком большую и важную работу ему еще предстоит здесь выполнить.

В конце рабочего дня Андросов зашел к Рудину.

— Думаю, что нет, — грустно улыбнулся Андросов. — Я подумал: если он сорвался у вас, он может сорваться и в школе, а тогда нам с вами будет плохо. Очень хороший парень, но излишне импульсивный. Брать его в сообщники даже на время обучения в школе опасно. Я сказал, что сотрудник, который беседовал с ним утром, попросту не понял его, и сразу начал его уговаривать. И он согласился. Он, наверное, решил, что мы оба болваны и что он нас переиграл. Он даже просил передать вам свои извинения за то, что ввел вас в заблуждение. И он, конечно, сдастся первому же милиционеру.

После этого случая Рудин и Андросов еще не раз используют такой способ возвращения пленных на Родину.

Помня о главной своей цели, Рудин предпринимал все, что мог, для того чтобы сблизиться с Фогелем — начальником школы, который ведал также агентурной связью. В самом начале он совершил досадную ошибку, которую не мог исправить до сих пор. Виноват в этой ошибке был Андросов, характеризовавший Фогеля как очень примитивного, типичного наци среднего звена. И когда у Рудина появилась первая возможность разговора с Фогелем, он прежде всего пустил в ход элементарную лесть.

— Я вижу, какую колоссальную работу вы ведете, — сказал ему Рудин, — и удивляюсь, почему вам не присвоено более высокое и достойное звание.

Фогель внимательно посмотрел на него и сказал:

— Звание — это не более как приставка к имени. А уму человека оно ничего не прибавляет. — Он холодно улыбнулся. — А иногда и убавляет. Это когда человек схватит непосильное ему звание.

— Но я вижу здесь людей, — продолжал свою линию Рудин, — которые выполняют значительно меньшую работу, а звание носят высокое. Я этого не понимаю.

— В таком деле, как наше, — серьезно сказал Фогель, — банк подсчитывается после игры. А в настоящей игре генералы и фельдфебели имеют равные шансы. Успех решает умение играть.

Рудин уже понял, что Фогель совсем не так примитивен, как показался Андросову.

Вечером сотрудники «Сатурна» смотрели кино. Очевидно, с целью улучшить их знания о России, показывали состряпанную немцами сентиментальную, пошлую картину из жизни русского композитора Чайковского. В просмотровом зале Рудин оказался рядом с Фогелем. Уже в самом начале фильма Фогель начал подавать насмешливые реплики. А в середине фильма он тронул Рудина за руку и тихо сказал:

— Как ни мила наша кинозвезда Зара Леандер, не лучше ли этот весенний вечер провести в обществе натуральных звезд?

Они вышли на улицу и направилась к центру города. Вечер был нежный, теплый, и, как по заказу, черное бархатное небо было густо усыпано звездами. На улицах ни души. Единственный звук — кованые шаги патрулей, которые то и дело останавливали их, но, узнав, с кем имеют дело, щелкали каблуками и торопились уйти.

— Эта наша бдительность мне надоела, — рассмеялся Фогель после очередной встречи с патрулем. — Идемте в городской парк, посидим, у меня там есть излюбленное местечко.

Вскоре они уже сидели на скамейке у пруда под высокой одинокой сосной, которая все время поскрипывала.

— Люблю слушать эту сосну, — сказал Фогель. — Она будто кряхтит от старости, но посмотрите, как еще сильна. Есть вот такие старики: переживут иных молодых, а кряхтят, кряхтят, чтобы все знали об их старости и уважали ее… — И без паузы спросил: — Что вы скажете об этом фильме?

— Что же тут скажешь? Плохо, очень плохо, — не торопясь, ответил Рудин. — Создатели этой картины бродили в потемках и шли на свет, который они сами зажгли.

— Фильм о Чайковском — это фильм о России, — продолжал Рудин. — А она для авторов картины — потемки. И чтобы выбраться из этих потемок, они обратились к дешевой сентиментальности — это всегда действует; пошлая песенка тоже действует, неразделенная любовь — тоже верный козырь. И, скажите, какое значение имеет для нас, слушающих его великую музыку, была счастливой или горькой его личная судьба?

— Я тоже думал об этом, — сказал Фогель. — Между прочим, у меня дома есть несколько пластинок, его музыка потрясает своей чистотой, особенно Третья симфония. Когда я вижу здешние пейзажи, всегда слышу эту музыку. И о главном, ради чего он жил, авторы фильма умудрились не сказать ничего… — Фогель вдруг рассмеялся. — Наша работа здесь в чем-то бывает похожа на этот фильм. Действуем мы в России, а главной ее специфики не учитываем или, честно говоря, не знаем ее.

— Вы не обидитесь, если я задам вам один вопрос? — спросил Фогель.

— Вы пришли к нам по велению ума, совести, души или обстоятельств?

— И то, и другое, — не раздумывая, ответил Рудин. — Только обстоятельства были, пожалуй, всего лишь ускорителями главного процесса.

— Вы все же немец, вам, наверное, трудно контактировать с Андросовым?

— Нет. Хотя вот он — человек, которого привели к вам главным образом обстоятельства, но не только обстоятельства войны, но и его довоенной жизни, когда его обидели.

— Мне кажется, Андросов — очень надежная фигура.

— А если обстоятельства изменятся, тогда как? — быстро спросил Фогель.

— Да что вы, господин Фогель! Назад ему все пути отрезаны. На той стороне его ждет только одно: расстрел или виселица.

Рудина насторожил последний вопрос Фогеля. Это, пожалуй, похоже на деловое прощупывание.

— У вас есть семья? — продолжал спрашивать Фогель.

— Он ревновал меня ко всем моим девушкам, существующим и несуществующим. Когда я учился и потом, когда жил в Москве, каждое его письмо начиналось вопросом: не променял ли я на юбку его верную отцовскую любовь? Иногда, особенно в юности, мне эта его ревность казалась патологической, а потом я к ней привык и как-то примирился. Я нравился женщинам и без женитьбы и в конце концов сам пришел к мысли, что с женитьбой лучше подождать и подольше пожить, как говорится, в свое собственное удовольствие.

— А у меня есть жена, — задумчиво сказал Фогель, — и разлука с ней меня тяготит.

— Мы обвенчались в день, когда наши войска вступили во Францию, — начал рассказывать Фогель. — Спустя месяц я уже был в Париже. Она туда ко мне приезжала. Вы никогда не были в Париже?

— По-моему, самый прелестный город на земле. Он создан для любви. Мы с Ренатой провели там незабываемое время. Тогда из Парижа все виделось иначе, даже дальнейший ход истории, даже Россия с ее грозной таинственностью. Мы с Ренатой решили тогда, что у нас будет ребенок и мы назовем его Адольфом. Но, увы, оказалось, что она не может рожать. Я не поверил своим врачам, показал ее французским. Они сказали то же самое. Вот так скоро пришло к нам первое горе…

Фогель рассказывал все это с чисто немецкой сентиментальностью, в которой для него органически сливались и история Германии, и неспособность жены к деторождению, и их фанатическая любовь к Гитлеру, чьим именем они хотели назвать сына. Рудин слушал Фогеля с огромным интересом, потому что в его рассказе была не только эта извечная немецкая сентиментальность, в нем чувствовалось гораздо более важное — настроение слепого приверженца гитлеризма.

— Вы сказали — первое горе. Потом случилось что-нибудь еще? — сочувственно спросил Рудин.

— А почему вы не вызовете жену сюда? Ведь это как будто разрешается? — спросил Рудин.

— Что вы, Крамер! Они же там представления не имеют, в каких собачьих условиях мы здесь живем. Сегодня я получил письмо. Жена просит меня не засиживаться допоздна в коктейль-барах, как я это делал в Париже. — Фогель засмеялся. — А на прошлой неделе она прислала мне французский экстракт для ванны, пишет, что он делает кожу бархатистой. Вы понимаете, Крамер, с какого неба Рената смотрит на нашу жизнь в здешних условиях? Она выросла в семье, где царит убеждение, что первый утренний кофе должен быть подан в постель.

— Да. Очень. Когда я женился, товарищи звали меня счастливчиком. Тогда и я так думал. А теперь знаете, что я думаю? Перед лицом войны все равны, а богатые люди несчастней в ней еще больше, чем бедные. Случись беда, Рената моя не переживет. Эти люди трагически не готовы к трудностям.

— Какая беда? Вы же не на фронте. Вернетесь домой и заживете в свое удовольствие. Утром кофе в постели — ей-богу, это, наверное, неплохо!

Фогель повернулся к Рудину и молча смотрел на него. Его глаз в темноте не было видно, но Рудин представлял себе их выражение и с нетерпением ждал самого откровенного. Но Фогель сказал:

— Я бесконечно верю в гений фюрера и в немецкую армию.

«Зачем он это сказал? — подумал Рудин. — Что стоит за этим? Поправка к излишней откровенности? Вызов на разговор?»

Рудин молчал и ждал. Возможное развитие разговора было чересчур острым и опасным.

— Впрочем, вы же только наполовину немец, — усмехнулся Фогель, — вы, наверное, никогда не поймете нашей веры в фюрера.

— Почему? — обиделся Рудин. — Я шел на любой риск, связанный со сдачей в плен, по той же причине.

— Я верю вам, — тихо произнес Фогель и вдруг с ожесточением сказал: — Но мы с фюрером будем в любой ситуации до конца, а вы еще можете пожалеть, что пришли к нам. Не возражайте, пожалуйста, я говорю абсолютно искренне, убежденно и не имею к вам никаких претензий.

— Ваша искренность и доверие взволновали меня. И я хочу говорить тоже искренне и прямо. Я непреклонно верю в победу великой Германии и не допускаю мысли о каких-то бедах или любых ситуациях. Из всех сатурновцев моя душа больше всего тянется к вам, я сам не знаю почему. И вдруг именно от вас я слышу… Я потрясен…

— Вы, вероятно, неправильно меня поняли, — быстро заговорил Фогель, слишком быстро, чтобы Рудин не мог заметить, как он встревожен. — Личный план разговора — это одно. А что касается любой ситуации, то вам не мешало бы почитать «Майн кампф». Там Гитлер говорит, что величие национал-социализма познает тот, кто, не согнувшись, пройдет и через катастрофу, и через триумф. — Фогель овладел собой и уже спокойно и даже с иронией продолжал: — Из любых ситуаций у нас с вами сейчас создалась самая смешная: меня, члена национал-социалистской партии с тридцать пятого года, трижды испытанного работника святая святых рейха — абвера, подозревает в неверии человек, без году неделя назад перебежавший к нам от противника. Ну, право же, это смешно, Крамер…

Рудин видел, что голыми руками Фогеля не возьмешь, но одновременно он понимал, что его собеседник встревожен; это чувствовалось даже в его смехе, внезапно оборванном.

— Вот что, пойдем-ка мы домой, я угощу вас чудесным французским коньяком по имени «Арманьяк».

— Это всегда с удовольствием, — весело отозвался Рудин, вставая.

Фогель жил там же, где работал. Две его комнаты находились в одноэтажном каменном доме, пристроенном к зданию разведшколы.

Они прошли мимо часового, который стоял на школьном крыльце. Второй часовой был у входа в радиоузел, где вдоль стен стояли приемопередающие рации. Все они сейчас были зачехлены, и только возле одной клевал носом дежурный радист. Увидев входящего Фогеля, радист вскочил.

— Сидите, сидите, Вилли, — дружески сказал ему Фогель. — Ничего срочного нет?

Радист взглянул на настенные часы и ответил:

— Первый пояс связи начинается через час сорок три минуты.

Фогель отпер ключом обитую жестью дверь, открыл ее настежь и обратился к Рудину:

Первая комната, куда они вошли, была служебной: возле окна стоял большой письменный стол, у стен — два сейфа и шкаф, на дверцах которого сверху, посередине и внизу висели сургучные печати. Из этой комнаты они прошли в другую, поменьше. Половину комнаты занимала старинная кровать из красного дерева. На круглом столе, застланном скатертью с белорусским орнаментом, стояла большая фотография молодой красивой женщины.

— Это и есть моя Рената, которая любит пить утренний кофе в постели, — весело сказал Фогель, доставая из тумбочки бутылку и рюмки. Они сели к столу, Фогель наполнил рюмки. — Для полного уточнения любой ситуации, — смеясь, сказал он, — мы первую рюмку выпьем за победу Германии. Хох! — он опрокинул в рот рюмку.

— Ах, какой напиток! — восхищенно сказал он.

— Поддерживайте со мной знакомство, Крамер, и вы часто будете прикасаться к таким родникам. Я привез сюда весь свой запас, сделанный в Париже.

Выпили еще по рюмке — за то, что судьба их познакомила и свела на одном священном деле, и продолжали разговор.

— Знаете, я не представляю себе работы не в разведке, — оживленно заговорил Фогель. — Вам, Крамер, чертовски повезло. Вы, умный человек, должны полюбить эту работу. Вот там, за дверью, — зал оперативной связи. Сидишь там, кругом попискивают радиостанции, и невольно начинает казаться, будто ты слушаешь пульс России. Правда, агенты, которых мы туда посылаем, не в обиду будь вам сказано, оставляют желать лучшего, это, конечно, не то, что наши работяги, скажем, во Франции. — Фогель оживлялся все больше, было видно, что он действительно любит свою работу и ему доставляет удовольствие говорить о ней. — Но я сторонник такой позиции: каждый, даже самый слабый агент, если он закрепился на территории противника, — это наши глаза, и от нас уже будет зависеть, куда направить эти глаза. Наконец умение приходит, приобретается. Вот есть у нас одна любопытная точка в Москве. У своих родственников закрепился наш агент, парень лет двадцати. Два раза откладывали его выпуск из школы, считали безнадежным. Но было страшное безлюдье, и его в конце концов забросили. Первый месяц я с ним мучился невероятно. На что его ни нацелим, он ничего сделать не может. И вдруг он сам начал присылать интересные донесения — наблюдения за жизнью Москвы. Он описывает в них магазины, вокзалы, киношки и тому подобное. И хотя он не дает нам никаких конкретных фактов, его зарисовки необычно интересны в смысле разведки противника. Сам адмирал Канарис приказал выдать этому агенту премию. Вчера, например, этот агент прислал описание жизни одного большого московского дома, в котором он живет. Никаких конкретных данных для генерального штаба, и в то же время данные ценные. Например, он сообщает, что большой десятиэтажный дом наполовину пуст. Говорят, что в октябре прошлого года, когда Клюге остановился под Москвой, в городе была нервная обстановка, многие покинули город. А теперь они хотели бы вернуться, но очень трудно получить пропуск на въезд в Москву. Отсюда нетрудно сделать вывод, что Кремль все еще боится потерять Москву и не хочет ее перегружать населением. Разве все это неинтересно?

— Конечно, интересно, — согласился Рудин. — Только одно сообщение о системе пропусков на въезд в Москву имеет огромную ценность.

— Вот видите, — обрадовался Фогель, наливая коньяк в рюмки. Они выпили, и Фогель продолжал: — А сколько мне пришлось потратить сил и нервов, чтобы доказать ценность и такого вот агента! Мюллер трижды мне приказывал сунуть его в мешок, но я выстоял.

— А что это значит — сунуть в мешок? — спросил Рудин.

— Это значит отказаться от использования агента по первому отделу и перевести его во второй, то есть поручить ему какую-нибудь диверсию и считать, что это максимум того, что можно получить от него. Провалится агент затем или нет, неважно. Сам Мюллер и придумал это дурацкое выражение — сунуть в мешок. Сейчас, с начала тотального заброса, он только и печется о своем мешке. Теперь и на отбор агентов он смотрит с позиции: чем хуже — тем лучше, потому что считает, что даже у полного кретина хватит ума сунуть мину в подъезд дома или выстрелить из-за угла. Мюллер — поэт второго отдела. Но ничего, пока есть Зомбах, настоящая разведка тоже будет жить.

— Должен же кто-то работать и по второму отделу, — сказал Рудин.

— Конечно, однако не за счет разведки. Я понимаю, у них пока что негусто, а в то, что они сообщают, я иногда просто не верю. На днях один агент сообщил, что он на запасных путях взорвал паровоз. Пойди проверь! — Фогель рассмеялся. — У нас по первому отделу в этом отношении все ясно: агент либо получился, либо не получился, видно это невооруженным глазом по его донесениям. И в этом смысле я за тотальный заброс, так как при этом больше шансов на увеличение числа способных агентов. Кстати, вот о чем я хочу вас попросить. Если к вам попадет пленный с явным плюсом для использования его в первом отделе, делайте на его карточке пометку, скажем, в верхнем углу справа ставьте букву «ф», и я буду знать: это товар для Фогеля. Хорошо?

— Не возражаю, но ведь существует инструкция, — сказал Рудин.

— Хорошо. Зомбах даст вам соответствующее указание. Этого будет достаточно?

— Вполне, — улыбнулся Рудин и тут же вспомнил о Каждане. — Вот только что в вашу школу направлен некий Каждан. По-моему, парень с крепкой, хорошей головой.

Фогель записал фамилию Каждана в свой блокнот.

Рудин ушел от Фогеля в первом часу ночи. Настроение у него было прекрасное, он с пользой провел вечер.

Глава 32

Самым трудным для Маркова было ожидание. Оно стало еще более томительным после того, как решили как можно реже выходить в эфир и перейти на связь через «почтовые ящики». Некоторые сообщения из города приходили к нему на четвертый, а то и на пятый день. В свободные часы он проводил занятия с бойцами Будницкого, учил их методам и технике разведывательной работы. Это уже давало ощутимый результат: бойцы активно действовали по всей округе, часто уходили в дальние рейды; возвращаясь, приносили иногда очень ценную разведывательную информацию…

В этот вечер в отряде Будницкого проходило партийно-комсомольское собрание, на котором присутствовал Марков. Бойцы сидели на маленькой лесной полянке, а президиум расположился на пригорке у корявого ствола старого дуба. Вокруг шумела и блистала молоденькая листва. Где-то близко-близко на все лады заливался соловей. Но как не к месту был его веселый свист! На собрании обсуждали тяжелое событие последних дней. Отряд Будницкого впервые понес большие потери. В одном бою погибли шесть бойцов. Самое обидное заключалось в том, что произошло это только потому, что командир группы Ловейко проявил беспечность и слепую самоуверенность.

Ловейко вел свою группу по дальнему кольцевому маршруту. Дела шли хорошо — группа взорвала важный железнодорожный мост и отбила у полицаев повозку с продовольствием. На четвертые сутки, уже в темноте, они подошли к деревне Лосихе, расположенной на берегу небольшой речушки. Деревня была маленькая, домов пятнадцать, не больше. Ловейко решил, что немецкого гарнизона здесь быть не может, и всем составом группы вошел в деревню без предварительной разведки. Когда они добрались до середины единственной, тянувшейся вдоль реки деревенской улицы, по отряду ударили несколько пулеметов. Уцелевшие бойцы бросились к реке и залегли там в прибрежном кустарнике. Бой длился до рассвета и закончился тем, что гитлеровцы заставили остатки отряда беспорядочно отступить. Уцелевшие бойцы и сам Ловейко вернулись на базу.

Ловейко специально предупреждали, что немцы немедленно приспособятся к борьбе с рейдовыми отрядами. Будницкий втолковывал ему: «Ни шагу без разведки». И вот не стало шестерых бойцов, и среди них богатыря Ольховикова, того самого, который руководил боем, когда Рудин сдавался в плен. Мало того, Ловейко не знал, все ли, кто остался на деревенской улице, убиты. Может, там были и раненые? Потеряна повозка с продовольствием, нужда в котором была очень острой.

Марков на собрании не выступал, он слушал, что говорят другие. Это было первое в отряде серьезное нарушение воинской дисциплины. Впрочем, нет, нарушения бывали и раньше, но поскольку они не приводили к трагическим последствиям, о них говорили иногда даже с этакой веселой лихостью. И именно Ловейко, считавшийся помощником Будницкого, пустил летучую поговорку: «Партизан не солдат, он сам себе генерал».

— Ну сам себе генерал, — сказал Будницкий, обращаясь к нему, — отвечай перед партией и народом за свое генеральское преступление. А раньше послушай, что скажу тебе я. Ты что же, решил, что мы из целой дивизии выбрали и послали сюда лучших из лучших, чтобы ты их здесь поставил под немецкие пулеметы?

Ловейко сказал что-то, но Будницкий, глядя на него бешеными глазами, крикнул:

— Отвечай, как ты посмел вернуться на базу живым?

Бойцы выступали коротко. Ловейко совершил преступление и, конечно, не может оставаться в партии. Говорили о том, что эта трагическая история должна послужить уроком для всех. Бойцы вспоминали случавшиеся раньше нарушения воинской дисциплины, называли фамилии, не щадили товарищей.

Марков видел суровые лица бойцов; видно было без слов, что этот случай никогда не будет забыт. Ловейко не оправдывался и не просил снисхождения.

— Я сознаю свою вину, — сказал он и после долгого молчания добавил: — Пошлите меня на самое тяжелое, на смертное дело, чтобы я собственной кровью смыл свой позор.

— У нас все каждый день на смерть идут и считают это за честь, а ты хочешь идти, чтобы с себя смыть кровь товарищей? Хочешь красивую смерть? А расстрел перед строем ты не хочешь?

— Расстреливайте, — твердо произнес Ловейко.

Его исключили из партии. До решения командования о предании Ловейко военно-полевому суду постановили считать Ловейко под арестом и держать его в землянке, где он до сих пор жил вместе с четырьмя бойцами.

Люди разошлись притихшие, серьезные. А соловей, будто ничего не случилось, рассыпал в сумеречном лесу сладострастные трели. Марков шел с собрания, погруженный в глубокое раздумье. Спустившись в землянку, он сел к столу и задумался о сотрудниках своей группы. Еще и еще раз придирчиво анализировал работу Рудина, Кравцова, Савушкина, Бабакина. Нет, нет, он не мог обнаружить даже намека на недисциплинированность кого-нибудь из них. В начале операции несколько легковесными были донесения Савушкина о его встречах с немецким инженером Хорманом. Но тогда он еще не понимал, какой важной может оказаться связь с этим неприятным для него человеком. В последних же его донесениях все было серьезно, точно, деловито… Нет, и Савушкин работал хорошо. Уже почти месяц Савушкин неотлучно находился при Хормане. Получаемые им через Бабакина «отходы» от операции Кравцова по изъятию ценностей окончательно покорили немецкого инженера. Он решил не отпускать от себя Савушкина и оформил его своим вторым шофером и переводчиком для связи с русскими рабочими, привлекаемыми на строительство. На самом деле никакой такой связи Савушкин не осуществлял и, пользуясь машиной Хормана и выданными ему документами, «гонялся за ценностями».

Не так давно опасной помехой для Савушкина вдруг стала пассия инженера — Тоська. Пронюхав, что за дела у Савушкина с Хорманом, она захотела иметь свою долю доходов. Савушкин обошелся с ней грубо: порекомендовал ей не совать нос куда не следует. Тогда она рассказала все своему дружку Анатолию, и они решили действовать вместе. Сначала друзья вступили с Савушкиным в мирные переговоры. Но, не добившись своего, перешли к агрессивным действиям. Однажды вечером они подкараулили Савушкина в безлюдном месте и предъявили ему ультиматум: или половина ценностей им, или он пожалеет.

— С тебя вполне хватит табака, который ты от меня получаешь, — спокойно сказал Анатолию Савушкин и добавил Тоське: — А ты, если еще хоть раз пикнешь, потеряешь все, что имеешь…

Агрессоры явно растерялись и не знали, что им дальше делать. А пока они размышляли об этом, Савушкин ушел.

Однако вскоре Савушкин разгадал нехитрый их план. Они попросту решили ограбить Хормана и удрать. Подготовку к этому они вели грубо, с нахальной смелостью уголовников. Савушкин выследил их и предупредил Хормана. Тот рассвирепел, и спустя два дня наступила развязка: Хорман застал их, когда они рылись в его чемоданах. Угрожая пистолетом, он загнал их в чулан, запер и вызвал гестапо. Тоська и Анатолий попали в тюрьму. Они явно переоценили в Хормане лирическое начало.

Строительство аэродрома закончилось. Хорман сказал Савушкину, что какое бы новое назначение он ни получил, обязательно возьмет его с собой и найдет ему подходящую должность…

В этот день на аэродром начали прибывать бомбардировщики. К вечеру на стоянках, по подсчету Савушкина, их было не меньше шестидесяти. Завтра должны прибыть остальные, а также командование воздушной армии, которой этот аэродром был передан. Ночью Савушкин успел передать связному подполья подробное сообщение об аэродроме. Рано утром следующего дня над аэродромом на большой высоте пролетел советский самолет-разведчик. На перехват его вылетело звено «мессершмиттов», но они его не догнали: на большой высоте была довольно плотная облачность.

Днем Хорман передал по акту аэродром командованию воздушной армии. По этому случаю состоялся обед в офицерской столовой.

Савушкин, как приказал ему Хорман, ожидал его дома. Ранним утром они вместе уедут в Минск, где Хорман получит новое назначение. Чемоданы инженера уже были упакованы.

Савушкин проснулся оттого, что Хорман изо всех сил тряс его за плечи.

Савушкин вскочил и сразу все понял. Наши самолеты бомбили аэродром.

— Чемоданы! — крикнул Хорман и потащил самый большой в машину.

На аэродроме рвались фугаски, горели самолеты.

Бомба попала в бензохранилище, к небу поднялась стена белого огня.

Машина рванулась с места и понеслась по разбитой дороге, которая кружным путем вела к шоссе. Хорман настолько не владел собой, что включил обе фары.

— Погасите свет! — кричал ему в ухо Савушкин, но инженер точно оглох и продолжал гнать машину с зажженными фарами. Савушкин погасил фары. Темнота черной стеной возникла перед машиной. Хорман резко нажал на тормоз, чемоданы с заднего сиденья обрушились на их спины. Хорман выругался и стал вылезать из машины. Вслед за ним вылез и Савушкин. От аэродрома они отъехали уже километров пять. Налет советских бомбардировщиков продолжался. В черном небе гудели самолеты, там, на аэродроме, то и дело возникали огненные кусты взрывов, но грохот их слышался уже отдаленно и был похож на гром уходящей грозы.

— Плохо, Вольдемар, — печально сказал Хорман. — Очень плохо. Немец — это орднунг… порядок. Где порядок? Аэродром — и нет зенитной артиллерии. Никс орднунг. Очень плохо, Вольдемар…

Савушкин, казалось, был так перепуган, что не мог что-нибудь сказать в ответ. Он прекрасно понимал, о чем говорит Хорман. Железнодорожный состав с зенитными батареями, предназначавшийся для охраны аэродрома, словно сквозь землю провалился. Он должен был прийти еще пять дней назад. Одно из двух: или батареи самовольно захватил какой-нибудь военачальник, или этот эшелон обработали партизаны. И в том, и в другом случае Хорман прав: хваленого немецкого порядка в этой истории не было видно.

На рассвете, когда впереди был уже виден Минск, Хорман сказал, улыбаясь усталым, грязным лицом:

— Мы уехал с аэродром до того, как прилетел Иван. Понял?

День он провел в машине Хормана, охраняя его чемоданы. Машина стояла в тени бульварчика возле огромного здания, в котором до войны был Дом офицера. Хорман исчезал на час-полтора, потом прибегал, обшаривал взглядом чемоданы, говорил Савушкину: «Ждем, так надо», — и снова убегал.

Когда уже стало смеркаться, он пришел и сообщил:

— Есть новая работа, Вольдемар, все в порядке.

Он рассказал Савушкину, как целый день вокруг него шла, как он выразился, борьба порядка с беспорядком. Дело в том, что новое его назначение состоялось еще три дня назад. А здешнее начальство пыталось не подчиниться берлинскому приказу, и весь день звонили в Берлин, требуя, чтобы Хормана вернули на восстановление разбитого русскими аэродрома.

— Но тут порядок имел победа, — сказал Хорман. — Аэродром больше не мой дело.

Ночевали они в гостинице вместе, в одном номере.

— Ты, Вольдемар, держись за мой рука, — сказал Хорман, ставя на стол бутылку своего любимого рома и закуску.

Он опьянел, как всегда, очень скоро и снова впал в дикую меланхолию, молол всякую чушь, но ни слова о том, что больше всего интересовало Савушкина, — о новом своем назначении.

Утром Хорман был бодр и весел. Не завтракая, они упаковали две посылки его жене и свезли их на военную почту. По дороге в гостиницу Хорман засмеялся и сказал:

— Большой город — большой гешефт. Теперь мы с тобой имеем много большой город. Я получал большой пост. Рейх смотрит на Хорман и говорит: «Браво, Хорман!»

Постепенно Савушкин выяснил, что Хорман назначен техническим руководителем строительства оборонных укреплений здесь, в Белоруссии.

— Понимаешь, Вольдемар, как хорошо, — говорил Хорман, — ты — моя машина, твой документ, и гестапо говорит «пардон». А мой работа такая: надо ехать Гомель, Борисов, Витебск, Минск, а ты там ищешь товар и делаешь свой реализация продукты. Мы будем иметь большой капитал… Понимаешь?

Теперь известна и примерная зона, где будет строиться укрепление. Савушкин отлично понимал, что приближается к большому и важному делу, ради которого можно пойти на все.

Глава 33

К этому времени Кравцов оказался в крайне рискованном положении. Когда еще в Москве разрабатывались планы оперативных действий участников группы Маркова, для Кравцова было определено несколько тем для первого его разговора с гестаповцами, которыми он должен был заинтересовать немцев. Среди других была тема «Работа среди молодежи и подростков, оставшихся на оккупированной территории». Этот козырь и выложил Кравцов во время первой встречи с оберштурмбаннфюрером Клейнером. Клейнер, оказывается, не забыл этого разговора, и когда операции по изъятию ценностей закончились, он подключил Кравцова к работе среди молодежи и подростков, оставшихся в городе. Этим занималась довольно многочисленная группа гестаповцев, руководил которой сам Клейнер. Поначалу Кравцов не был посвящен в конечные цели этой работы, ему сказали, что задача состоит якобы только в отвлечении молодежи от всяких порочных увлечений, в частности от хулиганства и воровства, которые действительно процветали в городе. Кроме того, Кравцов рассчитывал, участвуя в работе этой группы, вести разведку среди молодежи.

Ребята и понятия не имели, что занимающиеся ею штатские люди — гестаповцы. Они называли себя чиновниками министерства восточных областей. Никакой политики! К ребятам они обращались с невинной просьбой — помочь местной администрации оградить население города от хулиганов и воров. А пятнадцатилетнему подростку даже нравится участвовать в ночном патрулировании по городу и носить на рукаве повязку с надписью «Команда порядка». В эти команды вступило немало молодых парней, и Кравцову не удавалось пока узнать, что делается во всех командах и что представляют собой вступившие туда ребята.

Следующим делом гестаповцев было открытие в городе молодежного клуба. Ответственным за клуб и был назначен Кравцов. Как раз в это время Добрынин закончил свою миссию подставного агента «Сатурна»: как было запроектировано, партизанский отряд «в результате склоки» среди его руководителей распался, и Добрынин остался без работы. Марков, понимая всю сложность положения, в которое попал Кравцов, решил направить в помощь ему Добрынина. Когда тот появился в городе, Кравцов «завербовал» его агентом гестапо и вскоре привлек к работе в молодежном клубе. Сообща они решили, что первая их задача — пользуясь клубом, разведать настроения молодежи. Добрынин предложил для начала провести вечер отдыха молодежи с танцами и играми. Вот когда вдруг пригодилось, что Добрынин в юности работал старшим пионервожатым в летнем пионерском лагере. Представленный Кравцовым план вечера утвердил Клейнер. Он предупредил, что обязательно заедет в клуб, но, так сказать, неофициально.

В субботу клуб молодежи был переполнен. Особенно много народу было в коридоре: там привезенная из офицерского казино радиола играла джазовую музыку. Кравцов толкался среди молодежи, прислушивался к разговорам. Неужели все они были бы здесь, если бы знали, что все это дело рук гестапо? Нет, нет, этого не может быть. С любым из них нужно только поговорить по душам, объяснить… Но кто будет говорить с ними? Кравцов и Добрынин не могут. Первый же паренек поглупее или поболтливей может их провалить…

Приехал Клейнер. Он был в штатском, и ребята не знали, кто этот высокий благообразный человек. Увидев Кравцова, Клейнер сделал ему знак глазами.

Они вышли на улицу и, завернув за угол клуба, остановились.

— Послушайте, это грандиозно, — сказал Клейнер. — Первый вечер — и столько молодежи! Я думал, что во всем городе ее меньше, чем сейчас в клубе. Благодарю вас, господин Коноплев. В следующую субботу организуйте такой же вечер, и я вызову сюда кинохронику. Завтра утром вы мне доложите обо всем, что было на вечере. — Клейнер пожал руку Кравцову и направился к машине.

Когда Кравцов вернулся в клуб, молодежь из коридора перешла в зал, где разыгрывалась викторина с призами. Кравцов сел в самом последнем ряду.

— Внимание, внимание! — кричал со сцены Добрынин. — Задаю второй вопрос. Внимание! Назовите фамилию выдающегося полководца из шести букв. Отвечать быстро, считаю до трех. — Он хлопнул в ладоши. — Раз…

— Чапаев! — крикнул парень, сидевший в последнем ряду, недалеко от Кравцова.

— Чапаев! Чапаев! — раздалось еще несколько неуверенных возгласов.

— Нет, нет, — Добрынин помахал рукой и еще раз хлопнул в ладоши. — Два… Человек, которого знает весь мир! Шесть букв. Ну?

— Суворов! — послышался тоненький девичий голос.

— Неправильно! Ну-ну! — Добрынин хлопнул в ладоши третий раз. — Три! Мимо. Эх, вы! Гитлер — вот кто!

— Внимание! Внимание! — продолжал Добрынин. — Вопрос третий. Кто такие Минин и Пожарский? За что им установлен памятник в Москве на Красной площади? На размышление даю ровно минуту. — Добрынин посмотрел на часы и отошел в глубь сцены.

«Что он, с ума сошел, что ли?» — думал Кравцов, ругая себя за то, что предварительно не проверил добрынинскую викторину. Но теперь было поздно, и ничего сделать было уже нельзя. Вопрос задан. В зале гул. Ребята советуются друг с другом, и вот над рядами поднялась рука.

Паренек в очках, со светлой косматой головой заговорил густым баском, точно отвечал на вопрос учителя в школе:

— Это было в семнадцатом веке. Польские интервенты захватили Россию и Москву. Проживавшие в Нижнем Новгороде Минин и Пожарский бросили клич — создать народное ополчение для спасения России и Москвы. Они созвали большое войско, повели его на Москву и разгромили поляков. За это им и памятник.

— Костя имеет пять очков. Идем дальше. Вопрос четвертый…

У Кравцова было ощущение, будто он сидит на мине замедленного действия, которая каждое мгновение может взорваться. Однако дальше по ходу игры он постепенно начал успокаиваться. Добрынин задавал самые разнообразные вопросы, и больше половины из них были связаны с датами, именами и событиями, взятыми из истории Германии. Правда, на эти вопросы почти не отвечали. Но разве в этом виноват организатор игры? А то, что свою историю ребята знают, — это не удивительно, они же учили ее в школах.

К концу игры Кравцов совсем успокоился. Добрынин под дружные аплодисменты вручил приз — плитку шоколада и книгу Гитлера «Майн кампф» — косматому пареньку в очках, который ответил на семь вопросов из десяти.

В коридоре заиграла радиола, и молодежь хлынула из зала.

Кравцов чуть задержался, чтобы выйти вместе с парнем, который в игре назвал имя Чапаева. Это был коренастый юноша с серьезным и даже сердитым лицом. Он выходил из зала вместе с приятелем. Кравцов пошел вплотную за ними и услышал их разговор.

— Как бы ты не влип со своим ответом, — сказал парню приятель и оглянулся.

— А ты хотел, чтобы я сказал Гитлер, да? — спросил его парень угрюмо, и тот рассмеялся.

— А вышло здорово, все кричали: «Чапаев! Чапаев!»

Они смешались с толпой. Вскоре к Кравцову протолкался еще разгоряченный игрой Добрынин.

— Сначала я испугался, — ответил Кравцов. — Но вроде все в порядке.

— Слушай-ка, что я тебе скажу… Тот малец, в очках, книгу Гитлера сунул в урну, и все, кто это видел, засмеялись.

— Узнай, кто этот паренек и где живет, — сказал Кравцов. — Поговори с ним. И еще вот с тем, — Кравцов отыскал в толпе своего соседа по последнему ряду, — вон, видишь, сердитый такой, прическа на пробор?

— Ладно. — Добрынин нырнул в толпу танцующих…

В его вопросе Кравцов почувствовал чуть заметную иронию.

— Не совсем так, как хотелось… — ответил Кравцов, думая, что Клейнеру уже доложил о вечере кто-нибудь из его сотрудников. — В этом смысле особенно показательной была проведенная нами викторина. Конечно же, головы молодежи еще замусорены тем, чему их учили в школе, и пропагандой коммунистов. Вообще с этой молодежью надо работать и работать, и это будет нелегкое дело.

Клейнеру ответ Кравцова явно понравился. Возможно, он ждал, что Кравцов начнет расхваливать вечер.

— Да, да, мне об этой викторине рассказывали, — сказал Клейнер. — Эта игра в России популярна?

— Да. И она очень помогает выяснить думы и чаяния играющих. По сути дела — это игра-допрос.

— А что? Неглупо, неглупо. — Клейнер помолчал и сказал: — Я хочу, чтобы вы знали, какие два результата мы ждем от этой затеи с местной молодежью. Подавляющее ее большинство мы должны подготовить к отправке в Германию в качестве рабочей силы. Я уже распорядился, чтобы в вашем клубе регулярно крутили фильмы о жизни Германии и выступали ораторы, умеющие хорошо подать немецкую жизнь. Но одновременно мы должны отобрать для начала, скажем, сотню наиболее надежных, из них мы сделаем специальный отряд, подчиненный гестапо. Вы не видели последнюю кинохронику о Кавказе?

— Нет, — еле слышно ответил Кравцов, потрясенный тем, что он слышит.

— В кинохронике показано, — продолжал Клейнер, — как пойманных партизан расстреливает карательный отряд, составленный из местных жителей. Не случайно почти весь выпуск хроники посвящен эпизоду с расстрелом. Берлин придает огромное значение этому делу, и вы сами понимаете почему. Меньше собак будет повешено на нашу с вами фирму. Мне уже звонил об этом сам Кальтенбруннер. Я думаю, что именно вы и должны взяться за отбор надежных ребят в местный отряд.

— Боюсь, что я с этим не справлюсь, — с опасной поспешностью сказал Кравцов и, помолчав, пояснил: — Все эти ребята мне как русскому доверяются меньше.

— Не узнаю вас, господин Коноплев! Все наоборот! Из всей нашей группы именно вам легче всего говорить с молодежью. Это подтверждает и вчерашний вечер. Так что прошу вас не хныкать, а поработать так, как следует человеку, который скоро из рук Германии получит орден.

— Я верю в вас, господин Коноплев, — почти торжественно произнес Клейнер.

Весь день Кравцов провел в тревожном смятении: он не знал, как ему теперь поступить. С одной стороны, он прочно влез в гестапо, и его донесения о планах и делах гестаповцев имели для Маркова огромную ценность. С другой — он должен был теперь стать прямым пособником гестаповцев в их кровавых делах. Способа устраниться от выполнения поручения Клейнера он не находил. «Нужно удирать из города», — эта мысль становилась все более настойчивой.

Вечером Кравцов и Добрынин встретились в домике мичуринца. Добрынин не разделял мрачных мыслей Кравцова; он считал, что они могут найти выход из создавшейся ситуации, однако ничего конкретного пока предложить не смог.

— Все же эти ребята нашенские, — убежденно говорил Добрынин. — Им только шепни, чего от них хотят, они ни в Германию не поедут, ни тем более наниматься в палачи.

Кравцов не мог разделить оптимизма товарища. «Одно из двух, — думал он, — или Добрынин не понимает всей сложности положения, или, дорвавшись наконец до дела, попросту не хочет его бросать».

— Не узнаю тебя, честное слово, не узнаю! — пытался шутить Добрынин. — Куда девалось твое знаменитое недержание решительности?

Ночью они написали подробное донесение Маркову о создавшемся положении. В донесении излагались оба мнения: кравцовское — об уходе из города и добрынинское — о попытке подрыва изнутри гестаповской работы среди молодежи. Утром Кравцов снес это донесение Бабакину, предупредив его, что дело очень срочное.

На другой день утром Бабакин передал Кравцову ответ Маркова.

Кравцов прочитал радиограмму уже на пути в гестапо. Тщательно ее уничтожив, он непроизвольно замедлил шаг. Однако на обдумывание указаний времени не было. Он уже опаздывал в гестапо, где сегодня, по иронии судьбы, ему должны вручать орден.

Церемония происходила в кабинете Клейнера. Для вручения ордена прибыл представитель армии — полковник с железным крестом на шее. Присутствовали все начальники отделов, корреспонденты, кинооператоры.

Первым говорил Клейнер. Не испытывая ни малейшего смущения, он весьма похвально отозвался о работе руководимого им учреждения. Потом он долго разглагольствовал о гестапо вообще и о его самом трудном месте среди победоносных институтов фюрера. Он выразил сожаление, что не все это понимают, и при этом недвусмысленно посмотрел на армейского полковника.

— Одна из самых трудных задач гестапо в развращенной коммунистами России, — сказал Клейнер, подняв указательный палец, — умение найти поддержку великим целям Германии среди трезво мыслящей части местного населения. И я горжусь тем, что сегодня получает орден за заслуги перед Германией мой русский сотрудник господин Коноплев. — Он захлопал в ладоши, смотря в объектив стрекочущего киноаппарата. — Хайль Гитлер!

К столу подошел полковник с Железным крестом на шее. Он держал открытую синюю коробочку с орденом. Кинооператор крупным планом снял орден.

— Господин Коноплев, прошу вас подойти сюда, — сказал Клейнер.

Кравцов вышел вперед и встал перед полковником.

— Армия поручила мне вручить вам высокую награду, — однотонным, скрипучим голосом заговорил полковник. — Я делаю это с удовольствием. Армия знает о вашем ценном подарке и говорит вам спасибо. Но у армии всякое ее слово — это непременно дело. — Полковник взглянул на Клейнера. — Поэтому и армейское спасибо приобрело материальное выражение в виде этого ордена. Поздравляю вас и хочу верить, что в вашем лице армия приобрела надежного помощника на всем ее трудном пути. — Полковник выбросил вперед правую руку. — Хайль Гитлер! — После этого он пожал Кравцову руку и сам прикрепил орден к его пиджаку. Все аплодировали, аппарат крупным планом снимал Кравцова.

— Вы хотите говорить? — обратился к нему Клейнер.

— Да, несколько слов… — казалось, что Кравцов взволнован до крайности и счастлив. — Мне сейчас неловко перед всеми, кто здесь присутствует. По сравнению с ними я сделал так мало, и вдруг… эта награда. Так позвольте же мне расценивать ее не как награду за сделанное, а как высокий вексель доверия, который мне еще предстоит оплачивать своей работой.

Его выступление понравилось, ему аплодировали.

— Господин Коноплев, — сказал Клейнер, — начал сейчас новое большое дело и, должен заметить, начал успешно. Я хочу пожелать ему выполнить его так же хорошо, как и предыдущее…

Церемония закончилась. Кинооператоры погасили свои лампы-подсветки. Начальники отделов разошлись. Уехал полковник с Железным крестом на шее. Клейнер разговаривал с Кравцовым.

— Вы выступили, Коноплев, не только хорошо, но и очень правильно по смыслу. Вексель, именно вексель, — Клейнер снова поднял свой назидательный палец, — хочу, чтобы вы знали, я все время буду помнить ваше выражение — вексель.

— Я тоже всегда буду его помнить, — улыбнулся Кравцов.

Он прошел в свою комнату, сел к столу и погрузился в глубокое раздумье. Кравцов был действительно взволнован. Еще недавно, узнав о награждении, он думал об этом как о большой своей победе. Ведь если разведчику враг вручает награду — это значит, что работает разведчик хорошо: умно, хитро, не вызывая подозрения. А сейчас он увидел этот орден совсем в другом свете: ведь не будет же враг вручать ему орден только за то, что ему доверяет? И совсем не случайно Клейнер сейчас не вспоминал об операции с ценностями и так напирал на слово «вексель». Ясно, что этой затее с молодежью они придают огромное значение. Значит, сорвать планы гестапо — его святая обязанность. Но как сделать это, не потеряв доверия Клейнера?

И еще одну ночь Кравцов и Добрынин провели без сна…

Глава 34

Тот вечер, который Рудин и Фогель провели вместе, заметно содействовал их сближению. Фогель все чаще обращался к Рудину за различными консультациями, требовавшимися ему по ходу радиопереписки с агентами, и постепенно Рудин стал его главным консультантом. Уже несколько раз посыльный поднимал Рудина с постели, и он шел помогать Фогелю в решении вопросов, возникавших во время ночной радиосвязи. Достаточно осторожный, Фогель делал это не на свой страх и риск, он согласовал это с Зомбахом и даже получил на это согласие Мюллера.

— Я не возражаю, — сказал Мюллер, — только держите его на расстоянии. Ему всего доверять нельзя.

— Я никому полностью не доверяю, — улыбнулся Мюллер. — Даже себе.

Однако ни Зомбах, ни Мюллер не пошли на то, чтобы освободить Рудина от обязанностей, которые он выполнял вместе с Андросовым, — проводить отбор пленных, и Рудин работал теперь по четырнадцать, а иногда и по шестнадцать часов в день. Уставал страшно, и это его тревожило. Он старался вжиться в этот напряженный режим, ибо знал, что усталость всегда таит в себе опасность совершить ошибку.

Вот и этой ночью Рудина снова разбудил посыльный от Фогеля.

Он посмотрел на часы — половина третьего. Невыспавшийся, с тупой головой, шел он по темным, мертвым улицам, стараясь взбодрить себя надеждой, что сейчас ему удастся узнать что-нибудь важное.

Зал оперативной связи был залит белым светом люминесцентных ламп, Рудин невольно зажмурился.

— Сюда, Крамер, я здесь, — услышал он веселый голос Фогеля и увидел его возле одного из операторов. — С добрым утром, Крамер. Ну и видик у вас! Садитесь сюда, я вас сейчас растормошу. Читайте! — Фогель дал Рудину бланк радиограммы. — Это только что сообщил агент, о котором я вам рассказывал, — мастер беспредметной информации. Как и все агенты, он получил указание искать объект для диверсии, и вы посмотрите, что он придумал.

Рудин лихорадочно обдумывал ответ — усталости как не бывало.

— Он по характеру не фантазер, этот ваш Марат? — спросил Рудин.

— А если в кабинете сидит просто бухгалтер. Стоит ли такая цель жизни агента? Ведь после выстрела агента наверняка найдут.

— Мне кажется, — сказал Рудин, — что можно произвести диверсию более чувствительную для противника, например взорвать этот радиодом. Раз агент живет рядом, ему нетрудно это сделать.

— Тогда надо ему подсказать, как это сделать.

— Уйдет время, а Мюллер на затяжку не согласится. Вы представляете, как Мюллер схватился за это предложение! Его ведь не переубедишь, и мы потеряем агента. А у него, оказывается, такая замечательная позиция — рядом радиодом. Да будь он настоящим разведчиком, он бы уже имел десяток хорошо знакомых чиновников из радио. А в руках у этих чиновников ценнейшая информация. Но — увы! — Марату такое не по силам.

— Мое мнение — лучше взорвать здание, — повторил Рудин. — Смерть какого-то радионачальника коммунисты могут попросту скрыть, а тут в центре Москвы вдруг раздается взрыв. И где? Радиодом. Даже если не удастся дом сильно повредить, об этом заговорит вся Москва. Моральный эффект будет колоссальный… — Настаивая на своем предложении, Рудин знал, что Старков будет осведомлен им об этом гораздо раньше, чем раскачается на действие сатурновский Марат. И найти его особого труда не составит.

— Да, да, вы правы. — Он пододвинул к себе тетрадь и начал писать ответ агенту.

— Я попробую уговорить Мюллера, — закончив писать, сказал Фогель и, не показав Рудину свой ответ, передал тетрадку оператору.

Рудин решил разозлиться. В самом деле, зачем Фогелю понадобилась консультация по этому эпизоду? Здесь же вовсе не требовалось знание советских условий!

— Нет, Крамер, не все, — серьезно и многозначительно сказал Фогель. — Не допустить самоубийства своего Марата я мог бы и без вашей консультации. Есть дело, где нужен ваш совет. — Он вынул из папки бланк радиограммы. — Дело такое. Один наш агент оседлал вашего Льва Толстого. Да, да, не удивляйтесь. Он базируется под Тулой, в местечке Ясная Поляна, где некогда жил Толстой. Вы знаете?

— Музей нас не интересует. Главная задача агента — железная дорога и станция. Но базируется агент в поселке при музее, там он живет и работает. Это место полтора месяца было в наших руках, потом мы оттуда ушли. А спустя примерно месяц, то есть в начале этого года, мы через линию фронта просунули туда агента. Он устроился рабочим по восстановлению музея и, судя по некоторым признакам, осел там очень прочно. На фронте он потерял глаз, у него и кличка теперь по этой примете — Циклоп. Положение инвалида, освобожденного от военной службы, и очень хорошие наши документы делают его неуязвимым. Но — увы — на этом его плюсы заканчиваются и начинаются минусы, из которых главный — отсутствие необходимой разведчику сообразительности. — Фогель рассмеялся. — Остальные минусы можно и не перечислять. Мне приходится по радио водить его за руку, как рахитичного ребенка. Однако кое-что он все-таки делает. Месяц я добивался, чтобы он присмотрел кого-нибудь для вербовки в помощь себе. Наталкивал его на работников железной дороги. И вот наконец он сообщает, что объект для вербовки найден. — Фогель заглянул в радиограмму. — Прораб ремонтно-восстановительного поезда. Что это такое? Про-раб?

— Это сокращение слов: производитель работ.

— Нет. Он над рабочими, он непосредственный руководитель работами.

— О! — удивленно сказал Фогель. — Смотри, кого увидел наш одноглазый! В общем, фигура стоит того, чтобы на нее тратить деньги?

— Спасибо, Крамер. И теперь вы можете идти досыпать. Извините, но, видите, вы мне действительно были нужны.

— Я измотан до крайности, — грустно сказал Рудин. — Начальство думает, очевидно, что я двужильный. Еще месяц такой работы, и я свалюсь, честное слово.

Фогель сочувственно посмотрел на него и сказал:

— Я поговорю об этом с Зомбахом. Спокойной ночи.

Возвращаясь к себе, Рудин не чувствовал ни малейшей усталости. Придя домой, он написал донесение Маркову.

В одиннадцать тридцать утра эта шифровка была у Бабакина. В двенадцать десять ее уже читал Марков. В двенадцать пятьдесят в Москве ее положили на стол Старкова. В тринадцать тридцать две бригады оперативных работников уже занялись розысками Марата и Циклопа. Надо было взять их под наблюдение.

Весь день у Рудина было приподнятое, веселое настроение. Даже возня с пленными не показалась ему тягостной, хотя перед ним, как на подбор, проходили скользкие, омерзительные личности, готовые за чечевичную похлебку на все. На все, но не на то, чтобы стать квалифицированными агентами абвера. Рудину стало даже смешно при мысли, что его товарищи там, в Москве, могут обидеться на него за то, что им приходится иметь дело с этим дерьмом. Нет, нет, господа, как угодно громко и цветисто называйте свои усилия — тотальный заброс, насыщение советского пространства гнездами абвера, все равно главным вашим контингентом были и будут вот эти подонки, не имеющие ничего общего с нашим народом. А их руками многого вам не сделать…

Вечером Рудин пошел ужинать. И как только вышел на улицу, к нему ни с того ни с сего прицепился смешной и глуповатый мотивчик на слова «…что без воды и ни туды, и ни сюды». Впрочем, не так уж ни с того ни с сего: они с женой распевали эту песенку в прошлом году на даче. Это была первая их дача. Не имея опыта, они сняли тесный и жаркий верх. За водой приходилось ходить к колонке почти за километр. Если жена запевала: «Без воды и ни туды, и ни сюды», это означало, что Рудину надо брать ведра и идти по воду. Но все это они принимали легко. Жизнь казалась такой прекрасной и безмятежной!

В ночь на то черное воскресенье на дачу примчался мотоциклист. Через пять минут Рудин уже трясся в его коляске, и уже не было ничего: ни лета, ни дачи, ни веселой песенки про воду. Ничего. Была только война.

«Ничего, Еленка, потерпи, — думал Рудин, шагая по сумеречной безлюдной улице, — управимся с этой бандой и заживем спокойно. Будут и дача, и Черное море, все, что ты захочешь».

Он попытался представить себе жену — одну, где-то в далеких чужих местах — и не смог. Она виделась ему такой, какой была всегда: веселой, не умеющей хмуриться, с вечно улыбчивыми ямочками на щеках. Свесится с верхней веранды и кричит: «Сюды, товарищ, сюды…» Рудин легко шагал в ритм этой смешной песенки.

В столовую он чуть не опоздал. Все уже поужинали, и дежурный курсант собирался запирать дверь. Верхний свет был погашен, и комнату освещала только лампочка, висевшая возле окна в кухне. Рудин сел за первый попавшийся столик и вдруг обнаружил, что в дальнем углу ужинает еще один опоздавший. Это был Щукин. Решение созрело мгновенно. Рудин встал и подошел к его столу.

— Тоскливо ужинать в полумраке да еще в одиночку.

— Вчера ходил в город. Прошел по улицам, заглянул в парк, — начал рассказывать Рудин, чтобы завязать разговор. — И за всю прогулку встретил только одного человека. Так странно: идешь по большому городу — и нигде ни единой живой души. Окна в домах темные, слепые. А тишина, как в деревне. Был какой-то момент, когда я непроизвольно остановился и спросил себя: «Неужели я вижу все это не во сне?» У вас никогда не было такого странного чувства?

— Нет, — чуть задержав перед ртом ложку, не глядя на Рудина, буркнул Щукин.

— Как-то в детстве в городе Энгельсе мы, ребятишки, днем пробрались в местный театр. Темно, тишина — страшно. Мы пролезли на сцену. И вдруг видим улицу, настоящую улицу, а на ней — никого. Стоим, смотрим — может, кто появится или хотя бы кошка перебежит через дорогу. Никого. Страшно стало, жуть — мертвая улица. — Рудин помолчал. — Вчера вдруг вспомнилось это… из детства… мертвая улица.

Щукин поднял на Рудина глаза и тотчас опустил.

— Не понимаю, — сказал он, не прерывая еды. — Вы что ждали-то увидеть? Толпы гуляющих? Духовой оркестр? Фейерверк? И дам, бросающих в воздух чепчики? А если нет, то каков смысл поднятого вами разговора?

Не дожидаясь ответа, Щукин встал и, не прощаясь, направился к выходу. Хлопнула дверь. Тишина. Только на кухне кто-то по-домашнему погромыхивал посудой.

На лбу у Рудина проступила холодная испарина. «Черт! Возрадовался удаче и повел себя, как мальчишка. Впал в детство, идиот! Зная, что собой представляет Щукин, полез к нему с разговором, который, конечно же, вызвал у него подозрение. Совершил ошибку!» Эта мысль становилась все тревожнее. Хорошего настроения как не бывало.

Глава 35

Говоря Савушкину о новом своем назначении, Хорман немного прихвастнул — он не стал главным техническим руководителем строительства оборонных сооружений, объединенных условным названием «Серый пояс». Он отвечал за все бетонные работы. Но и это было большим делом, если учесть, что «Серый пояс» включал в себя несколько десятков объектов и все они должны были строиться под землей и бетонироваться. «Серый пояс» был наглухо засекречен даже от самих немцев, особенно от людей армии. Еще бы! Не хватало, чтобы армия, которую держат в уверенности, что в самом скором времени начнется запланированное фюрером генеральное победоносное наступление, узнала, что далеко за ее спиной строится полоса долговременных мощных укреплений!

— Ни один человек ни один слово не скажи о мой работа. Тогда — смерть.

— Ваша работа интересует меня, как прошлогодний снег, — небрежно ответил Савушкин.

Хорман понял это выражение не сразу, а когда понял, захохотал.

Хорман сдержал свое обещание. Савушкин был официально назначен к нему вторым шофером и переводчиком для связи с занятыми на работах русскими военнопленными. Савушкин уже давно говорил, что хочет научиться говорить по-немецки. Хорман вначале смеялся над тем, как он калечит немецкий язык, но вскоре ему пришлось удивиться быстрым успехам своего шофера. А Савушкину, хорошо знавшему немецкий язык, совсем не легко было его калечить и разыгрывать начинающего.

К этому времени Савушкин вручил Хорману еще одну партию ценностей, которые тот немедленно переправил жене в Германию и потом получил от нее письмо, в котором она сообщила, что его «посылки имели грандиозный успех» и что «дом Гаузнеров скоро станет нашим». Хорман пояснил, что их давнишней семейной мечтой была покупка дома у генеральской вдовы Гаузнер.

— Я тебя прошу… очень прошу, — сказал умоляюще Хорман. — Давай еще. Больше давай. Твой работа шофер — тьфу!

— Это нелегко, — вздохнул Савушкин. — Товар надо искать по всем близлежащим городам.

— Ищи! Ищи! Я же тебе дал документ, я же тебе дал машина. Ты только ищи.

Связь Савушкина с Марковым осуществлялась через подпольщика Никанора Решетова, который жил и работал полицаем в деревне недалеко от Гомеля. Положение его было довольно прочным. Перед самой войной его судили по действовавшему тогда закону о расхищении социалистической собственности. Лесник поймал его, когда он пытался вывезти из леса сломанную бурей березу. Никанор Решетов получил два года тюремного заключения, но не прошло и года — началась война. Сидел он в минской тюрьме. В первые дни войны, когда началась эвакуация заключенных, его отпустили, и он вернулся домой. Тюрьма с советской властью его не поссорила. Он и на суде, когда дали ему последнее слово, сказал:

— По глупости я ту березу взял, а вы по слепому закону меня судите. Не просить же вас, чтобы вы мимо закона шли, все равно ведь не пойдете. Так что уж пишите там, что положено…

Еще первым военным летом Никанор Решетов связался с партизанами и по их приказу пошел в полицаи. Учитывая, что он пострадал от советской власти, немцы ему доверяли и сделали его старшим над полицаями трех окрестных деревень. Нелегкое у него было положение: каждый день ему приходилось хитро лавировать и всячески изворачиваться, чтобы подчиненные ему полицаи не проявляли себя чересчур рьяными служаками «нового порядка» и чтобы немцы при этом не заподозрили неладное. Пока что это ему удавалось… Между прочим, одним из подчиненных ему полицаев оказался тот самый лесник, из-за которого он попал в тюрьму.

Связь Савушкина с Решетовым осуществлялась по расписанию, почти исключавшему возможность проследить место и регулярность их встреч. Их свидания происходили в разные дни, в разное время и в разных местах.

Сегодня их встреча должна была произойти в восемь часов вечера на окраине леса, где стояла деревянная часовенка, когда-то популярная среди паломников, под названием Возвратная. Чудотворная ее икона будто бы возвращала угнанных на царскую службу солдат, сосланных в далекие места, уехавших на заработки и даже беглых мужей.

После обеда Савушкин сказал Хорману, что ему надо съездить повидать одного полезного человечка, и покатил поближе к тому месту, где должна была состояться его встреча с Решетовым. Он имел теперь в своем распоряжении старенький мотоцикл «БМВ», который достал для него Хорман.

День был светлый, просторный и нежаркий, хотя ослепительное солнце гуляло в безоблачном небе. Однако же это было еще не лето, а та пора, когда реки уже улеглись в берега, но в заливных поймах сквозь нежную зелень еще поблескивает оставшаяся после разлива вода, когда под вечер от всей земли веет прохладой, сыростью, когда кроны деревьев и кустарники еще не стали плотным зеленым массивом и сквозь них проглядывают дали.

Километрах в двух от Возвратной Савушкин поставил мотоцикл в кусты, пешком прошел до часовенки и там, сев на пенек, стал писать донесение. Вокруг — немые просторы словно забытой людьми земли. Место это было вдалеке от бойких дорог, и немцы здесь появлялись редко. Зато все смелее чувствовали себя партизаны. Видная Савушкину вдали рассыпанная на горушке деревня была одним из опорных пунктов партизан. Там они имели несколько надежных помощников, включая Решетова. Впрочем, о том, что полицай там «свой», знал только командир партизанского отряда, но даже он не мог прибегнуть к помощи Решетова без разрешения подпольного райкома партии.

Написав донесение, в котором уточнялись районы строительства «Серого пояса», Савушкин задумался. Все-таки и это его донесение точной схемы бетонированных узлов еще не давало. Яснее стала только та полоса пространства, которую немцы называли «Серым поясом», но длина пояса была свыше ста пятидесяти километров, а ширина доходила до двадцати. Где точно на этой полосе спрячутся в землю бетонные крепости, Савушкин пока не знал и не был уверен, что ему удастся узнать это в будущем.

Спрятав донесение под корень пня, Савушкин постелил куртку и прилег. Солнце уже спускалось к далекому горизонту.

Он проснулся с неясным ощущением, что его разбудили. Приподнявшись, огляделся — никого… Верхний край солнца лежал на горизонте огненной шапкой. Из лесу веяло холодом, и по-прежнему все широкое вокруг пространство было затоплено тишиной. Но тревога, с которой он очнулся от короткого сна, не проходила. Вдруг он заметил какое-то шевеление за углом часовенки. Савушкин встал и медленно пошел к дороге, так, чтобы пройти мимо часовни. Сделав два-три шага, он увидел, что за кустом, приросшим к стене Возвратной, стоит паренек, который по мере приближения Савушкина осторожно переступал влево, видимо, рассчитывая все время оставаться прикрытым кустом. Савушкин ускорил шаг, и парень не успел спрятаться.

— Ты что тут делаешь? — крикнул Савушкин, продолжая идти.

— А ты что делаешь? — в свою очередь сиплым баском спросил парень. Ему было лет шестнадцать, не больше. Паренек запустил руку за борт перехваченного ремнем пиджака.

— Не дури! Вынь руку, — спокойно сказал Савушкин и подошел к нему вплотную.

Парень медленно вынул руку и сделал шаг назад. Савушкин смотрел на него спокойно и дружелюбно, а паренек с испугом в чуть сдвинутых косинкой глазах.

— Да не бойся, не бойся. Скажи-ка лучше, вон в той деревне немцы есть? — спросил Савушкин.

— Нет, — тихо ответил паренек и, спохватившись, поправился: — А может, и есть, не знаю.

— Тутошний, — паренек неопределенно повел головой в сторону.

— Ну вот, а я нетутошний, пробираюсь домой в Минск, боюсь, как бы немцы не задержали.

— Давеча на дороге не ты на мотоцикле ехал? — спросил паренек.

Они присели рядом на мшистых купинках и понемногу разговорились.

— Весь народ с места посгоняли, всю жизнь покалечили, — серьезно, как взрослый, сказал паренек. — Никто теперь не знает, где его дом.

— А как же, семь классов кончил. В этом году собирался в техникум, ждал, когда брательник из армии вернется, да не дождался.

— Не, не вру, — упрямо сказал паренек, а сам улыбнулся.

Савушкин спросил, как ему поближе выйти на Оршу; Алексей начал объяснять, вдруг умолк на полуслове и стал смотреть в сторону деревни.

— Тихо! — приказал паренек, продолжая смотреть в сторону деревни. — Так и есть, полицай на велосипеде катит. Ну бывай здоров, мне надо тикать.

Паренек вскочил и, пригнувшись, побежал по кустам в лес.

Да, это ехал Никанор Решетов, направляясь на свидание с Савушкиным.

Велосипедист приближался. Савушкин уже видел точно, что это Решетов, видел болтавшийся у него на груди автомат. «Как же теперь быть? Парень ведь где-то поблизости…»

Савушкин встал, выбежал на дорогу и зашагал навстречу велосипедисту. Было видно, что Решетов его заметил. Он перестал крутить педали и медленно ехал, смотря по сторонам.

Они сошлись возле мостика. Решетов соскочил с велосипеда.

— Ничего страшного… — Савушкин рассказал о пареньке.

Решетов усмехнулся в желтые, прокуренные усы:

— Значит, Лешка Мухин — партизанский разведчик. Этот босяк мне стоит нервов. Он уже не раз предлагал командиру отряда ликвидировать меня. Тот запрещает, а почему — объяснить не может. — Решетов посмотрел в сторону леса. — Вот черт окаянный, ведь он где-нибудь тут прячется. Что же делать? — Он подумал и сказал: — Придется сделать так: я тебя задержал и веду к деревне Зыково, вон туда, а по дороге поговорим. Пошли.

Савушкин сходил за донесением и передал его Решетову. Разговаривать им, собственно, было не о чем, они могли уже и расстаться, но Савушкин видел, что Решетов чем-то удручен.

— Пройдемся все же, — сказал Решетов. — На случай, если Лешка за нами наблюдает.

И они пошли прямо через поле, удаляясь от леса. Савушкин шел на шаг впереди, как полагалось идти человеку, которого ведет полицай.

— Ты мою довоенную историю с лесником знаешь? — спросил Решетов.

— А теперь так закрутилась у меня с ним веревочка, что не знаю, как ее и раскрутить. Свела нас судьба опять. Он, значит, полицай и подо мной ходит. Я думал, раз он был при советской власти такой законник, что за дохлую березку упек меня в тюрьму, значит, душа у него советская. А оказался сволочь из сволочей. Рвется, как волк, людей наших губить. Что ни день, приходит ко мне с доносом. Ведь он, гад, многое знает про всех в этой округе. Старается, понимаешь, и при этом все напоминает мне про березу и свое старание объясняет так, будто он хочет мне услужить и получить от меня прощение. В общем, по всем статьям надо его казнить к чертовой бабушке, а как это сделать, ума не приложу.

— Пристрелить с глазу на глаз, и делу конец, — сказал Савушкин.

— Командир отряда тоже такого мнения, но я против. Получается, вроде я отомщу ему, что он советские законы сохранял.

Савушкин удивленно взглянул на Решетова и сказал:

— Они месяц уже как охотятся на него, так он от них, как солнце от луны, ховается. Ну никак они его защучить не могут. В том-то и дело. Я думал, что ты его приголубишь, гада, а я тебе его, куда надо, приведу.

— Мне нельзя, — сказал Савушкин. — Мне начисто запрещено лезть в такие дела, а то я бы с удовольствием.

— Ладно, давай расходиться… — вдруг сказал Решетов, остановившись. Он тяжело вздохнул. — Придется мне казнить его самому. Против души пойти. Другого способа, видно, не сыщешь. Ты свидетель, что мести за березу я не хотел, не думал даже. Ладно, так тому и быть. Ну всего!

Было уже темно, когда Савушкин на мотоцикле возвращался обратно. Всю дорогу он не мог отделаться от мыслей о своем связном. Золотой, честный человек! И как свято такие люди берегут свою чистоту в том аду, где им приходится теперь жить!..

Глава 36

Несмотря на то, что теперь добрую половину связи Марков осуществлял не по радио, работы у Гали Громовой не убавилось. Наоборот. Сама не выходя в эфир, она должна была по десять-двенадцать часов в сутки слушать другие рации, принимать и записывать радиограммы, адресуемые Маркову. А когда надо было по расписанию, сама выходила в эфир. Для этого она с передатчиком уходила каждый раз на новое резервное место, а самое ближайшее из них было в семи километрах от базы. Бывали дни и иногда подряд, когда поспать она могла урывками и не больше двух-трех часов. Марков видел, как она похудела, как обострились черты ее лица, понимал, что надо дать ей передышку, и даже подумывал о вызове второго радиста. Но если бы он сказал об этом Гале, она бы страшно обиделась и расценила это как обвинение ее в том, что она не справляется с обязанностями. И Марков до поры до времени молчал, стараясь только по возможности облегчить ей работу.

Но никто не знал, что именно эта сумасшедшая работа помогала Гале легко переносить душевную боль, занозой сидевшую в ее сердце. Для Маркова ее биография была короткой и ясной, как простейшая справка о том, что человек родился и дожил до девятнадцати лет. Никому и в голову не приходило, что эта суровая, неразговорчивая молодая девушка успела пережить личную драму. Но в анкетах нет графы «Переживания», и потому никто о настроении Гали не знал…

Еще в восьмом классе школы у нее началась неловкая и смешная для других дружба с белоголовым пареньком, которого звали Лешка. Прошло немного времени, и уже никто из одноклассников не смеялся над их дружбой. Бдительные педагоги начали тревожиться. Девчонки завидовали Гале, шептались: «У них настоящая любовь». Чистота их дружбы, а потом и любви была так ясна всем, что никто не решился поднять голос против их отношений. Родители Гали, однажды информированные по телефону неизвестным доброжелателем о романе их дочери, сначала встревожились, но, узнав Лешу и еще лучше зная свою Галю, успокоились. Леша стал бывать у них дома. Своим родителям Леша ничего не говорил потому, что отец у него был неродной и жили они с матерью не очень дружно. Он боялся, что его признание станет еще одним поводом для их ссоры. Галя это понимала, но все же ее тяготило, что Леша не мог быть во всем честным до конца.

Когда кончали девятый класс, они уже, не стесняясь, говорили друзьям: «Мы всегда будем вместе». Собственно, только это и было ясно для них самих. А как сложится их дальнейшая жизнь, будут они учиться дальше или станут работать, об этом они говорили редко. «Не люблю попусту фантазировать», — беспечно заявляла Галя, но, пожалуй, один только Леша знал, что стояло за этим ее нежеланием мечтать о будущем.

Отец Гали был известным летчиком, в прошлом участником Гражданской войны, где он и познакомился с матерью Гали — тогда санитаркой авиаотряда.

Они души не чаяли в своей единственной дочери, но не баловали ее. С самого раннего детства Галя обожала слушать не сказки, а рассказы отца о Гражданской войне, позже прибавились рассказы о схватках на Халхин-Голе. И каждый раз отец, заканчивая рассказ, говорил: «Знай, Галчонок, на том войны не кончились, хватит их и на твой век. Родиться бы тебе мальчишкой…» Отец чмокал ее, она отмахивалась совсем как мальчишка, и он смотрел на нее, пока она не засыпала. Ее любимым развлечением были мальчишеские игры в войну, стрелы, ружья, шашки. «Разбойник какой-то, а не девчонка», — говорили соседи.

Нет ничего неожиданного в том, что Галя, еще учась в школе, поступила на военизированные курсы и к окончанию школы стала парашютисткой и радисткой. Дома все упорнее и все тревожнее говорили о неминуемой войне. А Леша, ее единственный и самый лучший в мире Леша, этого не понимал. Когда она рассказала ему о своем решении поступить на военизированные курсы, он высмеял ее, умоляя бросить хотя бы парашютный спорт. Она отвечала ему: «Нет, если начнется война, я не хочу остаться в стороне только потому, что я девчонка». Однажды, когда Гали не было дома, Леша пришел к ее отцу, думая, что он не знает о причудах дочери. Но он ошибся: отец поддержал Галю. Галя долго удивлялась потом, почему Леша больше над ней не смеялся.

Восьмого марта сорок первого года, когда они учились уже в десятом классе, в школе состоялся вечер. На афише было написано: «Праздник для наших девчат». Организаторами вечера были только ребята.

Очень хорошо говорил, открывая вечер, Леша. И хотя он выступал по бумажке, чувствовалось, что говорит от души и волнуется. Он рассказывал о своих воображаемых встречах с одноклассницами через десять лет. Рассказывал, кем они стали, как выглядели, как разговаривали. Все было и смешно, и трогательно. Леша сказал почти обо всех. О Гале — ни слова. Сначала она обиделась, а потом подумала: «Со мной у него такой неожиданной встречи не могло произойти, потому что мы с ним будем все время вместе…»

После вечера они бродили по весенней Москве, медленно шли по маршруту, который у них назывался «пушкинским». Он проходил через площадь Пушкина, потом по Пушкинской улице, мимо Музея имени Пушкина и, наконец, по Арбату, мимо скромного старого дома, где некогда жил поэт.

— Ты очень хорошо говорил сегодня, — сказала Галя, сжимая Лешину горячую руку. — Одна Нинка Зимина обиделась, что ты изобразил ее растолстевшей женой полковника. Конечно, нам открыты все дороги, но какая судьба ждет каждого из нас, никто не знает.

— А Витька Субботин сказал, что эта моя мысль — политически неправильная. Мол, что бы ни было, у всех нас счастливая судьба, ведь мы живем в стране социализма.

— Он думает, что у нас нет несчастливых людей? — спросила Галя.

Галя украдкой посматривала на строгий Лешин профиль, над которым так неуместно торчал легкомысленный белесый чуб, выбившийся из-под лыжной шапки. Она подумала: «И весь он такой: умное, строгое в нем всегда рядом с легкомысленным, и никогда не знаешь, каким он будет через минуту». Только в том, что касалось их дружбы, их любви, Галя верила: он неизменно серьезен и чист в каждой своей мысли, в каждом поступке.

— Лешик, почему ты ничего не сказал в своей речи обо мне?

— У меня было и про тебя. Что встретил я тебя в форме комбрига, но что, мол, поскольку такой случай нетипичен, больше я ничего сказать об этой военной женщине не могу. В последнюю минуту передумал — решил, что ты обидишься.

— Вот уж нисколько… — засмеялась Галя. — А правда, Лешик, разве наша с тобой судьба тоже неизвестна?

— Абсолютно! — ответил он. — Что мы знаем? Только то, что мы, что бы ни случилось, будем вместе, то есть что наше личное счастье всегда будет с нами. Но это же еще не все?

Галя удивленно посмотрела на него: до этого он никогда первый эту тему не затрагивал.

— Ты же сама научилась прыгать с парашютом, — продолжал Леша, — скоро станешь радисткой, и ты понимаешь, что, когда война, человек себе не хозяин. Тебя пошлют в одно место, меня — в другое, и что с каждым из нас может там случиться, не знает даже товарищ Ворошилов.

— Мы можем попросить, чтобы нас послали вместе, — не очень уверенно сказала Галя.

— Не смеши меня, Галка. Война — это не туристский поход.

— Я буду писать тебе каждый, каждый день, — тихо сказала Галя. — А ты?

Когда они прошли половину Арбата, Галя сказала:

— Отец вчера говорил, что все войны до этого — только чепуховые репетиции. А теперь у наших дверей стоит главная война…

— Кошке всегда мыши снятся, — рассмеялся Леша.

И опять они шли молча. И каждый раз так: стоит им заговорить о войне, и сразу они не понимают друг друга, как будто говорят про разное.

Они остановились перед дверью, возле которой была укреплена мемориальная доска «Здесь жил Пушкин». Галя вдруг спросила:

— Скажи, Лешик, а ты мог бы, если бы тебя оскорбили, драться на дуэли?

— По-моему, дуэль — самый глупый способ выяснять отношения, — с улыбкой глядя на нее, ответил он. — Преждевременная смерть Пушкина — лучшее тому подтверждение.

— Я не про то, не про то, Лешик. Мог или не мог? — она смотрела ему прямо в глаза.

— Почему ты сердишься? Ведь так просто ответить: мог или не мог?

Он так и не ответил. Она обиделась, смолчала. И хотя уже на другой день они об этом разговоре словно забыли и все было как раньше, Галю втайне угнетало неясное подозрение, что Леша все-таки не совсем такой, каким она видела его в своем воображении.

В то роковое воскресенье, когда по радио объявили о начавшейся войне, первым позвонил Леша.

— Да, — ответила Галя и замолчала. Она ничего не могла сказать: за несколько минут до Лешиного звонка отец ушел из дому, ушел на войну. Он поцеловал ее и сказал: «Ты, Галчонок, сама знаешь, что тебе делать. Только раньше съезди к маме на дачу и скажи ей, чтобы она ехала к Вере в Омск. Одной ей в Москве будет тяжело». И ушел. У подъезда уже нетерпеливо сигналила присланная за ним машина.

— Галя, ты меня слышишь? — тревожно спросил Леша.

— Ты же знаешь, что я буду делать. Но сейчас я должна ехать к маме на дачу.

На дачу в Малаховку они поехали вместе. Всю дорогу больше молчали — о чем ни заговорят, все Гале кажется, что сейчас говорить об этом неуместно. С удивлением и невольным страхом смотрели они, как мгновенно изменился облик их родного города и его людей.

Мама уже уехала в Москву — они разминулись. Когда возвращались обратно, Галя спросила просто и даже небрежно:

Весь понедельник Галя провела в беготне по городу: она оформлялась радисткой в авиацию. Во вторник она несколько раз звонила Леше, но никто к телефону не подходил. В среду не выдержала и пошла к нему домой. В дверях квартиры столкнулась с его отчимом.

— Леша? — Лешин отчим удивленно смотрел на нее. — Зачем вам Леша?

— Вы, голубушка, опоздали. Вчера вечером я отправил его с матерью к своим родственникам.

— Далеко, голубушка, очень далеко. Можете за него не беспокоиться.

— А это еще зачем? Словом, голубушка, все это улажено, и он уехал. Извините, я тороплюсь.

Цокая подкованными штиблетами, помахивая портфелем, он стал спускаться по лестнице.

В эту минуту Леши не стало. Она просто не могла думать о нем. От всего, что было когда-то Лешей, их дружбой, их любовью, осталась только непроходящая боль в сердце. Она запретила себе думать о нем. Но разве послушается тебя сердце?

Вместо авиации Галю направили в госбезопасность, и вскоре она была включена в оперативную группу Маркова. Беседовавшие с ней Марков и Старков увидели в ней волевую, смелую дивчину, которая ни о чем, кроме предстоящей ей боевой работы, и думать не хочет. Такой ее увидели потом и все участники группы.

Здесь, в тылу врага, находясь среди людей, для которых трусость была попросту непостижимым состоянием души, Галя еще более беспощадно оценивала поступок Леши. Она завидовала женщинам и девушкам, которые были женами или любимыми ее товарищей по оружию.

Как-то Рудин сказал ей, что его жена эвакуирована в Среднюю Азию.

— Она у вас хорошая? — сердито спросила Галя. Рудин рассмеялся.

Больше всего Галя думала о Рудине. Может быть, это происходило потому, что ему выпало, как ей казалось, наиболее трудное и рискованное дело. Самое сильное впечатление на нее произвело то, как он простился с ней, уходя на операцию. Спросил смеясь: «Моих радиограмм искажать не будешь?.. Паинькой будешь?..» — весело помахал рукой, нахлобучил кепку и ушел. Ушел почти на верную смерть. «Вот как ведут себя настоящие герои», — думала она. С этой минуты ее преклонение перед Рудиным стало еще и тревогой за него.

В последнее время у Гали завязалась нежная дружба с маленьким адъютантом Маркова Колей. Она учила его радиоделу, и ее смешило, когда он, надев на голову наушники, делал испуганное лицо. Коле еще не было шестнадцати лет. «Стукнет в сентябре», — неохотно говорил он. И хотя Галя была старше его всего на два года, она относилась к нему со снисходительностью взрослой и с заботливой нежностью старшей сестры. Следила, чтобы он регулярно мылся, чего он страшно не любил делать, и на каждое ее напоминание об этом по-мальчишески обижался. Она оставляла ему пайковые сладости, которые он сразу никогда не брал. «Что ты, ей-богу, — возмущался он, — маленький я, что ли?»

Однажды Коля вдруг спросил у нее, почему она бывает грустная? Вопрос мальчика застал ее врасплох, и сама не зная зачем, просто в ней, очевидно, все время жила потребность поделиться с кем-нибудь своим горем, она под большим секретом рассказала Коле о Леше. Мальчик выслушал ее серьезно и тихо произнес: «Я это понимаю». С того момента Галя стала относиться к нему еще нежней и заботливей, точно он стал еще дороже после того, как она доверила ему свою сокровенную тайну.

Колю любили все. Даже суровый Будницкий. Он подарил ему отобранную у немца губную гармошку, которую перед этим целый час кипятил в котелке. Марков тоже привязался к Коле. Он, может быть, больше других сознавал свою ответственность за судьбу мальчика и не раз подумывал отправить его на Большую землю. Иногда Коля рисовал портреты бойцов Будницкого. Рисовал быстро и удивительно точно схватывал в лице человека самое характерное. Однажды Марков сказал ему, что хочет отправить его на Большую землю учиться рисованию. Мальчик, не дослушав, заплакал, убежал из землянки, и потом целый час Будницкий искал его по лесу. Больше Марков об этом с ним не заговаривал. А Галя стала главным союзником Коли в его стремлении стать полезным человеком на базе. Он уже вел запись радиограмм в регистрационную книгу. Галя обещала ему, что сделает из него настоящего радиста, и каждый день занималась с ним по азбуке Морзе, уже научила его различать позывные базы и Москвы, и он иногда становился ее «подвахтенным».

Все труднее было Гале осуществлять радиосвязь. Все чаще Марков сталкивался с промедлениями и в работе живой цепочки связных. Уже были случаи, когда какое-то промежуточное звено в цепочке вдруг выпадало. Не дальше как неделю назад оборвалась цепочка связи, шедшая к Савушкину. Восстановилась она только сегодня. Оказывается, связной от подпольщиков Никанор Решетов был заподозрен немцами в убийстве лесника-полицая и арестован гестапо. За отсутствием улик его выпустили спустя три дня, но пользоваться его услугами стало опасно. А пока подпольщики нашли ему замену, прошло несколько дней.

Марков обдумывал, как перестроить руководство группой. В конце концов он решил: надо перебираться в город, туда, где действуют его люди. Он запросил мнение Москвы.

Еще раз все обдумав, Марков принял решение перебираться в город. Он не знал только, как поступить с Колей.

Думая об этом, Марков подошел к мальчику, который складывал свое немудреное имущество, взял лежавший сверху альбом рисунков и наугад открыл его: с белого листа на него смотрела Галя. Впрочем, не прямо на него, а чуть мимо. Коля имел строгое предупреждение — не рисовать членов оперативной группы. Его натурщиками могли быть только бойцы Будницкого. Коля нарушил приказ, и в первое мгновение Маркова возмутило именно это. Но затем он стал удивленно рассматривать портрет. Да, это была Галя. Рисунок был очень хорош, и все же такой свою радистку Марков не знал. На портрете в ее глазах была глубокая печаль, а не привычная Маркову неутомимая решимость бойца. Где это мальчик увидел такую Галю?

Марков подошел к закутку радистки и приоткрыл полог.

— Галя, вы видели это? — он издали показал портрет.

— Нет, — тихо сказала она, глядя на свой портрет. — Боже мой, как же это он? Вы же запретили.

Марков внимательно смотрел на Галю и по тому, как она глядела на свой портрет, видел, что она действительно не знала о существовании рисунка, но что встревожена она не только тем, что Коля нарушил приказ.

— Так. Впрочем, как хотите. Мне рисунок не нравится… — она надела на голову наушники и склонилась над рацией.

Марков решил, что говорить с Колей лучше без Гали, и с альбомом вышел из землянки. Приказав дежурному разыскать Колю, он сел на скамейку под елью.

Паренек точно чувствовал, что стряслась беда: приближался к Маркову испуганный, настороженный.

— Садись, — сказал ему Марков. — Итак, мы перебираемся в город.

— Я слышал, — тихо сказал Коля, садясь на край скамейки.

— От Будницкого, — чуть запнувшись, ответил Коля.

— Ты, надеюсь, понимаешь, что значит действовать в занятом врагом городе?

Коля знал, что Марков не решается брать его с собой в город, сердце его больно сжалось.

— Товарищ начальник… подполковник… — Коля с ужасом смотрел на Маркова.

— Людям, которые не выполняют приказы, в городе делать нечего. А ты нарушил мой приказ.

Тут только Коля увидел в руках Маркова свой альбом, лицо его мгновенно стало пунцовым.

Вместо ответа Коля кошачьим прыжком бросился на Маркова, выхватил у него свой альбом, отбежал на несколько шагов, достал из альбома портрет Гали и изорвал его в мелкие клочья. Потом он медленно вернулся к скамейке и вытянулся перед Марковым, как положено, руки по швам.

— Делайте со мной что хотите, товарищ подполковник. Я виноват, — произнес он, смело глядя в глаза Маркову.

Марков, сдержав улыбку, встал и, пройдя мимо мальчика, направился к землянке. «Вот и объявился у чертенка характер», — подумал он.

Вечером Коля согласно своим обязанностям, как всегда, вскипятил чайник, нарезал хлеб, открыл консервы, поставил на стол три кружки и возле каждой положил по кусочку сахару. Но когда Марков и Галя сели к столу, он остался в своем углу.

— Ты что это? — обратился к нему Марков. — Не желаешь сидеть с нами за одним столом?

— Разрешите, товарищ подполковник, сесть ужинать?

Марков посматривал на Галю: нет, она была такой, какой он ее знал всегда.

После ужина Галя вышла из землянки на воздух. Поднялся вслед за ней и Коля.

— Мало того, что ты нарушил мой приказ, ты еще и плохо нарисовал Галю, — насмешливо сказал Марков.

— Это был мой самый лучший рисунок, — ответил Коля.

— Лучший? — спросил Марков. — Где же это ты увидел такую Галю? На твоем портрете она только что не плачет.

— Не знаете, товарищ подполковник, — чуть тише упрямо повторил Коля.

— Вы же не знаете, товарищ подполковник, какая она одна, когда думает о своем. А я видел.

— Ее же в Москве обманул один тип. Подло обманул! — вырвалось у Коли, и он мгновенно понял, что сказал лишнее.

— Она мне сама рассказала, — не сразу ответил Коля и, густо покраснев, добавил: — По секрету.

— Хорошо же ты держишь секреты, — усмехнулся Марков.

— Я и тут поступил плохо, товарищ подполковник.

— Ну вот что. Об этом нашем разговоре не должен знать никто. И в первую очередь Галя. Это тебе мой приказ. Понятно? — строго проговорил Марков.

— Товарищ подполковник… — тихо сказал он. — Она же мне, как родная сестра. Я не смог сразу порвать.

— Есть позвать Будницкого! — Коля пулей вылетел из землянки.

Пришел Будницкий, и Марков долго обсуждал с ним план перехода в город. Когда все было обговорено, Марков вдруг спросил:

— С одной стороны, иметь такого паренька в городе — великое дело, особенно на связи. Выглядит совсем мальчиком, к нему не будет никаких подозрений. Ну а с другой стороны… Рисковать страшно, лучше бы переправить его в безопасное место.

— Ну и советчик же вы! — улыбнулся Марков. — С одной стороны — да, с другой стороны — нет.

— Люблю я его очень, — тихо сказал Будницкий и покраснел. — Смотрю на него, как на братишку своего меньшого, что в Чувашии остался…

— Ладно, решим, — сказал Марков. — Завтра я иду на встречу с товарищем Алексеем. Подготовьте группу сопровождения.

— Хоть это, сами решите! — рассмеялся Марков.

На этот раз встреча Маркова с товарищем Алексеем должна была произойти на лесной базе партизанского соединения, недавно созданного из четырех партизанских отрядов. Временно подпольный обком находился там.

Эта встреча совсем не была похожа на ту, первую. Во всем чувствовалась спокойная уверенность людей, обретших силу, прекрасно знающих обстановку и научившихся не только применяться к ней, но и распоряжаться ею. Подпольный обком имел своих верных людей не только в городах, но и по всей округе. Они были и на всем пути следования Маркова к месту встречи.

Особенно взволновало Маркова знакомство с одной женщиной. Она поджидала его группу возле моста через мелкую, петлявшую по лугам речушку. Партизан, сопровождавший их до этого места, сказал:

— Здесь я вас передаю Анне Сергеевне. В этих местах она главный человек. Вот женщина! На колени перед ней можно встать без всякого для себя унижения. Муж у нее был председатель колхоза. Расстреляли у нее на глазах еще прошлым летом. Был у них ребенок лет пяти или шести, играл на улице. Так пьяный немецкий водитель танкетки раздавил его. И это она тоже видела. Теперь стала тут нашей опорой. Мало того, организовала женщин трех окрестных деревень. Великая сила получилась. Немец здесь спокойно не дышит…

Анна Сергеевна сидела на поваленном дереве возле мостика. Увидев приближающихся людей, она неторопливо встала и вышла навстречу. Здороваясь с Марковым, сказала:

Потом она шла рядом с Марковым, и он исподволь любовался ее красивым русским лицом, обрамленным пшеничными волосами. Выражение ее лица было сурово и сосредоточенно. «Ее профиль просится на медаль, — думал Марков. — Ведь будет когда-нибудь отлита такая медаль: «Беззаветной советской женщине — героине своего народа».

Разговаривая с ней, Марков волновался все больше, хотя она говорила очень просто и, казалось бы, об очень простых вещах.

— Много женщин помогает вам? — спросил Марков.

— Все, сколько их тут есть. Не мне они помогают, а Родине своей, — просто, без тени пафоса ответила Анна Сергеевна.

Анна Сергеевна посмотрела на него, словно хотела узнать, серьезно ли он это спрашивает или так просто, для разговора.

— Когда я своим бабам борьбу еще только на словах объясняла, одна сказала мне: «Легко тебе, — говорит, — тебе-то уже терять нечего, а у меня муж и двое детей». Словно она меня в грудь ножом ударила. Всю ночь я пролежала — глаза в потолок. Думала, так это или не так? Ведь если так, надо мне умолкнуть и других баб не мутить. Но к утру голова была ясная, как небо на восходе. Человек-то, решила я, не скотина, на свет является не для того, чтобы только прожить свой срок. Он рождается для счастья, и счастья этого хотят все. Только другие хотят его без настоящего понятия. Вот и та баба. Она же счастья хочет, когда старается уберечь мужа и детей. Но какое же у нее, дуры, будет счастье, если враг нашу Родину поразит насмерть? Пойдут они всей семьей в батраки к немецкому помещику. А между прочим, как раз у ее матери в царское время помещик один глаз кнутом выхлестал. Так что за примером батрацкого счастья далеко ходить не надо. Вот так я ей все и разъяснила. А насчет того, боязно ли… — она, сурово улыбнувшись Маркову, спросила: — А будто бы вам не боязно? Кабы не было боязно, небось пошли бы, куда идете, без наших проводников.

Группа поднималась по зеленому косогору, на вершине которого виднелась одинокая избушка без пристроек. Возле нее стоял и, закрыв от солнца глаза рукой, смотрел на идущих седобородый старик в длинной рубахе без пояса.

— Дозорный наш на посту, — глядя вперед, сказала Анна Сергеевна. — Наш дед Митрофан. Самый старый здесь. Зимой немцы узнали, что ему за сто лет, приехали снять его на кино и чтобы он на весь мир сказал спасибо Гитлеру. Народ согнали. А дед прикинулся глухонемым, мычит, и все. Они и так и сяк — ни в какую! А кругом народ стоит, все Митрофана знают и знают, что он большой мастак болтать языком. Так ни один человек не выдал деда! Даже полицай был при этом из местных, тоже знал, что дед не глухонемой, а промолчал. На том кино и кончилось. А дед с тех пор говорит только с командиром партизанского отряда да еще вот со мной недавно заговорил.

Возле деда Митрофана не останавливались, надо было торопиться. Только Анна Сергеевна задержалась около него на минуту, потом, нагнав группу, сказала Маркову:

— Дед что-то тревожится за деревню Комаровку, говорит, что там пыль была видна на дороге, так что мы на всякий случай пойдем левее.

На склоне дня Анна Сергеевна передала группу другому человеку.

— Это будет товарищ Огарков, — сказала она, — председатель действующего сельсовета.

Огарков оказался хмурым, неразговорчивым человеком лет сорока, а может быть, разговаривать ему мешала одышка. Шли довольно быстро: до темноты надо было выйти из лесу.

— Как же это вы сумели свой сельсовет сохранить? — спросил Марков.

Огарков ответил не сразу, прошел еще шагов пятьдесят. Потом, разрывая фразы одышкой, сказал:

— Перевыборов не было… Значит, должны работать… Вот и все…

В полночь Марков уже беседовал с товарищем Алексеем. Они сидели в просторной добротной землянке за большим столом, покрытым красной материей. Над ними висела яркая электрическая лампочка с домашним оранжевым матерчатым абажуром.

Все тут в лесу дышало уверенностью. И самый вид партизан, встретивших группу Маркова на лесной окраине. И беспрестанные оклики часовых, когда они шли по лесу. И задумчивый голос гармошки на базе, услышав который Марков в первую минуту не поверил своим ушам. И мерный стук движка, дающего свет. И мирно дымившаяся солдатская кухня, от которой веяло запахом подгорающей гречневой каши…

Они разговаривали с глазу на глаз. Марков рассказал о своем плане перехода в город.

— Без вашей помощи нам этого не сделать, — сказал он. — Да и совет нужен. А прежде всего я хотел бы знать ваше мнение: возможно ли это вообще?

— Сделать это можно, — ответил товарищ Алексей, но потом надолго замолчал, вороша рукой свои густые седые волосы. — Подготовить все надо не торопясь. Речь-то идет, как я понимаю, не об одном человеке.

— Что касается группы бойцов, которую я беру с собой, — продолжал Марков, — положение облегчается тем, что у одного из бойцов в городе живет сестра, она имеет домик на окраине. Брат к ней уже наведывался, говорит, все в порядке. Там спокойно можно определить несколько человек.

— Мы должны проверить сами… — записав адрес, товарищ Алексей спросил: — Какой срок вы себе назначили для перехода?

— В течение месяца, — ответил Марков, хотя до этого думал о более коротком сроке.

— Ну что ж, за месяц мы успеем, — соображая что-то, сказал товарищ Алексей.

— Действовать наобум и напролом мы могли, когда начиналась борьба. А теперь обязаны действовать только наверняка. Месяц, не меньше, и тогда мы отвечаем за все обеспечение вашего перехода в город.

Обсудив детали перехода, они продолжали разговор.

— Очень меня беспокоит гестаповская обработка городской молодежи, — сказал товарищ Алексей, — Мы благодарны вашим товарищам за передачу нам адресов боевых и надежных ребят. Они уже действуют по нашим указаниям. Но угроза создания из ребят карательного отряда не устранена. По нашим данным, почти сотня ребят попала в это дело.

— Кравцову приказано сделать все для срыва этой затеи гестапо, — сказал Марков.

— Выполнить такой приказ нелегко… — товарищ Алексей помолчал и спросил: — Вы знаете, что вблизи города находится штаб и подсобные хозяйства генерала-предателя Власова?

— Он такой рыжеватый парень? — спросил товарищ Алексей.

— Да, — ответил Марков, понимая, что речь идет о Добрынине.

— Значит, верно. Я тоже послал туда своих людей. И они натолкнулись на вашего парня. Почему-то они сразу догадались, что он от вас. Это меня встревожило. Посоветуйте-ка ему вести себя потоньше.

— Хорошо. Спасибо, — рассеянно произнес Марков и спросил: — А может, отозвать его оттуда, чтобы он не мешал вашим?

— Не надо, — возразил товарищ Алексей. — Дело в том, что моим людям закрепиться там не удалось, а ваш вроде уже прирос. Пусть только потоньше действует. — Товарищ Алексей посмотрел на часы. — Ну а сегодня у нас большой праздник. Принимаем первый самолет с Большой земли. Идемте, встретим.

Посадочная площадка была приготовлена на лугу, примыкающем к лесу. Из кромешной тьмы то и дело появлялись какие-то люди, которые, узнав товарища Алексея, здоровались с ним и исчезали.

— Привет товарищу Алексею! — перед ними возник бородатый дядька громадного роста.

— А-а! Начальник аэродрома. — Товарищ Алексей протянул ему руку. — Здорово! Как дела?

— Порядок. Костры разложены, находятся в минутной готовности. Посты наблюдения на месте.

— Мышь — ладно, а немец? — рассмеялся товарищ Алексей. — Раненые где?

Секретарь обкома и Марков прошли к раненым. В темноте белели бинты повязок.

— Плохое, — последовал ответ из-под куста. — Зачем нас отправляют? Ну кто тяжелый — ладно. А мы-то через неделю-другую в операцию пошли бы.

— Приговор медицины окончательный и обжалованию не подлежит, — пошутил товарищ Алексей.

Никогда в жизни Марков не слушал гул самолетов с таким волнением, как в эту ночь. Ведь то был не просто самолет, а сама Большая земля, сама Москва, сама Россия. Самолет, резко снижаясь, пролетел дальше на запад. Тотчас взметнулось пламя костров. Сделав круг, самолет пошел на посадку. На концах его крыльев зажглись цветные звездочки. Они двигались среди звезд летнего неба и были все ниже и все ближе.

Прокатившись по лугу, самолет остановился. Со всех сторон к нему сбегались люди. Когда подошли товарищ Алексей и Марков, партизаны качали летчика. Его подбрасывали, негромко выкрикивая:

— Хватит! — умолял летчик. Пока шла быстрая выгрузка самолета, с летчиком беседовали товарищ Алексей и Марков.

— Нормально, — отвечал летчик, совсем молодой парень с торчащими вихрами.

— Сильно ее разрушили? — спросил секретарь обкома.

— Их только послушать! — рассмеялся летчик. — Я в Москве чуть не каждый день и только раз видел, как бомба упала. В здание «Известий», знаете, на площади Пушкина?

— И дома этого нет? — спросил Марков, вдруг живо представивший себе это серое прямоугольное здание.

— Нормально, почти каждую ночь. Вас же повсюду развелось, — засмеялся опять летчик.

Все у него было нормально: и положение на фронте, и состояние торговли в Москве, и настроение в армии, и работа московских театров. И хотя спрашивавшим так хотелось услышать побольше всяких живых подробностей, все же это словечко «нормально» вмещало в себе что-то такое, что было самым главным и самым исчерпывающим ответом на все их вопросы.

— Через три часа сорок минут. В общем, нормально, — ответил летчик и, козырнув, побежал к самолету.

— Нормально, — произнес товарищ Алексей, и они с Марковым громко рассмеялись.

Глава 37

Для Кравцова наступили решающие дни. Гестаповцы, конечно, чувствовали, что их работа с молодежью начала, что называется, уходить в песок. На сборы приходило все меньше ребят. Последний сбор в клубе «желающих» ехать в Германию не состоялся: пришли только четыре человека, и они, увидев, что больше никого нет, мгновенно исчезли. Усилия подпольщиков и ребят, отобранных Кравцовым и Добрыниным, даром не пропали.

Клейнер приказал сделать проверочный обход по десяти адресам, чтобы выяснить, почему ребята не являются на сборы. По девяти адресам ребят вообще не оказалось: кто «поехал к дядьке на деревню», кто «отправился за картошкой в соседний район». Словом, кто что. И только один оказался дома, но «лежал в тифу».

Клейнер вызвал к себе гауптштурмфюрера Берга, отвечающего за работу с молодежью, и Кравцова.

— Вы думаете, так все это и есть? Дядька, картошка, тиф? — спросил Клейнер холодно и небрежно, но Кравцов видел, что оберштурмбаннфюрер в ярости.

— А то, что у вас под носом работали коммунисты, — это возможно? — заорал Клейнер.

— Господин Коноплев, ваше мнение? — снова холодно и небрежно спросил Клейнер.

— Ваше опасение, господин оберштурмбаннфюрер, мне кажется, не лишено основания.

— Потому, что другого объяснения я просто не мог найти.

— Логично. Весьма логично, — лицо Клейнера кривилось в усмешке. — Я поздравляю вас, господа. Коммунисты благодарны вам за вашу бездарность и слепоту. Придется серьезно разобраться в вашей деятельности. Прошу каждого из вас написать обстоятельный рапорт о своей работе. Предупреждаю: ненаказанным это безобразие не останется. Вы, Берг, можете идти, а господину Коноплеву — остаться…

— Как я на вас надеялся, как надеялся!.. — сказал со скорбным лицом Клейнер, когда они с Кравцовым остались вдвоем. — Кто-кто, но вы должны были сразу почувствовать руку коммунистов. Вы-то знаете их методы и уловки. Это подозрительно, господин Коноплев, говорю это вам прямо.

— Господин оберштурмбаннфюрер, — осторожно возразил Кривцов, — я же думал, что за год здесь и запаха коммунистов не осталось.

— Не будет! — Клейнер ударил кулаком по столу. — Этого запаха вскоре не будет! Я вам это гарантирую! Но пока это… с молодежью — их работа! Их!

— Я думал другое, — спокойно сказал Кравцов. — В самом начале мы погнались за количеством. Это было ошибкой. Ведь достаточно было в наш контингент попасть двум десяткам парней, распропагандированных коммунистами, а может, и теперь с ними связанных, и все дело насмарку.

— Ладно. Мы этих красных щенят выловим во время облавы. Они еще поплачут у меня! — Клейнер нервно закурил. — Как с созданием карательного отряда? Надеюсь, здесь все в порядке?

— Я привык отвечать за порученное мне дело, — спокойно ответил Кравцов.

— Смотрите, Коноплев! Вы сами за это дело взялись. Помните об этом.

— Я помню, господин оберштурмбаннфюрер. Пользуясь случаем, я хотел бы получить вашу санкцию на мой план проведения первого сбора отряда. Я хочу пригласить на этот сбор штурмбаннфюрера Грюнвейса. Ведь отряд пойдет в его распоряжение. Так пусть же ребята сразу познакомятся со своим начальником.

— Послезавтра в клубе. В двенадцать ноль-ноль.

— Хорошо. Я прикажу Грюнвейсу быть на сборе. Что еще?

— Пожалуй, все. Сбор открою я, а затем бразды правления передам Грюнвейсу.

Кравцов шел на явочную встречу с Бабакиным. Стемнело раньше времени. С запада на город надвинулись охватившие половину неба черные грозные тучи. Влажный воздух вздрагивал от пока еще далеких перекатов грома. Всплески молний были все ярче и чаще. Кравцов с беспокойством поглядывал на небо. Как назло, эту встречу они условились провести за городом, возле реки. Гроза словно шла за Кравцовым по пятам, и когда он приблизился к реке, через все небо полоснула белая молния и небо лопнуло с оглушительным треском. В это время Кравцов увидел Бабакина. Он шел навстречу по берегу реки.

— Здорово! Выбрали мы с тобой погодку, — весело сказал Бабакин. — Надо куда-то прятаться. Давай-ка вон под то дерево…

Они побежали к дереву, и в это время на них обрушился такой плотный ливень, что они почувствовали его тяжесть на своих плечах.

— Будь неладна такая работа! — смеялся Бабакин. — Нет на свете такой девушки, к которой бы я пошел на свидание в такую погодку.

— Хватит тебе острить, — угрюмо сказал Кравцов. — Дело серьезное. Сообщи Маркову, что все решится послезавтра днем. Либо отряд будет создан, и мне придется нести ответственность перед партией за невыполнение задания. Либо отряда не будет, но тогда неизвестно, что сделает со мной Клейнер. Больше я уверен во втором варианте. Так и сообщи.

— Клейнер сегодня рвал и метал по поводу развала работы с молодежью и заявил, что за создание карательного отряда отвечаю я.

— Зачем ты взялся за это дело? — спросил Бабакин.

— Другого выхода не было. Выпустить это дело из своих рук было нельзя. Нельзя! И я сделаю все, что смогу. А потом посмотрим.

— Об этом не может быть и речи. Моя задача — не только уцелеть, но и остаться в гестапо.

— Да… — вздохнул Бабакин. — Тебе не позавидуешь.

Еще минут десять они стояли под деревом, прислушиваясь к шуму дождя, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами о погоде.

— Судя по одной фразе Клейнера, — сказал Кравцов, — гестапо готовит облаву на городских коммунистов. Сообщи об этом.

Дождь стал затихать. Кравцов поднял воротник плаща.

В полдень около сотни ребят собрались в клубе. Сидели тихо, настороженно наблюдая за Кравцовым, который, сидя за столом президиума, советовался о чем-то с незнакомым ребятам офицером. Это и был штурмбаннфюрер Грюнвейс, непосредственно заинтересованный в создании карательного отряда. Весь вид майора, которому сами гестаповцы дали прозвище Свинец, должен был подействовать на ребят, что тоже брал в расчет Кравцов. Это был верзила более чем двухметрового роста, его громадные руки и даже пальцы были покрыты черными густыми волосами. Волосы росли у него из ушей и из ноздрей. У него была привычка выдергивать волосы из носа, и тогда он морщился, глаза его становились влажными, но эта боль, очевидно, доставляла ему удовольствие, иначе у него не было бы этой привычки. У него был прямоугольный, массивный, как кусок кирпича, подбородок и глаза — глубокие, немигающие, свинцового цвета. В эти страшные глаза в последние минуты своей жизни смотрели тысячи людей, чей жизненный путь обрывался в застенках гестапо города. Лучшей кандидатуры для того, чтобы вызвать страх у ребят еще до того, как они узнают, для чего создан их отряд, Кравцов подобрать не мог.

— Встать! Смирно! — крикнул Кравцов голосом оголтелого строевика. — Старшим по группам провести поименную перекличку!

Кравцов нарочно приказал произвести перекличку, чтобы в самом начале дополнительно взвинтить нервы ребят, и сейчас он видел, как все они, тревожно переглядываясь, старались угадать, что их ждет.

После переклички выяснилось, что не явились всего семь человек. На большее Кравцов не рассчитывал. В этом отряде подобрались ребята, которых, пользуясь довоенной терминологией, следовало назвать неорганизованными, почти «пришлыми», попавшими в этот город уже во время войны и не имевшими здесь ни дома, ни старых друзей, ни каких-нибудь привязанностей. Очевидно, по этой общности судьбы они и тянулись друг к другу. Немало среди них было и отпетой шпаны.

Кравцов встал и начал речь в каком-то повышенном тоне:

— В вашей судьбе наступил решающий момент! Сегодня вы выходите на совершенно новую дорогу своей жизни! — Кравцов сделал паузу, а затем, копируя ораторский прием Гитлера, вдруг истошно закричал: — Вы должны знать, что историю делают не слюнтяи и трусы! История делается подлинными героями — людьми германской армии и гестапо! — И, снова перейдя на ровный напряженный тон, Кравцов, оглядывая притихших ребят, продолжал: — Начальник местного гестапо оберштурмбаннфюрер Клейнер вам верит, и именно поэтому сегодня у вас такой исторический день… — Кравцов видел глаза ребят — они буквально кричали, эти встревоженные глаза: «При чем тут гестапо?» Кравцов снова перешел на крик: — Вы согласились ловить воров, но главные враги Германии Гитлера не воры, а коммунисты и все их пособники.

Кравцов видел, что ребята в смятении, все они смотрели на сцену, боясь взглянуть друг на друга. Потом они начали перешептываться, и в зале возник шум. Кравцов закричал еще громче:

— Вы будете вылавливать врагов Германии и будете уничтожать их своими руками! Гестаповская тюрьма ежедневно ставит их к стенке. Вы получите право именем фюрера расстреливать их! А вам за это — награда и слава!..

Кравцов сделал длинную паузу. Он видел, что первая цель достигнута — ребята не на шутку перепуганы. Откуда бы они ни попали в этот город, все равно ребята они советские, и то, что они сейчас узнали, не могло не вызвать у них страха, а то и ужаса.

— Так вот, сейчас каждый из вас должен решить, — продолжал Кравцов, — трус он или храбрый солдат Германии. Из храбрецов сейчас же, вот здесь, будет создана специальная зондеркоманда при гестапо, и она поступит в распоряжение штурмбанфюрера Грюнвейса. — Кравцов почтительно показал на сидевшего рядом гестаповца. — Работать с ним — большая честь. Не было еще случая, чтобы коммунисты и прочие враги Германии живыми вырывались из его рук. Впрочем, он сам скажет сейчас вам несколько слов.

Грюнвейс лениво поднялся и, обведя ребят немигающим взглядом, сказал:

— По-моему, все достаточно ясно из речи господина Коноплева. Он сказал хорошо, я бы так не сумел. Я специалист не речи говорить, а вышибать дух из всякой красной сволочи. — Он говорил довольно хорошо по-русски, ровным и даже приятным бархатистым голосом. — Для меня нет большего наслаждения, как взять на мушку какой-нибудь красный затылок, нажать гашетку и устроить фонтан из мозгов. — Он улыбнулся. — Очень приятно слушать, как воют эти красные собаки, когда мы вышибаем у них показания, или видеть, как они корчатся, когда одной пули им не хватало и когда ты им ставишь последнюю свинцовую точку. А коммунисты, между прочим, нахапали добра. Так знайте, все это ваше! У меня есть орлы, которые на этом сколотили состояние, дома себе в Германии покупают. — Он опять улыбнулся, и тут же улыбку точно сдуло с его лица. — Конечно, есть чистоплюи и всякие ублюдки, которые от нас воротят свои бледные рожи: грязная, мол, работа, руки, мол, в крови. Плюньте и разотрите сапогом вот так. — Он харкнул себе под ноги, растер плевок подошвой и выбросил вперед свои волосатые руки: — Смотрите! Руки чистые! Кровь коммунистов отмывается начисто даже без мыла. Не бойтесь, я научу вас, как аккуратно дырявить затылки и мыть руки. И знайте, у фюрера мы — первые герои. Победа — это мертвый враг, и мы эту победу делаем каждый день. Работы всем вам хватит.

Грюнвейс сел и сказал Кравцову, чтобы он начинал запись желающих вступить в зондеркоманду. Еще раньше Кравцов убедил Клейнера в необходимости добровольного вступления ребят в команду, чтобы сильней было их чувство ответственности за сделанный шаг.

Кравцов видел, что ребята буквально в панике. Они тихо переговаривались. У многих лица стали белые, как бумага, глаза расширены.

— Внимание! Кто согласен вступить в зондеркоманду, встать!

Ребята замерли. Никто не вставал. Прошла, может быть, целая минута, никто не вставал.

— Ну? — Грюнвейс, глядя в зал, ударил кулаком по столу.

И тогда встал парень, сидевший в первом ряду. Кравцов знал, что он профессиональный уголовник, вор, а теперь заводила среди этой ватаги ребят. Это был не кто иной, как тот самый Анатолий, который состоял при немецком инженере Хормане, пока его не выжил оттуда Савушкин. После попытки ограбить Хормана он просидел две недели, в тюрьме, но затем был выпущен и болтался в городе.

— У меня вопрос, — быстро сказал он, явно боясь, что его вставание будет понято неправильно. — А кто в эту команду не пойдет, что тому будет?

— Отправим работать в Германию, — громко произнес Кравцов.

— Тогда все это надо обдумать с толком, — рассудительно сказал Анатолий и облизнул губы. — Дело-то действительно вон какое важное. Мы просим дать нам срок до утра: надо подумать, чтобы от всей души решить.

Кравцов посмотрел на Грюнвейса. Тот пожал плечами и буркнул:

— Хорошо, — сказал Кравцов. — Даем вам срок до утра. Завтра в восемь ноль-ноль всем явиться сюда. И пусть никто не подумает улизнуть! Об этом придется пожалеть. Вы свободны. Разойтись!

Ребята, толкаясь, ринулись к двери, и зал быстро опустел.

— Ну что вы скажете? — обратился Кравцов к Грюнвейсу.

Грюнвейс, не удостоив его ответом, встал и вышел из зала.

Кравцов нарочно задержался минут на десять. Когда он вышел, на крыльце его остановил Анатолий; вдали, прячась за колоннами церковной ограды, толпились остальные ребята.

— Есть разговор, — с угрозой в голосе сказал Анатолий и оттеснил Кравцова в нишу, где была касса. — Ты что же это, шкура, затеял с нами, а? Трепался, трепался, а теперь суешь на мокрое дело?

— Я сам об этом не знал, — тихо ответил Кравцов.

— Брешешь, шкура! — сверкая белками, прошипел Анатолий. — Думаешь сунуть нас под пятьдесят восьмую, а сам скрыться с награбленным золотом? Думаешь, шкура, мы ничего про тебя не знаем? Завтра ты увидишь, сколько дураков сюда придет. Об остальных забудь! А если на кого капнешь или под монастырь подведешь, кровью своей умоешься. Понял?

Из-за угла клуба вышли два солдата, несшие на палке полевой термос. Увидев их, Анатолий сделал еле приметное движение, и в руках у него сверкнула финка.

— Только пикни — дух вон, — тихо произнес он. — Сам погибну, но и тебя, шкура, порешу.

Солдаты перешли через улицу и скрылись за углом перекрестка.

— Знай, ты у меня на зарубке, — сказал Анатолий, сунул финку за пазуху и медленно, вразвалочку пошел к церкви.

Кравцов смотрел ему вслед и от всего сердца желал ему повести за собой как можно больше ребят…

На другой день утром в клуб явились двое, и те, судя по всему, пришли только потому, что не решились бежать, как это сделали остальные. А может, умно рассчитали, что из двух человек зондеркоманды не создашь.

— Убирайтесь к чертовой матери! — крикнул им Кравцов, когда стало ясно, что больше никто не придет. И пошел докладывать Клейнеру о случившемся.

В кабинет начальника гестапо Кравцов вошел вместе с Грюнвейсом, которого он упросил идти, чтобы подтвердить, что сделано было все и он, Кравцов, не виноват, что эти парни оказались подлыми трусами.

Узнав о бегстве и этих ребят, Клейнер рассвирепел. И неизвестно, как бы все сложилось для Кравцова, если бы он предусмотрительно не захватил с собой Грюнвейса.

— Вы выставили меня на посмешище! — кричал багровый Клейнер. — Я об этом деле телеграфировал в Берлин. Получил одобрение от начальника управления. А теперь что мне прикажете делать?

— Мне кажется, что я никакой ошибки не совершил, — твердо сказал Кравцов, смотря на Грюнвейса.

— Он говорил с ними как надо, — подтвердил Грюнвейс. — Но, очевидно, перед этим русским дерьмом распинаться было вообще бессмысленно.

— Не желаю ничего этого знать! — кричал Клейнер. — Провалено мое важное задание, и я потребую за него ответственности.

Грюнвейс поднял на Клейнера свои свинцовые немигающие глаза.

— Господин обершурмбаннфюрер! Я вам давно говорил, что эта ваша затея провалится; помнится, я сказал вам тогда, что из дерьма пули отлить невозможно.

— Но господин Коноплев заверил меня, что все будет в порядке, — несколько сбавив тон, сказал Клейнер и с возмущением посмотрел на Кравцова. — Надеюсь, вы помните?

— Я честно выполнял ваш приказ, господин полковник, — тихо произнес Кравцов. — Позволю себе сказать только одно: нельзя было так торопиться. Вы сами не дали нам времени на основательную обработку контингента.

— Я разберусь, кто и в чем здесь виноват… — проворчал Клейнер и, помолчав, обратился к Грюнвейсу: — Всю эту дрянь переловить, подвергнуть такому режиму, чтобы у них сопли потекли, и затем отправить в Германию. — Клейнер повернулся к Кравцову. — Сегодня же представьте мне в письменном виде подробнейшую записку обо всей этой истории. Вы свободны…

Глава 38

Рудин с большой тревогой наблюдал за Андросовым. То он думал о самоубийстве, а теперь весь как натянутая струна: работает днем и ночью, похудел, глаза лихорадочно блестят. Сообщил, что задумал какое-то большое дело, но что это за дело, пока не говорит. Сказал: «В случае неудачи отвечать за это буду один я». Рудин никогда не любил людей настроения, особенно в своей работе, которая требует, чтобы ум всегда был свободен от всякого постороннего влияния.

Что затеял Андросов? Рудин решил еще раз серьезно поговорить с ним.

В конце длинного рабочего дня, когда резкие звонки на всех этажах требовали, чтобы все сотрудники «Сатурна» покинули главное здание, Рудин зашел к Андросову и пригласил его прогуляться.

— Гулять так гулять, — усмехнулся Андросов.

Они вышли на берег реки и сели на скамейку у песчаного откоса. Рудин давно облюбовал это местечко, удобное для разговора, не предназначающегося для третьей пары ушей. Вокруг — голый берег, впереди — река.

— От усталости, наверное, снится черт знает что, — сказал Рудин. — Вчера видел…

— Не надо. Я расскажу вам о своем плане. Недавно я узнал, что Мюллер втайне от Зомбаха готовит список с адресами всей нашей агентуры для передачи ее, по-видимому, главному командованию СД.

— Как вы это узнали? — недоверчиво спросил Рудин.

— Помните, две недели назад к нам приезжали из Берлина оберштурмбаннфюрер СД и заместитель Канариса Лахузен? Официально их миссия означала улучшение контакта между «Сатурном» и СД. Но я случайно услышал разговор Лахузена с Зомбахом. Собственно, я услышал только несколько фраз Лахузена. Он сказал: «Они хотят прибрать к рукам нашу агентуру. Судя по всему, Мюллер тайком готовит им списки. Пусть он это делает, не мешайте ему. А в Берлине адмирал Канарис примет необходимые меры…» Так вот, Мюллер действительно готовит списки, я это установил совершенно точно. Уже вторую ночь личная стенографистка Мюллера перепечатывает списки… Дальше. Из разговора с адъютантом Мюллера капитаном Ноэлем я узнал, что он совершенно неожиданно получил подарок от Мюллера — десятидневный отпуск — и готовится к поездке в Берлин, а потом к семье, в Дрезден. Он попросил меня подыскать ему какой-нибудь хороший и типично русский подарок для его жены. Я пообещал ему это сделать и спросил, когда он едет. Он ответил так: точно не знаю, шеф должен закончить какую-то срочную работу, я повезу ее в Берлин.

— Я сделаю так… — помолчав, не очень уверенно заговорил Андросов. — Буду тянуть с вручением подарка вплоть до самого отъезда Ноэля. И когда он уже должен будет ехать, скажу, что за подарком надо заглянуть по одному адресу. Этот адрес я уже присмотрел — заброшенный дом на Каланчевской улице. Это и окраина, и по дороге на аэродром. Мы с ним туда зайдем… Стрельбы не будет… Заберу списки и кружным путем возвращаюсь в «Сатурн». Списки — у вас.

— Пусть, — выдохнул Андросов. — Но я свое главное дело сделал.

Они долго молчали. Рудин уголком глаза наблюдал за нервно курившим Андросовым и впервые подумал, что человек он стоящий и что он действительно глубоко пережил свое предательство и, очевидно, искренне хочет теперь пожертвовать жизнью, чтобы вернуть себе честь хотя бы посмертно…

— То, что вы узнали, Михаил Николаевич, очень ценно, — тихо заговорил Рудин, впервые называя его по имени. — У плана вашего два принципиальных просчета. Во-первых, его нельзя выполнять в одиночку. Во-вторых, ваша смерть никому не нужна. Давайте-ка вместе обдумаем это дело… Когда может уехать адъютант?

— Он сказал, завтра, самое позднее — послезавтра.

— Без помощи подпольщиков тут не обойтись. И надо действовать немедленно. Давайте точный адрес того дома.

— Каланчевская, восемьдесят один. Он заколочен.

— Первая часть плана остается неизменной. Вы с ним туда подъедете и зайдете в дом. Все остальное сделают другие. И в «Сатурн» вы уже не вернетесь… — Увидев, что Андросов страшно удивлен, Рудин улыбнулся: — Вы же сами сказали: «Главное свое дело я сделал». А с делами второстепенными мы справимся без вас. Вот так, Михаил Николаевич, и давайте не спорить. У нас очень мало времени. Возвращайтесь домой, а утром зайдите ко мне. До свидания.

Рудин встал и тотчас скрылся в темноте. Андросов остался сидеть на скамейке…

В эту ночь радиоцепочка Бабакин — Марков — товарищ Алексей работала с полной нагрузкой. Передавались донесения Рудина, ответы Маркова, товарища Алексея. И наконец перед самым рассветом Бабакин принял для Рудина радиограмму, в которой был уточненный план действий, начиная с момента, когда Андросов с адъютантом Мюллера появятся в покинутом домике на окраине города. Этот план был в руках Рудина в седьмом часу утра.

После этого прошло еще три дня, а адъютант все не уезжал, хотя каждый день напоминал Андросову о подарке, а тот говорил, что подарок пока еще не готов, что знакомый его поехал за подарком в Минск и должен вернуться не сегодня-завтра.

Вечером капитан Ноэль зашел к Андросову и сказал, что он уезжает завтра под вечер, так как ему надо поспеть на ночной самолет, отправляющийся в Берлин из Минска.

— Все в порядке, — сказал Андросов. — К этому времени подарок будет нас ждать.

В восемь часов вечера было по-летнему светло. Легковой темно-синий «Мерседес» уже стоял у подъезда «Сатурна». Пройдя мимо него, Рудин рассмотрел шофера, совсем молодого солдатика. Справиться с ним будет нетрудно. Посложнее задача — утихомирить капитана Ноэля. Это был крепкий мужчина спортивного склада. Но может быть и другое осложнение: вдруг с Ноэлем поедет кто-нибудь еще? Правда, предусмотрено и это, но любое осложнение операции отнимает часть шансов на успех.

В начале девятого капитан Ноэль позвонил Андросову и сказал, чтобы он выходил к машине. Именно в это время Рудин зашел к подполковнику Мюллеру с жалобой на то, что он не может выполнить к утру его задание, если не разрешит передать Андросову составление итоговой справки о прошедших через «Сатурн» пленных.

— Хорошо, — согласился Мюллер. — Передайте сводку Андросову, скажите, что со мной согласовано.

Рудин ушел в свою комнату. Теперь ему оставалось только ждать в тревоге дальнейших событий. Сам он в них не участвует и ничего не будет о них знать до окончательного результата, о котором неизвестно когда узнает от Бабакина. В окно Рудин увидел, как капитан Ноэль с портфелем в руках и Андросов сели в машину, как она лихо развернулась перед подъездом и помчалась к шлагбауму.

— Удачи всем! — тихо произнес Рудин и сел к столу.

В заброшенном домике на окраине города все было готово к прибытию Ноэля и Андросова. Домику придали жилой вид: раскрыли ставни, на окнах повесили занавески. Здесь операцией руководил член подпольного обкома Завгородний. Кроме него, в домике были еще трое подпольщиков. Среди них — женщина. Ее в шутку называли: «Наша мирная вывеска».

Темно-синий «Мерседес» остановился, чуть проскочив дом.

— Вы пойдете со мной? — спросил у Ноэля Андросов, открыв дверцу машины.

— А кто же будет расплачиваться за подарок? — рассмеялся тот. — Уж не вы ли?

Взяв с собой портфель, Ноэль вылез из машины и пошел вслед за Андросовым.

Они вошли в заросший крапивой и бурьяном двор домика.

Андросов постучал в окно, и тотчас в нем появилось женское лицо.

Женщина открыла дверь и, подобострастно кланяясь, молча указала на другую дверь, которая вела внутрь домика. Первым туда вошел Андросов, за ним капитан Ноэль. Вряд ли капитан Ноэль успел что-нибудь сообразить — тяжелый удар по голове свалил его на пороге. Его мгновенно связали и заткнули рот кляпом.

Спустя две-три минуты Андросов вышел на улицу и крикнул шоферу, что капитан просит его перенести чемодан из дома в машину.

С шофером поступили вежливее, его не оглушали ударом, просто спеленали, как маленького.

Спустя несколько минут домик снова был пустым и явно нежилым.

В это время темно-синий «Мерседес», за рулем которого сидел подпольщик в кителе немецкого капрала, вырвавшись за город, мчался по проселочной дороге на северо-запад. В машине, кроме Завгороднего и Андросова, находились два скрученных веревками неподвижных тела.

Эта часть операции прошла без сучка и задоринки. Следующий эпизод операции обеспечивали уже партизаны и бойцы Будницкого. Они ждали машину на лесной дороге. Здесь вместо подпольщика за руль «Мерседеса» сел один из бойцов Будницкого. Все содержимое портфеля и чемодана капитана Ноэля пересыпали в мешок и бросили обратно в машину. На заднее сиденье машины, где на полу лежали капитан Ноэль и его шофер, сели два партизана. В багажник машины, где находились канистры с бензином, был уложен солидный заряд взрывчатки. Андросов остался у партизан. Машина развернулась обратно, затем по проселкам выскочила на Минское шоссе и, проехав по нему километров двадцать, остановилась. Вскоре на шоссе раздался сильный взрыв. Сброшенную в кювет изуродованную машину охватило пламя. Партизаны ушли в лес. Возле шоссе остался только водитель машины, боец Будницкого, который должен был проследить все дальнейшее.

Первым догоравшую машину увидел немецкий мотоциклетчик, ехавший в сторону Минска. Он, видимо, не собирался останавливаться, да в сумерках попал в яму, которая образовалась на шоссе от взрыва, и чуть не врезался в горящие обломки. Страх перед партизанами оказался сильнее любопытства: гитлеровец вскочил на мотоцикл и помчался дальше. Минут через пятнадцать возле догоравшей машины остановился автофургон с красным крестом. Но и он задержался здесь не больше как на минуту-другую и тоже, умчался в сторону Минска.

И только на рассвете к месту катастрофы прибыли танкетка с солдатами и легковая машина с тремя офицерами…

Около десяти часов вечера Рудин зашел к Мюллеру, сдал выполненную работу и, уже повернувшись, чтобы уйти, сказал:

— Между прочим, Андросов до сих пор не взял у меня материалы по пленным. Вы дали ему какое-нибудь другое задание?

— Нет. А где он, кстати? Я ему звонил час назад, его на месте не было.

Около часа Рудин добросовестно разыскивал Андросова: звонил по телефонам, ходил в столовую, но все его поиски были безрезультатны. Только дежурный офицер связи сказал ему, что видел, как Андросов садился в автомашину вместе с капитаном Ноэлем. Вот это Рудин и сообщил по телефону Мюллеру.

— Полное отсутствие дисциплины — вот что это такое! — закричал в трубку Мюллер. — Как только он появится, немедленно ко мне!

Утром Зомбаху сообщили из Минска, что на шоссе партизаны подорвали и сожгли легковую автомашину, которая, судя по всему, принадлежала его ведомству. В машине обнаружены обгоревшие до неузнаваемости два трупа.

— Вы вчера кого-нибудь посылали на автомашине в Минск?

Лицо у Мюллера стало каменным от напряжения.

— А что такое? — медленно спросил он, стараясь не выказать охватившей его тревоги при мысли, что Зомбах докопался до истории со списками. — Капитану Ноэлю я предоставил отпуск на десять дней и разрешил доехать до Минска на дежурной машине. А в чем дело? Опять по поводу экономии бензина? — Мюллер уже взял себя в руки и даже придал лицу насмешливое выражение.

— Машина подорвана партизанами, — сказал Зомбах. — И, по-видимому, капитан Ноэль убит.

Мюллер вскочил мгновенно побледневший. Можно было подумать, что для него не было дороже человека, чем капитан Ноэль.

— Отсюда недалеко — шестьдесят первый километр по Минскому шоссе.

— Я еду на место, — Мюллер быстро вышел из кабинета.

Если бы Зомбах вместе с Мюллером поехал на место катастрофы, его удивило бы поведение своего заместителя и там.

Вместе с сопровождавшими его солдатами и с теми, кто приехал на танкетке, Мюллер больше часа копался в пепле и кусках железа, пока не нашел два обгорелых портфельных замка. Он положил их в карман и с этой минуты потерял всякий интерес к случившемуся на шоссе. Он даже не подошел к лежавшему под плащ-палаткой трупу своего адъютанта. Отозвав в сторону руководившего следствием гестаповца, Мюллер спросил:

— Вне всякого сомнения, — ответил гестаповец. — Не первый раз сталкиваюсь, их работа.

— Он, — гестаповец кивнул на труп, прикрытый плащ-палаткой.

Мюллер сел в машину и уехал. Он был почти совершенно спокоен. Покачиваясь на сиденье машины, он пытался выяснить, что же все-таки его еще тревожило немного. И вдруг вспомнил: Андросов садился в машину вместе с капитаном Ноэлем. Зачем он понадобился адъютанту? Это следовало немедленно выяснить. Вернувшись в «Сатурн», он прежде всего спросил об этом Рудина, но тот абсолютно ничего не знал. Ничего не мог сказать Мюллеру и вызванный к нему Щукин.

Андросов не появился и к обеду. Теперь о его исчезновении знал весь «Сатурн». Вот только тогда к Мюллеру явился Фогель. Оказывается, он знал от Ноэля, что Андросов помогает ему достать какой-то подарок для жены. Однако это сообщение Фогеля мало что объясняло.

Розыск Андросова был поручен гестапо. В этом розыске принимал участие и Кравцов, так что нет ничего удивительного в том, что через неделю из гестапо в «Сатурн» поступили сведения, прояснявшие судьбу Андросова. Гестапо через свою тайную агентуру установило, что примерно неделю назад группа неизвестных лиц, очевидно, причастная к тайным коммунистическим организациям, схватила на улице какого-то русского, будто бы работавшего в гестапо, и как изменника казнила его. Местонахождение трупа неизвестно.

Выждав после этого почти месяц, Рудин пошел на связь с Бабакиным. Их встреча состоялась на базаре в знойный летний день. От жары весь базар казался каким-то полусонным. Люди жались в тень от ларьков, и было непривычно тихо. Только через равномерные паузы слышался скрипучий голос стоявшей у базарных ворот бабенки:

— Такой товар, господин хороший, не залеживается. Приходите в следующее воскресенье, припасу. — Бабакин положил на прилавок скатанную в шарик бумажку. Рудин незаметно взял ее и ушел с базара.

Глава 39

Бизнес Савушкина с инженером Хорманом оборвался внезапно. Просто в один действительно прекрасный летний день Хорман сообщил Савушкину, что завтра они едут по всему «Серому поясу». Хорман должен был, как выразился, визуально осмотреть местность, где начато строительство оборонительных узлов.

— Я беру вас с собой, — сказал Хорман. — Вероятно, там мне придется общаться с русскими. Их уже согнали в район строительства.

В поездке они находились четыре дня, и Савушкин получил возможность составить довольно точную карту оборонительных строек «Серого пояса». Вечером на пятый день они вернулись в город. А ночью Савушкин исчез. Что по поводу его исчезновения думал Хорман и предпринимал ли он что-нибудь для розыска своего поставщика ценностей, неизвестно.

Большую часть пути Савушкин сделал ночью на мотоцикле. Затем он спрятал машину в обвалившемся блиндаже на окраине леса и пошел пешком. Ранним утром его остановил дозорный партизанской базы. Савушкин не знал пароля-пропуска, и ему пришлось ждать смены дозорных. Черт возьми! Стоило так торопиться всю ночь, пройти через столько опасностей, чтобы застрять возле своей базы! Попытка заговорить с дозорным ни к чему не привела. Суровый юноша с автоматом на груди в разговор не вступал. Мало того, осведомленность Савушкина о базе вызвала у него подозрение: он приказал ему поднять руки и стать лицом к стволу старой сосны. Пришлось приказ выполнить. Это было уже совсем смешно, если не было бы так трудно стоять, уткнувшись носом в корявую кору сосны, по которой вверх и вниз бегали муравьи.

Наконец пришла смена, и суровый юноша с автоматом повел Савушкина на базу.

— Так вам и надо, господин спекулянт, — смеялся Марков, когда Савушкин рассказал ему о своем утреннем приключении. — Дозорный-то почуял, что имеет дело с дельцом черного рынка.

Савушкин отпорол подкладку на спине своего пиджака, вынул оттуда кусок белой ткани и молча положил его на стол перед Марковым.

— Отчет об израсходованных ценностях? — улыбнулся Марков.

Марков внимательно прочитал и просмотрел все, что было написано и нарисовано на полотне, и поднял веселые глаза на Савушкина.

— Надеюсь, теперь вы иначе смотрите на гнусную деятельность спекулянта?

— Все равно занятие паршивое, — сказал Савушкин.

— Но явно выгодное, — возразил Марков. — Этот вот кусок полотна, знаете, чего стоит? Молчите? Скромность одолевает? Этому вашему лоскутку цены нет, дорогой Савушкин. Спасибо вам за вашу замечательную работу. А с Хорманом, значит, так и не простились?

— Нехорошо, Савушкин, — смеялся Марков, — невежливо. Он же обидеться может. Столько для вас сделал, а вы так по-хамски с ним обошлись.

— Парочку дней отдохните, а затем в поход, — сказал Марков.

В город перебирались Марков, Савушкин, Галя Громова, юный адъютант Маркова Коля и Будницкий с двадцатью своими бойцами. Семеро бойцов было решено оставить на базе как резерв и для ее охраны. С помощью подпольщиков в городе уже подготовлено помещение, где будет базироваться Марков. Будницкий и его группа будут находиться в доме родственников одного из его бойцов. Подпольщики проверили это место и нашли его очень удобным: дом стоял на отшибе, рядом с городским кладбищем, сразу за которым начиналась необозримая равнина, заросшая кустами и прорезанная глубокими балками. Запасная рация, часть имущества и боеприпасы для группы Будницкого были уже переброшены в город. Окончательно уточнялся маршрут перехода. Наиболее трудным и опасным его участком считался самый подход к городу. Товарищ Алексей и его люди считали, что к городу надо выйти через заболоченный лес, но тропки там хорошо знал только один человек — лесник Матвеев, которого вот уже третий день не могли найти. Возле его хаты в лесу дежурили партизанские разведчики, но старик точно сгинул.

Все было готово к переходу. Только Будницкий, как всегда, считал, что он еще не все сказал своему заместителю Кудрявцеву, остающемуся на базе с шестеркой бойцов. Он буквально не отходил от Кудрявцева и докучал ему бесконечными проверочными вопросами.

Потом Будницкий атаковал Ловейко, который входил в эту семерку остающихся.

— Ты не забыл, надеюсь, как мы тебя судили за преступное самовольство?

— Такое не забывается, — мрачно бубнил Ловейко.

— Вот и хорошо. Значит, тебе все ясно? Приказ Кудрявцева — закон. А если приведется приказывать самому, что будешь сначала делать?

— О бойцах, вот о чем. И чтобы лучше выполнить задание. И без потерь.

— Правильно, Ловейко, — радовался Будницкий. — Будешь так поступать, глядишь, мы тебе и вернем высокое партийное звание. Или оно тебе ни к чему?

Ловейко всей своей грузной фигурой повернулся к Будницкому, глаза его недобро блеснули.

— Ладно, ладно, — примирительно сказал Будницкий. — Я же только спрашиваю.

Будницкий снова торопился к Кудрявцеву. Ему вдруг показалось, что тот наверняка забыл, как надо держать связь с партизанами…

Больше всех волновался, ожидая похода в город, Коля. Он знал, что Марков долго не принимал окончательного решения — брать ли его с собой. А тут еще эта история с Галиным портретом. Но он поклялся себе показать всем свою партизанскую выдержку и ни разу ни с кем не заговаривал о походе в город, делал вид, будто ему абсолютно все равно, где быть: он солдат, и ему неважно, где воевать, лишь бы не сидеть сложа руки. Но Марков видел, как волнуется паренек, как он весь напрягается, когда начинается разговор о переходе в город. Решение Маркова взять его с собой Коля встретил тоже, как положено солдату, спокойно, без всяких там переживаний. Когда Марков сказал ему об этом, он стал по стойке «смирно» и сказал:

Вечером пришел посыльный от партизан — лесник Матвеев наконец вернулся. Оказывается, он нашел в лесу раненого сбитого советского летчика и целую неделю устраивал его в безопасное место. Провести группу Маркова через заболоченный лес он согласился.

Группа шла до этого леса две ночи подряд. Последняя дневная стоянка перед заболоченным лесом была в овраге, так густо заросшем орешником, что на дно его почти не пробивался дневной свет. Сюда к вечеру должен был прийти лесник.

Он оказался тщедушным мужичонкой на вид лет пятидесяти. Когда Марков не поверил, что ему за семьдесят, он сказал:

— Я, товарищ начальник, как тот ржавый гвоздь, который еще дед забил, а внуки на том гвозде качели подвешивают.

Быстрый в движениях, острый на язык, он буквально минуты не мог усидеть на месте.

— Нет, нет, Бога гневить не надо, силенки еще имею, — сказал он и, резко поднявшись с корточек, схватился за корявую орешину да так тряхнул ее, что вся она затрепетала, заскрипела своим узловатым стволом. Он засмеялся. — А вот давеча ночью думал, все, каюк. Да вот с этим летчиком, будь он неладен. Свалился на меня, как снег с крыши. Одна нога у него переломлена, а другая — раненая. Ну как его передвигать? Взвалил я его на спину и попер. Решил доставить его к одной бабке в Лиговку, а дотуда, считай, верст восемь да еще с гаком. Эта бабка уже не одного раненого выходила. Вот и понес. Сперва сгоряча почудилось, что вроде и нетяжело. Летчик-то худенький, почти что как пацан. А на третьей-четвертой версте стал он мне, как поп Сергей из Глуховичей, тяжеленный, будто камнями набитый. Но несу, потому что за ночь нужно донести его до этой бабки. — Матвеев отломал ветку, как мальчишка, стеганул ею по кустам. — И не донес. Словно воздуху не стало, будто мне кто нож в левый бок всадил. Хорошо еще, что в лесу это случилось. Вот и лежим мы рядком, как полупокойники: летчик и я. Он мне говорит: «Брось ты меня. Не мучайся». А я его по матери. Я пробую встать — будто нож в боку и боль такая, хоть землю зубами грызи, и воздуху опять же нет. Так мы с ним двое суток и пролежали. Смехота! Зверюшки возле нас бегают, нюхают, игру затевают. Будто мы уже не люди с летчиком. — Он посмеялся, покрутил головой и продолжал: — И вдруг как нож из меня вынули. Встал — ничего, помахал руками — ничего. Вот оказия, будто ничего и не было. Стал я летчика снова прилаживать к себе на спину, но, вижу, не могу. Ослаб, конечно, без двух дней питания… Пришлось его в кустиках припрятать. Дал ему воды, нарвал ему кучку заячьей капусты и пошел подмогу искать. А она, подмога-то, рядом не ходит. Ведь каждого встречного о ней не попросишь. Пришлось сходить за одним учителем, этак верст за пять. Ничего, сходил и все успел. Летчика надежно устроили. Вот оттого, товарищ начальник, я и задержался. Прошу прощения.

— За что же прощать-то? — сказал Марков. — Спасибо надо сказать за такое благородное дело.

— Благородное? — Матвеев помолчал с задумчивым видом, склонив голову набок, потом отшвырнул прутик, опустился на корточки перед Марковым. — Значит, вам в город надобно, товарищ начальник?

— Да. И надо так туда добраться, чтобы никто нас не увидел. Выйдет?

— Ого! — лесник засмеялся. — Сделать так, чтобы все население вокруг стало слепым, это я не сумею. Но провести аккуратно — это можно. — Он медленным взглядом обвел людей Маркова. — Правда, вас многовато, а каждый человек свой шум делает. Но ничего. Значит, так: я сейчас убегу, погляжу, что там, в лесочке моем. А вы будьте готовы. Явлюсь… — Он поднялся и, хватаясь за орешник, резкими рывками подтягивая тело, стал быстро выбираться из оврага.

Марков смотрел ему вслед и думал: «Вот же то главное, чего не учел идиот Гитлер. Он считал наши танки, а считать надо было таких вот людей, как этот лесник».

Марков подозвал к себе Савушкина, который сидел поодаль на камне и о чем-то напряженно думал.

— Ну как, есть какие-нибудь предложения? — спросил у него Марков.

— Пока нет, — угрюмо ответил Савушкин, садясь рядом с Марковым. — Весь вопрос в том, где я смогу с ним встретиться.

— Это верно, — согласился Марков. — Но я полагаю, что расчет нужно строить на том, что встреча произойдет, конечно, не на территории гарнизона «Сатурна».

— А если он оттуда не выходит? — спросил Савушкин.

— Во-первых, это надо еще установить. Во-вторых, может, нам в этом посодействует Рудин?

— Не умею я гадать на гуще, голова у меня не так устроена. — На лице Савушкина было страдание.

— А вы все же погадайте, — сухо сказал Марков. — Допустим, что он выходит за пределы гарнизона. Как вы с ним заговорите?

— Тогда-то легче легкого… Я все думаю, как с ним встретиться… там, в гарнизоне.

— Такой встречи не будет, — повторил Марков. — И ничего легче легкого тоже не будет. Вам, Савушкин, предстоит операция сложная, острая, и вы будете иметь дело с человеком опасным. Еще раз прошу это учесть.

— Слушаюсь… — Савушкин видел, что Марков сердится.

Речь у них шла о встрече со Щукиным. На сближение с ним Марков решил направить Савушкина и теперь всячески старался дать ему понять, в какой напряженной обстановке он будет выполнять это задание. Таинственное исчезновение Андросова не могло не насторожить как руководителей «Сатурна», так и самого Щукина. Если Щукин поверил, что Андросова схватили и казнили подпольщики, он вообще будет бояться каждого встречного на улице и будет избегать выходить за пределы гарнизона. В последнем донесении Рудин сообщал, что все работающие в «Сатурне» русские лишены права знать ежедневный пароль гарнизона. В каждом отдельном случае, когда кто-нибудь хочет выйти за пределы гарнизона, он должен обращаться за разрешением к начальству. Одно из двух: или руководство «Сатурна» поверило в похищение Андросова подпольщиками и хочет обезопасить себя от новых потерь, или тут скрывается другое — усиливается недоверие ко всем русским. Обстановка там сейчас очень сложная, напряженная, и надо, чтобы Савушкин понял это до конца.

На дне оврага был уже вечер, и только когда сквозь густую зелень кустарника вдруг проскальзывал световой блик, это напоминало, что там, наверху, еще день. По времени солнце должно было зайти через полчаса.

По склону оврага, ловко скользя от куста к кусту, спустился лесник Матвеев.

— Вот и я! — весело сказал он. — Полчаса на сборы и пошли.

Очень труден был этот последний переход по заболоченному лесу. Вскоре в группе уже не было ни одного человека, не побывавшего по пояс в воде. Лесник не в счет. Этот быстро и легко шел впереди. Когда кто-нибудь шумно ступал в воду, он, не останавливаясь, оборачивался и спрашивал четким шепотом:

— Плохо видим, — отвечал шедший за ним Марков.

— Ай-яй-яй! — укоризненно говорил лесник и, тихо крякая, шагал дальше. Как он сам видел тропу, было непонятно.

— Не устроим ли привал? — тихо спросил Марков.

— Я знаю, когда надо, — последовал ответ Матвеева на ходу.

Шли еще, может быть, час. Вдруг лесник остановился.

— Станция Посиделки, — весело объявил он и, отойдя на несколько шагов в сторону, сел на пень. — Тут стульев всем хватит — приглядитесь вокруг.

Действительно, все расселись на пнях. Здесь была небольшая сухая полянка, окруженная плотной стеной тихого леса.

— Станцию делаем здесь не по причине наличия стульев, — сказал Матвеев, — а по причине расчета, согласно вашим требованиям. Теперь большая часть дороги позади, и в город вы войдете еще затемно. Тут выбирать надо одно: либо отдыхать, либо идти, как того дело требует. Отставших, к слову спросить, нет?

— Нет, — ответил Будницкий. Он замыкал цепочку.

Так же внезапно, как остановился, лесник вскочил, поддернул брюки и сказал:

Не останавливаясь, шли еще около двух часов. Лес начал заметно редеть и вскоре перешел в кустарник. Поднявшись из неглубокой балочки, лесник остановился и подождал, пока подтянулась вся группа.

— Значит, так, — шепотом сказал он. — Видите вон там дерево? От него до городского кладбища двести шагов. Ясно? А от кладбища уже начинается улица, которая ведет прямо в город. Но лучше идти огородами, правей.

— Там мы дорогу уже знаем, — сказал Марков. — И на кладбище нас должны ждать люди.

— Ну что ж, тогда счастливого пути! — сказал лесник и протянул Маркову жесткую ладонь. — А я назад, до дому.

— Спасибо, — Марков запнулся. Черт! Он даже не удосужился узнать имя лесника. — Спасибо, дорогой товарищ Матвеев.

— Та не, я совсем не дорогой, — засмеялся лесник, уже отходя назад, к лесу. — Я же бесплатный или, сказать так, дешевый, как тот грош, который не сразу найдешь, а без того гроша копейка плачет… — Его легкие шаги быстро затихли в кустах.

Глава 40

Адмирал Канарис прилетел внезапно. Настолько внезапно, что непредупрежденная комендатура задержала его машину при въезде на территорию гарнизона. Зомбах в это время спал в своем особняке после обеда. На месте был только подполковник Мюллер, который и встретил шефа абвера.

Они прошли в кабинет Мюллера. Канарис был в прекрасном настроении, юмористически рассказал, как задержали его часовые у шлагбаума, требовали пароль и не желали знать никаких адмиралов. Слушая его, Мюллер тоже смеялся, но сам в это время лихорадочно пытался найти объяснение столь внезапному появлению Канариса. Не связано ли это с недавним его свиданием в Варшаве с Кальтенбруннером? После гибели адъютанта Мюллер второй раз составлять списки агентуры не стал. Неделю назад он летал в Варшаву и встретился там с грозным Кальтенбруннером. Когда Мюллер рассказал ему, что случилось с его адъютантом и списками, Кальтенбруннер мрачно заметил:

— Не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что это проделка Канариса. Вы недооцениваете ловкость его людей.

— Но я ручаюсь, что Зомбах об этих списках ничего не знал, — сказал Мюллер. — В те дни, когда я их составлял, он болел и вообще не выходил на работу.

Кальтенбруннер посмотрел на Мюллера своими белесыми, вечно слезящимися глазами и промолчал. Договорились действовать иначе. В «Сатурн» раз в неделю будет приезжать специальный курьер от управления имперской безопасности, которому Мюллер будет передавать данные об агентуре за истекшую неделю, и, таким образом, в течение двух-трех месяцев в руках гестапо окажется полная картина заброшенной в советский тыл агентуры.

— В нужный момент мы возьмем все это хозяйство в свои руки и покажем фюреру, что значит активное использование такой силы, — сказал Кальтенбруннер.

Когда они уже прощались, Кальтенбруннер, будто между прочим, сообщил:

— Вы получите нового адъютанта. Очень верный человек, с ним вам будет легче.

Этот новый адъютант, обер-лейтенант Биркнер, не дальше как вчера прибыл и приступил к работе.

Поддерживая сейчас с Канарисом непринужденный и ни к чему не обязывающий разговор, Мюллер пристально наблюдал за собеседником, со страхом продолжая думать о том, не пронюхал ли Канарис о его встрече с Кальтенбруннером. Но нет, адмирал был весел и весьма демократичен. Расспрашивая Мюллера о семье, пожурил за то, что он за год не нашел время съездить хотя бы на пару дней к жене.

— Я, как бы ни был занят, — сказал Канарис, — всегда стремлюсь побывать дома. И это потребность отнюдь не биологическая. Даже часовой отдых в домашних условиях необыкновенно успокаивает и очищает мозг. Вы попробуйте, — рассмеялся Канарис. — Сами убедитесь, что это так. Или вы предпочитаете метод Зомбаха и пытаетесь перетащить дом сюда?

— У него с этим ничего не вышло. На третий день жена заявила ему, что в этой гнусной дыре она жить не желает, и уехала.

В кабинет Мюллера заглянул адъютант Биркнер.

— Разрешите? — обратился Мюллер к Канарису.

— Конечно, дело прежде всего, — Канарис отошел к окну.

Адъютант передал Мюллеру папку с донесениями агентуры, требовавшими оперативного вмешательства.

— Фогель сидит у меня, ждет… — шепнул Биркнер и, опасливо глянув на Канариса, вышел.

— Извините, адмирал, мне нужно прочитать несколько донесений, требующих немедленного ответа.

— Нет, нет, скажите вкратце о самом интересном.

— Вот… Один наш агент уже второй месяц бьет тревогу, будто в Красной Армии произошли какие-то изменения в оформлении документов.

— Другие это подтверждают? — спросил Канарис.

— В том-то и дело, что нет. Боюсь, что агент просто паникует.

— Нет, нет, подполковник, это очень серьезно. Проведите перепроверку, и я у себя дам указание на этот счет. — Канарис посмотрел на часы. — Распорядитесь и пойдемте будить Зомбаха.

Мюллер написал на донесении резолюцию и, вызвав адъютанта, передал ему папку. Когда тот вышел, Канарис, внимательно смотря на Мюллера своими черными маслянистыми глазами, спросил:

— Это ощущение всегда зависит от состояния всей военной обстановки, — осторожно сказал он.

— Тогда сейчас вы должны ход дела ощущать оптимистически? — подхватил Канарис, в упор глядя на Мюллера. Ответа с достаточной быстротой не последовало. Канарис никак не показывал, что он завел сейчас так любимую им словесную игру, в которой он был непревзойденным мастером. — Да, да, именно так… — задумчиво произнес он, так и не дождавшись ответа Мюллера. — Военная обстановка складывается великолепно. Вот когда видишь всю мудрость стратегии фюрера! Наверное, можно было взять Москву и осенью прошлого года, но куда прочнее взять ее так, как считает это фюрер, — теперь. Рывок к Волге дал нам новые огромные пространства, причем богатейшие. Снова подсчет пленных наши штабы ведут при помощи арифмометров. Сталинград мы возьмем в ближайшее время. Это означает, что Москва будет отрезана от юга, и прежде всего от нефти. Затем удар на север вдоль Волги, и Москва отрезается от востока. И тогда она, обескровленная и бесполезная, у нас в крепко застегнутом кармане. Так что, дорогой Мюллер, у нас есть все основания для оптимизма.

— Да, да, — заторопился Мюллер. — Декабрьское ликование господ коммунистов оказалось кратковременным. И, конечно же, когда там, на фронте, дела идут столь хорошо, и своя работа здесь видится и более полезной, и более благополучной.

— Напрасно, — жестко произнес Канарис. Он играл с Мюллером, как кошка с мышью. — Напрасно, подполковник. Наша работа пока недостойна подвига армии нашего фюрера.

— В этом смысле — да, конечно, — поспешно согласился Мюллер.

— А какой же может быть смысл еще? — удивился Канарис.

— И именно в этом смысле наши дела тревожат, — продолжал Канарис. — Если принять образное выражение фельдмаршала Клюге, что Москва — сердце Советов, то действия фюрера на фронте можно считать операцией по обескровливанию большевистского сердца. Но разве не является нашим святым долгом помочь армии и взорвать сердце врага изнутри? Так и только так мы обязаны целиться и в этом плане продумать всю свою деятельность. Например, проблема такая: не пора ли нам объединить наши усилия с усилиями службы безопасности, опереться на ее боевой опыт? А?

Мюллер молчал и чувствовал себя очень плохо; он помнил, как обжегся на этой теме в Смоленске. Неужели Канарис все-таки знает о его встрече с Кальтенбруннером и именно потому заговорил об объединении усилий?

Канарис, прекрасно зная, что ответа собеседника на его вопрос не будет, сказал:

— Распорядитесь, пожалуйста, чтобы разбудили Зомбаха.

Мюллер уже протянул руку к кнопке звонка, но Канарис остановил его.

— Впрочем, не надо. Пусть ваш адъютант проводит меня к нему на квартиру.

— Я сам провожу вас, — сказал Мюллер. — У меня новый адъютант, он еще ничего тут не знает.

— Да, я совсем забыл… — покачал головой Канарис. — У вас же произошло несчастье с прежним адъютантом. Так ничего и не выяснилось? Убийц не нашли?

— Капитан Ноэль, если мне не изменяет память? Я его немножко помню.

— Разрешите проводить вас к полковнику Зомбаху?

— Не стоит, подполковник, я уже и так отнял у вас уйму рабочего времени. — Канарис быстро подошел к окну. — Кажется, вот тот особнячок, где две березки? Я сам, я сам. Вечером мы еще увидимся.

Из глубины кабинета, не приближаясь к окну, Мюллер видел, как Канарис, заложив руки за спину, медленно перешел через улицу и свернул за угол особняка Зомбаха. Мюллер был не на шутку встревожен и злился на себя, что не смог провести достойно этот разговор и, как слепая мышь, то и дело попадался в ловушку.

Предчувствия не обманывали Мюллера: Канарис действительно знал о его встрече с Кальтенбруннером. Именно с этого он и начал свой доверительный разговор с Зомбахом.

— Ваш заместитель, дорогой Пауль, начал активную игру с расчетом сорвать банк на двух столах, — сказал Канарис.

— Я не забываю ваших советов и всегда помню, из какого он гнезда, — флегматично заметил Зомбах.

— Помнить об этом мало. Следует знать, что он делает сейчас. Неделю назад он имел неофициальную встречу с Кальтенбруннером в Варшаве.

— Моя информация всегда точная, Пауль, — усмехнулся Канарис. — Они лезут к нашей агентуре в Москве. И не только в Москве. Кстати, как вел себя Мюллер, когда пришло известие о гибели адъютанта?

— Так я и знал! — Канарис хлопнул себя ладонью по коленке. — Ноэль что-то вез от него в Берлин. На аэродроме в Грюнвальде Ноэля ожидало СД. Более того, мне известно, что происшествие с Ноэлем гестапо неофициально приписывает нам. Из-за всех этих гнусных дел я, собственно, и приехал. Новый адъютант Мюллера Биркнер — верный пес Кальтенбруннера. Вам здесь, Пауль, да и мне тоже нужно молить Бога, чтобы капитан Ноэль оказался просто слепой жертвой партизан. Понимаете? В общем, наша извечная борьба с СД обостряется. Единственное святое событие в ней — конец Гейдриха. Но тут за нас прекрасно сработали чешские партизаны.

— Я слышал, что его убийцы были сброшены в Чехию англичанами? — спросил Зомбах, внимательно следя за адмиралом.

— Это не имеет никакого значения, — небрежно обронил Канарис — Важно, что это сделали не мы. А мы, Пауль, перехитрим их. Я хочу провести через фюрера распоряжение о расширении контакта между нами и СД. Этого добивался Гейдрих, и мы, так сказать, осуществим его заветы. Сейчас для этого самое время.

— Почему? — удивился Зомбах. — Мы с таким трудом нашпиговали своими агентами Москву, и теперь, когда новое наше наступление уже совершенно реально приближает падение Москвы, мы вдруг так трудно созданное нами дело начнем распылять или даже передавать в другие руки? Я этого не понимаю.

— У моего предшественника Николаи, как рассказывают, было любимое изречение: «Спешить нужно только на похороны, потому что возможности увидеть героя событий больше не будет». — Канарис рассмеялся. — А вы, Пауль, торопитесь неизвестно куда. Во-первых, я не собираюсь это сделать завтра, но и не собираюсь откладывать, скажем, на год. Во-вторых, хорошо знающие, что такое война, подвергают сомнению вашу железную уверенность в скором падении Москвы.

— Но мы же вот-вот возьмем Сталинград! И тогда Москва со всех сторон будет отрезана от страны, от резервов, — возразил Зомбах.

Канарис посмотрел на него с задумчивой улыбкой.

— К Сталинграду, Пауль, мы выходим примерно в том же виде, как осенью сорок первого года к Москве, — на четвереньках и с языком на плече. Наши войска предельно измотаны, резервы истощены, коммуникации опять растянуты на многие сотни километров. И вдобавок войска наших доблестных румынских, итальянских и прочих союзников, как выяснилось, не умеют воевать, но зато умеют сдаваться в плен. А что касается русских, то они за этот город собираются драться фанатически. Да, ведь именно через вас мы получили номер газеты русских коммунистов — «Правды». Вы прочитали там статью на первой странице?

— И не собирался… — проворчал Зомбах. — Я не читаю даже статей доктора Геббельса.

— Напрасно, Пауль. Геббельса, впрочем, можно и не читать, но русские — это нечто совсем иное. Я недавно был в Швейцарии и специально полдня просидел с переводчиком и библиотеке. Он читал мне материалы из этой самой «Правды». Очень серьезное дело, Пауль. Мы все-таки не учли каких-то очень важных специфических особенностей диктатуры коммунистов. Ладно, пусть в этом разбираются теоретики государственных устройств. У нас задача своя. Так вот, Пауль, если ваши радужные надежды окажутся реальными, мы флирт с СД затевать не будем. В этом просто не окажется надобности. Но если в Сталинграде повторится Москва, мы будем просто обязаны объединить наши усилия, чтобы достичь большего эффекта. Понимаете?

Канарис смотрел на него и думал: «Ни черта вы, дорогой Пауль, не понимаете. Вы очень хороший работник, но плохой политик. Если бы вы понимали, вы бы поняли, что все, о чем я вам сказал, вызывается совсем иной необходимостью. Все дело в том, что, если мы проиграем битву под Сталинградом, неизвестно, сможем ли мы после этого хоть что-нибудь выиграть в самой России. Война затянется, станет непосильной для Германии, и тогда фюрер не будет так либерален, как после Москвы. И в предвидении этого и только этого тактически выгодным становится объединение наших усилий с ведомством Гиммлера. Тогда и ответственность будет пополам…»

Думая так, Канарис вдруг перехватил напряженный, устремленный на него взгляд Зомбаха. «А может, он все понимает, но не хочет этого показать? — подумал он. — Или не хочет до поры до времени раскрывать свои карты даже передо мной?»

— Как все это будет выглядеть практически? — спросил Зомбах.

— Пока никак. Но вы, например, в разговоре с Мюллером, к слову, эту мою идею сообщите. В вопросительной форме я ему ее уже выложил. Вы можете сказать, что об этом я советовался с вами. Скажите, что вам эта идея нравится.

— Пауль, — укоризненно сказал Канарис, — мы же с вами разведчики, хитрость — наше оружие. Зачем вам нужно, чтобы кто-то интересовался содержимым вашего письменного стола? Это же вопрос микротактики. А главная цель у вас и у меня одна и та же — сделать все для победы рейха. А если в Берлине я тому же Кальтенбруннеру, а вы здесь Мюллеру дадим понять, что их тайная возня не что иное, как попытка ползком пробраться в широко открытую дверь, мы заставим их отказаться от подобной тактики. Они же люди умные. Все ведь так просто: мы не должны мешать друг другу.

— И если обстановка потребует объединить наши усилия, мы это сделаем, — закончил Канарис.

Продумывая позже свой разговор с Зомбахом, Канарис мысленно хвалил себя за то, что не открыл Зомбаху все свои карты: полковник все-таки тонкостей ситуации до конца не понимает и не поймет…

Вечером адмирал провел совещание с ответственными сотрудниками «Сатурна». Остался им доволен. Задача тотального заброса агентуры в зону Москвы решалась неплохо. Он удивился, узнав, какое количество агентов прошло через «Сатурн» за последние месяцы. Его даже взяло сомнение. После совещания он попросил Зомбаха представить ему кого-нибудь, кто в аппарате «Сатурна» занимается отбором агентов.

Зомбах вызвал Рудина, предупредив Канариса, кто он, откуда взялся, и аттестовав его как наиболее толкового работника.

Рудину не сказали, кто хочет с ним разговаривать, но как только он вошел в кабинет и увидел стоявшего у окна невысокого человека с крупной седой головой, сразу узнал, кто это, и весь внутренне мобилизовался. Но ни малейшего страха не испытывал.

— Господин Крамер, хотя вы по крови немец, — Канарис сделал паузу, внимательно глядя на Рудина, — все же, если рассматривать вас диалектически, — адмирал улыбнулся, — вы больше русский. Чему вы улыбаетесь?

— Я невольно вспомнил, — ответил Рудин, — что в моем, блаженной памяти, партизанском отряде мне каждый день напоминали, что я немец, и звали меня Полуфриц.

— Что обидно? — быстро спросил Канарис. — Что полуфриц? А не полный? Или что не полуиван или полный Иван?

— Краткий ответ ничего вам не объяснит, — ответил Рудин. — А углубляться в психологический самоанализ я не считаю возможным, ценя ваше время.

— И все-таки мне крайне интересно, даже важно знать, как устроена ваша душа полунемца из Страны Советов. — Канарис, доброжелательно улыбаясь, смотрел на Рудина своими черными блестящими глазами, но Рудин всем существом своим чувствовал, как серьезен и ответствен для него этот разговор.

Помолчав, Рудин заговорил твердо и с чуть заметной злобинкой в голосе:

— Я примерно догадываюсь, что вас больше всего интересует, и скажу прямо: еще с институтской скамьи я почувствовал, что мне не доверяют оттого, что я немец. После — института я столкнулся с тем, что графа «Национальность» в анкете закрывает передо мной двери к интересовавшей меня работе. Словом, если бы моя советская жизнь не напоминала бы мне так назойливо, что я не русский, вряд ли я сейчас имел бы честь разговаривать с вами.

Канарис, прищурив глаза, на секунду задумался и сказал:

— Ну а когда начинается такое событие, как эта война, — продолжал Рудин, — и когда твое место в этом событии, попросту говоря, ставит тебя перед лицом смерти, если ты хоть немножечко человек, ты не можешь не оказаться перед вопросом: то, за что ты идешь умирать, действительно твое единственное, священное, без чего ты не можешь жить? Когда я оказался перед необходимостью ответить себе на этот вопрос, я не мог ответить на него утвердительно. Станьте на мое место. Меня, как всех, даже не берут в армию — немец. Но меня все же мобилизуют и посылают к партизанам, и опять потому, что я немец и знаю язык. А в партизанском отряде я попадаю в среду людей, которых раздражало во мне все: и то, что я с образованием, и то, что я говорю по-немецки, и, конечно же, то, что я немец. Вы бы послушали, как они произносили эту мою кличку — Полуфриц! Как плевок в лицо. А я-то должен был наравне с ними делить все опасности партизанской жизни.

Рудин помолчал, точно желая справиться с охватившим его возмущением, и потом продолжал:

— Вообще вы должны знать, что русский национализм или шовинизм — это тупая и, я бы сказал, слепая штука. Вот почему я не очень-то верю работающим здесь русским из числа эмиграции. Они сами рассказывают, что, живя в Германии, влачили жалкое существование, пока они вам не понадобились для этой войны. Эта публика даже здесь, получая от Германии высокое жалованье, при случае дает мне почувствовать, что они подлинные русские и, значит, не мне чета. Они же убеждены, что вся эта война ведется только для того, чтобы вернуть им в России то, что у них отняла революция. Вот почему, когда я из пленных отбираю кандидатов для агентурной работы в советском тылу, я больше доверяю не русским, а людям из различных национальных меньшинств, которые пережили похожее на то, что пережил я сам.

Канарис слушал Рудина с огромным интересом. Ему было интересно говорить с этим умным и красивым молодым человеком, он хотел с ним говорить, а такую потребность он испытывал редко.

— Как вы расцениваете нашу работу в зоне Москвы? — спросил Канарис.

Рудин взглянул на сидевшего в стороне Зомбаха. Канарис рассмеялся:

— Не бойтесь, Крамер, не бойтесь, говорите то, что думаете. Мы, немцы, не меньше коммунистов любим эту, как это у них называется, да, самокритику.

— Я еще не могу считать себя специалистом по разведке. Но мне кажется, что мы сейчас действуем излишне торопливо. Те пленные, которых я отбираю, в общем, хорошее сырье, но только сырье. В школе их обучают месяц, самое большее — два и забрасывают. Я знаю, агент хочет сделать дело, но я далеко не уверен, сделает ли. Вопрос тут в умении — только в этом.

— Я думал вот о чем, — с готовностью ответил Рудин. — Что, если, не свертывая тотального заброса, выделять для более тщательного обучения наиболее надежных и способных? Чтобы в россыпи средней агентуры у нас систематически появлялись особые ударные точки. С перспективой передачи нескольких средних агентов в подчинение такой ударной точке. У нас ведь вообще очень слабо поставлен контроль за работой агентуры. Старший лейтенант Фогель жаловался мне, что в его ведении теперь так много агентов, что он не успевает систематически следить за их деятельностью. А в этих условиях агенту можно или вовсе бездействовать, или заниматься высасыванием информации из собственного пальца. Я бы, например, провел выборочную проверку и тщательнейший анализ деятельности, скажем, двух десятков агентов.

— Вы имеете в виду инспекцию на месте? — спросил Канарис.

— Совершенно необязательно, — ответил Рудин. — Это, конечно, тоже делать необходимо, но сейчас я имел в виду просто серьезный анализ всех донесений агента, анализ, проведенный здесь.

— По-моему, этот совет господина Крамера дельный.

— Мюллер тоже говорил об этом, — сказал Зомбах.

— Да, я несколько раз предлагал ему это, — подхватил Рудин и заметил, как при этом Зомбах и Канарис выразительно переглянулись.

Рудин подумал, что разговор с Канарисом идет хорошо, и немного расслабил нервы. И именно в это мгновение он едва не вздрогнул, наткнувшись на взгляд адмирала — напряженный, подозрительный, злой. Перед ним был совершенно другой Канарис.

— А теперь, господин Крамер, — даже голос у него стал другим: жестким и более высоким, — потрудитесь абсолютно точно и кратко ответить на мой вопрос… — Канарис сделал паузу и спросил: — Что из того, что вы рассказали о себе, правда и что ложь?

— Из того, что я рассказал сейчас вам? — выигрывая время, как только сумел спокойно, спросил Рудин.

— Нет, нет, — торопливо, напористо, точно подхлестывая Рудина, сказал Канарис. — Это касается всего, что вы наговорили о себе по эту сторону фронта и писали в документах. Ну-ну!

— Припомните, Крамер. И я должен прямо предупредить вас, что от вашего ответа зависит вся ваша судьба. Понимаете?

Рудин с рассеянным видом кивнул головой. Мысль его в это время работала молниеносно: «Что все это могло значить? Неужели обнаружен какой-то просчет в моей версии? Может, я сам допустил ошибку и в каком-нибудь эпизоде версии появилось разночтение?..» Нет, это исключалось. Во всем, что касалось версии, он всегда был предельно внимателен и осторожен. Рудин поднял взгляд на Канариса и в выражении его лица уловил какой-то еле приметный и мгновенный знак усталости, точно ему трудно было находиться в этом напряженном состоянии и он торопился сбросить с лица маску «второго Канариса».

«Ясно! Все это разыгрывается им для того, чтобы поймать меня», — подумал Рудин и совершенно спокойно, глядя в глаза Канарису, сказал:

— Все, что я писал и говорил по эту сторону фронта, правда и только правда.

Рудин встал, поклонился Канарису, потом Зомбаху и вышел из кабинета.

— Ну как? — спросил Зомбах с чуть заметной улыбкой.

Канарис встал, подошел к окну и, смотря в него, ответил:

— Я считаю его весьма перспективным работником, — не без самодовольства сказал Зомбах.

— Скажем, тот русский, которого я прислал вам в начале кампании… Андросов, кажется…

— Его у нас уже нет, — не сразу ответил Зомбах.

— Сначала он исчез, а потом мы узнали, что его ликвидировали коммунисты.

Канарис резко повернулся от окна и быстро, встревоженно спросил:

— В то же время, когда погиб адъютант Мюллера.

— И это случилось буквально в один день с гибелью Ноэля?

— Что значит «несколько», что значит «я думаю»? А точно?

— Схватили его точно в тот же день. А когда казнили, неизвестно. Труп был найден спустя неделю, а то и десять дней.

— Да. Абсолютно точно установлено, что это труп Андросова. Следствие вело гестапо. Есть документация. — Зомбах отвечал уверенно, убежденно, так как имел на этот счет официальные данные из гестапо. Он не мог знать, что эти данные явились результатом сложной и смелой работы Кравцова.

— Так… — Канарис замолчал, смотря прямо перед собой напряженным, сосредоточенным взглядом. — Мне очень не нравится эта история, — произнес он задумчиво. — Почему я о ней ничего не знал?

— Довольно ординарное происшествие. Красные все время охотятся за своими изменниками, — устало сказал Зомбах.

— Он не был зачем-нибудь нужен Мюллеру или, может быть, наоборот, он мешал ему?

— Ни то и ни другое. Мюллер считал его хорошим, надежным работником. Предпочитал его вот этому Крамеру.

Да, Канарису очень не понравилась эта история. И хотя, судя по всему, ничего особенно тревожного в ней не было и, очевидно, красные действительно разделались с тем человеком, случай, как говорится, не первый и не последний, а все же от каких-то безотчетных подозрений Канарис освободиться не мог.

— Я хотел бы посмотреть материалы гестапо по этому случаю… — сказал он.

— Хорошо. К утру они будут у вас, — недовольно отозвался Зомбах.

Канарис ночевал у Зомбаха. После ужина они прослушали по радио из Берлина последнюю фронтовую сводку и обзор новостей за день. Сводка была сугубо оптимистическая. Почти вся она была посвящена прорыву к Волге. Захвачено огромное количество пленных и вооружения. Танковые колонны и моторизованные части стремительно вонзаются в разрушенную оборону русских и ведут бои на уничтожение окруженных группировок вражеских войск.

— Интересно, как все это близко к действительности? — тихо спросил Зомбах.

— Думаю, что очень близко, — ответил Канарис. — У Геббельса есть стандартный прием: если на фронте плохо — сводка короткая и туманная. Но обязательно фигурирует какой-нибудь фельдфебель, совершивший сногсшибательный подвиг. Нет, нет, это наступление к Волге до сих пор действительно выглядит успешным. — Канарис поднял руку и пригнулся к радиоприемнику.

В обзоре печати передавалось заявление Черчилля по поводу событий на русском фронте. Британский премьер сказал, что он всей душой с русскими союзниками, ведущими тяжелые сражения.

«Русские предпочли бы иметь сейчас не душу Черчилля, а нечто более существенное», — съязвило берлинское радио.

— Но все же караваны из Англии в Россию, я слышал, прорываются, — заметил Зомбах.

— С огромными потерями. С такими потерями, когда эти караваны уже несущественны для хода войны; более того, это отрезвляет англичан, и они смотрят на эти усилия своего правительства весьма критически. У нас есть сведения, что последнее время Черчилль искусственно задерживает отправку каждого каравана. Быть с русскими всей душой, но никак иначе — это, конечно, его мечта. Я убежден, если мы возьмем Сталинград и двинемся на Москву, эта хитрая лиса наглухо уйдет в нору.

— Тут дело сложней. Эти загребалы хотели бы приобрести русский рынок, а заодно английские колонии, и Кремль на этот счет делает им авансы. Тут-то и имеется трещина между Америкой и Англией. Черчилль прекрасно понимает, что без Америки он — голый король. И если Москва зашатается, лиса, поджав хвост, бросится к ним. Вот посмотрите.

— Мне вообще кажется, что этот тройственный союз противоестествен и уже потому непрочен.

— Все это, Пауль, не так просто. Идет колоссальная игра, противники еще не выбросили все козыри на стол, и нам надо быть начеку. А мы-то поставили в этой игре все. — Канарис улыбнулся. — И потому самое лучшее для нас с вами — лечь спать с надеждой и верой в нашего солдата. От этого сейчас зависит все. Я лично в него верю.

Глава 41

Городским жильем Маркова стал глубокий подвал старого каменного лабаза. В первые дни войны он был разбит прямым попаданием фугаски. Марков мог благодарить подпольщиков за это удивительно подходящее убежище для его городской базы.

В конце прошлого века этот лабаз на окраине города выстроил купец-мучник Синюшин. До сих пор глухой переулок, в самом конце которого стоял лабаз, именовался Синюшиным, а небольшая открытая площадка перед ним называлась Мучным рынком, хотя со времени революции на этом рынке не было продано или куплено ни одного фунта муки. Купец Синюшин построил свой склад по всем требованиям крепостного сооружения — его кирпичные стены были метровой толщины. Фугаска взорвалась внутри склада. Какой она была мощности, неизвестно, но последствиями взрыва было только то, что две противоположные стены оказались как бы сдвинутыми с цоколя фундамента и обрушились, образовав живописный кирпичный курган, по бокам которого возвышались две уцелевшие стены с узкими окнами-бойницами. Однако подвал от взрыва нисколько не пострадал. Для чего купец Синюшин сооружал этот подвал, было непонятно. Складом муки он быть не мог, потому что по длинному и узкому подземному ходу протащить в подвал мешок с мукой стоило бы огромного труда. Обложенный кирпичами, этот яйцеобразный в разрезе ход был чуть больше метра в высоту, а в ширину и того меньше. Человек среднего роста передвигался по нему, согнувшись и цепляясь за стенки. Из подвала можно было выбраться наружу и по другому ходу, который выводил вас на крутой склон оврага, заросший крапивой и бурьяном. В последние годы овраг был местом городской мусорной свалки, и этот второй выход из подземелья подпольщики обнаружили, только забравшись в подвал. Теперь выход был расчищен и искусно замаскирован. Сам подвал представлял собой тесное помещение с низким сводчатым потолком. Марков мог стоять выпрямившись только в центре подвала. Словом, не понять, для чего купец Синюшин выстроил это подземное сооружение с двумя ходами. Осмотрев его, Марков, смеясь, сказал:

— Остается предположить, что купец знал, что будет эта война и нам понадобится именно такое помещение…

Вот здесь и поселились Марков, Савушкин, Галя Громова, Коля и четверо бойцов Будницкого, несших охрану базы.

В обязанности Коли, кроме помощи Гале, входили все хозяйственные работы, и он истово выполнял их. В помещении всегда были идеальная чистота и порядок. Кроме того, он должен был встречать и провожать всех приходящих на базу. После сигнала внешней охраны о прибытии ожидаемого человека Коля отправлялся на поверхность. Не так-то просто отыскать в развалинах начало входа в подземелье, нелегким делом было и передвижение по узкому спиральному лазу.

Сегодня Марков ждал Добрынина. Коля уже ушел ему навстречу. Галя в своем закутке вслушивалась в эфир, ожидая связи с Москвой. Марков думал о делах Добрынина, и спокойствия не было у него на душе. Конечно, у Добрынина работа сложилась неудачно. Больше месяца он без всякого дела просидел в деревне, ожидая, пока Рудин подключит его к себе в качестве агента «Сатурна». Потом несколько месяцев у него была, в общем, пассивная роль передатчика донесений из партизанского отряда. Наконец он попал в город, подключился к Кравцову в операцию с молодежью, начал работать активно, смело, но тут же последовал приказ срочно свернуть операцию. И снова сложное, рискованное дело было поручено Кравцову, а Добрынину было приказано начисто выйти из игры, получше врасти в город и… снова ждать какого-то неизвестного своего дела. Словом, обдумывая сейчас положение, в которое попал Добрынин, Марков не мог не учитывать внутреннее его состояние. Добрынин был крайне подавлен всей своей предыдущей деятельностью.

Добрынин сам стал искать полезные знакомства, считая, что это и есть выполнение указания Маркова — получше освоиться в городе. И однажды он познакомился с человеком, который спекулировал в городе медикаментами. Он оказался фельдшером санитарной службы при одном из штабов бандитской власовской армии, который находился в пяти километрах от города, в поселке сожженного в первые дни войны кожевенного завода. Когда Добрынин узнал, где работает его новый знакомый, он на свой страх и риск решил немедленно воспользоваться этим знакомством, чтобы проникнуть к власовцам. Он выдал себя за бывшего лейтенанта артиллерии Красной Армии Сорокина, якобы уничтожившего в окружении все свои документы. Сделать это ему было нетрудно, потому что он действительную служил в артиллерийских войсках.

Иван Фоломин — так звали фельдшера — познакомил Добрынина с нужными людьми. В поселке кожевенного завода, кроме офицерского госпиталя власовцев, находился интендантский штаб, занимавшийся снабжением власовских частей артиллерийскими снарядами, оружием и обмундированием. Штаб, видимо, испытывал острую нужду в грамотных артиллерийских офицерах, и Добрынина, что называется, с ходу, на веру зачислили в группу артснабжения и присвоили ему звание старшего лейтенанта. Вопрос о должности и звании в первом же разговоре с Добрыниным мгновенно решил серый с перепоя и тоже наверняка липовый полковник Полухин.

— Был, говоришь, лейтенантом? — спросил он. — Будешь у нас старшим. Про снаряды что-нибудь знаешь? Вот и хорошо. А то ведь какая штука у нас получается. Снаряды у нас всякие: и от Советов, и от немцев. Какие к каким пушкам — знать надо. И нам все время шею мылят, что мы не то засылаем. Будешь за этим глядеть…

Добрынин поначалу подумал, что попал в главный интендантский штаб власовцев, но вскоре выяснилось, что таких штабов несколько, они рассыпаны по оккупированной территории и занимаются сбором брошенного оружия и боеприпасов, создавая временные базы для их хранения. Кроме того, они вербовали людей во власовскую армию. А все главные власовские штабы находились километрах в семидесяти западнее. Добрынин решил: лиха беда начало, потом он проникнет и в главный штаб; во всяком случае, отсюда перебраться будет легче. Главное же — он был уверен, что цель им найдена немаловажная…

Для полковника Полухина Добрынин оказался находкой. В лице Добрынина они приобрели работягу, который быстро навел порядок в артиллерийском складе. В штабе царила разгульная махновщина: беспробудное пьянство, драки со стрельбой были повседневным явлением. Вскоре нелегким делом для Добрынина стало уклоняться от участия в попойках. Все же ему удалось заставить Полухина поверить, что у него язва желудка и ему нельзя пить, а особенно закусывать всякой всячиной. Однако присутствовать на пьянках ему приходилось. За трезвое поведение ему дали кличку Святоша.

Меж тем время шло, и Добрынин начинал понимать, что он снова увяз в неинтересном и бесперспективном месте. О переходе в главный штаб нечего было и думать. Полухин сказал, причем абсолютно серьезно: «От меня ты можешь уйти только в могилу…» В это время Добрынин ни с кем из группы Маркова связи еще не имел, ему строго было приказано ждать, пока к нему не придет на связь Бабакин или Кравцов.

Несколько позже Добрынин все же решил уйти, взорвав перед этим склад артиллерийских снарядов. Но когда все для взрыва было приготовлено, произошли события, которые все изменили…

Однажды вечером в поселок примчались две легковые машины с начальством из главного власовского штаба. Вечер был субботний, или, как Полухин назвал его, отгульный. Вся его шайка находилась в невменяемом состоянии. Гулянка шла прямо в штабе. Ничего не соображавший и тоже пьяный часовой у входа задержал приехавших, а когда те на него прикрикнули, он защелкал затвором. Часового тут же пристрелили. В пьяном гуле Добрынин услышал выстрел. «Партизаны!» — мелькнула у него мысль, и он незаметно отошел от стола.

Дверь распахнулась, и в комнату вошли шесть власовских офицеров во главе с генералом. У всех в руках были пистолеты. Пьяные полухинцы таращили на них мутные глаза.

— Но-но! — послышался хриплый голос Полухина. Опрокидывая посуду, он поднялся из-за стола и, шатаясь, пошел на генерала, пытаясь в это время вынуть из кармана пистолет, который за что-то зацепился.

Глухо хлопнул выстрел, и Полухин рухнул ничком к ногам генерала.

— Пулька! — испуганно и в то же время восхищенно произнес кто-то из пьяных, и тотчас все они, точно их вихрем выдуло из-за стола, выстроились вдоль стены. Добрынин оставался стоять в стороне и с любопытством рассматривал генерала, о котором он много слышал. Это был один из сподвижников изменника Власова. Говорили, что до войны он работал заведующим сельской чайной и никакого военного звания, конечно, не имел. Теперь официально он именовался генералом по особым делам. Он единолично вершил суд и расправу над советскими людьми и провинившимися власовцами. Генерал имел прозвище Пулька за то, что был осатанелым картежником и обожал разыгрывать пульку. И еще за то, что когда к нему в кабинет попадал провинившийся, генерал обычно начинал допрос неизменной фразой: «Ну что, хотел со мной в пульку сыграть?» И поскольку очень часто такой допрос заканчивался тем, что провинившегося вытаскивали из кабинета с простреленной головой, прозвище Пулька имело еще и этот смысл.

— Убрать! — Пулька махнул пистолетом над лежавшим у его ног Полухиным. Один из офицеров схватил Полухина за ноги и вытащил из комнаты.

Небольшого роста, с маленькой головой, прилепленной прямо на широченные плечи, Пулька стоял, широко расставив ноги-тумбы в коротеньких надраенных сапогах, и медленно оглядывал комнату. Стоявшие за его спиной офицеры не сводили настороженных глаз с замерших у стены полухинских собутыльников.

— А ты что там в одиночку тоскуешь? — спросил он.

Добрынин сделал шаг вперед, щелкнул каблуками, вытянулся в струнку.

— А ну становись-ка вместе с ними, — генерал пистолетом показал на полухинских собутыльников.

Добрынин выполнил этот приказ. Пулька поставил табурет перед шеренгой полухинцев, сел на него, как на лошадь, широко расставив свои короткие ноги, и пистолетом, как пальцем, поманил к себе заместителя Полухина. Тот сделал шаг вперед.

— Ну, господин майор доблестной русской освободительной армии, как ты себя чувствуешь?

Хлопнул выстрел. Майор сел на пол и завалился набок.

Добрынин одним ухом слышал, что несколько дней назад полухинцы на каком-то полустанке захватили вагон с ценными вещами, и еще несколько минут назад, во время пьянства, они похвалялись этим своим завоеванием. Очевидно, Пулька интересовался именно этим добром.

— Поделен поровну, — отрапортовал полухинец.

— Солдат, сопровождавший вагон, говорил вам, что добро принадлежит немецкому генералу?

— Взять его и всех остальных. Разыскать все до нитки.

— Выходи по одному! — приказал кто-то из офицеров.

— Можно обратиться? — Добрынин старался преданно смотреть в глаза генералу.

— Я абсолютно не знаю, о чем идет речь. Я служу тут недавно.

Генерал Пулька ткнул пистолетом в того полухинца, который сознался в дележе добра.

— Верно, он ничего не знает. Он у нас новенький и вообще он Святоша.

— Хорошо. Останься, Святоша. — Пулька пистолетом показал Добрынину на дальний угол комнаты. — Сядь там и жди.

В это время в дверях появился ничего не знающий фельдшер Фоломин. В руках у него была канистра со спиртом, за которой его послали некоторое время назад полухинцы. Его появление всех развеселило. Отобрали у него канистру, а самого фельдшера увели вместе с остальными.

— А ну, посмотрим, что тут пьют эти мародеры.

Офицер, оставшийся в комнате, налил из канистры спирта в кружку, глотнул из нее и крякнул.

— Чистый аптекарский, — доложил он с восторгом в глазах.

Пулька медленными глотками выпил половину кружки и закусил куском сала. Потом повернулся к Добрынину.

— Так точно! — Добрынин вскочил и вытянулся.

— Заставляют, вот и сидел. У меня язва желудка.

— А-а-а! Так это про тебя, значит, я слышал. Ну молодец, а то они тут не могли отличить дрова от снарядов. Артиллерист?

— А как же тебе орудие доверили да еще тяжелое?

— За знания, наверное, — улыбнулся Добрынин. — Я ведь на гражданке индустриальный техникум кончил.

— Сибиряк, значит. Это хорошо. Сибиряки — деловой народ. Ну а к нам как пришел? За куском хлеба, за китель или как?

— Не без того, конечно, но главное — я хочу участвовать в вашей борьбе…

— Так… — соображал что-то генерал. — А ты случайно типографское дело не знаешь?

— Сейчас не знаю, а пригожусь — освою. Все же одно — техника.

— Лады. Сейчас ты иди, а утром явись ко мне, будет деловой разговор.

Утром выяснилось, что штаб, в котором служил Добрынин, ликвидирован. Сюда, в поселок, перебирается издательский отдел главного штаба. Пулька приказал Добрынину подыскать помещение для типографии и, кроме того, сделал его своим осведомителем.

— За теми, кто сюда приедет, — сказал он, — нужен глаз да глаз. Вот ты глазом и будешь. Если явится к тебе человек и скажет: «Привет от Пульки», значит, этот человек мой, и ты ему докладывай, как тут, кто и что. Понял?

Вскоре приехали новые хозяева поселка. Работники издательского отдела одобрили подобранное Добрыниным помещение, но сам он им не был нужен, и он остался без конкретной работы. Но поскольку генерал распорядился, его зачислили на довольствие при издательском отделе. Добрынин болтался без дела. Это было и хорошо, и плохо. Он был волен распоряжаться своим временем, как хотел, но зато был отдален от всего, что его могло интересовать.

В это время Добрынин довольно близко сошелся с начальником госпиталя Курасовым. Это был умный человек лет пятидесяти. Он обладал на редкость непостоянным характером. То был безмятежно веселым и ни о чем серьезном не желал ни говорить, ни думать, а то вдруг впадал в угрюмую хандру и тогда на чем свет стоит клял свою судьбу. Иногда он начинал пить, пил много, но совершенно не пьянел, только становился неудержимо злым. В такие дни работники госпиталя старались не попадаться ему на глаза. К медицине он никакого отношения не имел и был таким же полковником, как покойный Полухин, а до назначения в госпиталь работал в главном власовском штабе. Там, видно, у него что-то случилось. В состоянии мрачного запоя он однажды сказал Добрынину: «Не подошел Курасов в главную собачью упряжку, ликом не вышел». А как-то, будучи в хорошем настроении, заметил: «Люди, Сорокин, как клапаны на баяне, надо точно знать, на какой нажимать. Я нажал не на тот клапан, и вышла не музыка, а бе-е… Судя по тому, что Курасов рассказывал о Власове и его приближенных, он занимал там, в главном штабе, какой-то высокий пост, но все попытки Добрынина узнать, кем он был и что с ним там произошло, ни к чему не приводили. Он явно не хотел об этом говорить. Так же упорно избегал он и разговора о жизни до войны. Добрынин узнал только, что последние предвоенные годы Курасов прожил на Дальнем Севере. К Добрынину внешне он относился хорошо. Устроил его жить при своем госпитале, говорил с ним довольно откровенно, но иногда Добрынин ловил на себе какой-то странный его взгляд, будто тот напряженно и подозрительно присматривался к нему.

Недели две назад Курасов находился после запоя в тяжкой депрессии. Добрынин сидел вместе с ним у него дома, и они играли в шахматы. Курасов выигрывал.

— Не сдамся, не сдамся, — автоматически повторял Добрынин, лениво подыскивая выход из ловушки.

— К черту! — Курасов смахнул фигуры с доски, выпрямился и заходил по комнате.

Добрынин подумал, что Курасова разозлило его упорство, и уже хотел признать свое поражение, но в это время Курасов снова сел за стол и, глядя ему в глаза, тихо спросил напряженно дрожащим голосом:

— Долго мы еще будем барахтаться в этой грязи, как моржи в шуге?

— Обо всем этом… — Курасов сделал широкий жест рукой. — Освободительная армия! Тьфу! Банда, а не армия. Пьяницы, бабники, уголовники — мусор со всей России. Я не могу больше. Не могу! Хватит!

Добрынин молчал. В эту минуту он пытался выяснить, что в его поведении могло дать Курасову основание решиться на такое опасное признание.

— Что значит «нравится», «не нравится»? — пожал плечами Добрынин. — Во время войны люди работу не выбирают. Важно жить и работать честно, и никакая грязь к тебе не пристанет.

— Что ты, парень, мелешь? — презрительно усмехнулся Курасов. — Работать, работать… На кого работать? Вот где закавыка. А на бандитов работай хоть распрочестно, все равно сам ты бандит. Что, нет? Я бандитов лечу, чтобы они снова занимались бандитизмом. А ты ремонтируешь машины, на которых они сочиняют свои бандитские листовки. Выходит, руки в грязи как у меня, так и у тебя.

— Благо не в крови, — тихо произнес Добрынин, и Курасов сразу оживился.

— Говоришь, не в крови, да? — говорил он. — С твоей помощью печаталась памятка для бандитов с призывом: убивай, не зная пощады? Печаталась? А что это такое? Не кровь?

— Не пойму я что-то, чего вы хотите, — недовольно сказал Добрынин.

— Чего, чего… — Курасов, казалось, сразу успокоился и долго молчал. — Ты думаешь, обо всем этом не думают даже в их главном штабе? Еще как думают! Я там дружу с одним, он при самом Власове состоит. Мы с ним не раз про это говорили. Однажды он прямо сказал мне: «Если бы иметь какую-нибудь зацепку, чтобы жизнь нам сохранили, я бы к своим завтра убежал». Вот оно, брат. А ты не поймешь, чего я хочу. Чукча ты, что ли?..

Дня через три Курасов, когда они с удочками сидели на берегу реки, снова вернулся к начатому тогда разговору.

— На твоем бы месте, — сказал Курасов, — я, пока не завяз тут по шею, дал бы деру к своим, не думая. А с тобой вместе и я бы чесанул. Авось бы не повесили. Поджег бы я или взорвал к чертям собачьим госпиталь с бандитами, для актива, так сказать, если там судить будут…

Добрынин молчал. Солнце багровым шаром скатывалось к горизонту. Тихая речка была синяя в тени и розовая на открытых местах. В кустарнике тревожно перекликались птицы. Была пора, когда птичьи выводки покидают гнезда и копошатся в кустах с утра до вечера под тревожный писк своих родителей. Все вокруг было напоено покоем и безмятежностью. Но Добрынину было не до покоя. Ему нужно было принимать ответственнейшее решение, как дальше держаться с Курасовым. Мысль о том, что все эти разговоры он затевает с провокационной целью, не выходила у него из головы. Но, с другой стороны, простая логика говорила, что Курасов не может не понимать, как он рискует, заводя такие разговоры. Стоит Добрынину слово сказать тому же начальнику издательского отдела, не говоря уже о Пульке, и от Курасова останется мокрое место. Пулька не знает пощады к «переметным», как именовали власовцы тех, кто хотел от них уйти.

На этот раз Добрынин снова проявил осторожность и не поддержал начатого Курасовым разговора. Промолчал и заговорил о другом. Но Курасов в ответ на это тяжело вздохнул и сказал:

— Боишься, парень. Ну что ж, дело, как говорится, твое.

В эти дни Добрынин впервые получил возможность побывать в городе. Кравцова он увидеть не смог и, нарушив инструкцию, пошел на рынок к Бабакину и все ему рассказал. Бабакин сообщил о его делах Маркову, и тот приказал Кравцову немедленно установить связь с Добрыниным и помочь ему разобраться в ситуации. Кравцов в это время уже занимался работой с секретной агентурой гестапо из местного населения. Зная о том, что гестапо интересуется всем, что делается в стане власовцев, Кравцов доложил своему непосредственному начальнику, что он имеет возможность завербовать агентом надежного человека, работающего в издательском отделе власовского штаба. Идея была одобрена, и Кравцов получил наконец возможность съездить в поселок кожевенного завода и увидеть там Добрынина.

После этого Кравцов дважды побывал в поселке и пытался помочь Добрынину разобраться в обстановке. Принадлежность к гестапо позволила ему проникнуть в госпиталь и познакомиться с Курасовым. Кравцову он не понравился. Курасов говорил с ним цинично: «Мы с вами на одного хозяина работать нанялись». По поводу обстановки здесь, в немецком тылу, он говорил так, как мог говорить только законченный предатель с другим таким же законченным предателем: «Или вы там, в гестапо, перестреляете всех, кто в тайгу глядит, или спокойной жизни у нас с вами не будет».

В следующий приезд Кравцов решил сделать еще один проверочный шаг. Он предложил Курасову стать агентом гестапо. Курасов наотрез отказался.

— Ищи кого другого, кому делать нечего, — сказал он. — А у меня на шее госпиталь, и на раненых писать доносы вроде ни к чему…

Кравцов попробовал нажать на него, напомнил ему предыдущий разговор о тех, кто в тайгу глядит, и сказал:

— Хватит агитировать, а то сейчас же позвоню в главный штаб, доложу, что вы тут шуруете и, видать, нам не верите. Генерал Власов страсть как не любит это! Он до самого Гиммлера, если надо, достучится. Так что давай, друг, отсюда, с чем пришел…

Теперь путь к дальнейшей разведке личности Курасова Кравцову был отрезан, и реально помочь Добрынину разобраться в этом человеке он не мог.

В тот же вечер, когда Курасов выставил Кравцова, он рассказал об этом Добрынину.

— У меня, брат, сегодня гость был интересный, — усмехаясь, рассказывал Курасов. — Является тип из гестапо. Русский. Настырный такой. Дня три назад он приезжал первый раз, но тогда интересного разговора у нас не вышло. А сегодня он явился снова и предложил мне стать их сексотом.

— Да ты что, сегодня родился, что ли? Сексот — это секретный сотрудник. Только этого мне не хватало — взять на свою совесть еще и дела гестапо! Что я, эскимос? Мне во как хватит того, что я уже имею. А ты бы пошел?

— А ты подумай, подумай. Могу сосватать в два счета. Для начала настучишь на меня: дескать, так и так, Курасов лыжи натирает, бежать хочет. Благодарность получишь. Я ведь все же как-никак хоть и липовый, а полковник, не хрен собачий. Ладно, не лезь в бутылку, я шучу, сам понимаешь.

Но Добрынин решил разыграть серьезную обиду. Молча встал, ушел в свою комнату и лег в постель.

Спустя минут десять Курасов постучал в дверь и, не ожидая ответа, вошел в комнату Добрынина.

— Пришел извиниться. Знаю, что говорил не дело, прости. Ладно? Давай выпьем… — Он ловко, как фокусник, выхватил из кармана бутылку и, раньше чем Добрынин успел слово сказать, налил водку в стоявшие на столе стакан и чашку. — Давай мириться. В самом деле я свинья. Ты для меня единственный человек, перед которым я душу оголяю без страха, а я на тебя кинулся. Извини, брат. Может быть, в первый раз с детских лет я прощения прошу. Мир?

— Не хочешь — не пей. А я выпью. У меня, кажись, начинается мое северное сияние… — Он без передышки выпил стакан, а за ним — чашку. — Да, началось мое запойное горе. — Он выпил остаток водки, вздохнул. — В запое есть своя хорошая сторона: на душе покойнее. Только вот злость, как рога у молодого оленя, прет наружу, черт бы ее побрал! Я и так недобрый, а тут лучше мне не попадайся, все меня злит. И ты злишь, что не доверяешь мне и корчишь из себя неизвестно кого. Ну кто ты, скажи, пожалуйста? Идейный власовец? Держи шире! Знаешь, кто ты? Ты выжидалыцик, нос по ветру держишь. Чуть что, ты лево руля и в кусты.

— Я вижу, вы пришли не извиняться, а снова оскорблять меня, — со злостью сказал Добрынин. — Прошу вас, идите к себе. Я хочу спать.

— Не пойду. Я тебе кое-что сказать должен, а потом уйду. Помнишь тот наш разговор? Так вот, не прозевай, парень, то, что дается нам один раз. Жизнь говорю, не прозевай. Ты, я и тот человек при Власове, о котором я тебе рассказывал, делаем тут фейерверк, берем с собой всякие документы и айда в сторону дома. И не забудь, что тот человек при Власове может заиметь документы золотые. Решай. Я немного подожду. А нет, так оставайся тут дураком и жди своей виселицы. А теперь я пойду к себе и добавлю северного сияния.

Курасов тяжело поднялся, ударом ноги распахнул дверь и ушел.

Добрынин встал, закрыл дверь, погасил свет, но больше в постель не ложился, сел к окну и принялся в который раз обдумывать ситуацию. Курасов делает свое предложение всерьез. И теперь память подсказывала Добрынину все больше подтверждающих доказательств, что Курасов не провокатор. Добрынин знал, что всякая тенденциозность тем и опасна, что она всегда по-своему, то есть тенденциозно, отбирает и доказательства своей правоты. Добрынин знал это, но уже не был волен приказать уму оставаться настороженно-объективным. Да и слишком мало было у него конкретных и ясных данных, говорящих о том, что Курасов ловит его. В эту минуту раздумья он словно забыл, что о самом Курасове он почти ничего не знает.

На другой день Добрынин передал донесение Кравцову…

А вот Марков, ожидавший сейчас Добрынина, не разделял его уверенности в Курасове, и главное, что вызывало у него беспокойство, — это как раз то, что Добрынин совершенно ничего не знал о личности Курасова. По просьбе Маркова Москва провела тщательнейший розыск, в частности на Дальнем Севере, но никаких следов пребывания там Курасова не было обнаружено. Комиссар госбезопасности Старков высказал соображение, что Курасов мог находиться на Севере в заключении и что именно оттуда и идут, все «северные» словечки в его лексиконе. Но тогда Добрынин должен быть вдвойне осторожнее…

Добрынин пришел около полуночи. Давно не видевший его Марков удивился, как он похудел. А как только они заговорили, обнаружил, что у Добрынина не в порядке нервы.

Марков нарочно заговорил не о том, что больше всего волновало Добрынина. Начал рассказывать ему об успешной работе его товарищей. Добрынин слушал его как будто и с интересом и в то же время рассеянно, явно занятый своими мыслями.

— Ну расскажите теперь о себе, — попросил Марков.

— Не знаю, с чего начать… — Добрынин сморщил лицо, потер ладонью лоб.

— А вы с самого начала, Добрынин. С момента вашего знакомства, кажется, с фельдшером, который и привел вас туда.

Добрынин начал рассказывать. Поначалу он часто останавливался, сбивался и поправлялся. Он ошибался даже в хронологии событий. Было очевидно, что он уже не мог стройно представить себе всю историю своего проникновения во власовский штаб, и уже одно это было опасно. Разведчик всегда должен четко видеть всю линию своей жизни и деятельности. Стройность рассказа у Добрынина началась только со времени его знакомства с Курасовым. В этом также таилась своя опасность. Он был, что называется, загипнотизирован одним сюжетом, только о нем и думал, а это лишало его гибкости, которая так необходима разведчику.

Добрынин окончил рассказ и в напряженном ожидании смотрел на Маркова.

— Вы смотрите на меня, как на волшебника, — улыбнулся Марков. — Точно ждете, что я скажу «раз-два» и выну из рукава решение задачи. А я не волшебник, Добрынин. Я такой же человек, как и вы, только опыта побольше. Лучше давайте думать вместе… Нет ли в лексиконе Курасова каких-нибудь словечек, помогающих установить, кто он по своей истинной профессии? Вот таких, как о Севере, о которых вы сообщали.

— Пожалуй или нет? — строго спросил Марков. — Если вы с этим прицелом не наблюдали его, так и скажите.

— Специально не наблюдал. И словечки о Севере я стал замечать только после того, как он однажды сказал, что неплохо знает Север.

— Припомните точно: как он это сказал? В связи с чем?

— Как-то мы говорили с ним о том, где самая красивая природа. Так как я по версии родился и жил в Сибири, я стал расхваливать тайгу. Ну вот. А он в ответ сказал, что его жизнь так сложилась, что он не успевал полюбить одни места, как судьба его забрасывала в новые. «Пожалуй, лучше всего, — сказал он, — я знаю наш Дальний Север». Но…

— Погодите, — перебил Добрынина Марков. — Раньше вы сказали, что он неплохо знает Север, теперь «лучше всего». Припомните это точно.

— Пожалуй, «лучше всего», это будет точнее, — смущенно сказал Добрынин.

— Он стал ругать природу Севера, называл ее туберкулезной, но тут же, смеясь, добавил, что он там знал идиотов, которым эта чахлая природа нравилась, и они даже видели в ней какую-то красоту.

— Потом он ударился в философию, что вообще, мол, впечатление об окружающей природе зависит только от того, как в тех местах жилось человеку. Хорошо жил, тогда и все ему там хорошо.

— Это очень важная деталь, Добрынин. Не говорит ли что-нибудь о том, что на Дальнем Севере Курасов был в заключении? Нет ли в его лексиконе жаргонных словечек лагерного происхождения?

— Я-то этих словечек сам не знаю, — ответил Добрынин.

— Он производит впечатление человека интеллигентного?

— Скорее нет. Он мог быть на какой-нибудь административной работе. В этом смысле у него видна хватка. Госпиталь он держит в руках крепко, врачи и весь персонал относятся к нему с уважением, боятся его.

— Пожалуй, больше боятся, особенно когда он в запое.

— Кстати, об этих его запоях. Это с ним бывает часто?

— Один раз. Как раз в последний его запой. Он начался у меня в комнате. Сразу выпил целую бутылку.

— Да. И сказал, что пошел добавлять, как он выразился, северное сияние.

— Странно, странно. Запойные сразу много не пьют… Стойте, стойте, как он сказал? Что он будет добавлять?

— Это выражение лагерное, — сказал Марков, но, подумав, добавил: — Впрочем, нет. Им пользуются и просто северяне.

Затем Марков и Добрынин вместе проанализировали все разговоры, когда Курасов предлагал бежать к своим. Как ни был придирчив Марков, он не смог обнаружить ничего, что говорило бы о провокационном характере предложений Курасова. Странно было только то, что он так уверенно говорил не только от своего имени, но и от имени того своего друга — «человека при Власове». Одно из двух: или тот человек действительно является большим его другом и он хорошо знает его настроения, или же тот человек «при Власове», располагающий возможностью, по выражению Курасова, «заиметь золотые документы», не больше как приманка для Добрынина. Причем приманка эта может преследовать две цели: или чисто провокационную, чтобы добиться согласия Добрынина на бегство, а затем предать его, или же это просто лишний довод, чтобы склонить Добрынина к бегству, которое Курасов действительно затеял.

Они разговаривали до тех пор, пока появившийся из штольни Коля не сообщил, что скоро начнет светать.

Было решено, что в отношении Курасова Добрынин будет придерживаться выжидательной позиции, а пока всеми силами должен стараться выяснить хоть что-нибудь о самом Курасове. Кроме того, он должен попытаться установить, что это за «человек при Власове» и в каких он отношениях с Курасовым. Одновременно Добрынин должен отыскивать совершенно новые цели. Марков все же считал, что Добрынин влез в объект, который может пригодиться.

— Главное, Добрынин, предельное внимание и терпение, терпение, — прощаясь, сказал Марков. — Поддерживайте со мной связь через Бабакина и Кравцова, честно, без стеснения сообщайте о всех своих затруднениях. Успех никогда не сваливается в руки, он достигается кропотливым трудом. И если вы даже ничего конкретного не сделаете, к вам не будет никаких претензий. А попытка поторопить успех всегда кончается плохо. Вы понимаете это?

— Понимаю, — ответил Добрынин. — Но меня угнетает сознание своей бесполезности.

— Вы не правы. Бесполезность в таком положении, как у вас, — понятие относительное. Вы можете сидеть в засаде год, а потом получить в свои руки ценнейший материал. Вы можете сидеть пять лет и не получить ничего. Но самый факт, что вы находитесь там, уже работа. Савушкин, например, несколько месяцев занимался спекуляцией, а это в конце концов помогло ему получить важнейшие разведывательные данные… — Марков улыбнулся, ему хотелось подбодрить Добрынина. — Савушкин, между прочим, в пору своей спекулятивной деятельности тоже впадал в уныние, а теперь он на коне. В общем, Добрынин, еще раз повторяю вам: внимание и терпение…

Глава 42

Утром, придя на работу, Рудин впервые после исчезновения Андросова на списке пленных внизу, где указывалось, кто выполняет эту работу, рядом со своей фамилией увидел новую фамилию — Мигунец. Недели две назад Фогель говорил ему, что Мюллер взялся сам подобрать второго работника. И вот, видимо, подобрал… Кто он? Фамилия Мигунец еще ничего не говорила. Она могла быть и украинской, и белорусской. «Ладно, подождем — узнаем…» Рудин уже собрался позвонить в комендатуру, чтобы к нему доставили первую группу пленных, но в это время его вызвали к Мюллеру.

В кабинете Мюллера в кресле перед столом в довольно свободной позе сидел мужчина лет пятидесяти в светло-сером, хорошо выутюженном костюме. Благообразная седина густых, зачесанных назад волос, тщательно выбритое лицо, холеные руки делали его похожим на актера, играющего роли положительных героев почтенного возраста. Он встретил Рудина внимательным взглядом больших темных глаз.

— Это господин Мигунец, наш новый сотрудник, — сказал Мюллер. — Будет работать параллельно с вами.

Рудин кивком приветствовал нового сослуживца, тот ответил ему величественным поклоном головы.

— Ваши права одинаковы, и вы равно подчиняетесь руководству, — продолжал Мюллер. — Я надеюсь, что вы будете действовать в хорошем контакте. А теперь, господин Крамер, я прошу вас ввести господина Мигунца в курс дела.

В комнате Рудина Мигунец взгромоздился на угол стола и, покачивая ногой, спросил, оглядывая комнату:

— У меня апартамент такой же? Более чем скромно. Типичная немецкая скупость. Ну так что же мне предстоит делать?

— Самое трудное, — сказал он, — отыскать в сидящем перед вами человеке то рациональное зерно, которое позволяет надеяться, что он станет агентом и…

— Что происходит с теми, кто отказывается работать? — перебил Мигунец.

— Этим их и нужно стращать. Не хочешь работать — сгниешь в лагере. А жить хочет даже муха… — произнес Мигунец сочным баском.

— Вы не думайте, что я не имел дела с вербовкой агентуры, — сказал Мигунец. — В тридцать девятом году, когда Советы аннексировали Западную Украину, я был оставлен во Львове специально для того, чтобы создать там агентурную сеть. Я действовал в треугольнике Львов — Станислав — Дрогобыч. К началу этой войны я имел несколько десятков агентов — надежных помощников немецкой армии. Имею за это орден из рук рейхсминистра Розенберга. К чему это я рассказываю?.. — Мигунец сморщил лоб. — Ах, да! Так я вербовал их очень просто, всего два варианта подхода. Тем, кто шел на это охотно, я говорил: «Вы об этом не пожалеете, вы будете богатейшим человеком на украинской земле». А тем, кто брыкался, я говорил: «Вы пожалеете об этом. Бандера и его люди найдут вас под землей и за измену Украине заплатят вам свинцовой валютой». Хо-хо! Человек, который пять минут назад говорил «нет», говорил «да». Ведь каждый человек устроен очень просто, господин Крамер, не так ли?

Вызвали первого пленного. Это был солдат из старослужащих, почти сорокалетний, усталый, с клочковатой бородкой, с большими натруженными руками. «Наверно, из крестьян», — подумал Рудин. Но пленный заговорил вполне интеллигентно, и оказалось, что он агроном из сибирского совхоза.

Да, он дал согласие пойти на работу, но на такую, о которой идет речь здесь, он не пойдет. Во-первых, он с ней не справится, во-вторых, душа у него не лежит к таким делам.

— А какую же работу ты надеялся получить? — спросил Мигунец. — Вязать кружево или, может быть, петь в церковном хоре? Хо-хо!

— А сгнить в лагере ты хочешь? К этому у тебя душа лежит? — наседал Мигунец.

— Чему быть, того не миновать, — спокойно ответил пленный.

— А босыми ногами на горячих углях ты еще не стоял? — заорал Мигунец, и лицо его стало багровым.

— Чему быть, того не миновать, — повторил пленный.

Мигунец рванулся к нему, но Рудин успел нажать кнопку звонка, и в комнату вошел конвойный.

Пленного увели, но еще несколько минут Мигунец не мог успокоиться, ходил поперек комнаты и ругался.

— По зубам нужно было! — кричал он, размахивая кулаками. — Я этих кацапов когда вижу, меня всего трясет.

— Между прочим, я тоже кацап, — улыбнулся Рудин.

— Что? — Мигунец остановился, смотря на него. — Ах, да… Извините, конечно, но вы понимаете, что я говорю о красных кацапах. И вообще я считаю, что умнейшая программа фюрера о поголовном истреблении этой сволочи выполняется плохо. И на этих землях могли бы прекрасно жить и помогать Германии истинные украинцы.

— Вызовем еще одного? — предложил Рудин. Мигунец замахал руками.

— Нет, нет. Мне все ясно. Пойду действовать сам.

Вызывать следующего пленного Рудин не торопился. Он обдумывал: хорошо или плохо, что у него появился такой коллега по работе с пленными?

В конце дня, когда оказалось, что Рудин отобрал для отправления в агентурную школу всего двух человек, а Мигунец одиннадцать, Мюллер, конечно, заинтересовался, почему так неодинаков результат их работы. Вечером он вызвал к себе наугад трех из отобранных Мигунцом и обоих отобранных Рудиным. Он сам решил произвести проверку. Рудин волновался, хотя мысль о возможности такой проверки возникла у него еще утром. Оба отобранных Рудиным пленных были отъявленными бандитами и должны были понравиться Мюллеру. Но что, если ему понравятся все одиннадцать, которых отобрал Мигунец?

Легкий на помине, Мигунец без стука вошел в комнату. Он держался гораздо скромнее, чем утром, сел на стул перед столом Рудина и сказал:

— О чем вы? — доброжелательно спросил Рудин, уже догадываясь, что дебют напарника не был успешным.

— Я отобрал сегодня одиннадцать человек, а Мюллер троих моих перепроверил и всех их забраковал. Он сказал, что он не желал бы оказаться во главе конторы, занимающейся возвращением русским их военнопленных. По его мнению, ни один из предложенных мной кандидатов не способен стать агентом. Что значит не способен? Важно, что я из него вышиб согласие, а затем пусть он попробует не работать. И вообще что это значит: способен, не способен? Им же не на сцене играть!

— Вы ошибаетесь, господин Мигунец, — спокойно и нравоучительно заговорил Рудин. — Агент должен быть актером самого высокого класса. Вот вы говорите, пусть попробует не работать. А он возьмет и не будет работать. Или будет морочить нам голову, делая вид, будто он работает. Он же там, а мы здесь.

— Допустим, знает, не в этом дело. Но он уже сегодня должен хорошо работать, чтобы облегчить победу немецкой армии. А для этого мы, пока он здесь, должны тщательно выяснить, способен ли он хорошо работать там.

— И я должен с этим кацапским отребьем любезно беседовать и откапывать у них способности?

— Да, господин Мигунец. И я должен сказать, что дело это нелегкое.

— Это дело не по мне, вот что я вам скажу. — Мигунец решительно встал. — Я не желаю быть золотарем при лагерях военнопленных.

— Заявите об этом руководству, зачем вы это говорите мне? Да, я золотарь, — с вызовом сказал Рудин.

— А при чем здесь вы? Ах да, так получилось. Извините, ради Бога! Я не хотел…

В коридоре трижды прозвучал резкий звонок: вызов к начальству на совещание.

— Идемте, — Рудин встал и взял Мигунца за локоть. — Здесь не любят опозданий.

Совещание проводил Зомбах, но он сразу же предоставил слово Мюллеру.

— Наступает историческая осень, — несколько напыщенно начал Мюллер и, точно разозлившись на себя за эту напыщенность, замолчал, раздраженно перекладывая на столе бумаги. Потом продолжал уже в обычной своей манере, сухо и, бесстрастно: — Подготовка московской зоны к решающему моменту может оказаться недостойной того, что делает немецкая армия во главе с фюрером. Нас лихорадит на самом начальном этапе — подбор агентуры в лагерях. В этом отношении очень характерен сегодняшний итог. Из лагеря присланы пятьдесят человек. Нами отобрано двое. Я ни в чем сейчас не упрекаю Крамера и тем более нового нашего сотрудника, господина Мигунца. Мне сейчас главная беда видится в том отборе, который производится для нас в лагере военнопленных. Эту процедуру мы никак не контролируем. А там эту работу ведут, как мне кажется, случайные и неквалифицированные люди. Особенно это относится к лагерю номер 1206, не так ли, господин Крамер?

— Совершенно точно, — ответил Рудин. — Этот лагерь в особенности.

— Мы решили вмешаться в этот процесс, — продолжал Мюллер. — С этой целью мой адъютант Биркнер и вы, господин Крамер, командируетесь в лагерь 1206. Надо выехать туда завтра же…

Фогель, как это бывало всегда на пятиминутках, сообщил общие данные о полученных за сутки агентурных донесениях, разделив их на две группы: по первому отделу — разведка и по второму — диверсии. И оказалось, что для второго отдела не было принято ни одного донесения.

— Какая чуткая забота о нервах противника… — неизвестно в чей адрес бросил реплику Мюллер.

— Мне хотелось еще раз обратить ваше внимание, — сказал Фогель, — что наш второй отдел вырабатывает для агентов инструкции или слишком неконкретные, или попросту нереальные. Вроде, например, организации покушения на кремлевских руководителей.

— Я вас не понял, Фогель, — угрожающе произнес Мюллер.

— Это не моя вина, — улыбнулся Фогель, — видимо, я поддался влиянию неконкретных инструкций второго отдела. Уточняю: речь идет об отмененной Зомбахом инструкции, предлагавшей устроить покушение, на крупных руководителей Советов очень слабому агенту, к тому же даже не имеющему возможности по его документам без риска бывать в самой Москве.

— Нерискующих агентов не бывает, — сухо бросил Мюллер.

— Этот случай действительно нелепый, — примирительно сказал Зомбах.

— Ну хорошо, — согласился наконец Мюллер. — Давайте разберемся в этом.

— Только этого я и прошу, — подхватил Фогель. — Причем прошу вторично.

Всю эту перепалку Рудин прослушал с большой тревогой. Ему казалось, что установившиеся у него с Фогелем почти приятельские отношения исключали возможность умышленного утаивания от него Фогелем каких-то важных обстоятельств, связанных с работой. Тем более что после отправки Гуреева через фронт Рудин числился при Фогеле главным консультантом по обстановке и был уверен, что все агентурные запросы он знает…

После совещания Фогель, точно чувствуя вину перед Рудиным, позвал его поужинать в офицерскую столовую. Они сели вдвоем за столик у окна. Фогель распахнул окно, за которым неуютно шумел уже сильно тронутый осенью фруктовый сад.

— Не люблю осень, — сказал Фогель. — В детстве это всегда было связано с грустным открытием, что каникулам конец и надо вешать за спину ранец. А теперь осень каждый раз сигнализирует, что была еще одна весна и одно лето и что в эту радостную пору ты никаких радостей не знал.

— Опасный пессимизм, если учесть, что эта осень, как выразился Мюллер, историческая, — усмехнулся Рудин.

— Не понимаю я этого человека. Ведь, безусловно же, он умный.

— А лезет напролом там, где нужно быть до предела тонким и осторожным. Одно только объяснение — гестаповская школа. Для немца всякая школа — это след на всю жизнь, как след от оспы.

— Мне трудно участвовать в этом разговоре. Я не знаю его предмета, — сказал Рудин.

— В общем, все тот же давний спор диверсии и разведки. Трагедия в том, что во время кампании в Польше, в Западной Европе не только люди СД, но и мы, абверовцы, не ставили себе в труд быть осторожными и тонкими. И при этом действительно достигали поразительных успехов. Вспомнить мотивировку нападения на Польшу. Переодели уголовников в польскую форму, инсценировали нападение «поляков» на наших пограничников, разыграли «захват поляками» радиостанции, и весь мир это съел, как хину в сладкой облатке. Но пора уже уяснить, что Россия — это не Польша и не Чехословакия. А Мюллер сатанеет, когда я произношу слова «русская специфика». Мне кажется, что тут у него нет согласия и с Зомбахом. Этот старый волк абвера прекрасно все видит. Во всяком случае, когда я ему показал инструкцию Мюллера о покушении и объяснил, кому эта инструкция адресована, Зомбах схватился за голову. Но почему-то он не хочет наступать Мюллеру на мозоль. Я удивлен, что он сейчас сказал об этом. Если бы вы только видели, Крамер, эту инструкцию! Мюллер, видимо, надеялся, что об этой инструкции никто не будет знать. Он поставил на ней гриф «Строжайше секретно». Сейчас после совещания он выразил мне свое возмущение по поводу того, что я забыл о грифе и вынес этот вопрос на совещание, где присутствовали не только офицеры абвера. А эту инструкцию можно объявлять строжайше секретной только в рассуждении скрыть от других ее абсурдность. Нет, вы только представьте себе на минуту, Крамер: агент ниже среднего качества, агент, который с трудом зацепился за деревню в ста пятидесяти километрах от Москвы, агент, у которого вышедшие в тираж документы, так что, как он там вообще держится, я не понимаю. И вот этот самый агент получает задание организовать покушение на руководителей Кремля. Я на свой страх и риск показал эту инструкцию Зомбаху… — Фогель начал есть, но сразу отложил ложку и продолжал говорить: — Существует неразрешимое противоречие. Тот наш агент, который такую инструкцию может выполнить, представляет для нас ценность как агент-разведчик. А ведь еще вопрос, что для Германии более важно: ухлопать одного из многочисленных красных руководителей или повседневно получать оперативную информацию, помогающую быстрее выиграть войну? Как вы считаете?

— Мне не хочется говорить на эту тему, — равнодушно ответил Рудин, заканчивая свой суп. — Я, повторяю, плохо обо всем этом осведомлен.

Фогель прищурился и потом, широко открыв глаза, посмотрел на Рудина.

— Вам, Крамер, надо работать не здесь, а в ведомстве Риббентропа. Вы бы сделали там карьеру.

Рудин узнал, что представляла собой интересовавшая его инструкция, а выслушивать сентенции Фогеля — занятие бесполезное. Фогель, как никто, умеет болтать о чем угодно, дабы казаться критически мыслящим деятелем, причем Рудин уже не раз ловил его на том, что он по одному и тому же вопросу с одинаковым убеждением высказывал противоположные суждения. Рудин сослался на свою завтрашнюю поездку в лагерь 1206 и, не дожидаясь сладкого, ушел домой…

Посланный Биркнером солдат разбудил Рудина в шестом часу утра. Когда Рудин вышел из дому, адъютант Мюллера уже ждал его у автомашины. Поодаль стояли два мотоцикла с колясками и четыре вооруженных солдата.

— Прошу извинить, но я решил выехать пораньше, — не здороваясь, сказал Биркнер. — Оказывается, нам ехать более двухсот километров. Лучше раньше выехать и раньше вернуться. Садитесь.

Биркнер сделал знак мотоциклистам: один из них выехал вперед, другой пристроился сзади автомашины.

— Это Мюллер приказал. — Биркнер кивнул на ехавший впереди мотоцикл. — Сказал, что не собирается слишком часто менять адъютантов.

Над землей, словно нехотя, вставало зябкое туманное утро. Местами в низинах туман был таким густым, что Биркнер, резко сбавляя ход, включал фары и непрерывно сигналил.

Только часам к семи прояснилось и вокруг воцарилось спокойное осеннее утро во всей своей желто-багряной красоте.

— Все хочу вас спросить… — Биркнер повернулся к Рудину. — Как вы тут решаете женский вопрос?

— Зомбах, как видно, подбирал сотрудников по принципу отсутствия у них интереса к этому вопросу. — Он включил радио: когда послышалась музыка, выключил его и посмотрел на часы. — Сводку мы с вами прозевали. Вечернюю слышали?

— У меня нет приемника. Я слушаю только на работе.

— Сталинград еще держится, но висит на волоске. Фюрер сметет этот город с лица земли. Наш фюрер — великий реалист, и его обещание скрутить большевиков — не слова. Свое величие он доказал не словами, а делами. Лучшую в мире армию создал он, лучшую в мире партию создал он. Что ни возьми — дипломатия, разведка, генералитет, — все дело его рук. Такого гиганта история еще не знала. Верно?

— Разве что Наполеон, — тактично, не сбивая патетического тона Биркнера, сказал Рудин.

— Ерунда! Наполеон — позор. Это же надо — сжег Москву, а Россию не смог взять и дал сослать себя на остров! Разве это вождь? Величайшее для нас счастье, что сейчас у руля Германии стоит Адольф Гитлер. Вы согласны?

— Конечно. Таких успехов Германия никогда не имела.

— Подождите, вы еще не то увидите. Покончим с Россией, возьмемся за Англию. А затем доберемся и до набитой золотом Америки. Германия, немецкий народ станут во главе мира!

Рудин со спокойным видом слушал разглагольствования Биркнера, но иногда посматривал на него с любопытством. Вот он, типичный представитель гитлеризма. Ему все ясно, никакие сомнения его не мучат. Его мозг не затрагивают сложные размышления. За него думает Гитлер, и все, что нужно, Гитлер сделает. А посему — хайль Гитлер! И никакого пессимизма! Все идет прекрасно! И фривольное начало дорожного разговора никакая не ловушка, просто «женский вопрос», о котором он тогда заговорил, входит в нехитрый комплекс его мироощущений.

Когда до лагеря 1206 оставалось несколько километров, Биркнер заговорил о работе «Сатурна».

— Действительно, черт знает какую шваль доставляют нам из лагерей, — сказал он. — Мюллер вчера прямо взбесился. И было отчего. Именно сейчас, когда нужно нашпиговать Москву надежными боевиками, мы вынуждены в течение целого дня без толку рыться в дерьме. Порядок в этом деле должен быть наведен. Мюллер просто не верит, что в большом лагере нельзя найти роту готовых на все русских.

— Готовых на все — можно, — осторожно заметил Рудин. — Труднее найти таких, которые способны стать хорошими разведчиками.

— А на кой черт сейчас ваши способные разведчики? — На мгновение Биркнер повернул лицо к Рудину и посмотрел на него. — К моменту, когда армия будет сваливать Москву в овраг, кому нужны какие-то сведения о том, что там в ней делается! В это время в Москве нужны люди, которые в назначенный час способны поднять стрельбу и создать в городе панику. От них больше ни черта и не потребуется. Новые времена — новые задачи! Так говорит Мюллер.

Впереди уже был виден лагерь. Расположенный в огромной низине, он издали был похож на железнодорожный узел, сплошь уставленный вагонами. Дорога в последний раз свернула в перелесок, лагерь исчез, но через несколько минут он открылся уже во всей своей страшной реальности. Приземистые, с плоскими крышами бараки стояли по-немецки точными шеренгами, замыкая собой четырехугольный голый плац. На вышках методически вышагивали часовые. Было около десяти часов утра, пленные давно работали на каменоломне, лагерь казался мертвым.

Рудин и Биркнер прошли в здание комендатуры, откуда их провели к начальнику лагеря. Это был низкорослый бритоголовый крепыш, лицом удивительно похожий на Муссолини. Узнав, кто они и зачем приехали, он включил рычажок на коммутаторе и трижды прокричал в микрофон:

И казалось, что сама земля железным голосом трижды выкрикнула имя лейтенанта Крафта. Начальник лагеря нахлобучил на голову высокую фуражку и, натягивая на руки перчатки, сказал:

Вскоре явился лейтенант Крафт — пухлый молодой мужчина в золотых овальных очках на блестящем утином носу.

— Меня вызывал начальник, — задыхаясь, проговорил лейтенант Крафт.

Лейтенант Крафт опустился на стул и вытер платком лоб.

— Вы занимаетесь отбором пленных по приказу сто два? — спросил Биркнер.

— Нет. Я просто имею в виду блоковых капо, которые представляют мне предварительные списки. А что случилось? — Крафт снял и протер свои очки.

— Пока ничего, — сказал Биркнер, глядя в упор на Крафта. — Расскажите-ка нам подробнее, как вы ведете эту работу.

Из рассказа лейтенанта Крафта выяснилось, что все решали блоковые капо, которые, кстати, не имели даже приблизительного понятия, для чего они отбирают людей. По просьбе Биркнера лейтенант Крафт вызвал одного из капо. Биркнер спросил у него, как он отбирает пленных.

— Выбираю тех, которые покрепче физически, — ответил капо. — И чтобы они хотели работать для Германии.

Биркнер прорычал что-то неразборчивое и отпустил капо.

Затем Рудин и Биркнер встретились с руководителем лагерного гестапо Фиглем.

— Я примерно знаю, для чего отбирают этих людей, — сказал Фигль. — Но я вмешиваюсь лишь в том случае, если в списки попадают нужные мне люди. Так что все претензии прошу адресовать лейтенанту Крафту. Ваш уполномоченный — он, — с открытой усмешкой сказал Фигль.

— Мне кажется, что вы в этом важнейшем деле заняли позицию не самую разумную, — сказал Биркнер.

— А вы прочтите ваш приказ сто два, — разозлился Фигль. — Там недвусмысленно сказано, что к помощи гестапо следует обращаться, только когда это вызывается необходимостью.

— А где же ваше всегда присущее офицерам гестапо чувство ответственности за все, что делается в рейхе? — язвительно спросил Биркнер.

— Для того чтобы чувствовать ответственность, необходимо знать, за что ты ее несешь, — нагло ответил Фигль. — Цель отбора я знаю только приблизительно.

— Но раз вы рекомендуете нам прочитать приказ, — заметил Рудин, — значит, вы сами его читали, а там недвусмысленно сказано и о целях.

Фигль уставился на Рудина наглыми своими глазами и отчеканил:

— Давайте лучше не играть в прятки. Все это наше дело умышленно ведется мимо Принцальбертштрассе, а я, извините, оттуда.

— Когда издавался приказ, может быть, так и было, — примирительно сказал Биркнер. — Но теперь контакт абвера с Принцальбертштрассе существует и доказательство того — я сам, человек, как вы выразились, оттуда и тем не менее занимающийся этим делом.

— Я привык к дисциплине, — сказал Фигль. — Будет приказ, и я возьму это дело в свои руки. А что касается вашего лейтенанта Крафта, я бы не доверил ему отбор людей даже для ассенизационных работ…

Как подобает ревностному служаке «Сатурна», Рудин по дороге обратно возмущался вместе с Биркнером всем, что они узнали в лагере.

— Я напишу руководству такой рапорт, что они забегают, — злобно говорил Биркнер. — Пора кончать с этой игрой в прятки. Фигль прав. Это же похоже на измену, честное слово! Вся Германия в едином порыве самоотверженно следует предначертаниям фюрера, а тут две важнейшие организации играют в прятки. Честное слово! Что вы скажете, Крамер, об этом?

— То, что делается в лагере с отбором, — форменное безобразие, — уклончиво ответил Рудин.

Они вернулись в город к обеду. Рудин пошел в столовую, а Биркнер сразу же сел писать рапорт Мюллеру.

Сидя в столовой, Рудин обдумывал все, что произошло в этой поездке, проверял еще раз свое поведение и пришел к выводу, что держался правильно. Оставалось только что-то неясное по поводу Биркнера. В течение всей поездки Рудину почему-то казалось, что Биркнер говорит по-немецки с акцентом, с каким обычно говорят русские, хорошо изучившие этот язык. В чем тут дело?

Вечером Рудина вызвал к себе Зомбах. Он был расстроен, хотя всячески старался этого не показывать.

Сообщил, что он подписал приказ о повышении Рудину жалованья, и сразу после этого вдруг спросил:

— Да, действительно, отбор производится кустарно, непродуманно.

— Ничего не понимаю! — развел руками Зомбах. — Ведь в лагере 1206 должна была действовать целая комиссия.

— Лейтенант, который производит отбор, сказал нам, что за лето всех членов комиссии по одному отозвали в Берлин.

— Ничего не понимаю… — начал Зомбах, но не кончил и сказал: — Хорошо. Спасибо, идите.

Рудин был доволен поездкой. Еще раз она позволила установить, что давняя вражда абвера и СД продолжается и что эта вражда все больше сказывается уже и внутри «Сатурна». Ну что ж, это прекрасно, господа…

Глава 43

«В сталинградскую зиму, — по свидетельству одного летописца гитлеровской камарильи, — фюрер потерял не только шестую армию, но и власть над собой. Мы, знавшие его давно, знавшие в нем все, в том числе и его взрывчатую импульсивность, несшую с собой поразительные внезапности — от гениальных до глупых, все же были потрясены открытием, что у него не оказалось нервов и выдержки, достойных вождя…»

В двадцатых числах ноября советские войска в районе Сталинграда перешли в наступление. Через три дня двадцать две гитлеровские дивизии уже сидели в «котле». В течение этих трех дней опытнейшие немецкие военачальники, в частности новый начальник генштаба Цейтлер, умевшие видеть ход военных событий реально и в их перспективе, пытались подсказать Гитлеру выход из сталинградской ловушки. Но Гитлер уже не мог трезво смотреть на вещи, отказывался слушать советы военных об уходе из Сталинграда.

— Я не оставлю Волгу! — в бешенстве кричал он начальнику генштаба.

В эту пору хитрую игру вел адмирал Канарис. Надо думать, что он раньше других имел точную информацию о положении в Сталинграде. Еще в октябре он доверительно сказал одному из генералов ставки, что, по его мнению, шестая армия «погружается в трясину». В одной из мемуарных книг утверждается, будто это выражение Канарис употребил в личном докладе Гитлеру. Это неправда. Все остальные свидетельства, в том числе лиц, близких адмиралу, утверждают другое — что в ту осень Гитлер вообще ни разу не принимал Канариса. Вряд ли сам Канарис стремился к этому. В конце лета и осенью Канарис представлял в генштаб сводки по русскому фронту, содержание которых могло отвечать любому взгляду на ход событий. Держаться такой тактики Канарису было тем легче, что Гитлер во второй половине лета находился в ставке, перенесенной в Винницу, и до него не доходила большая часть информационных материалов. Об этих сводках Канариса начальник генштаба Гальдер, в то время уже снятый Гитлером, иронически сказал, что они содержат в себе сразу четыре козырных туза, чего в картежной игре, как известно, не бывает. Однако в это же самое время Канарис специальными курьерами доставлял фюреру в винницкую ставку очень убедительные сведения о том, что англосаксы совершенно твердо отказались от мысли в ближайшем году начать кампанию в Европе.

В то время Канарис обронил фразу: «Что касается Черчилля, то я в субботу знаю, что он сделает в понедельник». И Канарис действительно располагал очень достоверными и разносторонними данными о позиции Англии. Через агентов, действовавших в Англии, он еще в начале сорок второго года (точнее — через месяц после опубликования официального союзнического коммюнике о договоренности открыть второй фронт в сентябре) получил данные, что эти уверения союзников ничего не стоят и второй фронт в этом году англосаксы не откроют. Агенты получили эту информацию от таких авторитетных и осведомленных лиц, что Канарис, не задумываясь, отправил ее Гитлеру. Он знал, чего ждет фюрер, что может его обрадовать.

Уже заканчивался ноябрь и второго фронта действительно не было, а на столе у Гитлера уже лежало новое донесение Канариса: близкие к Черчиллю люди уверены, что второго фронта не будет и в сорок третьем году. Канарис знал, что это сообщение — единственный бальзам для Гитлера в то время, когда шестая армия сидит в Сталинграде, крепко затянутая русскими в петлю, и когда все его планы захватить Москву с юга можно считать провалившимися.

Гитлер возвращается из Винницы в свою ставку «Волчья яма» в Пруссии. Он смело снимает дивизии, находившиеся на западе, требует новых дивизий у своих союзников и все эти силы перебрасывает на советский фронт, в частности в распоряжение фельдмаршала фон Манштейна — командующего группировкой войск «Дон», которая, как уверял Гитлер, не только спасет армию Паулюса, но и запихнет русский «котел» в «котел» немецкий. Как известно, ничего подобного не произошло. Наступление группировки «Дон» захлебнулось в пятидесяти километрах от Сталинграда, и она, неся огромные потери, стала откатываться на запад. Оставшаяся в сталинградском «котле» шестая армия оказалась обреченной на гибель.

Именно в это время в «Сатурн» с личным поручением Канариса направился его ближайший помощник — руководитель второго отдела абвера генерал Лахузен, пробывший здесь всего один день. С утра он провел беседу с Зомбахом и Мюллером, а после обеда к нему был созван весь руководящий состав «Сатурна», перед которым Лахузен произнес часовую речь, после чего сразу же уехал. Всем думающим офицерам «Сатурна» было ясно, что Лахузен приезжал с единственной целью — развеять пессимизм, вызванный сталинградской трагедией.

В тот день, когда Лахузен был в «Сатурне», Рудин не работал. Еще накануне Зомбах отдал распоряжение в этот день не привозить пленных. С ночи район, где находилась разведшкола и где жили Рудин и другие сотрудники «Сатурна» — не немцы, был изолирован от остального гарнизона и оттуда никого не выпускали. Этот режим действовал до утра следующего дня. Чем все это было вызвано, Рудин в тот день не знал. Когда утром на другой день он пришел на работу, все было, как всегда. Только когда он позвонил дежурному коменданту, чтобы к нему привели первую группу пленных, комендант предупредил его, что пленных украинской национальности приказано направлять только к Мигунцу. Очевидно, Мигунец убедил Мюллера, что украинцы — это его специальность. Рудин решил не протестовать против такого решения, а лишь выяснить, кто будет отбирать этих украинцев для Мигунца. Вот и предлог сходить к Мюллеру.

Оказывается, не все в «Сатурне» оказалось, как всегда. Мюллер был взвинчен и разговаривал резче, чем обычно.

— Украинцев направляете к Мигунцу вы, — сказал он, не глядя на Рудина. — Но не думайте, что это позволит вам спихнуть на него часть своей ответственности. Настало время, когда каждый должен отвечать за свое дело. Вы, Крамер, отвечаете за весь подбор контингента, головой отвечаете.

— Как же я могу отвечать за то, что делает другой? — спросил Рудин.

— А вот так, черт возьми, как мы тут отвечаем за все, что делаете вы! — Мюллер стукнул кулаком по столу. — В лагере 1206 отбор будет производиться теперь как следует. Там будут работать не идиоты. Через три дня извольте доложить мне, как изменился идущий оттуда контингент. Теперь о режиме дня. Отдыхать будем после победы. А пока порядок я устанавливаю такой: до восемнадцати часов вы работаете здесь на отборе, а затем у Фогеля на связи столько, сколько ему потребуется, наши солдаты в Сталинграде об отдыхе не думают.

— До сих пор я работал у Фогеля по его вызовам.

— До сих пор, до сих пор… Вы что, не понимаете немецкого языка, черт возьми? Я же ясно сказал: с восемнадцати ноль-ноль ежедневно у Фогеля. Наши солдаты в Сталинграде не ждут приглашения сражаться, они это делают круглые сутки по велению долга.

— Последнее: обо всем, что у вас возникает по ходу дела, докладывать только мне. Понимаете? Только мне. Не реже, чем раз в три дня. А теперь идите.

Рудин вернулся к себе. В коридоре его уже ждала первая группа пленных.

Ровно в шесть часов вечера Рудин явился к Фогелю.

— Прибыл по приказанию Мюллера, — доложил он официально.

— Знаю, знаю, — флегматично отозвался Фогель. — Но сегодня вы явились зря, мы не работаем. В районе Москвы непрохождение радиоволн.

Только теперь Рудин обратил внимание, что в оперативном зале стоит тишина и большинство аппаратов зачехлено.

— Что мне нужно делать? — все так же официально спросил Рудин.

— Сегодня ничего. Пойдемте ко мне, жена кое-что прислала.

Это «кое-что» оказалось бутылкой французского коньяку «Бисквит». Фогель наполнил рюмки и сказал:

— Надо выпить за наших сталинградских героев, они этого заслужили.

— Не могу понять, в чем достоинство французских коньяков. Самая обыкновенная водка, пахнущая парфюмерией.

— Дьявол с ним, с коньяком. Скажите лучше, что вы думаете о Сталинграде.

— По-моему, русских ждет там какой-то горький для них сюрприз, — задумчиво сказал Рудин. — Вчера в утренней сводке Сталинград был назван крепостью, а крепость есть крепость.

— Да, это верно, — рассеянно произнес Фогель, откинувшись в кресле, как бы издали глядя на Рудина. — Жаль только, что мы там задерживаемся и не можем пока сделать решающий бросок на Москву.

— Почему? — горячо возразил Рудин. — Во-первых, под Сталинградом мы сковали большие силы противника; во-вторых, фюрер совершенно ясно сказал, что в это время готовится новое победоносное наступление; в-третьих, герои Сталинграда тоже еще не сказали своего последнего, решающего слова.

— Все это пожирает время, Крамер, драгоценное время.

— Не знаю, — не сдавался Рудин, — Фюрер в своей ноябрьской речи ясно сказал, что фактор времени теперь не имеет никакого значения.

— Я же говорю не о том времени, о котором думал фюрер, — продолжая морщиться, сказал Фогель. — Я — о времени, которое отведено для нас, для нашей работы. Одно дело, когда мы знали, что Москва будет взята в этом году, и совсем другое, если это откладывается еще на год. В первом случае от нас требовалось не столько вести разведку, сколько заняться диверсией, и Мюллер в этом был прав. А что теперь?

— Вас не поймешь: то Мюллер не прав, то прав, — усмехнулся Рудин.

— В принципе он прав, — повторил Фогель. — А детали — это детали. Но теперь-то снова нужна разведка, прежде всего разведка!

— Это уж не в моей компетенции, — вздохнул Рудин.

— Вчера нам поставили задачу, — сказал Фогель. — Голова кругом идет. Раньше мы хоть знали: наше дело — зона Москвы. А теперь мы должны свой фронт расширять беспредельно. А вы нас кадрами для этого обеспечите? А, Крамер?

— Я уверен в немецкой организованности, — ответил Рудин. — Если нужно, все для этого будет сделано. А сам я сошка маленькая.

Рудин попрощался и ушел. Конечно, сейчас он имел возможность попытаться выяснить у Фогеля, что произошло вчера. Но делать это было неосторожно.

В столовой находились почти все преподаватели школы. Рудин сразу заметил, что все они давно поужинали, но не уходили и, видимо, обсуждали все то же — что было вчера.

Когда Рудин вошел, разговор сразу затих. Рудин сел за свободный столик и заказал ужин. Преподаватели молча стали уходить из столовой. Только преподаватель шифровального дела Салаженков остался и подсел к столу Рудина.

— Пожалуйста! — Рудин улыбнулся. — Что это тут у вас за совещание было?

— Какое там совещание… — Салаженков со злостью придавил сигарету в пепельнице. — Слухи перебалтывали. Вы случайно не знаете, что за начальство вчера приезжало?

— Такое впечатление, будто вы в первый раз узнаете о приезде начальства.

— Но нас никогда при этом под арест не сажали!

— Будто вы сами вчера не просидели весь день дома? — усмехнулся Салаженков.

— Ах, вон что! Ну и как это расценивают ваши коллеги?

— Кто-то принес слух, будто нас ликвидируют, — помолчав, тихо сказал Салаженков. — Вы ничего такого не слышали?

— Ерунда, Салаженков, нас не только не ликвидируют, нам придется работать еще больше.

— Это вы что, свое мнение говорите или что-нибудь знаете?

Салаженков посидел еще немного для приличия и ушел. Самое главное он выяснил и теперь, наверное, поспешил успокоить своих коллег.

Ну что ж, первый итог этого дня не такой уж плохой. Что бы там вчера ни произошло, ясно одно: господам абверовцам вчерашний день ничего приятного не принес, и они нервничают. Ну а челядь, та паникует. И все это неплохо. Но что же все-таки стряслось вчера? Фогель, конечно, знает, но расспрашивать его опасно. Вернее держаться позиции железного оптимиста, не проявлять никакого интереса ко вчерашнему и этим вызвать Фогеля на откровенность. Ему ведь явно хочется поделиться своими мыслями, а друзей у него тут нет и рано или поздно он придет к Рудину.

Рудин не ошибался. Не мог он только подумать, что Фогель придет так скоро — в тот же вечер. Рудин уже лег спать, когда в дверь его комнаты осторожно постучали. Это был Фогель, и, судя по его виду, с бутылкой коньяку он разделался в одиночку.

— Прошу извинить, вы уже спите? — с недовольной интонацией спросил он и сел на край постели.

— Честно говоря, мне хотелось отоспаться, — устало ответил Рудин. — Правда, я выбился из сил.

— Неправда, — раздельно произнес Фогель. — Вы отдыхали весь день вчера, «когда мы слушали руководящий реферат генерала Лахузена. Вот я действительно устал, Крамер, я зверски устал! — Он прислонился к спинке кровати и закинул назад голову. — Но я устал, Крамер, не физически, я думать устал.

Рудин, уже хорошо зная пристрастие Фогеля, выпив, пускаться в философствования, с внутренним вздохом смирился со своей судьбой. Надо слушать и надо спорить — ведь может случиться, что именно сейчас Фогель и расскажет о вчерашнем. Кое-что он уже сказал.

— Вы извините меня за то, что я лежу? — спросил Рудин.

— Делайте что хотите, — безразлично произнес Фогель.

Рудин решил все же привстать, отодвинул в сторону подушку и так же, как Фогель, облокотился на спинку кровати.

— Понимаете, Крамер, я хочу все понять сам, — сказал Фогель.

— Весьма похвальное желание, — улыбнулся Рудин.

Фогель только мотнул головой, точно пропустил мимо себя реплику Рудина.

— Может быть, для вас, Крамер, такое время еще не наступило, — сказал он. — И это понятно. Что бы там ни было в вашей биографии немецкого, вы все же не шли с нами весь путь. Вы на какой-то станции вскочили на подножку нашего поезда и едете с нами налегке. А мы-то в дороге давно, очень давно. — Он закинул далеко назад голову и продолжал: — Знаете, какое я сделал открытие? — спросил он, глядя в потолок. — Оказывается, когда поезд стремительно, точно по расписанию идет вперед, никто не думает и даже не вспоминает о машинисте. Но стоит только поезду хоть немножко сбиться с графика, не там, где надо, на минуту остановиться, как все вспоминают, что есть машинист, и начинают его критиковать.

— Наблюдение не лишено точности, — сказал Рудин вполне серьезно.

Фогель долго молчал, потом отнял голову от спинки кровати и наклонился к Рудину.

— Я вам, Крамер, доверяю, поэтому скажу кое-что такое, что должно умереть в этой комнате. Обещаете?

— Мне, кроме вас, вы это хорошо знаете, вообще некому рассказывать, — улыбнулся Рудин. — А вам слушать собственные мысли в моем изложении вряд ли придет в голову.

— Хорошо, — сказал Фогель. — Вы не задумывались над тем, почему враждуют между собой, особенно последнее время, Зомбах и Мюллер?

— Я просто не знал, что они враждуют, — ответил Рудин.

— Ну выразимся так: у них нет контакта. В первое лето русской кампании такой контакт был, а теперь дело дошло до того, что приезжавший к нам вчера генерал Лахузен часть своей речи посвятил их примирению. Ну, конечно, не так прямо: дескать, господа, помиритесь и работайте дружно. О них конкретно и слова не было сказано, но, повторяю, часть речи генерала преследовала эту цель, и все это поняли. Коротко и как я понимаю: причина преткновений между Зомбахом и Мюллером — это их отношение к ходу событий. И должен вам сказать, что сейчас Мюллер представляется мне более истинным наци, чем Зомбах. А еще в прошлом году я думал наоборот. Я ведь во Франции тоже работал с Зомбахом. Он меня и сюда вытащил. Если бы вы знали, как он работал во Франции! — Фогель ногой пододвинул стул к кровати и положил на него ноги. — Вы знаете, конечно, о старом соперничестве между нашим абвером и гестапо?

— Ну откуда я могу это знать? — с улыбкой и удивлением сказал Рудин. — В лучшем случае мог только догадываться.

— Соперничество это довольно давнее, но особенно оно начало обостряться во Франции, когда нашим оккупационным силам стало допекать так называемое французское Сопротивление. За порядок во Франции тогда отвечало гестапо, СД. А мы там только вели разведку. У нас опыта разработки с помощью агентуры было, конечно, больше, и создалось положение, когда мы о тайной организации французов знали гораздо раньше и лучше, чем гестапо, которое и во Франции продолжало действовать своим излюбленным методом массовых облав и арестов. То, что нам не нужно было, мы, естественно, отдавали гестапо и этим им помогали. Но в наших руках, вернее — под нашим наблюдением были крупные узлы тайной сети Сопротивления, которые мы иногда даже оберегали от гестапо, потому что через эти узлы мы вели разведку, выходящую далеко за пределы Франции. И вот тут-то и начались наши уже открытые стычки с гестапо. — Фогель замолчал, задумался, наверно, припомнил то время и, покачав головой, продолжал: — Но тогда его руководители были не правы. Они просто не хотели или не могли понять наших особых задач. Как тонко и гибко работал тогда Зомбах! Он очень много сделал, чтобы смягчить конфликт, но в принципе конфликт остался. Он прорывался наружу то в Чехословакии, то в Дании, то в Польше. Но то было совсем другое время. Теперь Германия поставила на карту все, что она имеет, и свою историю в придачу. И вот в это невероятно трудное время фюрер показывает образцы гибкости, и Сталинград совсем не лишает его энтузиазма и веры. Наоборот, он со свойственным ему умом консолидирует все силы, гениально маневрирует ими. А в это время мы тут не можем установить контакта между собой. Позор! Генерал Лахузен, знаменитый Лахузен, который всегда был готов, как о нем говорили, спрыгнуть с парашютом на крышу любого президентского дворца, он, вместо того чтобы ударить кулаком по столу и призвать всех к порядку, втолковывает Зомбаху, что затруднения в Сталинграде — это не повод впадать в пессимизм, что следует воспитывать в себе высокий дух, что крайне необходима консолидация сил. — Фогель соскочил с постели и принялся ходить по комнате.

— А вы не преувеличиваете конфликт между Зомбахом и Мюллером? — осторожно спросил Рудин.

Фогель остановился и, глядя на Рудина, сказал:

— А вы бы послушали, что на этом совещании говорил сам Зомбах! Точно он выступал на панихиде. «Мы, — говорит, — поставлены в положение гонщика, ехавшего не по той дороге и которому нужно теперь возвращаться к развилке дорог в начале пути». И так далее в таком же духе. — Фогель нервно рассмеялся и сказал: — Зомбах-то, оказывается, и есть тот самый типичный пассажир поезда, вдруг вспомнивший, что есть машинист, которого можно во всем винить. Но, черт возьми, что случилось? — выкрикнул Фогель и снова замаячил по комнате. — В общем, сегодня я за Мюллера, — после долгой паузы продолжал он уже спокойно. — Он и вчера выступил ясно, энергично. Конечно же, мы должны делать только одно — всеми силами, всеми способами бить по противнику, а не спорить, что важнее — разведка или диверсии. — Фогель снова сел на постель к Рудину и сказал устало: — В общем, Крамер, невесело. Не сон ли была моя жизнь во Франции? Триумфальная арка с нашим флагом на колеснице. Нотр-Дам, где фюрер был в белоснежном кителе. Какой он веселый стоял у гробницы Наполеона! А теперь где-то в снегу гибнут наши безвестные герои…

— Почему гибнут? — спросил Рудин. — Они делают свое святое дело и победят. Ради Бога, не становитесь похожим на нарисованного вами Зомбаха.

— Вы, Крамер, верите? Действительно верите? — спросил Фогель, исступленно смотря на Рудина.

— Верю, — ответил Рудин. — Верю с самого начала. — Он улыбнулся. — И я никогда, можете мне поверить, не превращусь в пассажира, который набрасывается на машиниста за пятиминутное опоздание поезда.

— Спасибо вам, Крамер, большое искреннее спасибо. — Глаза у Фогеля влажно заблестели. Сентиментальный, как многие немцы, он, очевидно, и впрямь был растроган верностью Рудина. — И я вам верю больше, чем иным нашим чистокровным и отмеченным наградами арийцам, честное слово офицера! — Фогель надвинулся на Рудина и крепко пожал ему руку. — Извините меня, дорогой Крамер, я немножечко выпил, но вы не думайте, можете на меня рассчитывать полностью и всегда. А теперь спите. — Он довольно твердо вышел из комнаты.

«А, голубчики, встревожились! — торжествовал Рудин. — Вон что происходит! Это прекрасно. И да здравствуют защитники города-героя!» Рудин попытался представить себе этот город, в котором он никогда не был, город, к которому еще так недавно с торжествующим воем рвались гитлеровские орды. Рудину довелось как-то слушать немецкую радиопередачу, которую вели с берега Волги, фоном передачи был непрерывный грохот взрывов. А репортер в это время шальным, хриплым голосом выкрикивал короткие фразы:

— Пикировщики Геринга превращают город в развалины! Город — гигантский костер! Дым закрыл солнце! Сумерки в полдень! Это апофеоз. Я мою свои сапоги в Волге. Слушайте, это плещет волжская вода!..

После передачи играли марш и били в барабаны.

Хотя Рудин и знал кое-что от Маркова о подлинном ходе войны, от этой передачи на душе у него стало холодно и тревожно. Тем радостнее было сейчас его торжество. Воображение рисовало ему картины разбитого, завьюженного снегом города, в котором круглые сутки, не затихая, идет бой. Вчера Берлин передавал, что борьба идет за каждый дом. Это здорово! Давно ли они орали, что по пути к Сталинграду их войска в день продвигаются на пятьдесят километров? А потом с разбегу они врезались в город и теперь неделями ведут бои за каждый дом, и все, чего они достигли за лето, уже пошло прахом. Крепость на Волге становится всегерманским кошмаром…

Рудин не мог заснуть. Все, что он узнал сегодня, надо точно и обстоятельно изложить в донесении. Об этом он и думал, вышагивая в темноте в своей тесной комнатке.

То, о чем Рудин узнал в этот вечер, оказалось еще серьезнее, чем он думал. В декабре и январе обстановка в «Сатурне» определялась одним словом — Сталинград. Дело дошло до того, что, когда стало окончательно ясно: шестая армия погибает, Мюллер на вечерней пятиминутке потребовал, чтобы были прекращены всякие разговоры об этом городе, мешающие сотрудникам сосредоточиться на более важных для них задачах, и предупредил, что подобные разговоры будут расцениваться как враждебная пропаганда, как пораженчество.

Но тщетно! Черная тень разгрома армий Паулюса лежала даже на лицах сотрудников. И сам Мюллер уже не мог владеть собой. Когда началось и первые сутки шло успешно наступление группы войск Манштейна, бросившихся на спасение окруженных войск Паулюса, Мюллер на пятиминутке торжественно объявил об этом.

— Это наступление, — сказал он, — пример, который дает всем нам армия. Она наносит стремительный удар и по доморощенным политикам и пессимистам.

Но спустя несколько дней стало известно, что генерал Гейм — командир танкового корпуса, на которого возлагались главные надежды, генерал, чье имя в последние дни называлось во всех радиопередачах, генерал, который не дальше как вчера был назван «воплощением беспощадного возмездия врагу», этот генерал приказом Гитлера снят со своего поста, разжалован в солдаты и его будут судить.

Это было уж слишком! У Мюллера хватило сообразительности не проводить в этот день пятиминутку. Но немцев ждали еще более тяжелые испытания, апогей которых наступил в конце января. На Волге — катастрофа, разгром, а Берлин еще трубит о стойкости героев. Гитлер присваивает Паулюсу звание фельдмаршала, а назавтра выясняется, что фельдмаршал сдался в плен вместе со своей армией. Больше его имя не упоминается нигде. Германия в трауре. Радио передает заунывный плач колоколов. В коридорах «Сатурна» тишина. Сотрудники стараются не выходить из своих комнат, чтобы не попадаться на глаза начальству, и словно боятся друг друга. Несколько дней не проводятся пятиминутки.

Вечером четвертого февраля, когда Германия уже сняла траур, Рудин работал в оперативном зале. Операторы то и дело клали на стол Фогеля радиодонесения агентов. С осунувшимся небритым лицом Фогель быстро читал и передавал их Рудину. Почти все донесения касались Сталинграда, и было видно, что агенты тоже переживают страх. Одно из донесений Фогель прочел и уже протянул Рудину, потом, видимо, передумав, хотел положить его в папку, но снова передумал и отдал Рудину.

Рудин брезгливым жестом отложил радиограмму.

— Что им ответить, Крамер? — спросил Фогель.

— Это хороший агент? — в свою очередь спросил Рудин.

— То-то и дело, что хороший. Их там двое. Работали просто хорошо.

— Жалкие паникеры! — со злостью сказал Рудин.

Фогель думал о чем-то своем. Потом, словно сбросив эту думу, повернулся к Рудину:

— Я не берусь это решать, — точно оправдываясь, сказал Рудин. — В конце концов этот же вопрос, прямо или косвенно, есть во всех донесениях. Я думаю, вам нужно сходить к Мюллеру или Зомбаху. Надо выработать общий ответ.

Фогель, ничего не говоря, взял папку с радиограммами, оделся и ушел.

Примерно через час он вернулся и принес написанный Мюллером стандартный ответ «Сатурна» всем агентам. Ответ был тут же зашифрован, и операторы начали выстукивать его в эфир.

— Ну как, убедительно? — спросил Фогель, когда Рудин прочитал этот ответ.

— Вы, кстати, знакомы с новым адъютантом Мюллера? — спросил Фогель.

— С Биркнером? Да. Мы вместе ездили в лагерь военнопленных.

— По-моему, это верный, дисциплинированный офицер.

— Я сейчас ждал, пока освободится Мюллер, и в первый раз говорил с Биркнером… Он мне тоже понравился. Вы знаете, он абсолютно спокоен. Абсолютно. Я показал ему донесения агентов, он небрежно так прочитал, вернул мне и сказал: «Скулят, щенки» — и все. И спросил у меня, как я здесь разрешаю женский вопрос.

— Вот характер! Я подумал: наверное, вот такие офицеры там, на Волге, спокойно и хладнокровно выполняли свой долг до конца.

Фогель опять находился в своем обычном состоянии импульсивной готовности по первому попавшемуся поводу с глубокомысленным видом вести пустопорожние философствования. Видимо, ему самому, не меньше, чем агентам, нужно было получить это указание Мюллера да еще потолковать с интересующимся женским вопросом Биркнером. И вот он уже успокоился.

— Знаете что, Крамер? — весело сказал Фогель. — Идите отдыхать. Мы ведь теперь всю ночь будем передавать ответ Мюллера.

— Хороших вам снов, Крамер! — Фогель помахал Рудину рукой.

Глава 44

Кравцов продолжал заниматься вербовкой агентов среди населения, встречался с ними на явочных квартирах, получал от них донесения, давал указания. Эту же работу вели Циммер и Таубе — новый сотрудник, переведенный сюда из Польши. Положение у Кравцова было очень сложное. После провала затеи с молодежью он должен был работать активно и с ощутимой для гестапо пользой. Иначе он мог окончательно потерять доверие, а значит, и возможность быть в курсе гестаповских дел. А с другой стороны — он не мог стать действительным сообщником гитлеровцев в их черных делах. Кравцов мобилизовал всю свою хитрость и изворотливость. С Циммером он управлялся без особого труда. Этот во всем ему верил и даже выполнял его советы. Неожиданной и очень большой опасностью стал Таубе, которого перевели из Варшавы. Там он занимался такой же работой и, по-видимому, действовал очень активно, раз польское подполье организовало на него охоту. Дважды в него стреляли, но только слегка ранили. Гестапо, видимо дорожа им, решило убрать его из Варшавы. Таубе плохо, но все же говорил по-русски. Он был очень хитер и сверх того обладал необыкновенным умением перевоплощаться. Ему было одинаково легко внушить своему собеседнику, что он тупой, глупый человек или что он рафинированный интеллигент, поклонник и знаток изящного. Он был молод. Только за год до войны окончил Рижский университет, получив диплом историка. На гестапо он работал еще в буржуазной Латвии, в свои студенческие времена. Кравцов раскусил его довольно быстро и понял, что этот тип опасен во всех отношениях, тем более что он сразу же показал себя хорошим организатором и на фоне его деятельности отчетливо стали видны ничтожные результаты работы Кравцова. Приходилось обдумывать каждый свой шаг еще более тщательно.

Гестаповцы ответили на сталинградскую катастрофу усилением террора. Оберштурмбаннфюрер Клейнер на совещании аппарата сказал:

— Мы сделаем сталинградский «котел» всем красным и обеспечим нашу героическую германскую армию тылом, спокойным, как кладбище…

По всей Белоруссии непрерывно проводились крупные карательные экспедиции против партизан. Готовились массовые облавы на подпольщиков. От Кравцова, Циммера и Таубе Клейнер потребовал быстрейшей ликвидации городского подполья и сам руководил этой работой.

Март выдался теплый, слякотный, город погрузился в грязь, перемешанную со снегом. По некоторым улицам в течение дня автомашины не могли проехать. Только по ночам этот кисель немного затвердевал.

В сумерки Кравцов шел на встречу с агентом по кличке Повар. Этот тип и на самом деле не был чужд поварскому делу. Он работал истопником при ресторанной кухне офицерского казино. До войны Повар был счетоводом на сыроваренном заводе где-то на Смоленщине, его мобилизовали в армию, и в первом же бою он перебежал к врагам. Полгода пробыл в лагере военнопленных, где, как он сам говорил, «отправил в овраг целую кучу политработников и разных всяких партизан». За эти заслуги из лагеря его выпустили, он прибился к этому городу и устроился истопником в казино. Кравцов наткнулся на него случайно. В декабре Клейнер поручил ему посмотреть, что за русские работают в офицерском казино. Незадолго до этого где-то на Украине подпольщики взорвали такое же казино, погибли несколько офицеров. Клейнер встревожился… Кравцов пошел в казино и там во дворе увидел человека, который, весело посвистывая, ловко колол дрова. Кравцов заговорил с ним и сразу же понял, что перед ним тот, кто ему нужен. Кравцов завербовал его, дал ему кличку и стал с ним встречаться. Повар оказался опаснейшим доносчиком. У него был обостренный нюх на людей, которых ему следовало бояться. Именно по этой мерке он и находил тех, кем могли интересоваться в гестапо. Недели три назад Повар сообщил, что девушка, работающая на кухне судомойкой, «наверняка комсомолка и может вытворить все что угодно». Кравцову пришлось заняться этой девушкой, и выяснилось, что она действительно комсомолка и связана с подпольной молодежной группой. Кравцов через подпольщиков дал ей сигнал, чтобы она немедленно убиралась из казино. Сложность ситуации была еще в том, что подпольщики действительно готовили взрыв казино и там у них были свои люди. Теперь они были предупреждены о грозящей им опасности.

Повар ждал Кравцова возле развалин каменного дома. Они прошли в пролом, зиявший в стене, и присели на груду мокрого кирпича.

— Важная новость, — тихо заговорил Повар. — У нас Танька исчезла. Помните? Та, что я вам говорил.

— Тогда порядок… Теперь еще. В ресторане есть две официантки — Клавка и Санька. Так они по очереди встречаются с каким-то парнем. Будь бы любовь, встречалась бы с ним одна, а то по очереди. Парень этот покажется под окнами ресторана, и тогда одна из них выходит на улицу, вроде как подышать воздухом, и там разговаривает с парнем минуты две, не больше, — и назад. В другой раз — другая. Сам видел. Вот тут я записал. — Повар вынул из кармана бумажку и протянул Кравцову.

— Молодец! — похвалил Кравцов. — А как они ведут себя на работе?

— То-то и оно. Всех их официанток семь штук. Так остальные и за столик к офицерам подсядут, и всегда веселые. А эти две ни-ни! А меж тем самые красивые девки из всех семи.

— Да вроде ничего. Ох, и напиваются же офицеры, скажу я вам! Хоть сапоги с них снимай. Друг на друга в драку лезут. Вчера один выстрелил, слава Богу, без попадания. Еле его утихомирили.

— Это нас не интересует, — строго сказал Кравцов.

— Ясно, ясно… — торопливо проговорил Повар. — Я же только так, в порядке наблюдения.

Утром Кравцов, ссылаясь на данные, полученные от Повара, доложил Клейнеру о пьянстве офицеров в казино. Клейнер тут же начал звонить военному коменданту, а Кравцов пошел на базар, чтобы передать Бабакину донесение об официантках. Кравцов просил Маркова срочно проверить, кто связан с этими девушками.

Ответ пришел на другой день: Марков назначал ему встречу в ночь на воскресенье.

То, что узнал Кравцов при свидании с Марковым, поставило его в еще более сложное положение. Оказывается, в городе начал активные действия отряд Будницкого. Разработан широкий план диверсий, которые явятся ответом на угрозу гестаповцев создать спокойный, как кладбище, тыл. Готовились взрывы узлового железнодорожного депо, большой подземной базы горючего, расположенной на окраине города, и, наконец, офицерского казино. Повар, оказывается, выследил как раз одного из бойцов Будницкого, установившего связь с официантками Клавой и Саней.

— Ясно одно, — сказал Марков, — человек Будницкого, ходивший к девушкам, не имеет опыта и работал грубо, но Повара надо убрать.

Договорились, что на очередную встречу с Поваром в развалинах дома вместо Кравцова придет кто-нибудь из группы Будницкого и на том существование предателя закончится. Сам же Кравцов в этот час должен находиться на глазах у начальства.

Трудно было придумать что-нибудь конкретное на тот случай, если на бойцов Будницкого натолкнется агентура Циммера или, что еще хуже, Таубе. Марков обещал специально поговорить с людьми Будницкого, чтобы они работали более умело и тонко, однако одно это не устраняло опасности разоблачения. Единственное, что мог сделать Кравцов, — стараться вовремя узнать о подозрениях, возникающих у Циммера или Таубе, чтобы иметь возможность предупредить.

— С Циммером мне сделать это нетрудно, — сказал Кравцов. — А вот с Таубе — дело сложное. Умная и хитрая бестия.

— А черт его знает! Во всяком случае, каждый разговор с ним для меня тяжелая работа, честное слово.

— Вся наша работа нелегкая, Кравцов. — Марков смотрел куда-то мимо своего собеседника. — Значит, Таубе о своей давней связи с гестапо говорит открыто?

— Это хорошо. — Марков заметил на лице Кравцова недоумение. — Очевидно, в его службе фашизму элемент случайности отсутствует, а это в свою очередь означает, что он таит в себе типичные пороки фашизма. Понимаете, Кравцов, хитрым, даже очень хитрым он может быть, а умным в объективном понимании этого человеческого достоинства он быть не может. Не может, и все. Фашизм и объективный ум — враждующие силы. Действительно умный человек не может искренне служить фашизму. Но если человек преданно работает на самом грязном и коварном фронте фашизма — в гестапо, он должен быть поражен всеми пороками фашизма. Так что чистый, объективный ум здесь исключается. Так вот: за что работает этот ваш Таубе? Прощупайте-ка его, Кравцов, где у него главное гнилое дупло? И как только вы это выясните, в вашей характеристике Таубе — «умный и хитрый» — первое качество исчезнет. Но тем не менее надо думать, как этого Таубе устранить…

Прошла еще неделя. С Поваром было покончено. Его никто не искал. Истопником в ресторане казино начал работать подпольщик, и подготовка диверсии значительно упростилась. За это время Кравцов сделал несколько попыток поговорить с Таубе в неслужебной обстановке, но тщетно. Таубе упорно избегал неофициальных встреч…

Во время очередного свидания Бабакин вдруг спросил Кравцова:

— Из тех, кого я там знаю, — Таубе, — ответил Кравцов. — Ты его видел?

Бабакин с присущей разведчику точностью описал внешность Таубе.

— Ломаюсь, — рассмеялся Бабакин. — Говорю ему, что боюсь и что ничего, кроме торгового дела, не знаю. А он жмет. Говорит, что ему как раз и нужно влезть в торговый мир. В общем стандартное, как оказалось, дело. Он интересуется золотишком. И когда я понял его стратегию, я сказал ему прямо, что помогу и без того, чтобы быть агентом. Пусть только даст на этом заработать и мне.

Кравцов слушал все это, затаив дыхание, а Бабакин заметил его волнение.

— Ты даже не представляешь, как это важно! — Кравцов вспомнил свой разговор с Марковым. — Ну и что, вы уже как-нибудь начали свой бизнес?

— Ты торопишься, как и он. Я его всю весну промарьяжу, а потом суну ему какую-нибудь ерунду.

Кравцов рассказал Бабакину, кто такой Таубе и как с его появлением в гестапо усложнилось положение.

— Вот любопытно… — задумчиво сказал Бабакин. — А мне он умным не показался. Обычная гестаповская скотина.

— Но ты понимаешь, как важно его убрать. Ведь он каждый день может наскочить на людей Будницкого. Они малоопытные ребята и работают грубовато.

Спустя два дня они снова встретились и разработали план устранения Таубе. Как только гестаповец снова обратится с просьбой достать золото, Бабакин скажет ему, что человек, имеющий золотые монеты царской чеканки, обнаружился. Затем Бабакин познакомит Таубе с этим человеком. Это будет Будницкий.

Он пригласит гестаповца к себе домой. А там, в домике подпольщика, будут находиться еще два бойца. Если же Таубе идти туда не согласится, Будницкий ликвидирует его с помощью холодного оружия…

План был несложный, если не учитывать, что Таубе — опытный и видавший виды гестаповец.

Таубе познакомился с Будницким возле ларька Бабакина. Произошло это около шести часов вечера, на город уже опустились ранние зимние сумерки. Проинструктированный Бабакиным, Будницкий довольно удачно вел роль хамоватого деятеля черного рынка. Таубе не собирался очертя голову лезть в аферу. Он пожелал встретиться с Будницким через день, объясняя, что сейчас он без денег.

— Я вам не девка — через день бегать на свидания, — сказал Будницкий и сделал вид, что хочет уйти.

— Подождите… — Таубе пошел рядом с ним. — Чего вы торопитесь? Деньги и послезавтра — деньги.

— У меня свои планы, а у вас — свои, — равнодушно сказал Будницкий.

— Давайте пройдем до гостиницы, я возьму деньги, — предложил Таубе.

— Да что вы, ей-богу? — Будницкий с усмешкой смотрел на Таубе. — Идете на дело с пустыми руками, а я потом гуляй с вами по городу!

Будницкий свернул в переулок и прибавил шагу. Таубе не отставал.

Будницкий остановился, в одно мгновение заметив, что в переулке, кроме идущих впереди двух женщин, никого нет.

— Я еще не арестованный, чтоб меня допрашивать, — сказал он. — Нужен вам товар — берите, не нужен — до свидания.

Неизвестно, что замышлял Таубе, но он вдруг быстро опустил руку в карман пальто. В то же мгновение он получил сильный и точный удар финкой в грудь и без звука свалился.

Будницкий исчез в проломе стены разрушенного дома…

Весь этот вечер Кравцов находился в гестапо, составлял сводку агентурных донесений для Клейнера.

Ровно в десять ноль-ноль он понес сводку Клейнеру. Войдя в его кабинет, сразу понял: что-то случилось. Оба заместителя Клейнера встревоженные стояли перед его столом, слушая разговор Клейнера по телефону.

— Так… так… Еще раз назовите улицу… — Клейнер записал название улицы. — Так… так… Действуйте! — Он швырнул трубку на рычаг и посмотрел на своих заместителей. — Да, это факт. Труп опознан. — Клейнер увидел стоявшего возле двери Кравцова. — Что вам нужно?

— Вы приказали сдать сводку в двадцать два ноль-ноль.

— Когда Таубе покинул здание? — спросил Клейнер.

— Я видел его только перед обедом, — ответил Кравцов. — Послать его к вам?

На другой день уже на всех трех этажах гестапо было известно об убийстве Таубе. Встретившийся Кравцову в коридоре Грюнвейс сказал:

— Кокнули красные нашего польского героя. Советую по вечерам в городе не болтаться. — Грюнвейс изобразил из пальцев, наведенных на Кравцова, пистолет. — Пиф-паф!

Официального объявления о смерти Таубе не последовало. Тело его самолетом было отправлено в Ригу. Там жили родственники убитого.

Глава 45

Новая встреча Маркова с секретарем подпольного обкома товарищем Алексеем происходила уже в городе. Явочная квартира находилась в самом центре города, из ее окон было видно здание гестапо. Уже в этом была примета нового времени и нового этапа борьбы. Встретив Маркова, товарищ Алексей, смеясь, сказал:

— Хорошо бы в следующий раз встретиться на моей довоенной квартире, это всего через два дома отсюда. Но, увы, пока там еще живет военный комендант города. Пора, пора наводить здесь порядок.

— Я вспомнил сейчас нашу первую встречу под обломками мельницы, — рассмеялся Марков.

Они сели к столу, на котором шумел начищенный медный, самовар.

— Начнем с чайку, — сказал товарищ Алексей, потирая руки. — Что может быть лучше спокойного разговора под стаканчик горячего чаю, когда за окном в это время жмет мороз?

Они пили чай и говорили о самых разных и не очень важных вещах. О том, что зима что-то задерживается нынче, что бриться с холодной водой, оказывается, не только можно, но даже приятно, что война научила наших людей не только воевать, но и еще черт знает чему. Этот разговор про всякое, а не про главные свои дела доставлял обоим удовольствие — да, оказывается, уже можно спокойно посидеть за чайком и потолковать, о чем хочется, точно забыв, что наискосок через площадь — гестапо.

— У нас в один партизанский отряд, — рассказывал товарищ Алексей, — попал директор самого модного в Минске женского пошивочного ателье. Все начальственные жены в очередь, бывало, к нему записывались, и директор, будь уверен, не терялся, с помощью наших жен добивался, чего хотел. Квартиру — пожалуйста, путевку в Кисловодск — пожалуйста. Сам мне недавно рассказывал. Жил, говорит, как царь, в полное свое удовольствие. Сам он мужик, надо сказать, красивый и, конечно, одевался по последней моде. На всех театральных премьерах места имел в первом ряду. Ну вот. А сейчас он один из лучших подрывников, и я ему как раз недавно орден вручал. Спрашиваю у него, что самое трудное было в его партизанской жизни. Он вполне серьезно говорит: «Самое трудное — это закручивать портянку в сапог, который на три номера больше. У меня, — говорит, — вся первая зима ушла на то, чтобы научиться…»

— А я вот научился спать по заказу, — смеясь, сказал Марков. — До войны страдал бессонницей, таблетки на ночь глотал. А здесь научился спать. Есть полчаса между сеансами связи — сплю. И будить не надо. Ровно через тридцать минут сон сам выключается.

— Мои не подводят вас? — спросил товарищ Алексей.

— Я впервые вплотную столкнулся с вашей работой; думал раньше, что специальность у вас особенная, а оказалось, что ваша работа — это тоже борьба, смелая, даже дерзкая, умная, хитрая, и если у человека эти качества есть, разведчик из него наверняка получится. А война показала, что у нас людей с такими качествами сколько хочешь.

— Вообще да, — согласился Марков и, улыбнувшись, добавил: — А остальное уже опыт и кой-какие специальные знания.

— Кой-какие? — товарищ Алексей, лукаво прищурясь, смотрел на Маркова. — Ну ладно, оставим эту тему, а то вы еще пройдетесь насчет того, что все могут вести и партийную работу тоже.

— Я как раз к этому и приготовился, — рассмеялся Марков.

— Хочу информировать вас о своих делах, — сказал товарищ Алексей серьезно. — Я только что вернулся из Москвы. Летал на совещание. Там был и ваш начальник Старков. Потом я с ним отдельно беседовал. Дело в том, что нынешние весна и лето для нас — решающая пора. Будет большое наступление армии, и большая наша работа ей в помощь. Надо думать, и ваша тоже.

Товарищ Алексей пододвинул к себе карту, лежавшую на другой половине стола, надел свои очки и начал рассказывать, показывая на карте. Многое из того, что он говорил, Марков уже знал, но все же общей картины надвигавшихся весенне-летних событий он себе не представлял. Теперь он увидел ее во всем сложном сплетении задач армии, партизан, подполья и, конечно же, разведки.

— К подходу армии в этот район, — говорил товарищ Алексей, — мы со своей стороны подведем сюда два партизанских соединения, чтобы помешать гитлеровцам спокойно занять позиции на приготовленном ими «Сером поясе» или, точнее сказать, на том, что от этого пояса останется после работы нашей авиации и артиллерии. — Товарищ Алексей поднял лицо от карты и посмотрел на Маркова поверх очков. — Это ведь ваша работа — разведка «Серого пояса»?

— Я на совещании обиделся за вас. Хоть бы намеком сказали об этом.

— Нам лучше, когда о нас говорят меньше, — улыбнулся Марков.

— Ну и народ! — рассмеялся товарищ Алексей. — Я высказал свои обиды на вас Старкову, так он ответил еще похлеще. «Я, — говорит, — не знал, что там действовали наши люди. И вы, — говорит, — тоже не знаете». Видал? Кстати, как дела у вашего человека, который проник к власовцам? Мои люди говорят, что там сволочь на сволочи сидит и сволочью погоняет. Мы перестали искать там опору и решили попросту устроить этой банде партизанскую баню.

— Вот чуть мороз отпустит, мы этот их филиал в поселке кожевенного завода закроем на переучет. Нам их типография нужна. Освободим город, а газету не на чем печатать.

— Мой человек там работает, но пока ничего существенного его работа не дала, — сказал Марков.

— Не поможет ли он нам, когда мы будем осуществлять операцию?

Марков решил, что, как только вернется к себе, через Кравцова передаст Добрынину, чтобы тот бросал затянувшуюся возню с начальником госпиталя и ждал партизанского налета. На помощь ему надо будет подбросить парочку ребят из группы Будницкото. Втроем они смогут хорошо помочь партизанам. Сберегут, в частности, типографию. После принятого решения у Маркова на душе стало легче.

Обговорив все неотложные и ждущие их впереди дела, Марков и товарищ Алексей уже хотели прощаться. В это время в комнату зашел худенький паренек. Он хотел сказать что-то секретарю обкома, но остановился и выразительно посмотрел на Маркова.

— Говори, говори, — сказал ему товарищ Алексей.

— Я принял радиосообщение из Велижа: вчера ночью гестапо взяло Кравченко, Набутского и Соловьеву.

— Ах ты, черт побери! Эх! — воскликнул товарищ Алексей. — Эх… — еще раз повторил он тихо. Потом вырвал из блокнота листок и быстро что-то написал на нем. — Сейчас же передай это Шуйскому и Гореву и позови меня, когда на связи будет Соколенок.

Радист ушел. Товарищ Алексей встал и начал ходить по комнате вдоль стола.

— Я еще в первый месяц подполья как-то подумал, — сказал он, остановившись около Маркова, — ко всему придется привыкнуть, даже к потере своих людей. Нет! Черта с два! Сколько мы потеряли золотых людей, беззаветных коммунистов, настоящих героев! Как подумаешь, душа надрывается! В пору закричать… — Долго в комнате стояла тишина, в которой слышны были только грузные его шаги. Лицо у него за это время точно постарело. Он как-то виновато посмотрел на Маркова и тихо сказал: — Не могу я к этому привыкнуть, не могу. — Он опять долго молчал, потом сказал огорченно: — Силенок у меня в Велиже маловато, а то бы я тех людей выручил. Но ничего, может быть, еще что-нибудь у нас выйдет. Вы же не тяните, пожалуйста, с вашими диверсиями в городе. А теперь давайте попрощаемся, ведь уже за полночь…

Марков вернулся в свое подземное убежище. Встретивший его Коля, как положено коменданту, вытянулся и доложил, что на базе все в порядке. Покосившись в угол, где Галя Громова спала, привалившись головой к рации, Коля тихо добавил:

— Ты, я вижу, не только комендант, но еще и адвокат. Ладно, пусть спит. Но через десять минут разбудить.

— Ну что вы! Посмотрите, за пять минут до сеанса она сама вскочит, как по будильнику.

Марков сел за стол. Нужно было написать сообщение Старкову о встрече с товарищем Алексеем. Было уже около двух часов ночи.

— Проход перекрыт, сигнализация включена, — доложил Коля, вернувшийся из штольни.

После двух часов ночи приход на базу допускался только в самых исключительных случаях. Шла нормальная рабочая ночь…

Галя положила на стол Маркова только что принятую ею радиограмму из Москвы:

Марков не успел подумать над радиограммой, как прозвучал резкий сигнал, означавший, что в штольне к перекрытию кто-то приблизился. Посторонним этот человек быть не может. Снаружи у входа в штольню находится пост охраны, и в случае опасности он должен был не только преградить путь, но и дать знать об опасности. В штольню направился боец охраны, и спустя несколько минут он вернулся вместе с Кравцовым, по лицу которого Марков сразу понял: что-то случилось…

— Пропал Добрынин, — сообщил Кравцов, забыв даже поздороваться.

— Как это пропал? — спокойно спросил Марков, показывая Кравцову на стул. — Садитесь. Ну, ну?

— Позавчера он должен был встретиться со мной, но не пришел, — рассказывал Кравцов. — Сегодня я решил сам съездить к нему в поселок. Дома его не оказалось, а в комнате у него все перевернуто вверх дном. На стене кровь. Я пошел в госпиталь — никто ничего не знает. Заглянул к начальнику госпиталя Курасову. Он увидел меня — смотрю, усмехается. Я ведь его, если помните, вербовал для гестапо, но он тогда наотрез отказался. Он сразу спрашивает у меня: «Небось приехали искать вашего агента лейтенанта Сорокина?» Я ему говорю, что мне действительно нужен лейтенант Сорокин, но что моим агентом он не является. «Бросьте темнить, — заявляет Курасов, — он сам заявил, что является вашим агентом, и скажу вам прямо: с такими агентами вы далеко не уедете, до самой стенки можете допереть». Я потребовал, чтобы он не говорил загадками. Тогда он говорит: «У нас есть свое гестапо — генерал Пулька и его отдел при Власове. Надо думать, — говорит, — они официально сообщат вам все о вашем агенте. Не завидую вам. А я вам ничего не скажу, не уполномочен…» Так ничего больше я и не узнал. Вернулся к себе в гестапо и сразу же доложил Клейнеру о пропаже нашего агента в поселке и рассказал о своем разговоре с Курасовым. Клейнер отнесся к этому абсолютно спокойно, сказал: «У ваших соотечественников все время происходят всякие дрязги». Я высказал опасение, что они могут приписать моему агенту бог знает что и я буду выглядеть полным дураком. Но Клейнер попросил меня не беспокоиться. «Я, — говорит, — знаю вас достаточно хорошо». Этот мой разговор с ним происходил сегодня поздно вечером. Я решил немедленно все сообщить вам, но до сих пор не мог вырваться…

Глава 46

Разведчику должно везти. Однако везение везению рознь. Иногда это везение выглядит попросту неправдоподобно — такова профессия разведчика, если смотреть на нее взглядом постороннего человека, не понимая, что везение здесь — только точная и талантливая работа. Но если разведчику один раз не повезло, это почти, как правило, означает конец его деятельности, а может, и конец его самого. Разведчик, как и сапер, может совершить грубую ошибку лишь один раз.

Скажем, рядом с Кравцовым в гестапо появился опасный Таубе и возникла необходимость его убрать. И Кравцову вроде везет: Бабакин узнает, что Таубе интересуется золотишком. На этом строится план устранения гестаповца. Слепое везение всегда случайно. Но разве здесь был случай? Нет. Марков учил Кравцова искать у Таубе то порочное, что связывало его с черным миром гестапо. Однако это порочное открыл в Таубе не Кравцов, а Бабакин. Это что, тоже случай? Нет. Для этого и расставлены сети, чтобы в них попадалась рыба. Когда еще в Москве разрабатывался план действий оперативной группы Маркова, торговая должность была избрана для Бабакина именно в расчете на то, что он станет притягательной точкой для алчущих наживы гитлеровцев. В данном случае сработал этот расчет. Только и всего. Нет, нет, когда кажется, что разведчику везет, это значит прежде всего, что он хорошо работает и элемент случая в его судьбе может быть не больше как случаем, иногда счастливым, а иногда и трагическим.

Но что же случилось с Добрыниным?.. После разговора с Марковым он не отвечал на заигрывания Курасова и терпеливо ждал. Никаких движений навстречу. Курасов и тот его человек при Власове сами должны поставить себя в положение, когда пути назад у них не останется. И только когда они настолько раскроются перед Добрыниным, что будут находиться целиком в его руках, только тогда он и сам что-то предпримет. Одновременно он искал себе новую цель и вел разведку.

— Как не стыдно дрыхнуть в такой денек? — сказал он, показывая на окно, за которым сверкал белый солнечный мир зимы. — Пошли на лыжах.

Добрынин отказался. Ему попросту не хотелось вылезать из теплой постели. Но Курасов так настаивал, так уговаривал, что Добрынин не мог не почувствовать, что речь идет не просто о лыжной прогулке. И он не ошибся. Как только они отошли от поселка, Курасов пристроился рядом с Добрыниным и сказал, улыбаясь:

— Разговор среди этой красоты самый безопасный. Вокруг ни одного лишнего уха.

— Надо, Сорокин, что-то решать, — сказал Курасов. — Или — или.

— Подо мной не горит, — ответил Добрынин. — Потому, если можно решать или — или, лучше всего не решать.

— О том и речь, — подхватил Курасов. — Слушай, сегодня ко мне приедет Заганский.

— Ну тот человек при Власове, о котором я тебе все время толкую. Можешь ты зайти ко мне часов в восемь?

Курасов остановился и загородил дорогу Добрынину.

— Буду говорить прямо. Мы с Заганским все уже обдумали и обговорили. Ну что ни говори, у всех нас видик там будет неважный. Ведь чуть не с начала войны мы сидим в этой грязи. А ты, Сорокин, все же грязью этой почти не замаран. И только ты, если до конца будешь честным, сможешь там засвидетельствовать, что инициатива перехода была наша. В этом наш единственный козырь. Ты же, надеюсь, понимаешь, на какой риск мы идем? Я имею в виду отношение к нам уже там…

Добрынин наклонился, поправил крепление и, резко оттолкнувшись палками, заскользил вниз по склону. Курасов постоял немного и тоже съехал вниз. Они остановились в ложбине. Солнце сюда еще не заглянуло, и все здесь было сине-голубым. В высоком небе ни облачка. Добрынин смотрел, как жирный снегирь, повиснув на ветке рябины, клевал ягоды. Стоявший позади него Курасов сказал:

— Как не позавидовать этой пичуге? Живет себе в полное удовольствие и ничто ее не касается. Последнее время я все живое рассматриваю только с этой точки зрения. Свихнуться можно.

— Давайте пройдем до реки и берегом вернемся домой, — предложил Добрынин.

— Ну как ваши типографские дела? — спросил Курасов.

— Машины работают, а остальное — не моя забота, — беспечно ответил Добрынин.

— Вот-вот, — сказал Курасов, — в том-то и дело. А ко мне вчера в госпиталь привезли ближайшего сатрапа генерала Пульки. Осколок партизанской мины в легком. И мы его спасли. А могли и не спасти. Вызвать хирурга на полчаса позже, и все. Я ведь думал об этом. А вот не сделал. Струсил. Особенно теперь, когда главное решение уже принято, не хочется иметь дело с Пулькой. Пусть уж лучше свои расстреливают.

— Почему вы не боитесь все это рассказывать мне? Я ведь тоже знаю дорогу к генералу Пульке.

Курасов выставил вперед палки, свел их вместе и оперся о них подбородком, задумчиво смотря вперед.

— Отвечу прямо, как есть. Мой друг Заганский этого опасается, а я нет. Понимаешь, Сорокин, я тут во власовской банде навидался людей всяких, разных и научился разбираться, кто из них пошел в банду идейно, а кто сослепу или со страху.

— А я, по-вашему, как пошел? — усмехнулся Добрынин.

— С одной стороны — сослепу, ведь не очень-то ты знал, что это за банда. А с другой стороны — надо же было как-то тебе жить. Мой же фельдшер Фоломин рассказывал, как он тебя на рынке подобрал. Он же до сих пор гордится, что привел тебя сюда. Потом я слышал, что ты был артиллеристом. А ведь в артиллерии народ всегда был пообразованней. Ну и еще твоя молодость. В твоем возрасте человек большой стойкости еще не имеет.

— Тем более не следовало бы вам на меня полагаться, — без угрозы сказал Добрынин.

— А на чем же вы погорели, когда работали в главном штабе?

Вопрос Добрынина, по-видимому, удивил Курасова. Он повернулся к нему и посмотрел прищуренными от яркого солнца внимательными глазами.

— А что ты знаешь об этом? — медленно спросил Курасов.

Они снова пошли рядом. Молчали. Потом Курасов сказал:

— Что бы ты ни знал об этом, настоящей правды никто не знает, даже сам Власов. И больше я тебе ничего не скажу. Но если там, у своих, я и смогу в свою защиту выставить хоть что-нибудь, так только вот эту историю со мной в штабе.

— Тогда опять же непонятно, почему вы не хотите рассказать эту историю мне.

— Тебе? — рассмеялся Курасов. — Тебе, который только что намекал про генерала Пульку? Да ты что, считаешь меня круглым идиотом, что ли? Я и без того засунул тебе в зубы половину своей руки. Действительно, Сорокин, что-то ты хитришь со мной, особенно последнее время. Ладно, вечерний разговор сегодня, может быть, погасит твои подозрения. Зайдешь?

Весь остальной путь к дому они проделали молча. Только теперь впереди шел Курасов.

Весь день Добрынин обдумывал все возможные ситуации вечерней встречи и соответственно уточнял свое поведение. Главное — не торопиться. Даже не надо идти туда, пока Курасов не зайдет за ним. А там следует заставить их выложить все их карты, внимательно все слушать и анализировать. В разговор не лезть до крайнего предела, только вопросы, если нужно.

Уже вечер. Девятый час. Добрынин, не зажигая света, лежал на кровати. Курасов не являлся. Добрынин решил, что они там уже примирились с тем, что он не придет. Но это было не так.

Если бы Добрынин мог незримо присутствовать в комнате Курасова, он бы стал свидетелем такого разговора между хозяином комнаты и его другом Заганским.

— Ты уверен, Петро? — уже в который раз спрашивал Заганский.

— Уверен, уверен, — раздраженно отвечал Курасов.

— А ты помнишь, что его приголубил сам Пулька?

— Я-то помню. А вот Пулька про него давно забыл. Я следил внимательно. Я думал, что Пулька оставил его здесь своим соглядатаем, но ни разу никто от Пульки к нему на связь не приходил. Да и не в этом вообще дело. Мне важно одно: Пулька высадил меня из штаба за утерю боевого духа и бдительности, а я сам приведу на аркане красного агента. Я же уверен, что Сорокин подсажен сюда коммунистами. Он такой же Сорокин, как я Наполеон, и, когда я его приведу, решать вопрос о моем боевом духе будет уже не Пулька, а сам Власов. Не каждый день генералу удается схватить такого зверя. Я вернусь в главный штаб, вот увидишь.

— Все это верно, — согласился Заганский. — Ну а что, если промах? Если он на твой крючок не полезет? Что тогда?

— Тогда гнить мне в этом госпитале до конца дней своих, — сказал Курасов и выругался. — Полезет, черт возьми! — Он стукнул кулаком по столу. — Я же вижу его насквозь! Как голавль ходит кругами возле наживки: и хочется ему, и страшно. Может быть, ради меня одного он и не рискнул бы, но, когда речь пойдет и о тебе, о человеке, про которого я ему сказал, что ты при самом Власове состоишь, глотнет, голову даю, глотнет.

— Между прочим, уже десятый час, — заметил Заганский.

— Знаешь что, — Курасов встал. — Идем к нему, возьмем его нахрапом. Ты только держись твердо нашего плана, и все будет в порядке.

Меньше всего ожидал Добрынин, что Курасов и его друг Заганский явятся к нему сами.

Добрынин встал с постели, опустил затемнение и зажег укрепленную на стене керосиновую лампу. Курасов познакомил Добрынина со своим другом. Это был крупный мужчина лет сорока пяти, с наголо бритой массивной головой. У него были какие-то ленивые светло-серые глаза, и сам он был тоже ленив и флегматичен.

Они сели к столу, и Курасов сразу заговорил о деле.

— Ну вот, Сорокин, как говорится, не идет гора к Магомету, он сам идет к ней. Обстоятельства берут нас за горло, и мы откладывать больше не можем. Петро, скажи свое слово.

— Я два раза не решаю, — угрюмо сказал Заганский. — Не в моей привычке. У меня все готово: пачка важнейших документов штаба и поименный список всех больших и малых главарей власовской банды. Если выйдет, я им еще оставлю подарочек в погребе главного штаба — двадцать килограммов взрывчатки с механизмом замедления. Но ждать я больше не могу. Надоело слушать, — он кивнул на Курасова, — как он, словно Керенский, действует тут в роли главноуговаривателя и все без толку. Не пойдете вы, я сам пойду, один.

— Ты зря на меня, Петро, нападаешь, — обиженно сказал Курасов. — Ты же мне не раз говорил, что Сорокина надо проверять и проверять. Разве ты этого не говорил?

— Говорил. — Заганский повернулся к Добрынину. — Конечно, с вами идти, что называется, сподручней и верней. Вы же не будете отрицать при случае, что инициатива была наша с Курасовым, а?

— Инициатива действительно ваша, — медленно произнес Добрынин.

Курасов стал излагать свой план перехода. У него, оказывается, все было уже продумано: и маршрут, и график движения, и документы, и версия на случай задержания их немцами. И даже продовольствие на время перехода. План был тщательно отработан в каждой детали, и Добрынин не мог не видеть за этим заботы Курасова об успешном переходе. Но почему-то Заганский слушал план Курасова с ленивой усмешкой и, когда тот замолчал, спросил:

— Ну что ты? — Курасов удивленно посмотрел на друга. — Тут работы еще недели на две.

— Ну тогда знай вот что: идти мы должны послезавтра или, самый крайний срок, в среду.

— Слушай меня. Если мы будем там через неделю, мы успеем вовремя передать советскому командованию очень важный документ власовского штаба. За один этот документ нам могут простить все. А через две-три твоих недели этот документ — дерьмо.

— Почему же ты молчал об этом раньше? — вскинулся Курасов.

— Копию с этого документа я снял только вчера, когда он к ним и поступил, — не торопясь и лениво объяснял Заганский. — А сейчас, когда мы были у тебя, ты ведь без остановки курлыкал, как тетерев, слова мне не давал вставить. Я же знаю тебя: если ты втемяшишь что в свою голову, тебя так просто не переломишь. Но тут я вместе с Сорокиным. Может быть, нам вдвоем все же удастся оторвать тебя от твоего, кстати сказать, хорошего плана?

— А ты понимаешь, что значит в таком деле спешка? — спросил Курасов. — Может, твои документы и до фронта не дойдут.

— Риск, конечно, будет, — все так же спокойно сказал Заганский. — Но тут уж все будет зависеть от нас. Документы ты для нас приготовил?

— На тебя и на меня — да. А на Сорокина могу сделать завтра же.

— От госпиталя. Что мы направляемся в прифронтовой город для изыскания медикаментов и перевязочного материала. От нас с такими документами люди все время ездят.

— Нет. Немцы со своей сентиментальностью очень уважают фронтовую медицину. Сколько раз уж я этим пользовался. Но идти послезавтра! Не знаю, не знаю…

— Что вы обо всем этом скажете? — обратился к Добрынину Заганский.

Вот и наступил для Добрынина момент, когда он должен был принять окончательное решение. Он понимал, что выжидать ему больше нельзя, ибо можно переиграть, а потом будет поздно. Он видел серьезно и тщательно разработанный Курасовым план. Заганский совсем не выглядел болтуном и тоже думал о переходе серьезно. Документ, о котором он говорит, действительно может оказаться очень важным. Последнее время Курасов не раз намекал, что немцы собираются поручить власовцам расчистку тыла от партизан. Не дальше как вчера в типографию поступил новый заказ на отпечатку специальной памятки — для власовцев о партизанах. Все же надо попытаться узнать хоть что-нибудь о том важном документе, о котором говорит Заганский. И вместо прямого ответа на заданный ему Заганским вопрос Добрынин спросил:

— Весьма. Речь идет о том, чем на ближайший год займется власовская армия. А что вас волнует?

— Да боюсь я, что там нас всех троих аккуратно поставят к стенке и на этом все кончится.

— Ну вас-то не поставят — не за что, — угрюмо усмехнулся Заганский.

— Не скажите. Из окруженной части я фактически дезертировал, мои-то товарищи пошли с боями к своим, а я застрял. Это раз. А затем служба здесь. Поди докажи им, что я тут был пятой спицей в колеснице. Вон Курасов однажды разъяснил мне, чистая ли у меня работа. В общем, напрасно вы из меня делаете своего защитника. Уж если мы пойдем, так пойдем по ровному счету.

Добрынин заметил, как Заганский посмотрел на Курасова, а тот отвернулся. Это Добрынину не понравилось. Может быть, они уже сомневаются: нужен ли он им вообще? И если они сейчас придут к мысли идти без него, он выпустит из своих рук большое и важное дело.

— Ну вот что, — решительно сказал Курасов, обращаясь к Добрынину. — Мне эта толчея воды в ступе осточертела. Мой ли план пойдет в дело или не мой, я хочу знать: ты идешь с нами или нет? Отвечай, Сорокин, без маневров, которые мне во как надоели! — Он резанул ладонью по горлу. — Идешь или не идешь?

— Фу ты, черт! — облегченно вздохнул Курасов и улыбнулся. — Наконец-то! Ты же не знаешь, с каким мы огнем сейчас играли. Мы же с Заганским, когда пошли к тебе, решили: если откажешься — кончать тебя. Пойми нас, ты слишком много от нас узнал и мог сделать с нами все что угодно.

— Я понимаю, — тихо сказал Добрынин и подумал: «Хорошо, что я вовремя отказался от позиции выжидания».

Они начали обсуждать новый план перехода, назначили, что отправятся в среду. Теперь Добрынин принимал участие в разговоре на равном с ними положении, но все же старался больше молчать. При таком коротком сроке на подготовку разработать надежный план действительно было не так-то легко. Каждый очередной пункт плана вызывал спор. Он продолжался уже больше двух часов, и Добрынин увидел, что они до утра не придут к единому решению. Напряженно слушая, как спорили Курасов и Заганский, Добрынин думал о том, что, пожалуй, вообще нельзя идти на собственный риск, имея на руках важные документы, да и этих типов надо доставить живьем. Надо придумать что-то другое. Завтра же он побывает в городе, свяжется с Бабакиным и через него с Марковым, и тогда передача документов и этих людей будет организована вполне надежно и без всякого риска.

— Имею предложение, — решительно произнес Добрынин в разгаре спора. — Завтра я схожу в город. У меня есть там кое-какие связи. Нам могут помочь.

— Какие еще там у тебя связи? — небрежно спросил Курасов.

— Главное не в том, какие они, — сказал Заганский. — Нас трое, и четвертый — лишний. Я категорически против вмешивания в наше дело новых людей. Категорически!

— Не торопитесь, — сказал Добрынин. — Я знаю, что предлагаю. Речь идет о людях, которые могут обеспечить нам уверенный переход через фронт.

— Таких волшебников не бывает, — засмеялся Заганский.

— Не собрался ли ты, друг милый, под этим предлогом смыться? — спросил Курасов, насмешливо улыбаясь. — А может, и что похуже? Хочешь снести в город донос? — Он сунул руку в карман пиджака. Заганский тоже в упор смотрел на Добрынина, и в глазах его лени как не бывало.

— Повторяю, — многозначительно сказал Добрынин. — В городе я свяжусь с людьми, которые окажут нам большую помощь, такую, о которой мы можем только мечтать.

— Партизаны? Подпольщики? — тихо спросил Заганский.

— Это неважно, но я говорю то, в чем абсолютно уверен.

Наступила большая пауза. Заганский и Курасов, изредка переглядываясь, как бы безмолвно спрашивали друг друга: верить Добрынину или нет?

— Ну вот, дружок, теперь все ясно, — вдруг весело сказал Курасов, продолжая держать руку в кармане. — Вот мы и поймали тебя, гуся лапчатого с красными ножками.

— Не понимаешь? Ах ты, бедняга! Давно я на тебя, подлеца, охочусь! Попался наконец!

Добрынин уже видел, что он не шутит, и сделал движение рукой к карману, где был пистолет.

— Стоп! — крикнул Заганский, в руке у него был пистолет, направленный на Добрынина. — Только шелохнись, сволочь, и я стреляю. Но ты нам нужен живой и вместе со всеми своими волшебниками из города.

— Дураки! Не я попался, а вы, — сказал Добрынин хриплым, незнакомым самому себе голосом. — Я связан с гестапо, и те давно знают, что вы готовите.

— Думаешь, мы и в самом деле дураки? — сказал Заганский. — Заткнись! Треножь его, Курасов.

Как только Курасов сделал шаг, Добрынин вскочил. Заганский выстрелил. Добрынина ударило в левое плечо, и он чуть не упал. С трудом удержавшись на ногах, он выхватил пистолет и, не целясь, выстрелил в Заганского. Успев заметить, как тот начал падать, Добрынин бросился к двери, но в спину ему ударили три выстрела. Первый выстрел он еще слышал…

Когда в поселок примчались бандиты генерала Пульки, Заганский был еще жив. Положенный на кровать Добрынина, он давал показания. Тело Добрынина лежало поперек порога.

— Красный резидент, сволочь, — тихим голосом говорил Заганский склонившемуся над ним бандиту в новеньком полушубке. — Нас с Курасовым вести через фронт брался. Связан с городом.

Один из приехавших побежал звонить в штаб. Вскоре он вернулся и сообщил, что сюда выехал сам генерал…

Войдя в комнату, Пулька приказал перевернуть Добрынина на спину. Наклонился, внимательно осмотрел лицо и прищелкнул языком.

— Помню его. Единственный трезвый тогда был. Ты помнишь? — спросил он у бандита в новеньком полушубке. — Так. — Пулька выпрямился и подошел к кровати. — Куда тебя, Заганский, угораздило?

— В грудь… все горит, — шепотом ответил Заганский.

— Видишь, как дорого тебе дается дружба с Курасовым! — усмехнулся Пулька. — Хотел ему авторитет вернуть, а вышло-то вон что. — Генерал с насмешкой посмотрел на Курасова. — Ты же, кажется, начальник госпиталя? Чего докторов не вызвал дружка спасать? Или вакансию себе готовишь? Не прогадай. Я тебе Заганского не прощу, так и знай. — Пулька побагровел и заорал: — Зови докторов! Всех зови!

Вскоре он привел сразу трех врачей, но Заганский был уже мертв.

— Отшабашил, бедняга, — сказал Пулька, не сводя глаз с Курасова. — Значит, ты тут резидента ловил?

— Я его с осени разрабатывал, — ответил Курасов.

— Он хотел… — хмыкнул генерал Пулька и кивнул на кровать. — А это ты тоже хотел?

— Как вы можете это говорить? — попробовал возмутиться Курасов.

— Я все могу. Я разберусь в этой твоей операции, и в случае чего ты пощады не жди.

Глава 47

Почти месяц Марков ничего не знал о судьбе Добрынина. Кравцов еще дважды побывал в поселке, но ничего нового он не узнал.

Власовцы тщательно замели следы происшествия. Трупы Добрынина и Заганского они увезли и захоронили неизвестно где. Врачам, которых вызывали спасать Заганского, под страхом смерти было приказано молчать о том, что они видели.

Спустя две недели в гестапо поступило пересланное из Берлина дело со странным названием — «О возможной вербовке гестапо агента советской разведки». Оно целиком состояло из материалов власовской контрразведки, и все они были на русском языке. На немецком языке было только сопроводительное письмо центрального управления службы безопасности, которое предлагало строго и тщательно разобраться в деле и сообщить о результатах проверки. Клейнер, очевидно, не вникнув в суть дела, поручил проверку Кравцову. Таким образом, дело попало к нему и он первым узнал о судьбе Добрынина.

Власовская контрразведка долго допрашивала Курасова — в деле было одиннадцать протоколов допроса, пока не убедилась, что он говорит правду и что он действительно, по всем данным, имел дело с красным резидентом, но не сумел это дело завершить. В своих показаниях Курасов сообщал, что представитель гестапо из города пытался его завербовать. На этом основании он считал, что заявление лейтенанта Сорокина, утверждавшего, что он агент гестапо, не лишено правдоподобия, так как Курасов видел того же представителя гестапо разговаривающим с лейтенантом. Вот на этом власовцы и решили сыграть, чтобы насолить гестапо. Они отправили дело в Берлин, в управление имперской безопасности: вот, мол, до чего дошли в неверии к нам ваши местные работники — готовы завербовать советского агента и сделать его источником информации о настроениях во власовской армии, вместо того чтобы вовремя обезвредить врага.

В первые минуты знакомства с делом Кравцов еще не понимал всей сложности и опасности положения, в которое он попал, получив это дело для проверки. В эти первые минуты он с волнением и щемящим сердцем читал все, что относилось к Добрынину. Одиннадцать протоколов допроса Курасова начинались с его рассказа о том, как он ловил Добрынина и чем это закончилось. Очевидно, власовцы хотели поймать Курасова на противоречиях в показаниях и много раз возвращали его к этой теме. Но ни одного противоречия в протоколах допроса обнаружить было нельзя. Появлялись только все новые и новые детали, подтверждающие происшедшую историю. И Кравцов так ясно представил себе все, что случилось с Добрыниным, будто он там был сам, все видел и слышал. Мог ли он подсказать Добрынину какое-нибудь другое поведение, другую тактику? Не мог и даже не брался, ведь ему не были известны все детали сложившейся к тому вечеру ситуации, а в таких делах решают прежде всего детали…

За окном бесновалась метель. Сердце у Кравцова защемило еще острее, он вдруг подумал, что никто никогда не узнает, где могила Добрынина, а сейчас ее заметает метель.

Накануне отправки в тыл врага Кравцову и Добрынину дали машину, чтобы они съездили навестить родных. Вместе они побывали в семье Кравцова, которая в тот день эвакуировалась на Урал, а потом вместе были у матери Добрынина. Кроме нее, у Добрынина никого не было. Конечно, они ничего не говорили о предстоявшем им деле, сказали, что отправляются, как все, на фронт. Мать Добрынина — высокая женщина с красивым строгим лицом — держалась спокойно. Но когда они собрались уходить, вдруг прижала сына к себе. Лицо ее сморщилось, и она заплакала. Добрынин, смущенно бормоча что-то, высвободился из ее рук и виновато посмотрел на Кравцова. Потом, уже в машине, точно оправдываясь, сказал: «Мать есть мать, и я у нее один…»

«Что же мы скажем его матери, когда вернемся?» — думал сейчас Кравцов под тревожный вой метели за окном.

Кравцов снова начал перелистывать дело, и только теперь до него со всей ясностью дошло, что, получив это дело на проверку, он попал в опасную ловушку. Почему Клейнер поручил проверку именно ему? Может быть, он не читал дела и ограничился только беглым просмотром сопроводительного письма? А если он прочитал? И отлично зная, что вербовку в поселке кожевенного завода проводил Кравцов, решил передать дело именно ему, чтобы одновременно проверить, как он себя поведет.

Посоветоваться с Марковым Кравцов не мог: в четырнадцать часов сегодня он должен сообщить Клейнеру свои соображения. Подозрительно тоже, почему Клейнер назначил такой маленький срок. Кравцов стиснул ладонями голову и стал думать, как ему себя вести дальше.

Ровно в четырнадцать Кравцов вошел в кабинет Клейнера, молча положил ему на стол дело и поверх него свое заявление, в котором он сознавался в совершенной им грубой ошибке, выразившейся в вербовке советского агента, и просил уволить его как недостойного работать в гестапо.

Клейнер прочитал заявление, отложил его в сторону и посмотрел на Кравцова.

— Вполне, — сокрушенно ответил Кравцов. — Моя ошибка непростительна.

Клейнер некоторое время молча и с улыбкой превосходства смотрел на Кравцова.

— Это ваше глупое заявление можно объяснить только вашей неопытностью, — наконец сказал он. — Случаи вербовки и даже перевербовки вражеских агентов в нашей практике очень распространены. И еще неизвестно, может быть, вам бы удалось этого лейтенанта перевербовать напрочно, если бы власовские идиоты не устроили перестрелку. Ведь он уже давал информацию.

— Да, и очень важную, — поспешно отозвался Кравцов.

— Вот видите. Идиоты устроили дурацкий спектакль со стрельбой и все нам испортили. И вообще я не придаю никакого значения воплям из их штаба. Вся эта затея с генералом Власовым себя не оправдала. Чего стоит один из его приближенных полковников, Родионов, который вместе со своей частью перешел к партизанам! Между прочим, если тот парень действительно был советским агентом, он вполне мог поверить, что власовцы, с которыми он завел знакомство, действительно хотят перебежать. — Клейнер подвинул к себе дело, наугад раскрыл его, пробежал глазами по страницам, захлопнув папку, отодвинул ее в сторону. — Болтуны и жалкие интриганы. После истории с полковником Родионовым им бы помолчать и благодарить Бога за то, что мы их еще кормим, а они шлют кляузы в Берлин. — Клейнер тоном простившего отца сказал: — Возьмите свое заявление, порвите его и занимайтесь делом. Я к завтрашнему утру должен иметь все данные по красному подполью в городе. Покойный Таубе был прав, предупреждая меня, что в городе явно активизируется большая шайка коммунистов. Какое у вас впечатление?

— Данные об этом имеются, — спокойно сказал Кравцов, но он понимал, что Клейнер заинтересовался этим вопросом неспроста. — Сведения мои, однако, носят отрывочный характер, и их необходимо перепроверить.

— Обработайте все, что у вас уже есть. Наш второй отдел тоже готовит свою разработку. Хватит заниматься ловлей блох в одиночку. Мы им устроим здесь свой Сталинград. Город должен быть очищен от бандитов массированным ударом раз и навсегда!..

Вот и новая тревога. Кравцов абсолютно ничего не знал о деятельности второго отдела, который самостоятельно вел работу в городе, используя своих подготовленных в специальной школе агентов, количество которых за последнее время сильно увеличилось. Эти агенты могли разнюхать многое…

Ночью Кравцов пришел к Маркову. Сообщение о Добрынине Марков выслушал молча, не задал ни одного вопроса и, как только Кравцов кончил рассказывать, спросил:

Кравцов молчал, удивленно смотря на Маркова. Перехватив его взгляд, Марков повторил:

Кравцов рассказал о своем разговоре с начальником гестапо Клейнером.

— Ну видите, о самом важном вы не говорите, — сказал Марков без удивления, как будто то, что сказал Кравцов, он знал раньше. — Когда вы должны представить Клейнеру данные по подполью?

— Эти три адреса, которые вы приводите, реальные?

— Да. К сожалению, — ответил Кравцов. — И нужно сегодня же предупредить подполье, чтобы они покинули эти адреса, но оставили бы там свои явные следы. В этом мой расчет.

— Да, пожалуй, это единственный выход, — согласился Марков. — Что у вас еще?

— Что посоветуете в отношении проклятого второго отдела?

— Надо туда влезать, Кравцов. Надо. Придумайте для этого предлог сами, вам там все это виднее, но задача такова: туда надо влезать, иначе мы можем понести тяжелые потери. Очевидно, они готовят облаву.

— Я знаю, это будет и трудно, и опасно, — сказал Марков. — Второй отдел набит опытными ищейками, но нужно идти на риск. И если Добрынин не справился с возникшей перед ним тяжелой задачей, вы, я уверен, справитесь.

— Жалко его все-таки, — тихо сказал Кравцов.

— Конечно, жалко, — почти со злостью произнес Марков и, посмотрев на часы, сказал: — Вам пора идти. — Он встал и протянул руку. — Значит, проникнуть во второй отдел во что бы то ни стало. И не пропустить дату облавы.

Выбравшись из штольни в овраг, Кравцов очутился под звездным небом, среди спокойной и доброй тишины ночи. На исходе зимы бывают такие, уже совсем не зимние ночи. Кравцов присел на бревно. Он смотрел в черное небо, ища в нем единственное известное ему созвездие — ковш Большой Медведицы… Ему просто не хотелось возвращаться к своей нереальной жизни, полной, однако, вполне реальных и ежедневных опасностей. И неизвестно, сколько бы он так просидел, если бы у выхода из штольни не появился Коля, который сердитым шепотом сказал:

— Товарищ Кравцов, разве не знаете? Оставаться у входа нельзя.

— До свидания, Коля… — Кравцов вскочил и быстро зашагал вниз, наискосок овражьего ската.

Часть четвертая. «Сатурн» почти не виден

Глава 48

«Весна без надежд» — так спустя два года на Нюрнбергском процессе фельдмаршал Кейтель назовет весну сорок четвертого года. Но сейчас, когда эта весна еще только шла по земле, гитлеровская пропаганда продолжала уверять немцев, что все в порядке и события разворачиваются согласно замыслам Адольфа Гитлера. Немецкая армия продолжала драться упорно, и это было главным и единственным аргументом в пропаганде лжи и обмана. Рабочему говорили: «Работай без счета времени, будь достоин солдата. Германия победит». Под предлогом помощи солдату в стране непрерывно проводились реквизиции, именовавшиеся то зимней помощью солдату, то летним содействием фронту. В марте сорок четвертого года по радио транслировалась речь министра пропаганды Геббельса, которая затем была опубликована в газетах под заголовком «Уверенность и еще раз уверенность». В зале, где Геббельс произносил эту речь, сидели отпетые головорезы эсэсовских банд. Они чуть ли не после каждой фразы Геббельса устраивали овации, похожие на рев раненых слонов. В газетах речь пестрела ремарками «овация», «бурная овация», «громоподобная овация», «грандиозный восторг и воодушевление», возгласы «Хайль Гитлер!» и тому подобным. Геббельс, конечно, достаточно хорошо был осведомлен о действительном положении вещей, и тем страшнее была ложь, которой была насыщена каждая фраза его выступления. Прошло три года войны. Миллионы немецких солдат были уже в могилах, а сотни тысяч городских жителей — под развалинами разбомбленных домов. Захваченные территории были потеряны, и в этом смысле Германия находилась у разбитого корыта. Ее людские и технические резервы были предельно истощены. В генералитете бурно назревала открытая оппозиция Гитлеру. Словом, наступила весна без всяких надежд, а Геббельс говорил об измотанных немецкими солдатами русских силах, о слепом неведении советского командования, не знающего, что его ждет в самое ближайшее время. Нервничая, он сообщал «по секрету», что Гитлер уже подписал исторический приказ, а доблестные солдаты Германии полны энтузиазма достойно реализовать гениальные предначертания своего фюрера. Объявляя о том, что Гитлер удостоил высокой награды создателей секретного оружия победы, Геббельс заверял, что это оружие уже в руках армии и не за горами день, когда оно обрушится беспощадным возмездием на головы врагов. Он уверял, будто бы союзники Кремля, англосаксы, уже поняли, в какую скандальную и катастрофическую ситуацию они влипли, и мечтают только об одном — как бы поскорее выпрыгнуть из этого идущего под откос поезда. Они уже три года обещают русским завтра открыть второй фронт. «Где он, этот второй фронт? Покажите мне его, пожалуйста!» — злорадствовал Геббельс под гогот эсэсовцев. «Германия и ее боевые союзники, фюрер и его армия берут войну, победу и судьбы мира в свои руки. Уверенность фюрера в конечном успехе великой битвы должна стать уверенностью каждого немца! Уверенность и еще раз уверенность!» — закончил Геббельс под бешеный рев эсэсовцев.

Эту речь Геббельса полковник Зомбах слушал по радио вместе с Канарисом в его кабинете. Руководитель «Сатурна» вчера прилетел в Берлин по срочному вызову шефа, но только сегодня смог попасть к нему, и получилось, будто Канарис вызвал его специально для того, чтобы вместе с ним послушать министра пропаганды. Зомбаха пригласили в кабинет в момент, когда в радиоприемнике гремела овация в честь появившегося на трибуне Геббельса. Канарис кивнул Зомбаху и показал на кресло, а потом на ревущий приемник. Они больше часа слушали речь. Когда запели гимн, Канарис выключил радио и повернулся к Зомбаху.

Зомбах опустил плечи и, выпрямляясь, сделал глубокий вздох, точно давал понять: ладно, с речью покончено, давайте говорить о деле.

— Уверенность, Зомбах, и еще раз уверенность — вот чего не хватает нам с вами, — сказал Канарис и, глядя на приемник, добавил: — Уверенности доктора Геббельса можно только позавидовать, не так ли?

— Да, он верный человек фюрера, — ответил Зомбах.

— Мы, Зомбах, все верные люди фюрера, — устало сказал Канарис. — Нам нужно только более точно и более конкретно знать, на чем эта уверенность теперь основывается. Скажу вам, как этот вопрос понимаю я. Союзники России в самом деле подозрительно медлят со вторым фронтом, а сами ведут войну на задворках земного шара. Не может быть сомнений в одном: им не нужны большевики как победители Германии и хозяева Европы. На самый крайний случай им нужно разделить Европу хотя бы пополам. Но это, повторяю, на самый крайний случай. А не лучше ли для них, учитывая усталость мира от войны и ее непопулярность, выступить с благородной инициативой о мире? С помощью мира пока остановить красных, а затем найти повод, чтобы вместе с нами водворить их обратно в пределы Кремля.

— Неужели вы считаете такую перспективу реальной? — удивился Зомбах.

— Вполне. Как большую тайну, которую я доверяю единицам, могу сообщить вам, что в Швейцарии уже давно находится очень влиятельное лицо из Америки, некто Даллес, наш с вами коллега по профессии. Так вот, он упорно зондирует как раз эту самую, кажущуюся вам нереальной перспективу. А в этих условиях что нужно демонстрировать Германии? Уверенность, Зомбах, и еще раз уверенность. В этом главный смысл речи. — Канарис снова посмотрел на радиоприемник. Помолчал. — А секретное оружие, подписанный гениальный приказ и прочее — это адресовано обывателю. Он обожает верить во всяческие чудеса и секреты…

Зомбах был весь внимание и со свойственной ему медлительностью тщательно и деловито обдумывал то, что услышал. «Вот она, большая политика», — думал он с почтительностью человека, который сам к этим высоким делам непричастен. По дороге в Берлин в самолете он тщательно обдумывал свой разговор с Канарисом. Последнее время он был все больше недоволен работой «Сатурна». Отношения его с Мюллером продолжали обостряться, и сейчас в «Сатурне» фактически было два руководителя и возле них два лагеря работников, которые во многом действовали как бы самостоятельно. Во всяком случае, о многих указаниях и делах Мюллера Зомбах узнавал постфактум и, заботясь о дисциплине среди сотрудников, вынужден был делать вид, будто все это с ним было своевременно согласовано. Зомбах не был уверен даже в том, что он знает все, что делает в «Сатурне» Мюллер. Вот об этом он и собирался сказать Канарису со всей откровенностью. Но было и такое, о чем он решил не говорить, если об этом первым не заведет речь сам шеф. В первую очередь о несомненной бесперспективности работы «Сатурна». Больше того, об ощущении, что дело идет вхолостую. Одно положение, когда фронт все еще был устремлен на Москву, являющуюся главной целью «Сатурна». Тогда даже самая незначительная информация агента могла пригодиться. Другое дело теперь, когда фронт, видимо, бесповоротно откатился от Москвы и когда разведка в советской столице может быть ценна только в тех случаях, когда она добывает важные сведения о планах и замыслах противника по самому большому счету. А таких сведений было мало. Последнее время, постоянно думая об этом, Зомбах уже начал внутренне соглашаться с Мюллером, что сейчас более опасным для противника является не разведка, а диверсии. Однако первым говорить обо всем этом Канарису Зомбах не собирался, он не знал, какую игру с гестапо ведет сейчас шеф абвера. Канарис заговорил об этом сам.

— В свете этих больших планов, — будто размышляя вслух, заговорил Канарис, — не очень большое значение приобретает получаемая нами из Москвы разрозненная и довольно случайная информация. Исключая, конечно, собираемые нами по крупицам в донесениях ваших агентов данные о стратегических замыслах противника. Я уверен, что наши московские сводки сейчас читают только низшие офицеры генштаба в часы безделья. Но это совсем не означает, — вдруг поспешно добавил он, — что мы эту работу должны прекратить. Наоборот. Активный заброс через Центральный фронт, кроме всего прочего, собьет русских с толку: они будут думать, что удар на Москву снова последует здесь, а не с юга. И вообще наша сеть должна быть в исправности, она еще пригодится нам, в частности, уже сейчас нужно расширить задачи «Сатурна» и более смело прощупывать не только Москву. Нужно наталкивать агентов, искать общую информацию о положении дел в России. Вы согласны с этим?

— Безусловно, — поспешно согласился Зомбах, испытывая большое облегчение. В том, что говорил шеф, он снова видел привычные ему, служаке, спокойную точность и ясную логику мысли и действия. И это гасило все мучившие его еще вчера сомнения и опасения. «Абвер остается абвером, — думал он. — Не зря фюрер в свое время сказал, что абвер — это его чуткая рука, лежащая на пульсе всех врагов Германии». Зомбах благодарно и даже чуть восторженно посмотрел на Канариса, и их взгляды встретились.

Канарис со свойственной ему проницательностью отлично понимал, что сейчас думает Зомбах, ибо он досконально знал, что происходит в «Сатурне», знал, что Зомбах в последнее время пасует перед Мюллером, нервничает, и знал, как успокоить этого преданного ему человека. И было в эту минуту Канарису немного грустно: почему-то самые надежные его люди, как правило, ограниченны и на них можно полагаться только как на исполнителей. Ведь если рассказать этому же Зомбаху все, что он знает, о чем думает, разве он это поймет? Попробуй скажи ему, например, что в большой игре с Западом одной из козырных карт становится устранение Гитлера и что на эту карту делают ставки многие прославленные генералы фюрера! Зомбах просто не поверит в это или тут же пойдет с донесением на Принцальбертштрассе. Канарис посмотрел на Зомбаха, вздохнул и сказал:

— Гибкость, Зомбах, всегда была нашим достоинством. Чем ближе развязка войны, тем в большей степени должны быть объединены и сосредоточены на одной общей цели все усилия нашего рейха. В нашей области в особенности. Вот почему объединение усилий абвера и СД сейчас уже не тактический маневр или чья-то кому-то хитрая уступка, а сама выдвинутая жизнью необходимость. Ну зачем нужно, чтобы в такой острый момент истории я тратил время и нервы на чтение ваших возмущенных писем по поводу Мюллера, а соответственно Гиммлер — на чтение доносов Мюллера? Я вообще, Зомбах, думаю, что вы свою миссию там в свое время выполнили неплохо и ревновать вам теперь Мюллера незачем. Дайте ему больше свободы. Давайте и в этом проявим гибкость. Его конек — диверсии. Дело это он знает, любит, и сейчас оно может дать хороший эффект. Москва нашпигована англосаксами, о всех заметных диверсиях они, конечно, будут сообщать в свои страны, и это будет работать на нас. — Канарис ободряюще улыбнулся Зомбаху. — Хотя, сказать откровенно, вряд ли самые большие успехи Мюллера повлияют на дела фронта и тем более на ту высокую политику, о которой я вам сказал.

— По другим направлениям контакт с СД осуществляется? — деловито спросил Зомбах: он во всем стремился к полной ясности.

— Да. Но это не значит, конечно, что к тому же Даллесу в Швейцарию едут представители от двух ведомств. Делами высокого свойства по-прежнему занимаемся мы. И фюрер знает, что только мы обладаем опытом в подобных делах. Словом, дорогой Зомбах, абвер был, есть и будет главным исполнителем воли фюрера в решающие моменты истории. — Канарис опять улыбнулся. — И сознание этого пусть поможет вам примириться с Мюллером. Этим вы очень поможете мне. Нужны, Зомбах, доказательства, что существует наш контакт с СД.

— Я понял вас, — тихо отозвался Зомбах, помолчал и уже энергично добавил: — Я сделаю…

— Последнее, Зомбах. Позавчера я послал вам перечень донесений «Сатурна», в которых содержатся крупицы сведений о каких-то новых стратегических замыслах русских. Проверьте предельно тщательно, мог ли каждый данный агент по своему месту, по своим способностям добыть ту или иную крупицу. Наши люди здесь из этих крупиц составили очень важное заключение, с которым мы обязаны идти к фюреру. Речь идет о совершенно неизвестном ставке маневре, который готовят русские на фронте. Вы поняли меня?

Зомбах вернулся в «Сатурн» в приподнятом настроении. Ничто так не поднимало его дух, как ощущение ясности в своем деле. Не заходя в свой кабинет, он прошел прямо к Мюллеру: ему хотелось, чтобы скорей наступила ясность и в его отношениях с заместителем. Это главное, а остальное приложится.

— Добрый день, подполковник! — как только мог приветливо поздоровался Зомбах и, сев в кресло, весело спросил: — Что нового в нашем доме?

— Если нашим домом считать Германию, — улыбнулся Мюллер, — новости должны быть у вас.

— Кое-что есть, кое-что есть, — сказал Зомбах.

— А здесь ничего особенного, — небрежно сказал Мюллер. — Разве вот удалось ликвидировать большой склад бензина на одном подмосковном аэродроме.

— Это замечательно! — восторженно воскликнул Зомбах и без паузы, верный своей манере в отношениях со своими людьми действовать напрямик, сказал: — В общем, нам пора подписать мир.

— Не то, не то. Мир надо подписать нам с вами.

Мюллер выжидательно смотрел на Зомбаха и молчал. Он пытался угадать, откуда подул такой ветер. То ли сбывается то, о чем писали ему его друзья, что Канарис уже не в фаворе у Гитлера и капитулировал перед Гиммлером? Если это так, тогда это новое в Зомбахе идет от самого Канариса. То ли Зомбах, находясь в Берлине, сам разнюхал ситуацию и счел за лучшее быть с ним, Мюллером, заодно и жить с ним в ладу. Так или иначе, Мюллеру это было приятно.

— Мне досадно, что за вашим предложением, полковник, стоит признание состояния войны между нами, — одобрительно сказал Мюллер. — Мне это состояние удовольствия не доставляло.

— Мне тоже, — подхватил Зомбах. — Я искренне хочу прекратить все это и хочу откровенных отношений с вами во всем. К этому нас обязывают не только чисто формальные обстоятельства службы. Перед лицом крупных событий, которые переживает наша страна, мы не имеем права быть мелочными. Действительно, мы делаем одно общее дело, и оно не должно страдать оттого, что мне нравится утка с яблоками, а вам — яблоки с уткой, — Зомбах рассмеялся, но ровно настолько, чтобы не нарушить серьезность беседы.

— Я целиком с вами согласен, — сухо проговорил Мюллер. — Я много и болезненно думал о наших отношениях, и моя вина, может быть, в том, что я первый не заговорил с вами об этом. Но меня удерживало то, что я здесь все же на положении второго работника, а дисциплина есть дисциплина.

— Не будем, подполковник, делить и это, — сказал Зомбах. — Когда речь идет о работе второго отдела, вы здесь первый человек, а не я. Это естественно. Ведь я всю жизнь посвятил разведке как таковой и, покаюсь, к диверсиям относился как к работе второго сорта. Это беда, я думаю, целого поколения абверовцев, которые выросли в пору, когда фюрер только начал поднимать Германию и когда нашей задачей было знать, что думают о нас в окружающем мире, но никак этот мир не раздражать. Мы узнавали все, что нужно было фюреру. И я горжусь, что участвовал в этом. Но новое время рождает и новые задачи. Многие из нас и войну считали не больше как продолжением разведки, только с применением оружия, а война — это гигантская и длительная диверсия.

Зомбах много думал обо всем этом, когда летел из Берлина. Он знал, что этот разговор с Мюллером произойдет, и искренне хотел разобраться в причинах своей неприязни к своему заместителю, чтобы в разговоре с ним не петлять и не изворачиваться, на ходу подыскивая аргументы и объяснения.

Внимательно слушая Зомбаха, Мюллер продолжал думать об одном: откуда же так сильно подуло на полковника?

— Как обычно, может быть, только более усталый.

— Однако мозг у него не устает никогда, — возразил Зомбах. — Грандиозный ум. Для меня всегда удовольствие слушать его.

— Как он оценивает военную обстановку? — спросил Мюллер.

— Специального разговора на эту тему у нас не было, — ответил Зомбах. — Но его оптимизм и энергия, его веселость говорили об этом без слов. Вообще абвер, как всегда, на посту. И очень полезно побывать там, почувствовать атмосферу большой напряженной и многосторонней деятельности.

— Все же картина не та, что в тридцать седьмом — тридцать девятом, — с несколько грустной интонацией заметил Мюллер.

— Не скажите! — Зомбах замолчал, всем своим видом давая понять, что он знает нечто очень важное.

— Ну как же? Польша и все Балканы теперь целиком на плечах гестапо! — Мюллер пробовал раззадорить полковника на более откровенный разговор.

— Но разве в Польше или, не дай Бог, в Греции сейчас главный узел событий? — улыбнулся Зомбах. — Таким узлом не является сейчас даже интересующая нас с вами красная Москва.

— Ну, положим, коммунисты остаются для нас врагом номер один, — решительно заявил Мюллер. — Если бы это было не так, я сбежал бы отсюда на другой день.

— Мы должны, подполковник, делать свое дело. Вы слушали позавчера речь Геббельса?

— С середины. Но в ней ничего нового не было. Уверенность и еще раз уверенность — это мы уже слышали не раз.

— Не скажите, не скажите, — заметил Зомбах с той же интонацией, которая давала понять, что ему известно гораздо больше, чем мог узнать Мюллер из речи Геббельса.

Но сколько ни пытался Мюллер растрясти Зомбаха и заставить его проговориться, из этого ничего не вышло. Разговор их закончился вполне дружественно.

— Я хочу только знать, что вы делаете, — сказал Зомбах, — вмешиваться в ваши дела я не буду. Кесарю — кесарево. И буду вместе с вами радоваться вашим успехам.

— У меня есть предложения о некоторой перестройке работы аппарата, — сказал Мюллер. — Вы можете уделить мне внимание, скажем, завтра? Я представлю вам свой план.

Когда Зомбах ушел, Мюллер уже не испытывал того приятного чувства, которое возникло у него в начале их разговора, когда он увидел, что полковник делает поворот на сто восемьдесят градусов. Главным, что погасило это чувство, была уверенность Зомбаха. Мюллер слишком хорошо знал этого человека, его железную последовательность во всем, что было его работой, чтобы поверить, что он сделал такой крутой поворот только потому, что ему это подсказали. Нет, нет. Зомбах что-то узнал, и очень важное, и, надо думать, узнал от Канариса, а тут всегда следует ждать какую-нибудь дьявольскую хитрость. И еще одно очевидно: кое-кто явно торопится лишить Канариса фавора у Гитлера. Пока Канарис во главе абвера, он прежний всемогущий Канарис.

Утром Мюллер представил Зомбаху свой план. В организационном отношении он сводился к тому, что от всех дел, проводимых Мюллером, отстранялись некоторые сотрудники, в их числе и Рудин.

Зомбах просмотрел план и поднял на Мюллера вопросительный взгляд.

— Но при такой структуре вам будет очень трудно. В два раза по крайней мере повысится загрузка каждого вашего человека. Да и себя вы не щадите.

— Зато в десять раз повысится моя уверенность в засекреченности дела, — улыбнулся Мюллер. — А для этого стоит потрудиться.

— Несколько неудобной будет коллизия с Крамером, — сказал Зомбах. — Я привез приказ о его награждении, и мы тут же его отстраняем, как бы выказывая ему недоверие.

Лицо Мюллера приняло сухое, надменное выражение.

— По-моему, полковник, нам меньше всего нужно считаться с тем, что подумают такие люди, как Крамер. Наши с вами приказы для них — не предмет для размышлений.

— Но Щукина вы забираете к себе, а они с Крамером у нас на равном положении, и кстати, приказ о награждении касается их обоих.

— Приказ можно не объявлять им сейчас, а сделать это месяца через два, когда все утрясется. И тогда равная награда со Щукиным снимет обиду у Крамера.

— Но почему вы все же предпочли Щукина? — спросил Зомбах. — Ведь Крамер гораздо умнее и деятельнее.

— Мне не требуется занимать ума у людей, которые должны быть только исполнителями, — ответил Мюллер. — Щукину я верю больше, чем Крамеру. Я сторонник расовой определенности.

— Ну что ж, делайте, как находите лучшим, — со вздохом согласился Зомбах. — Но приказ о награждении я объявлю им еще сегодня. И без того этот приказ почти полгода провалялся в недрах военных канцелярий.

— Общая идея вашего плана мне нравится, — поспешно сказал Зомбах. — И, конечно же, агенту, предназначенному специально и только для диверсии, совершенно необязательно проходить весь курс нашей школы.

— Рад, что вы наконец это поняли, — улыбнулся Мюллер.

Раньше Зомбах ни за что не простил бы Мюллеру такую фразу, а теперь он решил ответить на нее шуткой:

— Дело не в этом, дорогой Мюллер, что я вдруг поумнел, а в том, что сначала, когда мы готовили агентов с универсальным профилем, вы не понимали, что таких агентов необходимо основательно обучить. Теперь наши точки зрения сблизили время и новые оперативные задачи…

— Война, война, — согласился Мюллер. — Кстати, рекомендую вам просмотреть вчерашнюю нашу сводку. Там есть два сообщения по поводу какого-то готовящегося русскими наступления…

Глава 49

Спустя час Рудин уже знал о плане Мюллера. Сказать точнее, он знал пока только то, что с этого дня Щукин зачислен в какую-то созданную при «Сатурне» новую группу под названием «Два икс». Днем позже Рудин узнал, что на третий этаж, где расположилась группа «Два икс», к Щукину доставили большую группу военнопленных. Значит, в этой новой группе производится какой-то свой отбор агентов. Очевидно, именно этим в последнее время так интересуется Старков.

Во время обеда Рудин попытался завести разговор с Щукиным, сел для этого за его стол.

— Не могу ли я поздравить коллегу с повышением? — шутливо заговорил Рудин. — С вас причитается.

— Вы что, — рассмеялся Рудин, — получили повышение на один этаж и так зазнались, что не хотите разговаривать?

Вечером адъютант Зомбаха обошел все комнаты «Сатурна», приглашая сотрудников в кабинет полковника.

Когда Рудин вошел туда, все стулья были уже заняты, только возле стола Зомбаха оставались свободными два стула. Заметив Рудина, полковник жестом показал ему на один из этих стульев. Такое же приглашение получил и Щукин, севший рядом с Рудиным.

Что это могло означать? Рудин не без тревоги наблюдал за полковником, пытаясь по его настроению угадать, что здесь должно произойти. Но не зря говорили про Зомбаха, что у него лицо из камня, а глаза из стекла.

Было видно, что и все сотрудники тоже не знают, зачем их вызвали. Знал разве только Мюллер, который сидел в стороне в глубоком кресле и просматривал бумаги, делая на них пометки.

— Прошу внимания! Встать! — громким голосом произнес Зомбах и взял со стола лист бумаги. — Зачитываю приказ по штабу центральной группы войск.

Это был приказ о награждении Крамера и Щукина медалями «Знак с мечами второй степени». К ним подошел адъютант Мюллера Биркнер и вручил коробочки с медалями. Затем вышедший из-за стола Зомбах пожал им руки и произнес короткую поздравительную речь.

— Добросовестная работа, — сказал он, — не проходит мимо внимания фюрера. Я вдвойне рад, что награду получили люди, пришедшие к нам из другого и враждебного нам мира. Этот факт говорит о многом. Те, кто понял и искренне принял идею Германии, ведут для нее сложную, нелегкую работу и по ту сторону фронта, и здесь.

Рудин и Щукин поблагодарили за награду и пообещали оправдать доверие и честь, им оказанные. Им скромно поаплодировали, и Зомбах объявил церемонию законченной.

Уже в коридоре Щукина и Рудина догнал адъютант Мюллера Биркнер. Он взял их под руки.

— Господа, мне поручено устроить для вас по возможности торжественный ужин. Увы, дам не будет! Прошу вас в двадцать один ноль-ноль прибыть в комнату, где я живу.

— С удовольствием! — весело отозвался Рудин.

До ужина оставалось меньше часа. Рудин пришел к себе, сел за стол и стал обдумывать, как повести себя на ужине. Во-первых, почему устройство ужина поручено Биркнеру? Он же ни слова не понимает по-русски, а Щукин достаточно хорошо не знает немецкий. Разве не должны были подумать об этом устроители ужина, учитывая, что за столом будут, по-видимому, всего три человека? Значит, зачем-то нужно, чтобы хозяином стола был именно Биркнер.

Зачем? А не для того ли, чтобы более естественным получилось появление на ужине и самого Мюллера? Но могло быть все и значительно прощен решили устроить ужин с выпивкой и учли, что из всех близких к руководству офицеров Биркнер более других к такому ужину расположен: о его пирушках и картежной игре все время поговаривают в «Сатурне». Так или иначе, Рудин решил, что на ужине он будет держаться непринужденно, весело, как положено держаться человеку, только что получившему награду…

Увидев накрытый стол, Рудин сразу понял, что придется много пить — в центре стола стояла целая батарея бутылок, а из еды было только несколько банок консервов и хлеб.

— Ужин будет мужской, господа, — смеялся Биркнер. — Обожаемого русскими супа не предвидится. — Он обратился к Рудину: — Переведите это господину Щукину.

Рудин перевел. Щукин ухмыльнулся и сказал, показывая на бутылки:

Рудин перевел его слова, и Биркнер захлопал в ладоши.

— Начнем с классики, — объявил Биркнер. — С русской водки. — Он налил водку в пивные фужеры и поднял свой. — Господа, пока я еще трезв, я должен сказать кое-что умное. — Он повернулся к Рудину. — Вы на этом ужине несчастный человек — надо переводить.

— Но я надеюсь, что, когда поредеет строй бутылок, — продолжал Биркнер, — мы начнем понимать друг друга без переводчика, а может быть, и без слов вообще. Это со мной уже бывало. Так я тоже хочу поздравить вас с наградой и пожелать вам и новых успехов, и новых наград. Все. На этом умное кончается, выпьем.

Рудин перевел его слова Щукину и поблагодарил за добрые пожелания. Щукин тоже пробормотал что-то, Рудин перевел, что он тоже благодарит за поздравление.

Этот первый фужер выпили стоя и до дна. Перешли на коньяк. Рудин сказал тост на немецком языке и тут же перевел его Щукину.

— У нас за столом радуга национальностей, — сказал Рудин. — Господин Биркнер — немец, Щукин — русский, я — полунемец, полурусский. Я между вами как переходный элемент, прокладка, так сказать, для лучшего контакта. Какая же сила, преодолев все исторические условности, свела нас за один дружный стол? Отвечаю: эта сила — гений фюрера. Выпьем за здоровье фюрера!

Когда Рудин переводил Щукину этот свой тост, тот вначале слушал, опустив голову, но потом вдруг резко поднял голову и посмотрел на Рудина с каким-то непонятным прищуром, в котором было не то восхищение, не то усмешка.

Выпили за здоровье фюрера. Щукин не допил свой коньяк, но Биркнер это заметил и, показывая на фужер, сказал вполне серьезно:

Щукин поспешно допил коньяк, поперхнулся и, отдышавшись, сказал:

— Предупреждаю, господа, пьяный я отвратительный. Я намертво засыпаю прямо за столом и храплю, как боров.

— Если вы думаете, господин Щукин, что мы, опьянев, превратимся в белых ангелов, вы глубоко ошибаетесь.

— Ну смотрите, господа, — сказал Щукин уже заметно нетвердым голосом. — Мое дело — предупредить.

Биркнер становился все более веселым. Выпили еще. Он начал рассказывать смешную историю, как однажды пьяный вернулся в казарму военного училища и, увидев на плацу чучело для штыковой тренировки, принял его за офицера и вступил с ним в разговор, принося ему извинения за свое состояние. Рассказывал он очень смешно. Но при этом Рудин опять слышал в его немецкой речи какую-то почти неуловимую странность, вернее всего — чуть заметный акцент.

Рудин начал было переводить его рассказ, но Биркнер, глянув на поникшего Щукина, сказал по-немецки:

— Ну его к черту, он уже, кажется, переходит в состояние борова.

— В самом деле, еще захрапит, а я это не переношу, — сказал Биркнер.

Щукин сидел, казалось, равнодушный ко всему происходящему. Иногда он ленивым движением брал вилку, накалывал какую-нибудь закуску, отправлял ее в рот и потом долго медленно жевал, смотря прямо перед собой помутневшими глазами.

Рудин рассказал Биркнеру, как он первый раз в жизни прыгал с парашютом, когда его сбрасывали к партизанам летней ночью сорок первого года. Биркнер, слушая рассказ Рудина, хохотал в голос. Когда выяснилось, что Биркнер тоже недавно получил орден, Рудин предложил выпить за его награждение. Щукин тоже пытался выпить, но расплескал коньяк себе на колени. Рудину показалось, что он сделал это не совсем естественно. Сам Рудин не пьянел и даже не боялся этого. Он уже не раз проверял в себе это качество: когда нервы напряжены, спиртное на него не действует. Потом, позже, опьянение обрушится на него нестерпимой головной болью, тошнотой, но сейчас оно не наступало.

Заподозрив, что Щукин преувеличивает свое опьянение, Рудин решил показать, что он тоже начинает пьянеть, и сразу же заметил на себе пристальный, как бы проверяющий взгляд Биркнера.

Как раз в эту минуту дверь в комнату приоткрылась, и ординарец Биркнера вызвал его в коридор к телефону. Биркнер выругался, что нигде ему нет покоя, и вышел.

Щукин поднял тяжелый, но абсолютно ясный взгляд на Рудина, чуть повел головой в сторону двери и тихо сказал:

— Учтите, он знает русский язык, — и снова уронил голову на грудь.

В эту же минуту вернулся Биркнер. Обдумывать происшедшее Рудину было некогда. Он мог только пассивно ждать дальнейшего развития событий, не забывая, однако, того, что сказал Щукин. Но что же все это означало?

— Это звонил Мюллер, — сказал Биркнер. — У него тоже гости, и он просил передать, что они выпили за ваше награждение. Будем же, Крамер, вежливы и выпьем в ответ за наше начальство.

— Нет, мне положительно не нравится наш господин Щукин, — вдруг заявил Биркнер и принялся трясти Щукина за плечи. Тот поднял голову и виновато улыбнулся. — Бросьте! Какой вы, к чертям, русский, если с двух рюмок валитесь? Ну-ка выпейте. — Биркнер подвинул к нему фужер с коньяком. — И не пытайтесь пролить. Пейте за здоровье нашего начальства.

Щукин вздохнул, с обреченным видом взял бокал и начал пить.

— Еще! Еще! — кричал Биркнер до тех пор, пока Щукин не осушил фужер до дна. — И прошу вести себя прилично, за столом не спать.

Выслушав перевод, сказанного Биркнером, Щукин попытался встать, но тут же плюхнулся на стул.

— В самом деле, — обратился к Рудину Биркнер. — Что может быть непонятней и подозрительней, чем русский, не умеющий пить? Переведите ему это.

— Хотите знать, что еще непонятно и подозрительно? Так я скажу вам. Вот он! — Щукин ткнул пальцем в Рудина.

— Что он сказал? — быстро спросил у Рудина Биркнер.

Рудин уже понял, что вот здесь-то и скрыта приготовленная для него ловушка. Он точно перевел сказанные Щукиным слова.

— Ну и что вы на это скажете? — последовал мгновенный вопрос Биркнера.

— Ничего не скажу. Диалог с бредом — не моя специальность.

Биркнер громко рассмеялся и, сразу оборвав смех, спросил:

— А все же любопытно, что он имеет в виду. Спросите-ка у него.

Щукин с какой-то заученной интонацией сказал:

— Коммунисты забрасывают к партизанам своих самых отборных людей, и вдруг они забросили вас — полунемца, который только того и ждал, чтобы перебежать на эту сторону. Как же в это поверить?

Рудин обернулся к Биркнеру, чтобы спросить, нужно ли переводить, и наткнулся на его злобный пристальный взгляд.

— Да, да, мне очень любопытно, что он болтает, — улыбнулся Биркнер.

— А что? Бредит, бредит, а логично, — почти весело заметил Биркнер.

Рудину было ясно, что эта опасная для него игра была разработана заранее. Щукин не мог не согласиться на участие в этой игре, но почему-то нашел нужным предупредить его, что Биркнер знает русский язык. Но возможно, что Щукин действует отнюдь не по принуждению, и тогда его предупреждение может быть тоже частью игры. Наконец Щукин мог и не получить возможности сделать это предупреждение. Словом, многое тут было неясно.

Рудин ничем не выдавал ни свою тревогу, ни волнение. Это было нелегко, если учесть, что выпито уже немало. Где-то в затылке уже начинала накапливаться глухая боль.

— В самом деле, Крамер, как могло случиться, что господа большевики решили проявить к вам такое слепое доверие? — спросил Биркнер, наливая фужер и делая вид, что Щукин его больше не интересует, а им руководит только собственное и вполне безобидное любопытство.

— Все дело только в том, — спокойно ответил Рудин, — что у них постыдно малое количество людей, знающих язык. — Он пригубил коньяк. — Что я? Мне известны случаи похлеще. В один партизанский отряд был сброшен бывший учитель немецкого языка, находившийся к тому времени на пенсии. И только уже партизаны обнаружили, что он шизофреник. Он начал у них закатывать такие спектакли, что те не знали, смеяться им или плакать.

— Ну и что они с ним сделали? — спросил Биркнер, посмеявшись.

— Не сходятся у вас, Крамер, концы с концами, — сказал он вяло и апатично. — То вы говорите, что там страшный голод на людей, знающих язык, а то, будто с вами в отряде обращались по-хамски и даже травили, издевались. Непонятно.

— Что он сказал? — нетерпеливо и требовательно спросил Биркнер.

Рудин переводил, а сам в это время думал о том, что, готовя эту игру, Биркнер, а может, и сам Мюллер внимательно изучили протокол его первого допроса. Теперь уже не было никакого сомнения, что эта игра была заблаговременно подготовлена и рассчитана.

— Смотрите! — воскликнул Биркнер. — Каков наш пьяный! А ну, Крамер, ответьте-ка ему. И знаете что? Не считайтесь со мной, говорите с ним по-русски. Мне ваша дискуссия надоела. — Биркнер взял свой фужер, отошел к окну и стал смотреть в темное стекло.

— Ну объясните, объясните, если вы такой умный, — пьяно настаивал Щукин. — Мне это интересно.

— А мне, Щукин, это неинтересно, — сказал ему Рудин. — Если вы действительно пришли сюда оттуда, откуда и я, вам все должно быть понятно без моих пояснений.

— А если мне непонятно? — покрутил Щукин тяжелой головой.

— Может, это мне и понятно, но я не верю вам. Не верю, и все.

— Чему вы не верите? Скажите-ка пояснее, — с угрозой в голосе произнес Рудин.

— Не верю, что вы тот, за кого себя выдаете. Ясно?

— Если бы вы были трезвым, я попросту разбил бы вам физиономию. Но я от этого не отказываюсь. Я зайду к вам завтра, и, если вы трезвый будете молоть то же самое, я проучу вас и сам доложу обо всем полковнику Зомбаху или Мюллеру.

— Угрозы и кулаки не лучшее доказательство, — мрачно сказал Щукин.

Рудин подробно, точно и совершенно спокойно перевел ему весь свой разговор со Щукиным и сказал:

— Вы офицер, Биркнер, и должны меня понять. Вы свидетель того, что произошло, и я прошу вас присутствовать при моем разговоре со Щукиным завтра утром. А сейчас я больше не хочу даже находиться с ним в одной комнате. Эта пьяная свинья испортила самый радостный день в моей жизни. Такое не прощается. Вам, Биркнер, огромное спасибо за внимание.

Глава 50

Полковник Клейнер решителен, как никогда. Есть все основания полагать, что решительность ему впрыснули из Берлина. И никогда Кравцов не видел его таким злобно-неприступным — вероятно, укол из Берлина был болезненным. Вчера он подписал приказ о проведении в городе трехдневной облавы, и стал известен день, когда она начнется: завтра, в ночь под воскресенье, когда подпольщики, по мнению Клейнера, будут менее осторожны. Подготовка к облаве шла всю последнюю неделю. В помощь аппарату гестапо в город вызваны две роты эсэсовцев. Операцией будет руководить сам Клейнер. Она проводится одновременно по трем направлениям: на основе предварительной разработки, проведенной вторым отделом, по данным городской агентуры, представленным Кравцовым, и, наконец, по свободному безадресному поиску.

Для Кравцова эти дни были наполнены непроходящей тревогой. Он твердо знал только одно: по тем адресам, которые даны в его сводке, гестапо найдет только следы подпольщиков, но ни один из них жертвой облавы не станет. Но он ничего не мог узнать о том, чем располагал второй отдел. Конечно, общий сигнал тревоги подпольщики получили и, надо думать, приняли меры. Но Кравцов понимал, как сложно было оповестить всех в такой короткий срок. А тут еще Марков предупредил, что на облаву немедленно последует ответ группы Будницкого. Кравцов знал, что эти храбрые ребята находятся в городе, однако знал он и то, что они не имеют большого опыта в конспирации. Словом, было отчего испытывать большую тревогу.

Наступил субботний вечер… Как только стемнело, эсэсовцы группами по десять человек начали занимать исходные позиции по всему городу. Связь с ними поддерживалась по радиотелефону. В кабинете Клейнера, превратившемся в настоящий военный штаб, на столах стояли рации, беспрестанно гудели зуммеры и в динамиках звучали голоса командиров групп, докладывавших о прибытии на место. Кравцов находился здесь же, при Клейнере. Он был в составе оперативной тройки, которой поручено вести хронологическую запись хода облавы на основании донесений командиров групп.

Ровно в двадцать два часа по всем рациям был передан приказ начать операцию. На столе у Клейнера лежал разграфленный лист ватмана, на котором под номерами были обозначены все адреса, являвшиеся главными, заранее намеченными целями операции. Кравцов мельком успел заметить, что адресов этих девятнадцать. Он представил семь. Значит, второй отряд разработал двенадцать. Отдав приказ начать операцию, Клейнер сел в кресло, отстегнул с руки часы и положил их перед собой.

Почти целый час в кабинете стояла тишина, нарушаемая только потрескиванием в динамиках раций да осторожным шепотом находившихся здесь людей.

— Докладываю по адресу семь, — послышался глухой голос в одном из динамиков. — Взят один человек и оружие. Отправлен к вам. Операцию продолжаю.

Спустя несколько минут последовало новое донесение.

— Адрес пятнадцатый. Арестованы и отправлены трое. Обыск продолжаю.

— Адрес второй. Безрезультатно. Перехожу на адрес пятый.

— Группа свободного поиска три. Задержан один человек. Продолжаем рейдировать свой квадрат.

Сообщения поступали непрерывно. Кравцов еле успевал их записывать. Было видно, что облава организована по-немецки педантично и тщательно, но что в ее сети с одинаковым успехом могут попасть не только те, на кого охотилось гестапо.

Начали подъезжать машины с арестованными, которых тут же разводили по комнатам первого этажа, где более двадцати гестаповцев с помощью переводчиков, мобилизованных во всех немецких организациях города, проводили первые допросы. Затем все задержанные вне зависимости от исхода допроса отправлялись в тюрьму. Там они будут находиться до конца облавы.

Как полководец, руководящий боем, Клейнер делал пометки и записи на своей схеме, время от времени вступал в радиопереговоры с командирами групп, отдавал приказы, звонил по телефону тем, кто допрашивал арестованных.

К двум часам ночи число арестованных достигло семидесяти. Клейнер на своей схеме обвел эту цифру красным карандашом и сказал:

— Если мы попадем в каждого пятого, и то будет хорошо.

Ровно в четыре тридцать ночи всем группам был дан отбой, только группы, проводившие свободный поиск, продолжали рейдировать по городу еще целый час — проводили, как выразился Клейнер, подчистку.

Результат первой ночи — семьдесят шесть арестованных, один автомат, три винтовки, ящик с патронами, одна граната и радиоприемник.

— Совсем неплохо, — сказал Клейнер, потирая руки. — Даже этот один автомат и тот ведь был нацелен в нас. Теперь они будут думать, что облава закончена и что во всяком случае воскресная ночь у них в резерве. А мы их обманем и завтра повторим удар. А в следующую ночь нанесем третий, завершающий.

Клейнер решил сходить вниз, где производился допрос, и пригласил с собой оперативную тройку.

— Пойдемте посмотрим, что за рыба нам попалась.

В первой комнате, куда они зашли, молоденький гестаповец допрашивал паренька, который был еще моложе его. Оба они были белобрысые, и у обоих было одинаковое выражение лица — напряженное и злое. Переводчиком на допросе была женщина, которая могла им быть матерью.

— Сидите, сидите… — сказал Клейнер, глядя на арестованного. — Кто вы?

— Пока ничего не удалось выяснить, даже фамилию, — ответил гестаповец и покраснел. — Бьюсь с ним целый час. Молчит, и все!

— Ну-ка, Коноплев, — обратился к Кравцову Клейнер, — расшевелите этого юного бандита.

— Чего, дурной, молчишь? — почти сочувственно спросил Кравцов. — Это же хуже. Ты, может, ни в чем не виноват, а подумают, что молчишь неспроста.

— О, прогресс! Немой заговорил! — воскликнул гестаповец.

— И фамилию свою не знаешь? — спокойно спросил Кравцов.

— По-моему, рыбка хоть и некрупная, но явно красная, — по-немецки сказал Клейнер.

— При задержании он пытался выбросить пистолет, — сообщил гестаповец.

— Ах, вот как! — сказал Клейнер. — Тогда не тратьте на него сейчас времени, отправляйте в тюрьму, скажите, я приказал — в одиночку. Он у нас заговорит, когда познакомится с Грюнвейсом. Пошли, господа.

— Может оказаться, что эта рыбка и немаленькая. Как, Коноплев?

Кравцов был почти уверен, что паренек из подполья или по крайней мере связан с ним. Выдавало это его упрямое, ожесточенное «ничего не скажу». Неужели он не задумается над тем, что ему успел сказать Кравцов об опасности молчания, и не надумает какого-нибудь толкового объяснения?

Из-за какой-то двери доносился пронзительный женский крик. Клейнер поднял палец.

Дама, с которой беседовали, была такой крупной и разбухшей, что заполнила собой всю маленькую комнату. Рядом с ней допрашивавший ее малорослый гестаповец казался карликом. Переводила девица в кокетливой шапочке с меховым помпончиком.

— Ты ему, идиоту, объясни, — орала женщина, наваливаясь на переводчицу всем своим громадным телом. — Я честная спекулянтка, а не то, что он, идиот, думает. А то вот я ему как двину раз, от него мокрое место останется. Ишь, наловчились хватать честных людей! Скажи ему, идиоту.

Переводчица, еле сдерживая смех, переводила то, что сказала спекулянтка, пропуская ругательные слова.

Увидев вошедших, спекулянтка безошибочно угадала в Клейнере главного начальника и двинулась на него.

— Ты чего склабишься? — заорала она ему в лицо. — Честную женщину хватают, как последнюю воровку, волокут неизвестно за что и куда, а ты доволен? И это у вас называется Европа? Да я самому Гитлеру жалобу пошлю!

Клейнер с трудом протиснулся мимо нее к столу.

— Что это за фурия? — спросил, он по-немецки у гестаповца.

— Ее взяли на улице во время свободного поиска. У нее был чемоданчик с немецкими сигаретами. Ясно — спекулянтка.

— Так и есть, спекулянтка, — обрадовалась женщина, услышав знакомое слово.

— Узнайте, кто ее снабжает нашими сигаретами, и отправьте в тюрьму, — приказал Клейнер и снова боком, чтобы не задеть, прошел мимо спекулянтки.

— Спекулянтка — тоже товар, — выйдя в коридор, сказал он, будто оправдываясь. Однако у него почему-то пропал интерес ходить по комнатам. Он посмотрел на часы и сказал: — Пожалуй, лучше сейчас отправиться спать. Утром ровно в девять все будьте у меня.

Кравцов шел домой все на ту же свою квартиру у дяди Егора. Под ногами хрустел ледок. Ночь пахла весной, лицо ласкал тихий, незлой ветерок. А перед глазами Кравцова стоял паренек с его ожесточенным «ничего не скажу». В нем, в его судьбе как бы сконцентрировалась вся тревога, не покидавшая Кравцова все это время.

Зимой Кравцов жил не в садовом домике, а в квартире дяди Егора, занимавшего часть небольшого дома. Остальные комнаты в этом доме пустовали, поэтому никто не мог увидеть, как поздними вечерами дядя Егор переставал быть ненормальным и разговаривал с Кравцовым. Кравцов полюбил этого неуклюжего старика, чем-то напоминавшего ему отца. Как бы поздно Кравцов ни возвращался, дядя Егор слезал со своей лежанки, зажигал керосинку и подогревал чай. Они садились к столу и чаевничали, толкуя о том о сем. Дядя Егор никогда не спрашивал у Кравцова, чем он занимается, но не боялся его и разговаривал с ним так, как говорили друг с другом советские люди до войны. В свою очередь и Кравцов, разговаривая с ним, отдыхал душой и становился самим собой…

На утреннем совещании у Клейнера подводились итоги первой ночной облавы. Вся операция была его детищем, это все знали, и поэтому никто из выступавших никаких критических замечаний не делал. Наоборот, все говорили, что такую операцию следовало бы провести уже давно.

Только Грюнвейс, когда выступал майор СД, руководивший группами свободного поиска, непонятно хмыкал, не сводя с майора свинцового взгляда. А когда тот кончил говорить, прогудел:

— Неужели вам неизвестно, что отряд, действовавший в районе хлебозавода, упустил по меньшей мере двух бандитов? Ведь надо же докладывать руководству полную правду.

— Мне все известно, коллега, но более точно, чем вам, и потому с вашей уверенностью превращать в двух бандитов какую-то убежавшую от солдат девчонку я не могу.

— Нехорошо стрелять в девчонок, — усмехнулся Грюнвейс.

— Господа, господа, оставьте, — вмешался Клейнер. — Сейчас не время. После операции мы обсудим все ее детали. А сейчас — только главное, только то, что нужно учесть при продолжении операции сегодня и завтра.

Начальник следственного отдела сообщил, что первые допросы как будто и не дали основания думать, что попались крупные деятели подпольных банд, но, когда речь идет о врагах такого типа, делать выводы по первым допросам опрометчиво.

— Конечно, конечно, — поддержал его Клейнер и напомнил о пареньке, которого он видел во время допроса. — Посмотришь на него — мальчик. А у мальчика-то в кармане пистолет… — Клейнер показал на расстеленную перед ним на столе схему операции и сказал: — Я обращаю ваше внимание на то, что наибольшее число арестованных приходится на группы свободного поиска. Это понятно. Другие группы разворошили осиные гнезда, бандиты пытались скрыться и наскакивали на заслоны свободного поиска. Сегодня мы прочесываем город с севера на юг. В этом направлении город вытянут в длину, и поэтому мы обязаны заткнуть все боковые выходы. Для этого я удваиваю сегодня число групп свободного поиска. И потом мне хотелось бы, чтобы все участники по ходу операции проявляли больше инициативы и интуиции. Вот тот же молодой бандит, о котором я вам говорил, был арестован только потому, что один фельдфебель увидел мелькнувший в окне свет. Вот так и надо действовать. — Клейнер улыбнулся. — Вы же понимаете, что свои фамилии, адреса и точное время, когда они сидят дома, бандиты нам не дают.

Никто этих указаний Клейнера не слушал с таким удовольствием, как слушал их Кравцов. По-видимому, те двенадцать адресов, которые по разработке второго отдела указаны на схеме у Клейнера, являются только предположительными. У Кравцова появилась надежда, что облава не нанесет подполью большого ущерба.

Глава 51

Всю ночь, пока шла облава, командный пункт Маркова охранял отряд бойцов Будницкого. По одному, по два они таились вокруг развалин мучного лабаза, готовые вступить в бой, если появятся эсэсовцы. В подвале все были готовы в случае опасности уходить через запасной лаз в овраг и перебираться на резервную базу. Дважды в течение ночи группы свободного поиска появлялись возле развалин, но ничто здесь не задержало их внимания, и они ушли.

— Фрицы пошли спать, — сказал он весело Маркову. — Пора нам браться за дело.

В ответ на облаву бойцы Будницкого должны были еще сегодня провести в городе две крупные диверсии: вывод из строя железнодорожного депо и взрыв офицерского казино. Марков, понимая, как сейчас насторожены гестаповцы, придирчиво разбирал каждую деталь этих операций и снова и снова поражался разностороннему умению Будницкого. В этой постоянной готовности к любому, самому трудному делу воспитывал Будницкий и своих бойцов. Он обладал удивительной способностью не то что применяться к любой обстановке, а как-то необыкновенно быстро в нее врастать. «Растет замечательный разведчик», — думал о нем Марков и уже давно решил про себя: кончится война, и он пошлет Будницкого на хорошую, большую учебу.

Сейчас, отвечая на вопросы Маркова, можно было подумать, что Будницкий излишне уверен в себе и своих людях, но его отряд уже имел за своей спиной много дел, проведенных умно, смело, уверенно. Было видно, что и этим двум крупным диверсиям предшествовала кропотливая и тонкая работа. В депо и казино с помощью работающих в этих местах надежных людей маленькими порциями была доставлена взрывчатка. Теперь оставалось только на нужный срок включить часовой механизм взрывателя. В депо это сделает сам Будницкий, а в казино — одна из официанток по имени Клава.

— За Клаву, как за себя, ручаюсь, — сказал Будницкий Маркову и заметно смутился.

Марков не знал, что уже давно между Будницким и Клавой были не только деловые отношения.

— Так только за жену можно поручиться, — сказал Марков.

Лицо Будницкого порозовело, но в глазах появилась хитринка.

— И то не всякую, — сказал он. — Но за свою я ручаюсь.

— Вы что?.. — Марков удивленно поднял брови, еще не зная, как к этому отнестись.

— В загсе мы, конечно, еще не были, — подхватил Будницкий, видимо, решив все рассказать Маркову, — поскольку этого заведения в городе пока нет, но по совести она мне жена. Не думал, конечно, что здесь найду такую, в этой ненормальной обстановке, да вот нашел. Так что вы будьте в полной уверенности, товарищ подполковник. Она казино сработает в самом лучшем виде. Я ее обращению с механизмом мины сам выучил, сам экзамен принимал. Знает, дай Бог каждому… А то, что не доложился вам сразу о ней, моя вина… Ведь мы здесь на особом положении…

Взрыв был назначен на следующую ночь после облавы. Ни Марков, ни Будницкий не знали, что облава будет проводиться в течение трех ночей. Кравцов сам узнал это только в первый вечер облавы и сообщить об этом не смог.

В воскресенье начало облавы было назначено на двадцать три ноль-ноль. Клейнер нарочно отодвинул начало на более позднее время, думая этим усыпить бдительность подпольщиков, которые должны считать, что на вчерашнем облава закончилась. Он даже сам посоветовал офицерам СС и сотрудникам гестапо для отвода глаз вечером пойти в казино. Именно это обстоятельство впоследствии и вызвало у него подозрение, что начало измены кроется среди его близкого окружения.

Ровно в двадцать один тридцать грянули на железнодорожном узле один за другим два взрыва такой силы, что, казалось, встряхнули весь город. Было уже темно, изо всех концов города был виден всплеск огня над вокзалом.

Клейнер в это время находился в своем кабинете. Он только что вернулся после обеда и слушал последние известия из Берлина. Услышав грохот, Клейнер посмотрел, закрыты ли окна кабинета шторами затемнения, и продолжал слушать радио. Он подумал, что действует советская авиация, но тут же в кабинет ворвался его адъютант.

— Соедините меня с ним, а сами позвоните в казино дежурному офицеру, чтобы все наши люди немедленно шли сюда.

Клейнер был относительно спокоен. Он еще не знал размеров того, что произошло.

— Комендант вокзала у аппарата, — доложил адъютант и поспешно скрылся за дверью.

— Здесь оберштурмбаннфюрер Клейнер. Что там у вас произошло?

— Взорваны депо и водокачка. Все здание депо, в котором находились пять паровозов, разрушено. Водокачка взорвана до основания. Больше я ничего сообщить не могу. У меня нарушена связь с комендантским взводом, в здании вокзала выбиты все окна, сорвана часть крыши. Извините, я должен идти на место происшествия.

— Когда вернетесь, позвоните мне немедленно. Сейчас к вам прибудут мои люди.

Теперь, когда Клейнер понял, что случилось, спокойствие оставило его. Он вызвал адъютанта.

— Да. Но звоню еще раз. Боюсь, что дежурный меня не понял. Очень плохая слышимость, а там играет музыка.

— Сегодня воскресенье, господин оберштурмбаннфюрер.

— Какое воскресенье? Соедините меня с дежурным по казино!

Оказалось, что дежурный по казино офицер все понял правильно. Он сообщил, что офицеры гестапо уже начали уходить, и спросил у Клейнера, касается ли его приказ также и офицеров из приезжей части СС.

— Все должны покинуть этот бордель! — орал в телефон Клейнер. — Все, и немедленно сюда!

— Где остальные? — закричал на него Клейнер.

— Кто именно? — спокойно спросил Грюнвейс. Не так-то просто было испугать криком этого человека с мертвыми глазами.

— Вы из казино? — задыхаясь от ярости, спросил Клейнер.

— Я туда не хожу. Я вел допрос, услышал взрыв и вот пришел узнать, что случилось.

— Диверсия на железнодорожном узле, — сквозь сжатые зубы начал Клейнер.

Оглушительный грохот потряс здание, и в стены его точно ударила шквальная волна. С треском и звоном посыпались стекла, шторы затемнения взметнулись к потолку.

— Погасить свет! — крикнул Клейнер, вскочил с кресла и прижался к стене.

Грюнвейс удивленно посмотрел на него, не очень торопливо пошел к двери и повернул выключатель. Потом он подошел к окну, выглянул через разбитое стекло на улицу и, продолжая смотреть, громко сказал:

В кабинет вбежал адъютант и молча начал прилаживать шторы затемнения. Потом вбежал кто-то еще, Клейнер не видел кто, было слышно только его судорожное дыхание и потом хриплый голос:

Посреди кабинета стоял начальник следственного отдела. Клейнер уже сидел в кресле и смотрел на него округлившимися от бешенства глазами.

— Что вы там бормочете? Говорите толком, что случилось!

— Я только вышел оттуда, — прерывисто заговорил начальник следственного отдела, — дошел до почты, стал переходить улицу… И в это время меня точно бревном в спину ударило.

— Что случилось, черт вас возьми? — заорал Клейнер.

— Взорвано и горит наше казино, — ответил начальник следственного отдела. Крик полковника сразу привел его в чувство. Он подошел к столу и сел в кресло.

— Я так и понял, — произнес Грюнвейс и спросил: — Наших там много?

— Полно, — тихо ответил начальник следственного отдела. — Там не только наши. Многие из армии. Я видел генералов, они сидели за отдельным столиком, трое или четверо. Ужас… Ужас!

Клейнер отдал приказ включить сигнал тревоги. По сигналу тревоги, который обычно давался в угрожающие моменты авиационных налетов, все сотрудники должны были немедленно выбегать во двор, где находился вход в бомбоубежище. Когда Кравцов вышел во двор, там уже находились человек тридцать. Они толпились возле запертой двери в бомбоубежище и нервно расспрашивали друг друга, что случилось. Кравцов мог бы дать им совершенно точную информацию, но он предпочел слушать, что говорят другие…

Прибежал Грюнвейс. Он велел всем построиться в шеренгу. В это время во двор въехали два грузовика. Грюнвейс приказал всем погрузиться в машины.

— В казино! — приказал Грюнвейс, вскакивая на подножку машины.

По приказу Клейнера силами гестапо и СС были оцеплены районы взрывов. Кравцов попал в группу, которая оцепила казино, представлявшее собой объятую пламенем груду развалин. Солдаты пытались тушить пожар, но сделать это было невозможно — очаг огня был под сваленными каменными стенами, и стоило солдатам погасить вырвавшееся наружу пламя, как оно снова вырывалось в другом месте. С грохотом и ревом примчались четыре танка. Солдаты закидывали поданные им танкистами стальные тросы на развалины и таким способом пытались растащить каменные глыбы. Однако все это ни к чему не привело. Тросы накалялись и рвались, как нитки. Спустя час прибыли две машины с химическими средствами тушения. Пламя наконец погасили. Все вокруг погрузилось во тьму, и только черные клубы дыма свивались в качающийся столб, который поднимался над городом все выше и выше, к самым звездам. А справа по небу разливалось красно-серое зарево горящего депо.

Вернулись в гестапо только к полуночи. Сотрудники разошлись по своим кабинетам, подавленные всем, что они видели. Многие из них в этот вечер потеряли своих друзей. Всех охватило ощущение страха и полной своей беспомощности.

В эту ночь облавы не было. Кравцов домой не пошел, лег на столе в своем кабинете: мало ли что придет в голову начальству, нужно быть под рукой. Всю ночь он слышал беготню по коридору, нервные выкрики, ругань.

Около девяти утра в коридоре послышался крик:

Кравцов слез со стола, привел себя в порядок и пошел к Клейнеру.

— Только немцы, — сказал он, закрывая дверь. И так как Кравцов не уходил, адъютант повторил: — Только немцы. Разве непонятно? — И дверь захлопнулась.

Кравцов отошел от двери и на лестничной площадке увидел троих русских, которые, так же, как и он, работали в гестапо. Среди них был отпетый негодяй, подручный Грюнвейса Булочкин, к которому Кравцов уже давно подбирался.

— Что происходит? — спросил Кравцов, подходя к ним.

— Суд господень, — усмехнулся Булочкин. — Не волнуйся, Коноплев, когда понадобится за вчерашнее рвать головы, нас позовут. Я пойду почищу пистолет, надо, как говорится, приготовить орудие производства.

Булочкин пошел вниз, а русский, работавший в регистратуре, смотрел ему вслед и, когда тот скрылся из виду, сказал:

— Как бы нам самим головы не поотрывали за компанию. Клейнер еще ночью затребовал к себе личные дела всех русских сотрудников. Шутка сказать: не меньше ста жертв, и все, как на подбор, шишки.

— А что на вокзале, не слышали? — спросил Кравцов.

— Неизвестно, дым и сейчас валит и с заречной стороны оцепление за три квартала стоит. Наш лейтенант Цеслер говорил сначала, что это авиация, а теперь говорит — партизанская диверсия.

— Так или иначе, дело плохо, — вздохнул Кравцов и пошел по коридору в свою комнату. Нет, у этих ничего не узнаешь, они начинены только слухами.

Главные события пока происходили в кабинете Клейнера.

Сотрудники гестапо, забившись в свои кабинеты, старались не попадаться на глаза начальству. Около девяти часов вечера Кравцов решил идти домой. Он спрятал в стол бумаги, погасил свет и вышел в коридор. Ключ от кабинета полагалось сдавать коменданту на первом этаже. Еще спускаясь по лестнице, Кравцов увидел, как два солдата провели Булочкина через вестибюль к двери во двор. Он шел впереди бледный, как бумага.

Кравцов вошел в комендантскую. Помещение было набито солдатами, которые стояли, сидели на подоконниках и прямо на полу.

Кравцов протолкался к шкафу, где хранились ключи, и в это время услышал хриплый голос коменданта:

— Минуточку, господин Коноплев, подойдите сюда.

Чуть помедлив, Кравцов положил пистолет на стол.

— Вы арестованы… Отведите, — приказал комендант стоявшим возле него солдатам.

— Я не могу узнать, в чем дело? — спокойно спросил Кравцов.

Глава 52

Савушкин знал, конечно, что разведчику умение терпеливо выжидать так же необходимо, как смелость и находчивость. Но одно дело — знать!

Вот уже третий месяц его недосягаемой целью был Щукин. Савушкин должен был встретиться с ним за пределами «Сатурна» и обязательно с глазу на глаз. Заговорив с ним, он передаст ему привет от живших в Барабинске его жены и сына и вручит письмо от них. А затем он должен сделать со Щукиным то же, что в свое время Рудин сделал с Андросовым, — привлечь его к сотрудничеству с нашей разведкой.

Этот, казалось бы, простой план обсуждался долго и тщательно. Конечно, Рудину, который видел Щукина почти каждый день, проделать все это было гораздо легче. Но если Щукин отвергнет предложение, это означало бы провал Рудина. Было решено: сделает это Савушкин. Встреча должна произойти обязательно за пределами «Сатурна». Причина та же: если попытка окажется безрезультатной, у Щукина будет меньше шансов захватить Савушкина, да и Савушкину легче маневрировать, чем Рудину. Ведь не было никаких оснований надеяться на покладистость Щукина. Большой спор возник по поводу того, стоит ли показывать Щукину, чтоб оказать на него давление, изготовленные им провальные документы. Могло, например, оказаться, что Щукин делал ошибки в документах неумышленно. Тем более что последний год такие документы в наши руки не попадались. Щукин ведь мог в случае чего сослаться на свою неопытность в начальный период работы. Наконец, не исключено, что в тот первый период Щукин и сознательно делал для агентов такие негодные документы, но затем его настроение изменилось. К тому же, предъявив Щукину изготовленные им документы, Савушкин тем самым раскрывал провал многих агентов «Сатурна». А ведь они были включены нашей разведкой в «игру» для «Сатурна» и для немцев числились нормально действующими. Словом, приходилось учитывать очень многое. А главное — абсолютно неизвестны истинные настроения Щукина. Этого не знал даже постоянно находившийся вблизи Щукина Рудин.

— Сколько, по-вашему, шансов за то, что он сломится? — спрашивал Марков.

— Столько лее, сколько за то, что не сломится, — отвечал Рудин.

Даже после ужина по случаю награждения, когда Щукин почему-то нашел нужным предостеречь Рудина, что Биркнер знает русский язык, ничего определенного о настроениях этого человека сказать было нельзя. Рудин спустя несколько дней после того ужина спросил у него, что означало его предупреждение, но Щукин, нисколько не смущаясь, ответил, что ничего подобного не помнит, так как был очень пьян. Словом, позиция Щукина таила в себе неведомые опасности и их нужно было предусмотреть.

Наиболее надежным оружием против него оставалось письмо от жены и сына. Если в Щукине еще живо что-нибудь человеческое, оно должно было помочь ему обратить взоры к Родине. Надо сказать, что письмо это не могло не взволновать только человека с каменным сердцем. Жена и сын Щукина, получив уведомление военкомата, почти три года считали его без вести пропавшим. И вдруг они узнали, что он жив, и получили возможность написать ему письмо. Правда, им не сообщили, чем он теперь занимается: им просто сказали, что он партизанит в тылу врага. Увы, этот утешительный обман был необходим. В конце концов, если Щукин найдет в себе силы порвать с гитлеровцами и станет честно служить Родине, вернувшись к своим близким, он сам решит, что им сказать о первом годе войны — правду или эту утешительную ложь. Но тогда главным для них будет его возвращение.

Если же письмо ожидаемого воздействия на Щукина не произведет и Савушкин увидит, что ничего больше он сделать не может, ему придется тут же на месте уничтожить Щукина. И тогда этот предатель еще раз, но теперь уже навсегда станет для своей семьи без вести пропавшим…

Начиная операцию, Савушкин покинул базу Маркова и поселился у связанной с подпольем учительницы-пенсионерки. Но там он только ночевал, а весь день с утра до позднего вечера проводил вблизи зоны «Сатурна» в упорном стремлении встретиться со Щукиным.

Щукин будто знал, что его ждет такая встреча. За два месяца он вышел за пределы зоны «Сатурна» только два раза и при этом не один. В обоих случаях Савушкин неотступно следовал за ним, как тень, надеясь, что хоть на время Щукин останется один, но надежда эта не оправдалась.

Первый раз Щукин с группой работников «Сатурна» пошел в кино. Савушкин терпеливо ждал его возле кинотеатра. Когда вся компания вышла наконец из театра, Савушкин, пользуясь тем, что вокруг была толчея, подошел к компании вплотную и слышал, как все уговаривали Щукина пойти в казино, а он отказывался. «Не иди в казино, не иди», — мысленно приказывал ему Савушкин, готовый поверить в передачу мысли на расстояние. Но Щукин пошел в казино. И там Савушкин долго ждал его. И снова они вышли компанией и вместе отправились в «Сатурн», издали провожаемые Савушкиным. Второй раз Щукин отлучился в город в сопровождении двух сотрудников «Сатурна». Савушкин установил, что они ходили покупать кожаное пальто для одного из сотрудников. И снова Щукин ни на минуту не оставался один. Свою неудачу Савушкин переживал тем более остро, что предшествующие два месяца он провел в бесплодном ожидании.

Создание при «Сатурне» группы «Два икс», в которую входил и Щукин, потребовало ускорить операцию. Марков решил несколько ее упростить. Он разрешил Савушкину подойти к Щукину и отозвать его в сторону, даже если тот будет в этот момент не один. Савушкина обрадовало это облегчение, но оно таило в себе и огромную опасность для него самого. Если Щукин откажется или позовет на помощь, он должен будет уничтожить Щукина. Но каким бы способом он это ни сделал, у него самого шансы на спасение катастрофически уменьшались. И все же Савушкин радовался новой схеме операции, осуществление которой было ему действительно дороже собственной жизни.

…Все поплыло в этот субботний апрельский день, хотя солнца совсем не было видно. Дул теплый южный ветер. С крыш падала капель, с легким шумом оседали снежные сугробы. По-весеннему пронзительно чирикали воробьи.

Савушкину в его добротном пальто на вате и меховой шапке-венгерке было жарко. Вскоре после взрывов в город прибыли несколько воинских отрядов, в том числе и батальон венгров. Патрули стояли на перекрестках, бродили по городу днем и ночью. Человек, идущий по улице, должен был поминутно предъявлять документы. Чтобы облегчить Савушкину задачу, Бабакин купил у венгерского капрала для него пальто и шапку, Савушкину приготовили новые документы, и теперь он по документам был уполномоченным санитарного управления венгерской армии, командированным в этот город для организации медицинского обслуживания венгерской части. Расчет был правильный: венгерские солдаты патрульной службы не несли, а у немцев этот документ сомнения вызвать не мог, поскольку они знали, что в городе есть венгерский батальон.

Одетый в венгерскую форму, Савушкин сидел на скамейке в садике, откуда хорошо был виден выходной шлагбаум «Сатурна». Это была одна из его наблюдательных точек, и называлась она «Суббота» — самая безнадежная точка. Если Щукин и выйдет, он ни за что не окажется один: в субботний день отправлялись в город многие сотрудники «Сатурна».

Савушкин уже собирался встать, чтобы немного пройтись по улице, как вдруг увидел возле шлагбаума знакомую коренастую фигуру Щукина: охрана «Сатурна» проверяла его документы. Савушкин замер: Щукин был один. Это было похоже на сон. Щукин один, совершенно один медленно шел по улице. Дойдя до перекрестка, он повернул налево. Савушкин быстро обошел садик и параллельным переулком вышел навстречу Щукину. Между ним и Щукиным было метров сто, и это расстояние неумолимо сокращалось. Савушкин подавил волнение, вынул из пачки сигарету и, когда Щукин поравнялся с ним, сказал:

Щукин спокойно посмотрел на него, вынул из кармана и протянул ему коробок спичек. Смотря, как Савушкин закуривает, он, чуть усмехаясь, сказал:

— Вы, я заметил, уже давно хотите закурить именно от моих спичек.

Савушкин выпустил струю дыма и, возвращая спички, произнес:

— Это верно. Но дело в том, что я должен не только прикурить именно от ваших спичек, я должен передать вам привет от Ольги Викентьевны и от Кости.

Этого Щукин явно не ожидал. Он даже сделал шаг назад. Потом испуганно оглянулся по сторонам.

— Не может быть! — пробормотал он еле слышно. Лицо его стало землистого цвета.

— Да, да, — улыбнулся Савушкин. — И не только привет, но и письмо. Давайте пройдем отсюда, рядом есть тихий садик. Ведь, кроме всего прочего, я должен вам сообщить кое-что очень для вас важное.

Щукин покорно пошел рядом с Савушкиным. Шли молча. Савушкин давал ему возможность осмыслить происходившее.

В садике они подошли к той же скамейке, на которой пятнадцать минут назад нес свою терпеливую вахту Савушкин.

Щукин молча сел рядом с Савушкиным и протянул руку.

— Подождите, сначала поговорим. Я хочу, чтобы вы точно знали, кого я представляю.

— Я догадываюсь, — тихо ответил Щукин. — Я заметил вас, когда ходил с компанией в кино. Если хотите знать, сейчас я шел специально, чтобы встретиться с вами.

— Очень трудно коротко ответить на ваш вопрос. Но все же кто вы и зачем я вам нужен? Вряд ли вы хотите только передать мне письмо…

Савушкин десятки раз вел в уме этот разговор в самых различных вариантах, но слова Щукина о том, что он заметил его давно, были для него, Савушкина, неожиданностью. С одной стороны — это как будто облегчало разговор, свидетельствовало о том, что Щукин и сам хочет его, но с другой стороны — оно облегчало Щукину ведение игры. Савушкину теперь нужно было сразу выкладывать все свои карты. А могло быть и другое? — что Щукин пошел на эту встречу, подготовив засаду. Но отступать некуда. Вперед, Савушкин!

— Скажите, вас устраивает ваша нынешняя судьба изменника своего народа? — спросил Савушкин.

— Почему же вы ничего не предпринимали, чтобы изменить свою судьбу?

— Вы недостаточно информированы об этом, — сказал Щукин.

— Я делал только то, что мог сделать в моем положении. Вы знаете, чем я занимаюсь в «Сатурне»?

— Да, ваше дело — документы, и иногда вы их изготовляли небрежно.

— Вы это знаете? — вырвалось у Щукина почти радостно. — Но только не иногда, — в тридцати четырех случаях и не просто небрежно, а умышленно неправильно.

— Нам известны только три случая, — остановил его Савушкин. Так было условлено — из осторожности назвать только три случая.

— Этого не может быть! — воскликнул Щукин и добавил: — Или тогда у вас там очень плохо работают.

Савушкин молчал и ждал. Игра или искренность? Вот вопрос, на который он пытался сейчас ответить себе и не мог, потому что в словах Щукина, в том, как он их говорил, во всем его облике, в глазах было что-то такое, что не вызывало к нему полного доверия.

— Умоляю вас, дайте мне письмо, — тихо сказал Щукин.

— Неужели то, что вы сказали о письме, только уловка? — спросил Щукин, и в глазах его сверкнул злобный огонек.

— Письмо у меня в кармане, — спокойно сказал Савушкин. — Но я не уверен, что оно доставит вам радость. Ваши жена и сын не знают, что вы изменник. До этого времени они считали вас без вести пропавшим… — с этими словами Савушкин достал из внутреннего кармана письмо и протянул его Щукину.

Когда Щукин раскрывал письмо, руки его дрожали, он закусил нижнюю губу и полузакрыл глаза. Он взглянул на письмо и тихо сказал:

— Да, Ольга… Вы не обращайте на меня внимания… Извините… — пробормотал он и начал читать письмо.

Савушкин видел, как рука Щукина, державшая бумагу, упала на колени, на лбу и скулах появились красные пятна, дышал он порывисто и шумно.

— Кто сказал им, что я партизан? — прошептал он.

— Мы, — ответил Савушкин. — Нам показалось, что такой обман не будет подлым. Если вы окажетесь настоящим человеком, а не законченным подлецом, лучше будет, чтобы семья ваша ничего о вашей измене не знала. Ну а если… Тогда переживания ваших близких не могут никого интересовать.

Щукин думал о чем-то, смотря прямо перед собой, потом снова стал читать письмо. Когда он дошел до строчек, написанных сыном, он вдруг издал какой-то булькающий звук и отвернулся. Плечи его вздрагивали.

Щукин торопливо спрятал письмо: он точно боялся, что его отнимут.

— Что вы от меня хотите? — уже спокойно спросил он.

— Сначала я хочу знать: действительно вы хотите заслужить снисхождение Родины?

— Но вы, надеюсь, понимаете, что для этого вам надо сделать немало?

— К вам в «Сатурне» обратится наш человек. Он спросит у вас, готов ли ответ Ольге Викентьевне и Косте. Вы ответите: готов. И тот человек скажет вам, что вам надо делать. Запомнили?

— Не беспокойтесь, придет. А теперь расстанемся. — Савушкин протянул руку Щукину. — Желаю вам одного — заслужить право вернуться к семье.

— Спасибо, спасибо, — пробормотал Щукин, не выпуская руки Савушкина. — А могу я написать хоть несколько слов жене?

— Можете. Передайте тому человеку, который к вам обратится.

Спустя два дня в столовой во время обеда к Щукину подошел Рудин. Они обстоятельно и долго разговаривали по поводу сообщений, полученных от нескольких агентов об изменениях в личной документации советских военнослужащих. Агенты били тревогу и требовали замены их документов новыми. Было основание предполагать, что два агента из-за устаревших своих документов уже провалились.

Рудин наблюдал за собеседником: изменилось ли в нем хоть что-нибудь после встречи с Савушкиным? Но не таков был Щукин, чтобы хоть чем-нибудь выдать себя. Он был, как всегда, сдержан, угрюм и немногословен. Это даже настораживало.

И все же Рудину нужно было действовать. Когда в их разговоре наступила пауза, Рудин спросил, готов ли у Щукина ответ на письмо жены и сына.

Щукин внимательно посмотрел на Рудина и еле заметно улыбнулся.

Минуту они молчали, пристально глядя друг на друга. Потом Щукин сказал:

— Имейте в виду, Мюллер в отношении вас что-то подозревает.

— Тот ужин после награждения проводился по плану Мюллера.

— Но я-то считал их подозрения неосновательными, — улыбнулся Щукин. — Очень боялся, что вы пьяный можете безотчетно подтвердить их подозрения какой-нибудь глупой фразой по-русски и пропадете зазря, и поэтому предупредил вас. Но вы, надо сказать, испытание выдержали отлично. Биркнер потом сам сказал мне, что, очевидно, Мюллер в отношении Крамера ошибается. И все же в свою группу «Два икс» он взял не вас, а меня. Вам нужно быть настороже.

— Я всегда настороже, — просто сказал Рудин. — А теперь давайте о деле. Мы должны знать все, что делается в группе «Два икс».

Глава 53

Первые два дня Кравцова допрашивал следователь гестапо Штих. Кравцов знал его в лицо, не раз видел его на совещаниях, но никаких общих дел у них никогда не было, и допрос был их первым разговором. Штих был маленького роста, обувь носил на высоких каблуках; щупленький, он шил себе кители с высокими ватными плечами и подкладкой на груди, носил очки с толстыми стеклами, через которые его глаза казались неимоверно большими. Когда он снимал очки, лицо его принимало детски беспомощное выражение. Бее это Кравцов успел заметить в первые же минуты, когда его привели, и Штих, не начиная допроса, важно, но явно бесцельно долго перекладывал на столе какие-то бумаги.

Всю ночь, проведенную в одиночной подвальной камере, Кравцов не спал. Сначала он обдумывал возможные причины своего ареста. Потом, убедившись, что он слишком мало знает, для того чтобы составить логическую картину событий, занялся тренировкой памяти по своей версии. Это оказалось очень кстати. Со временем версия в каких-то своих мелких деталях стала забываться, а допрос-то именно с этого и начался.

Штих еще раз переложил бумаги на столе и сказал:

— Сначала я попрошу вас рассказать, как и почему вы стали нашим сотрудником. Прошу говорить медленно, я должен записать. — Он стряхнул авторучку, пальцем левой руки прижал к переносице дужку тяжелых очков. — Прошу.

Кравцов рассказал всю свою версию, рассказал обстоятельно, со множеством деталей; он рассказывал с такой интонацией, которая как бы говорила следователю: «Вот, дорогой мой, что со мной было, что мне пришлось пережить, а когда я нашел наконец место в жизни, меня арестовывают, как последнего бандита». Рассказ Кравцова длился более часа. За это время Штих только два или три раза поднял на Кравцова взгляд своих увеличенных стеклами глаз. Он подробно и старательно записывал то, что говорил Кравцов, только изредка произносил «не торопитесь» или «дальше»… Когда Кравцов перешел к рассказу о том, как он поступил в гестапо, Штих поднял руку.

— На сегодня хватит, — сказал он с видом хорошо и с толком поработавшего человека и вызвал конвойного.

Кравцов решил, что следователю для начала было поручено записать то, что было версией его жизни. Очевидно, они будут пытаться найти противоречия между тем, что он говорил раньше и теперь…

На другой день Штих вел себя несколько иначе. Был менее официален и более человечен. Предложил закурить и всем своим видом давал понять, что сегодня вчерашнего диктанта не будет. Он даже не вынул из кармана ручку.

— Вы должны понять, господин Коноплев, — сказал он после сладкой затяжки сигаретой. — Произошло событие, которое потребовало от нас максимальной настороженности. То, что оберштурмбаннфюрер Клейнер из тактических соображений отправил большинство офицеров в казино и именно в тот вечер и час происходит взрыв, не может не наводить нас на самые горькие предположения.

— Именно? — насмешливо спросил Кравцов. — Например, что я взорвал казино или что-нибудь в этом роде?

— Я вам ничего подобного не говорил, но необходимость убедиться в преданности всех наших сотрудников, не немцев, тем не менее возникла, и она вполне естественна. Кстати, вы знали, что наши офицеры отправлены полковником в казино?

— Кстати, не знал. Полковник со мной об этом не советовался.

— Значит, отбросив неуместный в данной ситуации юмор, вы об этом ничего не знали?

— Абсолютно ничего. Я в этот день не выходил из своей комнаты в ожидании ночной операции.

— Какое впечатление производит на вас Булочкин?

Кравцов ответил не сразу, но он думал в это время не о Булочкине. Вопрос Штиха наводил на мысль, что они арестовали не только его и, если они проверяют даже такого верного своего пса, как Булочкин, можно предположить, что арестованы и проверяются действительно все русские сотрудники гестапо.

— На меня он производит впечатление вполне преданного Германии человека, — ответил наконец Кравцов. — К тому же то, что он делает здесь, исключает всякую мысль о его двойственности. Я уверен, если бы русские его поймали, они повесили бы его, даже скажи он, что взрыв казино — дело его рук.

— Да, да, это верно, — согласился Штих. — Но вот говорят, что за деньги, за золото он может пойти на все что угодно.

— А о чем вы утром после взрыва говорили с этой мышью и Булочкиным на лестнице?

— О чем они там говорили между собой, я не знаю. Кстати, там был еще Наседкин. Я же подошел к ним и спросил, не знают ли они, почему нас не пустили на совещание к полковнику Клейнеру, но они ничего не знали.

— Булочкин, помнится, сказал, что он пойдет чистить пистолет, готовить, так сказать, орудие производства, и ушел. Савельев же боялся, что за взрывы полетят головы у нас, русских.

— Все? — Штих не сводил с Кравцова своих увеличенных глаз. — Припомните получше… Савельев сказал что-то еще.

Кравцов теперь был уверен, что Булочкин и Наседкин уже допрошены и, очевидно, Наседкин дал какие-то показания о том, что говорил на лестничной площадке Савельев.

— Да, Савельев в подтверждение своих опасений сказал, что Клейнер затребовал к себе личные дела всех русских сотрудников.

— Вот, вот, это очень важно, — оживился Штих. — Как вы расценили это сообщение?

— Я не о том. Не почувствовали ли вы, что Савельев как бы подает вам сигнал тревоги?

— Конечно, ничего приятного в его сообщении не было, — ответил Кравцов, — но для меня лично тревога, вызванная взрывом, была гораздо сильнее, и тогда я думал только об этом.

— Да, да, огромное несчастье, многие этого еще не понимают. Враг поднял голову и на фронте, и в тылу — вот в чем дело. Успехи на юге и в Крыму окрылили коммунистов, это естественно.

Кравцов внутренне усмехнулся: начался зондаж на политические темы. Ну подожди же, я тебе сейчас покажу!

— А мы здесь, в тылу, несколько самоуспокоились, — продолжал Штих размышлять вслух. — Не подготовились к неизбежному оживлению местных банд. И оказались в положении обороняющихся.

— Вы оказались в положении обороняющихся от своих, — громко сказал Кравцов. — Я вам, господин Штих, скажу откровенно: когда коммунисты в свое время упрятали меня, невиновного, за решетку, я не чувствовал на них такой обиды, какая жжет мне душу сейчас. В той несправедливости по отношению ко мне все же была какая-то логика. Мне говорили: директор магазина отвечает за все, что делается в его магазине, в том числе и за воров, орудующих рядом с ним. А теперь меня сажают за решетку и говорят: враг поднял голову, коммунисты действуют, а посему, будьте любезны, садитесь за решетку. — Говоря это, Кравцов распалял себя и видел, что его истерика производит впечатление на следователя. — Зачем вы мне говорите о юге и о Крыме? Я не являюсь военным специалистом, но я понимаю, что значение какого-то Крыма в такой войне равно нулю. Ну потеснили нас еще на юге, ну и что же? А разве великая армия Германии не держит в своих руках все ключевые позиции Советов? Разве мы потеряли веру в гений фюрера? Что же, наша вера рассчитана была только на время, когда у нас одни удачи? — Теперь Кравцов почти кричал в лицо следователю. — Главное, все это говорится мне, для которого, как для того же Булочкина, нет выбора судьбы при любых, самых тяжелых условиях! Что же, может быть, мне пора опомниться и идти назад к коммунистам? Может быть, вы еще дадите мне с собой веревку, на которой они меня повесят? Или вы считаете, что меня спасет то, что вы меня сажали за решетку?

В кабинете довольно долго царило молчание, потом Штих вызвал конвойного и, сняв очки, четко, точно рапортуя, проговорил:

— Я, господин Коноплев, выполнял приказ не чей-нибудь, а оберштурмбаннфюрера Клейнера. Приберегите свою злость для него.

Кравцова отвели в камеру и до вечера его больше не беспокоили. Сегодняшним поединком со Штихом он был доволен, считал его выигранным.

Утром за ним никто не пришел. А в середине дня Кравцова выпустили и отвели в кабинет Клейнера. Там, кроме него, были оба его заместителя: Грюнвейс и следователь Штих. Клейнер был неузнаваем, так он за эти дни осунулся и потускнел. Кравцов первый раз видел его в мятом кителе и без креста на шее.

— Приказ о вашем аресте мной отменен, — устало объявил Клейнер, не глядя на Кравцова. — Но на прежней работе здесь, в аппарате, вы не останетесь. Вы переведены в распоряжение штаба зондеркоманды СС. Все.

Кравцов, вытянувшись, стоял посреди комнаты и ел глазами оберштурмбаннфюрера. Их взгляды на мгновение встретились.

— Вы хотите что-нибудь сказать? — небрежно спросил Клейнер.

— Только то, что на новом месте я буду работать так же добросовестно, как здесь, — отчеканил Кравцов. — Куда мне надлежит явиться?

— Пройдите к моему адъютанту, он все вам скажет.

— Господин оберштурмбаннфюрер! — взволнованно обратился Кравцов к Клейнеру. — Разрешите мне поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Если когда-нибудь я понадоблюсь вам, я сочту за счастье выполнить любой ваш приказ.

— Хорошо, хорошо, — смущенно пробормотал Клейнер и рукой показал, что Кравцов может уходить.

Вместе с Грюнвейсом Кравцов вошел в свой служебный кабинет. Все содержимое стола и шкафа было кучей вывалено на стол.

— Я тут уже поработал, — рассмеялся Грюнвейс, садясь на подоконник.

— Что от меня требуется? — сухо спросил Кравцов.

— В мой отдел передается ваша агентура. Дерьмо мне не нужно. Отберите лучших, их материалы. Сколько вам потребуется на это времени?

— Не знаю, — сухо ответил Кравцов, смотря на кучу бумаг.

Кравцов поработал всю вторую половину дня. К вечеру был готов список агентов и подобраны их донесения. Почти ничего эти материалы гестапо не дадут.

Принимая список, Грюнвейс сказал с насмешкой:

— Список глухих и слепых… — Заметив непонимающий взгляд Кравцова, он пояснил: — Если бы это было не так, они обязаны были вывести нас на адреса бандитов. Шутка сказать, тридцать пять пар глаз и ушей!

— Не забудьте, господин Грюнвейс, что именно по данным моих агентов, — обиженно сказал Кравцов, — ваши оперативные работники во время первой ночной операции вышли на наиболее результативные адреса, и если там не были пойманы бандиты, это вина не моя. А то, что они там были, — это факт.

— Правильно, — согласился Грюнвейс. — Скажу вам по секрету, именно это вас и спасло от гораздо более крупных неприятностей. Ничего, Коноплев! Я советую вам отличиться в зондеркоманде, там для этого есть большие возможности. Я вообще убежден, что бандиты базируются не в городе, а в лесах и деревнях. Если вы там добудете бандита, который хоть кончиком ногтя участвовал во взрывах, и доставите его живьем сюда, Клейнер снимет с себя Железный крест и повесит его вам. Вы бы видели, какую он шифровку получил от Гитлера и Кальтенбруннера! В общем, найти бандита, причастного к взрывам, для Клейнера — дело чести. Действуйте, Коноплев, в этом направлении и считайте, что фазан под шляпой. Только не занимайтесь там глупостями, какими занимались здесь.

— Я никогда не забуду это знаменитое ревю: господин Коноплев и его ценный подарок германской армии, кинокамера, аплодисменты. — Грюнвейс презрительно посмотрел на Кравцова. — Все мы смеялись над этой чушью, а над вами в особенности. Группа наших офицеров хотела затащить вас в казино и поговорить с вами по душам о ваших кладах. Но потом решили, что с таким идеалистом подобные дела иметь опасно. Побежите еще, чего доброго, к Клейнеру… — Грюнвейс приблизил к Кравцову свое бугристое лицо. — Ну и что вам это дало? Что? Вас отсюда вышвырнули, да и сам главный режиссер ревю, Клейнер, тоже висит на нитке: дунь — порвется. Не за ту струну, Коноплев, вы тогда дергали, не за ту… — почти печально закончил Грюнвейс.

Глава 54

С того воскресенья, когда были произведены взрывы, Марков работал с предельным напряжением. Он знал, что паника, возникшая среди гитлеровцев сразу после диверсии, сменится оголтелым террором. Подпольный обком сделал все, чтобы контрудар гитлеровцев вызвал меньше потерь. В эти дни две партизанские бригады начали рейд с севера на юг, уничтожая на своем пути фашистские гарнизоны в деревнях. Гитлеровцы вынуждены были перебросить из города в те места полк войск СС и два словацких батальона. В самом городе объявлен особый режим. С наступлением темноты запрещалось появляться на улицах. Проводились непрерывные облавы, повальные аресты; во рву за городским стадионом каждую ночь расстреливали ни в чем не повинных людей.

Рота эсэсовцев ночью окружила дом, где базировались бойцы Будницкого. Их было там девять человек. Произошел настоящий бой, и только двое, в том числе Будницкий, сумели вырваться из окружения.

У Рудина пока было относительно спокойно, но Марков волновался и за него.

Вечером боец Будницкого, ходивший на связь с Бабакиным, принес тревожное донесение. Вчера к Бабакину должен был прийти Кравцов, но не явился.

Перед самым рассветом Галя Громова приняла срочную радиограмму от Старкова:

Марков думал. Радиограмма вернула его от хотя и немалых, но все же частных тревог к главной его цели и задаче. Воспользоваться Савушкиным он уже не мог: еще три дня назад он был переброшен в партизанскую бригаду. Не дальше как сегодня утром отведены из города и бойцы Будницкого. В городе пока оставался только Будницкий, но после гибели Клавы он был в таком состоянии, что Марков опасался поручить ему какие-нибудь дела.

Весь следующий день Марков занимался выполнением указаний Москвы. С заводом все складывалось как будто хорошо. Оказалось, что действующие там подпольщики установили контакт с инженером, чехом, и это сильно облегчало выполнение задания. Труднее было обеспечить операцию, нацеленную на архивы «Сатурна» и гестапо. Сейчас перебрасывать партизанский отряд к дороге, по которой неизвестно когда пройдет колонна машин «Сатурна», было бы непроизводительной тратой боевых сил. Договорились, что отряд выдвинется к дороге по первому сигналу Маркова. Но сумеет ли Рудин вовремя сообщить об эвакуации «Сатурна»?

Наступил еще один вечер. О судьбе Кравцова по-прежнему ничего не было известно. Только что вернулся боец Будницкого: в «почтовом ящике» Бабакина было пусто. На обратном пути, уже недалеко от базы, боец наткнулся на группу эсэсовцев.

— Просто счастье, просто счастье! — нервно повторял боец, рассказывая об этом Маркову. — Они выходят из-за угла. До меня им пятьдесят шагов, не больше. Но я нахожусь перед открытой калиткой во двор. Просто счастье! А там огород и лаз в соседний двор. Оттуда я выскочил на параллельную улицу и пулей сюда. Просто счастье!..

Глухую тишину подвала нарушил звук, донесшийся из главного входа. Марков прислушался и крикнул Коле, чтобы он посмотрел, кто там идет.

Шел явно свой. Вот и условный стук в дальнюю дверь. Коля побежал открывать и вскоре вернулся с бойцом Рычковым, который вместе с напарником нес ночную вахту по охране базы.

— Что-то неладно в овраге, — доложил Маркову Рычков. — Минут двадцать назад туда прошли пятеро гитлеровцев с собакой. Теперь они там шуруют. Слышно, как лает собака, а они переругиваются. Второй пост, который в овраге, конечно, себя не обнаруживает. А пять минут назад один из тех гитлеровцев, что прошли в овраг, побежал обратно в город. Вдруг они обнаружили лаз и послали за подмогой?

Марков мгновенно принял решение: не ждать, постараться опередить события. Нужно уходить на резервную базу. К этому все давно готовы. Каждый взял свой груз. Марков надел рюкзак с наиболее важными документами. Все проверили оружие. Давно разработанное и изученное каждым расписание перехода на резервную базу вступило в действие.

— Идем известным маршрутом, — сказал Марков. — В случае какого-нибудь осложнения в пути по моему приказу рассредоточиваемся, и каждый пробирается своим маршрутом.

Коля дождался, пока все прошли в коридор, а потом вместе с Рычковым они включили взрыватель мины на пять часов утра и, погасив лампочку, побежали догонять своих.

У выхода из руин их встретил второй боец охраны Лиднев.

— По-моему, они нашли штольню, — прошептал он Маркову. — Все звуки идут от того места.

— Проберитесь к посту в овраге, — приказал ему Марков. — Пусть снимается оттуда, и обходным путем идите на новую базу. Все помните?

Маршрут к резервной базе был заранее тщательно разработан и проверен. На нем было только одно особенно опасное место — мост через железнодорожную ветку. Впрочем, опасность была повсюду, ведь город по-прежнему был забит солдатами и непрерывно шли облавы.

Они перебежали улицу и пошли вдоль окраины города. Идти было очень трудно: на огородах после дождя между грядок стояла вода, земля была вязкой, липла к ногам.

Когда миновали первый огород, позади, там, где была оставлена база, послышалась беспорядочная стрельба. Марков тревожно подумал: вдруг туда пришли на связь Рудин или Кравцов? Так или иначе, сделать он уже ничего не мог. Он ускорил шаг, и вся цепочка людей заторопилась вслед за ним.

Пересекли парк возле собора, прошли глухим переулком к набережной и дальше двигались под крутым береговым обрывом. Там, где река делала крутой поворот и уходила из города, они поднялись на откос, прошли вдоль забора, огораживавшего рынок, потом повернули налево, в глухой переулок, в конце которого и был выход на железнодорожный пешеходный мост. Там Марков остановился, подождал, пока цепочка подтянулась, и быстрыми шагами устремился вперед. Когда они уже прошли полпути до моста, шагах в двадцати позади них из ворот вышли четверо гитлеровцев. Ночь была темная, и те скорее всего только услышали удалявшиеся шаги.

Этот окрик в глухом тихом переулке прозвучал пугающе громко.

Марков решил воспользоваться темнотой и, прижимаясь к стенам домов, побежал к видневшемуся впереди просвету, где переулок выходил на пешеходный мост. Только бы пересечь мост, а там сразу спасительный больничный парк.

— Хальт! — кричали сзади, и слышен был стук тяжелых солдатских ботинок.

Когда Марков выбежал из переулка и стал подниматься на предмостный бугор, сзади раздались выстрелы.

Поначалу гитлеровцы стреляли лениво: дали две-три короткие очереди из автоматов. Но, когда они в просвете переулка увидели силуэты бегущих, огонь их стал активным.

Коля бежал последним, и поэтому, когда он упал, это заметили не сразу. Отсутствие Коли заметил бежавший впереди него боец Рычков.

— Мальчик отстал! — крикнул они бросился назад.

В это время все остальные уже перебежали мост.

Гитлеровцы выскочили из переулка. Тотчас хлестнули два пистолетных выстрела, и один из гитлеровцев закричал страшным голосом. Рычков дал по ним длинную очередь из автомата. Он уже видел Колю, сидевшего на краю дорожки. В руках у него был пистолет. Рычков подбежал к нему и, пользуясь тем, что гитлеровцы от его очереди укрылись в переулок, схватил Колю за руку и стал его тащить.

Рычков подхватил его на руки и побежал через мост. Когда он поднялся на горб моста, гитлеровцы снова открыли бешеный огонь. Рычков почувствовал тупой удар в левое плечо, чуть не упал, но все же удержался на ногах и продолжал бежать. Его уже скрывал горб моста. Пробежав еще немного, он ринулся влево и кубарем, прижимая к себе Колю, скатился вниз по откосу, там вскочил и, добежав до невысокого каменного больничного забора, перевалил через него Колю и перемахнул сам. И вдруг почувствовал страшную слабость. Коля лежал рядом и тихо стонал. За забором слышались голоса и топот ног. Гитлеровцы остановились и начали о чем-то спорить. По-видимому, они спорили о том, куда делись беглецы. Как раз здесь, возле больничного забора, дорога постепенно отходила вправо, в сторону совсем недалекого леса. В гомоне немцев Рычков разобрал только одно понятное ему слово — «партизан». Очевидно, немцы решили, что партизаны ушли в лес, и, подождав еще несколько минут, вернулись в город. Когда их шаги затихли, Рычков, преодолев слабость, встал, поднял на руки притихшего Колю, хотел взвалить его на спину, но острая боль ножом ударила в плечо. Тогда Рычков снял с шеи автомат, ремень от него продел Коле под руки и потащил его волоком.

Возле больничного корпуса его встретил посланный Марковым другой боец. Они вдвоем понесли Колю в глубь больничного парка.

Резервная база была оборудована в подвале больничного морга не случайно. Гитлеровцы никогда не входили внутрь морга, обычно переполненного трупами. Кроме того, из той части подвала, где находилась резервная база, имелся подземный ход, который вел в подвал больничного корпуса для инфекционных больных. Этот корпус гитлеровцы тоже обходили стороной. А Марков и его люди в случае необходимости могли перейти в инфекционный корпус, где связанный с подпольем врач положит их на койки и выдаст за больных.

В низком, пропахшем карболкой подвале горела чахлая коптилка. Тени людей шарахались по косым стенам, блестевшим от влаги. Возле коптилки на полу сидел Марков. На руках у него умирал Коля. Все, очевидно, случилось так: сначала он был ранен в ногу. Мальчик отполз на край дорожки и, видимо, решил дорого отдать свою жизнь, но успел сделать только два выстрела из пистолета. А затем, когда Рычков уже нес его, вторая пуля попала Коле в шею возле позвонка. Сейчас он был без сознания. Поодаль Галя перевязывала Рычкову развороченное пулей плечо. Из-за его спины она то и дело посматривала на Колю, и по лицу ее текли слезы.

По подземному ходу из инфекционного корпуса прибежал врач — худой взлохмаченный старик. Словно устав вообще чему-нибудь удивляться, он с невозмутимым лицом осмотрел Колю и быстро сказал:

Размотав сделанную Галей перевязку, он осмотрел рану.

— Забинтуй! — приказал он Гале и, вставая с колен, спросил: — Кто тут главный?

— Мальчика через час, не позже, поднимете в морг и положите на левую сторону. Там лежат дети. А этого, — он кивнул на Рычкова, — я завтра посмотрю еще. У него ничего страшного.

Не сказав больше ни слова, врач исчез в черной дыре подземного хода. В подвале было так тихо, что слышно было, как шипит фитиль коптилки. Коля уже не дышал; ощутимо твердеющий, он все еще лежал на руках у Маркова. Начала всхлипывать Галя Громова. Марков резко повернулся к ней:

— Радист Громова, рация установлена? Через пять минут вы должны слушать Москву.

Марков осторожно переложил Колю на пол и встал.

Ровно в пять часов утра в подвал глухо донесся раскатистый гром взрыва.

— Прежней базы нет, — тихо сказал Марков. — Последняя Колина работа…

Вскоре пришли бойцы, несшие вахту в овраге, и посланный за ними Лиднев. Возбужденные, перебивая друг друга, они рассказывали, что произошло в овраге.

Первая группа гитлеровцев появилась там, явно ничего не зная о секретной штольне. Они спустились по откосу метров на сто левее лаза и пошли по дну оврага. Но у них была собака, они ее спустили с поводка, она начала метаться возле лаза и лаять. Немцы подошли к ней и осветили фонариком замаскированный выход из штольни. Они поняли, что лаз ведет в какое-то укрытие, однако ни один из них в дыру не полез. Послали одного своего в город за подмогой, а те четверо, что остались, расположились возле лаза и ждали. Потом, то ли им что померещилось, то ли просто для острастки, они вдруг открыли стрельбу. Били трассирующими пулями прямо в лаз. Видевшие все это с другой стороны оврага бойцы охраны были уверены, что на базе уже объявлена тревога и принимаются необходимые меры, и поэтому огонь по немцам не открыли, это только усилило бы их подозрения. Но тут же к ним прибежал Лиднев, который сообщил, что наши с базы ушли. Бойцы решили сразу не уходить и посмотреть, что будет дальше.

Прибыл грузовик, доставивший не меньше двадцати солдат. Все они сгрудились возле лаза, светили вокруг фонариками, смотрели следы. Потом несколько солдат полезли в штольню. Тогда бойцы охраны через овраг дали по немцам несколько очередей из автоматов. Немцы загалдели, быстро рассыпались по склону и с разных точек, наугад начали стрелять через овраг. Бойцы охраны были хорошо укрыты в глиняном карьере. Заметив, откуда немцы ведут огонь, они переждали, пока стрельба с той стороны прекратилась, и затем обстреляли замеченные цели. Так завязалась перестрелка, которая длилась почти два часа, но затем приехала еще одна машина с солдатами. Немцы начали действовать по плану: одни держали под огнем овраг, а остальные полезли в штольню. Израсходовав почти все патроны, бойцы охраны покинули карьер. Базы они достигли без всяких приключений…

Двух бойцов Марков отправил нести дозор возле морга, а всем остальным приказал лечь спать. Коптилка погашена. Плотная темнота словно слилась с тишиной каменного погреба и, казалось, придавила людей. Галя Громова пыталась заснуть, облокотившись на ящик рации и накрывшись плащ-палаткой, но спать не могла. Она все время видела перед собой живого Колю, и стоило ей подумать, что сейчас он лежит в морге, среди мертвецов, ее охватывал такой ужас, что она готова была закричать. Ее душили слезы, но она боялась, что услышит Марков, и стискивала зубы до боли в висках. Марков казался ей сейчас человеком, у которого нет сердца.

Не спал и Марков. Никто не знал, с какой болью он переживал гибель своего юного адъютанта. Более того, он считал себя виновником этой смерти. Сколько раз сообщал он Старкову о Коле, о том, что надо бы переправить его в Москву, и тут же словно забывал об этом. Он привык к тому, что в длинные часы одиночества рядом с ним всегда находилась эта чистая живая душа. Никто, кроме Коли, не знал, что Марков мог часами разговаривать с ним о самых неожиданных вещах, отвечать на десятки вопросов, волновавших мальчика. О том, есть ли у Гитлера совесть. Что находится в небе дальше самых далеких звезд?.. И вот юная, только начавшая расцветать жизнь оборвалась. И все планы, которые строил Марков насчет будущего Коли, о том, что он, наверно, станет хорошим художником, уже ни к чему. Вдруг Маркову вспомнилось, что где-то на прежней базе остался альбом с Колиными рисунками. Марков рывком поднялся с пола, точно собирался немедленно пойти за этим альбомом… Ничего, ничего не осталось от человека, только память о нем! В углу, где находилась Галя, послышались сдавленные рыдания. Марков, светя себе фонариком, подошел к Гале и сел возле нее.

— Не надо, Галя, не надо, — тихо сказал он и, найдя руку Гали, крепко сжал ее. — Не надо, прошу тебя.

— Почему он? Почему он? — хрипло всхлипнула Галя.

— Война, Галя, не выбирает. Это я виноват. Думал, что идти в конце цепочки ему безопасней.

— Боже мой, какая я несчастная! — тихо, с болью произнесла Галя.

— Ты, Галя, счастливая, — сказал ей Марков. — Очень счастливая. Ты так красиво начала свою жизнь, тебе могут позавидовать многие. Очень многие. Ты ведь еще девчонка, а здесь не каждый, мужчина выстоит. Ты, может, обижаешься, что я тебе доброго слова не сказал за всю твою работу? Извини. Но не думай, что я ничего не вижу, ничего не чувствую. Работа такая, что сердце больше приходится отдавать другим. Особенно тем, кто поближе нас к смерти ходит. Вот погиб Добрынин. И оторвался кусок сердца. А теперь вот Коля… Еще кусок. Прошу тебя, не плачь. Мне очень тяжело, Галя. Очень.

— Впрочем, плачь. Только тихо. Я знаю, от слез становится легче.

— Я однажды проплакала целую ночь, а легче не стало.

— Это когда тебя кто-то обманул? — тихо спросил Марков, чувствуя, как Галя потянула руку. — Мне Коля рассказал про это.

— Он знал, что поступил плохо. Помнишь историю с твоим портретом? Я удивился, что ты на рисунке печальная. А он сказал, что ты такая, когда остаешься наедине со своими мыслями. И вот тут у него и вырвалось… Он ведь очень любил тебя. Не сердись на него… А того человека забудь. Он не стоит тебя.

— Разве можно на Колю сердиться? — сказала Галя и тяжело вздохнула.

Несколько глухих ударов отрывистыми толчками отдались в подвале. С потолка посыпалась известка. Марков прислушался и сказал:

— Кажется, наши бомбят. Может, среди летчиков и твой отец. Вот у тебя, Галя, какое счастье. Ты на войне рядом с ним.

— Посветите, пожалуйста, который час? Пора слушать Москву…

Глава 55

Положение немецких войск на Центральном фронте становилось все более напряженным. И хотя Берлин по радио вопил о гранитной мощи группы центра, уже выяснилось, что гранит этот смахивает на глину. В первый летний месяц советские войска быстро сменяющимися ударами срезали неприятные для себя выступы фронта. Всем было ясно, что это еще не главное наступление, но уже явная к нему подготовка.

В это время гитлеровская пропаганда подозрительно перестала говорить, о втором фронте. Еще весной Геббельс в речи перед окружными уполномоченными гитлеровской партии, как только мог, издевался над импотентностью англосаксов, затеявших роман с Кремлем и теперь не знающих, как скрыться от его страстных притязаний на второй фронт. Речь передавалась по радио, и гогот нацистских бонз слушал весь мир.

— Нам смертельно наскучила, — кричал Геббельс, — эта бесконечная сказочка для нервных, которую болтают Черчилль и Рузвельт! Если они, потеряв рассудок, ринутся через Ла-Манш, они разобьют свои твердые лбы о стальную мощь Атлантического вала. Мы им это обеспечим…

В опубликованной затем газетами речи Геббельса после этих слов шла игривая ремарка: «Атлантический вал оваций». Но как раз после этой речи Геббельса официальный Берлин о втором фронте замолчал. Теперь эта тема была отдана на растерзание фельетонистам и карикатуристам. И только в мае Герман Геринг на вопрос корреспондента о возможности вторжения противника через Ла-Манш ответил: «Фюрер учит нас заниматься реальными делами, а не болтовней, так что давайте поговорим о чем-нибудь другом». Предлагалось думать, что немецким главарям действительно надоела «англосаксонская сказочка» и именно поэтому они о втором фронте теперь молчат. Однако это было не так. Осведомленные люди среди работников гитлеровского генштаба да и многие генералы знали, что никакого Атлантического вала на самом деле нет и что эту «крепость на западе» придумал и соорудил в своем воображении Геббельс. С особой тревогой ко всему, что было связано с перспективой второго фронта, относились генералы, находившиеся здесь, в центральной группе войск. Дело в том, что в последнее время сюда стали поступать приказы Гитлера о переброске дивизий на другие фронты. Обсуждать приказы Гитлера никто не решался. Генералы, пожимая плечами, говорили своим подчиненным, будто у фюрера есть точные данные о том, что наступления русских на Центральном фронте в ближайшее время не будет, и он решил перестраховать себя на западе. Затем поступил приказ Гитлера о необходимости подготовить к снятию с фронта целую армию. Вот только когда сработала давно, исподволь начатая дезинформационная игра, которую при помощи захваченных агентурных точек абвера вела советская контрразведка. В хитро и умно расставленные сети этой игры попался Канарис, а за ним и генеральный штаб гитлеровской Германии. Они поверили, что русская армия готовит прорыв там, где его меньше всего можно было ожидать. Генералы центральной группы войск могли делать только одно — в своих донесениях в ставку осторожно намекать, что русское наступление на их фронте вполне возможно…

Работая в группе «Два икс», он о положении дел на Центральном фронте знал очень мало, но чувствовал вокруг себя атмосферу большой тревоги. В группе «Два икс» Мюллер попросту запретил в служебное время разговоры о ходе войны. Мало того, он приказал убрать из всех служебных помещений радиоприемники, объяснив это тем, что у сотрудников группы уходит слишком много времени на слушание одних только сводок командования. Щукин нервничал: ему хотелось как можно скорее и лучше доказать Рудину искренность своего обещания, заслужить прощение Родины, а работа в группе «Два икс» была организована так, что Щукин ничего, кроме того, что он делал сам, фактически не знал. И он не мог понять главного: для чего группа «Два икс» засылает в Москву агентов с документами, рассчитанными на жизнь в Советском Союзе даже в послевоенное время. В том, что он делал, было все больше непонятного. До конца зимы он занимался допросом доставляемых к нему военнопленных и отбирал из них кандидатов в агенты. Но отобранных им людей направляли не в школу, а в специальный отдел группы, находившийся под непосредственным руководством Мюллера, и что затем происходило с агентами, Щукину было неизвестно. Одновременно, вне всякой связи с отбором агентов, ему приказали готовить документы, которые он был обязан сдавать Мюллеру, не зная даже, на чье имя эти документы будут потом выписаны.

В начале весны к нему стали поступать пленные, явно отобранные предварительно и по определенному принципу. Все они, находясь в лагерях для военнопленных или в концлагерях, были активными помощниками палачей и знали, что пути назад у них нет, пощады им от своего народа не будет, и потому готовы были на все. Щукин сначала не мог понять, на что они рассчитывают, соглашаясь вернуться на Родину в качестве агентов, но вскоре это обстоятельство несколько прояснилось. Из Берлина в группу «Два икс» прибыл чемодан чистых бланков советских паспортов. Целая бригада, в которую вошел и Щукин, начала обработку этих бланков. На них ставили даже штамп прописки. Щукин видел, что прописку делали штампами самых разных городов, кроме Москвы. Но, как и прежде, он не знал, на чье имя будет выписан тот или иной паспорт. Стало ясным одно — любого пособника палачей такая радикальная смена шкуры, конечно, устраивала. Итак, от непостоянных документов военного времени группа «Два икс» отказалась, но тем более непонятно было, как сейчас, в период военного положения, когда все советские люди так бдительны, агенты смогут обосновываться, имея паспорта, но не имея никаких военных документов? Над всем этим Щукин ломал голову, пытался придумать, как в этих условиях выполнить свой долг, и нервничал все больше.

В середине дня Щукина вызвали к Мюллеру. Пришедший за ним Биркнер ждал, пока Щукин, совершая обряд секретности, прятал бумаги в сейф, и поэтому Щукин не мог позвонить Рудину. Они условились, что каждый раз, когда Щукина вызывают к начальству, он будет ставить об этом в известность Рудина. На этом настоял Щукин. Он очень боялся разоблачения и того, что Рудин, не зная, что с ним случилось, подумает, что он сбежал, чтобы уклониться от выполнения обязательства. Рудин принял это условие, но стремление Щукина таким способом перестраховаться ему не понравилось. И вообще, чем больше он узнавал Щукина, тем меньше была его уверенность в этом человеке. Дело было не в том, что он не доверял ему. Нет, он видел, что Щукин искренне хочет заслужить снисхождение Родины, но характер у этого человека был совсем не таким, каким он казался Рудину раньше. За угрюмой скрытностью оказался совсем не суровый и волевой характер, а предельная напряженность нервов запутавшегося и долго не видевшего выхода человека. Теперь, когда выход для него наметился, он не только устремился к нему всем своим существом, но уже сейчас хотел обезопасить себя от каких бы то ни было подозрений. Рудин понимал, что в таком состоянии он не может быть боеспособным в той степени, какая требуется от него во время такой сложной и опасной игры.

И действительно, Щукин шел к Мюллеру в тревоге, ожидая внезапной опасности. И думал он сейчас не о том, чтобы крепче собрать воедино свои силы и преодолеть опасность, а только о том, что вот сейчас может сорваться так счастливо найденная возможность вырваться из омута, в который он попал в начале войны.

— Мне требуется ваша помощь, — сказал он, показывая Щукину на кресло возле своего стола. — Сейчас сюда доставят одну девицу, точнее сказать, бывшую девицу. Она была санитаркой в партизанском отряде, попала в плен, а в лагере сожительствовала с офицером СС. Правда, говорят, у них была любовь. Офицера, ее любовника, оттуда убрали, она осталась одна, и теперь мы хотим сделать ее нашим агентом и забросить в советский тыл. Причем хотим сделать это не совсем обычным порядком. — Мюллер многозначительно посмотрел на Щукина. — Я не думаю, что вас нужно предупреждать о том, что все, чему вы будете свидетелем, абсолютная тайна, абсолютная, понимаете?

— Так вот. Мы ее отсюда только переселим поближе к фронту. Она должна дождаться советских войск и некоторое время продолжать жить там же. А затем, может быть, даже когда кончится война, перебраться в Москву по адресу, который мы ей дадим. Там ее будут ждать, устроят на работу, и затем от нее ничего не потребуется, кроме одного — ждать, пока к ней не придет человек, который формально станет ее мужем. Ясно и твердо скажите ей: только формально. Мы снабдим ее очень крупной суммой советских денег, она будет полностью обеспечена. Черт ее побери, что ей еще нужно? Ее уже обрабатывали на этот счет в Минске, но она не соглашается ни за что. Просто ерунда какая-то. Это даже невозможно понять. Если бы вы знали, с каким трудом мы подыскали эту кандидатуру! Все в ней идеально: любовная связь с эсэсовским офицером дает в наши руки действенную угрозу на случай ее измены, подходит возраст, подходит ее мышление — она до войны работала буфетчицей в ресторане. Словом, все в ней сочетается идеально — и вдруг это непонятное упорство!

Мюллер взял телефонную трубку, назвал номер и приказал привести к нему арестованную Лидию Олейникову. Пока он звонил, Щукин думал только об одной услышанной им фразе: «…может быть, даже когда кончится война». Он уже готов был переспросить у Мюллера, не оговорился ли он, но благоразумно удержался.

— Беседовать с ней будете вы, — сказал Мюллер. — Может быть, с русским она будет податливее. Ваш разговор мы запишем на пленку и потом его проанализируем.

В дверь постучали. Мюллер быстро отошел в глубь кабинета, сел там в кресло и закрылся журналом.

Конвойный ввел в кабинет худенькую девушку в простеньком синем платье. У нее было невзрачное лицо, на котором только глаза, большие, светло-голубые, выражали дикий страх.

— Сядьте, Олейникова, сядьте, — доброжелательно сказал Щукин и показал ей на кресло, которое стояло по другую сторону маленького столика.

Она села и испуганными глазами осмотрелась вокруг, на мгновение задержав взгляд на Мюллере.

Щукин подождал немного и спросил тоном доброго учителя:

— Достаточно ли точно вы поняли, что вам предлагают?

— Да, достаточно, и я этого не сделаю, — с заученной торопливостью произнесла Олейникова.

Щукин пересказал ей то, что сам пять минут назад услышал от Мюллера.

Олейникова слушала его, отвернувшись к окну. Когда Щукин замолчал, она сказала:

К ним подошел Мюллер. Он пододвинул стул и сел рядом со Щукиным напротив Олейниковой. На лице у него была сладчайшая улыбка. Коверкая русские слова, он сказал:

— Вы тоже не будет соглашаться, если мы сказал, что человек, который будет прийти к вам в Москве, есть ваш большой любовный друг Гельмут?

Олейникову точно хлыстом ударили. Она всем телом рванулась из кресла, потом опять села и вжалась в него.

— Да, да, — улыбнулся Мюллер. — Именно так. Придет к вам Гельмут. Так что можно ему сообщить? Хотите вы с ним встречаться в Москве? Да? Нет?

Олейникова посмотрела на Щукина, снова на Мюллера, потом отвела взгляд к окну.

— Ну, ну, мы ждем ответ. У нас нет много времени.

— Я не сделаю этого, — тихо сказала Олейникова.

— Так и сообщить Гельмут? — уже строго спросил Мюллер.

Внутри Мюллера точно какая пружина сорвалась. Он вскочил со стула, схватил лежавшую у него на столе тяжелую связку ключей от сейфов и начал наотмашь бить ею Олейникову по лицу. Голова ее дергалась, на лбу показалась кровь, но она даже не прикрыла лица рукой. И вдруг она вскочила, метнулась сначала к двери, потом повернула к окну, легким прыжком взлетела на подоконник и начала плечом выбивать раму.

Щукин схватил ее за ногу, когда она уже наполовину высунулась в окно. Она навзничь упала на подоконник. Подбежавший Мюллер стащил ее на пол и принялся пинать ногами…

Рудин в течение всего этого дня тщетно пытался увидеть Щукина, необходимость переговорить с ним была безотлагательной. Еще вчера вечером он через Бабакина получил от Маркова записку следующего содержания:

Рудин знал только одно — что и этот агент послан группой «Два икс». Неужели Щукин по-прежнему ничего не может узнать и поэтому последние дни избегает или не ищет встречи с ним?

Возвращаясь из столовой, где Щукина не оказалось, Рудин заглянул к Фогелю.

В зале оперативной связи, как всегда, стоял ровный шум, сливавшийся из стука ключей на передатчиках, писка регенерации и тихого говора радистов.

Фогель стоял возле одной из раций и через плечо оператора читал записываемую им радиограмму. На лице Фогеля было удивление. Он увидел Рудина и жестом подозвал к себе. Оператор закончил прием радиограммы и протянул бланк Фогелю, а тот, не читая, передал его Рудину.

— Вот до чего уже дошло, — сказал он. — Эти ничтожества нас учат.

Рудин, будто нехотя, взял бланк и прочитал: «Наше дальнейшее пребывание здесь считаем нецелесообразным и бесполезным. Откладывание нашего возвращения вызывает трудности в связи с предстоящим перемещением фронта на запад. Радируйте согласие на наше возвращение и его способ. Цезарь».

Рудин вернул радиограмму Фогелю. Тот швырнул ее на стол и сказал:

— О предстоящем перемещении фронта они пишут так, будто непосредственно связаны с главной ставкой в Кремле. — Подозвав дежурного секретаря, Фогель приказал ему снести эту радиограмму полковнику Зомбаху, а сам взял Рудина под руку. — Зайдемте ко мне… по традиции.

Они прошли в жилую комнату Фогеля. Рудин не был здесь с зимы и поразился царившему в комнате беспорядку.

— Что это тут у вас? — рассмеялся Рудин. — Опись белья и прочего имущества?

Фогель, не отвечая, подошел к шкафу, вынул оттуда бутылку коньяку, молча наполнил две рюмки, удивленно посмотрел на пустую бутылку и швырнул ее в угол, где кучей было свалено грязное белье.

— Выпьем, Крамер, для ясности, — сказал он и, не дожидаясь Рудина, опрокинул рюмку. — Не нравится мне все это.

— Кажется, ясно сказано — все, — раздраженно сказал Фогель. — А вам все по-прежнему нравится?

— Я работаю, — спокойно ответил Рудин. — И больше ничего не хочу знать.

— Бросьте, Крамер! Я бы поверил вам, если бы знал, что вы слепой кретин! Просто вы не хотите или, вернее, боитесь говорить. — Фогель насмешливо смотрел на Рудина. — Помнится, я вам говорил, что моя жена — дочь очень богатых родителей. Так вот, мы с ней уже унаследовали все их богатство. Ее отец, мать и брат погибли в одну ночь во время налета американцев на Гамбург. Не стало не только их, но, говорят, и всего Гамбурга. Но я, Крамер, теперь богат. После войны приезжайте ко мне в гости. Я куплю яхту и построю дачу на берегу моря. Приедете?

Все это было похоже на истерику, и Рудин немного растерянно смотрел на Фогеля. А тот эту растерянность, очевидно, принял за сочувствие и положил руку на руку Рудина.

— Спасибо, Крамер. Я вижу, вы понимаете мое состояние. — Фогель взял рюмку Рудина и выпил ее. — Все, Крамер, преотвратительно. Пришла пора, когда нас учат набранные вами люмпены, а полковник Зомбах с утра до вечера занят изобретением способов дать понять Мюллеру, что он относится к нему лояльно. Тьфу! А Мюллер, по-моему, попросту вернулся на свою блевотину, в гестапо, и делает то, что ему приказывают с Принцальбертштрассе. Есть еще могущественный абвер Канариса или его уже сдали в архив? Иногда мне моя работа здесь кажется похожей на какую-то дурную игру. Именно игру. А где-то ведь свершается подлинная история. Получаешь вот такие радиограммы, и хочется бежать на фронт. Лучше погибнуть от русской пули в бою, чем бесцельно возиться с русскими кретинами, именуемыми агентами абвера. Чушь! С самого начала чушь, а теперь в особенности!

— Я знаю, дорогой Фогель, что вы человек настроения, — Рудин сочувственно улыбнулся ему. — Пройдет, пройдет и это. А вот по поводу гибели близких примите мое искреннее сочувствие. Это горе настоящее.

— Нет, Крамер! — Фогель по-бычьи упрямо покрутил головой и заговорил, быстро распаляясь: — Родители жены… Да черт бы их побрал, кто они мне? Плутократы, которые по гостиным и курительным рассказывали анекдоты про фюрера, наживались на его заказах для армии. А ведь на меня они смотрели как на печальное недоразумение, которое приходится терпеть, поскольку их дочурка отдалась мне, находясь в уме и полном здравии. Задавило их, не задавило — мне от этого ни жарко ни холодно. На их капиталы я плевал. Я ведь, Крамер, солдат партии фюрера по убеждению, а не по калькуляции. Только жену вот жалко: ей-то они родители…

— Почему вы не возьмете отпуск? — спросил Рудин. — Съездили бы к жене, побывали возле нее, она же в большом горе.

— Опять вы про большое горе! Где большое горе, Крамер? Где? — он несколько раз обвел взглядом комнату, как будто искал это горе, и воскликнул: — Оно здесь! Неужели вы этого не понимаете?

— Всякая война не праздник, а такая — тем более, — как нельзя более серьезно ответил Рудин. — И к этому нужно было заранее подготовиться. Иначе может опасно перекоситься взгляд на все события, а частные неудачи на фронте кое-кому покажутся катастрофой.

— Я о катастрофе ничего не говорил, — поспешно сказал Фогель, удивленно и растерянно смотря на Рудина. — Но ведь факт же, что волю фюрера искажают негодяи. Вспомните Сталинград. Фюрер хотел дать там решающее сражение коммунистам, а генералы пеклись только о том, чтобы попристойнее бежать оттуда. Все же об этом рассказывают, даже сверхосторожный Зомбах. А Западный фронт? Почему англосаксонские бандиты безнаказанно губят наши города? Где прославленная авиация Геринга? Говорят, она распылена по всем фронтам, опять-таки вопреки воле фюрера. Вот же, Крамер, в чем дело и отчего я теряю власть над собой. Почему фюрер не поручит Гиммлеру разогнать и истребить саботажников, засевших в главном штабе? Вместо этого гестапо лезет в наш абвер, как будто именно здесь скрылись враги фюрера, не желающие следовать его воле. Вы должны быть счастливы, Крамер, в своем неведении. Но ведь упорно держится слух, что некоторые генералы в заговоре против фюрера. И когда люди, ему преданные, видят все это и бессильны что-нибудь сделать, им нетрудно потерять голову. Какие тут, к черту, частные неудачи? Вы бы почитали, что пишет мне жена! Там же, в Германии, полная паника. Может, из-за этого я не хочу и ехать туда. Я не перенесу встречи с нашим тупоголовым немецким обывателем. Когда фюрер в Париже, обыватель орет «Хайль!», а когда фюрер ведет тяжелую историческую битву с русскими, где победа дается кровью, он орет «Караул!» Мне нельзя встречаться с этой публикой — перестреляю. Ведь там ничего не понимают, Крамер. Я безжалостно написал жене, что нельзя удивляться гибели ее брата, потому что он, вместо того чтобы идти на фронт, прятался за папину спину. А жена пишет в ответ, что, наверно, я тут сошел с ума. Кто, я вас спрашиваю, Крамер, сошел с ума — я или они? Будь проклята вся эта порода! А ведь фюрер предвидел и это. В «Майн кампф» он писал, что постоянной задачей партии является истребление в немецком народе вонючего духа бюргерского мещанства. Они же подняли сейчас голову, приняв облик генералов-заговорщиков или спрятавшихся от войны спекулянтов. Нет, нет, Крамер, долго я этого не выдержу. Я подам рапорт, чтобы меня послали на фронт. Все преданные фюреру солдаты партии должны быть там, где перед глазами враг, а не эта муть с вашими люмпенами, которые дороже своей шкуры ничего не знают. Мы, видите ли, должны их спасать в предвидении передвижения фронта. Ваши боевые кадры, Крамер! Можете, конечно, быть довольны своей деятельностью и смотреть на меня как на неврастеника, можете! Но меня вы этим не успокоите и уважения моего к вам от этого не прибавится. Наоборот, Крамер… Мне не по душе слепые. И те, кто таким родился, и те, кто слеп по умыслу. Понимаете вы меня? А теперь уходите, я боюсь, что наговорю вам лишнего…

Рудин обиженно промолчал, встал и, не прощаясь, ушел.

Что могло быть приятнее того, что он сейчас услышал? Крысы запищали! Пока все эти фогели еще не понимают главного. Беда их не в том, что в штабах засели генералы-заговорщики, а в тылу — обыватели. Беда их в том, что Советская держава оказалась не по зубам их фюреру и его бандам. Советский народ, Советская Армия, партия коммунистов — вот кто вершит теперь историю и приговор над Германией. И великое счастье знать, что ты тоже причастен к этой священной борьбе.

В вестибюле «Сатурна» у доски объявлений стоял Щукин. Рудин посмотрел на него почти с ненавистью: тоже деятель, хочет и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Когда Рудин подошел к нему, Щукин тихо произнес:

Рудин прошел мимо него и стал подниматься по лестнице.

Щукин пошел за ним. До сих пор они неукоснительно выполняли строгое условие: о своих делах в помещении «Сатурна» не разговаривать. Но выходить сейчас вместе мимо сидящего в вестибюле дежурного офицера было рискованно. В последнее время, особенно после взрывов, и в городе, и в «Сатурне» подозрительность к русским сотрудникам усилилась. Но наступил такой момент, когда разговор со Щукиным Рудин откладывать больше не мог.

Они зашли в служебную комнату Рудина, Вынув из сейфа сводки об отборе пленных, Рудин пригласил Щукина сесть рядом с ним к столу и сказал шепотом:

— Вы пришли ко мне узнать, нет ли среди отобранных мной кандидатов таких, какие требуются вашей группе, и в связи с этим мы просматриваем списки.

— Хорошо. Не дальше как сегодня утром Мюллер орал, что мы мало получаем нужных нам людей.

Щукин рассказал о документах невоенного образца, которые он теперь готовит для агентов. Рассказал о допросе Олейниковой и о поразившей его фразе Мюллера, что Олейниковой нужно будет ждать посланца Мюллера вплоть до послевоенного времени. И, наконец, о том, что последнее время обрабатываемый им контингент, как правило, состоит из предателей и активных пособников гитлеровцев. А сегодня утром Мюллер договорился с начальником гестапо Клейнером, чтобы тот отобрал для него наиболее активных полицаев и секретных осведомителей.

— Да, это надо тщательно обдумать, — сказал Рудин после рассказа Щукина. Но на самом деле ему уже было совершенно ясно, что группа «Два икс» занята забросом агентов впрок, на будущее. Неясно было только, на что они рассчитывают, делая это. Может быть, они готовятся к миру или хотя бы к перемирию и хотят заранее обеспечить себе позиции в нашем тылу? И понятно, что для этого им нужны люди более надежные, такие, которые совершили перед своей страной достаточно тяжкие преступления, чтобы в паспорте на новое имя видеть единственное для себя спасение от возмездия.

— Что же мне делать? — спросил Щукин. — Я же чувствую, что здесь что-то скрыто.

— Вы знаете хоть примерно, в какие места их забрасывают?

— Нет. Я делаю свою часть работы по подготовке паспорта, когда на его бланке еще нет даже фамилии, Агентов увозят на аэродром где-то в Польше. Но далеко не всех. Вот все, что я знаю.

— Но ведь на штампе указано и место жительства?

— Но я же не знаю фамилии, и потом это совсем не значит, что агента засылают именно в то место, где прописан его паспорт.

— Какая-нибудь подпись на штампе прописки делается?

— Обязательно. Подпись начальника паспортного отдела милиции.

— А что, если во всех вариантах подписей делать какой-то единый условный знак?

Щукин поднял на Рудина удивленный взгляд, молча пододвинул к себе лист бумаги и сделал на нем десятка полтора разных подписей, и в каждой, в различных местах, он выписывал совсем незаметный условный знак — что-то вроде недописанной буквы «о».

— Здорово у вас рука набита… — тихо сказал Рудин.

— А я удивился вашему предложению, потому что про такой знак давно, очень давно думал. Делал документы и мечтал вот о таком обусловленном с нашими знаке. Я еще тогда этот знак и разработал.

Рудин взял лист с росписями, аккуратно его сложил и спрятал в потайной карманчик в рукаве пиджака.

— Я могу передавать вам номера всех проходящих через меня паспортов.

— Хорошо. Но нам нужно предусмотреть и такую ситуацию, когда мы вдруг совсем лишимся возможности общаться. Так что более надежным делом остается знак в подписи. Признаться, я уже начал тревожиться, что мы с вами так ничего и не сумеем сделать по вашей группе. Но теперь начало положено. Спасибо. И все же главное для нас — подобраться к спискам агентов. Подумайте об этом, пожалуйста.

— Я думаю сейчас только об одном, — угрюмо сказал Щукин, — они уже затевают что-то на послевоенное время. Вдруг война кончится, а я — у разбитого корыта! Жена с сыном все время перед глазами. Как начну думать о них, власть над собой теряю…

Они уже пробыли вдвоем довольно долго, и Рудин перебил его:

— А надо бы наоборот: думая о них, становиться сильнее, умнее, смелее.

— Легко сказать… — вздохнул Щукин. — Вы подумайте, сколько у меня за спиной вины. И какой!

— Все теперь зависит от вас. Только от вас, — проговорил Рудин. — Вам пора уходить…

Глава 56

Пришло время решающего наступления советских войск на Центральном фронте. В эти дни Зомбах и Мюллер провели подряд несколько совещаний сотрудников «Сатурна». Рудин присутствовал на одном из совещаний, которым руководил Мюллер.

— Нам следует быть готовыми к русскому нажиму на нашем фронте. Он не может не произойти. Им попросту негде больше наступать — так начал это совещание Мюллер.

В этом, сорок четвертом году ведомство Геббельса явно не успевало переваривать события войны. Шутка сказать: в январе — поражение под Ленинградом и Новгородом, в феврале — Корсунь-Шевченковский «котел», в апреле-мае — потеря Севастополя, Крыма, Одессы! И все это надо было объяснить и тем немцам в шинелях, которые находились в пыльном хаосе отступлений, и тем, которые сидели в смертных «котлах» или на еще спокойном пока французском побережье, а также и тем, которые оставались в Германии и жили в непроходящем страхе перед англо-американскими бомбежками и тоже каждый день хоронили погибших. К этому времени многие немцы — и военные, и штатские — уже начинали понимать, что война неотвратимо надвигается на территорию самой Германии. Это было настолько неизбежным, что они для своего успокоения готовы были поверить в чудо. Почуяв это, Геббельс клятвенно обещал немцам чудо. Министр пропаганды изворачивался, как мог. Гитлеровская пропаганда, которая еще полгода назад все неудачи на советском фронте таинственно немногословно именовала «осуществлением далеко идущих замыслов верховного командования рейха», теперь к этой терминологии не прибегала. В сводках и комментариях уже появились такие признания, как «превосходящие силы противника», или «давно известная натренированность русских вести военные действия в условиях зимы», или «коварное использование противником типично русской весенней распутицы и своего традиционного бездорожья». Только безнадежные тупицы не могли понять, что стояло за этими объяснениями. Но Геббельс как раз и делал ставку на ограниченность немецкого обывателя. Именно в это время он в записке на имя Гитлера по поводу пропагандистских задач окружных комитетов партии писал, что «нормальный немец от представителей нашей партии ждет не беспредметной философии, а солдатского приказа — взять в руки нервы и безоговорочно верить пропаганде, несущей ваши мысли и надежды…». Однако Геббельс явно переоценивал результаты своей неутомимой деятельности по оболваниванию немецкого народа: души немцев все сильнее и беспощаднее терзала тревога. Даже ссылки на спасительный гений фюрера уже никого не успокаивали. Больше поднимало дух обещание чуда, которое называлось «Секретное оружие».

В тот день, когда берлинское радио передало наконец более чем краткое сообщение о «блестяще организованном» отходе немецких войск «от потерявшего свое значение Ленинграда», немцы у своих радиоприемников прослушали речь Геринга. Он начал ее словами благодарности ко всем, как он выразился, неисчислимым его друзьям, которые прислали ему поздравления по случаю дня его рождения. Это было не просто хвастовство — оратор прекрасно знал, что ничем так нельзя растрогать немца, как неуклонным, несмотря ни на что, соблюдением всяческих семейно-сентиментальных дат и традиций. И, наконец, это начало речи было великолепным трамплином для разговора о чуде.

— Я вместе со всеми вами, — продолжал он, — получил от фюрера драгоценный подарок. Это секретное оружие, придуманное нашими учеными, разработанное нашими инженерами и воплощенное в грозные формы нашими неутомимыми рабочими.

С тех дней чудо вошло в арсенал лжи гитлеровской пропаганды. Немецкие войска поспешно оставляют благословенный Крым. Об этом — в одной скромной фразе сводки. И тут же многословно и с пафосом — о чуде, о секретном оружии. Десятки тысяч немецких солдат варятся в смертном Корсунь-Шевченковском «котле» — ничего, фюрер уже знает грозный для врага час, когда он прикажет пустить в ход свое таинственное оружие. Что это за оружие, немцу знать не надо. Час этого оружия еще не настал…

Мюллер не ждал этого чуда. Он ждал советского наступления на своем фронте, рассуждая с потрясающей простотой и логичностью: «Русским просто негде больше наступать: всюду, где можно, они это уже сделали. Теперь очередь за нами. А раз так, надо быть к этому готовыми».

Зачитанный на очередном совещании приказ Зомбаха не содержал ничего конкретного или практического. Это был набор выспренних фраз о необходимости быть, как никогда, организованными, об особой ответственности абвера перед Германией и ее фюрером, о непоколебимой уверенности в победе и о готовности во имя этой победы пожертвовать всем. И только в самом конце приказа были две-три строки, содержавшие нечто практическое и очень важное для Рудина: в приказе было объявлено, что ответственным за осуществление всех эвакуационных операций по «Сатурну», связанных с возможными осложнениями на фронте, назначается Мюллер.

Когда Мюллер уже хотел закрыть совещание, со своего места тяжело поднялся Зомбах.

— При создании «Сатурна», — сказал он, оглядывая комнату холодными своими глазами, — ему была предопределена оперативная подвижность. Мы неразрывны с группой войск «Центр». В силу объективных обстоятельств длительное время мы неподвижно находились в этом городе. И кое-кто мог уже забыть, что наша далеко не последняя особенность — оперативная подвижность, уменье вести нормальную работу в условиях передвижения, то есть в соподчинении с теми оперативными маневрами, которые совершают войска группы «Центр». Вот об этом мы и решили всем вам напомнить…

Совещание проходило 6 июня вечером. А на другой день сатурновцы узнали о начавшемся вторжении союзников России во Францию. Нельзя сказать, что эта неприятная новость была воспринята панически или хотя бы с серьезной тревогой. Но опять это следует отнести за счет ловкости, с какой гитлеровская пропаганда успокаивала немцев. «Ничего серьезного во Франции не происходит, просто Черчилль и Рузвельт лезут во второй Дюнкерк, и чем больше они своих обреченных солдат высадят на французском побережье, тем тяжелее и скандальнее будут их полный разгром и уничтожение» — так сказал по радио 7 июня руководитель ведомства печати Шмидт.

Не прошло и двух недель, как стало ясно, что Атлантический вал — не что иное, как плод фантазии Геббельса, и что никакого второго Дюнкерка не произошло, а Германия получила второй фронт.

22 июня началось могучее, неудержимое наступление советских войск на Центральном фронте. 23 июня в «Сатурн» прилетел Хуппенкоттен. Полномочия, с которыми он примчался, были несколько странными. Все знали, что он гестаповец, делающий большую карьеру, и знали, что он — открытый недоброжелатель Канариса, а тот в свою очередь ненавидел этого выскочку. Хуппенкоттен прибыл, имея документ, подписанный Кальтенбруннером. Документ гласил, что предъявитель сего должен выяснить на месте вопросы, интересующие управление имперской безопасности. Одновременно в «Сатурн» пришла шифровка Канариса, предлагающая оказать необходимое ему содействие. Прочитав шифровку, Зомбах тревожно задумался: выходило, что пределы этой необходимости должен установить сам Хуппенкоттен? Странно…

— Я должен просмотреть весь ваш агентурный архив, — безапелляционным тоном заявил Хуппенкоттен. — В случае надобности кое-что из архива будет мною изъято для доставки в Берлин.

— Я хотел бы знать, чем это вызвано? — спросил Зомбах.

На тонком, красивом лице Хуппенкоттена появилась нагловатая улыбка:

— Адмирал Канарис в шифровке о вашем прибытии к нам сути дела не уточняет, — официально сказал Зомбах.

— Естественно! Адмирал рассчитывает, что вы знаете все без его разъяснений. Вы просто не можете не знать! — надменно, с сознанием собственною превосходства и силы говорил Хуппенкоттен. — Поверив вашим сводкам, верховное командование ослабило Центральный фронт, и, как только это было сделано, русские именно здесь начали наступление. И после этого вы спрашиваете, чем вызвано мое появление?

Зомбах молчал. Не объяснять же этому выскочке технологию работы абвера, по которой материалы «Сатурна» являются не больше как полуфабрикатом и что в таких вопросах их окончательная перепроверка — дело всего абвера и генштаба.

Присутствовавший при этом разговоре и до сих пор скромно молчавший Мюллер пошевелился в кресле и сказал примирительно:

— Мы с полковником, конечно, думали об этом. У меня даже была мысль своими средствами провести контрольную перепроверку. Но еще лучше это сделать вам. Свежий взгляд со стороны всегда точнее и объективнее.

— В общем, мне хотелось бы до минимума сократить эту нашу беседу и приступить к делу, — закончил разговор Хуппенкоттен.

Ему отвели комнату рядом с кабинетом Мюллера и перенесли туда досье всех агентов «Сатурна». Два дня с утра до поздней ночи Хуппенкоттен копался в бумагах и утром на третий день заказал себе самолет, после чего зашел к Мюллеру.

— Ну, какое у вас впечатление? — осторожно спросил Мюллер.

— Если считать, что в сообщениях ваших агентов присутствует дезинформация, сделанная руками противника, то эту работу противника следует признать гениальной. Вряд ли такое признание соответствует нашим интересам, — сказал он.

— Мысль о возможной дезинформации с использованием наших агентов тревожит меня давно, и я об этом задолго до последних событий неофициально информировал управление безопасности, — доверительно понизив голос, говорил Мюллер. — Но могло ведь быть и так: противник получил данные об ослаблении нашего Центрального фронта и изменил ранее принятый им план действий.

Хуппенкоттен насмешливо взглянул на Мюллера.

— Очень ловко, подполковник. Идеальнейшая позиция! С одной стороны, вы сигнализировали об опасности, а с другой — никакой опасности и нет, а есть только вина нашего генштаба, не удержавшего в секрете свои действия. Ловко! А может быть, только что-то одно?

Мюллер промолчал. Хуппенкоттен сел к столу и, наклонившись к Мюллеру, заговорил вполголоса:

— Гораздо умнее было бы доказать фюреру, что здесь абвер Канариса съел то, что ему сунул в рот противник… — Он переждал немного, глядя, какое впечатление это произвело на Мюллера, и продолжал: — Но, к сожалению, в материалах прямых улик на этот счет нет. Все очень убедительно. А идти против Канариса с домыслами так же опасно, как охотиться на акулу с перочинным ножом. Тем более сейчас, когда фюрер сдерживание активности англосаксов целиком возложил на абвер.

— А что, если вызвать трех-четырех агентов, причастных к этой версии, и выбить у них признание?

— По вашему вызову прибудут агенты, которые побывали в руках у русских? — спросил Хуппенкоттен.

— Они сознаются и в том, что русские умышленно их отпустили, чтобы придать большую веру дезинформации.

Хуппенкоттен посмотрел на Мюллера почти удивленно и вместе с тем одобрительно.

— На худший вариант эта ваша мысль может пригодиться. Я доложу об этой идее. Как группа «Два икс»?

— Работа развернута. Уже заброшено более сорока человек.

— Учтите, Мюллер, в этой операции заинтересован сам Гиммлер. Надеюсь, вы понимаете, как далеко нацелен этот его замысел? Речь идет о спасении наших идеалов даже в случае военной катастрофы.

— В успехе этого дела и ваша личная судьба. — Мюллер понимающе наклонил голову. — Гиммлер никогда еще не ошибался. Русские завтра станут противниками своих сегодняшних союзников, и мы на этом повороте истории подключимся к новым врагам коммунистов не с голыми руками.

— Об этом фронте не думайте. Там война — большая игра. Если будет нужно, мы пропустим их в Германию без единого выстрела. Судя по всему, вам придется перебазироваться дальше на запад. Я случайно прочитал приказ, по которому за эвакуацию отвечаете вы. Это надо поломать. Придумайте мотивы для этого. Как вывезет Зомбах отсюда свою колымагу, должно быть его заботой. Вы перед рейхсминистром отвечаете за сохранность дела «Два икс» и должны заботиться только об этом. Между прочим, эвакуация вам на руку. Оставляйте агентов прямо здесь. Делайте этот посев и при дальнейшем движении на запад.

— Я уже делаю это. Только пока я отсылал их поближе к фронту.

— Отлично! — Хуппенкоттен посмотрел на часы. — Надо пойти проститься с Зомбахом.

У Зомбаха Хуппенкоттен держался почти весело.

— К счастью, полковник, пока еще ничего такого, что давало бы повод считать «Сатурн» коллективом слепцов, а русских — гениальными дезинформаторами, я не обнаружил. Это было бы слишком, не правда ли? — Зомбах не ответил. — Но вы, полковник, должны понять нервозность Берлина.

— Я все понимаю, — двусмысленно заметил Зомбах.

— Тем лучше! — тоже с каким-то особым значением воскликнул Хуппенкоттен. — Каковы последние известия о вашем фронте?

— Русские углубляют прорыв в центре. Полчаса назад я говорил по телефону с генералом фон Тресковом. Он от определенной оценки положения уклонился.

— Старая лиса, — усмехнулся Хуппенкоттен. — Мой вам совет: готовьте эвакуацию «Сатурна».

— К передвижениям мы готовы с первого дня нашего существования, — сухо произнес Зомбах.

— Ну и прекрасно! Разрешите пожелать вам успехов и проститься.

Хуппенкоттен улетел днем 26 июня. А в ночь на 27 июня весь гарнизон «Сатурна» был поднят по тревоге.

Наступление советских войск становилось все более стремительным. Не дальше как в вечерней сводке накануне говорилось, что русские, прорвав немецкую оборону на небольшом участке фронта, сами лезут в «котел». А ночью Зомбаха поднял с постели телефонный звонок из штаба войсковой группы «Центр». Звонил генерал фон Тресков.

— Вам необходимо, — сказал он, — срочно передислоцироваться на запад. Я только что говорил с адмиралом Канарисом. Мы сошлись на том, что вам следует пока перебраться в Минск, предусмотрев, однако, и дальнейшее передвижение с ориентацией на Брест или, еще лучше, Белосток. Решите это сами.

— Что происходит? — громко закричал Зомбах.

— Идет война, полковник, — спокойно ответил генерал. — Прошу простить, меня зовут к другому аппарату. До свидания!

Когда Зомбах еще одевался, позвонил Канарис. Он говорил из ставки.

— По графику мы должны погрузиться в течение четырех часов.

— Хорошо б вам выехать затемно. Русская авиация очень активна. Возможно, что вы останетесь в Минске. Во всяком случае, там в вашем распоряжении военный городок. Завтра при въезде в Минск вас будет ждать майор Гордон. Действуйте, полковник.

Канарис положил трубку: он, видимо, не хотел или не ждал никаких вопросов.

Зомбах отдал приказ поднять гарнизон по тревоге…

По расписанию общей тревоги Рудин обязан бы явиться к главному зданию и участвовать в погрузке на машины имущества «Сатурна». Когда он прибежал, там уже стояла колонна машин и возле каждой — по четыре солдата, готовых принимать и укладывать груз. Цепочка солдат стояла и на лестнице внутри здания. Во всех кабинетах сотрудники быстро укладывали бумаги в плоские железные ящики, которые, как по конвейеру, двигались по цепочке солдат к выходу, к грузовикам. Рядом с последним ящиком документов того или иного отдела шел начальник этого отдела. Проследив за погрузкой последнего ящика, он подходил к стоявшему у крыльца Мюллеру и рапортовал: «Четвертый отдел погружен». Действовала неистребимая немецкая организованность.

Рудин стоял в самом конце цепочки и передавал ящики уже в руки солдат. Судя по всему, погрузка заканчивалась, а имущество группы «Два икс» еще не выносили. Не было видно и сотрудников группы. Неужели они остаются? Эта мысль буквально обожгла Рудина. Что же это получается? Он сейчас уедет неизвестно куда, а то, ради чего он живет и рискует жизнью все последнее время, останется здесь? Останется и Щукин — без связи и, значит, совершенно бесполезный…

Погрузка закончилась. Из здания выходили сотрудники, направляясь к автобусам, стоявшим впереди колонны. Решение пришло мгновенно. Рудин подошел к Мюллеру.

— Могу я, господин подполковник, проститься со своим коллегой Щукиным?

— Не можете, он занят, — отрезал Мюллер и вдруг удивленно посмотрел на Рудина. — Давно это вы стали с ним друзьями? Я был наслышан совсем о другом…

Рудин не успел ничего сказать, как к нему подбежал майор Гликштейн, отвечавший в эвакуации за десятку сатурновцев, в которую входил и Рудин.

— Я же ищу вас, господин Крамер! — закричал он въедливым бабьим голосом. — Все уже в автобусе! Колонна трогается! Немедленно на свое место!..

Обескураженный Рудин козырнул Мюллеру и побежал к автобусу.

Колонна с имуществом и сотрудниками «Сатурна» двинулась в путь. Машины мчались на большой скорости, не зажигая фар. Очевидно, было решено до рассвета отъехать как можно дальше. Место Рудина в автобусе оказалось на самом заднем сиденье. Он посматривал в боковое стекло и думал еще о своем просчете. Не дальше как вчера он через Бабакина передал Маркову донесение об эвакуационном приказе Зомбаха, но одновременно сообщил, что никаких признаков немедленной эвакуации не заметно и что, по его мнению, при любом темпе ее подготовки в запасе будет не менее двух суток. Он не принял в расчет немецкую организованность, а в результате партизаны, переброшенные к этому шоссе, не знают о выезде «Сатурна», и нападение на колонну может не состояться. А группа «Два икс» осталась там, и всякая связь со Щукиным потеряна. Что можно предпринять? Что?.. За окном бешено мчавшегося автобуса была только темнота, сплошная, спокойная, казавшаяся неподвижной.

Колонна благополучно миновала лесной массив, и вскоре темнота начала медленно рассеиваться. Был сделан десятиминутный привал. Из автобуса, где находился Рудин, никто не вышел, и он, думая о своем, разглядывал ехавших вместе с ним сотрудников во главе с майором Гликштейном. Майор не в счет. Этот суетливый и в то же время удивительно старательный работяга, наверно, вообще никогда ни о чем, кроме своего дела, не думает. Сейчас его работа — возглавить десять сотрудников во время переезда. Вот он и посматривает на всех деловито и успокоенно: ему, по-видимому, приятно, что на остановке из его автобуса никто не вышел… Но все остальные — почему они-то так спокойны? Ведь все они далеко не глупые люди и не могут не задумываться над происходящим. О чем же они сейчас думают?..

Рудин нарочно отвлекал себя от мыслей о главном — о том, что группа «Два икс» осталась со Щукиным там, а он едет неизвестно куда, все дальше и дальше от того, что было его главной целью. Но что он может сделать, чтобы вернуться к этой главной цели? В который раз спрашивал он себя и снова, сопоставив, перебрав все факты, отвечал себе: ровным счетом ничего. Любое самое мотивированное его появление теперь на старом месте «Сатурна» означало бы провал. Мюллер не поверил бы ни в какую версию его возвращения. Значит, остается одно — надеяться, что группа «Два икс» позже прибудет туда же, куда они сейчас едут…

Весь остальной путь до Минска колонна прошла, не останавливаясь, и прибыла туда вскоре после полудня. В нескольких километрах от города ее встретил майор Гордон. Он показал дорогу в отведенный «Сатурну» военный городок, располагавшийся примерно в километре от шоссе, от которого он был скрыт сосновым лесом. Машины были рассредоточены и замаскированы в сосновом перелеске, а всех сотрудников провели в приземистое здание, где их уже ждал обед. В городке располагалась танковая дивизия СС, но по всему было видно, что она собирается покинуть это место. Рудин слышал, как танкист насмешливо сказал одному из офицеров «Сатурна»:

— Все правильно: штабы бегут на запад, а солдаты — на фронт…

Ночью танкисты по тревоге покинули городок. Всю ночь сатурновцы не спали из-за дикого рева танковых моторов. Потом весь день они, как сонные мухи, ползали по опустевшей территории городка. Миновал полдень, еще раз пообедали; что будет дальше, никто не знал. Зомбах неотлучно весь день находился у телефонного аппарата, пытаясь соединиться с Канарисом. В ставке отвечали, что его там нет. Зомбах позвонил в Берлин, соединился с абвером. Там к аппарату подошел адъютант шефа полковник Энке. Он сказал, что делами «Сатурна» занимается только сам адмирал и что он находится в ставке. Зомбах снова вызывал ставку и снова слышал то же: Канариса в ставке нет. Зомбаху надо было выяснить пока одно: остается ли «Сатурн» в Минске или едет дальше на запад?..

Сотрудники «Сатурна» явно не умели не работать. От безделья они стали даже разговорчивыми. Но снова удивительно: они болтали о чем угодно, кроме того, что происходило с ними сейчас. Когда Рудин спросил у одного из своей десятки, как он думает, останутся ли они в Минске, тот посмотрел на Рудина с удивлением.

Под вечер на территории городка появились два автобуса и грузовик — это прибыл со своим хозяйством Фогель. Увидев Рудина, он искренне обрадовался.

— Вот это здорово, Крамер, что вы здесь! — сказал он, пожимая руку Рудину. — А то и поболтать было бы не с кем.

— Вы, я вижу, как капитан, покидали тонущий пароход последним? — смеясь, спросил Рудин.

— Нет, нет, Крамер, капитан не я, а Мюллер. Когда я уезжал, он выглядывал из окна кабинета Зомбаха и действительно был похож на одинокого капитана покинутого всеми корабля. Ну а как тут вы?

— Берегитесь, Крамер, он не из тех, кто прощает безделье…

Рудин наблюдал Фогеля не без удивления. Странный все же тип: невозможно понять, когда ему хорошо и когда плохо и что влияет на его настроение…

Глава 57

В половине двенадцатого ночи начался массовый налет советской авиации на Минск, который продолжался почти до рассвета. Судя по всему, военный городок, где расположился «Сатурн», был одной из целей, которую летчики хорошо знали. Через каждые тридцать-сорок минут над городком появлялись все новые и новые отряды самолетов. Они сбрасывали тяжелые фугаски и несчетное число зажигалок. Хорошо еще, что после танкистов остались земляные щели, но для многих сатурновцев они стали могилами. Несколько бомб упало в сосновый перелесок, где стояли автофургоны. Очевидно, машины были разбиты и вспыхнул бензин — огонь поднялся выше сосен и не утихал до утра. Освещенный пожаром городок был для летчиков отличной целью, и они обрабатывали ее без перерыва еще около двух часов.

Бомбардировка прекратилась перед самым рассветом. Нетрудно понять, как тяжело было Рудину пережить эту ночь. Конечно же, как и все, он вовсе не хотел погибнуть под бомбами. Но для него это были свои бомбы. В один момент он вдруг представил себе летчика там, в небе, в самолете, курносого, белобрысого, молодого. И как он сейчас сверху с удовольствием смотрит на огненную панораму бомбежки. Доволен небось… Лежа на дне земляной щели, слыша всеми порами, как вбивается в землю металл, как шастают над ним шальные воздушные волны и с глухим стуком падают глыбы земли, он мысленно умолял этого летчика ударить еще, еще, чтобы ничего не осталось от проклятого «Сатурна». И в то же время, как никогда, ему хотелось жить! Одна фугаска ударила так близко, что Рудину показалось, будто он кувыркается и плывет в воздухе, выброшенный взрывом из щели. На какое-то время он потерял сознание…

Очнулся Рудин в глухой тишине. «Может, я оглох?» — подумал он и попытался встать. С него посыпалась земля, он ясно услышал ее шорох, но страшная боль в спине положила его снова. Рудин подождал, пока боль утихла, и сделал вторую попытку и на этот раз поднялся на колени и высунулся из щели. То, что он увидел, заставило его забыть о боли. В сером мареве рассвета он видел искореженную дымящуюся землю. В сосновом перелеске еще бушевал пожар, вчера зеленые кроны сосен были теперь черными. Ни одно здание военного городка не осталось целым. Приземистый кирпичный барак, в котором они ночевали и обедали, словно погрузился в землю, и отдельно на земле лежала его крыша. В нескольких местах, так же, как он, из земли выглядывали люди. Они были похожи на сусликов, высунувшихся из нор. Когда Рудин прятался в свою щель, Фогель из соседней крикнул ему: «Крамер, сюда! Веселей будет!» Сейчас там, где была щель Фогеля, зияла громадная, как кратер вулкана, воронка. И она дымилась… Неподалеку от Рудина из земли выкарабкался майор Гликштейн. Весь в земле, давясь от кашля, он ходил меж воронок, заглядывая в них, качал головой и брел дальше.

На территорию городка въехали две пожарные машины и фургоны с эсэсовцами, охранявшими «Сатурн» в пути. Вскоре огонь в перелеске затих, и сосны окутало клубами дыма.

Возле эсэсовского майора собрались уцелевшие сатурновцы. Их было не больше тридцати человек.

Солдаты начали раскапывать заваленные щели.

— Их надо выкопать! Их надо выкопать! — кричал солдатам майор Гликштейн. — Мы должны знать, сколько живых и сколько мертвых. Я обязан иметь эти сведения! — Очевидно, он рехнулся, но никто не обращал на него внимания.

Неизвестно, откуда появился Зомбах. На том месте, где были ворота в городок, стояла его машина — очевидно, Зомбаха не было на территории городка в эту страшную ночь. С лицом белым, как бумага, он оглядел панораму погибшего городка и прошел в сосновый перелесок. Там он простоял минут десять возле догоравших машин. Потом, не сказав никому ни слова, почти бегом вернулся к своей машине и уехал…

«Опель-капитан» Зомбаха с трудом пробирался по улицам Минска, то и дело путь ему перегораживали завалы разбитых домов. Зомбах, привычно выпрямившись, сидел рядом с шофером и глазами, лишенными мысли, смотрел вперед. Когда машина остановилась наконец перед зданием, где располагался один из штабов группировки «Центр», шофер решил, что полковник заснул, и долго не решался его потревожить. Но вот до сознания Зомбаха дошло, что они стоят. Он тревожно осмотрелся, торопливо вылез из машины и направился в штаб.

Зомбах шел к генералу Рекнеру, с которым был знаком еще по Франции. Даже больше чем просто знаком: они довольно часто вместе коротали вечера за шахматами и бутылкой доброго французского вина, вели неторопливые, доверительные беседы. Зомбаху импонировали прямота генерала, его смелые обо всем суждения и наконец его непреклонная уверенность в себе и во всем, что он делал. Зомбах всегда был неравнодушен к уверенным в себе людям, а сейчас, как никогда, нуждался в поддержке сильного человека…

Зомбах прошел в комнату, где работал генерал, подошел к столу, за которым тот сидел, сгорбившись, и молча протянул ему руку. Генерал Рекнер выпрямился, но руки не подал, глядя на него злыми воспаленными глазами.

— Вы что, не узнаете меня? — пробормотал Зомбах, продолжая держать протянутую руку.

Зомбах медленно опустил руку. Ему начало казаться, что все происходит во сне, и он тревожно оглянулся по сторонам.

— Я спрашиваю, что вам угодно? — повысил голос генерал Рекнер.

— Я это знаю. Как знаю и то, что вы участник измены рейху. У меня с вами никаких дел быть не может.

Рекнер бесцеремонно и брезгливо разглядывал Зомбаха и, видимо, поверил, что тот действительно еще не знает того, что известно ему.

— Рекомендую вам подняться на этаж выше и явиться к находящемуся там Кальтенбруннеру. Он с ночи разыскивает вас.

Зомбах почти целую минуту стоял неподвижно, глядя на генерала, и вдруг его осенила догадка.

— Послушайте, но разве может быть кто-нибудь виноват в том, что русские произвели налет?

— Какой налет? Бросьте болтать глупости! — взревел Рекнер. — Мы терпим позорное поражение в результате вашей измены, а вы обвиняете русских. Я считал вас честным офицером… И во всяком случае, более мужественным. Мне не понять, как вы можете после всего смотреть людям в глаза. Убирайтесь! Я не желаю дышать с вами одним воздухом!

Зомбаха качнуло, он неловко повернулся и побрел к двери. Когда он вышел, генерал позвонил кому-то по телефону и сказал:

— Полковник Зомбах, которого я от себя выгнал, только что вышел из моего кабинета…

Зомбах медленно шел по коридору. Навстречу ему и обгоняя его пробегали офицеры, не обращавшие на него никакого внимания. Увидев дверь с надписью: «Для мужчин», он свернул к ней и вошел в темную уборную. После ночи здесь забыли поднять штору затемнения. Зомбах подошел к окну и сорвал бумажную штору. Но окно оказалось слепым: оно было закрашено белой краской. Зомбах с размаху ударил кулаком по стеклу, и оно с жалобным звоном вывалилось наружу. Он высунулся в разбитое окно и увидел бушующий неподалеку пожар. Потом он удивленно посмотрел на свою окровавленную руку: в мякоти ладони торчал осколок стекла. Он его вынул, выбросил в окно и стал искать по карманам носовой платок. Но вместо платка он вытащил пистолет, внимательно его осмотрел, отвел предохранитель и вдруг быстро вставил дуло в рот и нажал на спуск.

Узнав от генерала Рекнера, что Зомбах в помещении штаба, Кальтенбруннер распорядился немедленно его арестовать и продолжал разговаривать с Мюллером.

— То, что он здесь, это хорошо, — положив трубку, сказал Кальтенбруннер. — Было бы хуже, если бы он успел прорваться к Канарису. А теперь мы его обезвредим.

— До каких же пор Канарис будет безнаказанно обманывать фюрера и лелеять таких дураков, как Зомбах? — Мюллер, видимо, хотел сказать это с пафосом возмущения, но страх за свою шкуру оказался сильней его и вопрос прозвучал нелепо риторически.

Кальтенбруннер загадочно улыбнулся и сказал:

— Вам, Мюллер, нужно печься о собственной судьбе, а не о Канарисе.

— Я перед Германией чист! — воскликнул Мюллер. — Я все время вел борьбу с Зомбахом! Вы, как никто, знаете это! И я выполнил ваш приказ в отношении группы «Два икс», это и было моей работой все последнее время. Все это здесь… — он показал на портфель, лежавший у него на коленях. — А что делала шайка Зомбаха, мне просто неизвестно.

— Вы, я вижу, все еще не понимаете масштаба случившегося скандала. Ошибочные приказы по Центральному фронту издавал сам фюрер. Виноватым в дезинформации ставки пощады не будет. Приказ, который получил я на этот счет, исключает для меня всякую возможность вывести вас из-под удара. Аресту подлежит руководство «Сатурна». Так и сказано: ру-ко-вод-ство.

— Но как можно уравнивать мою вину и вину Зомбаха? Зомбах — человек Канариса, а я…

— Приказ о вашем назначении в «Сатурн» подписан тем же Канарисом, — сухо заметил Кальтенбруннер. Он помолчал и, видя, что Мюллер стал серым от страха, заговорил более мягко: — Как вы не можете понять, что произошло? Мы в тот же день, когда был создан ваш «Сатурн», разгадали этот маневр Канариса. Он создавал этот абсолютно самостоятельный организм абвера на главном и самом трудном направлении войны только для того, чтобы иметь возможность в случае несчастья выйти сухим из воды. Так он теперь и сделал. Теперь он все свои силы бросил на Запад и пичкает фюрера успокоительными пилюлями о нежелании Запада видеть Россию врывающейся в Европу и о готовности Запада повернуть оружие против коммунистов. В чем в чем, а в дьявольской хитрости ему отказать нельзя. И он сейчас сам сделает все, чтобы руками разгневанного фюрера ликвидировать все живые улики по «Сатурну». И вас в том числе.

В это время в кабинет без стука вошел офицер, который прошептал что-то на ухо Кальтенбруннеру. Когда офицер вышел, Кальтенбруннер сказал:

— Зомбах сейчас застрелился. В сортире. Первый его умный поступок.

Кальтенбруннер скользил по лицу Мюллера презрительным взглядом, увидел, что у того отвисла нижняя челюсть, отвернулся и процедил сквозь зубы:

— Все же мы попробуем спутать карты Канарису…

Мюллер умоляющими глазами смотрел на генерала.

— Через час мой самолет летит в Берлин, — сказал Кальтенбруннер, по-прежнему не глядя на Мюллера. — Я отправлю вас на этом самолете. В сопровождении конвоя. Не подвергнуть вас хотя бы формальному аресту я не имею права. В Берлине на аэродроме будут ждать наши люди, которые доставят вас к Гиммлеру. Остальное будет зависеть от вас. Рейхсминистр — ваш единственный шанс на спасение. Группа «Два икс» — его детище. Если вы сумеете доложить ему о проведенной вами работе и если она, эта работа, сделана хорошо, считайте, что вам в отличие от Зомбаха повезло.

— Может, я сначала доложу вам и вы предварительно информируете рейхсминистра?

Кальтенбруннер покачал своей массивной бритой головой.

— Нет, Мюллер. Я не намерен влезать в эту игру. Достаточно того, что Гиммлер знает о вашем существовании от меня. Да, кстати, вы успели провести операцию с вашим адъютантом?

— Конечно! Еще три дня назад он пошел навстречу русским войскам. Сейчас он уже у них в тылу.

— Это хорошо. Рейхсминистр недавно специально интересовался этой операцией. Словом, Мюллер, если вас сгоряча не ликвидируют, считайте, что все в порядке…

Сидя в самолете, Мюллер несколько пришел в себя и стал готовиться к разговору с рейхсминистром. Он раскрыл портфель и вынул из него список агентов. Внимательно его прочитав, он подумал, что, если учесть имевшийся у него малый срок, дело сделано неплохо. Он положил список обратно в портфель, аккуратно закрыл его. Вдруг он быстрым движением снова раскрыл замки портфеля, вытащил список и стал искать в портфеле что-то еще. Это было похоже на страшный сон. Он отлично помнит, что собственноручно положил в портфель два экземпляра списка. А теперь был только один. Он еще раз перерыл весь портфель — второго экземпляра списка не было. Куда же мог деться второй экземпляр? Он же не выпускал портфеля из рук ни на минуту.

От страха его начало знобить, он оглянулся на сопровождавшего его офицера, но тот мирно дремал в кресле. Мюллер, точно боясь, что сейчас может пропасть и последний экземпляр списка, осторожно сложил его, засунул в папку, потом аккуратно вложил папку в портфель, запер его и ключи спрятал во внутренний карман кителя.

Ровно гудели моторы. Под крылом медленно плыла зеленая земля. Мюллер смотрел в иллюминатор и старался не думать о страшном фокусе. Он стал внушать себе, что второго экземпляра вообще не было в природе. Или был, но он его уничтожил. В целях сохранения секретности. Да-да, если об этом зайдет речь, он так и скажет. Это вполне убедительно. Мысль о том, что список похищен или утерян и может попасть в руки противника, возникла только на мгновение. Черт с ним, со вторым экземпляром, с теми, кто в этом списке числится! Сейчас главное — спастись ему самому.

В это время Рудин все еще находился на территории разбитого военного городка. Он напряженно думал все об одном: что ему делать? Оставаться здесь становилось все более бессмысленным. Надо немедленно уходить. И все же он не уходил.

Около полудня возле территории военного городка остановился автобус. Из него вылез человек, который направился к стоявшим возле разбитых ворот эсэсовцам, где находился и Рудин. Человек, показавшийся Рудину знакомым, подошел и спросил, здесь ли находится подполковник Мюллер. Узнав, что его здесь нет, человек направился обратно к автобусу. Рудин нагнал его.

— В вашем автобусе не находится сотрудник Щукин? — строго спросил Рудин.

— Я сотрудник второго отдела «Сатурна» Крамер.

— Так вот, здесь утром был Мюллер, он приказал, чтобы Щукин остался со мной для охраны имущества школы.

— Вашего Щукина самого надо охранять, чтобы не умер от страха. С удовольствием сделаю вам этот подарок…

Человек вернулся к автобусу, и через минуту с подножки автобуса тяжело ступил на землю Щукин. Он огляделся по сторонам и, увидев Рудина, направился к нему тяжелой, шаркающей походкой.

Рудин смотрел на приближавшегося к нему Щукина, стараясь угадать, с чем он пришел. Не в силах подавить волнение, не сводя глаз со Щукина, он спрашивал про себя: «Ну удалось тебе что-нибудь сделать? Удалось?» Но уже один вид Щукина гасил всякую надежду.

Спотыкаясь, Щукин подошел, пошатнулся и осел на землю, хватаясь за ноги Рудина.

— Что с вами? — тихо спросил Рудин, помогая Щукину подняться.

Но Щукин снова опустился на землю. Тогда Рудин сел рядом с ним. Хорошо еще, что эсэсовцы не обращали на них внимания. Щукин поднял на Рудина страдальческие глаза и прерывающимся голосом сказал:

— Я ведь думал, все пропало… Все мои надежды, жизнь… Все…

— Прекратите истерику! — не разжимая губ, шепотом сказал Рудин.

Щукин долго молчал, удивленно оглядывая все вокруг, и вдруг тревожно спросил:

— Нет его здесь. Скажите толком: что с вами произошло?

«Где список?» — хотел крикнуть Рудин, но спросил только глазами.

— А теперь встаньте, — решительно сказал Рудин. — Нам надо немедленно отсюда уходить. — Он помог Щукину встать и взял его под руку. — Опирайтесь на меня.

Обходя воронки и развалины, они направились к лежащему на земле забору. Никто не обращал на них внимания, и спустя несколько минут они уже были за пределами городка в сосновой роще и вышли на шоссе. Щукину стало лучше, и он шел уже самостоятельно. Перейдя через шоссе, они продвинулись дальше еще метров на пятьсот, а потом повернули вправо и пошли по лесу, держась параллельно шоссе.

Первый привал они сделали только под вечер, когда солнце, скатившись за дальний горизонт, зажгло все небо розовым пламенем. Рудин уже давно видел, что Щукин опять еле передвигает ноги, но хотел уйти как можно дальше от Минска. Когда он объявил привал, Щукин как шел, так с ходу и повалился на упругий мшаник. Рудин сел возле него на заросшую брусникой купинку. Вокруг был необозримый торфяной океан с островками реденького и чахлого кустарника. По шоссе продолжали двигаться отступающие немецкие войска, оттуда доносились моторный гул, лязг металла.

Щукин, как только отошел немного, поднялся, расстегнул рубашку и вытащил сильно измятые листы бумаги, сшитые металлическими скобками.

— Вот, возьмите, — глухо сказал он. — Отдаю в ваши руки свою жизнь.

Рудин развернул листы. Да, это было именно то, о чем он мечтал. Это был просто пофамильный список, в нем были указаны города, где эти агенты должны закрепляться, были пароли, явки и краткое изложение версии, по которым агенты будут жить.

Рудин аккуратно сложил списки и сунул за ворот рубашки. Вокруг — тихий простор необозримого торфяного болота. Не доносилось шума и со стороны шоссе. У Рудина было такое ощущение, будто вся жизнь на полном ходу вдруг остановилась и оттого вокруг эта звонкая тишина. Но это ощущение длилось недолго: над шоссе взмыла красная ракета, и тотчас в небе послышался нарастающий гул самолетов и началась бомбежка шоссе.

— Эти списки теперь еще имеют ценность? — встревоженно спросил Щукин.

— Конечно! Это очень ценный документ! Очень! — Рудин подумал и спросил: — А это не может оказаться липой, специально приготовленной Мюллером для нас?

Щукин раскрыл рот, хотел что-то сказать и опять закрыл его. Он со страхом смотрел на Рудина.

— Пожалуйста, не нервничайте так, ведь это только мое предположение, — сказал Рудин. — Чтобы его отбросить, мне кажется, будет лучше всего, если вы как можно более точно и подробно расскажете, как вы это достали. И, пожалуйста, не обижайтесь. Мы обязаны предусмотреть все, что можно предусмотреть.

— Хорошо. Я сейчас вспомню… — сказал Щукин и, собравшись с мыслями, начал рассказывать: — Когда вы уехали, Мюллер объявил, что мы уедем на сутки позже. Наши автобусы и грузовики были наготове.

Весь день делали этот список. Вся группа работала. Каждый готовил Мюллеру данные по своим вопросам, а он обобщал это воедино и отдавал на перепечатку в двух экземплярах машинистке, которая работала в кабинете Биркнера. Да, кстати, Биркнер вместе с вами не уехал?

— После вашего отъезда я больше ни разу его не видел… Так… Значит, весь день шла работа над списком. Под вечер меня вызывал Мюллер и я издали видел на его столе перепечатанные страницы списка. Я сильно нервничал. Вы уехали, и я не знал, что я смогу сделать, даже если захвачу список. У меня была мысль убить Мюллера. Но куда после этого бежать? Кто мне вообще поверит? Потом я подумал, что, наверно, все же мы поедем за вами, и я решил ждать более удобного момента. А в общем… если говорить прямо, я испугался… Часов около десяти вечера Мюллер приказал мне сжечь все свои бумаги и сам присутствовал при этом. Жгли в кабинете Зомбаха в печи. Потом он приказал нам спуститься вниз, в вестибюль, и там ждать его. А сам он остался на третьем этаже, где в это время была только машинистка. И вдруг начался авиационный налет. У нас там, внизу, возник спор, должны ли мы идти в убежище или ждать здесь, как приказано. Человек десять все же побежали во двор. Я воспользовался суматохой и поднялся на третий этаж. Я еще не знал точно, что я сделаю, но настроение на этот раз было решительное. Приготовил пистолет. Первое, что я увидел там, на третьем этаже, была пристреленная машинистка. Она лежала на пороге кабинета Биркнера.

— Больше некому. Дверь в кабинет Мюллера была открыта, и я увидел его. Он выгребал что-то из сейфов и ссыпал в брезентовый мешок. Что именно, я не видел. Я видел только портфель, который лежал на краю большого стола. А налет все сильней и сильней. И бомбы ложатся совсем близко. Думаю, самое подходящее время — никто моего выстрела не услышит. Я уже полез в карман за пистолетом. В это время Мюллер подхватывает брезентовый мешок, бежит с ним к лестнице и кричит в лестничный пролет, чтобы кто-нибудь быстро поднялся за мешком. Он, когда выбегал из кабинета, прикрыл меня дверью. Тут я выбрался из-за нее — и в кабинет. Думаю, если портфель заперт, беру его, как есть, и убегаю куда глаза глядят. А портфель оказался открытым. Тогда я вынул из него один экземпляр списка, положил портфель, а сам в туалетную комнату рядом с кабинетом. Все это произошло в одну минуту. И, на мое счастье, в этот момент погас свет по всему дому. Через дверь я слышал, как прибежал Мюллер. Ругался. Чиркал спичками. Потом, очевидно, взял портфель и убежал. Я спрятал список за рубаху и тоже вниз и через двор вышел к автобусам. Сказал, что живот заболел. И мы поехали. Мюллер впереди на легковой, а мы — двумя автобусами. По дороге нас обстреляли партизаны. Двоих ранили. Но автобусы проскочили на большой скорости. В бой там ввязались только солдаты, которые ехали на замыкающем колонну грузовике. А на рассвете мы попали под бомбежку. Шоссе забито войсками. Ни вперед, ни назад. А сверху — самолеты. Сколько там немцев погибло — ужас! Один танк в кювет запрокинуло, так я за ним и отлежался, пока самолеты улетели… Ну вот, а потом мы приехали туда, к вам…

— Здание Мюллер не взорвал? — спросил Рудин.

— Когда я убегал, солдаты поливали стены бензином.

— Ну, а что было бы, Щукин, если бы вы со мной не встретились?

— Не знаю, не знаю, — пробормотал Щукин. — Один вы знаете, кто я и что я. И без вас мне так и так конец.

Рудин смотрел на Щукина со сложным чувством. То, что он сделал, заслуживало самой высокой благодарности, и надо признать, что в решительный момент он действовал неплохо. Но Рудин не мог забыть, что это громадное дело все время висело на волоске из за истерического характера Щукина.

— Как говорится, хорошо то, что хорошо кончается, — сказал Рудин. — Но могло все кончиться очень плохо, прямо страшно подумать об этом.

— А почему вы не остались? — вдруг возмущенно спросил Щукин. — Главное было «Два икс», вы знали, что мы остаемся, а сами уехали!

— В том-то и дело, что точно я ничего не знал, — улыбнулся Рудин. — Вы еще, чего доброго, пожалуетесь теперь на меня и мне попадет?

— Дело наполовину сделано, Щукин. И за это вам громадное спасибо.

— Почему наполовину? — изумился Щукин. — Вы же говорили…

— Список, пока он только у нас, стоит ломаный грош. Его нужно доставить куда следует. Это еще надо сделать. А кругом — война.

Ночью они прошли еще глубже в торфяной массив и, выбрав местечко посуше, расположились на ночлег. Спали по очереди по два часа. Как только рассвело, занялись делом: Щукин диктовал данные списка, а Рудин зашифровывал их на полосках бумаги, оторванных от страниц списка. Затем они разорвали список на мелкие куски и весь этот по виду бумажный мусор запихали под подкладки своих пиджаков. Нести через фронт список в целом виде было очень рискованно. А составить его потом из кусочков для специалиста дело нетрудное.

Теперь самой большой опасностью для них была угроза нарваться на отступающих гитлеровцев, которые могли их убить или взять в плен. Рудин решил, что безопаснее для них будет идти не вдоль шоссе, а уйти от него дальше на север. Вдали от бойких дорожных магистралей Рудин рассчитывал найти надежного человека и спрятать у него зашифрованный список.

Затемно они остановились на окраине леса. Вдалеке, на взгорье, виднелись очертания небольшой деревеньки. Давал себя чувствовать голод, в голове шумело, тело сковывала слабость. Щукин в пути ел зеленую бруснику, и теперь его изнуряли приступы рвоты.

Оставив Щукина в кустах, Рудин направился к деревне. Он подошел к ней со стороны огородов. Идя вдоль плетня, приблизился к углу покосившейся избы и прислушался: он услышал звук, какого не слышал уже несколько лет, — в хате тихо хныкал ребенок. И так ему спокойно стало на душе от этого детского плача, что он, не укрываясь, обошел дом, через калитку прошел во двор и затем в сени. Он слышал не только плач ребенка, но и голоса разговаривающих мужчины и женщины. Рудин опустил руку в карман, где лежал щукинский пистолет, и с силой рванул дверь.

На загнетке теплилась лучина. Ее слабый свет еле освещал внутренность избы. На протянутом от печки шесте покачивалась люлька, возле которой сидела женщина. А за столом сидел бородатый мужчина. Он без особого испуга, прищурясь, смотрел на Рудина.

— Свой, — ответил Рудин. — Здравствуйте, товарищи!

— Здравствуй, коли не шутишь, — отозвался бородатый.

— Мне-то они как раз ни к чему, — улыбнулся Рудин.

— Нету их. Нету, слава Богу, — ворчливо произнес бородатый. — А ты кто же будешь?

— Нас тут двое. Товарищ остался у околицы. Мы бежали из немецкого лагеря. Пробиваемся к своим.

— Считайте, что пробились, — сказал бородатый.

И так он это сказал — и просто, и чуть торжественно, — что Рудин сразу почувствовал к нему доверие.

Они вместе сходили за Щукиным и вскоре уже сидели за столом втроем, ели печеную картошку, запивали ее кислым молоком и мирно беседовали. Рудин старался получше разобраться, кто хозяин хаты.

— Из какого же лагеря вы бежите? — спросил бородатый.

— Из-под Минска, — ответил Рудин и вспомнил лагерь, в который он ездил однажды с Биркнером. — Лагерь 1206. Может, слышали?

— Где же нам тут слышать? — вздохнул бородатый. — Мы народ, что называется, местный. А вы как же отбывали там? Как военнопленные или как?

— А-а… А то, я гляжу, вид-то у вас вроде не лагерный. Ну а до облавы что же поделывали?

— Я ничего не делал, — безмятежно ответил Рудин. — Хоронился у одной бабки. А вот он работал на хлебозаводе. Бухгалтером.

— Ну что ж, хлеб — дело важное для людей при всякой власти. — Бородатый солидно помолчал и спросил: — А куда ж вы теперь подаетесь?

— Как куда? К своим. Я в армию хочу вступить. А он — к семье. У него жена и сын в Барабинске живут, небось считают его погибшим.

Женщина, внимательно слушавшая разговор, вздохнула.

— Сколько погибели пережили — подумать страшно.

Неизвестно, как долго еще они вот так петляли бы в разговоре, пытаясь узнать друг о друге побольше, но вдруг за окном послышался конский топот, который оборвался возле самого дома. Во дворе послышался громкий мужской голос: «Стреножь поводком к передней ноге. Вот так…»

— То ж свои, — спокойно ответил бородатый и обернулся к жене. — Есть у тебя еще картошка?

Женщина пошла к печке. В это время в хату вошли трое мужчин, один в один — рослых, у каждого на шее по автомату. Один из них, в фетровой шляпе, нахлобученной на уши, осветил стол фонариком.

— Никак ты, Федор, гостей потчуешь? — Он подошел к столу и по очереди бесцеремонно осветил фонариком Рудина, потом Щукина. — Кто такие?

— Говорят, беглые из лагеря под Минском, — сказал бородатый. — Да только не все у них сходится. Говорят, будто бежали из-под Минска, а лагерь называют 1206, который совсем не там.

— Документы есть? — лучик фонарика слепил Рудина.

— А вы кто такие, чтоб спрашивать? — Рудин подставил руку под луч фонаря.

— Ты, дорогой, света не боись. А кто мы, можно ответить, пора пряток для нас прошла. Мы партизаны.

— Это верно. Партизанить куда труднее. Документы какие у вас есть? — спросил он, перестав смеяться.

— В лагерях паспортов не дают, — мрачно произнес Щукин.

— Нет, — ответил Рудин. — И этого тоже в лагерях не дают… — Он все же решил проявить осторожность и пистолет оставить при себе.

— Так… — мужчина снял шляпу и швырнул ее на лавку. — А почему путаете с лагерем? Лагерь 1206 — где, а Минск — где?

— С таким номером могло быть и два лагеря, — ответил Рудин.

— Это у немцев-то? — насмешливо спросил мужчина. — Что-что, а порядок в номерах у них имеется. Ну без брехни: кто такие, откуда и куда направились?

— Идем навстречу своим войскам, — спокойно ответил Рудин.

— Опять странно, — вмешался в разговор хозяин хаты. — Хотят встретить Советскую Армию, а зачем-то вымахали крюк на север от шоссе.

— Они ее окружают, — сказал мужчина и начал хохотать.

Конечно, случись эта ситуация, скажем, в сорок втором году, ничего бы похожего в этой хате не произошло, начало разговора было бы совсем другим и обеим сторонам было бы, как говорится, не до смеха. Но сейчас все было по-другому, потому что и хозяева хаты, и пришельцы знали главное — что фашистов у них за спиной нет. Это заставляло Рудина верить, что допрашивающие его люди действительно партизаны. А те в свою очередь обращались с ним и Щукиным без особой опаски — мы все тут свои и уж как-нибудь разберемся, что к чему и кто к кому.

— Ну ладно, — перестав смеяться, сказал мужчина, смотря на Рудина веселыми глазами, — вот вы с севера окружите, значит, Советскую Армию и что же вы ей скажете, если нам не доверяете?

Рудин, не отвечая, смотрел прямо в глаза мужчине, пока в них не погасли веселые искорки.

— Если говорить всерьез, — сказал Рудин, — мы не можем открыть, кто мы такие. Не имеем права. А просить вас мы можем только об одном: доставьте нас как можно скорее в ближайшую нашу воинскую часть. Каждый день промедления может дорого стоить. За эти свои слова я отвечаю.

Мужчина молча и серьезно посмотрел на Рудина, потом сказал:

— Я — командир партизанского отряда «За революцию» Тихон Ходорков. А он, — кивок на хозяина хаты, — мой зам, Федор Мохов.

Тихон Ходорков! Откуда-то Рудину эта фамилия была известна. Он напряг свою память, и она его, как всегда, не подвела: Тихон Ходорков был прославленным подрывником в том партизанском отряде, куда его забрасывал «Сатурн» в первую военную зиму.

— Я вас знаю, — сказал Рудин. — Вы были подрывником в отряде Боковикова. В конце ноября сорок первого года я почти две недели пробыл в вашем отряде. Однажды вы при мне докладывали командиру о взрыве железнодорожного моста с помощью детских саночек с взрывчаткой.

— Смотри, Федя, что помнит, — оглянулся на хозяина хаты Ходорков. Он задумался. — Ну что с вами делать?..

— Нельзя ли как-нибудь связаться с товарищем Алексеем? — спросил Рудин.

— Попробуй поймай его сейчас… — рассеянно ответил Ходорков, уже не удивляясь тому, что Рудин знает секретаря подпольного обкома партии. — Вот что, вы напишите сообщение, кому надо, а я сгоняю паренька в штаб партизанской бригады, это недалеко, а там уже давно есть радиосвязь с армией…

Глава 58

В связи с приближением фронта Будницкий получил приказ вывести свой отряд из города и подключиться к партизанской бригаде, которая действовала на одной из магистралей, где отступали немецкие войска.

Ночью Будницкий пришел в подземелье больничного морга. Когда он снял кепку, Марков увидел, что у него волосы точно мукой присыпаны.

— Зашел попрощаться, — тихо сказал Будницкий, вертя в руках кепку.

Они долго молчали. Будницкий сидел, навалившись грудью на стол, и так внимательно рассматривал свои тяжелые рабочие руки, будто ничего интереснее никогда не видел.

— Всех своих отправили? — спросил наконец Марков, хотя все было ясно.

Будницкий поднял на Маркова тяжелый взгляд.

— Да вот сейчас… — ответил он и вдруг без всякой связи с предыдущим, очевидно, отвечая своим мыслям, возбужденно сказал: — Страшное занятие — война! Не сказать, товарищ подполковник, какое страшное!

— Напугала вас? — грустно улыбнулся Марков.

— Напугала, товарищ подполковник, — ответил Будницкий, серьезно глядя на Маркова своими светлыми печальными глазами. — Только вы не думайте — не смертью она меня напугала. Погибнуть в бою — славная смерть. Я это и бойцам все время внушал, и себе как закон ставил. Война страшна своей слепотой. Сколько в ней гибнет людей вслепую, они даже не понимают, за что! Одно дело Клава моя — она все понимала. Я прямо глазами вижу, как она погибала. В замедлителе на кончике стержня застыла капелька смазки, а она этого не знает. Видит только, что стерженек не проворачивает механизм. А времени в обрез. И она взорвала напрямую, вместе с собой. И она знала, на что шла и за что. В бою умерла. И я знаю, любил я человека верного…

Марков, глядя на бледное, взволнованное лицо Будницкого, и сам начал волноваться.

— А эти гады пришли из Европы, — продолжал Будницкий. — Хватают на улице старуху и тут же ставят ее к стене. Европа? Поджигают дома и, когда люди выбегают из огня, они косят их из автоматов. Европа? А вы слышали, как они убили моего Леньку Болотникова?

— Парень этот сто раз смерти в зрачки глядел и не дрогнул. Это, между прочим, его сестре домик принадлежал, где вы базировались. Так вот, Ленька в тот свой последний день взял сестриного мальчонку трехлетнего, племяшка своего, значит, и пошел с ним погулять на кладбище. А там два эсэсовских офицера водку распивали. Это мы уж потом по всяким следам установили, что там было. Мы выстрелы услышали, побежали, да уж поздно было. Пристрелили они и Леню, и маленького. Пьяные гады! Ну мы, конечно, их прикончили, да что от того… Ну как же можно честно воевать против такой сволочи? Скажите мне, товарищ подполковник!

— Ну а если не воевать, Будницкий, так они весь наш народ истребили бы, — сказал Марков.

— Я ж не говорю — не воевать. Вы не так меня поняли. Но я все время думаю, товарищ подполковник, я хочу свою линию определить. Вот придем мы скоро в Германию. Я ж не смогу стрелять ихних старух и детишек — совесть не позволит. А злоба и ярость прямо душат меня! Взял бы и перепахал всю их страну вдоль и поперек. Чтоб и семени их не осталось. За все, что они натворили на нашей доброй земле… Но я же не смогу! Я же понимаю, там дети, старики ихние… Да рука не поднимется, не смогу. Они убивают вслепую, а я не смогу. Вот и получается, что борьба у нас не на равных правах. И все ж таки я боюсь, мне страшно, товарищ подполковник, что нервы мои не выдержат… когда я туда, к ним, приду. А если я там сорвусь, я же себя за человека не посчитаю…

— И все же мы им отомстим за все. И за Леньку Болотникова, и за Клаву, — сказал Марков.

— Я уж про все это, товарищ подполковник, столько всякого передумал, что прямо голова вспухла, — со вздохом улыбнулся Будницкий. — Вы ведь это просто так сказали, думали, как душу мне облегчить. Спасибо. — Он встал, взял со стола кепку, кинул ее на голову. — Ладно. Надо идти.

Они попрощались за руку, но Марков не выдержал, притянул Будницкого к себе, обнял, и они трижды накрест поцеловались.

— Спасибо вам, Будницкий, за все, — сказал Марков, прижимая его к себе. — За все, за все. Кончим войну, вы пойдете учиться обязательно, а потом хорошо поработаете для Родины. Как работали здесь. До встречи, дорогой. Я вас разыщу, где бы вы ни оказались.

Будницкий молчал. И только уже уходя, у самой двери, обернулся и, показывая на сочащиеся сыростью стены подвала, сказал:

— Прикажите, чтобы вам сюда песку сухого натаскали. Валиком его насыпать вдоль стен, он будет влагу отсасывать… — И ушел.

На другой день Марков узнал о том, что Рудин и, очевидно, Щукин вывезены из города с эвакуированным «Сатурном». Было непонятно, почему они не бежали. Зная Рудина, он мог объяснить это только тем, что, наверно, ему все же удалось зацепиться за группу «Два икс» и он решил довести дело до конца.

Была неизвестна и судьба Кравцова. Марков склонялся к худшему варианту — что его или раскрыли, или арестовали вслепую и в панике отступления не стали с ним возиться…

Только Бабакин продолжал сидеть в своем ларьке. За сутки три раза Галя Громова вызывала его на радиосвязь, но ответ был один: «Никто не приходил…»

Меж тем советское наступление стремительно развивалось. Наши танковые клинья, проломив фронт, разрезали на куски гитлеровскую группировку «Центр», вышли в ее тылы, вывели за собой моторизованную пехоту и на громадной территории образовали тот знаменитый слоеный пирог, когда бои велись в самых неожиданных направлениях, и только общее перемещение фронта было неуклонным — на запад. Потерявшие управление вражеские дивизии несли большие потери, гитлеровцы тысячами сдавались в плен, быстро комплектуясь в ту семидесятитысячную колонну, которая под конвоем автоматчиков спустя немного времени прошла по Садовому кольцу торжествующей Москвы.

По ночам, выходя из подвала, Марков уже слышал отдаленный рокот приближавшегося к городу фронта. Вчера даже были видны его похожие на бледные зарницы огненные всполохи.

Утром Марков, как всегда, прежде всего прошел в уголок Гали.

— Нового ничего. — Она протянула ему бланк радиограммы. — От Старкова.

Марков прочитал радиограмму быстро, привычно улавливая прежде всего то, что ему важно немедленно для дела. Потом он еще раз начал читать и будто заново увидел и только сейчас понял слова «наше дело сделано». Он и сам знал, что операция подходит к концу, но, находясь все последнее время в большой тревоге за судьбу своих пропавших людей, и мысли не мог допустить, что он может уйти с поста.

— Неужели их считают погибшими? — тихо спросила Галя.

Марков посмотрел на девушку. Ее глаза были сейчас точно такими, как на Колином рисунке.

— Не надо, Галя… — сказал он и, взяв журнал радиосвязи, быстро написал в нем ответную радиограмму Старкову.

Галя прочитала и посмотрела на Маркова повеселевшими глазами.

— Передай и привет… — буркнул он и несколько поспешно отошел к своему столу.

С той страшной ночи, когда погиб Коля и произошел их разговор, Марков уже не мог относиться к Гале, как раньше. И вообще трагические события последнего времени — заставили его признаться себе, что он до сих пор не знал до конца своих подчиненных, не умел с достаточной ясностью увидеть в каждом из них человека во всей его особой сложности. Вот и сейчас он думал об этом. Вспомнился ему Добрынин. Разве знал он, что на душе у этого парня? Когда подбирали сотрудников, Добрынин понравился всем своей какой-то задумчивой сдержанностью. Начальник отдела, где раньше работал Добрынин, так и сказал о нем: «Думающий парень». Ну а анкета у него была просто эталон чистоты. А вот теперь, пожалуй, ясно, что та задумчивая сдержанность Добрынина таила в себе что-то другое: может быть, нерешительность, а может, у парня просто не было данных для того, чтобы уметь самостоятельно действовать в сложной обстановке, и он сам это чувствовал, не решаясь, однако, в этом признаться. Упрекать его теперь нельзя. Он сделал все, что смог. А вот себя Марков упрекал. Он вспомнил, как однажды, вскоре после прибытия на остров в Лиговинских болотах, он работал с Добрыниным над планом действий резервной точки в деревне. Добрынин снова начал иронизировать над своей, как он выразился, сидячей судьбой, и Марков, разозлясь, спросил: «Вы что, хотите, чтобы я послал вас вместо Рудина?» Добрынин, подумав немного, ответил: «Нет, это я не потяну…» Вспоминая теперь этот разговор, Марков думал: «Задай я такой вопрос Кравцову или Бабакину, они наверняка ответили бы: «Да, хочу». А Добрынин сразу открыто сознался: «Не могу». Тогда это показалось Маркову излишней скромностью, а теперь выглядело совсем иначе. Значит, нужно было тогда продолжать разговор и выяснить, откуда у парня такая, если так можно выразиться, решительная нерешимость на трудное дело. Еще. Будницкий слыл у него смелым парнем, хорошим командиром, умельцем на все руки… И только сегодня он увидел Будницкого другого, думающего, страдающего…

«Этот урок мне на всю жизнь, — думал Марков. — Мы ведь вообще о своих чисто человеческих отношениях с подчиненными думаем мало. Более того, мы часто умышленно избегаем сближения с ними, считаем это излишним и даже вредным для дела. Как я встревожился тогда, после ночного разговора с Галей: не потерял ли я в ее глазах какую-то часть своего командирского авторитета, не помешает ли делу это новое, что вдруг вошло в наши отношения? До того дошло, что утром избегал ее взгляда, пока не увидел, сердцем не почувствовал, что девушка уважает меня теперь больше, а главное — искренней… Нет-нет, разведчик обязан быть тонким психологом не только в отношении противника, но и своих же товарищей, рядом с которыми он ведет свою исполненную риска работу…»

Марков еще раз перечитал радиограмму Старкова. «Вот и он не обнаружил себя чутким психологом. Как он мог подумать, что я могу уйти отсюда, не узнав судьбы своих боевых товарищей?» Марков открыл блокнот и составил сообщение для товарища Алексея:

Это «выехал на место событий» Марков воспринял как укор себе. «Я сейчас вообще вне всяких событий», — думал он.

У Гали была привычка на правой стороне журнала, как положено, записывать текст радиограмм, а на левой она делала самые разнообразные свои записи: подслушанные радиопереговоры противника, заметки о передачах радиовещательных станций. Все страницы левой стороны журнала были испещрены такими ее записями. Марков их никогда не читал, так как к делу они никакого отношения не имели. Когда-то, в самом начале, он подумал было, что надо ей запретить это делать, а потом решил: пусть пишет, может быть, потом они послужат каким-то дополнительным материалом о пережитом времени.

Сейчас он механически перелистывал страницы, выхватывал лишь отдельные фразы. «Фриц-арткорректировщик жалуется, что у него от мороза отказала механика оптического прибора». «Москва передавала стихи, начинавшиеся словами: «Жди меня, и я вернусь…» «Почему-то, когда я принимаю донесения Рудина, мне кажется, что передача ведется замедленно». Снова запись радиопереговоров противника: «Двадцать минут какой-то фриц вызывал по радио другого. Наконец второй появился в эфире и свое опоздание объяснил тем, что до сих пор не может освоить технику русских уборных». Марков, улыбаясь, перевернул сразу толщу страниц и, задержав взгляд на последней, обнаружил там стихи. Строчки были неразборчивы из-за множества перечеркиваний и вставок. Марков смог разобрать только несколько строк, но сразу понял, что стихи эти о Рудине.

Ты ушел, как уходят на службу.

«Будь паинькой, — мне сказал. —

Донесений не искажай по дружбе».

И ушел, не заглянув мне в глаза.

После ты, может, сто раз умирал,

Никто ведь о том не знает,

Но столько же раз ты воскресал —

Храбрые навсегда не умирают.

Буду ждать тебя неустанно,

Может, прав тот московский поэт…

А придешь, я женою твоей не стану —

Ты мне нужен, как солнца свет.

Я люблю тебя, как любят,

С детства заветное стихотворенье.

Паинькой я была и буду —

Я не искажала твои донесенья…

Марков кончил читать и осторожно закрыл журнал. И вдруг услышал Галин голос за спиной:

— Над этим не смеются, — не оглядываясь, ответил Марков.

— Зачем написала это в журнале? — спросил Марков, по-прежнему не оглядываясь на девушку. — Так или иначе, извини… Это останется между нами…

— Я же видела, как вы начали читать. Даже еще раньше подумала, что вы прочтете. Я хотела этого. Да, хотела… Знайте! Это помогало мне работать, верить в успех нашего дела, жить. Я не стыжусь этого ни перед вами, ни перед кем угодно. Разве только перед ним…

— А разве я тебя стыжу? — обернулся Марков. Галя восторженными глазами смотрела поверх него.

— Дурочка, я могу только жалеть, что я не Рудин.

— А я и про вас напишу. Как считала вас человеком без сердца и вдруг открыла, что вы похожи на моего отца, которому можно было сказать все.

Марков молчал. Он хотел было сказать спасибо, но удержался, испугался, что голос выдаст его волнение. И тут же разозлился на себя за то, что он все еще боится показаться Гале просто человеком.

Галя ушла в свой угол, включила рацию и стала слушать эфир, лицо у нее было совершенно спокойным, серьезно-сосредоточенным, как всегда во время работы.

Все еще сердясь на себя, Марков вышел на воздух. Над городом поднималось нежное прозрачное утро. На деревьях больничного парка галдели грачи, и, кроме этого зовущего в детство крика, ничего не было слышно. Войны будто и нет вовсе. Марков медленно обошел вокруг здание морга и, еще раз оглянув тихий утренний мир, стал спускаться в подвал. Еще на лестнице он услышал голос Гали: ему показалось, что она поет. В дверях она чуть не сбила его с ног.

— Рудин жив! Рудин жив! — кричала она, и в руке у нее трепетал бланк радиограммы…

Глава 59

Ранним утром через город начали проходить наши войска. Первыми вошли танки. Вид у них был далеко не парадный: траки — в глине, броня — в шрамах, белесая от пыли. На танках сидели и лежали пехотинцы. Выбежавшие на улицу горожане махали им руками, кричали «Ура!». Пехотинцы отвечали на приветствия, но им было не до праздничных эмоций. Они отдыхали после одной тяжкой работы, направляясь к другой. Война откатывалась дальше на запад, и эти парни на танках были ее передним валом.

Потом сплошным потоком шли грузовики с мотопехотой. Но и мотопехота в городе не задержалась — двинулась дальше, к Минску. И только в полдень в городе появились машины и военные люди, которые дальше не пошли. И сразу в город точно вошла сама жизнь. Задымили походные кухни, запахло борщом и чуть пригорелой кашей. В уцелевших зданиях торопливо размещались штабы; связисты, весело переругиваясь, тянули к ним телефонные линии. На центральной площади появилась регулировщица движения — девчушка небольшого роста в солдатской гимнастерке, с повязкой на рукаве и с флажками в быстрых руках. На столбе возле почты заорало радио — передавалась ученая беседа о борьбе с сорняками на хлопковых полях… Да, в город вернулась жизнь.

Вблизи городской окраины, там, где шоссе, огибая озеро, делало поворот, на придорожной насыпи стояли пять человек. Четверо мужчин в мятой штатской одежде и девушка в военной гимнастерке без погон. Это были Марков, Рудин, Бабакин, Галя Громова и Щукин. Они молча смотрели на проходящие войска. Достаточно им обменяться взглядом, улыбкой, и они уже понимают друг друга, а по стуку собственного сердца знают, как бьется сердце товарища, а по его глазам или улыбке узнают, о чем он думает или что вдруг вспомнил.

И только лицо Щукина выражало напряжение и тревогу. Когда мимо них шли запыленные танки, Рудин тронул Щукина за руку:

Щукин промолчал, даже не поднял на Рудина взгляда.

Все они объединились только минувшей ночью. Рудина и Щукина подпольщики провели на базу Маркова вечером. Увидев Рудина — живого, невредимого, веселого, только чуть похудевшего, — Марков бросился к нему навстречу, обнял, прижал к себе. В этом молчаливом объятии они простояли некоторое время, а потом долго трясли друг другу руки и оба точно не знали ни одного нужного в эту минуту слова.

— Ну, парень… Ну, парень… — без конца повторял Марков.

Галя по-военному вытянулась перед Рудиным, глаза ее смеялись.

— Докладываю: ваших радиограмм не искажала и была паинькой! — отрапортовала она.

Рудин несколько мгновений, улыбаясь, смотрел на нее, не понимая, о чем она говорит, а потом вспомнил свое прощание с ней и захохотал.

— Смотри, не забыла! Ай да Галя-Галочка! Дай же я тебя поцелую…

Рудин обнял девушку, и поцелуй пришелся в висок, потому что Галя смутилась и отвернула лицо.

Всем было хорошо, и только неловко чувствовал себя Щукин. Рудин вспомнил о нем и представил его Маркову.

— Я обязан выразить вам благодарность… — начал Щукин, как видно, заранее продуманные слова.

— Не надо, не надо, — перебил его Марков. — Самое важное для себя сделали вы сами. И я рад за вас.

Но что бы там ни было, сколько важного Щукин ни сделал, а при нем Марков и Рудин откровенно говорить не могли. Рудин коротко сообщил, каким документом они располагают, и они стали обсуждать, что предпринять дальше.

В это время явился Бабакин. Снова объятия и как будто ничего, а на самом деле все говорящие слова и фразы.

— Час назад, — рассказывал Бабакин, — я узнал, что из города драпают последние фрицы, и решил, что больше мне торговать не нужно. Сбегал в свой ларек, взял рацию и сюда, домой… Но о Кравцове ничего не знаю, — виновато сказал он Маркову.

— У нас тоже ничего, но я твердо верю, что он вынырнет, — сказал Марков.

— Факт, вынырнет! — убежденно воскликнул Бабакин. — У него прорвется его знаменитое недержание решительности и… порядок!

Вспомнили о Добрынине, встали и молчанием почтили его память. Потом говорили о Савушкине, который после проведенной им операции со Щукиным находился теперь для связи при подпольном обкоме партии.

О сне никто и не думал. Проговорили всю ночь. А утром пошли в город встречать свои войска…

Когда в потоке машин с мотопехотой к ним приблизилась явно командирская машина — трофейный мятый «опель-адмирал» с открытым верхом, — Марков вышел на дорогу и поднял руку.

— В чем дело? — сонным голосом спросил сидевший рядом с шофером моложавый генерал.

— Мне срочно нужен начальник вашей разведки или особого отдела…

— По делам службы, товарищ генерал, — чуть улыбнулся Марков.

Генерал обернулся к сидевшим позади офицерам:

— Вылезай, друг Иващенко. Хватит кататься, надо работать.

Из машины выбрался щуплый полковник в пенсне на тонком с горбинкой носу. «Опель» покатил дальше…

— В чем дело, товарищ? — совсем по-штатски спросил полковник Иващенко и, сняв пенсне, начал протирать его синим платком.

— Я должен знать, с кем я разговариваю, — тихо и немного виновато сказал Марков.

— Вы же слышали… — полковник Иващенко водрузил пенсне на нос. — Иващенко. Полковник Иващенко. Начальник разведки армии. Слушаю вас.

— Подполковник Марков. Начальник особой опергруппы, действовавшей в немецком тылу, — представился Марков.

— Марков… Марков… — повторил полковник Иващенко, не выпуская руки Маркова. — Откуда-то я эту фамилию знаю. Ага! Вы по ведомству комиссара госбезопасности Старкова? Точно?

Теперь Иващенко смотрел на Маркова уже с откровенным любопытством.

— Во-первых, нам нужна охрана, с нами находятся очень важные документы. Затем нам на денек нужно помещение, и, наконец, мне нужно немедленно получить самолет на Москву, а до этого телефонную или телеграфную связь с генералом Старковым.

Организовать охрану оказалось не так просто: командиры не хотели оставлять здесь своих солдат. Пришлось полковнику Иващенко от уговоров перейти к приказу, и, хотя это получалось у него не очень-то грозно, все же вскоре в распоряжение Маркова поступили разбитая полуторка и с ней шестеро солдат.

Майор, отдававший своих солдат, посмотрел на Маркова укоризненно.

— Тебе, может, и не надо, а мои солдаты пешком свое хозяйство не догонят.

В городе они заняли небольшой домик возле центральной площади. Рудин и Бабакин начали упаковывать порванный список и листочки с шифрованной его записью. Галя Громова в сопровождении трех бойцов поехала за своим имуществом в морг. Иващенко отправился добывать самолет, а Марков на узле связи ждал соединения с Москвой. Связь не ладилась. Это всегда бывает сразу после устройства узла на новом месте. Наконец до коммутатора Министерства обороны пробились, но соединиться с коммутатором госбезопасности никак не удавалось. Нервничал Марков. Нервничал опухший от бессонницы начальник узла связи.

Вдруг телефонист, вызывавший Москву, повернул к Маркову свое облитое потом, усталое лицо.

— Товарищ Старков! — закричал Марков. Телефонист показал ему, что нужно нажать клапан на трубе.

— Старков слушает, — прозвучал далекий знакомый голос — Я слушаю, говорите громче.

— Товарищ Старков! Докладывает подполковник Марков. Нахожусь…

— Михаил Степанович, здравствуйте! — перебил его Старков.

— Ладно, ладно, доложите лично. Я же увижу вас еще сегодня. Командующий фронтом заверил, что в течение часа предоставит вам самолет. Какая у вас там погода?

— А я думал, жарко только немцам… Насчет Кравцова не волнуйтесь! Мы уже установили с ним прочную связь. Савушкина я отозвал в Москву. Все вы тут нужней. Словом, давайте сюда.

Марков вернулся в домик, где работали Рудин и Бабакин. Здесь его ждала одна радостная встреча. Явился Будницкий. Он был уже в армейской форме.

— Вы что же это, дезертировали от нас? — смеялся Марков, обнимая своего верного коменданта.

— Никак нет, товарищ подполковник, — серьезно ответил Будницкий. — Вы же сами про учебу мне говорили. Вот я и решил перво-наперво пройти военную академию. Командую вот ротой разведки.

— Ну что ж, это, как говорится, по нашей специальности. А все ж, если отзовем, не удивляйтесь и не брыкайтесь. Как это вы нас нашли?

— Я ж командир роты разведки, а не интендантской. А потом у меня в роте почти все мои бойцы… — Будницкий посмотрел на стенные часы и вытянулся. — Служба есть служба. Надо бежать. Просьба у меня одна: доложите обо мне, как положено, командованию дивизии НКВД. Как я, словом, нес у вас службу…

— Будет доложено… — Марков снова обнял Будницкого. — Спасибо вам еще и еще раз…

Будницкий попрощался со всеми и убежал. Марков через окно увидел, что Будницкий садится в сияющий на солнце лаком офицерский «мерседес», и захохотал, подзывая к окну товарищей.

— Смотрите на этого черта! Вот хозяйственный мужик — у него машина получше, чем у того генерала…

Прибежал полковник Иващенко. Плюхнулся на стул, начал вытирать лоб платком.

— Только на войне так бывает, — рассказывал он, вытирая лоб и фуражку синим платком. — В одной штабной комнате я выбиваю для вас самолет, и у меня ничего не выходит: нет у них самолета, и все. А в это же самое время в соседней штабной комнате человек охрип, передавая во все концы приказ разыскать вас и отвезти на аэродром, где вас ждет самолет на Москву. Вот, пожалуйста, это за вами… — Иващенко показал в окно на зеленый штабной автобус.

…Самолет летел низко и, как казалось Маркову, мучительно медленно. Внизу сонно проплывала покореженная войной летняя земля. Но и такой она выглядела здесь совсем мирно, а главное, была своя, родная, безопасная, совсем не та, что пряталась в ночи, когда они летели из Москвы к тому первому своему болоту… Но почему так медленно летит самолет?

Рудин сидел рядом с Галей. Они смотрели на землю и, как дети, радовались, глядя на то, что делалось внизу. Самолет летел невысоко, и все было отлично видно, только будто в уменьшенном масштабе.

— А вон горелый танк. Видишь? Интересно, наш или не наш?

— Гляди, поезд! Пассажирский! Вот чего давно не видел.

Так они читали землю до самой Москвы. Когда под крыльями самолета появилась московская окраина, Рудин вдруг крикнул:

— Не хочу на ребят смотреть, все Коля наш вспоминается…

Бабакин неосторожно сел рядом со Щукиным. Веселая его натура рвалась наружу. Его так и несло острить и смеяться. А Щукин молчал, как камень. Смотрел в окно и словно ничего там не видел. Он молчал, думал, болтовня Бабакина его раздражала, хотя он и старался это скрыть. Бабакин уже давно хотел пересесть от него и, увидев внизу Москву-реку, ринулся сообщить об этом Гале и Рудину.

К прибытию марковцев в приемной Старкова стало тесновато. Здесь собрались почти все, кто так или иначе был связан с операцией против «Сатурна». Всем им хотелось увидеть своих товарищей, возвращавшихся после опаснейшей работы. Но это, однако, совсем не означало, что, когда марковцы наконец появились, им была устроена какая-то шумная или, не дай Бог, сентиментальная встреча. Их окружили. Им жали руки. Шутливо поздравляли с приездом. Задавали вопросы вроде: «Ну как вам там жилось?» Задавали, зная прекрасно, что в ответ услышат: «Нормально», и не ожидали другого ответа. По-дружески поталкивали их в грудь, подмигивали. Но было при этом в глазах всех этих людей, именно в глазах, что-то неуловимо теплое, свое, что для марковцев было дороже всего на свете. Они были взволнованы гордым ощущением боевого товарищества и своей принадлежностью к нему.

Старков обнял и расцеловал каждого. Здороваясь, он подозрительно молчал и отводил взгляд. Только встретившись со Щукиным, на мгновение замер и уже со своим обычным выражением лица протянул ему руку.

— Спасибо, — отрывисто произнес он и вернулся к столу.

Расселись вокруг большого стола. Старков посмотрел на часы.

— Прежде всего нам надо отпустить товарища Щукина. Через час отходит его поезд на Барабинск. Сейчас, товарищ Щукин, вам дадут билет и отвезут на вокзал. Ваша семья предупреждена и ждет вас. А через месяц вы вернетесь, и тогда мы решим, что вам делать дальше. Я еще раз благодарю вас за помощь. Скажу вам прямо: все остальное в вашей судьбе будет целиком зависеть от вас. Только от вас.

— А теперь поговорим, как говорится, по-семейному, — сказал Старков, дождавшись, когда Щукин вышел. — Да, интересно, как он поведет себя в семье? Скажет ли им всю правду?

— Кстати, Рудин. Нужно будет вам, не откладывая, написать все, что вы думаете о Щукине. Надо разобраться по справедливости со всеми его делами.

Марков положил перед Старковым два засургученных пакета.

Старков вызвал по телефону начальника технического отдела, передал ему пакеты.

— Работа сверхсрочная. Через час список целенький должен лежать у меня на столе.

Старков по очереди оглядел всех сидевших за столом и сказал:

— Печати особой усталости на вас я что-то не вижу.

— А мы отпуска и не просим, — сказал Рудин. — По крайней мере я.

— Отпуск вы все же получите. Все. Двухмесячный.

— Ему с отпуском придется повременить. Он продолжает действовать в зондеркоманде СС. Сначала он находился в Осиповичах, а теперь его зондеркоманда в районе Барановичей. Решили его там оставить. Пока… — Старков встал. — Сердечно помянем погибших: Добрынина, Колю и бойцов Будницкого. — Когда все встали, он добавил: — На войне, как на войне.

— В Верховный Совет направлено представление всех вас к высоким наградам, — продолжал Старков. — В том числе и погибших. Ваша работа оценивается очень высоко. К этой оценке присоединяется и товарищ Алексей со всем обкомом партии, теперь уже не подпольным. Он прислал мне радиограмму. Обижается только, что вы не простились с ним, как положено. Должен вас предупредить: операция ваша строжайше засекречена и останется засекреченной надолго. — Старков сел, взял со стола бумажку и заглянул в нее. — А теперь давайте, пока вы не разбежались, подчистим некоторые хвосты. У меня к вам есть несколько вопросов…

Началась работа. И в том, что они говорили, о чем спорили, вчерашнее отодвигалось все дальше и дальше, и все чаще слышались слова: «надо сделать», «мы наметим план», «я предложил бы так», «но нужно учесть, что они будут теперь осторожней»…

Старкову принесли радиограмму. Он прочитал ее, смеясь, и передал Маркову.

— Ну вот вам, пожалуйста. Как работает Марченко! Он уже знает, что мы тут собрались.

— Где? — генерал помолчал. — Марченко в Берлине, товарищи.

После этого в кабинете генерала стояла тишина, и именно в ней и выразилось почтительное уважение знающих дело людей к подвигу своего товарища, который вот и в эту минуту тишины, и в следующую, и еще миллионы минут будет работать, ощущая за своей спиной холодок дыхания смерти. Такая уж у них работа.

Разговор подошел к концу. Старков еще раз поблагодарил всех за прекрасно выполненное задание и с очень серьезным видом сказал:

— В связи с вашим возвращением я провел тут одну нелегкую операцию: все ваши семьи вызваны из эвакуации и сейчас ждут-не дождутся вас дома. Все. Берите у дежурного машины — и по домам…

Марков покончил с делами только поздней ночью. Старков дал ему свою машину, она уже стояла у подъезда, но Маркову захотелось пройтись по Москве, да и жил он совсем недалеко.

Перейдя площадь, он углубился в темное ущелье улицы 25-го Октября. Война продолжалась, и Москва была наглухо затемнена. На улице ни души — комендантский час.

Перед Марковым стояли неизвестно откуда взявшиеся два солдата и лейтенант — комендантский патруль. В то же мгновение Марков понял, что попал в нелепое положение: у него не было не только ночного пропуска, но и вообще никаких документов. Днем он позаботиться об этом забыл: привык за три года жить без всяких бумажек.

Он начал объяснять молодому лейтенанту, в чем дело, но лейтенант прервал его строгим требованием:

— Сделаем так, — сказал Марков. — Вот здание госбезопасности. Сведите меня туда, и там мы все выясним.

Не тут-то было! Лейтенант был, как говорится, из другого ведомства, и, не вступая больше в объяснения, он приказал своим солдатам отвести задержанного в военную комендатуру.

И смешно, и досадно, а надо идти. Да еще сцепив руки за спиной: видимо, патрулю он показался очень подозрительным.

На пустынной улице гулко звучат шаги идущих за его спиной солдат. У одного весело позвякивает разболтавшаяся подковка на каблуке. Марков уже не досадовал на то, что ему не поверили. Более того, он бы, наверно, встревожился, если бы этого не случилось, и еще сегодня поднял бы тревогу по поводу опасной доверчивости военных патрулей. Досадно было только, что он на час позже увидит жену и сынишку. Он им нарочно не позвонил, хотел сделать все так, как мечталось там, в тылу врага, — прийти домой без предупреждения, постучать в дверь и на вопрос жены: «Кто там?» — ответить: «Один нищий, который хочет стать принцем…» Двадцать лет назад он, комсомолец, слесарь железнодорожных мастерских, объяснялся в любви рабфаковке Кате Лызловой. Он не мог пользоваться старорежимными выражениями вроде «прошу вашей руки» и начал плести нечто несуразное и путаное про нищего, который хочет стать принцем, — до этого он случайно прочитал детскую книжку. Катя рассердилась и заявила, что принцы — это из царской монархии, которую, слава Богу, свергли в октябре, и тогда пришлось ему прибегнуть к обветшалым старорежимным формулам. Но слова о принце и нищем крепко вошли в их жизнь, и они поминали их и в минуты нежности, и в ссорах. Ну ничего. Нищий, который хочет стать принцем, через часок все же постучит в заветную дверь… А пока надо идти по темной и тихой Москве. За спиной гулко стучат сапоги солдат. У одного звякает подковка. Его ведут в комендатуру. Война продолжается. Петро Марченко сейчас в Берлине. А Кравцов где-то со своей зондеркомандой. Они воюют. Все-таки замечательная профессия — разведчик. Вечно воюющие солдаты Родины. Они погибают, даже когда на земле нет войны. Вдруг вспомнился Коля Крымов, вместе с которым они по комсомольской мобилизации пришли в ЧК. Перед войной Крымов работал в Германии. Еще в начале сорок первого года он начал присылать донесения о готовящемся Гитлером нападении на Советский Союз. Ему в грубой форме отвечали, что он вместо достоверной информации собирает провокационные слухи. Крымову не поверил Сталин — человек, который был для него чуть ли не богом. И в день, когда гитлеровские банды ринулись через нашу границу, Коля Крымов застрелился. Там, в Берлине. Конечно, можно теперь спокойно рассуждать о том, что он проявил малодушие, вместо того чтобы с еще большей яростью продолжать борьбу с врагом. Но кто знает меру пережитого им за те месяцы, когда он видел, как надвигается на его Родину великая беда, когда он, ежеминутно рискуя жизнью, добывал все новые и новые тому доказательства, передавал их в Москву и в ответ получал: «Это провокация». Ну-ка, спокойно теперь рассуждающие, станьте на минутку на место Коли Крымова. У него же было самое обычное сердце — пульсирующий комок мышц, переплетенный живыми нитями нервов. Ведь даже стальная струна рвется, как нитка, когда ее перетянут… А теперь там, в Берлине, Петро Марченко, он как бы подхватил незримое знамя, уроненное Колей Крымовым. Удачи тебе, дорогой Петро!.. Да, мы солдаты и, как положено на войне, мы несем потери. И мы по-солдатски смыкаем ряды, чтобы идти дальше, вперед, видя перед собой одну и ту же святую цель — покой и счастье своей Отчизны. О нас не поют песен. И не надо. Так нам даже лучше. На каждой нашей бумажке стоит гриф «Сов. секретно». Как положишь эти слова на песню? Слова героев открытой войны — гордость народа; она своим звонким, далеко слышным голосом зовет за собой других. Нам славы не нужно. Громкой — тем более. Нашими портретами интересуются только враги. А разве с концом Гитлера исчезнут навсегда враги нашей великой Родины? О ком же тогда заботился Гиммлер, создавая у нас впрок агентуру группы «Два икс»? Но уже этой ночью по всей стране действуют оперативные группы чекистов: их делом уже стал добытый Рудиным список… Незримая война продолжается, и конца ее пока не видно. И спасибо вам, молчаливые солдаты, мирно шагающие за моей спиной. Сейчас вы вместе с нами…

Когда Марков ушел, Старков позвонил по телефону к нему домой и сказал Екатерине Сергеевне, что минут через десять она увидит своего мужа.

— Подшутите над ним, — попросил Старков. — Подержите его за дверью подольше, проявите бдительность, поспрошайте, кто да что и тому подобное…

— Хорошо, попробую, — смеялась Екатерина Сергеевна, но по голосу было видно, что никакой бдительности она не проявит.

Минут пятнадцать спустя, когда Старков читал очередное донесение Марченко из Берлина, раздался телефонный звонок.

— Леонид Иванович, это Маркова вас беспокоит, — услышал Старков встревоженный голос женщины. — Его нет до сих пор. Прошло уже пятнадцать минут, я выходила на улицу… Идти-то ему пять минут, не больше.

— Все ясно, — успокоил ее Старков. — Очевидно, его забрал патруль, ведь у него нет документов. Не волнуйтесь, ради Бога, сейчас мы его спасем и доставим.

…Марков медленно поднимался по лестнице родного дома. Вот и третий этаж. А сердце так колотилось, будто он взошел на двадцать третий.

Отдышавшись, Марков отрывисто стукнул в дверь и приготовился сказать про нищего, который хочет стать принцем.

Эпилог. Спустя пятнадцать лет

Ярким летним утром в прохладную тень перрона Белорусского вокзала в Москве бесшумно вполз международный экспресс, состоящий из синих запыленных, казалось, выгоревших на солнце вагонов. Красивая рыжеволосая девушка с букетом гвоздик, появившаяся на перроне еще за полчаса до прихода экспресса, побежала вдоль поезда. Возле площадки пятого вагона она остановилась, торопливо поправила прическу и стала смотреть в открытую дверь вагона с таким выражением лица, будто ждала появления там самого бога.

Девушка с букетиком гвоздик — это Раечка Гинзбург. Она работает в «Интуристе» только третий месяц. Сегодня она от строгой заведующей бюро обслуживания отеля «Националь» получила первое самостоятельное задание: ей надо встретить прибывающего в Советский Союз в качестве туриста промышленника из Западной Германии господина Гернгросса, к которому ее прикрепили в качестве переводчицы на все время его туристской поездки по СССР. Раечка Гинзбург очень волнуется — это ведь ее первая, очень ответственная самостоятельная работа.

Рая знала о господине Гернгроссе только то, что ему почти шестьдесят лет. Поэтому всех пожилых мужчин, появлявшихся в дверях вагона, как в раме, она встречала почтительной улыбкой и вопросом:

— Извините, пожалуйста, вы случайно не господин Гернгросс?

А вот третий — высокий и седой — посмотрел на нее внимательно и сказал:

— Я переводчица из туристского агентства. Поздравляю вас с прибытием в столицу Советского Союза — город Москву. Разрешите подарить вам эти скромные цветы. — Рая вела себя точно так, как учили ее на курсах.

— Прекрасно. Спасибо. Как прикажете вас называть? — в глазах у Гернгросса поблескивала ирония.

Рая посмотрела на своего подопечного, который мог быть ей дедом, и сказала:

— Ра-я, — повторил Гернгросс и снова внимательно посмотрел на девушку.

Они вышли на вокзальную площадь и остановились. Гернгросс медленно оглядел площадь.

— Вот я и в Москве. Кто это? — он показал на памятник.

— Это великий русский, советский писатель Максим Горький. Он родился…

— Подробности не надо, — любезно перебил Гернгросс. — Писатели — не моя сфера, — улыбнулся он. — Я занимаюсь производством пластических материалов. И когда нам попадется памятник человеку, связанному с этим великим делом, я попрошу вас побольше рассказать о нем… Скажите, этот большой дом какой-нибудь офис?

— Нет. Это просто жилой дом. Между прочим, в этом доме жил и умер наш талантливый поэт-песенник Василий Иванович Лебедев-Кумач.

— Что у вас вся литература разместилась на этой площади?

— Почему только на этой? — серьезно возразила Рая. — Рядом площадь — там стоит памятник великому советскому поэту Маяковскому. А дальше еще площадь — там знаменитый памятник Пушкину. На Арбате — Гоголь…

Гернгросс смотрел на нее удивленно: он не понимал, почему девушка сердится.

Когда носильщик принес чемоданы, Гернгросс и Рая сели в машину и поехали в отель «Националь», где туристу был приготовлен номер. Рая молчала. Она не знала, чем занять своего подопечного; прежний ее план — по дороге рассказать ему о достопримечательностях улицы Горького — оказался исчерпанным. И она боялась, что этот господин почему-либо сразу ее невзлюбил и, приехав в отель, попросит заменить переводчицу, и все в бюро обслуживания будут думать, что она не справилась. Но она все делала правильно, действовала так, как учили на курсах.

— А кто этот на лошади? Тоже писатель? — с хитрой улыбкой спросил у нее Гернгросс, показывая на памятник Долгорукому.

Рая уже открыла рот, чтобы развеять заблуждения своего подопечного, но Гернгросс, смеясь, приложил палец к губам.

— Давайте договоримся. Не обременяйте меня ненужными мне познаниями. Если меня будет что-нибудь интересовать, я спрошу сам. Я вообще враг разговоров на беспредметные темы. А вот о пластиках — сколько угодно. Но вряд ли это интересует вас.

— Почему? Я осведомлена о вашем профиле заранее, — возразила Рая. — В плане для вас есть поездка на выставку нашей промышленности пластмасс. Я прочитала книжку.

— Вот это замечательно! — Гернгросс звонко хлопнул себя по коленке.

Весь день Рая дежурила в комнате переводчиков, ожидая вызова Гернгросса. Но она ему не понадобилась. До завтрака он ходил по магазинам. Уходя, он сказал Рае, что из соображений бережливости в магазины всегда ходит без женщин. Исключения из этого правила он не делает даже для жены… Потом он обедал в компании других туристов и с ними же вечером пошел на балет.

— А вы идите к папе и маме, — сказал он Рае. — Балет понятен всем своим интернациональным молчанием.

Однако утром он сам предупредил Раю, чтобы она никуда не уходила: они едут на выставку советских пластмасс.

Рая еще раз полистала скучнейшую и непонятную ей книжку о пластических массах. И со страхом ждала поездки на выставку.

А поездка прошла прекрасно. На экспонатах были таблички — знай читай да переводи на немецкий. И Гернгросс ни разу ни о чем не переспросил. Было видно, что дело это он знает и ничем удивить его тут нельзя.

На другой день Рая с утра без дела слонялась возле бюро обслуживания. Потом ей это надоело, и она вызвалась подбирать газетные вырезки. А Гернгросс с тремя туристами из Японии отправился утром в Третьяковскую галерею. Рая проводила его до машины.

— Не обижайтесь на меня, Рая, — сказал Гернгросс. — Но переводить картины так же нелепо, как и балет.

В Третьяковской галерее Гернгросс сначала пристроился к экскурсии немецкой молодежи из ГДР. Экскурсовод на хорошем немецком языке рассказывал довольно интересные вещи, и Гернгросс не скучал. Его только раздражали шедшие вместе с ним чересчур уж самоуверенные парни и девицы из этой Германии Ульбрихта. В конце концов он отошел от них и, беспорядочно бродя по галерее, зашел в зал, где экспонировались русские иконы.

О, это очень интересно! Кто-то из людей его круга говорил, что русские иконы бесподобны и стоят грандиозных денег. Гернгроссу особенно понравилась одна из них, написанная на плохо отесанной доске. Казалось, из самых ее пор проступало женское лицо со спокойными, чуть грустными глазами. Гернгросс не удержался и потрогал икону пальцем: ему не верилось, что на доске есть слой краски.

— Гражданин! Руками трогать запрещается! — гулко прозвучало в пустом зале.

Гернгросс отдернул руку и оглянулся. На него строго смотрела худенькая женщина в форменном халатике галереи. И вдруг он увидел, что ее глаза расширяются, она хочет закричать… и не может. Гернгросс невольно сделал шаг назад. Он понимал только одно: эта женщина его знает. Он быстрыми шагами прошел мимо нее, а оказавшись в соседнем зале, еще быстрее устремился к выходу. Во дворе, расталкивая людей, он стремительно прорвался к воротам.

Счастье! Из такси вылезли и направились к галерее две дамы. Гернгросс вскочил в освободившуюся машину.

Водитель, не очень торопясь, включил скорость, и машина покатилась по переулку.

В это время к милиционеру, дежурившему у подъезда галереи, подбежала женщина в форменном халатике. Показывая на удалявшееся такси, она, тяжело дыша, произнесла отдельные слова:

— Сперва, гражданочка, успокойтесь, — степенно посоветовал ей милиционер, но на всякий случай все же посмотрел вслед такси и заметил про себя его номер: не то 30–32, не то 30–37. Машина была уже далеко… — Ну успокоились, гражданочка?

— Боже мой! Берите же машину, догоняйте! Он же удерет!

— Гражданочка, скажите толком, что случилось.

— Да нет же! Вот тот, что уехал… Это палач гестапо… Бил меня… Мучил… Когда война была… Я его узнала… Он испугался и бежать…

— Олейникова. Лидия Викторовна Олейникова. Я тут работаю.

Милиционер прошел к своему постовому телефону, вызвал дежурного по городу и сообщил о происшествии:

— Да… 30–32 или 30–37. Светло-серая. Фамилия заявителя — Олейникова Лидия Викторовна. Работница Третьяковки… Хорошо.

Водитель Артамонов, повезший Гернгросса, с утра был не в духе. Утром он пришел в гараж, и выяснилось, что сменщик подсунул ему машину с оторванным глушителем — гремит, как пустое ведро с горы. Надо было приварить кронштейн, а сварщик начал требовать на чекушку. Пришлось дать, не то проболтался бы в гараже до полудня. Но беда не приходит одна. Поехал он на вокзальную площадь к ленинградскому поезду. Прошел к выходу, чтобы выловить пассажира повыгоднее, и как раз повезло — поймал такого, который в жизни на такси не ездил. И тут же нарвался на контролера. Теперь будут тебя поливать на всех общих и прочих собраниях. А то и выговор навесят… А этот пассажир попался — зануда неизвестно откуда, гудит и гудит: «Скорей, скорей».

— В случае чего мне штраф платить, а не вам, — привычно огрызнулся Артамонов.

— Я платит все штрафы! — решительно заявил Гернгросс.

Артамонов впервые глянул в зеркальце на своего пассажира: кажись, не русский?

Они уже поднимались по склону улицы Горького.

— Куда еще? — опросил Артамонов уже повежливее.

А что ясно, неизвестно. Будет потом кудахтать: ах, мне надо было направо, ах, налево!

— Пожалуйста, отвозить меня Белорусский вокзаль.

— Ясно. Это мы в момент, — Артамонов и в самом деле поддал газу.

У станции метро Гернгросс выскочил из машины, сунул Артамонову пять рублей и тут же смешался с людским потоком, вливавшимся в двери метро. Артамонов посмотрел на счетчик — 47 копеек. Потом посмотрел на новенькую хрустящую пятерку и решил: «Надо подождать — вспомнит, зануда, вернется за сдачей».

Но «зануда» не вернулся. «Оплатил мне сварщика с походом», — усмехнулся Артамонов и, аккуратненько сложив пятерку, спрятал ее в свой личный кошелек…

Милиционер и Лидия Викторовна Олейникова прошли в помещение дирекции, и постовой неторопливо приступил к таинству составления протокола. Фамилия? Имя? Отчество? Год рождения? Место рождения?.. Он словно не видел, что сидевшую перед ним женщину трясло как в лихорадке и не слышал, как она потерянно твердила: «Он сбежал… Он сбежал…»

Протокол еще не был окончен, как в Третьяковскую примчался коренастый парень в модной клетчатой рубахе навыпуск. Он показал милиционеру свое удостоверение и тихо спросил о чем-то.

Парень, выслушав ответ милиционера, весело осмотрел женщину.

— Пятый раз говорю: Олейникова Лидия Викторовна, — начинала сердиться женщина. В самом деле: прицепились к ней, вместо того чтобы догонять палача.

— Вы уж извините, Лидия Викторовна, — улыбнулся парень, — служба у нас такая. Вы не волнуйтесь, меры приняты. Я из госбезопасности. Лейтенант Трегубов. Теперь вы мне все расскажите, Лидия Викторовна. Что это за человек, которого вы опознали? Где вы с ним познакомились? Как? И так далее. Только как можно подробнее…

Когда лейтенант Трегубов вернулся в КГБ и доложил обо всем начальнику отдела, тот быстро отдал по телефону несколько распоряжений, коротко доложил кому-то о происшествии и, наконец, назвал последний номер.

— Это Бабакин говорит. Слушай, помнится мне, что в одном из твоих донесений по «Сатурну», проходивших через меня, было что-то про девушку, которую Мюллер обрабатывал, чтобы закинуть в Москву. Помнишь? Тогда никуда не уходи, сейчас мы зайдем к тебе с лейтенантом Трегубовым. Очень интересная ситуация.

В кабинете полковника Рудина лейтенант Трегубов повторил свой рассказ.

— Ясно. Это она, — сказал Рудин. — Значит, она тогда сломилась?

— Нет. Она сказала, что выжила чудом, а потом, когда ушли немцы, уж своим ходом, как она выразилась, перебралась в Москву, к сестре.

— Да. Он на четырнадцать ноль-ноль назначил оперативку…

В это время центральная диспетчерская такси уже в шестой раз передавала по радио одно и то же объявление:

— Вниманию всех водителей! Вниманию всех водителей! Если увидите машины за номерами 30–32 и 30–37, передайте их водителям приказ директора парка: немедленно явиться в свой парк. Повторяю…

Это объявление могли слышать только водители радиофицированных машин, а их было еще не так много, да потом еще и не всякий водитель внимательно к этой просьбе отнесется. Старший лейтенант госбезопасности Глебов это понимал и, находясь в таксомоторном парке, старался подавить свое нетерпение.

Первой прибыла машина с номером 30–32. Водителем ее оказалась женщина. И сразу же Глебов документально установил, что в то время, когда случилось происшествие, эта машина по вызову обслуживала народного артиста республики Смирнова-Сокольского.

Артамонов после Гернгросса возил еще с десяток пассажиров и уже после полудня отвез веселую компанию в Химки. И там он влип: у подъезда речного вокзала стояло целое стадо свободных такси. Возвращаться в город пустым накладно, получится холостяк километров на семь. Но он заметил, что такси все же мало-помалу разбирают, и решил ждать своей очереди и подремать.

— Слушай, тебя в гараж начальство требует. Немедленно. По радио с утра трубят. Небось нарушение какое сделал?

— Никаких нарушений не было! — разозлился Артамонов, но вспомнил о контроле на вокзале. — А может, ты ошибся, не обо мне речь?

— Точно. 30–37. Номер прямо в мозги ввинтили — зовут, зовут…

— Шутишь, какой холостяк надо сделать! В случае чего подтвердишь, что я из Химок снимался.

— Это можно. Номер мой — 40–14. Фамилия — Соловьев.

Артамонов записал и злой, как черт, рванул машину со стоянки… «Есть же на свете такие люди! Сам сунул пятерку и давай бежать, как на пожар. А потом спохватился и еще тарарам поднимает. А номерок-то мой заприметил. Впрочем, он не мог его увидеть. Он ни спереди, ни сзади машины не заходил. А на щитке после покраски номера нет. Значит, мог же он ошибиться с номером? Мог. А если он сидит в гараже собственной персоной? Тогда дело табак — горела моя пятерка. Но, может, вообще другое — накапал контролер?»

В гараже пассажира не оказалось. Вместо него с Артамоновым разговаривал симпатичный молодой товарищ. Это был Глебов.

— Расскажите мне, где вы были сегодня между десятью и одиннадцатью часами утра, — попросил Глебов.

Артамонов хотел было спросить, а кто ты такой, чтобы я для тебя рассказы рассказывал, но тут же подумал, что трубить полдня по радио зря не станут.

— Где я в это время был? Дайте-ка припомнить… Значит, Преображенка. Потом ЦПКиО Горького… Потом ГУМ… Потом Савеловский… Потом обратно ГУМ… Потом Химки. А оттуда по вызову сюда.

Артамонов ответил не сразу, будто силился припомнить. На самом деле он быстро соображал: «Ясно — сдача. Хай подняла та зануда. Но засекли меня, видно, точно и петлять опасно. Гори она, эта трижды проклятая пятерка!»

— Там вы взяли мужчину высокого роста в светло-сером костюме? — спросил Глебов.

Артамонов смотрел на симпатичного молодого товарища, видел, как тот волнуется, и не мог понять, с чего. Неужто из-за четырех с полтиной?

— Только «скорей» да «скорей». Я ему сказал, что не хочу штраф платить, тогда он заявил, что все штрафы уплатит сам. Щедрый… на слово.

— Да. Только он, по-моему, не русский. Слова калечит.

— Хорошо расплатился, — начал, усмехаясь, Артамонов.

— Меня не интересует сумма, — перебил его Глебов. — Он платил монетами или бумажкой?

— Бумажкой, бумажкой… — огрызнулся Артамонов.

Артамонов мялся, снова делал вид, что хочет припомнить, цела ли у него та пятерка.

— Товарищ Артамонов, это очень важно, чтобы бумажка оказалась у вас! Очень важно!

Артамонов, не торопясь, достал кошелек и вынул из него пятерку. Он уже понимал, что дело не в сдаче.

— Осторожней! — крикнул Глебов. — Держите за уголочек.

— Спасибо, товарищ Артамонов. Огромное вам спасибо. Вы не представляете, как дорого стоит эта пятерка.

— Вам убыток нести ни к чему, — спохватился Глебов и, вынув из кармана пять рублей, отдал их Артамонову. — Вы пока свободны.

— Что значит пока? — встревожился Артамонов.

— А то, что вас не должно удивить, если мы вызовем вас к себе в КГБ. Возможно, понадобится с вашей помощью установить личность этого пассажира. И последнее: никому о происшествии ни слова.

— Понятно… — озадаченно протянул Артамонов, встал и, переступив с ноги на ногу, смущенно сказал: — Он, между прочим, сдачи не взял. На счетчике было всего сорок семь копеек.

— Подождите немножко, я оформлю протокол, вы должны подписать…

Заканчивалось оперативное совещание у генерал-майора Маркова. Здесь были полковник Рудин, майор Бабакин, лейтенант Трегубов, старший лейтенант Глебов и еще три оперативных работника.

— Я хочу обратить ваше внимание, товарищи, на то, как просто удалось разоблачить этого опытнейшего разведчика, — говорил Марков, улыбаясь. — Как-то в одной критической статье о приключенческой литературе я прочитал такую тираду: нам-де надоели в этих произведениях бдительные уборщицы из гостиниц, ловящие шпионов, как мух. Это мог написать человек, который ничего не понимает в том, о чем пишет. Ему подай баскервильскую собаку, головоломный сюжет или что-либо в этом духе. Ну а нам уборщицы не надоели. И вы посмотрите, какую роль в этом разоблачении сыграла самая элементарная добросовестность разных людей… И прежде всего, конечно, сигнал Олейниковой. Какая молодчина! Ведь она понимала, что из-за этого вылезет на свет история ее любви к эсэсовцу в лагере… — Марков помолчал. — Рудин, и Бабакин, и я — мы давно знакомы с этим господином. Мы его знали под фамилией Мюллер. Это матерый враг нашего государства. Теперь нам предстоит узнать, зачем он пожаловал к нам. Сейчас главное — не спускать с него глаз ни на минуту. Но работать осторожно, чтобы не спугнуть этого хищника. Он должен немного успокоиться и тогда, вероятно, займется тем, ради чего приехал. Хотя может случиться и так, что, испугавшись, он не будет ничего предпринимать и поспешит уехать восвояси, а впоследствии вместо него приедет кто-то другой. Но я думаю, что уехать ему мы все же не позволим. Итак, действуйте, товарищи!

…Гернгросс заболел. Пришел в гостиницу и тотчас вызвал к себе Раю Гинзбург. Она увидела его лежащим в постели. Он негромко стонал. Переведя страдальческий взгляд на Раю, он попытался улыбнуться.

— Вот какой скверный турист вам достался… — сказал он, и лицо его скривилось от боли. — Беда, милая Рая! Со времени войны во мне таится гнусная болезнь — воспаление нервных окончаний солнечного сплетения.

— Я вызову врача! — Рая направилась к телефону.

— Подождите… — остановил он ее. — Бесполезно. Медицина не знает ни причин этой болезни, ни того, как ее лечить… — он снова сморщился, пережидая боль. — Вот, отпустило. В прошлом году я ездил в Швейцарию — там нашелся профессор, который как будто справился с моей болезнью. После его лечения я думал, что все мои мучения окончились. И вдруг… Сегодня вот был в Третьяковской галерее, настроение прекрасное, прошел в зал икон, и тут… Такая боль, Раечка, что становишься от нее безумным, не помнишь, что делаешь. Как раненое животное инстинктивно стремится к своей норе, так и я во время приступа стремлюсь домой… — Он улыбнулся и продолжал, закрыв глаза: — Произошло просто смешное — сраженный чудовищной болью, я ринулся… Куда бы вы думали? На Белорусский вокзал. Вот сила слепого инстинкта: ведь через тот вокзал лежит путь к моему дому. Но еще по дороге к вокзалу боль немного отпустила, и я понял, что веду себя как сумасшедший. И я вернулся в этот мой здешний дом… — Он помолчал, страдальчески улыбаясь. — Врача все-таки надо вызвать, мне необходимо снотворное.

Рая бросилась к телефону и позвонила заведующей бюро обслуживания.

— Врач будет в течение получаса, — сообщила она Гернгроссу.

— Спасибо, милая Рая. Если можно, пожалуйста, достаньте мне книг на немецком языке. Только поинтересней. Если можно, детектив — это очень хорошо отвлекает от всего земного, в том числе и от боли. Жена всегда держит в запасе для меня такие книги.

Рая отправилась в бюро обслуживания. Гернгросс лежал… и тщательно анализировал все, что сегодня случилось. Будучи профессиональным разведчиком, он отлично понимал, что его работа всегда связана с подобными рискованными осложнениями, и особенного страха не испытывал. О том, кто такая женщина, узнавшая его в иконном зале, он вспомнил, еще когда ехал в такси. Память его тоже была профессиональной. Все детали встречи с ней тогда, во время войны, он восстановил в памяти абсолютно точно. И теперь, обдумывая, как она может себя в дальнейшем повести, он в конце концов остановился на наиболее реальном, по его мнению, варианте: да, она узнала его и в первое мгновение не сумела этого скрыть. Но затем, когда шок прошел, она должна была отказаться от мысли заявить о своей встрече. Ведь тогда ей нужно будет сообщить властям, что в лагере она была любовницей эсэсовского офицера, а ведь ей известно, что подобного здесь не прощают… Ну а если она все же подняла шум? Что ж, ничего особенно страшного. Переводчица уже знает объяснение его поведения во время приступа болезни. Сейчас это же узнает и врач. Он может утверждать, что женщина обозналась. Что же касается его поведения, то оно вовсе не было связано с этим случаем и явилось результатом приступа болезни. Свидетелей их встречи в «Сатурне» быть не может, и юридическое обоснование обвинения на основе только одних ее показаний невозможно. Теперь деньги, которые он дал шоферу такси. Он все время помнил об этой синенькой бумажке, прекрасно понимая, что эта бумажка — единственный путь отыскать ее владельца. Валюту он менял здесь, в отеле, получил совершенно новые банкноты в запечатанной пачке, так что синенькая бумажка неизбежно приведет сюда, в отель, а затем установить его личность будет совсем просто… Ну и что? Действует все та же версия: во время приступа болезни он действовал безотчетно, главное было — скорей, скорей домой. Но почему же он воспользовался затем метро, а не вернулся на такси? Здесь был явный просчет в логике, если не ссылаться на приступ боли. Но могли ли «они» разыскать шофера, который его вез к вокзалу? В Москве, надо думать, десятки тысяч такси, и возле галереи ежедневно бывают их сотни. Ну а если все же нашли? Вряд ли водитель сможет опознать своего пассажира, ведь он ни разу даже не оглянулся на него. И все же… А вторичное отрицание опознания будет выглядеть уже уликой. Значит, надо ликвидировать все другие, хоть и побочные улики. И прежде всего деньги. Девушка, менявшая их ему, никаких записей не делала, и возле него, когда он производил обмен, никого не было. Значит, лучше всего ликвидировать оставшиеся у него деньги из той пачки. Скажем, послать Раю что-нибудь купить. Нет, этого делать нельзя, ведь Рая в случае чего сообщит «им» о покупке. Нужно сделать другое…

Гернгросс встал с постели, запер входную дверь и, взяв из кармана деньги, прошел в уборную. Там, тщательно смяв каждую бумажку в отдельности, он долго спускал их в унитаз. Затем отпер дверь и лег в постель, продолжая размышлять.

Иностранных туристов в отеле много, и проверку денег «они» устроить не посмеют. В конце концов у него на самый крайний случай есть еще одно средство защиты — требование к посольству ФРГ оградить его от оскорбительных действий местных властей. Посольство снесется с Бонном, а там знают, кто он и с какой миссией отправился в Москву, и, конечно же, сделают все, чтобы его выручить… Гернгросс несколько успокоился.

Вскоре пришел врач. Гернгросс повторил ему свой рассказ о болезни и попросил несколько порошков снотворного.

— Самое главное — хоть немного заснуть: приступы, как правило, проходят во сне.

— Непременно хотите соблюсти формальности? Так, как я сам знаю свою болезнь, ее никто не знает. Но если знаменитый советский бюрократизм проник и в медицину и вы против него бессильны, пожалуйста, слушайте… — Гернгросс привстал и снял рубашку…

До ночи все было спокойно. Он лежал, принимал лекарства, его вкусно кормили. Рая принесла книги. Вечером она предупредила его, что уходит домой, и объяснила, кому надо звонить, если ему станет хуже. Потом заходил директор отеля. Интересовался, все ли для него сделано, что требовалось.

— Все, господин директор, — улыбнулся Гернгросс. — Даже больше того. Должен сказать, что внимательности обслуживания у вашего отеля могли бы поучиться многие отели Европы.

— Что вы! В нашей работе еще очень много недостатков, — скромно заметил директор и, пожелав Гернгроссу спокойной ночи, ушел.

«В самом деле, все они работают хорошо, — подумал Гернгросс. — Так обслуживают приезжих в Европе отели победнее, хозяева которых стремятся восполнить отсутствие роскоши не требующей расходов назойливой заботливостью. Но там к этому их толкают конкуренция, страх потерять клиентуру. А что же толкает этих?..» Думая об этом, Гернгросс заснул и спал, как всегда, крепко.

Ничего тревожного не случилось и на следующий день, который Гернгросс тоже провел в постели. Рая старательно выполняла его просьбы: обменяла ему валюту, отправила телеграмму жене, принесла газеты. Снова приходил врач, он предложил позвать на консультацию известного советского невропатолога. Гернгросс отказался.

— Зачем? Я вижу, что приступ идет на убыль, — сказал он.

Да, приступ должен длиться еще только два дня. В субботу Гернгросс должен встать с постели, но из отеля он не будет выходить. А в воскресенье совершит небольшую прогулку, главная цель которой — посмотреть, нет ли за ним слежки. В понедельник — дело…

Бывший адъютант Мюллера Биркнер жил в Москве уже тринадцатый год. Никто из знавших Яна Плуциса и подумать не мог, что этот всегда спокойный, умелый и добропорядочный инженер является опаснейшим иностранным разведчиком. Единственная его особенность — по-русски он говорил с легким акцентом — объяснялась весьма просто: все латыши так говорят. В свое время еще в «Сатурне» Рудин заметил, что Биркнер по-немецки говорит так, как говорят русские, которые отлично знают этот язык, но все же не могут вытравить акцент. И Рудин тогда не ошибался: дело в том, что мать у Биркнера была русская, а отец — немец. Именно это плюс знание русского языка предрешило то, что он был избран для роли агента, которого гестапо, как козырную карту, впрок забрасывало в Москву. Тринадцать лет карта была вне игры. Тринадцать лет подряд инженер Плуцис ежегодно двадцать четвертого июня являлся на условное место — к входу в камеру хранения ручного багажа Казанского вокзала и в течение часа ждал посланца от Мюллера. Но тот не приходил, и Ян Плуцис возвращался в ту свою новую жизнь, чтобы терпеливо ждать следующее двадцать четвертое июня.

Документы его не вызывали никакого сомнения, тем более что он и не лез туда, где их строго проверяли. Имея диплом об окончании в Риге еще в буржуазное время технического училища, он устроился техником-бригадиром по бетонным работам в строительный трест. Он просился сначала рабочим, но начальник отдела кадров, увидев рижский диплом, сам настоял — бригадиром. Бетонное дело Плуцис знал, так как в Германии учился в военно-техническом училище, выпускавшем младших офицеров для инженерных войск ТОДТа. Так что работал он не только старательно, но и лучше многих. О его рационализаторском предложении по перевозке жидкого бетона в свое время даже писали в какой-то газете.

В 1948 году Плуцис получил комнату в новом доме. В это же время он поступил на вечерний факультет инженерно-строительного института и в 1953 году получил диплом инженера.

В коллективах, где приходилось ему работать, его неизменно уважали и даже любили. Когда он переезжал в новый дом, в общежитии ему устроили трогательные коллективные проводы. Всегда спокойный, он ни на кого не повышал голоса и умел утихомирить любого крикуна. Он был непреклонно честен, в отличие от иных не допускал никаких махинаций с подсчетом выполненных работ, а будучи хорошим организатором, добивался того, что работающие с ним люди без всяких махинаций зарабатывали лучше других. Однажды с ним заговорили о вступлении в партию. Он категорически отказался, сказал, что считает себя еще недостойным этой высокой чести.

Строительные коллективы часто перекомплектовываются, и обычно хорошо сработавшиеся люди старались остаться вместе. Плуцис, наоборот, всегда охотно шел на предложения перебросить его в другой коллектив. И, надо отдать ему должное, свою жизнь с двойным дном он проводил мастерски. Самим собой он становился только поздно ночью, когда дома приникал ухом к динамику радиоприемника и на коротких волнах слушал радиопередачи из ФРГ или «Голоса Америки» на немецком языке. Слушая эти передачи, особенно в последние годы, он переживал двойственное чувство радости и тревоги — он видел, что все идет именно так, как говорили ему еще во время войны: США все более открыто шли на контакт с западными немцами в борьбе против коммунизма. Ему казалось, что уже давно настала пора активизироваться и ему, а связной не являлся, и иногда у него возникала мысль: не забыли ли его? Последние три года, идя на июньскую встречу, он каждый раз загадывал: если сегодня связной не придет — значит, все пошло прахом. Но он абсолютно не знал, что ему тогда делать, и поэтому, возвращаясь с явки, говорил себе: «Ничего, подожду еще годик…»

…Спустившись в бюро обслуживания отеля, выздоровевший Гернгросс заявил, что прерывает свою туристскую поездку и на юг не поедет. Завтра он последний день проведет в Москве, а на послезавтра ему нужен билет до Стокгольма на самолет шведской авиакомпании «САС».

Отдав эти распоряжения, Гернгросс отправился погулять. Это была типичная прогулка туриста по Москве. В руках у него был план города, в который он то и дело заглядывал. Шел он медленно, останавливался у витрин магазинов, стоял перед памятниками, отдыхал на скамейках в тени, бульваров. Но все это время он занят был только одним: ему надо было выяснить, есть ли за ним слежка. И чем дальше он бродил по городу, тем становился спокойнее. Ведь он-то знал, как заставить наблюдателей обнаружить себя… Нет, никто не следит, все в порядке.

Но слежка была организована так, что даже матерый Гернгросс не мог ее обнаружить. За всю его прогулку не было такой секунды, чтобы он оказался вне наблюдения. И к тому моменту, когда он вернулся в отель пообедать, у генерала Маркова на столе уже лежал маршрут прогулки туриста. Вскоре над этой картой склонились Марков и его сотрудники.

— Значит, прогулка была без контактов? — спросил еще раз Марков.

— Да. Если не считать того момента, когда он сидел на скамейке возле памятника Пушкину и к нему подбежал малыш.

— Так… — говорил Марков, точно продолжая размышлять сам с собой. — Следовательно, цель прогулки была проверить, нет ли за спиной нас. Надо признать, он не трус. Я думал, что он закажет билет на самолет сразу после эпизода в Третьяковке. И, значит, у него в Москве очень важное дело, и, наверно, детали встречи так продуманы, что опасности для себя он не видит. Но на дело у него остается только сегодняшняя ночь, завтрашний день и последняя ночь. Утроить внимание, товарищи!..

Гернгросс прекрасно выспался и утром вместе с Раей отправился по магазинам делать покупки.

— Изменяя своему правилу, беру вас, Рая, с собой, но только при одном условии, — смеялся Гернгросс, — никаких советов мне не давать, только помогать мне общаться с продавцами. Условились?

— Я советовать и не собиралась, — обиженно сказала Рая.

Он купил жене коробку духов — «говорят, русскую парфюмерию признали даже в Париже», мужскую каракулевую шапку — «это у наших дам последний крик моды», кофейный сервиз и фарфоровую статуэтку балерины — «для иллюстрации рассказа за кофе о посещении прославленного русского балета» и, наконец, большой фотоальбом о Москве — «буду мысленно гулять по вашей прекрасной столице…». Все покупки он складывал в небольшой чемодан, который взял с собой из отеля.

К обеду они вернулись в отель, и он отпустил Раю до шести часов, предупредив, что она ему понадобится.

Ровно в шесть часов он вызвал ее в свой номер.

— Вы знаете, Раечка, я лечу в Стокгольм, там у меня дел на недельку. И я не хочу таскать с собой чемодан с покупками. В «Метрополе» живет мой соотечественник и коллега по бизнесу, я попросил его отвезти чемодан в Германию. Закажите, пожалуйста, машину и свезите чемодан в «Метрополь».

— А искать и не надо. Вы остановитесь возле подъезда отеля и подождете минут десять. Как только вы сядете в машину, я ему позвоню, и он выйдет за чемоданом…

Рая взяла чемодан и, опустившись вниз, заказала машину. Спустя несколько минут она позвонила Гернгроссу, что выезжает.

— Вот и прекрасно! Я звоню знакомому. Затем возвращайтесь ко мне…

Он подошел к окну, посмотрел, как Рая садилась в машину, помахал ей рукой, а потом надел пыльник и вышел из гостиницы.

Рая все проделала точно, как он просил, и теперь с нетерпением поглядывала на подъезд гостиницы «Метрополь». Прошло минут десять, и вдруг возле машины появился сам Гернгросс.

— Просчет в организации, — смеялся он. — Вы выехали, я ему звоню, а он, оказывается, пошел гулять. Пришлось бежать к вам на выручку. Давайте чемодан. Я его здесь подожду. А вы возвращайтесь к себе и ждите меня.

Почти час Гернгросс простоял с чемоданом возле «Метрополя», а затем медленно пошел к станции метро. Под землей, пересаживаясь с поезда на поезд, он катался не меньше часа — это был нелегкий час для сотрудников Маркова. Зато Гернгросс поднялся из метро на вокзальную площадь совершенно спокойный: слежки не было…

Он прошел в ресторан Казанского вокзала и выпил там чаю. В восемь тридцать он покинул ресторан и минут двадцать толкался по залам ожидания, а затем направился к камере хранения ручного багажа. Возле входа в камеру он поставил чемодан на землю и закурил. Было без пяти минут девять. Минут через десять возле него остановился Плуцис. Поставив свой чемодан рядом с чемоданом Гернгросса, он сделал вид, будто ищет что-то по карманам. В это время Гернгросс, чуть наклонясь, взял чемодан Плуциса и пошел прочь от камеры хранения. А Плуцис, взяв чемодан Гернгросса, направился в другую сторону. Они отошли не больше десяти шагов от места встречи и оба были задержаны сотрудниками госбезопасности…

…Допрос Гернгросса длился второй час. Марков делал вид, что располагает недостаточными уликами и старается поймать Гернгросса на противоречиях в ответах. Тот все отрицал, держался абсолютно спокойно и даже вызывающе: «Чемодан незнакомого мне господина я взял по ошибке».

В кабинет, будто невзначай, по какому-то своему делу зашел Рудин. Он посмотрел на допрашиваемого и всплеснул руками:

— Моя фамилия Гернгросс, вы ошиблись, — слишком быстро отреагировал Гернгросс.

— Да что вы, какая же тут может быть ошибка? — радостно вопрошал Рудин. — Вот же ваша фотография. Я ношу ее как память о временах, когда мы работали вместе с вами. Пожалуйста, посмотрите…

Гернгросс бросил на фотографию мимолетный взгляд и повторил:

Затем в кабинете Маркова «невзначай» появились сначала Лидия Викторовна Олейникова, затем Щукин — свидетель ее допроса. Пока шла очная ставка, Рудин написал Маркову записку: «Биркнер, как только увидел меня и Щукина, сознался и дает показания. Минут через пятнадцать его можно доставить сюда».

Но в очной ставке с Биркнером особой надобности не было: Гернгросс уже понял, что игра проиграна. Он думал теперь только об одном: есть ли у него хотя бы один шанс на облегчение его участи? Вот почему, когда Марков заговорил о его работе в «Сатурне» и неизбежности для него нести ответственность перед советским законом за военные преступления, Мюллер-Гернгросс поднял голову и сказал:

— Закон давности, как мне известно, признается и вами…

— О какой же давности может идти речь? — устало улыбнулся Марков. — Мы вас взяли только сегодня, и вы занимались сегодня не чем иным, как продолжением тех преступлений, которые совершали во время войны. А все самое преступное в «Сатурне» — ваша работа.

Привели Биркнера-Плуциса. В кабинете Маркова разыгралась драматическая сцена: Биркнер принялся площадно бранить Мюллера. Он, Биркнер, столько лет жертвовал собой, своей личной жизнью, думая, что его судьба находится в надежных руках и когда-нибудь за все его жертвы воздастся сторицей, а оказалось, что он был игрушкой в руках болванов. Ругань Биркнера разъярила Гернгросса. Он стал кричать на своего бывшего адъютанта, что тот слишком торопится с выводами и об этом еще пожалеет.

— Чего мне жалеть? — кричал Биркнер. — Я уже потерял пятнадцать лет жизни по милости таких кретинов, как вы!..

Дело было сделано. Гернгросс-Мюллер и Биркнер-Плуцис подписали протоколы допросов, и, когда преступников увезли в тюрьму, в кабинете Маркова снова собрались участники операции.

— Спасибо, товарищи, — сказал Марков. — Сегодня вы помогли нам с товарищем Рудиным завершить наконец операцию «Сатурн». Ведь этот Мюллер висел у нас на шее, как недостача у бухгалтера. — Марков улыбнулся. — Теперь разъезжайтесь по домам и постарайтесь как следует выспаться. Послезавтра в Москву прибывает еще один господин…

Примечания

Сообщение о возвращении Савчука — заведомая ложь, чтобы не тревожить своих агентов и создать у них впечатление, что все идет хорошо и так, как они хотят. На самом же деле Савчука, оказавшегося матерым бандитом, судил военный трибунал и приговорил к расстрелу. После того как приговор был приведен в исполнение, труп бандита был доставлен на фронт в расположение тридцать третьей армии, ее разведчики ночью подбросили труп на нейтральную территорию и инсценировали преследование, перестрелку. Таким образом, в «Сатурне» считали, что Савчук убит при обратном переходе через линию фронта.

Смерть Зилова была выдумана для того, чтобы вынудить «Сатурн» прислать Леонову другого напарника и с ним новые свои инструкции.

Василий Ардаматский «Сатурн» почти не виден

Пролог