Шапсугская грязь
1. "ЧП"
У капитана 3 ранга Арсеньева давно не было такого скверного настроения, как в тот день, когда произошла история с Косотрубом. Утро началось с доклада нового полкового врача: "В дивизионах и в управлении полка девять случаев инфекционной желтухи. Еще четверо бойцов пришли с такими нарывами, что хоть в госпиталь отправляй. Не хватает медикаментов, ваты, марли". Во всем этом капитан медицинской службы, конечно, виноват не был, и тем не менее Арсеньев на него рассердился. Этот глубоко штатский человек раздражал Арсеньева всем своим видом: на спине и на животе шинель вздута безобразными пузырями, ремень болтается (придирчивый старшина смог бы раза четыре повернуть пряжку в кулаке), шапка всегда сдвинута на сторону, длинные руки не находят себе места. Подобрали доктора в гвардейскую часть!
— Плохо лечите, раз много больных! — сказал Арсеньев. Он знал, что врач день-деньской находится в дивизионах, безуспешно сражаясь за чистоту. Несколько раз приходилось даже отменять его распоряжения, когда не в меру ретивый доктор браковал обед. Правда, после этого всегда появлялось несколько больных, но не оставлять же целый дивизион голодным из-за того, что солонина посерела?
Доктора сменил командир третьего дивизиона Пономарев.
— Моторы двух боевых машин неисправны. Ремонтировать на месте невозможно.
— Какое ваше решение? — спросил Арсеньев.
— Надо бы их отправить в мастерские опергруппы, — виновато попросил комдив.
— В Сочи? За двести пятьдесят километров? Запрещаю. Установить на ОП и стрелять по мере надобности. Передвигать на буксире. Прибудут запчасти — отремонтируем.
Отправив Пономарева, Арсеньев пошел в дивизион Николаева. Здесь кому-то пришло в голову использовать старый способ пополнения продовольствия — глушить взрывчаткой рыбу в реке Абин. Командира полка рассердило не только нарушение приказа, но и глупость "рыболовов". Разве не ясно, что в быстрой горной речке вода унесет оглушенную рыбу раньше, чем она всплывет вверх брюхом на поверхность?
"Что происходит с полком? — в сотый раз спрашивал себя Арсеньев. — Может быть, действительно нельзя было разбавлять наш Краснознаменный морской дивизион новыми людьми? Нет — можно было. Бои под Шаумяном и Гойтхом, переход первого дивизиона через Лысую гору доказывают, что боеспособность не понизилась. Трудно здесь, в Шапсугской, — голодно, грязно, холодно, но разве "кораблю в степи" было легче? Может быть, я сам не дорос до командира полка? — думал Арсеньев. Откинув ложную скромность, он признавался себе, что и это неправда. — Неужели все дело в отсутствии Яновского?"
Частично причина была, конечно, и в этом. Никто не умел лучше Владимира Яковлевича поддержать людей в трудную минуту, а главное показать им, что даже самые незаметные дела каждого бойца — часть большого коллективного подвига подразделения, части, фронта — всего вооруженного народа. Конечно, нелегко людям, привыкшим к активным действиям, топтаться четвертый месяц на одном месте. Наступательный порыв созрел. Идея наступления и разгрома врага выкристаллизовалась уже в сердцах, и теперь бездействие еще больше угнетает бойцов. А тут еще этот Дьяков, неспособный даже поговорить по-человечески с матросами и командирами.
Начальник политотдела, видимо, имел крепкие связи в Политуправлении фронта. После того как его мотострелковая бригада была разбита, полковник — командир бригады — попал под суд, а комиссар Дьяков отделался понижением. Впрочем, не такое уже это понижение — попасть со стрелковой бригады на отдельный полк РС.
Разговор с Дьяковым завершил этот неприятный день. Арсеньев собирался обедать, когда, тяжело ступая, вошел в его землянку начальник политотдела. Он вытащил из-за борта меховой венгерки бутылку водки и молча поставил ее на стол. Обедали сосредоточенно, изредка перебрасываясь короткими фразами. Арсеньев злился на себя за то, что пьет с Дьяковым, но отказаться было неловко. Дьяков, чавкая, обсасывал баранью кость. Его серые рябые щеки заблестели от жира. После второго стакана Арсеньев помрачнел еще больше, а Дьяков, наоборот, обрел красноречие.
— Кто я был до войны? — разглагольствовал он. — Никто! А теперь я живу. Пусть не на бригаде, черт с ней. У нас хорошая часть, Сергей Петрович. Жить можно!
Арсеньеву было противно слушать. "Вот начнется наступление. Тогда посмотрим, как тебе понравится!" — мысленно ответил он.
— Да, кстати, — Дьяков отодвинул от себя пустую тарелку и вытер губы тыльной стороной ладони. — Часть наша — отличная, но некоторые позорят. Разболтались, понимаешь! Отдаю в трибунал сержанта Косотруба.
— Старшину Косотруба? — Арсеньев с трудом удержался, чтобы не сказать: "Да кто же тебе это позволит?"
— Ну, старшину, — поправился Дьяков. — Сейчас это не имеет значения. Быть ему рядовым в штрафной роте. Понимаешь, кинулся на меня, двоих бойцов чуть не убил...
Слух о том, что Косотруба отдают под суд, быстро распространился в полку. Валерка отнесся к этой близко его касающейся новости с великолепной небрежностью.
— Об чем речь? — спросил он своих взволнованных друзей. — Что вы панику наводите? Кто это позволит? Капитан третьего ранга? — он хотел сказать, что Арсеньев не позволит отдать под суд его — моряка с лидера "Ростов", прославленного разведчика.
Разговор происходил в домике, занятом полковой разведкой. Валерка сидел на старинной деревянной кровати времен Лермонтова, который, говорят, побывал в этих местах. Рядом с Косотрубом сидели его дружки Журавлев и Иргаш. Людмиле, как гостье, предоставили единственную табуретку. Остальные примостились кто где — на ящиках, канистрах и прямо на полу, застланном плащ-палатками. Из дивизиона пришел Шацкий. Он остался стоять у дверей и даже не расстегнул шинель.
— Иди к командиру полка и расскажи, как было, — настаивал Шацкий, — не жди, чтоб написали приказ.
Косотруб, со свойственной ему меткостью, отправил щелчком окурок в дверку открытой печи:
— Не могу беспокоить командира полка личными вопросами.
В глубине души он опасался, что Арсеньев не заступится за него.
— А пошлют в штрафную — так там тоже можно бить фрицев. Вот, только не знаю, кому из вас оставить гитару.
В комнату с шумом вошел Рощин. Бросив на кровать фуражку, он расстегнул шинель и уселся на край стола. Рощин приехал час назад, но знал уже обо всем, так как успел поговорить с капитаном Ермольченко. Этот капитан, недавно прибывший в полк, временно был назначен начальником полковой разведки. Положение складывалось неблагоприятно. Арсеньев не стал слушать ни Николаева, ни Бодрова, явившихся с ходатайством в пользу Косотруба. Был уже отдан приказ об аресте разведчика, но почему-то с этим делом медлили.
— Ты должен обратиться к генералу! — заявила Рощину Людмила. — Он тебя любит неизвестно за что. Расскажи ему все начистоту.
Рощин не успел ответить, как появился вахтенный командир Баканов. За ним шли двое матросов с винтовками.
— Все ясно. Барахло брать с собой? — спросил Косотруб.
— Пока — без. Оружие сдай Журавлеву. Он остается вместо тебя. — Баканов кивнул на дверь. — Пошли!
Косотруб посмотрел на грязное оконное стекло, порябевшее от капель. Холодный дождь прекратился всего час назад. Теперь он снова поливал станичный плац, превратившийся в озеро, и осклизлые от жидкой грязи склоны холмов.
— Опять крестит! — заметил кто-то из разведчиков.
— Хорошо! — ответил Валерка. — Хоть пыль немного прибьет.
Никто не улыбнулся в ответ на эту остроту. Следом за Косотрубом и его конвоирами вышли остальные. Людмила, бледная от злости, направилась к санчасти. Рощин пошел ее провожать. До санчасти было недалеко. У ручья, пересекавшего дорогу, Рощин предложил:
— Давай перенесу!
Людмиле вспомнилась другая речка и другой человек, который хотел перенести ее. Тогда она вырвалась. Чего бы она не дала сейчас, чтобы тот момент повторился.
— Нет, Геня, я уж как-нибудь зама, — вздохнула она. — Ты мне лучше окажи другую услугу — помоги уйти из полка. Тошно мне здесь сейчас.
Рощин не знал настоящей причины внезапного отвращения Людмилы к полку, но он и не доискивался.
— Уйти? Это проще всего. Хочешь в армию, на курсы бодисток? Я это мигом устрою.
— Давай курсы. Все равно. Это очень трудно?
— Чепуха! За месяц выучишься.
Он сообразил, что эти курсы находятся рядом со штабом опергруппы, значит Людмила будет у него под рукой. О таком стечении обстоятельств Рощин и не мечтал. Они дошли до санчасти. Капитан медицинской службы отчитывал санинструктора из третьего дивизиона:
— Если еще раз увижу у вас в землянках такую грязь, я тебе покажу! Ты — санинструктор или американский наблюдатель? Работать надо, а не докладывать!
Людмила попрощалась с Рощиным:
— Так что ты давай поскорее, Геничка, ладно? А сейчас сходи в штаб, узнай, как там с Валеркой. Ты знаешь, какой он для меня друг. Вместе из Майкопа выходили с ним и с...
— С Земсковым, — подхватил Рощин. — Да, Андрею, пожалуй, полка не видать. Тут Ермольченко стал на крепкие якоря.
— Да разве можно сравнить его с Андреем? — вспылила Людмила. — Ты знаешь, какой он разведчик? Тебе и не снилось, и Ермольченко твоему тоже!
— Тут, Люда, загвоздка не в этом. Я слышал, понимаешь, кое-какие разговорчики...
— Разговорчики? А ты меньше слушай.
— Я бы и не слушал, а вот Арсеньев слушает. Может, и не все слушает, что говорит Будаков, а кое-что в ухе застревает. Андрей "усатого" не раз осаживал. В Жухровском, например. Помнишь?
— Еще бы!
— И другие моментики были не весьма приятные для Будакова, а тут Поливанов возьми и представь Андрея к ордену за операцию под Гойтхом, а "усатого" обошел. Приятно, что ли? Такой знаменитый ПНШ нужен Будакову, как гвоздь в подметке или, культурно говоря, как кобелю боковой карман.
— Не трепись, Геня. Говори толком. Тошно от твоих шуток.
— Чего толковее? Ясно — Будаков постарается избавиться от Андрея. Ермольченко — тоже не хвост собачий — заслуженный, способный офицер. Раз его посадили на должность, теперь Будаков попытается удержать его тут.
— Ничего не выйдет у твоего усатого! И ты-то хорош!
— Люда, Андрей мне друг. Я сам за него болею, но ты вот чего волнуешься? Чего ты психуешь?
Ответа он не дождался. Людмила вошла в дом, а Рощин отправился за новостями в штаб.
Неизвестно, чем окончился бы инцидент с Косотрубом. Начальник политотдела требовал, чтобы виновного немедленно передали в армейский трибунал. Арсеньев пока не подписывал приказ.
Вечером произошло событие, из-за которого все, за исключением Дьякова, забыли о "деле" Косотруба: одна из боевых машин взорвалась на собственных снарядах.
Это было под вечер. Стреляли двумя установками. На одной из них три снаряда не вылетели, а разорвались прямо на спарках. Двенадцать человек было ранено. Один убит. Боевая установка вышла из строя.
Командир дивизиона, опытный бывалый артиллерист Сотник в недоумении разводил руками. Арсеньев тоже ничего не мог понять, а Дьяков, даже не побывав на месте катастрофы, заявил, что "мы имеем здесь диверсию" и предложил арестовать командира батареи. Арсеньев только поморщился и сделал протестующее движение рукой. Поздно ночью, когда уже похоронили убитого, он сказал начальнику политотдела:
— Ты бы поговорил с людьми, объяснил, что это ЧП — случайность, которая не может повториться.
Дьяков говорить с людьми не стал, а на следующее утро "случайность" повторилась в первом дивизионе. На этот раз взорвался на спарках только один снаряд. Не пострадал никто, так как предусмотрительный Николаев приказал, чтобы в момент залпа около орудий не было ни одного человека, кроме командиров установок. А Дручков придумал еще лучше: он привязал шнурок к рукоятке пульта управления и дергал за него, находясь в окопчике под машиной.
В последующие дни стреляли мало. На фронте наступило затишье. Противник методически, каждый час бросал несколько снарядов и этим ограничивался. Неизвестно чем было вызвано затишье, — то ли немцы перебросили свои силы на другой участок, то ли на них подействовала погода.
Внезапно начался снегопад. Снег шел сутки, потом ударил мороз. Непривычно засияли склоны гор. Под снежным покровом скрылись рытвины и воронки. Снег лежал на ветках, на перекрытиях блиндажей, на кузовах и кабинах машин. Он сверкал так, что было больно смотреть. На фоне этой искрящейся белизны резко выделялись черные шинели и ватные телогрейки. Впору надевать белые маскхалаты. Но где их взять? Все полагали, что этот внезапный приход зимы — не что иное, как предвестник близкой весны. "Последняя контратака!" — говорил Косотруб.
2. Возвращение
В полку ломали головы над причиной взрыва снарядов на спарках. Высказывались различные точки зрения, разнообразные догадки, самые невероятные предположения. Николаев предложил разобрать один снаряд, но Арсеньев не разрешил, так как это категорически запрещалось "Наставлением реактивной артиллерии".
В это время Андрей Земсков возвращался из госпиталя. Ему бы полагалось пробыть там еще не меньше месяца, но разведчику не терпелось попасть поскорее в часть. Он выписывался в один день с Литинским. Земсков уже не пытался скрыть от себя самого желание поскорее увидеть Людмилу. После длинного ночного разговора с Мариной и последующего весьма краткого разговора с Литинским старший лейтенант обрел свою обычную ясность и уверенное спокойствие. Тщательно припоминая все встречи и разговоры с Людмилой, Земсков пришел к выводу:
— Я — безнадежный болван! Как я до сих пор не мог понять ее отношения ко мне?
Теперь он приставал к Литинскому с расспросами о Людмиле, но Семен давно ему сказал все, что он знал и думал о девушке. Добавить больше было нечего.
В день выписки Земсков пошел попрощаться с Мариной. У себя дома, без медицинского халата, она выглядела совсем юной и вовсе не такой строгой, какой все считали ее в госпитале.
Марина жила на частной квартире у пожилой женщины Анфисы Никитичны — вольнонаемной сестры. Та очень удивилась, когда Земсков попросил провести его к доктору Шараповой. За те три месяца, что доктор Шарапова прожила в доме Анфисы Никитичны, это был первый посетитель, не считая Константина Константиновича. Но еще больше удивилась почтенная хозяйка, увидев Марину, выбежавшую навстречу гостю в коротеньком домашнем платьице. Марина потащила Земскова к себе в комнату, захлопотала, забегала. Откуда-то появились соевые конфеты в бумажках и даже полбутылки грузинского вина.
— Какой вы красивый в форме! — откровенно восхитилась Марина, когда они уселись за стол. — Вы и в бумазейном халате мне нравились, а теперь... — Она притворно озабоченно покачала головой, и оба рассмеялись. Им было очень легко друг с другом именно потому, что оба они знали: ничего, кроме простой и понятной дружбы, быть между ними не может.
Вскоре пришел полковник Шарапов. Константину Константиновичу не часто приходилось видеть Марину. Сначала он заметно огорчился, застав у дочери постороннего человека, но скоро завязался оживленный общий разговор.
— Имейте в виду, товарищ старший лейтенант, — сказал Шарапов, — вы мой должник. Носить бы вам еще месяц госпитальный халат, если бы не моя слабость и ходатайство дочери. Так и быть — беру грех на душу. Только смотрите: не очень много прыгайте по горам первое время!
В присутствии отца Марина казалась девочкой. Земсков любовался ими обоими: "Хорошие люди!" В отношениях отца и дочери не было слезливой сентиментальности или того показного обожания, которое, как правило, скрывает глубокие семейные неурядицы, припрятанные от чужого глаза. Но достаточно было увидеть, какой радостью и гордостью засветилось лицо девушки, когда вошел Шарапов, чтобы безошибочно определить: не легко будет постороннему мужчине завоевать такую власть над нею.
Накинув на плечи шинель, Марина вышла проводить Земскова до калитки.
— Прощаемся? — сказала она. — Смотрите, Андрей, поберегите себя первое время. Ей-богу, жалею, что выпустила вас с палкой.
Земсков прислонил к забору бамбуковую трость, с которой он все еще не расставался:
— До свидания, мой хороший доктор! От всей души желаю вам найти того, для кого вы были надежной душой.
Впервые он снова вернулся к тому разговору, который едва не повернул их судьбы в общее русло.
Марина положила руки на плечи Земскова и, чуть приподнявшись на носках, поцеловала его в щеку:
— Только если встретите моего любимого, не говорите ему. Ладно? — Она рассмеялась. Земсков крепко, как мужчине, пожал ей руку и зашагал прочь.
— А палка, палка! — крикнула ему вслед Марина.
Он обернулся:
— Ну, раз забыл — значит не нужна. До свидания, Марина!
По пути в штаб армии Земсков не переставал думать о Марине. Мысленно он сравнивал ее с той, другой, которую увидит через сутки. Разные девушки, ничем не похожие друг на друга, а есть в них одна черта, общая для обеих. Он задумался, подбирая подходящее слово. Чувство долга, честность, искренность, глубокая вера в победу — все эти качества выражались для Земскова одним словом — верность.
В штабе армии все были в погонах. Земсков еще в госпитале узнал о введении новых знаков различия. Вместе с погонами возродилось и слово "офицер". Оно прижилось очень быстро, а погоны приросли к плечам, будто не исчезали на четверть века из обихода русских вооруженных сил.
Первый знакомый человек, которого Земсков увидел в штабе армии, был генерал Поливанов. Подполковник с черными усиками, сопровождавший генерала, указал ему на Земскова:
— Вот тот офицер из полка Арсеньева!
Генерал тут же направился навстречу Земскову:
— Поздравляю, гвардии капитан! Только что попалась твоя фамилия в приказе по фронту. Как у вас там в полку?
Земсков смутился, будто он по собственной вине провел столько времени не на передовой, а в госпитале.
— Как? С тех самых пор? — удивился генерал. — Ну, а орден получил уже?
Земсков понятия не имел о том, что Поливанов, после успешной операции у разъезда Гойтх, представил к наградам через свою дивизию нескольких моряков, в том числе Николаева и Земскова.
Земсков поблагодарил генерала и пошел дальше. Он встретил немало знакомых из числа офицеров штаба и из частей, которые морской полк поддерживал огнем. Член Военного совета армии без лишних слов вручил Земскову орден Отечественной войны I степени, который уже неделю лежал в наградном отделе. Только сегодня его собирались отправить в госпиталь вместе с наградами для других раненых. Потом Земсков зашел в строевой отдел, где получил выписку из приказа о присвоении ему звания капитана. Закончив свои дела, он уже собирался идти на контрольно-пропускной пункт искать попутную машину, когда наткнулся на капитана с артсклада опергруппы генерала Назаренко.
Капитан интендантской службы Сивец относился к числу тех людей, которые любят восхищаться другими, но никогда не пытаются быть хоть чем-нибудь похожими на предмет своего восхищения. Слабостью капитана Сивец была разведка. Он знал всех знаменитых разведчиков фронта, собирал в красную папочку вырезки из газеты "За Родину!", где говорилось о подвигах разведчиков. Но если бы самого капитана Сивец назначили не в разведку, а даже в стрелковую роту, он счел бы это величайшим несчастьем для себя.
При встрече с Земсковым Сивец никогда не упускал случая разузнать о "новых эпизодах". Иногда ему это удавалось, но часто ли могут встретиться разведчик, проводящий большую часть времени на передовой, и капитан интендантской службы — командир транспортной роты артсклада?
На этот раз Сивец не поинтересовался новыми подвигами разведчиков.
— Что, у вас в полку не было никаких неприятностей? Все нормально? — с плохо скрытой тревогой спросил он Земскова.
Земсков, конечно, ничего не знал, а Сивец не хотел сказать, какие неприятности он имел в виду. Только в военторговской столовой, после стопки водки, Сивец с деланым безразличием рассказал о том, что недели две назад он застрял на Кабардинском перевале с грузом реактивных снарядов. Снаряды, как ни странно, Сивец вез не на передовую, а с передовой, из полка Могилевского. Несколько часов Сивец безуспешно пытался вытащить из грязи свои машины. Жерди, уложенные прямо в раскисший грунт, разъехались под колесами и тяжело груженные "зисы" сели по дифер. В это время со стороны Геленджика показалась колонна. Ее вел подполковник Будаков. Он возвращался из Сочи с новыми машинами для полка. Как выяснилось, Будаков должен был попутно получить снаряды, но на артсклад он опоздал на целые сутки, видимо, по своей вине. Начальник склада отдал снаряды другой части, а подвоза пока не предвиделось. Будаков понимал, что Арсеньев не поблагодарит его за это, но задерживаться больше не мог, и вот случай нежданно-негаданно послал ему целую партию снарядов, да еще на полдороге от полка.
Дойдя до этого места своего рассказа и одновременно до трехсот пятидесяти грамм, Сивец начал волноваться:
— Я ему не навязывал снаряды. Я не навязывал! Так? — повторял он.
Земсков ничего не понимал. Ясно было только, что Сивец стремился поскорее убраться с перевала, так как зловещая "рама" уже заметила с высоты скопление машин. Он отдал свой груз Будакову, и снаряды перегрузили на машины морского полка. Будаков вскрыл наудачу три — четыре ящика, бегло осмотрел снаряды и тут же подмахнул накладные. Пустые грузовики артсклада, выбравшись из грязи, пошли своим путем.
— Так в чем же дело, чего ты волнуешься? — удивлялся Земсков.
Сивец пил принесенную с собой скверную кавказскую водку вперемешку с военторговским кислым вином. Земсков курил, отодвинув от себя полную стопку.
— Ты пей, Земсков, пей! — потчевал его Сивец. — Ты же лучший разведчик опергруппы. Я, может, сам жалею, что рассказал тебе, но ведь до сих пор ничего не случилось... Так?
— Вот что, Сивец! Выкладывай все начистоту, — сказал Земсков. — Почему Могилевский вернул снаряды?
— Могилевский? Снаряды? О! У них боеприпасов — до черта. А полк, понимаешь, должен был уйти на ремонт в Сочи. Сами они бы не вывезли. Ну, они и отдали вот эти.
— Какие "эти"? Что ты плетешь? Настоящий хорек!
Но добиться чего-нибудь определенного от пьяного Сивца было невозможно. Он совсем ошалел от страха. Прилизанная головка Сивца с покатым лбом, крохотным подбородком, красными глазками и продолговатым затылком действительно напоминала морду хорька.
— Влопался я, понимаешь, с твоим Будаковым, чтоб его разорвало! Андрюша, будь другом... Ты же лучший разведчик, уважаемый человек. Сделай, чтобы эти снаряды отослали нам обратно. Там, понимаешь, накладные не в ажуре. Придерутся, понимаешь...
Земскову было ясно, что дело не в накладных. Оставив Сивца, который уже еле ворочал языком, Земсков вышел из столовой не на шутку взволнованным. Следом за ним поднялся старший лейтенант, который сидел за крайним столиком с девушкой-шифровальщицей из штаба армии. Он окликнул Земскова на улице, и Андрей сразу узнал комбата из полка Могилевского.
— Ты извини, — сказал офицер, — я слышал краем уха обрывки вашего разговора. Дело серьезное. Только ты на меня не ссылайся, а разузнай все сам. Те снаряды, о которых шла речь, — ненадежные. Среди них попадаются такие, что рвутся на спарках, не вылетая. Почему — неизвестно. У нас было два случая. Командир полка направил всю партию обратно на склад. А Сивец — сукин сын — об этом знает.
Земсков был ошеломлен этим сообщением.
— А может быть, снаряды рвались по вашей вине? — спросил он.
Старший лейтенант пожал плечами:
— Черт его знает! Не представляю, как это получается. Тут дело темное. Может, и по нашей, а может, и нет. Словом, прибудешь в полк, доложи сразу вашему Арсеньеву. Он разберется.
— Ну, а когда вы отправили ту партию с Сивцом, таких случаев больше ведь не было?
— Мы вообще больше не стреляли. Полк ушел в Сочи ремонтировать технику. На артскладе тебе тоже ничего не скажут. Так что лучше всего — поторопись к себе в часть.
Попрощавшись со старшим лейтенантом, Земсков отправился на контрольно-пропускной пункт. Здесь уже дожидался его Литинский. Семену не удалось получить назначение в Морской полк.
— Еду в свою дивизию. Все равно будем рядом. Сейчас подойдет наш "додж", довезем тебя как раз до вашей огневой.
Вскоре действительно подошел "додж", груженный ящиками и мешками. Земсков и Литинский устроились на самом верху. Несмотря на разговор с капитаном Сивцом, Земсков был в приподнятом, веселом настроении. Возвращение из госпиталя в родную часть — всегда радостное событие для военного человека, а у Земскова были и особые причины для нетерпения. "Сейчас все будет так, — представлял он себе, — приеду в полк, найду разведчиков, приведу себя в порядок, доложу командиру полка о своем возвращении, а от него пойду прямо в санчасть. И ей я тоже доложу: "Гвардии капитан Земсков прибыл в ваше распоряжение". А что скажет она? Она скажет..." — Земсков никак не мог вообразить, что скажет Людмила, но ему было ясно, что она должна сказать что-нибудь хорошее.
Утром следующего дня "додж" подъехал к огневой позиции первого дивизиона моряков. Еще с дороги Земсков увидел боевые машины в аппарелях, засыпанных снегом. Снег не убирали специально, чтобы не нарушать маскировку. Забыв наставления полковника медслужбы Шарапова и его дочери, Земсков побежал к машинам. Из землянки вышел Шацкий с куском мыла в руке. Он был в одной тельняшке. Набрав пригоршню снега, Шацкий принялся тереть себе лицо. Под ладонями снег таял, клочья мыльной пены летели во все стороны.
"Здоровый парень!" — Земсков с удовольствием смотрел на моряка. Наконец и Шацкий заметил его. Он вытер красные руки о тельняшку и с размаху обнял Земскова:
— Жив, здоров! Вот это порядок! Давай к нам в блиндаж, товарищ капитан!
С того самого момента, как Земсков еще в московских казармах трижды уложил Шацкого на "палубу", бывший кочегар проникся уважением к этому не очень уж крепкому на вид "пехотинцу". Теперь Шацкий принадлежал к числу самых преданных друзей Земскова.
Растирая шею и лицо полотенцем не первой свежести, Шацкий рассказывал о полковых новостях:
— Воюем мало, и немцы не больно напирают. Потери — от своих же снарядов. Слыхали? То рвется — то нет. В нашей батарее еще не было такого случая. Может, сегодня будет. Комбат пошел на НП наблюдать разрывы. Через двадцать минут батарейный залп. Мы сейчас знаете как стреляем? — Шацкий рассказал об остроумном способе, предложенном Дручковым. — Вот так хитрим, мудрим, за шкертик дергаем.
Земсков отдал должное этому "изобретению", но ему было известно теперь то, чего не знал ни один человек в полку. Залп необходимо было отменить. Земсков попытался связаться по телефону с Николаевым, но это не удалось, так как дивизионный КП перенесли на новое место и не успели еще протянуть линию.
— Ты мне скажи, Шацкий, — спросил Земсков, — только, если знаешь наверняка: какую цель приказано накрыть? Огневые точки, скопление пехоты?
— Просто бьем по квадратам. Вчера одна батарея, сегодня другая. Ничего особенного. Простреливаем местность, чтоб фрицы не очень рыпались.
Залп, который собирался дать Шацкий, не вызывался крайней необходимостью, а последствия могли быть самые тяжкие. Земсков привык принимать быстрые решения:
— Вот что, Шацкий, — сказал он, — на мою ответственность. Не стрелять! Иду в штаб полка.
Земсков не был для Шацкого прямым начальником. Командир огневого взвода знал, что за самовольную отмену залпа могут сурово наказать не только Земскова, но и его самого, однако Шацкий понимал, что Земсков не решился бы на такой поступок, не имея очень веских оснований.
По дороге в штаб полка Земсков встретил телефонистов, которые тянули линию связи в батарею Баканова. Он кивнул им на ходу и пошел дальше. Телефонисты заметили, что Земсков чем-то озабочен.
— Когда он приехал? — спросил один.
— Сегодня, наверно. Сам на себя не похож, — ответил другой, — что-то есть, это факт.
Как только в землянке первой батареи был поставлен зеленый ящичек полевого телефона, дежурный телефонист соединил с батареей штаб полка. У аппарата был сам Будаков. Рядом с ним сидел Арсеньев, зажав зубами погашенную папиросу. Время, назначенное для залпа, миновало.
— Говорит тридцатый. Что случилось? — спросил Будаков.
— Все в порядке, товарищ тридцать, — ответил Шацкий.
— Что случилось, спрашиваю!
Шацкому стало ясно, что Земсков еще не добрался до штаба. Ничего не поделаешь, придется сказать.
— Товарищ тридцать! Капитан Земсков запретил концерт.
— Вы что, спятили? При чем тут Земсков? Кто смеет отменять приказ?
Арсеньев стоял посреди комнаты в том хорошо известном его состоянии, когда ярость уже поднялась до краев и вот-вот хлынет наружу. Будаков встал и официально доложил:
— Товарищ гвардии капитан третьего ранга, первая батарея первого дивизиона вести огонь отказывается. Ваш приказ отменил Земсков. Он только что прибыл в часть.
Кроме Арсеньева, Будакова и дежурного телефониста, в штабе находились начальник боепитания Ропак, бывший командир третьего дивизиона Пономарев, назначенный недавно первым помощником начальника штаба полка, и прибывший на его место капитан Ермольченко. Временно он исполнял обязанности Земскова.
Все были поражены тем, что они услышали. В штабе воцарилась такая тишина, какая бывает, когда упавший поблизости снаряд почему-то не взорвался и все ждут, что вот-вот раздастся взрыв Арсеньев поднялся, бросил папиросу и тут же вынул из портсигара другую. Будаков наклонился к нему, подал зажженную спичку и сказал тихо, но так, что слышно было всем:
— Земсков зарвался. А тут еще старик Поливанов своим орденом прибавил ему спеси. Скоро вам придется все ваши действия согласовывать со старшим лейтенантом, виноват, капитаном Земсковым.
— У Земскова были, вероятно, веские причины, чтобы... — начал Ропак, но командир полка так взглянул на него, что фраза осталась незаконченной.
— Где мы, товарищ Ропак, — спросил Будаков, — в штабе действующей части или на профсоюзном собрании?
Арсеньев с трудом сдерживал себя. Стоя спиной к двери, капитан 3 ранга отчетливо приказал, делая ударение на каждом слове:
— Первая батарея, залп! После залпа — Николаева, Баканова, Шацкого — в штаб. Земскова — немедленно ко мне.
Все присутствующие невольно сделали движение вперед, увидев что-то за спиной Арсеньева. Он обернулся. На пороге, у бесшумно открывшейся двери, стоял Земсков. Он кратко доложил о своем прибытии.
Арсеньев заложил руки за спину, стиснул папиросу в углу рта. Земсков стоял, вытянувшись, как в строю, выдерживая взгляд немигающих глаз командира полка. Так продолжалось несколько секунд. Арсеньев первым отвел глаза. Он опустился на обрубок, заменяющий стул, вполоборота к Земскову:
— Вызовите первый дивизион. Почему не докладывают о выполнении моего приказания?
— Товарищ капитан третьего ранга, ваш приказ не выполнен из-за меня. Я задержал залп, имея серьезные причины. Я предполагаю...
Арсеньев грозно надвинулся на него:
— Офицер должен знать, а не предполагать. Для отмены приказа вышестоящего начальника есть только одна причина.
— Когда это приказание является преступным, — услужливо подсказал Будаков. — Вы считаете, что командир полка отдал преступное приказание обстрелять немецкие позиции?
— Товарищ капитан третьего ранга, разрешите ответить? — Земсков понимал, что с ним говорят сугубо официально, и не хотел ни на волос отступать от установленной формы.
Арсеньев кивнул:
— Говорите.
— Подполковник Будаков принял негодные снаряды, которые взрываются, не слетая с направляющих.
Будаков вскочил. От его обходительности и спокойствия не осталось и следа. Кровь бросилась ему в лицо, усы топорщились, под левым глазом заметно дрожала какая-то жилка.
— Да как вы смеете!
Командир полка сделал ему знак рукой. Будаков, тяжело отдуваясь и держась рукой за сердце, уселся за свой стол. Арсеньев подошел вплотную к Земскову:
— Я буду с вами говорить ровно через час. Можете быть свободны.
Арсеньев хотел поговорить с Будаковым наедине, дождаться Николаева и Шацкого, узнать о результатах залпа, а главное успокоиться. Он был рад, что не позволил себе никаких резкостей, но чувствовал, что может потерять власть над собой, если Земсков не уйдет немедленно. Но Земсков не уходил.
— Как ПНШ-2* я считал своим долгом... — снова начал он.
_______________
* ПНШ-2 — помощник начальника штаба по разведке.
— Приказом командира полка начальником разведки назначен гвардии капитан Ермольченко. Может быть, вы отмените и этот приказ? — спросил Будаков.
Ермольченко чувствовал себя крайне смущенным. Земскова он видел впервые, но много слышал о нем в полку и даже в опергруппе. Как любой беспристрастный человек, он понимал, что Земсков не виноват, что следует спокойно разобраться во всем. Но командир полка был неспособен сейчас объективно разобраться. В этот момент ему действительно казалось, что Земсков намеренно подрывает его авторитет.
— Выйдите все! — сказал он. — Все, кроме начальника штаба.
Донесся рев стреляющей батареи. Арсеньев, несмотря на свой гнев, уловил привычным ухом в этом неясном шуме, повторенном горным эхом, нечто такое, что заставило его схватить трубку полевого телефона. Он подержал ее в руке и снова положил на стол. Телефонист сам вызвал первый дивизион и доложил, что Николаев уже отбыл в штаб полка.
Земсков продолжал стоять у дверей.
— Вы слышали, капитан? — спросил Будаков. — Командир полка будет говорить с вами через час.
— Командир полка может отдать меня под суд, но я выскажу свое мнение о вас немедленно. Именно ваши действия — преступны. И вы за них ответите.
— Можете быть свободны, — сказал Арсеньев.
Земсков четко повернулся через левое плечо и вышел. Спустя несколько минут в штаб вбежал Николаев. С трудом переводя дыхание, он сказал:
— В первой батарее — разрыв снаряда на спарках. Шацкий ранен. Он отослал всех от машины и стрелял сам, сидя в кабине.
Тем временем Земсков шел по присыпанным снегом окаменевшим неровностям дороги. В ушах его звучала фраза Арсеньева: "Можете быть свободны". Теперь она означала не только разрешение уйти, обычное в военном обиходе, но и другое. "Неужели я больше не нужен? — спрашивал себя Земсков. — Я совершил преступление. На моем месте есть уже другой офицер. Вот — долгожданное возвращение в часть..." — он встряхнул головой. "Нет, я прав. Притащу сюда этого хорька Сивца. Эх, был бы Яновский!" — Он посмотрел на часы. "В моем распоряжении пятьдесят пять минут. Надо найти Сомина. Другая встреча будет после разговора с Арсеньевым".
Зенитную батарею Земсков нашел быстро. Сейчас здесь было уже не два, а четыре автоматических орудия. Артиллеристы окружили своего бывшего командира. Все они были рады ему, поздравляли с возвращением, с орденом, с новым званием. Белкин побежал разыскивать Сомина. Через несколько минут они вернулись вдвоем. Земсков хотел обнять друга, но Сомин протянул ему руку:
— Здравствуй, Андрей. Как нога?
— Ты что, болен? — спросил Земсков. Он не мог понять странной холодности Сомина. — Что с тобой, Володя?
— Да ничего, — Сомин натянуто улыбнулся. — Пойдем в мою хату, выпьем с дороги.
— А ты давно стал выпивать сверх положенных ста грамм? — Земсков уже ясно чувствовал отчужденность Сомина. "Что с ним произошло за это время?"
Идти в гости к Сомину Земсков отказался. Сомин не стал его удерживать, только спросил:
— Пистолет сейчас возьмешь?
— Носи! — махнул рукой уже на ходу Земсков. — Может быть, он мне вообще уже не пригодится.
Теперь на душе у Земскова было совсем горько. Самое трудное для него надвигалось со всех сторон: он здесь не нужен. Земсков снова направился в станицу. Переходя дорогу, он увидел на дверях одного из обшарпанных домиков красный крест.
— Дурак я, дурак, — обругал он себя. — Вот куда надо было идти раньше всего!
В санчасти за столом, покрытым белой клеенкой, что-то писал незнакомый доктор. Чужая девушка с погонами младшего лейтенанта медслужбы резала бинты. В углу на носилках, как обычно, храпел санитар. Доктор вопросительно посмотрел на Земскова. Девушка перестала резать бинты, быстро поправила косынку и тоже уставилась на незнакомого офицера, который стоял в дверях, не говоря ни слова.
— Пройдите за ширму, — сказал доктор, — сейчас я вас посмотрю.
Он никак не мог припомнить этого офицера, хотя черная шинель и морская фуражка говорили о его принадлежности к полку.
— Я — не лечиться. — Земсков подошел ближе и заглянул во вторую комнату. Там было пусто.
— Так чего же вы хотите? — спросил доктор. Санитар сладко потянулся, привстал на своих носилках и, увидев Земскова, тут же вскочил:
— Доктор, это ж Земсков! Товарищ старший лейтенант, когда прибыли? А у нас тут перемены, — сообщил он, не ожидая ответа. — Вот капитан медицинской службы — наш полковой врач, а это сестра, тоже новая.
Земсков пожал руку всем троим:
— А где же остальные?
— Не знаете? — обрадовался санитар. — Наш военфельдшер сейчас — строевой офицер, а Людмила вовсе уехала.
— Куда?
— С Рощиным уехала в Лазаревскую, учиться на бодистку.
Земсков круто повернулся и вышел, забыв закрыть за собой дверь. Врач и сестра переглянулись.
— Какой он у вас странный, — сказала санитару девушка.
— Наверно, контузило, сотрясение центральной нервной системы! — профессионально объяснил санитар. — А был самый культурный офицер.
Земсков шел, опустив голову, не разбирая дороги. Разболелась нога. Он успел уже много находиться за это утро.
Хриплый басовитый окрик заставил его остановиться:
— Капитан, вы почему не приветствуете?
Перед Земсковым стояли рыхлый подполковник и штабной писарь — сержант с толстой папкой. У подполковника было нездорового цвета квадратное лицо с толстыми бледными губами.
— Виноват, товарищ подполковник, — Земсков отдал честь и хотел идти дальше.
— Стойте! Вы кто же будете, товарищ нарушитель воинских уставов?
Писарь зашептал ему на ухо:
— Это Земсков — разведчик. Об нем сейчас говорили в штабе.
— Земсков? Ну, теперь ясно. Разгуливаете? Хороших разведчиков воспитали, нечего сказать! Яблочко от яблони недалеко падает! — Подполковник широко расставил ноги и засунул руки в карманы шинели. — Придется мне вас задержать, капитан, для пользы службы.
Земсков вспыхнул, но сдержался. Он понял, что имеет дело с начальником политотдела, о котором так нелестно отозвался Головин.
— Командир полка приказал мне быть у него через час. Остается сорок минут. Разрешите идти?
Писарь снова зашептал что-то на ухо подполковнику. Тот нахмурился, издал нечленораздельный звук и пошел дальше.
Земсков пересек улицу и двинулся через обледенелые кусты. Он спустился к незамерзающей речушке, перешел по бревну на другой берег. Расположение части осталось далеко позади, когда Земсков увидел спину человека, согнувшегося в три погибели. У ног его лежал длинный снаряд с хвостовым оперением. Человек услышал шаги и, не разгибаясь, крикнул:
— Не подходите! Опасно!
Земсков узнал голос Ропака и подошел ближе, несмотря на предупреждение.
Инженер обрадовался и испугался одновременно:
— Андрей Алексеевич, дорогой, идите отсюда, прошу вас. Я занят таким делом... Но, ради бога, никому не говорите.
Оказалось, что Ропак, вопреки всем запрещениям, разбирает реактивные снаряды.
— Я давно хотел это сделать, а сейчас, после того, что было в штабе, я обязан доказать, что вы поступили правильно. Разрывы на спарках — не случайность! — Он снова взялся за ключ.
Земсков кивнул головой:
— Да. Мне говорил офицер из полка Могилевского. У них тоже рвалось, но неизвестно почему. Давайте помогу.
Четыре разобранных снаряда лежали рядом. Пятый разобрали вместе.
— Ну вот, — сказал Ропак тоном доктора, ставящего диагноз — извольте взглянуть, Андрей Алексеевич: три снаряда не вызывают никаких вопросов, а вот на двух... Будьте любезны, подайте мне тот стакан. Смотрите: на внутренней стороне глубокие продольные насечки. При воспламенении пороха в ракетной части корпус не выдерживает давления газа и тут же разрывается. В одних случаях дело ограничивается разрывом ракетной части, в других — от детонации взрывается и разрывной заряд тротила.
— Проклятый хорек! — проговорил сквозь зубы Земсков. — Дайте мне, Марк Семенович, эти стаканы. Я их отнесу командиру полка.
Ропак замахал руками:
— Что вы, милый мой, с ума сошли?
Только теперь инженер понял, что в его исследованиях заключалась двоякая опасность: разрыв снаряда и взрыв гнева Арсеньева. Но Земсков был неумолим:
— Мы обязаны все показать капитану третьего ранга, что бы ни было потом. Какое это имеет значение, когда речь идет о жизни наших людей?
Ропак не соглашался. Земсков настаивал:
— Вспомните, как мы с вами везли снаряды из Развильного. Для чего? Чтобы спасти дивизион. Сейчас вы рисковали жизнью, разбирая снаряды. Зачем? Из любопытства? Пошли!
Инженер сдался:
— С вами не поспоришь, Андрей Алексеевич. Пошли. Только позову своих, чтоб покараулили здесь все эти потроха.
Через четверть часа Земсков, сильно прихрамывая, вошел в штабной блиндаж и положил на стол два снарядных корпуса.
3. Весна
Весна началась неожиданно. Ночью хлынул теплый дождь. Наутро со всех гребней с рокотом катились потоки. Дороги сразу развезло, а там, где не ходили и не ездили, еще лежал ноздреватый снег. Небо очистилось куда быстрее земли. Юго-западный морской ветер безжалостно выметал серые клочья туч. Под его порывами не стонали, а пели голые кусты и обнажались темные склоны, готовя плацдарм для свежей зелени, которая где-то в глубине уже поднималась в решительное наступление. Дсин и Абин, соревнуясь в лихости, неслись скачками наперегонки к тому месту, где, сливаясь воедино, они устремлялись на север, в кубанские степи, словно показывая пример бойцам. Но бойцы не нуждались сейчас ни в каких примерах. В каждой части только и говорили о предстоящем наступлении. Разумеется, никто не сообщал официально о планах командования, но наступление казалось теперь таким же естественным делом, как приход весны. Оно могло начаться чуть раньше или чуть позже, но сама природа человеческого мышления не допускала сейчас ничего, кроме нашего наступления. Враг чувствовал, а может быть, и знал через свою разведку о том, что скоро начнутся крупные события. Его нервозность проявлялась в усилении артогня, в активности авиации. Но теперь уже не одни немецкие самолеты хозяйничали в воздухе. Ежедневно штаб армии сообщал зенитчикам всех частей воздушный пароль: "две красные, одна зеленая", или "белая, две красные". Ночью то и дело раздавался гул моторов и вспыхивали разноцветные ракеты: "Не стреляйте! Мы — ваши друзья — советские летчики!" Чаще всего это были хлопотливые труженики фронта — двухкрылые "кукурузники". Их уважительно называли теперь легкими ночными бомбардировщиками. Днем появлялись настоящие бомбардировщики "ДБ", верткие истребители "Лавочкины" и изящные "Айркобры". А однажды Сомин увидел в поле своего бинокля двухкилевой стремительный самолет незнакомой конструкции. Он оказался пикирующим бомбардировщиком Петлякова. На новые самолеты смотрели с обожанием, с гордостью: "Эти дадут джазу!" — восторгались бойцы. Но и старые знакомцы — "кукурузники" — тоже неплохо "давали". Весь полк следил за боем "Мессершмитта-109" и "По-2". Казалось, "кукурузнику" не миновать гибели. Руки тянулись к винтовке, к пулемету, чтобы помочь ему. Все четыре орудия Сомина приготовились открыть огонь, но страшно было попасть в своего. "Кукурузник" вертелся волчком, в то время как быстроходному "мессу" приходилось всякий раз описывать огромную кривую для каждой новой атаки. Но вот, кажется, все кончено: "мессершмитт" устремился по прямой, в погоню за неуклюжим двухкрылым самолетом. Сейчас хлестнет из пулеметов — и все. "По-2" удирал во все лопатки, как кролик от гончей, вытянувшейся в стремительном беге. "Кролик" мчался к крутому горному склону. В последний момент он вильнул в ущелье, где, казалось бы, не проскочить и велосипедисту, а разогнавшийся "месс" врезался со всего маха в скалу. Жаль — не слышно было советскому летчику, с каким восторгом приветствовали на земле его победу.
Одним из зрителей этого боя был офицер с погонами майора береговой обороны. Он стоял у края дороги вблизи Кабардинского перевала и напряженно следил за схваткой. Когда "мессершмитт" врезался в гору, майор вынул носовой платок и вытер пот со лба. Потом он засмеялся и сказал стоявшему рядом шоферу:
— За эти полминуты устал так, будто сам вел воздушный бой.
Шофер согласился:
— Натурально, товарищ гвардии майор. Я вот, когда сижу рядом с водителем, завсегда притомляюсь сильней, нежели б сам за баранкой.
Они сели в машину и поехали дальше. Майор с интересом присматривался к незнакомому ландшафту. Двое суток назад он был еще в Москве. На аэродроме провожали жена, дочь и кое-кто из приятелей. Жена держалась молодцом, а дочка — та не представляла себе, что отец уезжает надолго, может быть навсегда. Она просила привезти мяч и обязательно красный с зеленым. Майор последний раз поцеловал жену, пожал руку товарищам. Как всегда, было сказано:
— Счастливой дороги! Встретимся, только вот где?
— Лишь бы не в госпитале, — ответил он, — встретимся где-нибудь на Украине или лучше — в Германии.
Как только Москва скрылась за призрачной горной цепью кучевых облаков, мысли его, обгоняя самолет, полетели к настоящим горам. Но вот прошли сутки, и он здесь — среди самых настоящих гор Западного Кавказа.
Две сотни километров на машине вдоль побережья и через перевал заняли куда больше времени, чем перелет из Москвы на Кавказ. Просто не верилось, что через несколько часов — конец пути. Схватка маленького мирного "кукурузника" с хищником "мессершмиттом" была первым боем, который увидел майор после нескольких месяцев вынужденного пребывания в тылу. Может быть, поэтому он так волновался.
"Газик" с брезентовым верхом, который на фронте прозвали "Иван-виллис", храбро карабкался по вязким подъемам, пахал диферами раскисший грунт, пересекал вброд многочисленные потоки. Местами машина шла целые километры по гатям, тонким бревнам, уложенным поперек дороги. Эти зыбкие клавиши плясали под колесами, создавая невообразимую тряску. Под бревнами булькала жидкая грязь, а на склонах гор лежал нетронутый, сверкающий под солнцем снег. Но всему на свете приходит конец. "Газик" проехал подозрительной прочности мостик через Абин. Летом его русло порастало травой, но сейчас Абин ярился и ревел, будто он — настоящая большая река. Сразу за мостиком показались почерневшие домишки, разбросанные как попало. Шофер объехал большую воронку, наполненную водой, в которой отражались солнце и легкие весенние облака. Так как ни водитель, ни пассажир не знали, к какой именно хатенке следует подъехать, машина остановилась прямо на перекрестке. Майор вышел, взглянул на провода, подведенные на шестах, и направился туда, где проводов было побольше. Из двери покосившейся избушки вышел матрос в бушлате, надетом внакидку на тельняшку. Он увидел приезжего офицера, остановился и, вместо того, чтобы отдать приветствие, заорал во всю мочь:
— Ого-го! Кто к нам приехал! Сюда, все сюда! — Он кинулся в дверь, тут же выскочил с автоматом в руках и пустил в воздух длинную очередь. Со всех сторон спешили люди в черных и серых шинелях, застегивая на бегу крючки, расправляя складки под ремнями. Шоферы, ремонтировавшие машины, бросили свою работу, зенитчики соскочили с орудий, кок оставил свой камбуз и тоже бежал к перекрестку с чумичкой в руках. Матрос, первым заметивший приезжего, появился снова, на этот раз в застегнутом на все пуговицы бушлате и в бескозырке, натянутой, как барабан. Он успел все-таки раньше других добежать до офицера, который все еще стоял у своей машины.
— Товарищ комиссар, товарищ комиссар... — повторял он. Это были единственные слова, которые смог произнести старшина 1-й статьи Валерка Косотруб, говорун, остряк и уж, во всяком случае, не застенчивый человек.
Яновский пожимал множество рук. Он не успевал отвечать на приветствия. Вероятно, это продолжалось бы еще долго, если бы Сомин, который тоже бежал сюда напрямик, перепрыгивая через канавы, вдруг не остановился, задрав голову:
— Воздух!!!
Чуткий слух зенитчика уловил среди радостных криков далекое прерывистое гудение. Люди нехотя расходились. Сомин едва успел пожать руку Яновскому. Тот ласково хлопнул его по спине:
— Спеши, офицер, твоя работа!
Четыре автоматических орудия уже встречали гулким перестуком приближающиеся немецкие самолеты, когда Яновский вошел в блиндаж командира полка.
Капитан 3 ранга был один. На столике перед ним лежало начатое письмо: "Дорогой Владимир Яковлевич..." Они обнялись.
— Не ждал я тебя сейчас, Владимир Яковлевич! А ты нужен — очень нужен.
Арсеньев не сказал о том, как он рад Яновскому. Но это и так было видно по его потеплевшим глазам. Они говорили долго. По письмам самого Арсеньева, Земскова и других офицеров Яновский знал о многом, что произошло в части. Кое о чем он догадывался. Еще в Москве, в Главном политуправлении Яновский получил назначение на должность заместителя командира и начальника политотдела нового полка. По дороге в часть он остановился в штабе опергруппы, где имел длинный разговор с генералом Назаренко. Наступление должно было начаться в ближайшие дни. В опергруппе Яновский узнал и об истории со снарядами. Вся вина пала на капитана Сивец, которого отдали под суд. Будаков сумел оправдаться.
Вечером того самого дня, когда Яновский прибыл в полк, уезжал Дьяков. Он направлялся в резерв Политуправления фронта согласно предписанию, привезенному Яновским. Подполковника никто не провожал, но многие видели, как он шел к машине, скользя по грязи, с большим чемоданом в одной руке и с заветным бидоном в другой. Когда полуторка, увозившая бывшего начальника политотдела, скрылась за поворотом, Яновский сказал Арсеньеву:
— Будем работать, Сергей Петрович! По нашему разговору вижу, что тебе не все нравится сейчас в полку. Постараемся сделать, чтобы все было по-твоему, по-морскому, как в нашем старом дивизионе.
Арсеньев беззвучно рассмеялся. Он знал, что значит на языке Яновского "по-твоему". Это значит — по-партийному, по-честному, так, чтобы потом перед собственной совестью не было стыдно ни за одно свое решение, ни за один поступок. А личные симпатии, самолюбие, гнев — все это нужно уметь преодолеть.
Именно так был решен вопрос о перемещениях офицеров в полку. Командир третьего дивизиона Пономарев уже месяца два исполнял обязанности ПНШ-1 — помощника начальника штаба полка по оперативной части. В дивизионе его замещал начальник штаба — добросовестный, но малоинициативный офицер Сорокин, а начальником штаба третьего дивизиона после истории со снарядами был временно назначен Земсков.
Когда Земсков и Ропак принесли командиру полка бракованные снарядные корпуса, происшествие в первом дивизионе представилось в ином свете. Земсков доложил Арсеньеву все, что он знал по этому поводу. Теперь Будаков был заинтересован в том, чтобы поскорее замять это неприятное дело. О привлечении Земскова к ответственности, конечно, не могло быть и речи, но в должности ПНШ-2 — помощника начальника штаба полка по разведке — его не восстановили.
Затаивший злобу Будаков говорил Земскову:
— Ваша раненая нога не позволит вам лазить по горам. Посидите некоторое время на спокойной работе.
Арсеньеву он говорил другое:
— Земсков зазнается окончательно! Для него нет авторитетов, а ваш авторитет в полку он подрывает. Дисциплина падает. Мы не можем давать поблажки никому, независимо от прежних заслуг. Тогда в штабе он непозволительно говорил и со мной и с вами. Каковы бы ни были причины, офицер не имеет права так вести себя.
А Дьяков подливал воду на мельницу:
— Нет незаменимых людей! В полку — непорядок. Надо начинать сверху. Не одернем Земскова, так рядовые разведчики нам на голову сядут. Косотруб ведь тоже остался безнаказанным! А Ермольченко отлично справляется. Пускай остается.
Ермольченко действительно работал хорошо, а Арсеньев, хоть и понимал, что поступает несправедливо, не мог побороть своего уязвленного самолюбия и отступил перед доводами Дьякова и Будакова.
Так возникло половинчатое решение — временно назначить Земскова начальником штаба дивизиона. Эта должность соответствовала его капитанскому званию. Внешне все обстояло вполне благополучно, но каждый человек в полку — от рядового бойца до самого Арсеньева — понимал нелепость такого решения. Каждому было ясно, что, как только начнется наступление, Земсков снова окажется в разведке. Яновский не стал дожидаться приказа о наступлении. В первый же день своего пребывания в полку он успел побывать во всех подразделениях. Яновский смотрел и слушал, почти не задавая вопросов. На огневой позиции третьего дивизиона Яновский увидел Земскова. Батарея только что дала залп. Земсков официально доложил об этом. Яновский крепко потряс ему руку:
— Слыхал о твоих делах под Гойтхом. И письмо из госпиталя получил. А почему про орден не написал?
— Я и сам не знал, товарищ гвардии майор.
— Вот видишь, приходится с опозданием тебя поздравлять. Значит, дивизионом заправляешь? — Яновский ждал хотя бы намека на жалобу, но Земсков не собирался ни на что жаловаться.
— Я думаю, мне полезно послужить в дивизионе, — просто ответил он, — правда, действия здесь очень ограничены, но все-таки многому можно научиться.
Земсков выглядел изможденным, как после тяжелой болезни или долгих, непрерывных боев. Зоркий глаз Яновского отметил на его лице морщинки, которых раньше не было, усталое выражение глаз. Ясно было, что за последнее время Земсков пережил и передумал немало. Яновский поговорил с ним о делах дивизиона, заглянул в блиндажи:
— Грязно живете. И народ у вас приуныл.
Вблизи разорвался снаряд, потом еще один.
— Разрешите посмотреть, нет ли потерь? — спросил Земсков. Они вышли вдвоем из блиндажа.
— Что думаешь делать дальше? — неожиданно спросил Яновский. — Вижу, неважное у тебя самочувствие.
Земсков свернул цигарку:
— Разрешите курить, товарищ майор? Что ж делать? Служить, воевать. Самочувствие мое не может влиять на службу. Пока есть время, готовлю в дивизионе группу разведчиков. Попались очень способные ребята. Ну, и сверх того дела хватает. Правильно заметили, товарищ майор, — грязи по уши. Хорошо бы устроить всеобщую чистку, выгрести весь зимний хлам, выжечь всю дрянь, чтобы к наступлению было все по-морскому.
Яновский положил руку на плечо молодого офицера:
— Правильно действуешь, Земсков, очень правильно. А чистку от хлама мы уже начали, только не сразу все выгребешь, — он улыбнулся и добавил. — Завтра прибудет в полк дезинфекционная станция. Я договорился в армии.
Из дивизиона начальник политотдела направился прямо к командиру полка.
— Ну, какие впечатления? — спросил Арсеньев.
— У Николаева — порядок. Жаль, Шацкого нет, но он, говорят, не тяжело ранен.
— Поправится. А в других местах как?
— Сорокин слабоват — штабной работник. Трудно ему на дивизионе.
— Знаю. Лучше Пономарева для третьего дивизиона не придумаешь.
— Так и отправить его назад в дивизион! Думаешь, Ермольченко не справится?
— С чем?
— С обязанностями ПНШ-1. Я говорил о нем с Назаренко. Очень хорошо отзывается генерал.
Арсеньев пристально смотрел на Яновского. В душе командира полка шла борьба. Он думал, начальник политотдела скажет сейчас об остающейся свободной должности начальника полковой разведки, но Яновский заговорил о завтрашней бане:
— Доктор считает — простудим людей с этим купаньем на открытом воздухе. Как ты полагаешь?
— Полагаю — глупости. Не такое переносили.
Яновский лег спать в блиндаже Арсеньева. Ведь раньше они всегда были вместе. Погасили свет. Два малиновых огонька то вспыхивали, то гасли в углах просторного блиндажа. Арсеньев крепко затянулся и погасил окурок о сырую стену:
— Хорошие привез папиросы. Настоящий "Казбек". Тут нам Военторг забросил ереванские. Тоже "Казбек", да не то. Все должно быть настоящим, Владимир Яковлевич. Не люблю эрзацев.
— Как тебе сказать, Сергей Петрович. Иногда ненастоящее становится настоящим. Вот в третьем дивизионе — Сорокин мне говорил — разведка была слабенькая, а теперь как будто ничего. Земсков с ними целые дни лазит по горам. Даже в расположение противника пробирались. Думаю, будет толк.
Арсеньев поморщился при упоминании имени Земскова, нащупал в темноте коробку, щелкнул зажигалкой:
— Пожалуй, вернем Земскова в полковую разведку. Сколько же можно передавать опыт в дивизионе? Здесь он больше нужен.
Яновский сдержал улыбку, хотя в темноте она все равно не была видна:
— Смотри, Сергей Петрович, тебе яснее. Я ведь все-таки оторвался от части. Ну, а насчет Ермольченко генерал очень высокого мнения. Он, безусловно, справится с работой первого помощника начальника штаба.
На этом и порешили.
4. Баня
Утром приехал в полк долгожданный гость — неуклюжий черный фургон с прицепом. Два дня пробивался он через Кабардинский перевал и привез — не снаряды и не оружие, даже не пищу и не одежду. В фургоне находилось то, что было сейчас не менее нужным, чем хлеб и снаряды. По всем подразделениям раздались зычные выкрики вахтенных: "Батарея! Приготовиться к бане!"
На берегу Абина в больших котлах клокотал кипяток. Его черпали ведрами и котелками, отворачивая лицо от горячего пара. Пар валил и от разгоряченных голых тел. Снег таял под черными пятками. Холод и жар смешивались в этом необычайном купанье, сдирая с кожи ненавистную шапсугскую грязь. Пламя из-под котлов норовило лизнуть босые ноги. Потоки горячей воды из высоко поднятых ведер обрушивались на головы и спины. Матросы терли друг друга рогожными мочалками чуть что не до крови. Среди общего крика и шипения пара раздавались оглушительные шлепки по голому телу.
— Давай, давай кипяточку!
— Тащи сюда воды!
— А ну, хлопцы, поддай пару!
Кто-то из озорства окатил Бодрова ледяной водой прямо из Абина. У здоровяка на миг захватило дыхание. Он побагровел от ног до затылка, но тут же, набрав воздуха в свои громадные легкие, гаркнул:
— Давай еще!
На этот раз его окатили чуть ли не кипятком. Бодров схватил в охапку обидчика и понес его на руках к Абину, намереваясь выкупать там по-настоящему. Только вмешательство доктора предотвратило эту ужасную месть.
Доктор в своей мешковатой шинели и треухе ходил вокруг костров, ужасаясь и восхищаясь. Впервые в жизни он видел такое купанье. Он не сомневался, что кого-нибудь придется спасать, и поэтому захватил с собой все необходимое для оказания неотложной помощи. Но очень скоро доктор убедился, что бойцы чувствуют себя отлично и в его присутствии нет совершенно никакой необходимости.
— Уверяю вас, не будет не только пневмонии, но ни единого насморка, — сказал доктору инженер-капитан Ропак.
Врач согласился. Осторожно лавируя среди голых тел, он отправился восвояси. За ним семенила новая медсестра с санитарной сумкой через плечо. Вначале она прикрывала глаза ладонью, потом поняла, что никто не обращает на нее ни малейшего внимания, и даже возмутилась:
— Вот ненормальные! Совсем ошалели от радости!
У костров возились "банщики". В засаленных телогрейках, с закопченными липами, они напоминали чертей в аду, а веселые "грешники", окатив себя в последний раз водой, бежали к фургону, где уже выстроилась голая очередь за чистым бельем и продезинфицированным обмундированием. "Черти" в свою очередь превращались в грешников. Тут же они скидывали одежду и, поеживаясь, приступали к мытью. Но после первого же ведра горячей воды от них тоже начинал валить пар, и снова раздавались радостные крики:
— Давай, давай! Тащи воду! Три посильнее!
А мартовское солнце светило в глаза, заливая всю эту кутерьму теплыми весенними лучами. До самого вечера батарея за батареей сменяли друг друга на берегу Абина. Тем временем в блиндажах, землянках и хатах тоже шла генеральная мойка. Под руководством сердитой пожилой женщины — хозяйки черного фургона — выволакивали накопившийся за зиму хлам. Что не нужно, тут же швыряли в костры, а нужное тащили в дезинфекционную камеру. Запахи креозота, керосина, формалина гнали из щелей всякую нечисть. Мелькали веники и самодельные швабры. Даже очередной артобстрел не прекратил этой прозаической работы, которую все выполняли с великим старанием.
В домике полковой разведки приборка была закончена. Валерка Косотруб критически оглядел выскобленные полы:
— Порядок церковный! Теперь жить можно. Только жить тут не придется...
Иргаш возмутился:
— Как это не придется? Для чего ж этот аврал?
Валерка надвинул ему шапку на брови и поучающе произнес:
— А еще разведчик! Неужели не знаешь? Раз устроились надолго, значит, сегодня идти дальше. Как говорит Горич? Клинически испытано!
Он посмотрел в окно, соскочил со стола, на котором сидел:
— Встать! Смирно!
Дверь отворилась, и вошел Земсков.
— Товарищ гвардии капитан, в отделении полковой разведки произведена большая приборка. Личный состав отдыхает. Больных нет. Пьяных тоже. Докладывает командир отделения Косотруб.
— А вы почему докладываете, как прямому начальнику? — спросил Земсков.
— Вы для меня, товарищ капитан, всегда самый прямой начальник, хоть бы вас коком назначили на камбуз!
Этот неунывающий Валерка, видно, так и не отучится от своих штучек. Только недавно чуть не угодил в трибунал. Хорошо, что капитан 3 ранга не дал хода этому делу.
Земсков строго посмотрел на неизменного своего товарища в самых дерзких и опасных операциях, потом неожиданно улыбнулся и сел на свежий деревянный чурбак:
— Ладно. Пусть будет по-вашему. Начальник так начальник. Всему отделению приготовиться к выходу на передовую. Боекомплект — полный, продуктов — на сутки. Выход в ноль часов тридцать минут. Все ясно?
Косотруб кинулся к Земскову и, против всяких уставных правил, сжал его в объятиях, но тут же опомнился, вытянулся по стойке "смирно" и вскинул ладонь к бескозырке:
— Все ясно, товарищ капитан. Выход в ноль тридцать. Теперь все ясно — в натуре! — Он подмигнул своим и добавил вполголоса: — А что я вам говорил?!
5. Горы — позади
Земсков сдавал Сорокину штабные пачки третьего дивизиона. На все это дело у него было не более часа.
— Чего ты торопишься? — всклокоченный, в расстегнутом кителе Сорокин волновался: — Это ж документы, бумаги!
— И я говорю — бумаги. Чего с ними возиться? Вот — входящие, вот — исходящие. Совсекретную папку ты уже взял. Поверь, Сорокин, за то время, что я сидел на твоем месте, здесь прибавилось мало бумаг, — он вытащил из ящика сразу несколько папок и бросил их на колени Сорокину.
Сорокин положил папки на полку и стряхнул пыль со своих брюк:
— Нет, Андрей, так дело не пойдет. Вернешься из разведки, тогда сдашь без спешки.
— Ну, и чудак ты, брат! А если меня убьют, как будешь принимать дела? С помощью спиритизма? Я, когда лежал в госпитале, там трое выздоравливающих устроили спиритический сеанс, заперлись в умывальной на ключ, а ключ вынули, и один из них вещает замогильным голосам в полной темноте...
— Не морочь мне голову! — рассердился Сорокин. — Сдавай дела, как положено, или уходи.
— Нет, ты послушай, это интересно. Вот он провозглашает: "Дух Пушкина, явись!" И вдруг дверь отворяется и в потемках слышится шарканье туфель и чей-то голос, хриплый такой: "Вы что здесь делаете?" Там были танкист и двое пехотинцев — все геройские ребята, но тут от страха или от удивления притихли и молчат. Дверь-то заперта была!
— И что же это было? — вяло спросил Сорокин, перелистывая папку боевых распоряжений.
— Тетя Саша, уборщица. У нее был свой ключ. Ладно, Сорокин, отложим это скучное дело, а если меня убьют, придется тебе заняться спиритизмом... — Он запер железный ящик и протянул ключ. — Держи!
— Нет, нет! — замахал руками Сорокин. — Я не имею права взять у тебя ключ, пока не сданы дела.
— Тогда принимай дела. И быстро!
Они уже кончали эту процедуру, когда в штаб дивизиона вошел Сомин.
— Ты как сюда попал? — удивился Земсков.
— К вам по личному делу, товарищ капитан.
"Ага, — подумал Земсков, — сейчас выяснится, почему он меня так встретил, когда я приехал из госпиталя". Он подписал акт передачи дел и вручил, наконец, ключ и дивизионную печать Сорокину.
— Пошли, Володя, дорогой поговорим.
До штаба полка было не менее двух километров. Первое время Сомин молчал. Потом он взял Земскова за рукав:
— Я хотел тебе сказать, хотел сказать...
Земсков засмеялся:
— Ну, говори, если хотел.
Сомин остановился, набрал воздуха и выпалил:
— Ты мой самый близкий и самый лучший друг, а я сволочь. Вот и все.
Такого признания Земсков не ожидал. Он силой усадил Сомина на первый попавшийся пень, сел рядом на другой пенек, чуть пониже, и посмотрел на часы:
— Выкладывай по порядку.
Сомин очень волновался. Он расстегнул воротник гимнастерки, вынул кисет и снова его спрятал, подобрал какую-то щепку и начал чертить ею по земле. Наконец он собрался с духом:
— Тебе плохо, Андрей. Тебя незаслуженно обидели, сняли с разведки, а я вместо того, чтобы... Ну, словом, когда я тебя встретил, я еще не знал о твоих неприятностях, но все равно нельзя было из-за девушки...
— Из-за девушки?! — Земсков вскочил со своего пня. — Ты в своем уме?
Сомин грустно посмотрел на него:
— Наверно, не в своем. Я ведь тебя знаю, Андрей. Ты — человек цельный Ты ее любишь, да?
— Думаю, да, — серьезно ответил Земсков. — А вот она меня — навряд ли. Да и умеет ли она вообще любить?
— Это ты зря, Андрей. Я не видел ее давно, но не могла она так измениться. Она не станет размениваться на мелкие чувства. Ты мне скажи прямо: что у тебя с ней было?
Земсков снова посмотрел на часы.
— Странный ты парень, Володя. Разве об этом говорят, когда любят всерьез? Не думал я, что ты тоже... Да так, что не видишь самых явных вещей. Я с ней по существу ничем не связан. Вот была бы она здесь, мы бы ее спросили прямо.
— Но ее нет. Это все равно. И хватит об этом говорить. Ты мне можешь верить, Андрей?
— Вот что, Володя, — сказал Земсков, опять посмотрев на часы, — я не люблю разговоров о дружбе. Это — не солдатское дело. Я к тебе отношусь, как всегда, и ты ко мне тоже. Женщины здесь ни при чем. На этом закончим.
— Закончим, — кивнул Сомин. — Теперь о главном. Тебе надо вернуться в полковую разведку. Это нужно для полка. Ты обязан поговорить с Яновским. Или я сам к нему пойду.
— Не о чем говорить, Володя. Я при тебе сдал дела в дивизионе. Сегодня выхожу на задание, а сейчас надо бежать к капитану третьего ранга. Опоздаю.
Они быстро пошли по направлению к штабу. Сомину стало легко и хорошо:
— Значит, все в порядке, Андрей? Яновский тут. Этого пьяницу Дьякова прогнали. Ты — на своем месте. Скоро мы начнем наступать — все хорошо!
— Почти все, Володя. Самое главное — не терять свою верность. Это я понял в день возвращения в полк. А, честно говоря, было мне паршиво. Куда ни кинь — всюду клин.
У входа в штабной блиндаж Сомин вынул из кобуры пистолет:
— Вот твой парабеллум. Не пришлось мне из него стрелять, но знаешь, с ним я всегда чувствовал, будто ты рядом.
Земсков взял в руку тяжелый пистолет с длинной ручкой, поставленной слегка наискосок:
— Хороший парабел. Точный бой. Ты его оставь себе, Володя. Насовсем. Я взял в дивизионе "ТТ". Уже пристрелял.
Ночью Земсков ушел со своими разведчиками на передний край, а Сомин долго ворочался в землянке. Оба они думали друг о друге и о девушке, только не об одной, а о двух разных.
Утром началась артиллерийская подготовка, и уже некогда было думать ни о девушках, ни о чем другом, не имеющем прямого отношения к войне.
С наблюдательного пункта Земсков видел, как пошла в наступление дивизия пограничников. Залпы морского полка прокладывали ей путь. Линию немецкой обороны накануне прорвали на соседнем участке — у станицы Эриванской. Противник отходил по всему фронту. Кое-где оставались заслоны. Их глушили артиллерийским огнем, сметали атаками пехотных батальонов.
Дивизион Николаева шел вслед за наступающей пехотой. Вместе с дивизионом двигалась зенитно-противотанковая батарея Сомина. Машины вышли из узкой щели Шапарко и с ходу развернулись на равнине от широкой проселочной дороги, истерзанной сотнями колес, до берега реки Абин. Полковая разведка уже была здесь.
Земсков и Николаев сели на край разрушенного немецкого блиндажа. Мимо проходили подразделения пехоты. От одной из рот отделился курчавый капитан с автоматом на груди. Он подбежал к Земскову:
— Здорово, Андрей! Наступаем!
— Литинский! Ты как в воду глядел. Встретились же!
— И довольно скоро!
Грохот рвущихся авиабомб прервал их встречу. Литинский стиснул руку Земскова:
— Еще встретимся! Пока! — Он побежал к своим солдатам. Взметнувшаяся земля и дым заслонили его. Тонкобрюхие "юнкерсы" шли в пике. По ним открыли огонь четыре орудия младшего лейтенанта Сомина.
Когда воздушная атака была отбита, пехота двинулась вперед. Через ее голову Николаев дал залп по отступающему врагу.
Земсков со своими разведчиками шел пешком вместе с пехотой. У края широкой воронки, среди затоптанной прошлогодней травы, он увидел знакомую курчавую голову. Осколок попал Литинскому прямо в лицо. Земсков опустился на колени около убитого и поцеловал его в лоб, еще хранивший живое тепло. Потом он встал и огляделся вокруг. Санитары подбирали раненых. Новые пехотные роты спешили вслед за теми, что уже продвинулись вперед. По дороге, подымая каскады грязевых брызг, шел первый морской дивизион. На головной машине развевался Флаг миноносца. В кабине рядом с водителем сидел Яновский. Он увидел Земскова и махнул ему рукой.
Вслед за боевыми установками и машинами с боезапасом двигалась зенитно-противотанковая батарея. Сомин стоял на крыле, держась одной рукой за дверку кабины, подавшись всем корпусом вперед.
Грузовики с пехотой и тягачи, полевые орудия, полковые минометы, фургоны, радиостанции, снова грузовики с пехотой — все это двигалось по дороге в несколько рядов — сплошная человеческая река. Рядом бежала другая река — мутный, всклокоченный Абин. Обе реки катились прямо на север — к станице Абинской. Горы остались позади. Они подымались величественной синей грядой за спиной наступающей армии, а впереди лежал свободный простор равнины. Ворота в кубанские степи были открыты.