Глава VIII.

Предгорья

1. Каштановая роща

Фронт остановился. Пришло, наконец, время, когда можно было осмотреться или, как говорили в больших штабах, "подвести итоги". После месяца непрерывных боев от Ростова до предгорий Кавказа дивизион моряков отвели на отдых, в долину, километров на двадцать севернее Туапсе. Местность эта называлась Каштановая роща. Здесь действительно было много каштанов. Они росли вперемежку с дубами, буками и дикими яблонями, покрывая склоны и дно долины, где разместились батареи морского дивизиона. Здесь ничто не напоминало привычных степных просторов. Узкие дороги, с которых не свернешь, бурные горные речки. Куда ни взглянешь — горы, поросшие лесом, — темно-зеленые вблизи и синеющие в отдалении. На севере подымалась причудливая гора Индюк. Она и впрямь напоминала нахохлившуюся большую птицу.

Моряки уже успели испробовать "прелести горной войны". Они прошли от Майкопа до Шаумяна, огрызаясь залпами и снова двигаясь дальше на юго-запад. Здесь уже нельзя было маневрировать, неожиданно появляясь на фланге у врага, уходить степными дорогами, закрывшись облаком пыли, как дымовой завесой. Особенно тяжело приходилось зенитчикам. Самолеты беспрерывно летали над узкими шоссе, и стоило только образоваться пробке, как начиналась бомбежка. Теперь не было покоя и ночью. Осветительные ракеты, сброшенные на парашютах, позволяли немецкой авиации вести прицельное бомбометание по ущельям и дорогам, где находились наши войска.

И все-таки фронт остановился. Несмотря на старания гитлеровских генералов продолжать движение вперед, наметилась еще зыбкая пока линия, идущая по горам и руслам рек, через которую не прорвалась ни одна немецкая часть. Эта линия твердела, покрываясь укреплениями, как твердеет поток жидкой стали, выпущенной из мартеновской печи. В оборонительных боях и ночных атаках, под вой пикирующих бомбардировщиков, под музыку кирки и пилы складывался Закавказский фронт.

Для большинства командиров и бойцов это было долгожданное время окончания отступления, но кое-кто смотрел на положение дел куда мрачнее. Войска, входившие в Закавказский фронт, были окружены с трех сторон. С севера — от Новороссийска, захваченного врагом, до горных перевалов Главного Кавказского хребта, откуда спускались дороги к морю на Сочи и Сухуми, стояли немецкие дивизии. С юго-запада и юга было море. Оставалось пространство на востоке — единственный путь к Каспию, путь, связывающий войска фронта со всей страной.

"Стоит немцам прорваться с гор на побережье, и весь фронт окажется в мешке, — рассуждали пессимисты, — а это, несомненно, случится, как только немцы возьмут Сталинград и бросят побольше войск на Кавказ". Впрочем, противник и так не скупился на людские и материальные резервы для своего Кавказского фронта. Слово "нефть" повторялось тысячи раз в речах Геббельса и в приказах Гитлера. Свежие горно-стрелковые части, новые соединения авиации и танков были брошены на Кавказ.

— Положение войск Закфронта представляется весьма затруднительным, — говорил майор Будаков. И если вокруг были люди, в чьих дружеских чувствах он не сомневался, майор добавлял: — С военной точки зрения было бы целесообразнее начать эвакуацию фронта на восток теперь же, до начала нового немецкого наступления. А оно не замедлит. Можете не сомневаться!

В отсутствии Яновского Будаков чувствовал себя куда свободнее. Он считал себя незаурядным артиллеристом и тактиком и втайне полагал, что командовать дивизионом или даже полком РС смог бы значительно разумнее, чем Арсеньев.

— Недели Закфронта сочтены, — сказал он однажды в "кают-компании", оборудованной под деревьями Каштановой рощи, — и если Северная группа сумеет пробиться на восток, то мы вместе со всей Приморской группой окажемся сброшенными в Черное море, откуда ведет начало наш славный дивизион. Надо, товарищи, смотреть правде в глаза.

В ответ на эти слова тихий начальник боепитания Ропак, никогда не возражавший старшим по званию, возмутился:

— Что вы говорите, товарищ майор? Значит, вся героическая борьба в степи — бесполезная, бесцельная... — От волнения он не мог подобрать нужного слова. — А защита Ростова? А хотя бы тот путь, который проделали мы с Земсковым в тылу у немцев? А бой на переправах через Кубань? Вы просто не знаете цену нашим людям!

Начальник штаба резко оборвал его:

— Ваше дело — техника, товарищ инженер-капитан! — Потом он добавил уже другим тоном: — Мне ясно, что боев на побережье не миновать, но, конечно, мы будем сопротивляться. Не поймите меня неправильно.

Примерно то же говорил Лавриненко, но только другими словами:

— Скоро, морячки, будет вам море, по какому так скучаете. Ты, Писарчук, плавал на кораблях?

В разговор вмешался проходивший мимо Клычков:

— Корабли ходют, а навоз в проруби плавает, все равно как ты, гнида! Чего человека смущаешь? — свою реплику он заключил нелестным упоминанием бога и родственников Лавриненко, на что тот, по своему обычаю, ответил:

— При чем бог, когда сам дурак, не понимаешь, что говорю. Будем воевать — а там поглядим. Пожалуй, ложки много подешевеют...

— Какие ложки? — спросил Писарчук. Он был тугодум, но не любил, когда оставались неясности.

— Обнаковенные ложки. Тебя, к примеру, убьют, ложка останется.

Клычков сплюнул сквозь зубы и пошел вразвалку по дорожке, уже проторенной бойцами среди густой травы, а Лавриненко захихикал, показывая мелкие желтые зубы.

Старшина батареи ПВО — ПТО Горлопаев, превратившийся в старшину взвода, хоть такая должность и не была предусмотрена, не принял участия в разговоре. Горлопаев был занят тяжелой работой. Перед ним лежал на снарядных ящиках кусок сравнительно чистой оберточной бумаги, на которой следовало выписать материальные потери батареи за период степных боев. Он выводил корявые строчки, старательно припоминая все имущество батареи, и иногда, не подымая глаз, бросал вопрос:

— Тютькин! В тебя котелок сохранный? Гришин! Ты где подел запасной скат?

Из-за кустов вышел младший лейтенант Сомин. Белкин подал команду "Смирно!" Он был теперь командиром первого орудия и так же, как сам командир дивизиона, считал, что боевая обстановка не исключает подтянутости и дисциплины. Сомин, к стыду своему, не раз пренебрегал уставными требованиями. Теперь он с гордостью смотрел на Белкина: "Что ни говори — мой ученик!"

Горлопаев нехотя встал:

— Докладаю вам, товарищ командир взвода, боевые потери.

Сомин взял протянутую бумагу и начал читать, с трудом разбирая сочинение Горлопаева:

— "Шинелей рядового состава — тринадцать, поясных ремней — одиннадцать, телогрейка ватная — одна, прибор, что чистить винтовку, — восемь, скат запасной — один, портянок — шестнадцать пар, пилоток — одна". "Это — моя. Понятно! — Сомин вспомнил подсолнечное поле. — Как мало прошло с тех пор, а все мы стали другими", — подумал он.

— Постой, постой! Что ты тут написал: "ложка — одна, пушка — одна..."

Раздался дружный хохот. Старшина рявкнул на Белкина:

— А ты чего оскалился? Небось, еще в лейтенанты не вышел!

Сказано это было, конечно, с нехитрым намеком на Сомина. Он не стал отвечать Горлопаеву. Темный, но в сущности неплохой человек. Были в дивизионе и другие люди, повыше Горлопаева, которых раздражало выдвижение среднего комсостава из сержантов. К числу их относился, как ни странно, командир дивизиона. В свое время Яновскому пришлось положить немало труда, чтобы доказать Арсеньеву неизбежность пополнения дивизиона из сухопутных частей. Сейчас Яновского не было, и некому было разбить неверный взгляд Арсеньева на выдвижение командных кадров. Учить? Обязательно! Не успел дивизион прийти на отдых, как немедленно начались занятия по артстрелковой подготовке, по тактике, по радиосвязи. Учились все — от командиров батарей до рядовых. Учился и сам Арсеньев. Он понимал, что горная война потребует изменения тактики, новых приемов и навыков. Занятия начинались с утра. Комбаты и командиры взводов тренировались в привязке точек в горах, в выборе огневых позиций. Боевые машины форсировали горные реки, преодолевали крутые подъемы. Создана была специальная школа командиров взводов, где под руководством Будакова и Сотника учились наиболее способные сержанты. Многим из них уже приходилось практически выполнять обязанности командира огневого взвода. Земсков ежедневно занимался с разведчиками, и не только со своими — дивизионными, но и с разведчиками батарей. Эти занятия регулярно посещал по собственному желанию мичман Бодров, которого в дивизионе считали лучшим разведчиком после Земскова. Для Арсеньева не было теперь ничего важнее учебы. И, как к каждому своему делу, он относился к ней самозабвенно, не щадя ни себя, ни других. Но это вовсе не значило, что он хотел присваивать сержантам звания средних командиров.

— Не будет у них должного авторитета ни среди бойцов, ни среди командного состава! — говорил он. Будаков поддерживал командира дивизиона, а комиссар второй батареи Коржиков, временно заменявший Яновского, не умел проводить свою линию. Он просто подчинялся. Это было проще.

Когда командиры батарей выдвигали старшин и сержантов на присвоение звания младшего лейтенанта, Коржиков отвечал им:

— Комдив сказал, что незачем. Получим пополнение с Черноморского флота.

"Комдив сказал", "комдив решил", "комдив запретил" — да у тебя-то есть свое мнение?" — думал Земсков, глядя на сухонького, лысеющего человека с глазами навыкат и маленькими ручками, тонувшими в рукавах не в меру свободного кителя. — Ведь хороший человек, смелый, приветливый, культурный. Работает, как вол, день и ночь, а толку мало. Эх, комиссар Яновский, как вы нужны нам сейчас с вашей твердостью, с вашим тактом, с вашим знанием человеческой души!"

Земсков преклонялся перед командиром дивизиона. Он был согласен с Яновским, что Арсеньев — прирожденный военный талант, но Земсков видел и недостатки. Ведь нравится сейчас комдиву, что у него не комиссар, а тень, послушно повторяющая каждое движение. А уважает он Коржикова? Навряд ли. Ему просто безразлично мнение комиссара. Зато Будаков сейчас царит. Ловко попадая в тон Арсеньеву, он заставляет забыть о своих ошибках и в то же время сохраняет независимый, даже величественный вид.

С Будаковым у Земскова установились сугубо официальные отношения. Старший лейтенант знал, что "усатый" его не любит, но виноватым себя не чувствовал, а подлаживаться к начальству не хотел и не мог. Земсков отдавал должное достоинствам Будакова. В военном отношении у него, пожалуй, самая высокая подготовка среди всех командиров в дивизионе. Как-никак — артиллерийская академия за спиной. Штабное дело он знает безукоризненно, умеет потребовать с подчиненных, помнит в лицо каждого краснофлотца. Учебу Будаков наладил отлично. Связь, боепитание, снабжение — тоже в порядке. Не удивительно, что Арсеньев его ценит.

Во время непрерывных степных боев Земскову просто некогда было думать о своем отношении к отдельным людям в дивизионе. Многое отступило тогда на задний план. Даже о матери Земсков вспоминал не часто, хотя не было у него на свете никого дороже. Свои тревоги об Андрее, особенно понятные после смерти старшего сына, мать прятала где-то в глубине веселых глаз — всегда чуть усталая и готовая к любой работе. Он не помнил, чтобы она хоть минуту сидела без дела. Как хорошо было засыпать, видя в полуоткрытую дверь ее голову, склоненную над тетрадками. А утром они всегда вместе выходили из дому. Он — в школу и она — в школу, потом он — на завод, она — в школу, потом он — в артучилище, а она — в свою неизменную школу. В первые дни блокады она уехала, увезла детей в Куйбышев и оттуда еще куда-то. Земсков отталкивал от себя мысль о матери. В дивизион не приходило ни одного письма, а гадать и терзаться сомнениями было не в его характере. Чем больше залпов даст дивизион, тем лучше для нее — во всех случаях. Значит, только кабина полуторки с пулеметом и карта на коленях. О Зое он тоже старался не думать. Была — и нет. Осталась горькая обида на дне души. Он бы не обрадовался внезапному письму от нее. Разве можно вернуть пулю, вылетевшую из винтовки? Можно подобрать ее, остывшую на излете, или выковырять сплющенную из ствола дерева. Зоя послала ему пулю — вольно или невольно — в самое тяжелое для него время. Вот и все.

Здесь, в Каштановой роще, подводился счет не только уничтоженным немецким танкам. Каждый подводил свой личный счет. Война вступала в новую полосу. Сейчас была только передышка. Это сознавали далеко не все, но каждый человек сознательно или бессознательно подсчитывал духовные ценности, растерянные или приобретенные за первый год войны. Самой главной ценностью для Земскова была уверенность в своей силе, выносливости, уменье. Эта уверенность укрепляла, окрыляла его, помогала сообщать другим ту бодрость духа и веру в победу, которая всегда сопутствовала разведчикам дивизиона в самых трудных обстоятельствах. Земсков не любил красивых слов о долге солдата и о матери-родине. Но он знал, что если останется жив, то ему не стыдно будет взглянуть в глаза собственной матери — простой ленинградской учительнице, которая, рано потеряв мужа, сумела подготовить сына к большой и трудной жизни, не предполагая, что она готовит солдата. Не стыдно будет Земскову пройтись по Невскому и по улице Росси, не стыдно будет подумать, глядя на будущую молодежь: "Вы — вольные русские люди, вы ходите на лекции и купаетесь в море, вы пьете вечером чай в кругу своей семьи. Вы не вздрагиваете от внезапного воя мины, вы любите без страха разлуки — этим вы обязаны нам — солдатам и матросам Отечественной войны".

В числе приобретенных Земсковым за этот год ценностей были друзья. Без малого триста друзей. Земскова любили в дивизионе. Он это знал. Земсков тоже любил дивизион. Было бы ужасно сейчас попасть в другую часть, потому что дивизион — это дом. Сколько раз в тяжелой разведке, среди степных дорог он думал: "Обойдем этот хутор, где засели немцы, или — проскочим поле, по которому бьет артиллерия, и будем дома". Нет старого дома со знакомыми часами, с милым потемневшим столом, с легкими шагами матери за спиной. Тот дом разметала немецкая фугаска. Теперь у Земскова был новый дом — неистребимый очаг под бело-голубым флагом, а в редкие минуты отдыха крыло шинели под кустом. И в этом доме, среди трехсот друзей, было у Земскова несколько самых близких. Он никогда, даже мысленно не назвал бы комиссара своим другом, но понятие о доме-дивизионе было так же неразрывно связано с Яновским, как понятие о старом доме — с матерью. Земсков улыбнулся бы — приди ему на ум такое сравнение. Яновский — коренастый, быстроглазый, поспевающий всюду, где трудно, немногословный, но знающий такие слова, что запоминаются на годы, то веселый, то гневно сосредоточенный, был, конечно, самым нужным человеком для Земскова. И все-таки образцом для него был Арсеньев, а не Яновский, может быть, потому, что военные качества комдива проявлялись так ярко, что каждый, в меру своих способностей, стремился подражать ему. Вздумай Арсеньев повести дивизион с Кавказа прямо на Берлин, за ним пошли бы без колебаний. Большинство матросов и командиров, в том числе и Земсков, не задумываясь отдали бы свою жизнь для спасения жизни комдива, но Земсков не мог бы сказать, что он любит Арсеньева. Это понятие здесь было неуместно. Холодный, деспотичный, вспыльчивый, скупой на теплое слово, которое так дорого на войне, Арсеньев не внушал любви и не стремился к этому. Доверие к нему было безграничным.

Если Арсеньев и Яновский во многом способствовали формированию Земскова как командира, то для Сомина сам Земсков с первых дней совместной службы был примером и недосягаемым образцом. Отношение этого юноши проявлялось так непосредственно, что Земсков не мог не заметить его. Несмотря на разницу в званиях, когда Сомин носил еще сержантские треугольнички, для Земскова он был наиболее близким другом. Одному Сомину во всем дивизионе Земсков рассказал о Зое. Зоркий и наблюдательный начальник разведки, как это ни странно, очень долго не замечал отношения к себе со стороны другого человека, для которого он был дороже всех на свете. Только здесь, в Каштановой роще, когда исчезла необходимость беспрерывно действовать, принимать решения, выполнять приказания и приказывать самому, мысли обрели некоторую свободу. Властное "сегодня", плотно заполнявшее все сознание, несколько потеснилось, освобождая место для "вчера" и "завтра". И Земсков впервые подумал о Людмиле, связывая представление о ней с самим собой.

Это случилось вечером. Перед тем как лечь спать, старший лейтенант пошел взглянуть на своих разведчиков. Он подозревал, что неугомонный Косотруб отправился "на разведку" в медсанбат, расположенный за высоткой, в нескольких километрах от дивизиона. Разведчики жили в небольших шалашах по три человека. Земсков подошел к крайнему шалашу под развесистым дубом, взялся за край плащ-палатки, которой был завешен вход и... отдернул руку.

...Станица Крепкинская за Доном. Это было три месяца назад, а кажется, по крайней мере, три года. Так же ярко светила луна, и такой же был шалаш, может быть, чуть поменьше. Он поднял плащ-палатку и увидел самого беспокойного из своих подчиненных — Людмилу Шубину. В те дни мысль о ней как о женщине не приходила ему в голову, и потому так неожиданно было вдруг увидеть ее вытянувшуюся на шинели в ярком свете луны. Потом несколько дней подряд он не мог отделаться от чувства неловкости. Было и другое мимолетное чувство, но он отмахнулся от него, как от чего-то нелепого и недостойного. А вскоре Людмила ушла из батареи, и в те же дни дивизион вызвали под Ростов.

Земсков улыбнулся этому воспоминанию, снова взялся за край плащ-палатки и теперь уже поднял ее. Валерки, конечно, не было на месте. Не было и гитары. Журавлев спал, уткнувшись носом в шинель, а Иргаш мгновенно проснулся, как только на него упал свет, и схватился за автомат.

— Спи! — сказал Земсков. — Все в порядке.

Он пошел вдоль расположения дивизиона, миновал первую батарею. Вахтенный по батарее Шацкий окликнул его:

— Что, не спится, старшой?

Земсков ответил: "Счастливой вахты!" — и зашагал дальше. Он вспоминал все свои встречи с Людмилой. В бою под Ростовом она перевязала его. Под Егорлыком ей обязательно хотелось поехать с разведчиками за снарядами. Ярче всего было ближайшее воспоминание — Майкоп и путь через лес. И опять, как тогда, он подумал о ней: "Надежная душа".

Теперь она уже была не чужая. Опасности, перенесенные вместе, связывают за сутки крепче, чем целые месяцы безмятежной жизни. Он вдруг остановился: "Какой же я болван! Ведь она любит меня! Как я не понял этого, хотя бы там — на чердаке в Майкопе — и даже еще раньше? — но тут же он вспомнил: А Рощин! А странные хождения к Будакову? Но какое мне до этого дело? То было так — от глупости, от молодости. Здесь — иное. Даже я, со своей ненаблюдательностью, заметил, насколько она переменилась за последнее время".

Ему вдруг стало ясно, что необходимо как можно скорее повидать Людмилу. Чувства и желания, скованные напряжением прошедших боев, внезапно рванулись наружу: "Может быть, попросить у Арсеньева отпуск на двое суток? И Яновского повидаю. До Сочи можно доехать часов за десять. От Туапсе — асфальтовая магистраль".

По лесу шла машина. Земсков прислушался: "Быстро идет. Вот переехала через мостик. Это к нам".

Из-за деревьев выскочил "виллис".

— Рощин!

— Он самый! Ты чего здесь расхаживаешь? А, понимаю! Поджидаешь какую-нибудь деваху из медсанбата. Я проезжал мимо. Там у них веселье, гитара играет, даром, что скоро двенадцать.

— Какой там медсанбат! Просто гуляю.

— Ну, давай вместе гулять. Я, понимаешь, должен был приехать к вам еще засветло, но какой-то чудак разворотил тягачом мостик через Пшиш. Вот прокопался! — Он вышел из машины и приказал шоферу: — Езжай в дивизион, прямо на камбуз. Растолкай там кока, скажи — Рощин и Земсков придут ужинать, а горючее у нас найдется.

Они медленно пошли по направлению к дивизиону. Рощин был набит новостями. Во-первых, завтра генерал приедет вручать награды. Он специально послал Рощина предупредить об этом Арсеньева. Во-вторых, — самое главное, — прибыло решение ставки о формировании полка РС на базе дивизиона. Арсеньев назначен командиром полка. Будет свой политотдел. И начальник политотдела уже назначен — некий Дьяков, был комиссаром мотострелковой бригады.

— А как же Яновский? — с тревогой спросил Земсков.

— Конечно, лучше бы его, но он пролежит в тыловом госпитале в Сочи, по меньшей мере, два месяца, и вопрос, вернется ли на фронт. Ранение его очень серьезное.

— Ты видел его?

— Не видел, хоть был там неделю назад. Мне Людка говорила. Ну, и дает она там дрозда! Представляешь, приезжаю я в мастерские опергруппы, и первое, что вижу в Сочах, — движется морской комендант, полковник береговой обороны Бахрушин — дуб, каких мало. И кто бы ты думал с ним? Людмила. Новенькая формочка на ней, косу обстригла к нечистой матери, но так даже лучше. А на другой день встречаю ее с каким-то пограничником в зеленой фуражке. Лазят, понимаешь, по самому берегу, где минировано.

Рощин болтал без умолку, не замечая, какое впечатление производят его слова на Земскова.

— Людка, конечно, девка первый сорт. Но ты слушай меня, Андрюшка! В Лазаревское к главному хирургу нашей армии прилетела дочка, так это я тебе скажу — экстра. Натуральная блондиночка, фигурка точеная, в общем — и воспитание и образование! — Он сделал выразительный жест обеими руками. — Только тут руки не погреешь. Это тебе — не Людмила. Поверишь, потянул я пустой номер!

Они дошли до камбуза. Сонный Гуляев разогревал свиную тушонку на низеньком очаге, сложенном из нескольких камней. Он довольно неприветливо поздоровался с Рощиным и забормотал себе под нос:

— Вот шалопут, носит его нелегкая по ночам! Сам генерал Назаренко не стал бы будить людей ради безделья.

Рощин извлек из-под сиденья "виллиса" две бутылки, и орденоносный кок смирился.

— Коньяк "КС" — почти РС, — пояснил Рощин, — расшифровывается: "катюшин снаряд". Это вам не чача. А ну, Гуляич, садись с нами и не ворчи! — Он ловко хлопнул по донышку, и пробка полетела в огонь. — Люблю эту работку!

Содержимое обеих бутылок было разлито в четыре эмалированные кружки. Уселись тут же на лужайке, у камбуза.

— Ну, дай бог, не последняя! — пожелал генеральский шофер.

Раньше, чем все они успели чокнуться, Земсков одним духом выпил свою кружку до дна.

— Ты смотри! — восхитился Рощин. — Он же почти не пил никогда! Вот что значит послужил в разведке! Ты закусывай, Андрюшка, закусывай. Ну, удивил!

Земсков поставил кружку на траву и встал.

— Смотри, Генька, как бы я тебя еще больше не удивил. Набью я, кажется, тебе морду в честь встречи...

— Да ты что, с якорей сорвался?! Видите, братцы, какой нарзан? Сейчас, дрянь буду! — упадет на месте и уснет.

— Ладно, прости, Генька. Собственно, ты не виноват. Спасибо за коньяк и за все прочее. Пойду спать.

Все трое с удивлением проводили его глазами. Земсков шел быстрым, твердым шагом по поляне, пересеченной черными тенями стволов. Громадная луна светила над лесом, повиснув на гребне горы Индюк. В ночной прохладной тиши откуда-то издалека доносились два голоса: мужской и женский, поющие под гитару:

Колокольчики-бубенчики звенят,

Рассказать одну историю хотят...

2. Награды

Назаренко приехал в полдень. Его ждали в строю на поляне, под самым склоном горы. Флаг миноносца был поднят на мачте. Справа и слева от нее стояли Шацкий и Косотруб с автоматами на груди. Собственно, место Косотруба сейчас было не у боевого знамени, а на гауптвахте. Земсков даже пообещал отдать его в трибунал за самовольную отлучку на фронте, которая приравнивается к дезертирству.

— Есть, в трибунал! — сказал Косотруб, гладко выбритый, надраенный, выутюженный. Когда он только успел?

— Запрещаю отлучаться дальше, чем на двенадцать шагов от шалаша.

— Позвольте спросить, товарищ гвардии старший лейтенант...

— Ну?

— Разрешите получить орден, а тогда — прямым курсом в трибунал.

— Убирайся вон!

Матрос бросился бегом. Земсков проводил его грустным взглядом. Конечно, ни в какой трибунал он Валерку не отдаст. Попробовал бы кто-нибудь его тронуть! Пойдите сыщите такого разведчика!

Он почувствовал почти нежность к этому веснушчатому верткому парню, который даже за час до смерти не перестанет шутить и радоваться жизни. Так и надо жить — просто, честно и легко. Сколько хороших людей вокруг: Николаев, Сотник, тот же ворчун — Ропак. А матросы — Белкин, Журавлев. Да один Иргаш с его казахскими глазами, видящими в темноте, молчаливый следопыт, который мгновенно находит чутьем верную дорогу в путанице пыльных степных проселков, — стоит всех баб, вместе взятых!

"Жить, как Рощин, я не могу, а иначе на фронте невозможно. Любовь на войне бывает только в романах. Надо плотно застегнуть китель на все крючки и не давать себе воли до самой победы".

— Если доживу, — сказал он вслух и, действительно застегнув воротник кителя, отправился на поляну.

Косотруб уже стоял у флага, а вскоре прибыл генерал. После приветствия и краткой речи генерала, в которой он сообщил о том, что дивизион представлен к ордену Красного Знамени и скоро будет развернут в полк, началось вручение наград за оборону Ростова и бои в степях. Подполковник, приехавший с генералом, стоя у наскоро сколоченного столика, покрытого кумачом, вызывал награжденных.

— Герой Советского Союза гвардии капитан третьего ранга Арсеньев Сергей Петрович!

В дивизионе еще не знали, что комдиву присвоено очередное звание. Даже стоя в строю по команде "Смирно!", многие успели обменяться мгновенными взглядами, в которых не трудно было прочесть радость и гордость — за себя, за дивизион, за своего командира. Бодров прошептал, не поворачивая головы, стоявшему рядом Баканову:

— Давно пора!

Генерал Назаренко протянул Арсеньеву красную коробочку:

— От имени Президиума Верховного Совета вручаю вам второй орден Ленина. — Он крепко потряс руку комдива. — Поздравляю вас!

Второй была названа фамилия Яновского. Его орден Красного Знамени генерал положил себе в карман, чтобы вручить в госпитале, когда удастся побывать в Сочи. Такую же награду получили Будаков и Земсков. Второй орден Красного Знамени генерал вручил Николаеву.

Сомин стоял на правом фланге своего взвода. Сердце его колотилось: "Когда же я?" — Разве мог он забыть о коротеньком привале после выхода дивизиона из-под Егорлыка, когда комиссар зачитал списки представленных к правительственным наградам. Сомин был в их числе. Пронырливый вестовой командира и комиссара дивизиона сообщил ему под большим секретом: "Комиссар сказал Будакову, чтобы тебя оформляли под "Знамя". Даже в самые тяжкие дни Сомин помнил об ордене Красного Знамени, который он скоро получит. Этот не существующий еще орден помогал ему жить. Может быть, если бы не мысль об ордене, Сомин растерялся бы ночью под Армавиром, когда спереди и сзади строчили автоматчики. Но разве имеет право теряться кавалер Красного Знамени? С раннего детства орден Красного Знамени казался Володе чем-то недосягаемо прекрасным. Он связан был в его представлении с именами Фрунзе и Ворошилова, Чапаева и Фабрициуса. Этот орден Володя уже давно носил на своем комсомольском билете. Вся героика гражданской войны отражалась, как солнце в капельке, в своеобразном и благородном рисунке ордена, где над пятиконечной звездой, лежащей на скрещенном оружии, развевалось красное знамя революции. Ему казалось невероятным, что этот символ воинской доблести, вручаемый от имени всей страны, получит он — Володя Сомин — обыкновенный московский студент, не сделавший ничего особенного. Но раз комиссар сказал — значит никаких сомнений быть не может. Разве не говорил комиссар, что в эту войну в людях раскрываются такие качества, которых сами они в себе не подозревали? А совсем недавно, уже здесь, в Каштановой роще, Арсеньев возвратился откуда-то поздно вечером и тут же вызвал к себе человек двадцать. Их собрали в большом, крытом толем сарае, неизвестно для чего построенном в лесу. Теперь в этом сарае размещался штаб, а за занавеской из брезента жили Арсеньев и Коржиков. При свете аккумуляторных фонарей все стали в шеренгу. Здесь были Николаев, Земсков, Валерка, Шацкий, Ефимов и многие другие. Вошел Арсеньев. Подали команду "Смирно!" Володя все еще не понимал, для чего их собрали здесь, в штабе, без оружия. Командир дивизиона сказал: "Поздравляю, товарищи орденоносцы!" — и тут же отпустил их.

После этого Сомин видел свой орден даже во сне. Он представлял себе ощущение от прикосновения к прохладной эмали, горящей, как рубин. А на обратной стороне ордена — толстый нарезной штифт и широкая плоская шайба. Она прижимается изнутри к гимнастерке...

Но вот уже генерал вручает ордена Красной Звезды. "Как же это? Неужели он пропустил? Нет!" — Сомину хорошо виден стол. Ордена Красного Знамени лежали отдельно. Не осталось ни одного. "Наверно, в штабе фронта решили, что много для меня ордена Красного Знамени, и это верно". Он глубоко вздохнул, не пошевелив ни одним мускулом, не отрывая взгляда от генерала. Команды "Вольно!" ведь никто не подавал. — "Ну, ничего не поделаешь. Красная Звезда тоже почетный боевой орден".

Лейтенанты и старшины, сержанты и краснофлотцы один за другим подходили к столу под Флаг миноносца. Получив ордена, они выстраивались в отдельную шеренгу, справа от флага. Вот уже и Белкин понес туда темновишневую звездочку.

"И за дело. Правильно! — мысленно одобрил Сомин. Он весь подобрался, готовясь шагнуть строевым. — Сейчас меня!.."

— Гвардии старший лейтенант медицинской службы Горич! — вызвал подполковник. Потом подошли к генералу командиры боевых машин Шацкий и Ефимов. Все. Не осталось ни одного ордена.

Сомин так огорчился, что не сразу вышел вперед, когда назвали его фамилию.

— Поздравляю вас с высокой правительственной наградой! — сказал генерал, подавая ему левой рукой сверкающую медаль "За отвагу!" в открытой коробочке. Генерал протянул руку для пожатия, но Сомин держал в правой руке медаль. Он совсем смешался, не догадался переложить в левую руку награду и сунул ее в карман.

Генерал улыбнулся:

— Ничего, так надежнее, — сказал он вполголоса. — Я вас помню еще сержантом, товарищ Сомин. Отлично действовали.

Назаренко не знал истинной причины растерянности Сомина, но он видел, что человек смущен, и специально сказал эту фразу, не положенную по ритуалу, чтобы дать возможность юноше собраться и овладеть собой. И, действительно, этих двух секунд было довольно для Сомина. Он вытянулся, лихо, по-морскому поднес ладонь к выгоревшей мичманке и громко сказал искренне и горячо:

— Служу Советскому Союзу.

Когда генерал уехал, Сомин пошел поздравить Земскова с орденом. Старшего лейтенанта он нашел на опушке под каштанами. Лежа на траве, Земсков измерял курвиметром какую-то дорогу на новой карте. Он еще издали заметил Сомина, хотя казался всецело поглощенным своим занятием:

— Садись, Володя, тут прохладно.

— Я пришел вас поздравить. Не знаю красивых слов, но мне очень приятно, что вы получили Красное Знамя.

— Спасибо, Володя. Я думаю, ты можешь называть меня просто по имени в личном разговоре. Закуривай. Тебя ведь тоже можно поздравить. А почему не надел?

Сомин пробормотал что-то невнятное.

— Э, брат, так не годится! Как бывший начальник и старший по званию приказываю немедленно надеть медаль. Дай-ка я сам тебе прикручу. Приятно все-таки, если не вручить, так прицепить медаль бывшему подчиненному. Да расстегни ты гимнастерку! Хороша медаль! А название какое: "За отвагу"! Или ты, может быть, считаешь, что тебе мало?

— Вы понимаете, товарищ старший... Андрей Алексеевич, я-то настроился на "Знамя"...

— Настроился? Все-таки ты еще пацан, Володя. Честное слово, зря я предложил комиссару сделать тебя из сержантов младшим лейтенантом. Зазнался ты. Определенно! А подсолнечное поле помнишь?

— Так то ж было...

— Не перебивай. Ты скажи честно: надо было тебе дать "Знамя" наравне с Яновским и Николаевым?

— Нет, не надо, — Сомин густо покраснел и потупился.

— Не крути курвиметр! Где я в лесу возьму новый? Теперь слушай. Это — между нами. Комиссар велел представить тебя к ордену. Не знаю к какому. Он запомнил, как ты отказался ехать в госпиталь, ну и орудие твое действовало неплохо. Только я уверен, комиссар решил дать тебе орден в счет будущего, чтоб скорее из тебя вырос настоящий командир. Я считаю, и мой орден тоже в счет будущего, и поэтому пока не впадаю в телячий восторг. Теперь другое: Яновского нет. Будаков — сам себе хозяин. Твой наградной лист он порвал и написал новый — на медаль. Я тогда вмешался в это дело, но ничего, кроме неприятностей, не вышло. Да черт с ним, с Будаковым. Ты помни, что Яновский представлял тебя к ордену и оправдай его доверие. А орденов у нас с тобой еще будет много, если останемся живы.

На этом разговор о наградах был исчерпан. Они просидели до темноты под каштанами. Земсков снова взялся за карту. Он считал необходимым изучить досконально новый район, до того как дивизион включится в бои. Говорили они и об учебе. Земсков настаивал, чтобы Сомин каждую свободную минуту отдавал занятиям — потом будет некогда!

Приближение осени давало себя знать. Каштаны роняли медные листья, а после захода солнца стало холодновато. Уже по дороге в часть Земсков вдруг спросил:

— Знаешь, Володя, что самое главное для человека, в частности, для военного человека?

— Смелость? Знания?

— Да, конечно. Но есть одно качество, от которого зависят и смелость, и настойчивость в занятиях, и даже физическая выносливость.

Сомин с интересом ждал, что скажет его друг. Не в первый раз они говорили с глазу на глаз, но сегодня Земсков, обычно сдержанный и немногословный, казалось, хотел поверить ему свои сокровенные мысли.

— Я думаю, Володя, — сказал он, — самое главное для таких как мы — верность. Без лозунгов. Просто верность. Даже если тебя незаслуженно обидели. Как бы ни было трудно, голодно, страшно — делай свое дело, раз ты — командир, да еще называешься моряком. Наверно, Яновский тоже так думает. Иначе зачем бы он столько раз говорил о Флаге миноносца. Наш флаг и верность — одно и то же. Вот Арсеньев. Не все в нем мне нравится, но за его верность можно простить все. Некоторые говорят, что весь Закфронт прижмут к морю на клочке от Туапсе до Сочи. Я этому не верю, но если так случится, то верность каждого будет, как на ладошке. Ты понял меня?

— Кажется, понял.

— И если есть у человека верность, то она выявится во всем. Пусть не сразу. Я понимаю, что людей надо воспитывать и учить, что смелость тоже вырабатывается, как привычка владеть собой, но нельзя быть по вторникам брюнетом, а по средам блондином. Или, скажем, если у человека бас, то он со всеми говорит басом — и с ребенком и со стариком.

Сомин молчал, стараясь как можно глубже понять Земскова.

— Прав я или нет? — спросил разведчик.

— Наверно, прав. Но я думаю, есть большая верность, когда надо проскочить через станицу, занятую немцами, и маленькая — ну, к примеру, не побояться испортить отношения с начальником из-за друга. Одни люди имеют большую, другие маленькую, а вот ты — обе, но на то ты — Андрей Земсков. А возьми Рощина. Видел его сегодня? У него тоже "Знамя", и он его заслужил. А можно назвать Рощина верным человеком?

Земсков не стал возвращаться к разговору об орденах. Он считал, что на эту тему сказано довольно, а повторяться не стоит. Что же касается Рощина, то новое напоминание о нем не доставило Земскову никакого удовольствия. Он и без того помнил о ночном разговоре весь день, даже в тот момент, когда подходил под Флаг миноносца.

— Ну, мне налево, — сказал Земсков. Они подходили к орудиям Сомина. — Да, чуть не забыл главное. Мне кажется, Володя, что ты не очень удачно выбрал позиции для своих пушек. Склон горы мешает круговому обстрелу. А насчет нашего разговора, запомни: верность у человека одна. Или она есть или ее нет.

3. Будет полк под флагом миноносца!

Формирование полка шло полным ходом. Арсеньев вставал в пять часов, а ложился, когда все уже спали, за исключением часовых и ошалевших штабных писарей, которые до рассвета переписывали и перестукивали списки, ведомости, характеристики, заявки, донесения, реляции и докладные. Теперь в штабном сарае, который за его размеры прозвали ангаром, отдохнуть было немыслимо даже в глухие ночные часы. Арсеньев перебрался в наскоро сооруженный для него домишко — нечто среднее между блиндажом и избушкой на курьих ножках, а в "ангаре" безраздельно властвовал Будаков. Он получил звание подполковника и, конечно, был назначен начальником штаба формирующегося полка. Начальником разведки был без колебаний назначен Земсков. Старший лейтенант не особенно обрадовался этому повышению, но он утешал себя тем, что все равно в штабе сидеть почти не придется. Любому было ясно — до наступления осенней распутицы противник попытается прорваться к морю по дороге Шаумян — Туапсе. Это направление приобретало сейчас весьма и весьма серьезное значение ввиду неудачи немцев при попытке прорвать фронт в районе Главного Кавказского хребта, где стояли войска Северной группы. Однако теперь, когда немецкие армии рвались к Волге и к нефтяным районам Северного Кавказа, не было никакой возможности дать Закавказскому фронту значительное пополнение в людях и в технике. Поэтому Верховное Командование очень одобрительно отнеслось к предложению генерала Назаренко о формировании полка РС на базе отдельного дивизиона. Назаренко рассчитывал главным образом на командные кадры, выросшие в самом дивизионе. Так он и доложил в Москве в Главном штабе гвардейских минометных частей: "Если добавить техники и людей за счет местных ресурсов, можно на ходу развернуть часть Арсеньева в полк из трех дивизионов двухбатарейного состава".

Каштановая роща преобразилась. Охотничьи тропки стали торными дорогами. Звенели пилы, стучали топоры, и с шелестом валились подрубленные деревья. Гуляев, снова в белоснежном накрахмаленном колпаке, покрикивал на новых помощников:

— Опять суп женили?!

— Так не хватает, товарищ старшина первой статьи...

— Что значит не хватает? Только отвернулся, а они — бах ведро кипятка в лагун! Ты где выучился такой экономике?

Всех надо было накормить. Потом, когда будут сформированы дивизионы, у них появится свое хозяйство, но пока будущий полк представлял все тот же отдельный дивизион, пополненный сверх штата чуть ли не вдвое техникой и людьми. С Черноморского флота прибыло полсотни моряков. Кое у кого нашлись старые знакомые. Прибыли люди и из сухопутных частей, но новых командиров почти не было. Вот когда оценил Арсеньев правильный курс Яновского на подготовку собственных командиров из сержантов и старшин. Занимались с ожесточением, выкраивая каждую минуту. Каждый человек либо учился, либо учил. Надо было готовить новые расчеты боевых машин. Кое-кто из новичков уже служил в частях РС, но в морском дивизионе сложились не только свои традиции, но и свои приемы ведения огня. Жизнь внесла большие поправки в наставления, которыми руководствовались под Москвой. Теперь этот опыт следовало передать новым людям, чтобы не пришлось им снова открывать для себя то, что куплено было дорогой ценой прошедших боев.

Арсеньев волновался. Успеет ли он научить новых людей? Удастся ли создать из старых и новых тот крепчайший сплав, из которого должна состоять боеспособная часть?

Он высказал свои опасения Назаренко, когда генерал приехал посмотреть, как идет формирование полка.

— Разбавили вы мою часть, товарищ генерал. Теперь у меня уже нет того "корабля", который действовал в степях как один человек.

Назаренко хмурился, пристально смотрел на нового командира полка, как бы желая убедиться, серьезно ли говорит Арсеньев или так — прикидывается. Но Арсеньев говорил вполне искренне. Его смущала громоздкость новой части, обилие машин, возросший вспомогательный аппарат, а главное — недостаток времени. Полк уже значился в числе действующих частей. Боевого распоряжения можно было ждать в ближайшее время, но полка-то по существу еще не было.

— Не надейся, Сергей Петрович, полностью закончить формирование до начала боев, — сказал Назаренко. — Один дивизион потребуем через день — два, а остальные будем вводить по готовности. А насчет "корабля", так ты понимаешь сам: традиции остаются, а тактика меняется. Немцев мы через горные проходы пропустить не имеем права, хоть у них численное преимущество. А для этого надо встать стеной в ущельях, на перевалах, на дорогах. Маневр тут ограничен, порой придется действовать отдельными установками. Трудновато, конечно, но отступать больше не будем.

— Не будем, товарищ генерал!

— И помни: все три дивизиона должны быть не хуже прежнего. Командирам дивизионов давай побольше свободы. Разве нельзя полностью положиться на того же Николаева? Кстати о традициях. У меня для тебя подарок. Только не волноваться!

Генерал послал ординарца к своей машине. Тот вернулся через несколько минут с холщовым свертком, аккуратно перевязанным бечевкой.

— Держи — твое! — Назаренко протянул сверток Арсеньеву. Командир полка разрезал шпагат, развернул холст. Генерал следил за ним с лукавой усмешкой. Под холстом оказалось белое полотно, а когда Арсеньев развернул и его, на стол высыпался целый ворох черных шелковых полосок. На каждой было написано золотом "Ростов".

Арсеньев долго молчал, погрузив руки в ленты. Генерал перестал улыбаться. Он тоже встал, как бы отдавая долг памяти тем, для кого были приготовлены эти ленты.

— Теперь помню, — сказал Арсеньев, — за неделю до набега на Констанцу я передал во флотское интендантство наряд на два комплекта лент для экипажа корабля. Их должно быть здесь четыреста пятьдесят штук. Откуда вы их взяли, товарищ генерал?

— Это подарок вам от Черноморского флота. Там гордятся вашей частью. Недавно на совещании у командующего фронтом в Лазаревской, где были представители флота, кто-то вспомнил об этих лентах, а я попросил передать их нам.

Арсеньев снова завернул дорогие для него ленточки в полотно и холстину. Только одну ленту он положил во внутренний карман своего кителя:

— Спасибо вам, товарищ генерал. Вы, наверно, даже сами не знаете, как много сделали для меня и вообще, и вот этим вашим вниманием сегодня.

Проводив генерала, Арсеньев пошел по подразделениям. В сторонке он увидел группу бойцов, сидящих на поваленных бревнах. Старший лейтенант Земсков объяснял им, как производить привязку огневой позиции. Земсков отложил карту, подал команду "Смирно" и пошел навстречу командиру полка.

— Какие трудности, что мешает? — спросил Арсеньев.

Земсков доложил, что все идет хорошо, вот только распоряжение начальника штаба о распределении бойцов бывшей дивизионной разведки по разным подразделениям кажется ему неправильным.

— Что вы предлагаете? — довольно недружелюбно спросил Арсеньев. Он не любил, когда ему жаловались. — Оставить всю вашу группу в полковой разведке, а в дивизионы не дать ничего?

— Нет, товарищ капитан третьего ранга. В дивизионах есть немало опытных разведчиков из бывших батарейных. Взять хотя бы группу Бодрова. А таких, как Косотруб, Иргаш, Журавлев, надо, пока есть возможность, использовать всюду как инструкторов, но в бою эту группу не разрознять. Думаю, мы в полковой разведке сможем готовить разведчиков для дивизионов.

— Продолжайте занятия! — Арсеньев пошел в штаб, где слово в слово повторил Будакову то, что сказал Земсков.

Будаков не пытался возражать. Он видел, что командир полка согласен с Земсковым. "Снова этот выскочка поставил меня в неловкое положение!" — подумал начальник штаба. Его антипатия к Земскову едва не прорвалась в неосторожных словах, но привычная манера сохранять внешность добродушного, беззлобного человека взяла верх:

— Будет выполнено, Сергей Петрович. Земсков-то — молодчина — и меня, и вас поправил. Ничего не поделаешь — для пользы службы!

Будаков не отказал себе в удовольствии распределить замечание Земскова между собой и Арсеньевым. "Пусть почувствует капитан третьего ранга, что Земсков подрывает не только мой авторитет, но и его!"

Арсеньев даже глазом не моргнул. Он вышел из штабного сарая и снова углубился в лес. В душе у него остался неприятный осадок.

По просеке шли быстрым ходом четыре боевые машины. Внезапно они круто затормозили и, одновременно развернувшись направо, подъехали к столбикам, едва заметным в траве. Слетели чехлы, заработали подъемные механизмы. Лейтенант Баканов, наклонясь над буссолью, установленной на треноге, как обычно неторопливо, вполголоса отдавал приказания. Его слова повторяли командиры орудий.

Арсеньев стоял за деревом и смотрел. Никто не видел его. "Вот наше будущее наступление, — думал командир полка, — вчерашний командир взвода — увалень Баканов командует батареей, а Шацкий — командир огневого взвода. Эти люди сумеют и в полку поддержать честь Флага миноносца".

Командир полка следил за оживленным внимательным лицом Баканова. Толстощекий неповоротливый лейтенант подавал команды так четко и уверенно, что, пожалуй, сам Арсеньев не сделал бы этого лучше. Конечно, в условном бою не трудно сохранять самообладание, но Баканов и его матросы видели уже не один десяток боев, а новички быстро приучатся в такой компании. Арсеньев и не заметил, как исчез у него в душе неприятный осадок, появившийся полчаса назад после разговора с Будаковым. Теперь ему было весело и легко. Он вышел из-за дерева и махнул Баканову:

— Продолжайте занятия!

Батарея, "отстрелявшись", покидала позицию. Арсеньев подозвал заряжающего с последней машины. Очень смуглый боец с детски-округлым лицом, покрытым первым пушком, стоял навытяжку перед командиром полка, не опуская руки, поднятой к пилотке.

— Вольно! Ваше имя и звание?

— Гвардии краснофлотец Газарян, первой батареи, первого дивизиона.

— Давно служите на флоте?

— Шестой день, товарищ капитан третьего ранга.

"А чувствует себя матросом!" — Арсеньев еще раз осмотрел бойца с головы до ног. Кирзовые сапоги начищены настолько, насколько позволяет этот неблагодарный для чистки материал. Полинявшая, чисто выстиранная гимнастерка аккуратно заправлена под ремень с флотской бляхой. Глаза смелые, но не нахальные. — "Каков ты еще будешь в бою, голубчик?"

— Откуда вы прибыли в нашу часть?

— Из госпиталя, а раньше служил в противотанковом истребительном.

— Можете идти. Желаю успеха!

Краснофлотец побежал догонять свою батарею, а командир полка закурил папиросу и пошел дальше. "Будет у нас полк под Флагом миноносца, — сказал он себе. — Настоящий полк моряков!"

Он вспомнил слова Яновского: "Даже если в части останется один моряк, даже если не останется ни одного, морские традиции будут жить, как живет этот Флаг погибшего корабля!"

4. Как вам нравится горная война?

Сомин учел дружеское замечание Земскова насчет позиций автоматических пушек. Для него по-прежнему каждое слово старшего лейтенанта, имеющее отношение к службе, было приказом.

Есть в нашей армии немало командиров, приказания которых выполняются быстро и беспрекословно не только ввиду служебного подчинения, но и от того, что подчиненные всегда убеждены в полнейшей целесообразности требования командира. Так воспринимались всегда приказания Арсеньева. Подобное же отношение умел воспитать у своих подчиненных Земсков.

Оба автоматических орудия стояли на полугорье в редком кустарнике. Сомину казалось, что место выбрано неплохо. Все пространство над расположением части простреливалось, а положение на возвышенности обеспечивало прекрасный обзор. Но Сомин не учел того, что Земсков заметил с первого взгляда: если самолеты появятся на бреющем из-за горы, они успеют обстрелять часть раньше, чем по ним откроют огонь. Сомин легко убедился в этом, наведя одно из орудий на гребень того самого ската, где находилась выбранная им позиция. Новую позицию найти было нелегко. Молодому командиру взвода пришлось походить часа полтора вокруг рощи, прежде чем он нашел более или менее подходящее место. Это была площадка у самой дороги. Если срубить четыре дерева, то круговой обзор обеспечен.

Матросы неохотно перебазировались на новое место. Надо было снова рыть щели, строить шалаши, да еще в придачу валить деревья.

— Командир найдет работку, — ворчал Лавриненко, — чтоб бесплатно нам не есть казенные харчи!

Каменистый грунт поддавался плохо. Из-под кирки летели искры. Взмокшие артиллеристы закончили работу только к вечеру. Сомин сходил в штаб, доложил о перемене позиции. Через двадцать минут была наведена связь. Браться за шалаши уже не стали. Большинство бойцов разлеглось на траве в ожидании ужина. Лавриненко, несмотря на усталость, затеял с Тютькиным спор о влиянии формы луны на погоду. Остальные лениво прислушивались. Кое-кто задремал.

У солдата вырабатывается с течением времени особая способность, незнакомая большинству гражданских людей, — засыпать немедленно в любом положении, как только представляется возможность. Так организм пополняет хроническую недостачу сна.

Сомину спать не хотелось. На душе у него было очень тоскливо. Отойдя в сторону, он вынул из кармана два письма.

Совсем недавно полевая почта доставила в дивизион после полуторамесячного перерыва целую груду писем. Они скопились где-то в то время, когда дивизион действовал в донских и кубанских степях. Тогда, в неразберихе отступления, никто не получал писем, зато сейчас многие получили по два десятка сразу.

Помимо писем от родных и друзей, Сомин получил два письма, которые не могли его обрадовать. Это были его собственные письма Маринке — на московский и дачный адреса. Они возвратились с штемпелем военной цензуры и размашистой надписью "Вернуть отправителю". Почему "вернуть"? Он хотел себя уверить, что Маринки нет в Москве, но куда же могла она уехать от больной матери? Немцев от Москвы давно отогнали. Маринка, безусловно, там. Она просто отправила эти письма, не читая. Ему казалось, что страшная резолюция "Вернуть отправителю" написана ее рукой. Она всегда любила зеленые чернила. Именно этими чернилами написаны на обоих письмах два слова, над разгадкой которых он мучается теперь. Откуда на почте такие? Вот Гришину, например, вернули обратно его письмо. На нем штамп: "Адресат выбыл", и число водянистыми фиолетовыми чернилами. Сомин пытался убедить себя, что почерк вовсе не Маринкин, снова в десятый раз перечитывал собственные строки, будто они могли сообщить ему нечто новое. "Дорогая моя Мариночка, светлая моя надежда! Можешь ли ты простить меня!.." Нет, не может!

Он сложил свое письмо и сунул его обратно в конверт со зловещей надписью. Все время Сомин надеялся, что она поймет его состояние тогда, под Москвой, что примет, наконец, во внимание то, что сейчас он — на передовой. Но какие могут быть оправдания, когда человек сам растоптал свою любовь?!

Сомин решительно положил письма в карман и достал из полевой сумки измятую ученическую тетрадку с кудрявым Пушкиным на обложке. Лучше всего заняться делом!

— Итак, допустим, что нужно обстрелять рощу, в которой укрываются пехота и танки противника. Глубина — пятьсот метров, ширина — двести пятьдесят. Что нам надо учесть? — Он закрыл тетрадку и начал вспоминать: — Величину площади рассеивания — это раз. Размеры цели — два. Удаление средней траектории от цели — три, и направление стрельбы относительно... Относительно чего?

До Сомина донесся хриплый смешок Куркина:

— Опять наш командир учит уроки. Скоро будет профессором!

Эта острота вызвала смех у одного Лавриненко.

— Вот недотепы! — обернулся Белкин. — И кто вас сделал, таких недоумков?

Разговор прервал Тютькин:

— Шш-ш! Глядите...

Из орешника вышла небольшая птица в ярком красно-желтом оперении с черной головкой. Она подошла к стволу дерева метрах в тридцати от того места, где отдыхали артиллеристы, и начала что-то искать среди корней.

Тютькин тихо встал, замахнулся стреляной гильзой от 37-миллиметрового снаряда, крадучись сделал несколько шагов.

— Не попадет! — заявил Куркин.

Писарчуку эта охота не понравилась:

— Не трожь! На что она тебе?

Тютькин уже швырнул гильзу. По странной случайности он попал. Птица крикнула, как человек, вспорхнула и упала на траву. Она еще билась, когда Тютькин поднял ее за пестрое крыло:

— Учитесь. Вот у кого прицел!

Никто не похвалил его за меткость. Из размозжженной черной головки упало на траву несколько темных капель.

Белкин плюнул:

— Вот дурило! Что он тебе сделал?

— Кто?

— Хататут. Самая полезная птица. И красивая, — добавил он в раздумье.

Тютькин помахал в воздухе трупиком. Птица стала как будто меньше. Перышки вздыбились, окраска поблекла. Размахнувшись, Тютькин забросил свой трофей в кусты. В ушах у Сомина все еще звучал предсмертный крик птицы. Он не сказал ничего, чтобы не показаться сентиментальным. Белкин тоже не считал нужным обсуждать поступок Тютькина. Птица уже убита. О чем же говорить? Неожиданно взял слово Лавриненко:

— Чтоб у тебя, Тютькин, руки отсохли! Теперь за того хататута сам загнешься. Примета есть. Хоть бы тебя нелегкая унесла из нашего расчета, а то для тебя будет бомба, а все мы, не дай господи, невинно пострадаем.

Обычно пророчества Лавриненко и его вечные приметы вызывали только смех, но сейчас никто не улыбнулся. Поверить — не поверили. Какое значение имеет хататут, когда идет война? Но все-таки всем было неприятно.

— Пора за ужином, — напомнил командир орудия Белкин, — тебе идти, Писарчук. А там и на боковую, где кто устроится.

Однако ночевать на новом месте не пришлось. Жалобно прогудел зуммер полевого телефона. Младшего лейтенанта требовали в штаб. Приказано было приготовиться к выходу.

— Опять война! — констатировал Ваня Гришин.

Лавриненко что-то добавил в связи с хататутом, но Сомин не услышал очередного пророчества. Затянув ремень, он спустился на дорогу и быстро пошел к штабу. Артиллеристы укладывали свои пожитки.

Спустя полчаса оба автоматических орудия вышли вслед за машинами первого дивизиона на выполнение боевого задания. Это была первая операция в горах. Арсеньев лично вручил Николаеву ленты для бескозырок с надписью "Ростов".

— Выдать всем. Пусть носят и знают!

Предстояло пройти километров сорок по горной дороге в направлении хутора Фанагорийского. Там завязались бои с горно-стрелковыми войсками. Хутор несколько раз переходил из рук в руки, но немцы упорно держались на горе Фонарь, откуда контролировались все подходы к хутору.

Теперь моряки едва ли могли встретить своего обычного противника — танки. Гораздо опаснее была авиация, поэтому все были очень довольны безлунной ночью. Пожалуй, никто, кроме командира дивизиона Николаева, выезжавшего в разведку вместе с Земсковым, не представлял себе, как затрудняет продвижение эта глубокая тьма, когда в двух шагах исчезает силуэт человека.

Как только свернули с шоссе, Николаев остановил колонну и еще раз предупредил всех водителей:

— Ехать как можно осторожнее. Фар не включать ни в коем случае. Броды переезжать на низших передачах, чтобы не заглох мотор.

Тронулись. Тропа вела по краю обрыва. Потом она спустилась в каменистое русло горной речки. Машины то и дело натыкались на камни. Ехали со скоростью пешехода, потому что перед каждой машиной шел человек, указывая путь. Но это мало помогало. Шоферы не видели проводников. Высокие автомобили цеплялись за ветки деревьев, застревали в рытвинах. Ежеминутно останавливались, чтобы вытащить то одну, то другую застрявшую машину.

На одной из вынужденных остановок к командиру дивизиона подошел краснофлотец. В его руке что-то светилось холодным сиянием.

— В чем дело? — спросил Николаев. В темноте он не узнавал подошедшего. — Что это у вас?

— Я — Газарян, — боец протянул светящийся предмет, — это гнилушка, товарищ старший лейтенант. Видите, как светит? Если идти перед машиной, водителю будет видно, куда ехать.

— Молодец! Хорошая мысль! — Николаев позвал командиров обеих батарей. — Прикажите, чтобы перед каждой машиной шел боец с такой щепкой.

Идея оказалась действительно удачной. Гнилушки давали очень мало света, но, следуя за ними, водители уже не теряли из виду проводника. Осторожно лавируя среди камней и деревьев, машины продвигались вперед.

Тропа расширилась. Горы чуть отступили вправо и влево. Это была площадка, заранее выбранная разведчиками для огневой позиции. Тут встретил машины дивизиона полковой разведчик Иргаш. Он повел Николаева на наблюдательный пункт. Вероятно, густая чернота ночи казалась Иргашу только серой. Он ни разу не оступился, уверенно шагая между рытвинами и камнями, в то время как Николаев то и дело натыкался на препятствия. Ветки хлестали его по лицу, камни подкатывались под ноги.

Они долго карабкались по скалам, цепляясь за деревья, которые росли прямо из расселин. Николаев не переставал ругаться вполголоса. Наконец взобрались на кручу. Здесь уже ждал Земсков. С горы было видно, как в отдалении взлетают ракеты. Иногда мелькали цепочки трассирующих пуль.

— Хутор Фанагорийский, — показал Земсков, — а правее — высота Фонарь.

Послышался гул самолета, и вдруг все озарилось вокруг — лесистые склоны гор, узкая тропа, по которой прошел дивизион, и площадка, выбранная под огневую позицию. В воздухе висела гроздь белых шаров. Они медленно опускались на невидимом парашюте, заливая всю окрестность мертвенно-зеленоватым, но довольно ярким светом. В отдалении выплыла из мрака гора Фонарь. Осветительная ракета разгоралась все ярче. При этом свете можно было даже читать. Светящийся сок стекал с белых шаров. Капли падали вниз и пропадали, а наверху кружил самолет, высматривая добычу. Так продолжалось минут десять. Постепенно свет слабел. Глубокие тени снова сомкнулись над дивизионом.

Николаев не стал терять времени. Раздался залп. Глухо загудело в горах многократное эхо. Еще не успели стихнуть отголоски разрывов, как снова появились самолеты. Приближаясь справа и слева, они выпустили по две ракеты.

— Засекают! — сказал Николаев. — Уходим!

Машины тронулись в обратный путь. В глубоком ущелье, заранее выбранном разведчиками, дивизион встретил рассвет.

— Ну, как нравится горная война? — спросил Земсков.

Командир дивизиона не ответил на шутку. Он думал о следующей ночи, когда придется давать залп с той же позиции, уже, вероятно, засеченной врагом. День прошел спокойно, если не считать того, что над ущельем много раз проходили вражеские самолеты. Одни из них шли своим курсом, другие, видимо, что-то искали. Ненавистная бойцам "рама" не уходила в течение нескольких часов.

— Вот горбыль проклятый! — Тютькин замахнулся камнем на самолет.

— Это тебе не хататут! — мрачно заметил Лавриненко.

Сомину очень хотелось открыть огонь по корректировщику, но Николаев строжайше запретил стрелять по самолетам до того, как они обнаружат дивизион. Кроме того, по опыту было известно, что сбить "раму" почти невозможно. Она висела прямо в зените, переваливаясь с боку на бок и еле заметно продвигаясь вперед. Скоро на корректировщика перестали обращать внимание. Но он, видимо, что-то заметил. Над ущельем просвистел снаряд, потом второй. Для боевых машин дивизиона, стоявших в ущелье, эти снаряды были практически не опасны, но орудия Сомина, установленные на гребне возвышенности, легко могли попасть под артиллерийский огонь.

Стрельба усилилась. Теперь каждые полминуты падали два снаряда. Сначала в отдалении раздавался звук выстрела, потом свист снаряда, наконец близкий разрыв. Бойцы Сомина помрачнели. Одно дело вести бой, отвечая огнем на огонь, а другое — сидеть и ждать, пока в тебя попадет снаряд.

— Прямо по нашему склону лупят! — сказал Омелин. Он хотел предложить Сомину временно отвести орудия в ущелье, но потом раздумал и промолчал. Зачем давать советы командиру? Сам понимает. Если сочтет нужным, то и без советов прикажет сменить позицию, а не сочтет — нарвешься на замечание.

— Это все ты, Тютькин, с твоим хататутом! — злобно прошипел Лавриненко. — Накроемся мы тут. Это точно.

— Ну тебя к лешему с твоим "точно"! — вскочил обычно спокойный Писарчук. Лавриненко обиженно отошел от него и обратился к Куркину: — Мне сон снился, будто переезжаем на другую квартиру. Городилось, городилось, а потом вижу новый дом под железом, и я туда несу швейную машину. Ты знай, Куркин, ежели в новый дом переезжаешь или, не дай бог, полешь грядки во сне, это... и говорить не хочу к чему.

— Так тебе ж снилось — не мне! — огрызнулся Куркин.

Со зловещим фырканьем приближался снаряд. Все инстинктивно пригнулись. Чиркнули по листьям осколки, полетели камни.

— Гаубица крупного калибра, — понял Сомин, — значит обнаружили дивизион. Хотят поразить навесным огнем.

Его позвали к телефону. Сомин услышал голос Земскова:

— Комдив разрешил тебе увести людей в ущелье. Оставь по одному наблюдателю на каждое орудие.

— Пожалуй, не стоит, Андрей. Может налететь авиация. Они нас обнаружили.

— Я тебе сейчас не Андрей! — вспылил Земсков. — Выполняй приказание командира дивизиона!

Новый разрыв прервал разговор. Осколком была повреждена линия связи. По-прежнему кружилась "рама" и время от времени рвались снаряды.

Пока летит тяжелый снаряд, успеваешь многое передумать. Кажется, за время от звука выстрела до разрыва можно свернуть папироску.

"Командир дивизиона не приказал, а разрешил увести людей, — рассуждал Сомин, — а Земсков на меня прикрикнул только потому, что беспокоится о нас. Но в данном случае он не прав. Корректировщик сейчас сообщит по радио, что артиллерийская стрельба не эффективна, и тут же появится авиация".

Снаряд разорвался с оглушительным грохотом.

— Белкин! — позвал Сомин. — Спустись в ущелье к командиру дивизиона, скажи, что я не понял приказания. Нам нельзя сейчас уходить, — пояснил он.

Артобстрел прекратился, но тут же, как и предполагал Сомин, появились самолеты. Они шли прямо на дивизион. Сомин открыл огонь.

Точные короткие очереди заставили головной бомбардировщик изменить курс. Бомбы легли на склоне горы. Ни один осколок не залетел в ущелье.

Сомин, разгоряченный, в расстегнутой гимнастерке, крепко сжимая бинокль обеими руками, следил за самолетами. Совсем недавно он скинул повязку, которую носил около трех месяцев. Теперь на правой руке не хватало одного пальца, но это не мешало ни стрелять, ни держать бинокль. Большего сейчас не требовалось.

Из-за лесистого далекого склона появилась новая волна бомбардировщиков. По их строю Сомин понял, что самолеты будут пикировать вдоль ущелья.

"Эх, жаль Белкина я отослал!" — подумал Сомин. Он послал наводчика Тютькина на второе орудие, стоявшее метрах в пятидесяти, а сам сел на его место.

— Скажи Омелину пусть ведет огонь самостоятельно с нулевых установок.

Первый пикировщик ринулся вниз, включив сирену. Жуткий вой, усиленный горным эхом, уже не производил впечатления на зенитчиков. Только Лавриненко зажал пальцами глаза и уши.

Сомин нажал педаль. "Рано!" Малиновая трасса мелькнула под брюхом самолета, который в следующее мгновение сбросил бомбы. Но, видимо, летчик все-таки не выдержал характер. Бомбы легли с недолетом.

Сомин обругал себя трусом за то, что выстрелил раньше времени, и навел перекрестие коллиматора на следующий самолет. Он услышал выстрелы второго орудия, но сам не стрелял. В эту минуту он не думал ни о чем. Для мыслей просто не было места. Все сознание подчинялось одному желанию: "Сбить во что бы то ни стало!"

Самолет ускользнул из перекрестия, и Сомин понял, что стрельба с нулевых установок не дает успеха. Ведь пикировщики шли не прямо на орудие, а чуть правее. Здесь необходима была корректировка с помощью курсового угла и угла пикирования, но оторваться от штурвала Сомин уже не мог. Из командира огневого взвода он превратился в простого наводчика, которому надо подать команду. Прицельные стояли у своих механизмов, поставленных на ноль, но командовать было некому.

Уже четвертый самолет, заваливаясь на крыло, собирался кинуться в пике, когда раздался властный, спокойный голос:

— По пикирующему... Курс — сто шестьдесят. Вниз — тридцать... Скорость — двести...

Прицельные немедленно выполнили команду, а у Сомина от радости заколотилось сердце. Он ни на мгновение не отрывался от коллиматора и уже не выпускал самолет из перекрестия.

— Вниз — сорок пять! Огонь!

Пикирующий самолет сам налетел на трассу снарядов, направленную наперерез его пути. "Юнкерс" накололся на нее, как яблоко на вязальную спицу. Он выпустил длинный дымовой шлейф и, не выходя из пике, ударился о склон горы. Следующий самолет сбросил бомбы куда попало. Быстро сменялись команды: курс, скорость, дальность, вниз, вверх...

Когда скрылся последний самолет, Сомин отошел от штурвала. Гимнастерка на нем была мокрой. У орудия стоял Земсков.

— Ты командир взвода или наводчик? — спросил Земсков. — Разжаловать тебя в рядовые за такую самодеятельность. Тогда насидишься за штурвалом.

Сомин еще не оправился от радостного возбуждения. У бойцов тоже было отличное настроение. Не каждый день удается сбить самолет! Но Земсков не собирался их поздравлять. Вид у него был крайне недовольный.

— А почему второе орудие не стреляло? — спросил Сомин.

— Это уж тебе надо знать. Ты — командир взвода, — Земсков положил бинокль в футляр. — Пошли на второе орудие. Посмотрим.

Когда они вошли в кусты, Сомин схватил Земскова за руку:

— Спасибо тебе, Андрей! Выручил ты меня не в первый раз, мой командир...

Земсков покачал головой:

— Неважную я тебе оказал услугу. Сбил-то самолет я, хоть и твоими руками. Значит твой авторитет, как командира, подорван. Бойца я из тебя сделал неплохого, а вот командир не получился. Ну, не подойди я в этот момент, разбомбили бы немцы дивизион.

Второе орудие оказалось поврежденным осколками бомбы. Один из бойцов был ранен.

— И этого могло не случиться, веди ты себя, как командир, а не как рядовой! — Земсков не мог удержаться от упрека: — Личного подвига захотелось! Как же ты не понимаешь, что командиру куда труднее, чем бойцу — в любом случае. Не надеялся, значит, на своего наводчика. Смотри, Володя, еще один подобный случай — сам пойду к Арсеньеву, скажу, чтобы у тебя отобрали взвод.

Самолеты больше не появлялись. Дождавшись ночи, Николаев повел дивизион к высоте Фонарь. Снова двигались ощупью, вслед за мерцающими светлячками. Николаев опасался вести огонь с прежней позиции. Ее, безусловно, уже засекли, но позади не удалось найти ни одной пригодной площадки. Командир дивизиона решил идти вперед. Здесь дорога была лучше. Горы широко раздвинулись, открывая долину. До передовых позиций противника оставалось не более двух километров. Николаев позвал Бодрова:

— Помнишь стога сена под Егорлыком?

— Ну, помню.

— А чем хуже кусты орешника?

— Не понимаю вас, товарищ комдив! — Бодрову нравилось называть старого корабельного товарища командиром дивизиона. Что такое старший лейтенант? Мало ли их есть? А вот комдив — другое дело!

— Эх, морячило, морячило, а еще разведчик! — Николаев сам был рад своей выдумке. — Замаскируем боевые установки ветвями и в промежутках между ракетами будем продвигаться вперед. Дадим по высотке вплотную, что называется — в упор, кулаком по морде. Понял?

Матросы взялись за топоры. Как только машины были замаскированы, Николаев начал постепенно продвигать их. Над передним краем время от времени взлетали ракеты. Гора Фонарь надвигалась темной массой, как сгусток мрака среди всеобщей мглы.

Николаев выставил вперед автоматические орудия на случай внезапной контратаки. Реактивные снаряды летели через голову Сомина. Впервые ему приходилось наблюдать залп РС, находясь впереди установок.

Дивизион отстрелялся и замер, снова прикрывшись ветками и листьями. Даже если самолеты развесят свои белые шары, вряд ли они заметят замаскированные машины.

Сомин ждал, что вот-вот загудят авиационные моторы, но самолеты так и не появились. Вместо этого начался жестокий артиллерийский обстрел. Теперь уже немецкие снаряды летели над головой. Они рвались на вчерашней позиции дивизиона. Николаев перехитрил!

Наступил рассвет, но дивизион не трогался с места. За ночь машины были до половины врыты в землю, замаскированы еще лучше. Утро началось с пулеметной перестрелки. Как обычно, в небе болталась "рама".

Валерка Косотруб пробрался ползком среди чахлой кукурузы, которую не успели убрать жители соседнего хутора Афанасьевский постик. Разведчик вынырнул у орудия Сомина:

— Привет начальству! Что, загордился, салага? Как кубарик повесили, старых друзей не стал признавать?

— Что ты, Валерка!

Разведчик поспешил поделиться своими новостями:

— Ночью мы со старшим все здесь облазили. Очень здорово лег залп. Накрыли две батареи и разогнали чуть ли не батальон фрицев. Теперь другое: вы держите ухо востро. Вон там — речка. Видишь? За ней сразу немецкие секреты. А у нас по этой стороне — никого. Был дзот — взорвали. Траншеи и пехотные роты — правее. А слева вас могут обойти вполне свободно. Я специально пришел, чтобы вам об этом сказать.

Пролетела эскадрилья тяжело груженных "юнкерсов". Валерка передразнил их прерывистое гудение:

— "Вез-зу, вез-зу"... А зенитки: "Кому? Кому?", а "юнкерс" — в ответ: "В-вам!!! В-вам!!!"

Бойцы смеялись:

— Ну и трепло ж ты, Валерка!

Косотруб сделал сердитую мину:

— Я вам не Валерка, а старшина первой статьи, командир отделения полковой разведки. Ясно? — Он вынул из кармана пачку немецких сигарет: — Так и быть, угощайтесь!

Коробок с изображением курящей пышногрудой красавицы мгновенно опустел. Лавриненко не досталось, и Косотруб вручил ему коробок:

— На тебе кралю! Не куришь, так хоть глазами поласкайся. Знаешь пословицу: "Закуривай, курячи. Кто не курит — блох ищи!"

Лавриненко отшвырнул коробок, но и тут Косотруб не оставил его в покое:

— Ты куда кинул, "преподобный"? Сейчас немцы увидят в стереотрубу и скажут: "Васисдас — химмельарш? Ахтунг панцерн — щи да квас!" По-ихнему это значит: "Кто тут нашими сигаретами кидается? Наверно, "преподобный" Лавриненко". Они ж не знают, что ты некурящий, да как шарахнут из миномета!

— Хватит, Валерка! — сказал Сомин. — Что ты к нему привязался?

Разведчик попрощался. Группу Земскова отзывали в расположение полка, в Каштановую рощу.

— Так не забудьте! — напомнил Валерка: — Сразу за речкой — немцы. Не суйтесь туда.

Он пожал руку каждому, в том числе и Лавриненко, и снова пополз в кукурузу. Черные ленточки извивались среди бледно-желтых стеблей.

5. Конец "Преподобного"

Нежаркий осенний день тянулся бесконечно. Никто не отходил от орудия. От командира дивизиона не поступало никаких распоряжений. Вероятно, дивизион был задержан по каким-то причинам общевойсковым командиром.

Бойцы не ели до самого вечера. Какая уж тут готовка? Когда солнце село, Тютькин отправился по воду к ручью, о котором говорил Косотруб. Скоро он возвратился с полным ведром.

— Там, у самой речки, снаряд попал в блиндаж, всех побило! — рассказывал Тютькин, разливая в котелки холодную ключевую воду. — Речушка такая, что курица перейдет, а по той стороне никого не видать. Немецкие траншеи за обратным скатом.

— Наверно, дадим еще залп и уйдем отсюда, — сказал Писарчук, — а пока неплохо бы поесть. Как, командир?

Белкин вопросительно посмотрел на Сомина. Тот разрешил взять несколько банок из "НЗ". Консервы вскрыли штыком. Белкин аккуратно разделил мясо на девять частей. Но поесть не пришлось. Снова начался ураганный обстрел. И опять, как в прошлый раз, снаряды летели через головы Сомина и его бойцов и рвались далеко сзади, в районе вчерашней огневой позиции. Такой обстрел не мог причинить никакого вреда, но вскоре в грохоте разрывов Сомин явственно различил близкие автоматные очереди с тыла.

— Неужели обошли? Валерка как в воду глядел, — сказал Тютькин, — паршиво получается!

— Вот тебе, зараза, твой хататут! — огрызнулся Лавриненко. Его желтые зубы стучали от страха. — Теперь все накроемся, господи спаси! Перенесут огонь на нас, а сзади — немцы...

— Заткнись! — прикрикнул на него Белкин.

Лавриненко, скорчившись, полез в аппарель орудия, замаскированную ветвями. Положение действительно казалось незавидным.

Сомин подозвал Белкина:

— Сейчас могут появиться с фронта, от речки. Остаешься на орудии с пятью людьми. Приготовить гранаты. Садись за штурвал сам. Нулевые установки. В случае чего — лупи осколочно-трассирующим, а я возьму Ваню Гришина и еще двоих, посмотрю, что делается в тылу. В случае надобности — прикрою.

Белкин кивнул головой:

— Есть! Гришин, Писарчук, Лавриненко — к младшему лейтенанту!

Лавриненко не отзывался.

— Куда черт понес "преподобного"? — негодовал Белкин.

— Он только что сказал, что идет в гальюн, — невозмутимо сообщил Писарчук, заворачивая в лопух свою порцию консервов.

Пока шарили по кустам, артогонь усилился. Сзади, там, где стояла батарея Баканова, разорвалось несколько гранат. Лавриненко не появлялся.

— Пошли! — сказал Сомин.

Когда они добрались до батареи Баканова, там все уже было кончено. Санинструктор перевязывал раненого. На поляне, неподалеку от боевых машин, лежало несколько трупов немецких солдат в маскхалатах. Шацкий без фуражки, всклокоченный, в изодранной в клочья окровавленной гимнастерке переобувался, сидя на краю окопа.

Из кустов вышли командир дивизиона Николаев, его замполит Барановский и несколько матросов. Барановский — в недавнем прошлом преподаватель политэкономии из Таганрога — был призван во флот в первые дни войны. Он не успел еще освоиться с работой на плавучей базе подводных лодок, как его перевели во флотскую газету. Оттуда он сам попросился на фронт и получил назначение в полк Арсеньева. В глубине души Барановский все время опасался, что в случае встречи с врагом лицом к лицу он окажется не на высоте. Артобстрел и бомбежка были делом привычным, но штык, граната, рукопашная схватка?.. Он плохо представлял себе это. К тому же без очков Барановский видел плохо, а очки, как известно, вещь не очень приспособленная для условий военного времени. Но все оказалось очень просто. Барановский даже не успел сообразить, что он попал в ту самую рукопашную схватку, которой опасался. Он командовал, стрелял из пистолета, бросался на землю, когда невдалеке падала граната. И самому ему казалось, что это не он — политработник Барановский — организовал окружение и истребление прорвавшейся немецкой разведки, а все произошло само собой. Очки, правда, сохранить не удалось.

— Вот сволочи! — сказал Николаев. — К самой ОП подобрались. У тебя все в порядке, Сомин?

— В порядке, товарищ старший лейтенант.

Он решил пока не говорить об исчезновении Лавриненко. Отыщется "преподобный". Забрался в какую-нибудь дыру, а когда всё успокоится — вылезет на свет.

Барановский, еще не остывший после неожиданного боя, смотрел на убитых немцев выпуклыми близорукими глазами. В руках он держал разбитые очки.

— Здорово! — похвалил его Николаев. — По-морскому! Пока я добежал от КП, ты уже все здесь ликвиднул.

— Шацкий — молодец, — смущенно улыбнулся замполит, — на него навалилось четверо. Как он их раскидал — не понимаю!

Артобстрел прекратился, но справа доносились винтовочные выстрелы. Николаев перезарядил пистолет:

— Это, наверно, те двое, что драпанули от нас. А ну, пошли! Барановский, остаешься за меня. А ты, Сомин, сходи на твое второе орудие. Оно на самом передке. Если будут пытаться уйти через речку — увидишь. Смотри — не выпускай!

Отправив Гришина к его машине, Сомин пошел с Писарчуком на второе орудие. Пригибаясь среди низких кустов, они добежали за несколько минут. В тылу стучали автоматы. "Ну, теперь Николаев их не выпустит", — подумал Сомин. На втором орудии все было в порядке. Сомин взобрался на платформу, чтобы проверить, как работает новый коллиматор, поставленный накануне взамен поврежденного осколком. Мысль о Лавриненко не шла у него из головы. "Все-таки следовало доложить командиру дивизиона! Вот вернусь на первое орудие, — решил Сомин, — если Лавриненко все еще нет — немедленно сообщу Николаеву".

Рассматривая через коллиматор кусты у ручья, он давал приказания прицельным. Те изменяли установки, как при ведении огня по движущейся цели. Перекрестие смещалось, потом снова возвращалось на разлапистый куст, который Сомин избрал для проверки наводки. Вдруг его внимание привлек не воображаемый, а действительно движущийся предмет. Что-то круглое зеленоватого цвета юркнуло в куст. Сомин встал из-за штурвала и поднес к глазам бинокль. Он увидел, что из куста вылез человек. Человек полз на четвереньках по направлению к ручью, волоча за лямку полный вещмешок. Это и был предмет, замеченный Соминым.

Он спрыгнул с орудия и позвал Писарчука:

— Возьми карабин, гранаты. За мной!

Было еще довольно светло. Сомин и не думал о том, что его могут заметить немецкие наблюдатели. Почти не маскируясь, он перебегал от куста к кусту. Писарчук едва поспевал за ним. Вот и ручей. Сомин и Писарчук залегли в кустах, метрах в пятидесяти от потока, журчащего по каменистому руслу. Они сразу увидели человека, который, высунувшись из высокой травы у самого ручья, сполз на карачках в воду. Теперь вещмешок был у него в руках.

— Назад! — крикнул Сомин.

Человек от испуга выронил в воду свой мешок и оглянулся, поднявшись во весь рост.

— Он! Назад! Стреляю!..

Лавриненко подхватил свой мешок и, балансируя по камням, начал перебираться на ту сторону.

— Стреляй, Писарчук! — Сомин вытащил наган. Не ожидая, пока боец снимет карабин из-за спины, он выпустил подряд все семь пуль, но не попал. У Писарчука дрожали руки. Ствол карабина ходил из стороны в сторону. Беглец уже перебрался на другой берег, но запутался в лямках вещмешка и упал в воду. Сомин вырвал карабин из рук Писарчука. Мушка остановилась на согнутой мокрой спине Лавриненко в тот момент, когда он подымался на ноги. Звук выстрела и крик слились.

— Готов! — оказал Писарчук. Сомин отдал ему карабин. Теперь у него самого дрожали руки. Он возвратился на орудие, трясясь от озноба.

— Лавриненко все нет, — доложил Белкин.

— И не будет. Я его застрелил, — Сомин лег на траву. — Да, документы. Сходи, Белкин, возьми. Только осторожно. Писарчук проводит.

В небе уже горели первые звезды. Снова начала бить немецкая артиллерия. К ней присоединились минометы. Бойцы залегли в неглубокую траншею. Сомин не трогался с места. Всю ночь он не мог отогнать от себя навязчивое видение.

Отстрелявшись, дивизион покинул огневую позицию. Когда на рассвете машины проходили мимо вчерашней позиции, Гришин показал Сомину в окно:

— Смотри, командир!

Вся площадка была вспахана снарядами. Здесь не осталось ни одного дерева, ни одного куста. Машины, объезжая воронки, с трудом пробирались по развороченной земле.

— Молодец старший лейтенант Николаев! — заметил Гришин. — Арсеньевская выучка. Хороши бы мы были на той позиции! А немецкую разведку ликвидировали чисто! Тех двоих комдив тоже не выпустил. А Шацкий-то? Сила! Помнишь, как Земсков его учил "самбо"? Наверно, пригодилось. Как ты считаешь?

Сомин не ответил ему. Все было безразлично.

На следующий день Сомин принес Николаеву краснофлотскую книжку Лавриненко.

— Пытался перебежать к немцам.

По мрачному лицу Сомина Николаев и Барановский поняли все без слов.

Барановского это происшествие взволновало больше, чем столкновение с немецкой разведкой. Барановский, еще будучи в редакции флотской газеты, не раз слышал о "Ростовцах" Арсеньева, и вдруг — предатель!

— Как же так? — Он прилаживал свои разбитые очки, потом снова прятал их в карман. — В таком полку — предатель, перебежчик! Значит, плохо знаем людей, в частности вы, товарищ младший лейтенант.

— Оставь его сейчас, — сказал Николаев. — Правильно поступил, Сомин! Собаке — собачья смерть. В полку разберемся.

В Каштановую рощу они прибыли только две недели спустя. Происшествие во взводе ПВО — ПТО наделало немало шума в полку. Николаев доложил о ЧП. Арсеньев побледнел от ярости:

— Не успели сформировать полк и тут же опозорились!

Арсеньева не могло успокоить то, что первый дивизион еще до сформирования полка восемнадцать дней успешно вел бои и получил благодарность от командира стрелковой дивизии. "Что хорошо — то хорошо — иначе и быть не может, но как среди старых бойцов оказался предатель?" Этого Арсеньев понять не мог. Ему казалось, что на Флаг миноносца легла позорная тень.

Коржиков немедленно провел собрания во всех подразделениях. Уполномоченный "Смерш" исписал целую тетрадку. Он расспрашивал не только Сомина, но и каждого бойца с первого автоматического орудия. Сомину надоело отвечать на вопросы. Каждый хотел узнать подробности. Все ругали паршивца-Лавриненко и одобряли решительность Сомина. Не было только человека, которому сам Сомин хотел бы рассказать, как он своими руками убил изменника. Земсков уже трое суток находился в разведке. Ему было приказано пройти вдоль передовых позиций противника в районе поселка Шаумян, куда должны были выступить в ближайшие дни второй и третий дивизионы.

В последние дни на передовой Сомин уже начал забывать о своем выстреле. Там некогда было предаваться размышлениям. Но, оказавшись в полку, он снова почувствовал ту самую тяжесть, которая угнетала его после убийства Лавриненко. Доводы логики здесь были бессильны.

В свободное время Сомин уходил в лес. Каштановая роща из темно-зеленой стала золотисто-коричневой. Горы тонули в облаках. Листья покрывали землю. Они падали целыми охапками. Только дубы были еще зелеными. Яркие и печальные краски осени обтекали их стороной.

Во время одной из своих прогулок Сомин забрел на поляну, где стоял новенький санитарный автобус, точно такой же, как тот, что остался в Майкопе. Рядом была раскинута большая палатка с красным крестом. У входа сидела на пеньке Людмила. Вокруг нее, вперемешку с опавшими листьями, белели клочки бумаги. Девушка что-то писала. Увидев Сомина, она скомкала листок и сунула его в карман. Оба обрадовались друг другу. Людмила нашла, что Володя возмужал и даже вырос. Она только вчера прибыла в полк. Яновского отправили на самолете в Москву, и в Сочи ей больше нечего было делать.

— Надоело там до смерти, — рассказывала она, — соскучилась по своим. Только Владимира Яковлевича жалко. А как вы тут?

"Сейчас начнет расспрашивать про Лавриненко, — подумал Сомин, — наверно уже знает".

Но Людмилу интересовало другое:

— Земскова ты видел давно?

— Не очень. Недели две назад.

— А я — очень давно — два месяца назад. Он скоро вернется? Как ты думаешь?

Сомин не мог сказать ничего определенного. Он просидел у Людмилы часа полтора. Разговор все время возвращался к Земскову.

— Он говорил тебе что-нибудь обо мне? — в десятый раз спросила девушка.

Сомин пожал плечами.

— Для чего ты остригла косу? Хорошие волосы. Жалко.

— Жалко, жалко! — передразнила она. — У осы жалко знаешь где? Ты бы посмотрел, какие были волосы, когда прилетела в Сочи. Войлок! Ни расчесать, ни помыть. Я ж прямо из Майкопа пришла. С Андреем. А он не говорил с тобой обо мне?

— Сколько раз можно спрашивать одно и то же? У Андрея хватает мороки и без тебя.

— Это верно. Тем более, ему наплели здесь, наверно, черт-те чего...

— О тебе?

— Ты понимаешь, Володька, — она легла рядом с ним на сухие листья, — там был один пограничник, капитан, очень хороший парень. Мне он, конечно, как зайцу свисток, но только выйду из госпиталя — капитан тут как тут. А Владимир Яковлевич все время меня отсылает: "Чего ты сидишь в палате, — говорит, — как привязанная?" Но ты мне верь, Володька, ничего с тем пограничником у меня не было. Раз идем мы по берегу, зашли довольно далеко...

— Постой, постой, — засмеялся Сомин, — раз он тебе ни к чему, зачем ты с ним таскалась?

— А ты кто такой? Особый отдел или мой муж? — в ее глазах загорелись знакомые Сомину бешеные огоньки. — Я тебе как человеку говорю!

Сомин махнул рукой:

— Бедный будет парень твой муж. Ну тебя, Людмила, с твоими рассказами. Мне и без тебя тошно!

Бешеные огоньки погасли. Людмила дотронулась пальцем до руки Сомина:

— Я знаю, почему тебе тошно. Плюнь, Володя. Я вот думаю: Андрей и Валерка пошли в Майкоп, чтобы вытащить нас оттуда, чтобы нас не забрали немцы, а твой "преподобный" — сам к ним полез.

— Это я без тебя знаю, — прервал ее Сомин, — и нисколько не жалею, что пристрелил его. Другое меня мучает. Почему я раньше не разгадал его? Ведь по всему паршивый был парень. А разгадай я его раньше, можно было человека воспитать, а не расстрелять.

Людмила внимательно слушала, лежа на листьях и подперев подбородок ладонями. Сомин начал сворачивать самокрутку. Газета рвалась, и махорка сыпалась на стриженые волосы Людмилы.

— Володя, ты помнишь, как я ему фонарь подставила?

— Ну, помню.

— Знаешь, за что?

— Не трудно догадаться.

— Нет, ты не знаешь. То, что он ко мне полез — это мура. Живой человек и сколько времени без бабы. Это я могу понять. Лично мне он не подходит. Я ему так и сказала: "Что есть — не про твою честь", а он мне отвечает: "Твоих командиров, когда немцы победят, всех перестреляют, а солдата никто не тронет. Жинка у меня хворая. Я уже порешился к ней не ворочаться. Специальность моя железнодорожная — всегда пригодится. Будешь у меня жить, как пышка в масле", — и снова лезет под одеяло своими погаными лапами. Тут я его стукнула в глаз со всего размаху и еще крикнула ему вслед: "Не немецкую, а русскую пулю получишь!" Так оно и вышло. Теперь скажи: мог ты его разгадать и перевоспитать?

Простой рассказ Людмилы осветил Сомину все, как вспышка ракеты. Этого человека вряд ли можно было перевоспитать. Сомин ушел от Людмилы с легким сердцем. Он думал о том, как война выявляет самую сердцевину людей. Не было бы войны, жил бы Лавриненко и поживал, издевался бы над своей хворой женой и драл три шкуры с безбилетных пассажиров. И не знал бы никто, что у этого человека нет ничего святого — ни родины, ни семьи, ни собственного достоинства. Правду сказал Земсков: "Верность у человека — одна".

Людмила после ухода Сомина тоже думала о Земскове. Впрочем, она теперь думала о нем всегда и верила, что и он в это самое время думает о ней.

6. Моряки и шахтеры

Части шахтерской дивизии генерала Поливанова оставили перевал Гойтх и железнодорожный разъезд того же названия. Холодный дождь шел уже больше суток. Подвернув под ремни тяжелые шинели, бойцы врубались кирками в каменистую подошву горы. Новую линию обороны нужно было построить в течение нескольких часов. С перевала уже вела огонь немецкая артиллерия. Альпийские стрелки продвинулись к самой дороге.

Не менее промокший, чем его бойцы, генерал Поливанов ехал верхом на взъерошенной лошадке вдоль линии траншей. "Здорово работают ребята, — порадовался генерал, — привычная шахтерская хватка".

Под ударами ломов и кирок каменистый грунт дробился мелкими осколками. Острый камешек попал в шею генеральской лошади. Она шарахнулась в сторону. Генерал зажал лошадь в шенкеля, подобрал мокрый повод:

— Не бойсь, Кролик, это не осколок. А ну, давай посмотрим, как там за высоткой! — Он пустил лошадь рысью в гору, но скоро должен был сойти с седла. По склону били из минометов. Передав повод ординарцу, генерал пошел пешком. Он был сухой, жилистый, небольшого роста, цепкий и жесткий, под стать горным колючкам, что росли по склонам прямо из камней. Иной молодой парень быстро выдохся бы, идя по такой дороге в гору под проливным дождем, но генерал не привык давать себе потачки. Шестьдесят лет — это еще неплохой возраст для мужчины. Впрочем, генералу Поливанову никто не давал шестидесяти. Еще сравнительно молодым человеком Поливанов вошел, как говорится, "в сухое тело", против которого не властны годы. Кожа, пропитанная тончайшей угольной пылью, обтянула маленькое костистое лицо, глаза глубоко ушли под редкие брови, частые морщины пересекли щеки и лоб. Таким он был лет двадцать назад, таким остался и теперь. А если встречались старые товарищи по Луганскому отряду Ворошилова, то говорили: "Не берет тебя время, старый черт! Каков был в восемнадцатом году, такой и есть!"

Ошибались старые друзья. Сильно изменился с тех пор товарищ Поливанов. И не в том дело, что выцвели голубые когда-то глаза, что ссутулились плечи, затвердели темные пальцы, пожелтевшие от табака. Годы принесли Поливанову спокойную зоркость и ту завидную уверенность в себе, когда человек уже знает по опыту, какие неисчерпаемые силы скрыты в нем самом и в тех, кому он верит. Генерал Поливанов верил в свою дивизию. Именно поэтому он приказал отступить с перевала. Ведь можно было продержаться еще сутки, положив на горных тропах добрую половину шахтеров. Генерал решил вывести полки из-под удара, не боясь, что они покатятся дальше до самого моря.

Теперь дивизия уцепилась за высоты Семашко и Два брата. Отсюда генерал уходить не собирался. Его беспокоило только отсутствие артиллерийской поддержки. Командующий артиллерией фронта обещал Поливанову артиллерийскую часть, которая находилась еще на формировании, но вот-вот должна была вступить в строй.

— Они, пожалуй, до конца войны проформируются! — ворчал Поливанов, взбираясь по крутому скату. С сухим треском разорвалась мина. Генерал даже не мигнул безбровыми глазами. "Вон с той высотки бросают, — определил он. — Дать бы им сюда огоньку, да чем?"

У наблюдательного пункта генерала встретил командир высокого роста, в туго перетянутой черной шинели, на которой сверкали, несмотря на дождь, начищенные до блеска пуговицы с якорями. С лакированного козырька стекали струйки воды.

— Прибыл в ваше распоряжение, товарищ генерал!

Поливанов сначала обрадовался, но тут же нахмурился:

— Арсеньев! Рад видеть, да что мне делать тут с одним дивизионом, даже таким, как твой?

— Вашей дивизии придан гвардейский полк моряков, товарищ генерал. Сейчас два дивизиона занимают огневые позиции.

— Так это значит вы формировались? Ну, тогда дело другое. А не хуже твой полк, чем был дивизион? Пойдем-ка поглядим моряков!

Машины третьего дивизиона стояли под чехлами за поворотом дороги. Больше половины бойцов было одето в армейские серые шинели.

— Постой, постой, какие же это моряки? — удивился генерал. — Вон того рябого солдата я помню. Он из артполка подполковника Иванюшина. Что ж в них морского, Арсеньев?

— Дух морской, товарищ генерал! В нашей части все — моряки.

Поливанов строго посмотрел на Арсеньева, потом взглянул на бойцов, которые уже стащили чехлы с боевых машин и подымали на спарки тусклые от дождя стремительные ракетные снаряды.

— Хитер ты, Арсеньев, как я погляжу, да не хитрей меня. У меня в дивизии — все как один шахтеры. А спроси вон того фотографа из Одессы — видал он, как рубают уголек? Белорусские, ленинградские, азербайджанские — все шахтеры, и баста! — Он обернулся к ординарцу: — Скажи, Поливанов приказал выдать морякам бочку спирту. Всю ночь, небось, шли под дождем?

Арсеньев промолчал. Он не стал рассказывать о том, что, когда было получено боевое распоряжение Назаренко, Каштановая роща оказалась отрезанной от дороги. Переполненная дождями горная речка Пшиш вышла из берегов, унося ветхие мостики, затопляя вчерашние броды. Но разве мог Арсеньев не выполнить приказ? За сутки моряки выстроили мост. Без отдыха, по пояс в ледяной воде, под проливным дождем, вколачивали сваи. Работали все, от командира полка до кока. Стройкой распоряжался Ропак. Он и не вспоминал о своей печени.

Ропак был всюду: и там, где валили дубы, и на дороге, по которой машины волокли на буксире тяжеленные стволы деревьев, и на берегу, и в самой середине потока на скользких камнях. Арсеньев видел, как инженер упал в воду. Шацкий ухватил его за ворот шинели и поставил на ноги. Инженер отряхнулся, как пудель, выплюнул грязную воду изо рта, дико посмотрел вокруг и тут же принялся орать на своего спасителя:

— Куда сваю загнали? Это тебе не уголь кидать в топку! Тут соображать надо!

Людмила таскала бревна вместе с мужчинами. Она попыталась даже забить сваю, но никак не могла размахнуться тяжелой кувалдой.

— Девка! По шву лопнешь! Как детей будешь родить? — кричали ей матросы.

Людмила не обижалась:

— С такими кобелями старая лохань и то народит! — отвечала она. Все-таки кувалда была ей не под силу. Зато командир батареи Баканов и начальник разведки первого дивизиона лейтенант Бодров забивали сваю с трех ударов.

"Любят, умеют трудиться наши люди! — думал Арсеньев. — Если бы всю ту силу, все нервы, всю злость, что идут на войну, употребить на добрую работу — за год выполняли бы пятилетку!" — Арсеньев поймал себя на том, что мысль эта принадлежит не ему, а Яновскому. Все-таки много своего успел ему передать комиссар! Иногда даже против воли Арсеньев мыслил и рассуждал так, как Яновский. Только теперь, в отсутствие Яновского, он понял, что тот не раз незаметно подсказывал ему решение, а потом отходил в сторону и говорил: "Командир решил!"

Как только было положено последнее бревно, Ропак первым прошел по мосту и провозгласил с другого берега:

— Принимайте объект!

Это была своеобразная приемка объекта. Мокрые строители повскакивали на машины и переехали по мосту, даже не оглянувшись на дело своих рук. Только Ропак постоял несколько секунд на мосту, притопнул сапогом, в котором хлюпала вода, по светло-желтому настилу со следами протекторов и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Приличная работа. Меня, надо надеяться, переживет.

7. Горный марш

Две боевые машины, с трудом одолевая подъем, взбирались на небольшую площадку среди крутых склонов. Рев "студебеккеров" заглушал близкие разрывы мин. Человек сорок матросов, чуть ли не вся батарея, подталкивали машины, уцепившись кто за рамы, кто за крыло, кто просто опершись ладонями в огромные шины.

Командир огневого взвода Ефимов толкал машину вместе со всеми:

— А ну взяли! Еще раз! — Ноги разъезжались в грязи, натруженные руки кровоточили. Наконец машина твердо встала на ровной площадке. Командир взвода вытащил из футляра буссоль. Этот прибор стоил ему немало мучений. Недавний рядовой матрос-наводчик, а потом командир орудия, Ефимов не имел никакого образования, кроме семи классов сельской школы. Когда в Каштановой роще его принялись обучать тонкостям артиллерии, Ефимов просиживал целые ночи над картой и целлулоидным кругом, и все-таки у него ничего не получалось. Командир дивизиона, бывший командир второй батареи Сотник, стучал пальцем по крутому ефимовскому лбу, на который падал взмокший вихор:

— Если орудие поставлено по буссоли на 45.00, куда оно смотрит?

Ефимов только громко сопел в ответ. В конце концов Сотник доложил Будакову, что из Ефимова ничего не получится, и весьма досадно, так как на огневой позиции он действует превосходно. Будакову было все равно: "Вычеркните из списка. Поставьте снова командиром орудия. Не выйдет из него маршала артиллерии". Но Ефимов не сдавался: "Шацкий может, другие могут, а я что — дурнее их?"

На помощь пришел Сомин. Начали заниматься вместе. Сомин не раздражался, не удивлялся тому, что Ефимов не в состоянии постичь деления угломерного круга. Он повторял еще и еще то же самое, а когда собственных знаний не хватало, шли к Земскову. На зачете Ефимов получил "хорошо", а по практической стрельбе — "отлично". За время учебы он похудел не меньше чем килограммов на пять. Зато, когда дивизион вышел на поддержку дивизии Поливанова, Ефимов раньше всех овладел навыками работы на огневых позициях. То, что он усваивал, держалось в голове незыблемо, но всякий раз, беря в руки буссоль, новый командир взвода не мог не выругаться, вспоминая, как измучил его этот в сущности простой прибор.

Лишь только успел Ефимов дать залп с новой позиции, как загудел зуммер телефона: "Выводите машины на дорогу, поскорее!" — приказали из штаба.

Спускаться с этой кручи было, пожалуй, еще труднее, чем подыматься на нее. У самой дороги матросы встретили генерала Поливанова и командира полка. Пока устанавливали орудия, до Ефимова долетели обрывки разговора:

— Положение тяжкое, — говорил генерал. — Числом мы слабее. Надобно схитрить, моряк.

— А если фланговый маневр, товарищ генерал?

— Дело милое, только здесь тебе не степь и, тем паче, не море.

Больше Ефимов ничего не слышал. Он снова давал залп за залпом, потом сменял позицию, и опять матросы катили в гору, уже на другую площадку четырехтонные "студебеккеры". А Поливанов с Арсеньевым пошли дальше. Они побывали на позициях третьего дивизиона и к вечеру возвратились на командный пункт дивизии. Уже больше недели полк Арсеньева поддерживал шахтеров. Дивизионы Сотника и Пономарева стояли на главном направлении, а дивизион Николаева, отведенный после боев под Фанагорийской в Каштановую рощу, должен был через сутки прийти на подмену.

Поливанов подвел Арсеньева к карте:

— А может, прав ты, моряк. Гляди-ка! Вот перевал. Его и летом-то машины проходят с трудом, а сейчас в грязь и вообще нет пути.

Арсеньев следил за желтым ногтем генерала, который уперся в поселок Чилипси, где кончалась дорога.

— Могут немцы ожидать отсюда удара? — опросил Поливанов.

— Нет.

— Значит, именно здесь надо ударить.

Арсеньеву уже был ясен план генерала. Задача казалась почти невыполнимой, но в случае успеха...

— Удивить — победить! — сказал генерал. — Мудрые слова! Давай-ка, брат, неси свой Флаг миноносца на Лысую гору всем ведьмам на страх, а альпийским стрелкам — тем паче! Какой дивизион пошлешь?

Арсеньев вырвал из полевой книжки листок и начал писать боевое распоряжение. Через полчаса радист в Каштановой роще уже принял цифровые группы шифра, а на рассвете Николаев повел свой дивизион в балку Чилипси.

Там, где от шоссе отходила на север узкая горная дорога, моряков уже дожидались гусеничные тракторы, посланные Поливановым. Вслед за ними приехал на "виллисе" Арсеньев. Он привез с собой затянутый в чехол флаг лидера "Ростов". Его тут же укрепили у правой дверки первой боевой машины. Командиру полка хотелось самому провести дивизион через Лысую гору, ударить по-суворовски во фланг ничего не подозревающему врагу. Но теперь у Арсеньева было три дивизиона. Свой удар он должен был нанести руками Николаева, оставаясь на командном пункте дивизии. Арсеньев кратко охарактеризовал командиру дивизиона положение поливановцев. От удачи намеченной операции зависело многое.

— Все ясно? — спросил Арсеньев.

Командир дивизиона кивнул головой:

— Завтра в пятнадцать ноль-ноль будем в указанной точке, в районе хутора Красный. Там встретим Земскова.

— Земсков вышел. Будет раньше вас. — Арсеньев протянул руку: — Ну, счастливо!

Первый дивизион с юга, а полковая разведка с юго-востока шли в одну и ту же точку. Больше суток пробирались машины Николаева через горный перевал. В самом начале пути они проскочили пространство, простреливаемое артиллерией врага, и скрылись в глубоком ущелье. Отсюда тропа вела все время в гору. На буксире у тракторов машины подымались вверх, отвоевывая у горы метр за метром.

Все выше, выше. Одна машина за другой.

— Отдать трос!

— Цепляй! Пошел!

Вот уже кончились дрожащие мокрые деревья, их сменили редкие кусты, а еще выше открылась безлесая вершина, давшая название этой горе. Верховой ветер хлестал дождем под низкими облаками. Еще полкилометра — и кончится вязкий глинистый подъем.

В кабине первой боевой машины ехал командир взвода Шацкий. Трактор, который тянул машину на буксире, выполз уже на сухое место. Под его гусеницами загрохотали мелкие камни. Но вдруг Шацкий почувствовал, что машину относит вправо. Он раскрыл дверцу кабины. Весь грунт вместе с машиной, с последним чахлым кустом, медленно двигался вправо. Оползень!

Машина угрожающе накренилась. Гудя и дрожа, натянулся до предела трос, и трактор остановился.

Шацкий посмотрел налево — почти отвесная стена, направо — даже у такого человека, как Шацкий, закружилась голова и клейкий комок подступил к глотке. Скользкая почва круто уходила вниз, под обрыв. Там, на глубине более километра, деревья казались мелкими кустиками. Едва заметный, извивался поток. Люди соскочили с машины, схватились за трос. Сзади, задыхаясь, бежал в гору Николаев. За ним, скользя, падая, цепляясь за кусты, поспевали матросы. Еще несколько человек, и командир дивизиона вместе с ними, ухватились за трос, но зыбкая почва уходила у них из-под ног.

Николаев видел бледные лица, искаженные напряжением. У него мелькнула мысль: "Сейчас вместе с машиной все сорвутся в пропасть". Но люди не хотели погибать. Кто-то отпустил трос, и сразу все руки оторвались от натянутой струны. Только Шацкий у самого радиатора повис, навалившись всем телом на буксир, будто он один мог удержать машину. Его глаза, выпученные от натуги, встретились с глазами командира дивизиона. Николаев вскочил на крыло машины, рванул за тесьму, охватывающую чехол, сорвал мокрый брезент. Бело-голубой Флаг миноносца захлопал на ветру.

Должно быть, как всегда в минуту смертельной опасности, Николаеву захотелось увидеть этот Флаг, не дать ему обрушиться в пропасть скомканным, в мокром чехле. Все это Николаев понял только много дней спустя. В тот момент он сам не знал, что делает.

Маленький Дручков отпустил куст, за который он держался:

— Флаг! — закричал он. — Наш Флаг! — И, подбежав к машине, ухватился за крыло. Шацкий, перебирая руками вдоль троса, добрался до самого трактора. Он ощутил под ногами неподвижную землю и гаркнул во всю силу легких:

— Матросы! Сюда — на твердое!

Его поняли мгновенно. Люди кинулись вперед. Хватаясь друг за друга и за уползающие кусты, они добирались до твердой земли и снова хватались за трос. Сорок пар исколотых ржавой проволокой рук тянули изо всех сил, а оползень продолжал свое безостановочное движение вниз. Но боевая машина уже тронулась с места, и сразу двинулся вперед трактор. Машина встала на твердую почву, а еще через несколько секунд оползень соскользнул с обрыва вместе с кустами, как скатерть со стола, и обнажился свежий пласт земли.

Прошло немало времени, прежде чем матросы пришли в себя. Николаев провел грязной рукой по лицу, посмотрел на машину, на которой развевался флаг, потом на своих людей и вдруг улыбнулся. Замполит Барановский, шатаясь, пошел за второй машиной. За ним тронулись остальные.

Через два часа все машины дивизиона форсировали перевал. Лысая гора была побеждена.

Дальше встретились еще и кручи, и спуски, раздувшиеся потоки грозили захлестнуть моторы, в седловине между гор скопилась жидкая грязь, доходившая людям до пояса, но самое трудное осталось позади. На следующий день в пятнадцать часов десять минут Николаев увидел несколько серых домиков, прилепившихся к склону горы. Он сверился с картой — поселок Красный. С левой стороны сквозь густую штриховку дождя проступала продолговатая каменистая высотка, отмеченная на карте "Два дуба". Командир дивизиона остановил колонну и вместе с Шацким пошел к крайнему домику. Из-за сарая вышел человек в маскировочном комбинезоне и бескозырке с надписью "Ростов". Рыжая щетина топорщилась кустиками на его лице вперемежку с веснушками.

— Принимай гостей, разведка! — Шацкий с ходу облапил Косотруба. — Ну дорожка, я тебе скажу!

Валерка освободился из дружеских объятий.

— Тихо, братки, старший лейтенант лежит раненый. Разрешите, товарищ комдив, проведу машины на огневую позицию. Через двадцать пять минут первый залп.

8. Свет грядущей победы

Передовые наблюдатели из пехотных полков поливановской дивизии видели своими собственными глазами, как в расположении противника, далеко за передним краем, начали рваться десятки снарядов. Горы сотрясались от грохота. Сверху, прямо из облаков, с вершины, задернутой сырой пеленой тумана, обрушивались залпы гвардейских батарей.

Генерал Поливанов без шинели и фуражки сидел на своем командном пункте, положив руку на плечо радиста. С передовых НП сообщали открытым текстом: "Залп лег в расположении альпийского полка "Тюрингия". Все заволокло дымом". Генерал чуть наклонил голову, скосив глаза на стоявших рядом командиров:

— Так, так, давай дальше, давай!..

"Немцы оставляют траншеи вдоль железнодорожной линии. Взорван склад боеприпасов", — передавал радист.

Поливанов поднялся, выпрямился, взял поданную ординарцем измятую шинель:

— Ну, теперь пошли!

Выйдя из блиндажа, он услышал совсем близко рев реактивных установок. Прямо с дороги вели огонь боевые машины Сотника. Поливанов вставил ногу в стремя и легко, как юноша, вскинул свое маленькое тело в седло. Кролик пошел частой, деловитой рысью. Вот и траншеи передовой линии. Генерал не слезал с седла, он хотел, чтобы его видели все, потому что много значит для солдата, когда в час смертельной опасности он видит своего начальника, словно заговоренного от пуль.

Старый солдат презирал показное молодечество: "Велика важность рискнуть одной головой! А вот ты попробуй пережить и преодолеть и страх, и боль, и щемящее чувство риска за тысячи голов и сердец, в которые вселилась твоя воля!" Но сейчас, сегодня, надо было находиться здесь, с людьми, потому, что этот момент должен запечатлеться навеки в сердце каждого поливановца. Пусть помнят они, как отбили назад железнодорожный разъезд между двух гор, как бежали от их штыков оглушенные залпами альпийские стрелки. Пусть озарится этот тусклый осенний день светом грядущей большой победы. Будут еще и трудности, и временные поражения, и голод, и холод, но уже не вернутся те дни, когда катились на восток дивизии и армии, оставляя один рубеж за другим. Пусть мало еще пушек, пусть еще не слышно в небе наших самолетов. Это придет. Это будет. Куда важнее то, что люди уверились в своих силах, что созрело в человеческих душах наше наступление, как созревает крепкий и здоровый плод на здоровом дереве, даже если поранили его тело жестокие морозы.

Генерал поднялся на высотку, где недели две назад он встретился с Арсеньевым. Арсеньев снова был тут. Он направлял огонь двух дивизионов, которые прокладывали путь наступающим подразделениям шахтерской дивизии. Немцы вели огонь по высотке из артиллерии крупного калибра. Снаряды врезались в склон, подымая грязевые каскады. Эта вражеская батарея была в недосягаемости для артиллеристов поливановской дивизии и гвардейских дивизионов Арсеньева. Но еще вчера занес ее на свой планшет старший лейтенант Земсков, когда, карабкаясь по горам, как дикие козы, его разведчики уточняли расположение огневых средств врага.

Земскова везли на тряской полуторке в обратный путь через Лысую гору, а в Хуторе Красном командир дивизиона Николаев отмечал на планшете Земскова уже накрытые цели.

Дождь перестал. Облако с серой горбатой спиной и оранжевым брюхом сползало с макушки Лысой горы в золотистый разлив заката.

— Ну, еще один залп. Цель номер двенадцать.

Николаев обвел кружком крупнокалиберную батарею, спрятавшуюся глубоко в складках гор. Ее не видно было отсюда, но твердая рука разведчика отметила на планшете все, что надо артиллеристу: буссоль и прицел.

Двух минут было достаточно для подготовки данных. Николаев учел высоту своей огневой позиции, определил необходимую плотность огня и подал команду. Восемь командиров установок взялись за рукоятки на пультах управления боевых машин. Машины стояли шеренгой на каменистой площадке у самого обрыва, а чуть правее колыхался на шесте, воткнутом в расселину между камней, розовеющий в закатных лучах Военно-морской флаг.

Николаев поднял пистолет. Легкий нажим пальца, и загудели, зашумели привычным ураганом реактивные снаряды. Прошло больше минуты, прежде чем ухо комдива уловило глухие звуки разрывов. Цель № 12 была накрыта. И тотчас же на высотке, где находился командный пункт Арсеньева, перестали рваться снаряды. Арсеньев, конечно, не мог знать, почему замолкла батарея, как не знал и Николаев, кого он выручил своим залпом.

Полки шахтерской дивизии продвинулись вперед и заняли новые позиции. Об этом было немедленно доложено в штаб армии, где операцию Поливанова оценили как существенный успех после долгого периода отступления. В штабе Закавказского фронта, получив боевое донесение армии, передвинули несколько флажков на большой карте. Один из них отмечал продвижение шахтерской дивизии. А в ставке Верховного Командования даже не передвинули флажка. Сообщение Закфронта учли среди множества других, в том числе и более существенных сообщений с фронтов Великой Отечественной войны.

Наутро сводка Советского Информбюро сообщила: "В районе Туапсе — бои местного значения. Наши части улучшали свои позиции".

— Слыхали? — спросил генерал Поливанов. — Вот и о нас заговорило московское радио.

Арсеньев сдержанно кивнул. Командир стрелкового полка, молодой подполковник с удивленными детскими глазами и румяным лицом, на котором черные усики казались приклеенными из озорства, вытащил из кармана немецкую фляжку, обшитую сукном:

— Выпьем за это дело, товарищ генерал?

— Не рано ли? — прищурился Поливанов. — Думаешь невесть какую победу одержали?

— Какую-никакую, а выпить стоит, — сказал подполковник, отвинчивая крышечку.

Поливанов жестом указал всем, находившимся в блиндаже, чтобы они садились. Потом прищурился на подполковника, чуть наклонив по своей привычке голову:

— Ты уже, по-моему, не первую выпиваешь в честь победы? — он взял у подполковника фляжку. — Так что, пожалуй, посмотри, а мы, так и быть, выпьем на прощанье с командиром моряков.

Генерал налил понемножку в несколько кружек, подумал и передал одну из них помрачневшему подполковнику. Тот сразу повеселел:

— Ну, чтоб не в последний раз, товарищ генерал!

— Чтоб не в последний раз шахтерам вместе с моряками бить фашистов! — уточнил генерал.

Выпили. Попрощались. Арсеньев вышел из блиндажа и спустился знакомой тропкой на дорогу. Там уже стояли в походном порядке оба дивизиона. Полк перебрасывали на другой участок фронта.