По уставу сердца
1. До девяти часов утра...
Отступление наших войск продолжалось. Отходила с боями и оперативная группа генерала Назаренко. Танковые клинья врага все глубже вонзались в степи, тянулись к Кубани. Теперь генералу было еще труднее руководить своими частями. Иногда полки и дивизионы на несколько суток теряли связь со штабом группы и действовали самостоятельно, стремясь как можно дольше задерживать продвижение немцев.
Морской дивизион хорошо знали по всему фронту. Он, пожалуй, стоил полка. Отходя от станицы к станице, возвращаясь назад, двигаясь параллельно танковым колоннам, Арсеньев вступал в бой по нескольку раз в день и каким-то чудом выводил свою часть из-под удара, когда казалось, что спасения не будет. Потери дивизиона по сравнению с другими частями были не велики, но все-таки людей не хватало. Многим рядовым краснофлотцам приходилось выполнять обязанности младших командиров, а некоторые сержанты и старшины командовали взводами. Среди них был и Сомин. После того как из трех зенитно-противотанковых орудий осталось два, а пулеметную машину окончательно закрепили за разведкой, батарея превратилась во взвод. Его командиром назначили Сомина. Он все еще ходил с забинтованной рукой, забегая в свободную минуту на перевязку в санчасть. Обычно его перевязывала Людмила. Теперь они были друзьями, и хотя девушка не говорила Сомину ничего такого, что не могла бы сказать каждому, она всегда заканчивала словами:
— Ты, Володька, понимаешь меня лучше всех, а главное, не читаешь мораль.
Вторым ее другом был Горич. В начале совместной службы он, конечно, попытался за ней поухаживать. Старший лейтенант медслужбы никогда не мог пожаловаться на равнодушие женщин. Здесь он, по-видимому, успеха не имел. Что происходило в санитарном автобусе, осталось тайной, однако бойцы видели, как однажды ночью Юра выскочил из машины в одних трусах. Из двери высунулась растрепанная Людмила с Юриным пистолетом в руках.
Потом было не до ухаживаний. Но когда начались непрерывные бои и марш-маневры на сотни километров, старший лейтенант медслужбы не раз говорил, что лучшей помощницы и желать нечего. Она командовала санинструкторами батарей, как когда-то зенитчиками, не давала спуску никому, в том числе и Горичу, но и себя не жалела тоже. Когда в штабе внезапно вспомнили о старом решении отчислить Шубину из части, Горич заявил:
— Пусть отчисляют вместе со мной. А лучше — пусть пошлют вдвоем в батарею. Меня — командиром взвода, а Людмилу санинструктором.
Их всегда видели вместе. Жили они оба в санитарном автобусе, когда там не лежали раненые. Многие считали, что это одна из тех крепких фронтовых пар, которая пронесет, не в пример прочим, свою спокойную привязанность до самого конца войны, а потом будет ее нести и дальше. Горич только посмеивался, слыша такие разговоры. Он-то знал лучше всех, что Людмила вообще не принимает его в расчет как мужчину. Со свойственной ей бесцеремонностью она переодевалась при нем, а когда он начинал возмущенно фыркать, то получал еще и нагоняй в придачу:
— Если не можешь сидеть спокойно, выкатывайся к чертовой матери. Интеллигенция!
И все-таки они были настоящими друзьями, связанными той взаимной заботой, которая так ярко проявляется на фронте, не нуждаясь ни в каком словесном выражении. Такая грубоватая дружба без скидок, но в то же время и без обид охватывала, за редким исключением, всю часть.
Пытаясь объяснить себе и другим успехи дивизиона Арсеньева, генерал Назаренко ставил эту спаянность чуть ли не на первое место.
— Смелость — это еще не все, — говорил он, — без выучки, дисциплины, сознательности тоже не обойдешься, но есть у моряков Арсеньева еще одна вещь... — Он задумывался, подбирая подходящее сравнение, и всегда приходили на ум слова, известные всем, много раз слышанные, и все-таки самые верные — морская дружба! — Вы посмотрите, как живут командир и комиссар! Думаете, у них не бывает стычек? Еще какие! А все равно они действуют, как один человек. Весь дивизион — как один человек. Батарея — с батареей, расчет — с расчетом, матрос — с матросом. Это такая цепочка, что не перегрызешь!
После ростовского боя и рейда под Егорлыкскою Назаренко был убежден, что дивизион Арсеньева выполнит любую задачу, и когда в штабе фронта сомневались, смогут ли моряки без поддержки других частей удержать дорогу или нанести внезапный удар, Назаренко отвечал:
— А могут двенадцать боевых машин задержать на сутки авангард танковой армии? Ни по одному наставлению не могут. Не предусмотрено это ни одним уставом, за исключением устава собственного сердца!
Как ни стремился генерал поберечь свою любимую часть, ему приходилось безжалостно бросать ее из боя в бой. Не успели моряки выполнить задачу у поселка Хлебороб, как их уже послали в Шах-Назаровскую.
Дивизион шел всю ночь наперегонки с танками по двум параллельным дорогам. Первыми пришли моряки.
Станица Шах-Назаровская, еще не тронутая войной, лежала в сочной зелени, как белая слива. Утренняя прохлада обволакивала деревья и кусты. Туман таял над речушкой, бегущей на юг — к Кубани. Близость этой большой реки ощущалась в обилии плодов, в добротности хат под цинкованным железом, во всем привольном, зажиточном облике станицы. Лето принесло невиданный урожай абрикосов. Тысячи маленьких солнц свисали гроздьями, сгибая ветки и заслоняя листья. Покрытые тончайшим пушком плоды улыбались из-за каждого белокаменного забора. Литые медовые шарики покрывали плоские крыши сараев, лежали прямо на земле, на соломенных подстилках.
В этот час уже подоили коров. Теплый дух парного молока смешивался с ночным ароматом трав и сильным дневным запахом просыпающихся цветов. Звенели ведра, скрипели вороты колодцев, сливая свой визгливый голос с домовитым мычанием коров, которые шествовали через дорогу перед самыми радиаторами "студебеккеров". Нельзя сказать, что коровы не боялись машин. Они их просто не замечали своими ясными, блестящими глазами.
Вторая батарея расположилась в абрикосовом саду. Шоферы осторожно вводили машины в промежутки между деревьями, чтобы не задеть ветви и густо выбеленные известкой стволы. За машинами тянулась едкая воздушная струя, пропитанная бензином и горелым автолом. Она заглушала свежее дыхание соседнего гречишного поля, над которым уже жужжали первые крылатые разведчики с соседней пасеки.
Пчела уселась на рукав комбата Сотника. Он поманил к себе наводчика Ефимова:
— Смотри, какое животное. С утра пораньше — на работу.
— Пчела, товарищ капитан. Глядите, ужалит!
— Никогда пчела первая тебя не тронет. Оса — другое дело, а пчела — труженица! — Сотник осторожно смахнул насекомое на ветку и пошел к командиру дивизиона.
Арсеньев собрал комбатов на северной окраине. Отсюда видны были дорога, овражек и широкий влажный луг. Арсеньев объявил командирам приказ генерала: "Любой ценой продержаться четыре часа — до девяти часов утра". За это время из станицы должны были отойти артсклад, армейский госпиталь и части, направляющиеся на берег Кубани.
— Там создается прочная оборона, — пояснил Арсеньев.
"Опять — прочная оборона, — с досадой подумал Николаев. — Сначала говорили о прочной обороне на Дону, теперь на Кубани. Какие еще реки есть впереди?"
Комбат Сотник думал о том же, но по-своему: "Всего четыре часа... Побыть бы подольше в этой станице. Что от нее останется через четыре часа?"
Пономарев — командир третьей батареи, стоявшей у самой дороги, прикидывал, сколько залпов потребуется на четыре часа, если танки появятся через часок. Впрочем, они могли появиться и быстрее.
Ни у кого из троих комбатов не было вопросов.
— Командир взвода ПВО — ПТО!
Сомин вскочил:
— Есть, товарищ капитан-лейтенант.
— Ваши орудия поставите рядом с третьей батареей. Окопаться. Подготовиться к стрельбе по танкам, но в случае появления авиации — сосредоточить весь огонь на ней. Все.
Командиры подразделений разошлись. Сомин вошел во двор, где стояло его орудие. Бойцы ели абрикосы. Поужинать вчера не успели, а завтрака еще не было. Гуляев разогрел на своем камбузе вчерашний суп из овсянки, но Горич обнаружил, что суп прокис, и приказал вывернуть котел в канаву. Орденоносный кок только теперь закладывал новую порцию "шрапнели", сопровождая свои действия проклятиями по адресу военфельдшера.
С тех пор как Сомин стал командиром огневого взвода, у него появилось множество разных забот, неизвестных раньше. Даже мысли какие-то новые приходили в голову: "Скоро начнется бой. Люди голодные. На абрикосах далеко не уедешь. Достать хотя бы молока".
Сомин вошел в избу. Белкин и Лавриненко остановились у порога. В чисто прибранной горнице пахло мятой. Она была разложена пучками под половиками из сурового полотна. У стола без скатерти сидела тучная старуха. У нее на шее висел большой потемневший крест. Солнечный свет слабо пробивался сквозь занавески. На медных скобах кованого сундука с высокой выпуклой крышкой вздрагивал отблеск огонька лампады.
Сомин поздоровался, остановившись на пороге. Хозяйка встала, пошла навстречу, опираясь на палку:
— Времена, времена настали, — бормотала она, — спаси, господи, люди твоя...
— Нам бы молока, хозяюшка, — нерешительно попросил Сомин, — а мы вам... — он задумался, что бы предложить старухе взамен.
— Ишь ты! Раненый... Болит рука-то?
— Не очень, хозяюшка. Значит, продадите молочка?
— Дам, болезный, отчего не дать. Денег не надо. Что деньги — тлен.
Она полезла в шкаф за посудой, но вдруг спохватилась:
— А ты не комсомол?
— Комсомол, — сказал Сомин.
— Плохо, соколик, плохо. Знать, пришла тебе пора. Вот и ручку поувечило. Сказано в писании, — она перекрестилась, тяжело повернувшись к образам, — всю землю опутает проволока, и полетят птицы железные пить кровь из живых людей. Се есть света земного конец и спасутся праведные, а неправедные будут гореть в бегучем огне.
Сомин не стал вступать в антирелигиозный диспут и вышел.
— Правильно говорит старуха, — заметил Лавриненко. — Разве не опутали всю землю разными проводами, и вот железные птицы — тоже.
— Надо было тебя к этой бабке командировать, — засмеялся Белкин. — Ты у нас "преподобный", всю библию знаешь, как старшина роты Устав внутренней службы. А насчет огня, так это ж фрицы горят от наших "катюш".
Пророчество насчет железных птиц не замедлило осуществиться. Так и не попив молока, бойцы заняли места на орудии. Занятый отражением самолетов, Сомин не заметил, как прибыла машина разведки. Следом показались на дороге первые танки.
Бой развернулся, как обычно. Батареи стреляли по очереди. Танки несколько раз отходили и снова пытались прорваться.
В восемь часов пятьдесят минут в станице уже не было никаких частей, кроме дивизиона моряков и роты пехоты. Артсклад ушел. Должно быть, он уже приближался к Кубани. Но теперь в дивизионе не осталось и одного батарейного залпа, чтобы прикрыть свой отход. Пожалуй, в таком безвыходном положении Арсеньев еще не бывал.
Танки уже подходили к околице, стреляя на ходу из пушек и пулеметов.
— Снаряды все, — сказал Яновский.
Арсеньев кивнул:
— Знаю. Будем отбиваться гранатами. Уйти невозможно.
Яновский пожал ему руку:
— Пойду на третью батарею. Там труднее всего, — он быстро пошел по деревенской улице. Между двумя хатами стояли оба тридцатисемимиллиметровых автомата. Яновский услышал голос Сомина.
— По головному, бронебойным... Курс сорок пять. Дальность — десять. Скорость — двадцать...
"Как быстро меняются люди, — подумал Яновский, — спокойный голос, уверенность, а ведь знает, что вряд ли выберемся отсюда".
— Короткими... Огонь! — выкрикнул Сомин. Он стоял, широко расставив ноги, у летней кирпичной кухоньки, какие бывают на Дону и Кубани в каждом дворе. У той же кухоньки, с другой стороны, стоял комбат Сотник.
"Ну, здесь обойдется и без меня", — решил Яновский. Он пошел к боевым машинам и, обернувшись, на ходу, крикнул:
— Правильно действуешь, младший лейтенант!
"Тут есть еще кто-то, кроме нас", — подумал Сомин, не принимая это обращение на свой счет. — "Наверно, пехотинцы или бронебойщики. Это хорошо!" — Он не мог оторваться ни на миг от бинокля, чтобы обернуться.
— Скорость — больше десять. Огонь!
Яновский увидел, как завертелся на сбитой гусенице головной танк. "Молодцы! Но все равно — разве удержишь. Надо подрывать боевые машины. Второй раз в жизни приходится самим уничтожать технику. И какую!"
Позади дивизиона раздался характерный густой рев реактивных установок. Над головой Яновского с шипением неслись снаряды. "Дивизионный залп? Нет — полковой! Откуда?"
Впереди, за околицей, на лугу и на шоссе, разрывы множества снарядов сливались в сплошной грохот. Каскады выброшенной в воздух земли заслонили танки, и Яновский понял: "Генерал Назаренко не забыл о моряках". Пока они сдерживали танки, подошла подмога. В самый критический момент невидимый морякам командующий дал полковой отсечный залп, прикрывая отход дивизиона.
— По машинам! — скомандовал Яновский.
В другом конце станицы раздался голос Арсеньева:
— По машинам!
Боевые установки уходили одна за другой. Яновский вспомнил о пехотной роте, остававшейся вместе с моряками:
— Солдаты! На машины!
Матросы сбрасывали пустые ящики с транспортных машин, солдаты садились вперемежку с моряками.
— Давай, давай, браток! — кричал Шацкий, усаживая на свой "студебеккер" пехотинцев в зеленых касках. — Давай все сюда. Машина крепкая, выдержит!
Уже захлопывались борта автоматических пушек Сомина, уходил санитарный автобус, а над ними снова неслись в сторону врага огненные реактивные снаряды.
Отъехав на полкилометра от станицы, моряки увидели стоящий на позициях гвардейский полк "катюш" подполковника Могилевского.
Арсеньев затормозил. Вдали, на пригорке, стояли несколько военных. Капитан-лейтенант узнал генерала Назаренко, а рядом с ним сутулого, узкоплечего подполковника Могилевского. Оба они тоже узнали Арсеньева. Генерал помахал рукой, а Могилевский взял у радиста микротелефонную трубку и что-то сказал. Арсеньев, конечно, не слышал его слов, но ему хорошо была знакома эта гневная короткая фраза:
— По фашистским захватчикам... Залп!
2. У кубанских переправ
Под Армавиром, где река Уруп сливается с Кубанью, в небольшом леске у дороги шел военный совет. Казалось, все повторяется, как прежде. Генералы понимали, что город будет оставлен, а Кубань, как и Дон, не станет тем рубежом, на котором кончится отступление.
— Где сейчас находятся ваши полки РС? — спросил командующий армией у генерала Назаренко. Получив ответ, командующий сделал вывод: — Значит, задержать своим огнем переправу войск противника вы не в состоянии. Будем искать другой выход.
— Думаю, что смогу задержать, — сказал Назаренко.
На этом участке у него был только морской гвардейский дивизион, который в штабе армии называли "Ростовским". Тогда еще не было приказа о присвоении частям почетных наименований по названиям населенных пунктов, да и странно было бы присваивать их после сдачи очередного города. Но разные бывают сдачи городов!
О том, как две с половиной сотни моряков сутки держали под Ростовом авангард танковой армии, известно было во многих частях, и когда доносился слух о новом дерзком маневре Арсеньева, говорили: "А, это те — ростовцы! Тогда не удивительно". Мало кто знал о том, что ростовцы дерутся под флагом "Ростова", да и не так уж важно было это совпадение. Значительно важнее было другое: все больше и больше появлялось полков, бригад, дивизий, в которых зрели внутренние силы для прекращения отступления. Эти части отходили с жестокими боями, цепляясь за каждый рубеж, считая его последним. О таких говорили: "Ну, эти не хуже шахтерской дивизии" — или "Маневрируют, как ростовцы!"
Идея прочной обороны зрела в армии. Эта оборона, еще пока не существующая, уже выкристаллизовывалась в ходе отступления. Сгущаясь вокруг отдельных стойких частей, она рождалась изнутри в ротах, батареях, эскадронах, опрокидывая убеждение о непреодолимости немецкого наступления. Важнее всего здесь был пример. Оказавшись рядом с недрогнувшим полком, другой полк тоже начинал драться так, будто отступать уже было некуда, а в следующем бою этот полк сам показывал пример стойкости и упорства. Каждый новый значительный рубеж тормозил катящийся вал немецкого наступления, предвосхищая новую, еще более значительную задержку. Так было и здесь, под Армавиром.
Назаренко ясно видел процесс, происходящий в войсках. Так же, как и другие, он не надеялся остановить немцев на Кубани, но задержать их хотя бы на несколько часов было необходимо. Задержать во что бы то ни стало, и не только за тем, чтобы обеспечить возможность отхода основной массе войск, но и во имя будущего прекращения всякого отхода.
— До ночи можно удержать все переправы от Армавира до Невинномысска, — сказал генерал Назаренко на военном совете армии. — Это сделают моряки.
Командарм с сомнением покачал головой, но согласился. Назаренко вручил Рощину боевое распоряжение, а через два часа дивизион моряков уже вел огонь по переправам.
На высоком восточном берегу накапливались машины и танки. День клонился к вечеру. Немцы стремились еще дотемна перейти Кубань, чтобы на ночь закрепиться в Армавире и прибрежных станицах. Но в каком бы месте они ни пытались навести понтоны, всюду их встречал огонь гвардейских реактивных установок. Так было и у деревни Марьино, и южнее — в районе Убеженской МТС, и еще южнее — у села Успенского.
В густом кустарнике, у реки, стояла боевая машина второй батареи. Педантичный, неторопливый Сотник пристрелялся к спуску дороги на восточном берегу. Он сам сел в кабину боевой установки, и, как только какая-нибудь немецкая машина появлялась на спуске к Кубани, Сотник передвигал рукоятку пульта управления на один контакт. Арсеньев возмутился, увидев эту стрельбу:
— Вы что? Бросаете одиночные снарядики? В бирюльки играете?
К реке спускался грузовик с понтоном. За ним шел танк.
Сотник послал снаряд. Взорванный грузовик скатился с откоса, а танк поспешно повернул и ушел за обратный скат.
— Понятно! — сказал Арсеньев. Он не любил признавать свои ошибки и просто отошел, предоставив Сотнику продолжать "игру в бирюльки".
Батарея Пономарева дала залп по переправе у хутора Вольного и пошла полным ходом на новое место. Пока противник обстреливал оставленную позицию, батарея, проскочив пять километров вдоль берега, уже вела огонь из деревни Марьино, а к тому времени, когда немцы снова начали наводить переправу у Вольного, Пономарев, возвратившись на прежнее место, опять встретил их залпом.
Арсеньев дирижировал своим дивизионом, как хорошо сыгравшимся оркестром. Батареи били то по две сразу, то в одиночку, то отдельными боевыми установками. Они сходились, расходились, меняли позицию, все время передвигаясь вдоль берега. Вольный, Марьино, Убеженская, Успенское — все четыре точки переправ дивизион держал под огнем, маневрируя на больших ходах, как подлинный миноносец.
От Армавира до Невинномысска — восемьдесят пять километров по прямой, а если ехать по шоссе, идущему с северо-запада на юго-восток почти параллельно изгибу реки, то будут и все сто. Переправа у Невинномысска тоже входила в участок, порученный Арсеньеву. Он решил послать туда первую батарею, которая только что взорвала Успенскую переправу. Арсеньев и Яновский посмотрели на карту. Примерно посередине пути от Армавира до Невинномысска лежит небольшое село Успенское. Здесь дорога удаляется от излучины Кубани и выходит к реке только у самого Невинномысска.
— Николаев будет в Невинномысске минут через сорок — пятьдесят, — сказал Арсеньев. — Ему уже послано приказание по радио... — Он задумался на мгновение. — Не нравится мне этот треугольник между рекой и дорогой. Сюда легко могут просочиться автоматчики с того берега. И авиация еще может сегодня налететь. Вот что: пошлем Николаеву взвод ПВО — ПТО.
Яновский согласился, но он не мог не думать о том, что для Сомина этот рейд будет первым самостоятельным заданием. Справится ли он? Не растеряется ли, если встретится с какой-либо неожиданностью?
Яновский пошел сам передать приказание Сомину. Оба орудия стояли невдалеке. Темные лица бойцов лучше всяких слов говорили о крайней усталости. Кое-кто из них лежал на траве. Писарчук пришивал оторванную подметку. Сержант Омелин и еще один артиллерист наблюдали за воздухом.
Увидев Яновского, Сомин подал команду "Смирно!", остановился в двух шагах от комиссара, подняв к козырьку забинтованную руку:
— Взвод ПВО — ПТО ведет наблюдение за воздухом. Докладывает сержант Сомин.
— Чем вы сейчас занимаетесь, Сомин? Вы лично?
Сержант протянул тетрадку. Яновский перелистал ее. На первых страницах формулы и схемы были нечетко начерчены дрожащим, неуверенным почерком, будто писал малограмотный:
"Ку равно Дк, деленному на Дб, Шу равно отношению Пс к Пб, помноженному на В..." На следующей странице: "Эллипс рассеивания". — Подчеркнуто красным.
Комиссар вернул тетрадку Сомину. Он понял все. Записи сделаны левой рукой. Этот парень — настоящий человек. Смертельно усталый, голодный, с раненой рукой, он находит время среди таких напряженных боев, чтобы учиться.
— У меня для вас новость, Сомин. Сегодня прибыл приказ. Вам присвоено звание гвардии младшего лейтенанта.
Сомин растерялся от неожиданности. Тогда, на позиции в Шах-Назаровской, он подумал, что комиссар назвал младшим лейтенантом кого-то другого. Сержант не знал о том, что еще две недели назад его в числе нескольких других младших командиров представили к званию младшего лейтенанта. Яновскому пришлось преодолеть немалое сопротивление Арсеньева. Теперь комиссар еще раз убедился в своей правоте.
— Вам кто-нибудь помогает учиться?
— Лейтенант Земсков. Он сам предложил мне, товарищ комиссар. Только некогда, да и лейтенанта Земскова редко вижу.
— Старшего лейтенанта Земскова! — с удовольствием поправил Яновский.
Сомин обрадовался за Земскова больше, чем за себя, но комиссар уже заговорил о другом:
— Вот что, Сомин. Сейчас тебе предстоит первое самостоятельное задание. Вот карта. Смотри!
Через десять минут обе машины взвода ПВО — ПТО въезжали в горящий Армавир. Войск здесь уже не было. Редкие жители перебегали от дома к дому. На площади у районного отделения Госбанка стояла полуторка, груженная брезентовыми мешками. Прямо из окна второго этажа в машину бросали бумажные пачки. Из-за деревьев вынырнула пара "мессершмиттов". Полуторка тут же рванулась и, оставив облачко едкого дыма, скрылась в переулке. Самолеты пролетели.
Кто-то ударил кулаком по крыше кабины.
— Что такое? — спросил Сомин.
— Товарищ командир, — кричал Лавриненко, перегнувшись через борт, — остановитесь скорее! Деньги!
Сомин взглянул на мостовую. Из разорванных пачек торчали десятирублевки. Ветер шевелил новенькими бумажками.
— Давай вперед, Гришин! — приказал Сомин.
Машины пересекли площадь. Подпрыгивая на разбитой мостовой, они выходили на окраину. Под косыми лучами заката что-то заблестело в пыли на дороге.
— А вот сейчас действительно станем! — Машина остановилась, и Сомин велел двоим бойцам подобрать консервные банки, которые кто-то обронил в спешке. Находка была кстати. Двое суток бойцы не ели ничего, кроме сухарей и каши из концентратов.
Дорога поворачивала на юг. Кубань скрылась за прибрежными деревьями. С каждой минутой Сомин чувствовал себя менее уверенно. Он все время опасался какого-нибудь препятствия, которое помешает выполнить задание. Препятствие скоро появилось. Мостик через речку оказался разрушенным. Пришлось ехать в обход по проселочной дороге. Она уходила в сторону от шоссе. Где-то впереди раздалось несколько выстрелов.
Гришин остановил машину:
— Не туда едем, командир! Дорога ведет на юг.
Сомин сверился с компасом. Слабо светящаяся стрелочка немного подрожала и остановилась.
— Разворачивайся!
Поехали назад, повернули направо, потом налево. Шоссе исчезло. Оно должно было находиться где-то на северо-западе. Но проселочные дороги туда не шли. Коварно извиваясь, они все время уводили в сторону. Сомин решил ехать проселками по компасу на юго-восток. "Где-нибудь выедем к Кубани".
Они ехали около получаса и наткнулись на хутор. На краю поля стояли три хатки и несколько амбаров. Одно окошко светилось.
Сомин послал Омелина с двумя бойцами разузнать дорогу. Посланные скоро вернулись.
— Здесь побывали немцы, — сказал Онелин.
— Как они сюда попали?
Омелин пожал плечами:
— Перебрались как-то. Ну, завел ты нас, младший лейтенант! — Он иронически подчеркнул новое звание Сомина. — Пятеро немцев. Спрашивали насчет "катюш".
— Что же ты мне сразу не сказал?
— А я и говорю, спрашивали. Потом дали хозяину по шее за то, что не знает, отобрали лошадей и ушли вон туда.
— А на шоссе как выехать?
— Тоже туда. На шоссе они и пошли.
— Ну, история! Что теперь делать?
— Ты и решай. Ты — средний командир, а мое дело маленькое. Я твой приказ выполню.
Сомин внезапно обозлился на этого чересчур исполнительного старшего сержанта. Он всегда так: скажете — сделаю, не скажете — не сделаю. Но тут же Сомин вспомнил о том, что он сам только что мечтал о твердом приказе командира. Как же, должно быть, трудно Арсеньеву в отрыве от опергруппы принимать самые серьезные решения!
Наверху в машине бойцы о чем-то шептались. Неуверенность командира немедленно передалась им. Сомин понял, что если сейчас он не отдаст четкого приказания, то авторитет его потерян. В критический момент эти люди, судьба которых зависит от него, могут не выполнить его приказания.
Из хатенки вышел человек. Его исподняя холщовая одежда белела на фоне кустов. Глухо гудели на холостых оборотах моторы машин. Из-за темной крыши выставились оранжевые рожки луны. Человек пошел прямо по дороге и растаял во мраке.
Сомин вспомнил слова Земскова: "Худшее решение — это не принять никакого решения". Он резко одернул разговаривавших в машине:
— Прекратить болтовню! Лавриненко, еще одно слово — и пеняйте на себя!
— А что, застрелишь? — нагло спросил Куркин. — Всех нас тут постреляют с таким командиром. Поехали обратно!
Белкин — постоянная опора Сомина — теперь молчал. Он понимал, что командир растерялся, и сам был зол на него.
Сомин сделал над собой усилие, чтобы не ответить Куркину. Он сел в кабину. Гришин неохотно поехал вперед. Проехав не более двадцати метров, они увидели с краю у кустов что-то белое. Оно шевелилось. Гришин круто затормозил. Задняя машина чуть не налетела на переднюю. Из-за кустов вышел с ведром в руке тот самый человек с хутора, которого Лавриненко принял за информатора немецких разведчиков. Как ни тревожно было, все рассмеялись. Только Куркин не смеялся, он все еще ворчал:
— Маскируется, подлюга! Для чего ему было ходить в кусты за цибаркой... Сейчас я его... — Он снял из-за спины карабин.
— Не стреляй! — взвизгнул Лавриненко. — Услышат!
Белкин прикрикнул на них обоих. Куркин нехотя надел карабин за спину. Поминутно останавливаясь, машины продвигались вперед. За каждым деревом Сомину чудились враги. Луна поднялась выше, и теперь автоматические орудия стали превосходной мишенью для автоматчиков, если они действительно прятались в кустах. Напряженно прислушиваясь, Сомин ждал, что вот-вот раздастся очередь, но ничто не нарушало тишину. Скоро повеяло речным холодком, и неожиданно открылось шоссе. Гришин без приказания повернул направо и прибавил ходу. Теперь Сомин немного успокоился. "Раньше или позже шоссе приведет в Невинномысск. Все будет в порядке. Не надо никогда впадать в панику, — говорил он себе, — вот найдем первую батарею, а возвращаться будем вместе".
О самолетах он и не думал. Опасность с воздуха его не тревожила. "Появятся — обстреляем. Дело привычное!"
Метров за двести впереди машины хлестнули с одной стороны дороги на другую цепочки трассирующих пуль. "Ну вот — дождались!" — Сомин вышел из машины. Снова затрещал автомат.
— Разворачиваться? — спросил Гришин.
— Стоять на месте!
К счастью, луна скрылась за облаками. Сомин оглянулся назад. Там тоже промелькнули трассирующие пули. Оставаться на месте было нельзя. Ехать — тоже некуда. Артиллеристы соскочили с машин. Никто не говорил ни слова.
"Они испуганы, — думал Сомин, — и верно — плохо. Куда сейчас деваться?" Он представил себе, как его бойцы прячутся по кустам, а на дороге горят обе машины. Так будет, если он немедленно, сию же минуту не примет решения. "Плохо без командира. Был бы хоть какой-нибудь лейтенант, пусть тот же Рощин или Баканов... Сейчас невидимые автоматчики подойдут спереди и сзади, перестреляют нас всех, как цыплят, или попадем в плен, чего доброго!"
— Товарищ младший лейтенант, чего мы ждем?
Этот вопрос Омелина вывел Сомина из оцепенения.
— Не ваше дело! Выполняйте приказание! — в душе Сомин был благодарен Омелину за то, что тот напомнил ему о его звании. "Я — младший лейтенант, какого мне еще надо командира? Я сам отвечаю за людей".
— Какое приказание? — уже раздраженно спросил Омелин. — Ты ничего не приказывал.
Сомин вставил в гранату детонатор:
— Приказываю: Омелину с десятью бойцами занять оборону позади машины. Тютькин, Писарчук, Белкин — за мной! Остальным оставаться на машинах. Или нет: Белкин — останется тут. Отвечаешь за машину. Лавриненко — со мной.
Вчетвером они пошли вперед, держа в руках взведенные гранаты. Лавриненко все время икал. Машины, черневшие позади, казались теперь Сомину надежными, как родной дом. Удаляться от них не хотелось, но, странное дело, с тех пор как Сомин принял решение, он успокоился. Даже когда снова застрочили автоматы, Сомин не растерялся. По его приказанию бойцы легли в канаву. И тут Сомина осенило: "Что же я делаю, дурак! Полез вперед с тремя винтовками, когда у меня есть пушки. В Песчанокопской прорвались, а тут не прорвемся?"
Он позвал своих бойцов, и они возвратились к орудию.
— Фу, мы думали — уже не вернетесь! — с облегчением вздохнул Белкин, когда Сомин подошел к орудию. Теперь Сомин не терял времени:
— Орудия к бою! Видишь, Белкин, то большое дерево? Дай-ка туда очередь, деления на два правее. Садись сам за штурвал. Омелин! Развернуть орудие назад. В случае надобности открывайте огонь с ходу самостоятельно. Борта не опускать. Приготовились?
Короткая очередь снарядов ударила по кустам.
— Еще очередь! Теперь вперед!
Машины рванулись вперед. Они беспрепятственно проехали километра полтора. Автоматные трассы мелькали далеко сзади. Сомин уже не терял присутствия духа. Остановившись, он снова обстрелял темные кусты, из которых вылетали малиновые многоточия.
Впереди, за поворотом шоссе, послышался ровный гул мотора. Какая-то машина приближалась на большой скорости. Белкин с тремя бойцами был немедленно выслан вперед, чтобы забросать врага гранатами, если не удастся поразить его из орудий. Тонкие стволы автоматических пушек повернулись и застыли, готовые открыть огонь, как только машины покажутся из-за поворота, но стрелять не пришлось. Гул мотора затих. Издали донесся громкий командирский окрик:
— Не стрелять!
Сомин узнал голос Земскова. Но каким образом Земсков появился со стороны Невинномысска? Ведь он остался в дивизионе под Армавиром!
Из-за поворота выехала полуторка. Это действительно был Земсков. Сомин бросился навстречу своему бывшему командиру, однако Земсков меньше всего был расположен к дружеским восторгам.
— Шляпа! — сказал он. — Где вас носило? Зачем свернули с шоссе?
Оказалось, что вскоре после отъезда Сомина из части было получено сообщение о сдаче Армавира. Радиосвязь с Николаевым установить не удалось, и Арсеньев послал за первой батареей разведку. Разведчики проехали по шоссе в то время, когда Сомин блуждал по проселочным дорогам. Они осторожно перебрались вброд через речушку около взорванного моста и благополучно доехали до Невинномысска. Теперь первая батарея возвращалась вслед за машиной разведки. Сомин рассказал Земскову обо всем, что с ним произошло. Он ждал похвалы или, по крайней мере, сочувствия, но Земсков остался недоволен своим учеником: не заметил брода и поехал в обход, заблудился среди проселочных дорог, потерял много времени зря. Хорошо, что в конце концов принял верное решение.
— Ладно, в другой раз будешь умнее. А сейчас задача гораздо более сложная. Мы ведь отрезаны от дивизиона.
Теперь Сомин уже ничего не боялся. Вместе с Земсковым, да еще с батареей Николаева в придачу, он готов был ввязаться в бой хоть с целой дивизией.
— Напрасно радуешься, Володя, — Земсков зажег фонарик и, прикрывая его ладонью, принялся рассматривать карту. Подошла батарея Николаева.
— Прошу любить и жаловать! — весело сказал комбат. — Ни одного снаряда нет. С чем будем пробиваться? Одна надежда на твои пушчонки, сержант Сомин.
— Не сержант, а младший лейтенант, — поправил Земсков.
— Младший лейтенант? Запомним. Если останемся живы, с тебя пол-литра, морячило!
— Какой я моряк? — грустно ответил Сомин. — Вот, старший лейтенант ругает. Говорит, плохо действовал...
— Земсков — старший лейтенант? — обрадовался Николаев. — Вот здорово! С тебя — литр — не меньше. А ты, Сомин, не отказывайся, когда называют моряком. Значит, заслужил. А ну, поехали, братцы.
У Николаева было на редкость хорошее настроение. Ему удалось взорвать переправу, когда на нее вступили немецкие танки. Подразделения пехоты, уже перебравшиеся на левый берег, он смел огнем прямой наводкой и еще успел положить удачный залп по противоположному берегу, где скопились машины и танки.
— Я думаю, поедем проселками, где плутал Сомин, — предложил Земсков. — Как считаешь, Павел Иванович?
Николаев согласился:
— Только смотри, Володя, опять не напутай!
Звезды уже начали меркнуть, когда они выехали к тому месту, где Сомин свернул с шоссе. На дорогах пыль стояла стеной. Немецкие части густым потоком шли на станицу Лабинскую, минуя Армавир.
Остановившись за кустами, моряки долго следили за движением колонны врага. В нескольких метрах от них, лязгая гусеницами, ползли танки. За танками прошли понтоны и орудия, потом потянулись грузовики с пехотой. Все это тонуло в непроницаемой пыли, из которой временами доносились отдельные выкрики по-немецки.
Когда шоссе опустело, Николаев кивнул Земскову:
— Пора!
Полуторка разведчиков рывком выскочила на дорогу и нырнула в пылевую завесу, поднятую прошедшей колонной. Следом двинулись остальные машины. Они догнали немецкую колонну и пристроились к ней вплотную. Это был единственный выход. До Лабинской оставалось километров шестьдесят. Немцы ехали быстро, а моряки не отрывались от них ни на шаг. Иногда у дороги мелькали цветные фонарики патрульных, но никому из них не приходило в голову, что вместе с немецкой колонной на Лабинскую движется одиннадцать русских машин.
Только раз, когда колонна почему-то остановилась, какой-то унтер-офицер, чихая и отплевываясь от пыли, приблизился к машине Шацкого. Видимо, этот немец ехал впереди и теперь воспользовался остановкой, чтобы повидать своего приятеля. Огромный "студебеккер" под чехлом немец принял за понтон. Он никогда в жизни не видел "катюш".
— Oh! Pontonen!
Шацкий приоткрыл дверцу. Немец заметил на ней белый якорь:
— Kriegsmarine!
Шацкий не стал тратить времени на объяснения. От удара здоровенного кулака кочегара любознательный унтер-офицер, не пикнув, растянулся в пыли. Ему тут же заткнули рот паклей, которой протирают спарки, скрутили руки и ноги морскими ремнями. Дальнейший путь он проделал под чехлом боевой машины.
Уже светало, когда голова немецкой колонны втянулась в Лабинскую. Не доезжая нескольких километров до станицы, моряки оторвались от колонны и свернули налево по проселочной дороге. Благодатная пыль скрыла этот маневр.
"Только бы найти переправу через реку Лабу!" — думал Земсков. Никаких мостов, судя по карте, здесь не было. Броды на топографических картах обычно не отмечаются. Но все-таки разведчики обнаружили брод. Его нашел Журавлев, который заметил посреди реки телегу. Вероятно, ее обстрелял самолет. Впереди телеги лежали трупы лошадей, не полностью покрытые водой. Полуторка Земскова осторожно переехала через реку. Вслед за ней прошли остальные машины. Уже будучи на левом берегу, моряки услышали на севере залпы реактивных установок. Через полчаса Земсков, ехавший впереди, наткнулся на огневую позицию одного из дивизионов гвардейского полка подполковника Могилевского.
— Ваши — севернее, — сообщил командир батареи. Он с изумлением смотрел на покрытых пылью, обросших, веселых моряков и никак не мог поверить, что они шли полсотни километров в хвосте немецкой колонны.
3. В Майкопе
Река Белая, впадающая в Кубань, течет параллельно Лабе, километров на пятьдесят западнее. Здесь начинаются предгорья Кавказа. Кончилась степь. Ее сменили холмы и долины, поросшие лесом. Вдали поднимаются к небу цепи гор.
Дивизион занял позиции на восточной окраине Майкопа. Это чем-то напоминало положение под Ростовом. За спиной — город, дальше — река. Впереди — степь и вражеские танки. Но сходство было чисто внешнее. Разница заключалась в том, что паники и давки теперь быть не могло. И хотя Майкоп защищало совсем не много войск (главные силы уже отошли в предгорья Кавказа), можно было не сомневаться, что и здесь враг понесет немалый ущерб.
Яновский внимательно присматривался к бойцам. Он ходил из одного подразделения в другое, заводил беседы с матросами, для которых приход комиссара всегда был радостным событием. Яновский видел, что люди измотаны до предела. Беспрерывные бои, утомительные ночные марши, постоянное напряжение не снизили боеспособность дивизиона, но многие держались, как говорится, на нервах. Яновский и сам чувствовал себя крайне утомленным. Ему уже давно не приходилось спать больше двух — трех часов подряд. Он похудел, загорел, щеки впали. Впрочем, на себе самом он не замечал ничего. Ему просто некогда было обращать на себя внимание. "Теперь уже скоро, — думал он, — скоро конец отступления".
— Посмотри на наших матросов, — сказал он Арсеньеву, когда они приехали на первую батарею.
— А что? Все, как обычно...
— Нет, ты посмотри, какие они стали злые. Люди не хотят больше отступать.
Командир и комиссар незаметно подошли к боевой установке и прислушались. С другой стороны машины шел разговор.
— Понимаешь, какая география? Не думал я, что у нас столько рек: Дон, Кубань, Лаба, вот теперь — Белая. А что после Белой?
— Дальше — Черное, — хмуро ответил Шацкий, — Черное море.
— Думаешь, дойдем до моря? А потом — крабов кормить?
Ответа не последовало. В третий раз за день налетели самолеты. Когда бомбежка кончилась, Арсеньев с Яновским поехали на другую огневую позицию. События разворачивались быстро. Дивизион, израсходовав боезапас, двинулся через город к мосту. Уже на той стороне обнаружили, что нет санитарной машины. Стали припоминать, кто видел эту машину последний. Сотник говорил, что автобус шел за его батареей. Пономареву казалось, будто он видел санитарную машину в центре города. То же самое утверждали бойцы его батареи. Точно никто ничего не знал.
— Надо искать! — решил Яновский. — Опять придется послать Земскова.
Разведчики выехали немедленно. Они долго ждали у моста. Проехать было невозможно, так как из города все время шли на левый берег автомашины и артиллерия. Наконец мост опустел. Земсков хотел уже трогаться, но в городе началась стрельба. В беспорядочное хлопанье винтовочных выстрелов врезалась пулеметная очередь. Саперы вставляли длинные бикфордовы шнуры в ящики с толом, подвешенные под мостом. Земсков разыскал их командира. Худенький лейтенант в непомерно большой пилотке и кирзовых сапогах с широченными голенищами сидел на бревнах у самого берега и чистил огурец перочинным ножом.
— Когда будете взрывать? — спросил Земсков.
— А тебе чего? — он мельком взглянул на Земскова, не прекращая своего занятия. — Когда прикажут, тогда и подорвем.
— Успею на часок в город?
— С тещей забыл попрощаться? — Лейтенант швырнул кожуру в реку.
— Я вас серьезно спрашиваю!
Лейтенант разрезал пополам огурец, аккуратно посолил его из тряпочки, лежавшей рядом, и протянул одну половинку.
— На! Не торопись.
Земсков понял, что у этого невозмутимого человека ничего не узнаешь. Он вернулся к машине.
— Ждите меня на дороге за тем леском. Если к заходу солнца не вернусь — поезжайте в дивизион. Косотруб, возьми гранаты. Пойдешь со мной.
Они перешли через мост. Город казался вымершим. Где-то прогрохотала по булыжнику телега. Разведчики пересекли рыночную площадь. Низко над их головами бреющим полетом просвистели "мессеры". Издали доносился рокот автомобильных моторов.
— Тяжело груженные идут! — заметил Косотруб. — Наверно, отходит еще какая-нибудь часть.
Сильный взрыв заглушил его слова.
— Мост!
— Точно — мост, товарищ старший лейтенант. Подорвал-таки огуречник!
Теперь они были отрезаны в Майкопе, но санитарную машину все-таки надо было найти. Земсков и Косотруб направились по разным улицам, условившись встретиться на рыночной площади через полчаса, а если это не удастся — добираться в часть каждый самостоятельно.
Земсков пошел по Советской. Шум моторов приблизился. Из-за угла показался танк с длинным орудийным стволом и белым крестом на башне. Земсков, не раздумывая, прыгнул в окно полуподвального этажа. На полу валялись осколки стекла. Распахнутый шкаф зиял желтизной своего пустого нутра. В ящичке у железной кровати кошка облизывала котенка. Она тревожно взглянула на Земскова и, ухватив свое чадо за шиворот, полезла под кровать.
Земсков выглянул в окно, прикрываясь обрывком занавески. По улице шли бронетранспортеры с высокими серо-зелеными бортами. Из-за бортов видны были каски. Ни одного лица — только каски в несколько рядов. Геометрически правильные линии — ряд за рядом, как на параде. Одна машина за другой, такие же похожие друг на друга, как стальные каски. Пять... восемь... десять... тринадцать... Ветхий домишко сотрясался. Дребезжали стекла. Земсков сбился со счета. Что-то коснулось его ног. Земсков обернулся. Кошка терлась о его сапоги. Даже ей невыносимо было одиночество и монотонное тяжелое гудение за окном.
Сквозь темный коридор и кухню Земсков вышел во двор, перелез через невысокий забор и оказался на другой улице. Крадучись вдоль стен, он прошел еще два квартала. По этой самой улице двигался к реке дивизион. Санитарная машина могла быть где-нибудь поблизости. Никого не встретив, Земсков добрался до конца улицы. Она выходила на пустырь, где была последняя огневая позиция второй и третьей батарей. "Но, может быть, санитарная машина следовала за батареей Николаева? Неужели Горич угодил к немцам?"
За рекой разгоралась перестрелка. Земсков узнал "по голосу" 76-миллиметровые пушки. Потом заревели гвардейские реактивные установки. Разрывы доносились с берега. "Наши ударили! Как бы не попасть под огонь дивизиона!" Земсков вздрогнул от этой мысли. Из города, занятого врагом, можно выбраться, но если попадешь под залп "катюши"... Однако где может быть "санитарка"?
Первая батарея шла по Советской улице, той самой, где Земсков встретил бронетранспортеры. Он решил вернуться туда. Советская была пуста. Бронетранспортеры прошли к реке.
Земсков добрался до базарной площади, обошел киоск, у которого была назначена встреча с Косотрубом. Валерка, конечно, уже ушел. Не может быть, чтобы он не оставил никакого знака, если он побывал здесь. Так и есть! На стене ларька начерчена мелом стрела, указывающая на юг. И под ней размашисто: "Косотруб". Все ясно. Косотруб пошел вдоль берега реки вверх по течению — отыскивать брод. У Земскова отлегло от сердца. "Значит, жив! Однако где же, черт подери, эта "санитарка"? Надо обследовать северный сектор, выстрелы доносились оттуда еще до взрыва моста. Но как ходить по городу в форме?"
Земсков поднялся на крылечко со свежими тесовыми ступеньками, приложил ухо к двери. В комнате слышался приглушенный разговор. Земсков тихонько постучал. Голоса стихли. Он стукнул сильнее и услышал испуганный женский голос:
— Кто там?
"Выдадут еще, чего доброго, от страха", — подумал Земсков, но ответил:
— Свои. Советский командир.
За дверью снова зашептались. По улице шли немцы. Их голоса были слышны издалека.
Земсков вынул пистолет, прижал губы к замочной скважине и сказал негромко, но отчетливо.
— Если не откроете — я пропал. Идут немцы.
Дверь тихо распахнулась вовнутрь. В глубине комнаты стояла женщина с ребенком на руках. Земсков сделал шаг вперед и закрыл дверь. За нею, прижавшись к стене, стоял немолодой мужчина в нательной рубахе с поднятым топором в руках.
Земсков сунул пистолет в кобуру. Человек опустил топор. Крупная капля скатилась по его лбу.
— Ф-фу! Я думал, какой-нибудь предатель привел немцев.
— Скорей дайте гражданскую одежду. Здесь в городе осталась наша санитарная машина. Я должен разыскать людей.
Земсков расстегнул гимнастерку. Мужчина в нательной рубахе подозрительно посмотрел на него:
— А может, хочешь спрятаться? Дезертир?
Такого вопроса Земсков не ожидал. И действительно, как доказать этому человеку, что он не дезертир?
— Хорошо! Вы мне не верите? Там по тротуару идут немцы. Я сейчас выйду и перестреляю их сколько успею. Когда вернутся наши, передайте им мои документы, — он вынул из кармана партбилет и удостоверение личности.
Хозяин неторопливо взял документы и пошел к окну, потому что уже темнело. Женщина загородила ему дорогу:
— Не подымай штору! Сумасшедший! Зажги спичку.
— И то верно! — При свете спички он прочел: "Отдельный гвардейский минометный дивизион моряков. Лейтенант Земсков Андрей Алексеевич. Командир батареи ПВО — ПТО". Так... А ну, подойди поближе. По фотографии похоже, только это не доказательство, что ты не дезертир...
— А вы-то кто такой? Может быть, специально задерживаете, чтобы дождаться немцев!
— Ну, не сердись, парень. Верю. Держи свои документы. Катя, дай ему мою рубаху и брюки. Будем знакомы. Дорохов! — он протянул руку. — Какую машину разыскиваешь?
— Санитарную, с белым якорем на дверке.
— Видел. Потому и поверил тебе сразу, только хотел испытать. Машина эта стояла направо за углом, у скверика. Видимо, повреждена. Пошли — помогу.
Женщина схватила его за руку:
— Куда ты, горе мое?!
Он ласково отстранил ее:
— Терпи, Катенька. Еще не то будет. Сама знаешь...
Когда совсем стемнело, Земсков в полосатой рубашке, надетой поверх гимнастерки, и в брюках навыпуск вышел вслед за Дороховым. У сквера, в переулке, действительно стояла санитарная машина. Она была пуста. Дорохов быстро разобрался: — Бензобак пробит. Вот еще дырки от пуль. Ясно — бросили. А много было людей?
— Четверо: военфельдшер, санитар, девушка-сестра и шофер.
Земсков внимательно осмотрел все вокруг машины, поднял с тротуара бинт в бумажной обертке, потом прошел несколько шагов налево, вернулся, пошел направо. Под ногой у него хрустнуло стекло. Земсков нагнулся: разбитый пузырек! Он опустился на колени, понюхал землю и ощутил слабый запах иода. Видимо, убегая из машины, люди захватили с собой медикаменты. Может быть, обронили еще что-нибудь? Дальше никаких следов не было.
— Погоди, парень! — сказал Дорохов, остановившись у низкого окна, выходящего на тротуар. Он тихонько постучал. Приоткрылась ставня.
— Стрельцова, это я — Дорохов.
Их немедленно впустили. Посыпались вопросы:
— Товарищ Дорохов, вы здесь?
— Корней Иванович, как же вы остались?
Дорохов отрубил:
— Остался, как видите. Так надо. Сейчас речь о том, чтобы помочь товарищу командиру.
При мигающем свете керосиновой лампочки без стекла Земсков увидел целую семью: двух женщин, старика со старухой, внучат. Негромкая размеренная речь Дорохова сразу внесла спокойствие. Одна из женщин рассказала, что мимо их окна час назад пробежала девушка с санитарной сумкой.
— Вот что! — сказал Дорохов. — Надо бы вам пройти по соседям, в сторону улицы Фурманова. Может быть, кто еще видел этих людей. А мы пока подождем у вас. Не боитесь?
— Боимся, — честно ответила женщина постарше, но тут же стала надевать платок. Она вернулась минут через десять: — Нашла! Вашу девушку увела Сидоркина, что работает завмагом "Культтовары".
Земсков и Дорохов пошли к Сидоркиной, но Людмилы там не оказалось. Заведующая магазином подтвердила, что действительно она увела к себе высокую девушку с якорьком на рукаве гимнастерки.
— А где она сейчас? — спросил Земсков.
— У Прохоровых в сарае, на чердаке.
Дорохов попрощался с Земсковым:
— Теперь ты — на пути, а мне не стоит особенно много шататься по городу. Как думаешь выбираться?
— Выберусь, товарищ Дорохов. Пойду вверх по реке. Там меня ждет наш матрос.
Дорохов неожиданно обнял Земскова и хлопнул его ладонью по спине:
— Счастливо, парень! Главное, возвращайтесь поскорее — вы все. Насовсем!
Земсков проводил глазами смелого человека, которого все здесь знали. Кто он такой? Может быть, через некоторое время мы услышим о партизанском отряде в районе Майкопа, а может, погибнет сегодня же ночью, как тысячи безвестных героев.
Сарайчик Прохоровых находился за огородом, среди зарослей бузины и лопуха. В дом заходить не стали. Земсков сорвал с дверей сарая повешенный для пущей верности хозяевами жестяной замочек. В темноте он нащупал лестницу. Сидоркина караулила у ворот.
Когда под ногами Земскова заскрипели хлипкие ступеньки, сверху раздался срывающийся голос:
— Стой! Ребята, гранаты к бою!
— Людмила, это я — Земсков!
Он схватился руками за раму чердачного люка, подтянулся и влез наверх. Людмила бросилась к нему:
— Земсков, Андрей! — Она обхватила его за шею и громко заплакала, всхлипывая и вытирая слезы о дороховскую полосатую рубашку.
— Кто здесь с вами?
— Никого. Это я так, чтоб испугались. Я — одна.
— А где Горич? Где все?
Оказалось, что санитарная машина задержалась, так как Горича позвали оказать помощь командиру танкистов. Вместе с Юрой ушел санитар. Людмила и шофер ждали долго, потом поехали к мосту, но дорога была забита машинами, и шофер решил объехать пробку переулками. Внезапно началась стрельба. Несколько пуль попало в машину. Когда взорвали мост, шофер бросился бежать, а Людмила осталась. У нее не было никакого оружия, кроме ампутационного ножа. Этот длинный хромированный нож и сейчас торчал за голенищем брезентового сапожка.
Первое время Людмила не очень боялась, но когда по соседней улице прошли немецкие танки, она растерялась, схватила что попало из медикаментов и побежала в переулок. На ее глазах фашисты закололи широкими штыками шофера санитарной машины, который пытался спрятаться в газетном киоске. Людмила не могла двинуться с места. Окаменев, она стояла под аркой ворот. Какая-то женщина отвела девушку к себе домой, а когда стемнело, ее спрятали на этом чердаке.
Свою гимнастерку Людмила зарыла в сене. Она не сообразила, что бриджи и сапоги тоже доказывают ее принадлежность к армии.
— Все ясно, — сказал Земсков, выслушав короткий рассказ.
Густой запах свежего сена наполнял узкое пространство между потолком и толевой крышей. Еле слышно доносились далекие выстрелы. Сидоркина вошла в сарай и зашептала, задрав голову кверху:
— Сидите там. На улице полно немцев. Утром вам принесут поесть.
— Спасибо, товарищ, — ответил Земсков, — большое вам спасибо! Утром нас уже не будет.
Женщина ушла, а они уселись на сене у слухового окна, из которого видны были темные сады и огни пожаров. Людмила все еще дрожала. Земсков обнял ее одной рукой за плечи:
— Ну, чего дрожишь, глупая? Я всегда думал — ты храбрая. А на самом деле — трусишка.
— Я — не трусишка. С тобой я ничего не боюсь. Людей жалко...
Больше никто из них не говорил ни слова. Так сидели они у слухового окна, следя за бликами пожаров на черных кронах деревьев, прислушиваясь к неясным шумам этой душной, тревожной ночи.
Людмила уснула. Она дышала ровно и глубоко. Земсков ощущал каждый ее вздох под тонкой тканью полосатой тельняшки. Закинутая голова девушки лежала на его плече.
Постепенно затих шум моторов. Выстрелы глухо доносились издалека. Вероятно, немецкое наступление передвинулось за реку Белую. Пришло время отправляться в путь.
Земскову жалко было будить Людмилу. Лицо спящей девушки показалось ему не просто красивым — это он замечал и раньше, — а каким-то очень родным, словно он знал ее много лет. Он осторожно провел рукой по густым, жестким от пыли волосам. Людмила открыла глаза.
— Надо идти? — она быстро встала, вытащила из-под вороха сена свою измятую гимнастерку.
Земсков высунулся через окошечко. Все спокойно. Ветер несет облака. Луна то зарывается в них, то снова обнажается изогнутым серебристым мечом. Ни одно окошко не светится. Ни звука шагов, ни человеческого голоса.
— Пошли, Людмила.
Она не двигалась с места.
— Боишься?
— Скажи, Андрей, мы можем не дойти? Правда?
— Все может быть.
— У меня к тебе просьба...
— Какая? — он положил по гранате в карманы гражданских брюк, вынул пистолет, проверил его. — Какая просьба?
— Поцелуй меня.
В полутьме ее лицо казалось неясным светлым пятном. Только глаза, еще большие, чем обычно, отражали отблеск далекого огня, и чуть заметно белели зубы между полуоткрытых губ.
Земсков обнял Людмилу. Она почувствовала между лопатками холодок пистолета, который он держал в руке, прижалась всем телом к Земскову и сама поцеловала его:
— Теперь пойдем!
4. Курджипс
Они благополучно дошли до реки, не встретив ни одного человека. От воды веяло сырой прохладой. Как ни в чем не бывало квакали лягушки. На том берегу из-за леса взлетали ракеты. Земсков шел неслышным скользящим шагом. Людмила легко поспевала за ним. Узенькая дорожка свернула в камыши. Земсков, не раздумывая, вошел в плотный строй шумящих стеблей. Другого пути вдоль берега не было, и он уверенно продвигался по еле заметной тропке.
Под ногами захлюпала вода. Внезапно Земсков остановился, схватив Людмилу за руку. В тихом хоре камышей ему послышался какой-то посторонний звук, но даже сейчас прикосновение к ее горячей руке было чем-то очень значительным и хорошим. Несколько секунд они простояли, держась за руки. Бархатные щеточки колыхались над их головами. Наконец Земсков отпустил руку Людмилы и, сделав ей знак стоять на месте, двинулся вперед. Справа заблестела маслянистая черная вода. Камыши отступили, открывая крохотную бухточку. На противоположной ее стороне из камыша высунулась голова в бескозырке.
— Валерка!
— Есть, товарищ старший лейтенант!
Косотруб повел Земскова и Людмилу вдоль берега. Он успел уже здесь осмотреться и даже обнаружил рыбачий челнок, который предусмотрительно отвел подальше. Челнок рассчитан был на одного человека, от силы — на двоих.
— Ничего, поместимся! — успокаивал Косотруб. — Везет мне — второй линкор заимел. Этот еще лучше того донского ящика!
Весла не было, но Косотруб раздобыл где-то доску. Когда челнок глубоко осел под тяжестью троих человек, Валерка сам себе скомандовал:
— На воду!
Переезд на другой берег занял не более десяти минут. Челнок ткнулся плоским днищем в песок. Недалеко от берега, подымающегося круто в гору, темнел лес. Земсков повел своих спутников напрямик между деревьями, по компасу. По его расчету к утру они должны были выйти на магистральное шоссе в районе станицы Апшеронской.. Редкая стрельба доносилась с северо-востока. Это давало Земскову надежду достичь Апшеронской раньше немцев. Ночью они обычно не наступали.
Идти становилось все труднее. Земсков скинул с себя гражданскую одежду, мысленно еще раз поблагодарив Дорохова. Стало немного легче. "Как же трудно, должно быть, Людмиле!" — думал он. Девушка не жаловалась. Она молча шла между Земсковым и Косотрубом. Дорогу преградил не широкий, но быстрый поток, шумящий по камням. Валерка попробовал палкой глубину.
— Можно перейти. Здесь не больше метра.
Он первым перебрался на другой берег. Земсков без труда поднял Людмилу на руки. Совсем близко от ее уха его губы произнесли непонятное слово: "Курджипс". Она осторожно, но решительно высвободилась из его рук:
— Я — тяжелая, не надо. Ты мне только дай руку.
Мокрые по пояс, они вышли на другой берег. Здесь начинались поля. Вдали виднелись какие-то строения.
"Если это поселок Садовый, значит мы забрались слишком далеко на север", — соображал Земсков. Ориентироваться ночью по местным предметам было трудно. Решили обойти поселок с юга. Когда он остался позади, пошли по проселочной дороге. Людмила еле передвигала ноги. Она брела, спотыкаясь, как во сне. Земсков объявил привал. Валерка достал из кармана банку консервов и кусок хлеба. Разделив еду на три части, он быстро съел свою долю, растянулся под деревом и тут же уснул. Земскова тоже неудержимо клонило ко сну. Ему не мешала даже мокрая одежда. Глаза слипались, голова тянулась к земле. Уже в полудремоте он услышал вопрос Людмилы:
— Что значит курджипс?
— Курджипс? Это — речушка, в которой мы недавно вымокли.
— А! Я думала — совсем другое.
— Что?
— Спи, Андрюша. Я покараулю.
Как было сказать, что она приняла название реки за ласковое слово, на каком-то чужом и милом языке.
Усилием воли Земсков отогнал сонливость, но она все же была где-то близко, готовая в любой момент снова его опутать. Он прислонился спиной к дереву:
— Попробуй поспать полчасика, Людмила.
— Не могу.
— Тогда пошли.
И снова они шагали по лесной дороге, все время в гору, минуя котловины, опушки и просеки.
Ночь медленно отступала. Небо над дорогой посветлело. В лесу проснулись птицы. Они высвистывали, пиликали, щелкали на разные голоса, радуясь наступлению дня. Чем светлее становилось, тем громче пели птицы. Людмила насчитала больше десяти различных птичьих голосов. Теперь впереди шел Косотруб, за ним Людмила, а Земсков — последним. Лесная дорога вывела на широкий проселочный тракт. Здесь уже были следы повозок и автомобильных шин.
— Хорошо бы попалась попутная машина, — сказал Косотруб.
— Навряд ли, — Земсков присмотрелся к следам протектора. — Прошла одна машина "ЗИС-5" часа два назад. Наверно, с того хутора.
— А откуда ты знаешь, что именно "зис" и два часа назад? — Людмила остановилась, обернувшись к Земскову. Только теперь он увидел, как она устала. Темные, глубокие полукруги охватывали ее глаза, губы запеклись, растрепанные волосы висели грязными космами, прилипая ко лбу и к вискам. Сейчас Людмила вовсе не выглядела красивой, но Земскову она показалась куда милее, чем в те дни, когда девушка производила переполох во всем дивизионе и покоряла всех своей жизнерадостной и броской красотой.
"Ее самоуверенный тон, вольные словечки, строптивость и резкость, нагловатая, излишне свободная манера поведения в мужском обществе — все это — внешнее, наносное, — думал Земсков, — а в действительности она — сердечная, простая, надежная душа. Именно надежная!"
Он так и не ответил, каким образом определить по следу время прохождения машины и ее марку. Разъяснения пришлось давать Косотрубу. Земсков уже давно научил моряка элементарной азбуке дороги.
— Смотри здесь, Людмила!
— Сюда, а не здесь, — устало поправила девушка.
— Не все равно? Учительница нашлась! Надо знать ширину колеи каждой машины. Вот здесь — сто шестьдесят семь сантиметров, а ширина шины — семнадцать сантиметров. Ясно? Значит, "зис". Теперь время. След протектора целый, на нем роса. Роса — мы видели — выпала часа полтора назад, когда пересекали овражек. Оттуда — полчаса хода. Всего — два.
— Ну, и что из этого?
— Как что? Если б машина прошла по росе, не было бы капелек. Так? А прошла бы много раньше, ветерком загладило бы рисунок по пыли. Дошло?
Попутные машины так и не догнали их, но скоро донеслось гудение моторов.
— Через десять минут — шоссе, — уверенно определил Косотруб.
Они сошли с дороги и осторожно продвигались лесом. Кто его знает, чьи машины идут сейчас по шоссе? Земсков пожалел о брошенной гражданской одежде. Но опасения оказались напрасными. На шоссе они увидели "газики" и "зисы". Гудронированная автострада лежала жирной маслянистой лентой под утренними лучами. День обещал быть жарким.
— Ну, вот и пришли! — весело сказал Земсков.
— Пришли! — кивнула головой Людмила. Она едва держалась на ногах от усталости, и все же ей было немножко жалко, что кончился этот трудный и опасный путь.
— А ты говорила — не дойдем!
Людмила прекрасно помнила, при каких обстоятельствах были сказаны эти слова. "Неужели ему жалко, что он поцеловал меня? — она покраснела от этой мысли. — Напоминает. Странный он человек. Гордый. Другой бы на его месте давно понял и, пожалуй, не пропустил бы то, что само идет в руки. А он? Может быть, именно за это я так его люблю".
Не прошло и пяти минут, как их подобрала попутная машина. В кузове четырехтонного "доджа" сидели солдаты-артиллеристы с эмблемами противотанкового истребительного полка на рукавах гимнастерок. К грузовику была прицеплена 76-миллиметровая пушка. Земсков первым делом спросил, на каком рубеже идут бои. Оказалось, что за ночь немцы продвинулись мало, но наши войска уже отошли к Апшеронской. До нее оставалось не более двадцати километров.
Косотруб немедленно завел новые знакомства. Поражая слушателей лихими морскими словечками, он шутил и смеялся, как всегда, будто не пришлось ему этой ночью пройти по лесам без малого сорок километров.
Земсков развернул карту и погрузился в ее изучение, а Людмила уснула на ворохе серых шинелей, сломленная тяжкой усталостью и волнениями последних суток.
В станице Апшеронской Косотруб сразу же заметил знакомые машины морского дивизиона. Он радостно застучал кулаком по кабине. Земсков спрыгнул с высокого кузова еще на ходу. Ему не терпелось скорее в часть. Валерка попрощался с новыми знакомыми, причем, конечно, было сказано неизменное: "гора с горой не сходится...", — и тоже соскочил на землю. Людмила сошла последней. Ее спасители тут же забыли о ней, как только миновала последняя тень опасности.
Первое, что узнал Земсков в дивизионе, было известие о ранении комиссара. Еще у Белой, по дороге на огневую позицию, "виллис", в котором ехали Арсеньев и Яновский, обстреляли автоматчики. Шофер и вестовой командира полка погибли. Арсеньев сам сел за руль и с трудом доехал на поврежденной машине до штаба дивизиона.
Комиссар лежал в задней комнате дома, где разместился штаб. Пуля пробила ему правое плечо навылет, чуть пониже ключицы. Утром сознание вернулось к нему. Преодолевая боль, Яновский давал последние указания комиссарам батарей. Он говорил тихо, но отчетливо, отдыхая после каждой фразы. Рядом стояли врач — майор из медсанбата и бледный Арсеньев. Только сейчас он почувствовал, насколько необходим ему Яновский. При всей своей гордости Арсеньев понимал, что, не будь Яновского, не было бы "корабля в степи", который шел вперед, когда большинство частей отступало, и выходил победителем из самых неравных схваток.
— Ты помолчи, Владимир Яковлевич, — просил Арсеньев, — все будет сделано. Не беспокойся.
В комнату вошел Рощин. Он тихо сказал командиру дивизиона:
— Генерал договорился. Санитарный самолет вылетел. Скоро будет здесь.
Юра Горич укладывал медикаменты в чемоданчик.
— Кого же пошлем с комиссаром? — спросил он. — Не очень-то я доверяю этим авиасестрам. Нужен свой человек. Была бы Людмила...
— Есть санинструктор Шубина! — сказала она, входя в комнату.
— Ты? Откуда ты взялась? А Земсков? — спросил комиссар, приподымаясь с подушки. Горич насильно уложил его.
Людмиле пришлось вкратце рассказать о том, как Земсков нашел ее и как они добирались до дивизиона. Тут же она узнала, что старший лейтенант медслужбы пробивался из окружения вместе с танкистами. Он прибыл в часть вечером. Земсков в это время разыскивал санитарный автобус на улицах Майкопа.
Горич весь просиял, когда вошла Людмила. Он даже не обратил внимания на ее вид. Главное — жива, а, во-вторых, есть кого послать с комиссаром.
— А может быть, все-таки не стоит самолетом? — опросил Арсеньев. — "Мессершмиттов" полно. Не доберутся...
Горич энергично замотал головой:
— Нельзя иначе. Нужно срочно. В машине растрясет. Вот и майор медслужбы говорит...
Над домом прожужжал "кукурузник" — "У-2". Он опустился прямо на выгоне, в двух шагах от штаба. Комиссар опять впадал в бессознательное состояние. Он упорно боролся со своей слабостью, пытался говорить, но речь переходила в еле слышное бормотанье. Когда его поднесли на носилках к самолету, Яновский снова открыл глаза. Он увидел Земскова и попытался протянуть ему правую — свободную от бинтов руку, но рука безжизненно упала на одеяло.
— Молодец!.. — еле слышно сказал Яновский. — Так и действуйте. До свидания, Сергей Петрович, до свидания, друзья. Не позорьте наш Флаг миноносца.
Людмила — как была нечесаная, немытая — села в самолет. Гвардейцы-моряки стояли вокруг. Сомина било, как в лихорадке. Он пытался заглянуть в самолет, чтобы еще раз увидеть комиссара, но авиасестра захлопнула дверцу. Летчик взмахнул кожаной перчаткой и закричал:
— От винта!
Воздушная струя ударила в лица, взметнулась сухая пыль. Самолет побежал по выгону, подпрыгивая на кочках. Вот он уже оторвался от земли, прогудел низко над крышами, полез, рокоча от натуги, на воздушную горку, развернулся, кренясь на крыло, и лег на курс.
— Счастливого плавания, комиссар!