Москва — за нами
1. Первый залп
Тревоги теперь бывали часто. Громовой окрик вахтенного: "Боевая тревога!" раздавался то во время обеда, то под утро, перед самым подъемом. Он заставлял людей вскакивать из-за стола, отбросив ложку, или скатываться кубарем с постели.
Дивизион жил по "готовности № I". Моторам не давали остыть. Ночью каждые два часа их прогревали. Этот сдержанный рокот среди ночи не позволял даже во сне забыть о том, что часть с минуты на минуту могут вызвать на фронт. Спали одевшись, с гранатами, с пистолетами, с уложенными вещмешками под головой. Надрывно выли сирены. Их заунывное пение уже не пугало. Оно раздражало.
Газетные шапки бросались в глаза черными крупными буквами: "Кровавые орды фашистов рвутся к Москве. Остановить и опрокинуть смертельного врага!"
Но враг не останавливался. На политинформациях матросам говорили: "Положение на фронте ухудшилось. Бои идут под Вязьмой, Брянском, Калинином". Каждый день появлялось новое направление.
Ночью, когда затихал шум города, в морозном воздухе явственно слышалось дыхание близкого фронта.
В одну из таких ночей Сомин был начальником караула. Сидя за столиком в караульном помещении, он писал письмо. Только вчера пришло первое письмо от родных.
"Они считают, что я на фронте, волнуются, — думал Сомин, — а я сижу в теплых казармах и до сих пор еще не видел передовой. Наверно, родителям приходится труднее, чем мне. Как они там на Урале? Отец в третий раз просился на фронт, несмотря на то, что ему под шестьдесят. Не пустили. Мать пишет: "Здорово бушевал", но пришлось остаться на заводе начальником цеха. А мать, конечно, вместе с ним. Всегда вместе, с тех пор как повстречались в девятнадцатом не то под Вапняркой, не то под Каховкой.
Мама, наверно, была очень красивая тогда. Таких теперь и не встретишь, конечно, не считая Маринки. Она даже слишком красивая", — думал Сомин. Ему казалось, что все, кто знает Маринку, должны быть влюблены в нее.
С Мариной Шараповой его познакомили на стадионе. Она была в белой майке спортобщества "Медик", в синей косынке под цвет глаз на выгоревших светлых волосах. Володя проводил ее домой просто потому, что было по дороге, а потом он долго жалел, что не попросил разрешения зайти. В другой раз они встретились случайно на Сельскохозяйственной выставке. Маринка обрадовалась не меньше Володи. У них нашлось множество тем для разговоров, и хотя Маринка была влюблена в свою будущую специальность — она мечтала стать хирургом, — ее интересовали и спорт, и Большой театр, и стихи Блока, и картины Кончаловского. Володя чувствовал себя рядом с нею неучем и увальнем. Они были одного возраста, даже родились в один и тот же месяц — Володя 20 декабря, а Маринка 16-го, но она училась уже на третьем курсе. Поступила прямо из девятого класса, сдав экзамен за десятилетку и выдержав конкурс. То, что Маринка на два курса старше его, очень смущало Володю, но она не придавала этому обстоятельству никакого значения.
Всю зиму они бывали вместе на катке каждый вторник и пятницу. Володя заходил за Мариной в клинику на Пироговскую. Однажды она вышла вместе с высоким мужчиной в бобровой шапке и белых бурках. Не трудно было догадаться, что это ее отец. Вначале Володя смутился, но профессор Шарапов оказался очень простым веселым человеком. Он даже обещал сходить как-нибудь вместе с ними на каток, но так и не собрался. Вот в шахматы сыграть с ним довелось несколько раз, и всегда Володя проигрывал, хотя у себя на курсе он считался одним из лучших шахматистов. Маринка стояла за его стулом и шепотом давала советы, а Константин Константинович говорил, что именно из-за этих советов Володя проигрывал.
Худощавый, с бородкой клинышком, легкий и подвижный для своего возраста, профессор Шарапов сразу понравился Володе. Когда он смеялся, то снимал пенсне, и все замечали, что у профессора светлые, широко расставленные, словно удивленные глаза, точь-в-точь как у Маринки.
За несколько дней до начала войны Маринка уехала к своей бабушке в Куйбышев. Володя так и не успел с ней повидаться. Из учебного полка он писал ей несколько раз, но не получил ответа. Когда Володя попал в Москву на формировочный, он при первой возможности поспешил в дом на Ново-Басманной, но квартира Шараповых оказалась запертой. На звонок никто не отзывался.
"А что, если бы вот сейчас отворилась дверь, обитая клеенкой, и в караульное помещение вместе с облаком морозного пара вошла Маринка?" — ничего более невероятного нельзя было вообразить, но Володе понравилась эта мысль. Он представил себе Маринку такой, как видел ее в последний раз на даче, — в пестром ситцевом сарафанчике, с белыми бусами вокруг загорелой шеи. У Шараповых были гости. Маринка бегала то в погреб, то на летнюю кухню, то на огород. Ее пестрый сарафан мелькал между березок и кустов смородины. Володя сидел в мрачном ожидании на скамейке в саду. В тот день они с Маринкой поссорились из-за какого-то пустяка. Константин Константинович несколько раз выходил на веранду и звал Володю к столу, но он заупрямился. Как это было глупо! Гости уехали, когда уже смеркалось. Ирина Васильевна — мать Маринки — занялась хозяйством, а Константин Константинович засел за свой письменный стол. Маринка и Володя принялись поливать цветы. В самом начале поливки Володя наметил себе большой куст пионов. Когда Маринка дошла до него, он наклонился и осторожно поцеловал ее волосы. Она сделала вид, что не заметила. Тогда Володя, ужасаясь собственной смелости, обнял девушку и поцеловал ее прямо в губы. Маринка не рассердилась, не испугалась и даже не рассмеялась. Она поставила на клумбу почти полную лейку, взяла Володю обеими руками за отвороты пиджака и долго смотрела ему в глаза, а потом сказала:
— Пойдем, Володя, лучше...
Больше не было сказано ничего. Маринка проводила его до электрички. У него не хватило смелости поцеловать ее еще раз на прощанье. Если бы он знал тогда, что видит ее в последний раз!
— Почему не сменяете посты?! — Сержант Сомин вскочил. На пороге стоял дежурный по части — начальник разведки лейтенант Рощин.
— Бабочек ловите! Пригрелись в караулке! — клубы морозного пара ворвались в жаркое помещение. Смена наскоро выстроилась в шеренгу. Писарчук задел полой железную печку, чайник с грохотом полетел на пол. Лавриненко уже в строю застегивал поясной ремень. Рощин подождал, пока смена вышла из караулки, потом уселся за стол и устроил Сомину настоящий разнос. Играя трехцветным фонариком, он долго втолковывал сержанту недопустимость его проступка: задержка смены часовых на девять минут. Выговорившись, Рощин ушел и тут же забыл о Сомине. Он даже не сообщил о сделанном им замечании прямому начальнику Сомина — Земскову, хотя койки Земскова и Рощина стояли рядом в командирском общежитии.
Сомин сам доложил Земскову о своем упущении.
— Как же это произошло? — удивился лейтенант.
— Задумался...
— Может, уснул?
— Нет, задумался, товарищ лейтенант. Я ведь не оправдываюсь. Сам знаю, что виноват.
Земсков не стал ругать его, а вечером после поверки спросил:
— О чем же ты задумался, Володя, вчера в караулке? — в неофициальных разговорах он всегда называл Сомина по имени.
И Сомин рассказал лейтенанту о Маринке, рассказал, как они ходили на каток, как поливали цветы в тот последний теплый вечер на даче под Москвой.
— А где она сейчас? — Земсков угостил Сомина папиросой. Теперь они разговаривали не как начальник и подчиненный, а просто как двое приятелей. Земсков тоже мог бы рассказать о девушке, внезапно исчезнувшей из его жизни.
— Не знаю. Наверно, эвакуировалась. Теперь не найдешь. Месяц назад я был на квартире. Заперта.
— А ты сходил бы еще раз. Может, соседи знают.
Сомин давно хотел попросить у лейтенанта увольнительную записку, но не решался. Ведь дивизион могут в любую минуту поднять по боевой тревоге.
Земсков загасил окурок:
— Завтра в девятнадцать часов отпущу, если ничего не изменится. Пиши докладную.
На следующий день, получив увольнительную, Сомин отправился на квартиру профессора Шарапова. В метро лежали штабелями дощатые щиты. На двери одного из служебных помещений было написано: "Медпункт". Короткие составы по четыре вагона шли часто, один за другим, словно торопясь перевезти до начала воздушной тревоги всех тех, кому надо ехать.
Когда Сомин вышел у Красных ворот, было уже темно. Обходя сугробы, он пересек Садовую и пошел по Ново-Басманной. Колонна грузовиков двигалась к вокзалам. Тускло светились голубые щелочки фар. В Басманном переулке стояла такая темень, что Володя не сразу разыскал знакомый дом. Он долго взбирался по лестнице, высоко задирая ноги, держась за шаткие перила, обжигая пальцы спичками у квартирных дверей. Как назло квартиры были размещены в каком-то странном порядке: сначала сорок первая, а потом тридцать шестая. Израсходовав все спички, Володя постучал в первую попавшуюся дверь. Против ожидания, открыли сразу. Человек в ватнике, надетом поверх демисезонного пальто, держа коптилку в дрожащей руке, объяснил:
— Доктор Шарапов — это этажом ниже, по коридору направо в следующую секцию. Там стоит у двери ящик с песком.
Натолкнувшись на ящик с песком. Сомин принялся стучать в указанную дверь, но никто не откликался. В темноте послышались шаги и вспыхнул фонарик. Это были дружинницы пожарного звена — две женщины неопределенного возраста, закутанные до бровей. От них Володя узнал, что доктор Шарапов уже давно в армии, а его жена и дочь месяц назад приезжали и вскоре снова уехали. Куда — неизвестно. Во всей этой секции сейчас никто не живет. И поэтому спросить не у кого. А в домоуправлении тоже не знают. Там сейчас новые люди.
Дружинницы не прочь были поболтать с морячком. "Уж не Маринкин ли он жених? Или просто знакомый?"
Володя сказал, что "просто знакомый" и побрел вниз по бесконечным этажам и коридорам. Все это напоминало кошмарный сон, когда идешь, блуждая во мраке, и не можешь никак найти выход.
След Маринки потерялся окончательно. "Теперь не увижу до конца войны", — решил Сомин. Ему и в голову не приходило, что до конца войны он может не дожить.
Вернувшись в казарму, Сомин столкнулся в дверях с Косотрубом. Разведчик был против обыкновения чем-то озабочен:
— Володька, готовься! Через час уходим! — бросил он на ходу.
— А ты откуда знаешь?
— Посмотришь!
Через час действительно сыграли боевую тревогу. На этот раз дивизион не вернулся спустя некоторое время в свои теплые казармы, как это бывало раньше. Завтракали, когда рассвело, прямо на шоссе. На морозе жирный суп застывал стеариновыми подтеками. Краснофлотцы примостились со своими котелками кто где. Не снимая перчаток, грызли промерзшие сухари, а по шоссе шли и шли один за другим пехотные батальоны в новеньких белых полушубках.
Часов около девяти, когда стало совсем светло, прибыла машина разведки. Арсеньев ждал ее на повороте дороги. Неизвестно где и когда он успел побриться. На черной, ловко сидящей шинели сияли светлые надраенные пуговицы. Рядом с комдивом стояли Яновский, Будаков и командиры батарей: лейтенант Николаев, капитан Сотник и старший лейтенант Пономарев. Командир второй батареи Сотник — человек средних лет, с лицом, напоминающим коричневое печеное яблоко, щурил маленькие глаза, улыбаясь бесцветными губами. Он чувствовал себя великолепно и был очень рад, что дивизион, наконец, начинает действовать. Пономарев — длинный, большерукий, с заиндевевшими бровями над крупным носом, притоптывал валенками и по-извозчичьи стучал рукавицами о свой полушубок.
Выслушав доклад начальника разведки, Арсеньев обратился к комбатам:
— По машинам! В девять тридцать занять огневые позиции.
Пехотный капитан подошел к Арсеньеву и доложил:
— Приданная вам для охраны стрелковая рота заняла круговую оборону.
Арсеньев кивнул головой:
— Добро!
Он волновался, хоть и не показывал этого. Когда лидер "Ростов" шел к румынским берегам, Арсеньев чувствовал себя спокойнее. Все-таки мало учился дивизион. Нет ни опыта, ни сноровки. Как будут действовать моряки в бою?
Яновский понял его мысли:
— Матросы не подведут, Сергей Петрович. Доучимся на практике. Как ты считаешь?
В девять тридцать боевые машины выстроились в шеренгу на просторной поляне. Высокие, скошенные назад, с крутыми, как огромные лбы, закруглениями кабин, они были похожи на белых мамонтов, вышедших из заснеженного доисторического леса.
Земсков подошел к машине Сомина, которая стояла на правом фланге, позади огневой позиции. Оттуда было хорошо видно, как готовятся к залпу орудийные расчеты. Длинные сигарообразные снаряды лежали в два ряда на направляющих стальных балках, которые обычно называли "спарками".
Донеслись выкрики командиров батарей:
— Прицел 152! Уровень — 31-20!
У крайней боевой машины стоял Шацкий. В ее кабине оставались только водитель и командир орудия Дручков. В просторной белой кабине маленький чернявый Дручков казался мальчишкой, забравшимся туда из озорства. Дручков лучше других понимал, как обидно Шацкому упустить этот первый залп, но сейчас Дручкову было не до того. Он весь подался вперед, держась правой рукой за пластмассовую рукоятку, вокруг которой поблескивали медью шестнадцать контактов. Дручков не видел сейчас ничего, кроме этих контактов, — ни снежного поля, ни соседних машин, ни своих краснофлотцев, стоявших тесной группкой поодаль. Поворот рукоятки — и все шестнадцать снарядов один за другим сорвутся со спарок. Противника не видал никто. Семь и шесть десятых километра отделяли огневую позицию от того места, куда должны были в девять часов сорок пять минут обрушиться снаряды гвардейского дивизиона. Перед глазами было только снежное поле и плотная стена сосен на его краю.
Глядя на часы, Арсеньев медленно поднял руку с пистолетом. Девять часов сорок четыре минуты... Он спустил предохранитель, окинул взглядом весь дивизион, и когда секундная стрелка обежала еще один круг, нажал спусковой крючок. Одинокий выстрел растаял в морозном воздухе, но тут же раздался нарастающий гул, не похожий на артиллерийский залп. Скорее это напоминало могучий рев урагана. Малиновое пламя ударило в землю позади боевых машин, которые окутались облаком снежной пыли и дыма. Снаряды, сорвавшись со спарок, устремились ввысь, как стая комет, несущихся от земли к небу. За ними, постепенно затихая, тянулись огненные струи.
Некоторое время все следили за летящими снарядами, пока они не исчезли из виду. Еще не затих их рев, когда издалека донеслись десятки сливающихся глухих разрывов. Гвардейский дивизион моряков дал свой первый залп по врагу. Потом стало известно, что этот огневой налет вызвал такую панику на передовой линии немцев, что даже те подразделения, на которые не упало ни одного снаряда, побежали, бросая оружие.
После залпа все боевые машины, как было приказано раньше, немедленно тронулись с места и одна за другой скрылись в лесной просеке. Расчеты садились на ходу. Через несколько минут на поляне остались только темные проталины и лабиринт глубоких следов, выдавленных шинами.
2. Ночь перед боем
Ночевали в деревушке, полуразрушенной немецкой авиацией. В большом кирпичном сарае с сорванной крышей матросы разложили костер. Здесь, по крайней мере, не было ветра. Красные блики метались по облупленным стенам, и когда кто-нибудь бросал в костер охапку хвороста, пламя радостно кидалось вверх, пытаясь дотянуться до почерневших балок перекрытия. С камбуза принесли ужин — суп в термосах и задубевшую кашу.
Земсков сидел в углу на перевернутой веялке. При неровном свете костра он что-то писал. К нему подошел Рошин. Начальник разведки изо всех сил старался копировать командира части и поэтому поеживался от холода в морской шинели, но не надевал полушубка.
— Хочешь спирту? — Рощин достал из кармана немецкую фляжку в кожаном чехольчике с блестящими кнопками. Отвинтив крышку-стакан, Рощин наполнил его до краев.
— Откуда у тебя? — удивился Земсков. — Ведь выдавали по сто грамм.
Сто граммов на морозе — это почти ничего. Даже те, кто был непривычен к выпивке, не только не пьянели от этой дозы, но почти не чувствовали приятного согревающего тепла. Матросы смотрели на фляжку Рощина с нескрываемой завистью.
Земсков взял протянутый стаканчик и спросил:
— А у тебя много осталось?
— Не волнуйся, пей, — Рощин взболтнул фляжку и доверительно сообщил: — У меня обнаружилась знакомая дивчина в медсанбате, что на окраине села. Там этого добра — хоть залейся!
— Это хорошо, — серьезно заметил Земсков. — Дай-ка фляжку! — Он поднялся и пошел в противоположный угол, где под грудой полушубков лежал разведчик Журавлев. Его била лихорадка. Земсков молча протянул стаканчик матросу. Журавлев бережно взял его обеими руками и выпил. Косотруб, сидевший рядом, недоуменно посмотрел на лейтенанта:
— Лишнее, значит, товарищ лейтенант?
— Лишнее. Пей!
Почуяв притягательный напиток, к Земскову потянулись и другие разведчики. Когда фляжка опустела, он сказал:
— Это достал ваш командир.
Косотруб хитро подмигнул повеселевшему Журавлеву:
— Так отчего же он сам нам не отдал, а вас послал?
— А тебе не все равно, кто дал?
Рощин с недоумением наблюдал эту сцену. Земсков подошел к нему с пустой фляжкой.
— Грошовый авторитет наживаешь? Так у вас в пехоте положено? — шепотом спросил Рощин.
Земсков сунул ему в руки фляжку:
— Чудак ты, Рощин. Твой собственный авторитет спасаю. Понял?
— Какой нашелся благодетель! — вскипел Рощин. Земсков не стал вступать в спор. Он поднял воротник, сунул за пазуху пистолет, чтобы смазка не загустела на морозе, и вышел из сарая.
Шацкий и еще несколько матросов из первой батареи сидели вокруг костра. Валерка приблизился к ним и подмигнул Шацкому:
— Видал?
— Видал. — Шацкий не спеша достал самодельный портсигар, разукрашенный якорями и пушками.
— Ну, и что скажешь, кореш?
— Скажу — такой может служить с моряками.
— Точно!
С мороза вошел, растирая побелевшие ладони, Сомин. Шацкий подвинулся.
— Садись. На, закури! — Он протянул свой портсигар.
Валерка не собирался кончать на этом разговор.
— Ты расскажи, как тебе Земсков прочел мораль, когда ты засмолил Сомину по фасаду, — сказал Косотруб.
— А, что там вспоминать! — махнул рукой Сомин.
Косотруб не отставал. Он уже давно ждал подходящего случая, чтобы узнать у несловоохотливого Шацкого, какой у него был разговор с Земсковым.
— Мораль он мне прочел особенную, — сказал, наконец, Шацкий, искоса взглянув на Сомина. — Знаешь, где была раньше санчасть? Завел меня Земсков в тот кубрик, скинул китель и говорит: "Паршиво у тебя на душе, Шацкий, вот ты и кидаешься на своих, как дикий кабан. Арестовать тебя? Бесполезно! Только хоть я и пехота, на меня не советую кидаться. Ну-ка, бей!" Я стою, как причальная тумба, а он снова: "Бей, не бойся!" Ну, меня забрало. Раз так, думаю... Развернулся, и раз! Смотрю — лежу уже на палубе, а он надо мной стоит, глаза горят, как отличительные огни...
— Что же, один был красный, другой зеленый? — перебил Валерка.
— Не перебивай, травило! Говорю, так глаза горят, что за две мили видать. Так вот, Земсков опять мне: "Вставай, — говорит, — еще раз!" Словом, три раза бросал он меня, как маленького. Это меня-то — кочегара! Потом надел китель и объясняет: "Это — самбо. Слышал? Я своих буду учить в свободное время, а ты тоже можешь приходить, если хочешь. Такому, — говорит, — здоровяку, если дать приемы, так он один десяток фашистов задушит, а на своих не бросайся. Дура!" И верно — дура.
В то время как в сарае шел этот разговор о Земскове, лейтенант пересекал пустое, сожженное вражеской артиллерией село. Он дошел до околицы. Под луной на фоне сахарного снежного наста выделялась машина с автоматической пушкой. Увалень Писарчук стоял на откинутом борту, прислушиваясь к неясному гулу далекого самолета. Из-за горизонта через равные промежутки времени взлетали белые ракеты. Все было спокойно.
Побывав у всех своих орудий, Земсков вернулся в сарай. Костер догорал. Матросы уже успели поужинать. Кто-то затянул песню об Ермаке. Щемящая грустная мелодия то взмывала, подхваченная десятками глоток, то снова сникала, и тогда слышался только чистый тенор запевалы — старшины 2-й статьи Бориса Кузнецова.
Мрачная привольная песня взволновала Земскова. "Может быть, завтра многих из этих поющих уже не будет в живых, — подумал он. — Правда, нас берегут, охраняют, переднего края не видим". К нему подсел Рощин, который уже успел натянуть полушубок.
— Слушай, Андрюша, — он явно пытался загладить свою грубость, — наверно, так и не увидим ни одного немца. Трясутся над нами, как над невинными девочками. Перед матросами стыдно.
Земсков пожал плечами. Он понимал, что вооружение дивизиона было секретным. Ни при каких случайностях оно не должно попасть в руки врага. Наставление предписывало гвардейским минометным дивизионам реактивной артиллерии действовать не ближе пяти километров от переднего края и тотчас же уходить после залпа, чтобы не попасть под огонь противника. Обо всем этом Рощин, конечно, знал. Знал он и о том, что спустя десять минут после ухода дивизиона с лесной поляны вся она была вскопана авиабомбами. Высказывая свое недовольство излишней осторожностью командования, Рощин старался выставить собственную морскую лихость. Он действительно был смелым человеком и боялся только одного: чтобы кто-нибудь не забыл о его смелости. Яновский знал цену Рощину, который вместе с ним выходил из окружения. Уже не раз комиссар говорил Арсеньеву: "Рощин — парень отважный, но хвастун. Несерьезный человек. По легкомыслию может наделать глупостей". Арсеньев хмурился: "Смелый — это основное. Остальное приложится. А из труса ни черта не получится, будь он семи пядей во лбу".
Яновский и Арсеньев все еще присматривались друг к другу. Уже возникшая взаимная симпатия никак не могла распуститься под прохладным ветерком арсеньевского недоверия.
В тот вечер, когда Земсков угощал разведчиков рощинским спиртом, Арсеньев и Яновский сидели над картой в одной из немногих уцелевших изб. Карта была только что склеена. Новые листы поступили накануне. Они охватывали обширное пространство западнее Москвы, и это вызывало у всех хорошее настроение. Открывалась новая глава еще не написанной истории Великой Отечественной войны. Уже приподнялся уголок последней страницы той главы, которую когда-нибудь назовут "Оборона Москвы", и пытливый человеческий взгляд спешил разобрать неразличимые пока строки следующих страниц.
Только теперь Яновский рассказал Арсеньеву о своем выходе из окружения. Стационарные артиллерийские установки приказано было взорвать, когда соседние части отошли под прикрытием огня морских батарей. Оставалось по два — три снаряда на каждое орудие.
— Всю жизнь внушали комендорам, что от одной песчинки в канале ствол может разорваться, — рассказывал Яновский, — а тут сыпали песок целыми пригоршнями, пушки стреляли, но не взрывались. Их пришлось загрузить песком и щебнем до самого дульного среза...
Арсеньев сидел на почерневшей дубовой табуретке, положив пистолет и бинокль на стол, за которым, вероятно, обедало не одно поколение подмосковной крестьянской семьи. В полумраке поблескивали медные ризы икон в углу, а на комоде светился тонкий мельхиоровый кубок — странный предмет в этом дедовском доме — очевидно спортивный трофей кого-нибудь из представителей молодого поколения семьи.
В дверь постучали. Вошел кок Гуляев с двумя котелками. В одном были разогретые консервы, в другом поджаренная тонкими ломтиками картошка.
— Балуешь нас, Гуляев, — сказал Яновский. — Как дела на камбузе?
— Не беспокойтесь, товарищ комиссар. Матросы накормлены всегда вперед начальства. Порядок морской!
Когда поужинали, Арсеньев напомнил:
— Значит, взорвали орудия, Владимир Яковлевич? Какая была система?
— "Бе-тринадцать". Своими руками взорвали. Вот тогда я узнал цену каждому из наших людей. Сунулись в одну, в другую сторону — кольцо. Казалось бы, думать только о спасении, а Шацкий меня спрашивает: "Как вы считаете, товарищ комиссар, доверят нам новое оружие?"
Решили прорываться под селом Русаковское. Дождь лил не переставая. Но перед атакой по традиции ребята начали скидывать серые шинели. Остались кто в бушлате, кто просто в тельняшке. И сразу к нам стали проситься пехотинцы. Их много блуждало тогда. Выходили группками и в одиночку. А тут увидели такое ядро! В первой атаке погиб командир батареи, но матросы уже набрали ход. Выбили немцев из трех деревень.
Яновский долго рассказывал о том, как горсточка моряков шла по тылам врага, и Арсеньев невольно сравнивал их путь с последним выходом своего корабля. "Да, — думал он, — эти люди имеют право сражаться под Флагом миноносца. Ну, а как новые, те, что не слышали ни разу свиста снаряда над головой, вчерашние школьники, пехотные новобранцы, солдаты и сержанты, переодетые в морскую форму. В дивизионе немало таких, как сержант Сомин, который все старается сделать сам, вместо того чтобы командовать людьми".
Уже лежа на кровати, Арсеньев понял, зачем Яновский рассказал о выходе его группы из окружения. Комиссар хотел внушить командиру уверенность в людях дивизиона. Яновский говорил о каждом бойце и командире, попавшем в гвардейскую часть из той батареи, и не сказал только об одном человеке — о себе самом, не сказал, как он шел впереди колонны, изнемогая от усталости, как поднял отряд в атаку под пулеметным огнем.
Яновский уснул быстро. Ему снились жена и дочурка, почтальон, который каждое утро приносит газеты и письма в их московскую квартиру против Александровского сада, что у Кремлевской стены.
Арсеньев не спал. Прикуривая одну папиросу от другой, он лежал в темноте, не снимая кителя. Возле него на табуретке набралась целая груда окурков.
Через заклеенное бумажными крестами оконце просачивался в избу приглушенный неумолчный гул. Он понял значение этого гула. Как кровь по венам, текли по подмосковным дорогам, по просекам и лесным тропкам собирающиеся силы армии. Новые и новые части входили в прифронтовую полосу и замирали — растворялись в занесенных снегом селах, на обочинах шоссе, среди сосен и колхозных садов. Вся эта сила ждала до поры до времени, и только немногие уже поредевшие части сдерживали напор врага. Среди множества танковых и пехотных дивизий, кавалерийских корпусов, саперных и артиллерийских частей, затих на краю неведомой деревушки Отдельный гвардейский дивизион моряков.
Занимался двадцать первый день ноябрьского наступления гитлеровцев на Москву. Шестое декабря 1941 года.
3. Под огнем
Еще не совсем рассвело, когда дивизион снова вышел на огневую позицию. Она находилась на склоне холма, над рекой. Дали залп. Вот уже донеслись разрывы снарядов. Сомин, стоявший со своей автоматической пушкой на пригорке, напряженно ждал команды отходить. Косотруб уже успел побывать на вчерашней огневой. Он рассказал Сомину, как разворотили поляну немецкие самолеты. Но команды отходить не было. Дивизион оставался на месте.
Хриплый нарастающий вой внезапно хлестнул по нервам, и раньше, чем Сомин успел сообразить, в чем дело, рядом с машинами первой батареи раздался не очень громкий треск. Кто-то закричал:
— Миномет!
За первой миной последовало еще несколько. Двое бойцов лежали у колеса боевой установки. Снег был в крови.
Сомин бросился на землю, прижался щекой к снегу. В этот момент первой в его жизни смертельной опасности он увидел, как в тумане, наводчика своего орудия Дубового, который, оставив штурвал, кинулся в кабину. Боец впился в шофера с криком:
— Гришин! Скорей уезжаем! Скорей!
Этот крик вернул Сомину самообладание. "Как же так, — мелькнуло у него в мозгу, — неужели я испугался?"
Он вскочил одним прыжком на платформу машины. За рекой что-то вспыхивало. "Вот он — миномет!"
— По наземной цели! — закричал Сомин срывающимся голосом. Дубового не было у штурвала горизонтальной наводки. "Где этот трус, который вечно произносит речи и больше всех болтает?"
Сомин с размаху плюхнулся на сиденье первого наводчика и, наведя кое-как перекрестие коллиматора на вспыхивающую точку, нажал педаль. Впервые он услышал выстрелы своего орудия. Они показались ему оглушительными. Боевые машины уже уходили с огневой позиции, а он все нажимал на педаль, и малиновые трассы летели за реку.
Мина разорвалась рядом. Куркин и Лавриненко, а за ними Писарчук соскочили с платформы. Куркин угодил прямо в объятия лейтенанта Земскова.
— Куда, мерзавец! Марш на место!
Окрик Земскова привел Сомина в восторг: "Лейтенант здесь! Все будет хорошо. Он видит, что я не растерялся, своевременно открыл огонь".
— Уводите машину! — приказал лейтенант.
Когда машина тронулась, Сомин еще не совсем пришел в себя. Он не понимал, почему лейтенант помешал ему подавить минометную батарею, и весь дрожал от возбуждения, как злой щенок, оттащенный за ошейник в пылу драки.
Машины уже выходили на единственную дорогу, ведущую с холма. Их немедленно обстреляли минометы противника. Арсеньев и Яновский остались сзади. Они не видели, как водитель головной машины, очевидно испугавшись близкого разрыва, повернул назад. Следом разворачивались остальные машины.
На огневой позиции оставалась заряженная боевая установка. Около нее не было никого, кроме двоих раненых или убитых бойцов. С минуты на минуту эта установка могла взорваться от попадания мины.
Лейтенант Рошин выскочил из кабины своей полуторки. Косотруб, сидевший в кузове, выпрыгнул вслед за ним. Они подбежали к оставленной машине. Рошин сел за руль, а Косотруб и военфельдшер Горич втащили на машину неподвижные тела двоих матросов. Через несколько минут машина была уведена.
Убедившись, что на огневой позиции не осталось никого, Арсеньев и Яновский поехали на своей "эмке" вслед за дивизионом, но натолкнулись на возвращающуюся колонну. Эта неразбериха привела Арсеньева в ярость. Он уже схватился за кобуру пистолета, но вовремя сдержался. Колонна остановилась.
— Поворот все вдруг! — скомандовал Арсеньев, забывая, что большинство водителей не знает морской терминологии. — Николаев, ко мне!
Широкая дорога позволяла развернуть в обратном направлении каждую машину в отдельности. Мины теперь ложились с перелетом. Видимо, этот участок дороги, под самым холмом, не простреливался.
Командир первой батареи Николаев подбежал к Арсеньеву.
— Минометы бьют с обратного ската вон того холма, — спокойно показал Арсеньев. — Накройте их залпом одной установки!
Николаеву не нужно было повторять дважды. Молодой артиллерист с лидера "Ростов" сумел за короткое время очень хорошо разобраться в новой технике и в методах наземной артиллерии. Он вскочил на подножку ближайшей боевой машины. В кабине сидел Дручков.
— К бою! — Николаев указал рукой направление цели. За несколько секунд, пока машина изготовлялась к бою, Николаев примерно прикинул данные. Шацкий установил панораму. Командир огневого взвода Баканов проверял наводку. Несмотря на спешку и всеобщее возбуждение, этот совсем еще юный лейтенант — громоздкий и толстый не по возрасту — прикасался к головке панорамы и к барабанчику уровня с такой осторожностью, будто прицел боевой машины был соткан из тончайшей паутины. Как и многие люди, обладающие большой физической силой, Баканов был добродушен и нетороплив. Эти его черты знали все. Но теперь выяснилось, что вдобавок он удивительно хладнокровен в минуты опасности.
Николаев с удивлением следил за действиями командира огневого взвода: "Нисколько не волнуется, медведь! А ведь впервые в бою".
— Скоро ты там? — спросил он, потеряв терпение, хотя прошло едва ли больше нескольких секунд.
— Первое готово! — пробасил Баканов, отходя в сторону.
— Залп! — скомандовал Николаев.
Арсеньев уводил дивизион с опасной дороги. Минометы больше не стреляли. Залп установки Дручкова сделал свое дело.
Когда дивизион отошел на несколько километров, Арсеньев собрал командиров:
— Плохо действовали. Начальник штаба, почему на головной машине не было командира? Кто разрешил развернуть колонну в обратном направлении?
На головной машине рядом с водителем ехал сам Будаков. Это по его приказанию машины повернули обратно к огневой позиции. Только увидев вдали "эмку" командира дивизиона, Будаков приказал затормозить и поспешил выскочить из кабины.
— Что произошло с первой автоматической пушкой? — обратился Арсеньев к Земскову.
— Товарищ капитан-лейтенант, Сомин — молодой командир орудия, впервые попал под обстрел. Думаю, он растерялся, а потом овладел собой и в запале решил подавить немецкие минометы.
— Находящиеся за обратным скатом? Вы тоже считаете, что это возможно для автоматической тридцатисемимиллиметровой пушки?
— Нет, не считаю.
— Лейтенант Николаев, лейтенант Рошин!
— Есть! — Николаев шагнул вперед. Гнев медленно сползал с лица Арсеньева.
— Командиру первой батареи и начальнику разведки объявляю благодарность.
Арсеньев был рад, что есть все же кого похвалить. Рощин проявил вполне уместную решительность, а Николаев показал, что в сухопутном бою умеет действовать не хуже, чем на палубе. Капитан-лейтенант отпустил командиров.
Земсков пошел к своим орудиям и отозвал в сторону Сомина:
— Попало мне из-за тебя от командира дивизиона. Говори честно: испугался?
— Испугался, — признался Сомин.
— Ну, а потом? По какой цели стрелял? Снарядов двадцать сжег попусту.
Сомину было очень стыдно. Он стоял потупившись, разрывая снег носком сапога.
— Ты думал, что накроешь минометы, а они ведь были за обратным скатом. Вот что, Володя, — добавил Земсков уже другим тоном, — ошибки бывают у всякого. На первый раз прощается, но сделай вывод: надо тебе учиться артиллерийской грамоте. Серьезно учиться, независимо от обстановки. Что, орудие вычистили?
— Чистят.
— Хорошо. Учти: вечером отсюда уходим.
4. Маринка
К вечеру повалил снег. Стало чуть теплее. Бойцы снимали подшлемники. Рощин снова сменил полушубок на шинель. Машины двигались по хорошей дороге, укатанной частями, прошедшими к фронту. Сомин опустил стекло кабины. Ландшафт показался ему знакомым. "Вот этот домик у мостика и забор, выступающий буквой "П", деревянная церквушка с кирпичной пристройкой. Где я все это видел?"
— Иван, ты бывал в этих местах? — спросил он Гришина.
— Не, я — курский, товарищ командир.
Шоссе раздваивалось. Колонна пошла влево, огибая рощицу, и когда за ней обнаружился поселок с двумя водокачками, стоящими друг против друга, Сомина осенило: "Да ведь отсюда рукой подать до дачи Шараповых. Так и есть, только я всегда приезжал в эти места с другой стороны — электричкой. А вот и железнодорожная насыпь, и труба кирпичного зазода".
Машины свернули в село. Дивизионные тылы уже были здесь. Над походной кухней — камбузом — подымалась струйка дыма. В штабном фургоне стучала пишушая машинка. Прошли двое шоферов с полными ведрами бензина.
Сомин выпрыгнул из кабины прямо в глубокий снег. Он теперь уже не ждал указаний Земскова и, быстро осмотревшись, подобрал подходящее место для своего орудия. Кругом открыто — если утром налетят самолеты, есть круговой обстрел. Можно стрелять и по дороге. Он показал выбранную позицию Земскову. Тот кивнул головой:
— Хорошо. Людей поместишь на отдых вон в той избе.
— Товарищ лейтенант, — нерешительно начал Сомин. После последнего разговора ему не хотелось обращаться к Земскову, — я могу отлучиться на полчаса?
— Куда?
— Вы помните, я рассказывал вам о моей знакомой девушке...
— Конечно.
— Так вот, эта дача совсем рядом, за леском. Можно мне туда сходить?
Сначала это желание удивило Земскова. Зачем ходить на пустую дачу? Но потом он подумал, что если бы это было под Ленинградом, может быть, и ему самому захотелось бы возвратиться хоть на десять минут в мир безмятежного довоенного прошлого. Боевой выход не предвиделся, и лейтенант разрешил эту экскурсию в прошлое ровно на полчаса, предупредив, чтобы Сомин обязательно взял с собой кого-нибудь из бойцов. Мало ли что может случиться? Фронт близко.
После ужина Сомин подозвал Белкина:
— Остаешься за меня. Вернусь через полчаса.
Он привесил к поясу противотанковую гранату и пошел один. Ему не хотелось иметь свидетелей своего сентиментального поступка. Все равно они не поймут.
В рощице было тихо. Глубоко увязая валенками в снегу, Сомин шел напрямик. Теперь он уже жалел, что пошел один. Какие-то шорохи чудились ему в кустах. "А что, если наткнусь на немецкую разведку?" — Он обругал себя за трусость, но все-таки вынул наган из кобуры и сунул его за пазуху.
Деревья постепенно редели, словно разбегаясь из рощицы в разные стороны. Снегопад кончился. Выбираясь на дорогу, Сомин услышал неподалеку гул моторов. Он остановился, прислушался. Из-за поворота показался танк, за ним другой, третий, четвертый...
— Немцы! — Сомин бросился в канаву и уже лежа вложил запал в противотанковую гранату. Его трясло, как в лихорадке. Зуб не попадал на зуб. "Скорее назад!" Он осторожно выполз из канавы и увидел, что танки остановились. Один из них темнел на фоне снега в пяти шагах от Сомина. Жажда подвига овладела им, как тогда, на огневой во время минометного обстрела. "Вот сейчас вскочу и швырну, а там будь что будет. Наши услышат разрыв. Немцы не застанут их врасплох". Но встать было нелегко. Какая-то сила прижимала его к пушистому свежему снегу. И все-таки он поднялся, сделал шаг вперед...
Люк танка распахнулся, оттуда вылез человек и пошел прямо к Сомину.
"Я его застрелю сейчас, а потом брошу гранату. Нет, я брошу гранату..." — мысли путались, руки горели. Эта встреча лицом к лицу была тем большим и страшным, к чему он готовил себя в течение всей своей недолгой военной службы. Танкист подошел к канаве и сказал:
— Эй, хлопец, закурить есть?
Из-за облака вышла луна. Она осветила Сомина с гранатой в руке, танкиста в расстегнутом шлеме и звезду на башне танка. Струйка холодного пота скатилась со лба Сомина. Дрожащими пальцами он вынул запал из гранаты и полез в кювет за оброненной рукавицей.
— Ты что, глухой? — крикнул танкист. — Закурить, спрашиваю, есть?
— Конечно, есть!
Они закурили. Теперь Сомин болтал без умолку, даже рассказал танкисту, что здесь на даче жила его знакомая. Тот понимающе подмигнул:
— Значит решил спикировать! Давай, давай. Завтра будет поздно.
— А что?
— Говорят, завтра вдарим. Мы сейчас чесанули маршик километров на двести с другого участка. Даже табак выдать не успели.
Подошло еще несколько танкистов из других машин. Сомин охотно раздал им всю махорку и крепко пожал руку тому, кого он собирался только что угостить гранатой:
— Будь здоров! Я пошел.
— Меня зовут Кулешовым, — сказал танкист. — Может, встретимся. Знаешь, гора с горой не сходится...
Через десять минут Сомин подошел к знакомой даче. Забор был повален. Глубокий снег покрывал дорожки и клумбы. Из сугробов выглядывала пухлая от снега спинка садовой скамейки.
"Посижу здесь немного и пойду назад", — решил Сомин. Чувство стыда и досады после того, как он испугался наших танков, мешало ему вспоминать и переживать прошлое. "И для чего я сюда пришел? Да еще и Земскову рассказал?"
Сомин хотел уже уходить, но в окне второго этажа он заметил светлую щелку. Сомин помнил, что на даче жила постоянно старуха — сторожиха. Это была довольно неприветливая ворчливая особа, но она могла знать адрес. Решительно перешагнув поваленный заборчик, он подошел к двери и постучал. Так и есть — тетка тут. Старуха оказалась не из робкого десятка. Она сразу открыла и, увидев бойца, не стала задавать никаких вопросов. Сомин прошел за ней в маленькую комнату, где обычно занимался Константин Константинович. Теперь на письменном столе стояла рядом с бюстиком Гиппократа керосинка. В комнате было холодно и пахло картофельными очистками.
— Откуда родом? — резко спросила старуха. Она была замотана в дырявый шерстяной платок, который когда-то, должно быть, считался белым. Огромные валенки затрудняли ее и без того не быструю поступь.
— Московский, — коротко ответил Сомин. Она не узнала его ни в лицо, ни по голосу.
— Родители живы?
— Должно быть, живы, а точно не знаю.
— Вот верно. Сейчас никто ничего не знает, — она продолжала свой допрос, накладывая на тарелку перловую кашу. — Женатый?
— А кто у вас наверху живет? — в свою очередь спросил Сомин.
— Тебе на что? Никто не живет. Замерз небось, — сказала она несколько более любезно. — Выпить, наверно, хочешь. Все вы — одинаковые. Ну, годи. Сейчас, может, раздобуду.
Старуха вышла за дверь, с трудом передвигая пудовые валенки. "Скрывает что-то!" — подумал Сомин. Ему хотелось хоть на минуту заглянуть в комнату Марины. Там, наверно, поселился какой-нибудь командир. Неудобно!
Он все-таки поднялся ощупью по знакомой лестнице. Под лестницей старуха гремела бидонами и бормотала:
— Все усталые, безродные, злые. Со зла бог знает чего человек не натворит.
Сомин подошел к двери на втором этаже и уже хотел постучать, когда дверь отворилась сама. На пороге стояла Маринка с садовым фонарем в руках. Она узнала его мгновенно:
— Володя!
Он не успел ответить, как она уже втащила его в комнату и начала расстегивать тугие крючки полушубка.
В черном свитере, в платке, накинутом на плечи, Маринка казалась старше.
— Меня как-будто подтолкнул кто-то. Володенька, неужели это ты? — Она стащила с него рукавицы, шапку, шинель. — Ты моряк? Вот удивление! Ну, садись скорей, рассказывай. Кто тебе сказал, что я здесь?
Сомин все еще не верил в реальность этой встречи. Маринка выпустила оранжевый язычок из горелки фонаря. В комнате стало светлее. По ступенькам, кряхтя, поднялась старуха. Вид у нее был разгневанный:
— Тебя сюда нешто звали? — накинулась она на Сомина. — Чего ты здесь забыл?
— Глебовна! — воскликнула Маринка. — Ты не узнала его? Это же Володя Сомин!
Старуха взмахнула толстыми ватными руками, как курица крыльями:
— Батюшки! Володя и есть. Что же ты сразу не сказался? А я-то, старая дура, не признала!
— Он, наверно, голоден, — шепнула ей Маринка.
— Иду, голубушка, иду, — старуха заторопилась, подобрав свою юбку. Володя и Маринка снова остались одни.
Утром — первый в жизни бой, а сейчас эта невероятная встреча. Только что — тревожный зимний лес, и тут же Маринка — ее глаза, ее руки. Все это было похоже на сон.
Маринка забрасывала его вопросами. Но Володя все еще не мог прийти в себя. Ему казалось, что произошло чудо. В действительности все было очень просто. Когда Ирина Васильевна и Маринка вернулись из Куйбышева, Константин Константинович уже уехал на фронт. После первой же бомбежки Ирина Васильевна перебралась на дачу. Она была убеждена, что за месяц — полтора фашистов разобьют, но вышло иначе. Фронт, стремительно продвигаясь вперед, подошел на расстояние в несколько десятков километров. Уехать обратно в город Ирина Васильевна не могла. У нее обострилась старая болезнь — хроническое воспаление спинного мозга. К этому времени Мединститут эвакуировался в Среднюю Азию. Маринка не решилась оставить больную мать. Так оказалась она на подмосковной даче в прифронтовой полосе.
Не отпуская Володину руку, Маринка долго рассказывала ему, как тоскливо и одиноко ей на этой даче с больной матерью. Что будет, если немцы придут сюда? Перевезти Ирину Васильевну в город — невозможно. Нужна специальная машина. В грузовике или на повозке ее везти нельзя, да и повозку сейчас не достанешь.
— Я все о себе и о себе, — спохватилась Маринка. — Лучше ты рассказывай. Нет — раньше ешь, — она пододвинула ему тарелку щей и большую рюмку водки.
— А ты, Мариночка?
— Я уже ела. Кушай, Володя, и рассказывай.
От тепла и от водки, от того, что Маринка сидела рядом с ним, Сомин почувствовал необычайный прилив энергии. Он лихо выпил вторую рюмку и, не закусывая, начал рассказывать о моряках лидера "Ростов", о своих новых друзьях, которые все, как один, герои. Ему хотелось самому быть героем в глазах Маринки, чтобы волновалась и тревожилась за него, чтобы считала его своим защитником.
Сомин снова и снова возвращался к сегодняшнему утреннему эпизоду, и теперь ему уже начинало казаться, что он участвовал в большом сражении, исход которого имел самое непосредственное отношение к судьбе Маринки.
— Может быть, хватит, Володя? — спросила Маринка, отодвигая от него пустую рюмку.
Сомин пожал плечами, будто хотел сказать, что для моряка такая рюмочка — сущая безделица. Его щеки покраснели, голос стал громким, руки двигались сами собой, дополняя рассказ, который обрастал все новыми и новыми подробностями.
Маринка куда-то исчезла, потом возвратилась с подушкой и одеялом.
— Я тебе постелю здесь, Володя, а сама буду спать внизу с мамой и Глебовной. Они уже спят.
— Что ты, Мариночка, — он поднялся, опрокинул стул и тяжело оперся обеими руками о стол, — разве я могу ночевать? Мне — в часть. Давай выпьем с тобой на дорожку, — он вылил из бутылки остаток водки и протянул рюмку Маринке. Она отстранилась, поморщившись от запаха сивухи.
— Ты не хочешь со мной выпить? Ну, немножко, Мариночка, только пригубь. За то, чтобы мы снова встретились!
Маринка с отвращением прикоснулась губами к рюмке. Володя выпил и снова сел. В его захмелевшем мозгу все спуталось. Внезапно нахлынула грусть. Наверно, он больше не увидит Маринку. Скорее всего его убьют в одном из ближайших боев, а она так и не узнает, как он ее любил. А может, ей это не важно?
— Когда тебе нужно быть в части? — спросила Маринка.
— Ты ждешь, чтобы я ушел?
— Что ты, Володя! — Она подошла к нему и обняла его одной рукой за шею. — Как ты мог подумать? Я просто беспокоюсь...
Сомин не дал ей договорить. Он порывисто поднялся и с размаху поцеловал ее в щеку. Маринка не двигалась.
— Ты не знаешь, как я тебя люблю, Мариночка. Эта встреча — не зря. Это — судьба. Так должно было быть.
Она пыталась осторожно освободиться от него, но Володя уже потерял над собой всякий контроль. Ему удалось поцеловать ее в губы. Маринка вырвалась, но он снова схватил ее и, не удержавшись на ногах, свалился вместе с ней на кровать.
— Пусти сейчас же! Ты с ума сошел!
Он не отпускал ее:
— Маринка, сейчас... Только сейчас... Ты меня больше не увидишь, Мариночка...
Ей удалось, наконец, освободиться от него. Растрепанная, в разорванном свитере, тяжело дыша, Маринка отошла на прежнее место к печке. "Какая гадость! Если бы на ее месте была любая другая женщина, он точно так же накинулся бы на любую".
Слезы текли по ее щекам. Ей было обидно и стыдно.
— Уходи! — сказала она. — Уходи и немедленно!
— Но почему, Мариночка, чем я тебя обидел?
— Ты еще спрашиваешь? — Она сорвала с гвоздя тяжелый полушубок Сомина и швырнула его на кровать. — Одевайся!
Володя долго тыкал руками в рукава. Не застегнувшись, он нахлобучил шапку, кое-как затянул ремень, на котором болтались наган и гранатная сумка:
— Хоть поцелуй меня на прощанье...
— Не хочу! Ты — глупый. Я только о том и мечтала, чтобы целовать тебя, чтобы быть твоей, а ты... Солдат! Ты — пьяный солдат. Ты все забыл. Забыл, что рядом немцы, которых вы подпустили к Москве, что мой отец, может быть, уже убит, что здесь — больная мать! — придерживая рукой разорванный свитер, Маринка открыла дверь.
Когда Сомин ушел, она бросилась на кровать и плакала до тех пор, пока стекла не задрожали от орудийных залпов. Тогда она поднялась и подошла к окну. Фонарь погас. Только красная точка обгорелого фитиля светилась в темноте, а за окном разливался бледный зимний рассвет.
5. Командир и комиссар
По дороге в часть хмель быстро выветрился из головы Сомина. Остались только тяжесть и ощущение непоправимого несчастья. Не оглядываясь по сторонам и не думая о врагах, которые подкарауливают под каждым кустом, он быстро дошел до села, но здесь ждала его новая беда. Дивизиона не было. Он пробежал через все село и, задыхаясь, остановился у крайней избы, потом медленно побрел обратно.
Дивизион ушел. Но куда? Во всех направлениях снег был изрезан глубокими следами колес. Только жирные масляные пятна остались от десятков машин, которые еще так недавно были здесь.
Усилием воли Сомин заставил себя успокоиться. Надо принять решение. Конечно, он отсутствовал не полчаса, а добрых три. Дивизион за это время мог уйти очень далеко, и все-таки догнать его можно. Догнать во что бы то ни стало! Потом — все что угодно. Пусть судят, но пускай никто не считает его дезертиром. Это слово резануло Сомина, как удар кнутом по глазам. А ведь он в самом деле дезертир! Каждый боец на фронте, находящийся в самовольной отлучке, — дезертир.
Он пытался определить по следам, в каком направлении ушли машины, но луна то и дело скрывалась в волнах бегущих облаков, и никак нельзя было разобраться в путанице следов.
Дезертир всегда бежит от линии фронта. Значит, я должен идти к передовой! — решил Сомин. И он зашагал в ту сторону, где временами низкие облака освещались артиллерийскими вспышками.
В расстегнутом полушубке, то и дело проваливаясь в снег, глотая ртом морозный воздух, он шел по целине, инстинктивно пряча замерзшие руки в рукава. Меховые варежки торчали из его карманов.
Наконец Сомин выбрался на шоссе. Он увидел грузовики с солдатами и пешие подразделения, заиндевевшую конницу и пушки на прицепе у тракторов. Все это безостановочно двигалось в ту сторону, где, по предположению Сомина, находилась линия фронта.
— За ними! За ними — к передовой! — но силы изменили ему. В полном изнеможении Сомин привалился к телеграфному столбу, а над ним ветер играл в туго натянутых проводах: "Дез-з-з-ертир... Дез-з-з-ертир..."
И вдруг Сомин увидел грузовик с белым якорем на дверке кабины. За ним шли другие такие же "зисы", груженные знакомыми длинными ящиками.
— Это — наши! Везут боезапас в дивизион! — он кинулся чуть ли не под колеса машины, схватился за борт и спотыкаясь побежал рядом.
Водитель затормозил. Из кабины выглянул знакомый Сомину начальник боепитания инженер-капитан Ропак.
— Вы с ума сошли! — закричал он. — Что вы здесь делаете?
— Мне — в часть! Скорее — в часть! — задыхался Сомин. — Я — в кузов, на ящики...
Капитан Ропак помнил этого зенитчика — совсем еще мальчишку, черноволосого сероглазого сержанта, обычно выдержанного и спокойного. Что с ним произошло?
Не отвечая на вопросы. Сомин карабкался в кузов.
— Куда вы лезете, черт вас возьми! — Ропак схватил Сомина за ремень. — Вы не усидите там наверху. Полезайте в кабину, простудитесь!
Пожилой шофер вытащил флягу:
— На, глотни. Простынешь.
Но даже запах водки был теперь невыносим Сомину. Замерзшими пальцами он взял папиросу, предложенную Ропаком, и жадно затянулся, наслаждаясь нахлынувшим вдруг спокойствием и теплом.
Дивизион оказался совсем близко, в поселке у железнодорожной станции. Доехали за полчаса. Сомин еще издали увидел свое орудие, но обошел его стороной.
Яновский сидел в избе за кружкой холодного чая. Перед ним лежало письмо из дома. Жена сообщала, что племянник Коля, который вырос у них на глазах, убит несколько дней назад на волоколамском направлении. Его мать еще не знает об этом. Как ей сообщить? Яновский любил сестру особенной отцовской любовью. Всю жизнь он привык заботиться о ком-нибудь. Глаша всегда казалась ему маленькой девочкой, даже когда она вышла замуж за его однополчанина. Яновский не мог привыкнуть, что она уже взрослая. "Надо написать ей. Чем скорее — тем лучше", — решил он и потянулся к своей полевой сумке, лежавшей на краю стола.
— Товарищ гвардии батальонный комиссар! К вам сержант из зенитно-противотанковой батареи, — доложил ординарец, — вроде как не в себе. Впустить?
Сомин остановился на пороге.
— Все знаю, — сказал Яновский.
— Я — не дезертир, — произнес Сомин заранее заготовленную фразу.
Комиссар отодвинул от себя полевую сумку и начал ходить из угла в угол.
— Еще что скажете, Сомин?
Сомин рассказал все. Это было очень трудно. И Яновский понимал, как трудно этому юноше открыть чужому человеку и начальнику свой позор и свою боль.
В штаб уже было доложено, что сержант Сомин исчез. Бойцы, посланные на поиски, вернулись ни с чем. Земсков порывался ехать сам, но ему не разрешили. Арсеньев бросил коротко: "Когда приведут, немедленно под арест. Сопроводительную, и в трибунал". Собственно говоря, Сомин отсутствовал только два часа сверх разрешенного ему получаса, но за это время дивизион успел сменить исходные позиции. А что, если бы за эти два часа дивизиону пришлось побывать в бою? Кто командовал бы орудием Сомина? Могло бы случиться и так, что весь расчет погиб, выполняя боевую задачу, а командир орудия остался цел и невредим, поскольку он в это время отсутствовал.
Последнее предположение Яновский высказал вслух:
— Могло так быть?
— Могло.
Сомин смотрел прямо в глаза Яновскому и видел в них свой приговор.
— Кому мне сдать оружие, товарищ комиссар?
Яновский молчал несколько секунд. За эти секунды он успел представить себе всю короткую безоблачную жизнь этого мальчишки, который был ровесником Кольки. Это — первое большое потрясение в его жизни. Выйдет ли он из него закаленным, полным внутренней убежденности в том, что надо искупить свою вину, или просто решит — "Повезло"?
— У меня просьба, товарищ комиссар, — с трудом вымолвил Сомин, — оставьте мне морскую форму. Где бы я ни был... Я пойду туда, куда вы меня пошлете, но и там я буду считать себя в нашем дивизионе.
Яновский покачал головой:
— Нельзя. Это все равно, как если бы вы попросили дать вам с собой лоскут от Флага миноносца. Вы — умный парень, Сомин. Мне вам нечего объяснять. Подумайте обо всем сами. О вашем поступке по отношению к нашей части и о том, как вы обошлись с вашей знакомой девушкой. Идите, доложите лейтенанту Земскову, что вы прибыли, а там поглядим.
Сомин уже выходил из комнаты, когда комиссар снова остановил его:
— И не делайте глупостей! Вы их натворили достаточно. Теперь умейте держать ответ, как положено моряку. Наше главное дело — воевать, гнать немцев от Москвы!
Может быть, Сомину показалось, что в глубине глаз Яновского заиграла чуть заметная улыбка? Может быть, показалось, что его назвали моряком? Неужели комиссар сумел прочесть мысль, мелькнувшую в уме Сомина: "Выйти сейчас из избы и... Ничего нет. Ни Маринки, ни части. А отец и мать? Им сообщат, что он — преступник, отдан под суд. Не лучше ли сразу, пока наган еще при нем?"
Какой нелепой кажется сейчас эта мысль! Гнать немцев — вот что главное! Все остальное — второстепенно. Гнать от Москвы фашистов!
— Разрешите идти на орудие, товарищ комиссар?
— Идите.
Яновский тут же сообщил Арсеньеву о том, что он отменил его распоряжение и отправил Сомина на орудие. Казалось, с таким трудом налаженные отношения между командиром и комиссаром будут безвозвратно испорчены. На мгновение Яновский усомнился в том, стоило ли из-за одного сержанта рисковать единством в командовании части, да еще накануне серьезных боев. "Нет, мы с Арсеньевым все равно будем заодно, потому что цель у нас одна, — решил Яновский, — но никогда, ни в каком вопросе я не буду действовать вопреки своей совести. Сомин в армии — без году неделя. Он уже успел научиться многому. Он — не трус, не подхалим, не трепещет за свою шкуру. Это — честный человек, который дорожит службой в морской гвардии. Мы, бесспорно, воспитаем из него командира. Надо лепить человеческий характер, строить его, как дом, кирпич к кирпичу, а выбросить — проще всего".
Арсеньев стоял, опершись сжатыми кулаками о стол. Челюсти его напряглись, глаза посветлели от гнева.
— Может быть, ты возьмешься командовать дивизионом? — спросил он. — А мне оставь пятерых с лидера и мой флаг.
"Самого тебя еще надо воспитывать, тебя — героя, боевого флотского командира, — думал Яновский, глядя на него. — Что же говорить о мальчишке? Кто сразу родился готовеньким, отшлифованным, отполированным?"
— Нет, дорогой друг, — произнес он вслух, — литейного цеха мало. А токари, фрезеровщики, шлифовщики для чего?
Он сдержал негодование, которое нарастало в нем против Арсеньева.
— Слушай, Сергей Петрович, нас обоих послала на сухопутный фронт партия, послало наше правительство, наше командование, так что нервам своим воли не давай. Не к лицу это тебе. А таких, как Сомин, у нас — полдивизиона. И все-таки будет у нас отличная боевая часть под твоим командованием.
— Ты отменил мой приказ, — тихо сказал Арсеньев, закусывая изо всех сил незажженную папиросу.
Яновский щелкнул зажигалкой:
— Прикуривай! Плохо ты помнишь свои приказы. Ты сказал: "Приведут — отправить в трибунал". Так? А его никто не приводил. Сам бежал за дивизионом изо всех сил. К передовой бежал, аж чуть сердце не лопнуло. Хуже смерти для него мысль, что выгонят из части. Разве можно отдавать таких людей?
В дверях показался офицер связи. Он принес пакет. Арсеньев рванул его по диагонали, прочел и сказал:
— В шесть утра — играем! Три дивизионных залпа. Вот сюда! — Он указал точку на карте, и оба они склонились над ней. Теперь обоими владела только одна мысль: гнать немцев от Москвы! Все остальное казалось мелким и не заслуживающим внимания.
6. Дивизион идет на юг
Наутро началось наступление. В грохоте артиллерийской подготовки потонуло все личное, что было у каждого. Конечно, Сомин не забыл о свой беде, но среди тех дел, которые происходили сейчас у него на глазах, некогда было тосковать, мучиться и вспоминать.
Враги уходили на запад, а вместе с ними как будто отходил и мороз. Стало теплее. Небо посветлело, поголубело. В нем чуть заметно угадывался приближающийся перелом в сторону весны.
Теперь стреляли ежедневно. Дивизион давал залп и быстро менял позицию. Орудийная стрельба слышалась непрерывно, и время от времени к ней присоединялись густые раскаты реактивных установок. Где-то впереди пехотинцы — рослые сибиряки в белых полушубках — вместе с танками опрокидывали заслоны врага и гнали его от Москвы. Но в морском дивизионе никто по-прежнему не видел ни одного вооруженного немца. Их видели только пленными и мертвыми. Замерзшие трупы валялись по обочинам дорог.
После очередного огневого налета дивизион приводил в порядок материальную часть. Автоматические орудия, батареи ПВО — ПТО тоже чистили, хотя стрелять из них сегодня не пришлось. Самолеты противника появлялись теперь редко.
— Скоро — войне конец, — сказал медлительный Писарчук, накладывая густое масло на щетку банника.
Сомин с удивлением обернулся на это замечание и увидел улыбку Белкина, который в это время протирал замшей коллиматоры орудия. Дубовой радостно закивал своей большой костистой головой:
— Фашистская армия деморализована, она бежит под нашими ударами!
— Вот чертов учитель! — рассмеялся Белкин. — Как по книге читает! А ты вспомни, как сиганул с орудия, когда начали бить минометы.
Сомин не вмешивался в этот разговор. Ему и самому казалось, что война идет к концу. Он даже жалел, что ни разу не пришлось побывать в настоящем бою. "Вот Косотруб, Шацкий, Клычков, — думал он, — те повоевали — кто на море, кто на суше, а я... только опозориться успел. Как покажусь на глаза Маринке? После того, что было, я не могу прийти к ней просто так: "С победой, Мариночка, давай начнем сначала!" — Неужели она потеряна для меня навсегда? В ее глазах я — бесчувственный пьяный грубиян и больше ничего. Нет, лучше не думать о ней совсем..."
Но мысли снова упорно возвращались к темной даче, где он погубил свою любовь, и только голос лейтенанта Земскова вернул Сомина к действительности:
— Заканчивайте скорее! Через десять минут выходим.
Бойцы заработали быстрее. Вскоре загудели моторы. Как обычно, орудие Сомина шло в хвосте колонны. Снова поплыли за стеклом машины милые подмосковные места. "Куда сейчас идем?" — думал Сомин. Лейтенант, ехавший на другой машине, не смог бы ему ответить на этот вопрос. Не знал этого и Арсеньев, которому было приказано привести дивизион в Москву. Он вел свои машины по знакомым дорогам, полагая, что часть перебрасывают на другой участок фронта. Того же мнения был и комиссар: "Где-нибудь требуется подбавить огонька".
Ни командир, ни комиссар и, конечно, никто из их подчиненных не могли предположить, что через несколько дней весь дивизион — люди и машины, оружие и боезапас окажутся на длиннейшем железнодорожном составе, идущем не на соседний участок фронта, а далеко на юг, где ждет их новая жизнь, совсем непохожая на ту, которая была до сих пор.
Сомин стоял у своего орудия, укрепленного стальными тросами на железнодорожной площадке. Внизу гулко прогрохотал мост, мелькнула и скрылась церквушка с покосившимся крестом. Горький паровозный дым стлался рядом с эшелоном, цепляясь за голые сучья и почерневшую солому крыш.
Ловко перебравшись по буферам с соседней платформы, Косотруб перемахнул через красный борт и оказался рядом с Соминым:
— Отвоевались, салага! Едем на курорт!
— Куда? — Сомин уже не удивлялся тому, что этот черт Валерка все знает раньше других. Косотруб уселся на вздрагивающий борт платформы и начал сворачивать самокрутку.
— Одесса-мама, Ростов-папа! Ясно?
Вокруг Косотруба собрались все бойцы расчета Сомина.
— Сейчас пойдет травить, — заметил Белкин. Но вместо того, чтобы выложить свои сенсационные новости, Косотруб вскочил и схватил Сомина за плечо:
— Воздух! Правый борт дистанция тридцать кабельтов!
Бойцы, не ожидая приказания Сомина, бросились по своим местам. Сомин поднес к глазам бинокль, но раньше, чем он успел поймать самолеты в поле зрения, Косотруб уже уселся на прежнее место:
— Отбой! Закуривай, салажата, наши!
Теперь Сомин увидел два истребителя "МиГ". Они пронеслись над составом и снова развернулись назад. Бойцы опять собрались вокруг Косотруба. Только Сомин с биноклем в руках стоял в стороне.
— Патрулируют, — объяснил Косотруб.
— Охраняют, — согласился Писарчук.
Косотруб лукаво подмигнул:
— Ясный факт. Чтобы вашу зенитку "месс" не утащил на буксире.
Сомин не ответил на эту колкость. Получилось действительно не очень красиво: самолеты первым заметил Валерка и он же первым определил по звуку, что это свои. Конечно, состязаться в зоркости и слухе с сигнальщиком с лидера "Ростов" было трудно, но факт оставался фактом.
— Так вот, браточки, — продолжал Косотруб, — курс на Ростов. Полный вперед!
— Что ты болтаешь! — рассердился Сомин. — Ростов освободили уже два месяца назад. И при чем тут Одесса?
Косотруб отпарировал:
— Одесса это к слову, а Ростов к делу. Потому и посылают, что уже освободили. Не освобождать же с такими вояками! — Он дружески хлопнул Сомина по спине. — Не лезь в бутылку, кореш! Я — шутя. А Ростов — это ж имя нашего корабля. Вот что важно! Оттуда и до Черного моря два шага с половиной.
— А что тебе еще известно? — спросил Сомин.
— Больше ничего не известно. Отдать швартовы! — И, ловко спрыгнув на лязгающие буфера, он, как кошка, перебрался в соседний полувагон и оттуда махнул бескозыркой:
— Не горюй, салага! Море повидаешь, а в Москве еще побудешь.
Косотруб скрылся за длинными снарядными ящиками. Состав шел под уклон, набирая скорость, и, обгоняя его, неслись среди клочковатых облаков два истребителя. Сквозь стук колес и гудение самолетов долетала любимая песенка Валерки: "Колокольчики, бубенчики звенят, рассказать одну историю хотят..."