Глава II.

Моряки

1. Это не пол, а палуба

Сержант Сомин лежал на нарах в темной комнате и смотрел в окно. За окном тоже было темно и только изредка вспыхивали голубые затемненные фары. Справа и слева от Сомина лежали такие же, как и он, люди в измятых летних гимнастерках. Пахло мокрыми шинелями, новыми кирзовыми сапогами и еще чем-то, очень противным.

"Закурить, что ли?" — Он полез в карман, но вспомнил, что махорка кончилась еще вчера. "До каких же пор мы будем здесь торчать!" — Отвернувшись от окна, Сомин закрылся с головой шинелью, и сразу она отгородила его от внешнего мира, а воспоминания двинулись в путь сами собой.

В девятнадцать лет детство кажется очень далеким, гораздо дальше, чем это бывает в более зрелом возрасте. Картины родного города, излучина реки, дом под красной крышей и собака во дворе промелькнули мгновенно. Потом Володя Сомин увидел себя уже в Москве студентом первого курса истфака.

Москва в представлении Сомина была неразрывно связана с Маринкой. Просто нельзя было себе представить, чтобы она не жила в этом городе. А сейчас Маринки нет, и неизвестно, где она. Как только Сомину пришло в голову страшное слово "эвакуация", все, что было до начала войны, отодвинулось на задний план, словно это происходило с кем-то другим — милый неправдоподобный рассказ о чем-то далеком. Три месяца в армии были отдельной, новой и единственно реальной жизнью, хотя за это время Володя не видел ни одного фашиста, кроме тех, что были изображены на погрудных мишенях в учебном полку. Попытавшись припомнить первые дни войны, раньше всего он увидел мешки с песком, загораживающие витрины. На стенах домов намалеваны маскировочные клумбы и деревья. Первый плакат: Гитлер просунул свое рыло сквозь разорванный договор, а красноармеец всадил ему в лоб русский четырехгранный штык.

Воспоминания тех дней были очень четки, но не многочисленны. Память отбирала только то, что действовало сильнее всего. Например, первая бомба, разорвавшаяся в переулке, и оконные рамы, лежащие в комнате на полу. Или длинный зеленоватый "юнкерс" на площади Свердлова. Володя старался тогда представить себе, как падал этот самолет, когда его сбили наши зенитчики.

Вскоре ему самому пришлось стать зенитчиком. Он видел себя шагающим на призывной пункт по пустынному утреннему переулку. На стенах чернели надписи: "Бомбоубежище". На Володе была клетчатая кепка и новый костюм, а за плечами — туристский рюкзак, набитый до отказа. Впоследствии, за исключением авторучки и безопасной бритвы, не понадобилась ни одна вещь из взятых с собой. Все пришлось отослать.

В учебном полку были разные люди. Много таких же первокурсников, как Володя, которые воображали, что их сразу же пошлют на передовую. Были и люди постарше. Всех собрали в клубе. Володя подошел к репродуктору и включил его. Передавали какой-то марш. Хмурый командир с одной шпалой на петлицах преспокойно вытащил штепсель, смерив неодобрительным взглядом узкоплечего, худощавого паренька с чуть припухлыми губами и круглым подбородком. На его лице не было еше ни одной морщинки. Светлые глаза сердито смотрели на командира. "Ничего, обтешешься!" — подумал капитан.

— Как ваша фамилия? — спросил он.

— Моя? Сомин.

Сомин стоял перед капитаном, заложив за спину тонкие руки. На щеках у него выступил румянец. Густые брови насупились.

— Учтите себе, красноармеец Сомин, с этой минуты ничего здесь не делается без разрешения. Ясно?

Этот урок красноармейцу Сомину пришлось повторять еще не раз, но в общем в учебном полку ему понравилось. Он легко вскакивал в пять часов по окрику "Подъем!" и бежал в трусах на зарядку. Строевая, матчасть, стрелковая подготовка, уставы... Кажется, он неплохо усвоил за три месяца эту науку. Во всяком случае разбирался не хуже сержанта, командира отделения. Черт бы его побрал! Тупой попался парень, и чем не понравился ему Володя с первого дня? Наряд за нарядом — то за нечищеные сапоги, то за опоздание в строй на четверть минуты. Ну да ладно. Сейчас я сам сержант. Только нашу пушку мы изучали плохо. Ни разу не пришлось выстрелить, зато чистить и протирать — сколько угодно. "Попадете в часть — доучитесь!" — успокаивал лейтенант. А где она, эта часть? Вот уже третью неделю валяюсь тут на формировочном. Казарменный двор бурлит как котел. Батареи формируются, получают матчасть и отправляются на фронт, а оттуда прибывают оборванные дикие люди, которые рассказывают страшные истории: "Немцы прут! Ничто не может их сдержать. У них много танков. Наши пушки не пробивают их броню". Такие разговоры приходилось слышать ежедневно, лежа на голых нарах в темной казарме или стоя в тесноте где-нибудь в коридоре, ожидая очереди в столовую. Кормили два раза в день, потому что кухня не поспевала. Времени свободного — хоть отбавляй. Валяйся на нарах от подъема до отбоя. В город не отпускали, но на тех, кто отлучался, смотрели сквозь пальцы. Лишь бы явился к вечерней поверке. Можно вдосталь походить по Москве.

"...А Москва становится все более хмурой. Без конца идут грузовики с солдатами, а сверху из окон падает на них черный снег. Это в учреждениях жгут архивы. Говорят, не сегодня-завтра немцы ворвутся в Москву. А чем защищаться? Палками? Оружия на формировочном пункте — ни у кого, кроме часовых. Поскорее бы попасть в строевую часть, в какую угодно. Лишь бы было оружие и командиры, которые знают, что нужно делать. А кому воевать, у нас найдется!" — думал он. — Вот сегодня послали регистрировать призывников. Сводчатый потолок огромного зала тонул во мраке. Над столиком слабо мерцала лампочка. Сомин сидел, зажатый со всех сторон людьми в гражданской одежде. Это были в большинстве случаев молодые деревенские парни. В полутьме они все казались на одно лицо. От усталости ручка выпадала из пальцев. А он писал, писал и писал на длинных серых листах: "Фамилия? Имя? Год рождения? Каким военкоматом призван?.." Сквозь монотонный гул толпы доносился рокот моторов — очередная батарея отправлялась на фронт. "Фамилия? Имя? Год рождения?.. Когда же я?" Он возвратился к себе на нары, разбитый физически и душевно. Спать он не мог. Мешали духота и мысли. Главным образом — мысли.

Володя откинул шинель и снова вытянулся на спине, положив руки под голову. Какой-то пожилой солдат рассказывал о фронте. В темноте мелькала ярким пятнышком его цигарка. Солдат говорил о "бешеной артиллерии". Сначала Сомин не обращал внимания. Ему надоели эти рассказы о немцах и их вооружении. Но скоро он начал прислушиваться. Речь, оказывается, шла не о немецкой, а о нашей артиллерии. На передовой появились какие-то новые пушки. Этих пушек немцы боялись.

Солдат взмахнул рукой, и огонек его цигарки вскинулся высоко вверх:

— Бешеная артиллерия! Она все сжигает. Даже танки. Громадные машины вдруг приезжают на передовую, и тут же начинается такой грохот, будто бьют сто артполков.. Огонь летит по небу, а потом сразу становится тихо, и неприятель долго еще не стреляет с той стороны. А машины уже ушли. Раз! — и нету. А на том месте, где они были, остается черная выгоревшая трава.

Рядом с Соминым лежал шофер Ванька Гришин. До войны он работал слесарем на заводе "Компрессор". Познакомились они уже здесь, на формировочном.

— Брешет! — сказал Гришин. — Заливает.

— А может быть...

— И, говорят, весь расчет погибает, когда та пушка стреляет, — продолжал рассказчик. — Одно слово — бешеная артиллерия.

Никто не стал с ним спорить. Гришин пошел в коридор раздобыть у кого-нибудь на закурку, а Володя лежал и думал об этом непонятном роде войск. "Вот бы попасть туда. Невозможно, чтобы расчет погибал при ведении огня. Ерунда!" Глаза слипались. Может быть, это все только пригрезилось в полусне?

Его разбудил чей-то громкий голос. Посреди комнаты стоял молодой командир в черной форме с золотыми нашивками на рукавах.

— Есть здесь зенитчики, спрашиваю? — повторил он. — Забираю в моряки!

За ним стояло двое матросов с наганами и плоскими штыками в ножнах на поясе. Гришин тоже не спал. Он толкнул Володю в бок:

— Пойдем?

— Так ты ж не зенитчик.

— Все равно. Лучше, чем валяться здесь на нарах и слушать всякую муру. У них — сразу видно — порядок.

— А бешеная?

— Черт с ней!

— Пошли!

Сомин слез с высоких нар и подошел к командиру в черной шинели:

— Товарищ командир, я хочу быть моряком!

Ясные, доверчивые, широко открытые глаза уверенно смотрели на командира.

— Будете! — ответил он.

Моряки, как видно, спешили. Командир быстро отобрал человек десять и записал их фамилии в блокнот.

— Бумаги оформят без вас. Клычков, проводите к машине!

Коренастый круглолицый матрос сделал шаг вперед:

— Есть, проводить пехоту к машине!

Командир окинул его суровым взглядом:

— Проводите матросов к машине. Ясно?

— Ясно, товарищ лейтенант.

Грузовик мчался по пустынным улицам. По темному небу метались бледные полосы прожекторов. С крыши Главного почтамта били зенитки, и их разрывы вспыхивали во мраке. Машина круто повернула у Кировских ворот.

— Вот тебе и матросы! Никогда не думал, — сказал Гришин. Потом он обратился к моряку: — Слушай, Клычков, так тебя, кажется?

— С утра был Клычков.

— Ты скажи, на каком море будем воевать?

— Там увидишь. Недалеко.

Ехать оказалось действительно недалеко. Машина вкатилась во двор, просторный, как площадь. В большой комнате прибывших встретил широкоплечий моряк с боцманской дудкой на шее:

— Скидайте мешки и шинеля!

— Прямо на пол? — спросил Гришин. Клычков хрипло хихикнул. Боцман сердито посмотрел на него и ответил Гришину:

— Запомни себе раз навсегда: это не пол, а палуба. Мешки и шинеля в руки — и вверх по трапу в каптерку. Получите робу — и в баню. Клычков, бегом на камбуз. Передашь коку приказание накормить, а после ужина проводишь матросов в кубрик номер четыре. И смотри, чтобы без всякой твоей травли!

Поток непонятных слов ошеломил Володю. Гришин хотел было расспросить, как это все называется по-русски, но разговаривать было некогда.

Через пятнадцать минут, выйдя из-под горячего душа, они уже надевали новую форму — темно-синие фланелевки, черные брюки. Круглая и красная, как медный таз, безбровая физиономия Клычкова расплылась в улыбке:

— Не так ремень надеваешь! В правую руку бери пряжку, чтоб якорь лапами книзу.

Эти слова относились к неуклюжему, медлительному украинцу Писарчуку. Писарчук невозмутимо снял ремень и надел его как надо. В этот момент вбежал худощавый матрос. Бескозырка тончайшим блином чудом держалась на его рыжеватых вихрах. Легко перепрыгнув через барьер, отделявший душевую, он подошел к Сомину и протянул руку.

— Валерий Косотруб. Сигнальщик. А ты кто?

— Сомин Владимир. Артиллерист.

Косотруб поздоровался со всеми. Он сразу понравился своей ловкостью и слаженностью.

— Не тушуйтесь, ребята, — говорил матрос, сдвигая еще дальше на затылок свою бескозырку. — Порядок! Пошли на камбуз.

Слово "порядок" повторялось тут довольно часто, и надо сказать — не зря. Здесь во всем чувствовался твердо заведенный и строго соблюдающийся порядок. В казармах, или, как их здесь называли, кубриках, вдоль стен стояли двухэтажные койки с белоснежными простынями. Напротив матово поблескивали в пирамидах винтовки. Посреди комнаты на столе — станковый пулемет. В коридоре висели часы. Толстые, как бочонок, с необычайным циферблатом, разделенным на двадцать четыре части. Этим часам подчинялось все.

Утром, стоя в строю с новеньким карабином у ноги, Володя впервые увидел командира части. Капитан-лейтенант Арсеньев говорил негромко, но очень четко. Строгий, подтянутый, тщательно выбритый, с крутым подбородком и широко открытыми немигаюшими глазами, он создавал впечатление суровости и скрытой внутренней силы. Именно таким Володя представлял себе командира-моряка.

Арсеньев подошел к строю и принял рапорт вахтенного. По выражению холодных серых глаз нельзя было определить, какое впечатление произвели на него новые бойцы. Командир части не сказал им ни слова, только внимательно осмотрел каждого. У него в те дни было много забот. В ближайшее время — через неделю или через час — предстоял выход на фронт.

После построения новых бойцов собрал комиссар части Яновский. Это был плотный человек среднего роста, с красно-золотыми нашивками батальонного комиссара на рукавах. Лицо у него было строгое. Твердые губы крепко сжаты, брови чуть нахмурены. Зато глаза — добрые, небольшие, золотисто-карие. Сомин сразу обратил на это внимание.

— Рассаживайтесь по банкам! — комиссар указал на скамьи, стоявшие у стены. — Привыкайте к нашей морской терминологии. Вы теперь — моряки. Не забывайте об этом. Дело, конечно, не в морских словечках и даже не в форме одежды. Вам доверены традиции русского флота: отвага, верность, единство. Вот что всегда свойственно морякам. Вы теперь матросы Отдельного гвардейского минометного дивизиона моряков.

Сомин не мог удержаться от гримасы недоумения: "Минометный? А я-то при чем?" Он видел мельком минометы. Труба на круглой плите — и только.

Комиссар заметил недоумение сержанта, но не прервал своей речи. Только в углах небольшого рта с четко очерченными губами мелькнула едва заметная усмешка, а глаза заблестели весело и молодо. Но тут же его лицо стало по-прежнему сурово озабоченным.

— Гвардия, да еще морская! Вы понимаете, что это значит? Матросы нашей части заслужили это высокое звание в бою. Здесь есть люди с геройски погибшего корабля "Ростов". Среди них — командир нашей части капитан-лейтенант Арсеньев. Есть у нас балтийцы и североморцы. Сам я служил в береговой обороне на Тихом океане. Кое-кто, как и вы, пришел из сухопутных частей, но это ничего не значит. У нас все теперь — моряки, а воевать будем на суше — защищать Москву. Сейчас вас распределят по подразделениям. Помните: времени очень мало. Старайтесь поскорее освоить технику, потому что в любой момент мы можем понадобиться. Вот и все. Желаю успеха, товарищи моряки!

Комиссар снова улыбнулся одними глазами и уголками губ, а Сомин подумал, что под командованием этого человека будет хорошо воевать. Именно о таких начальниках он мечтал, лежа на формировочном пункте в тяжкие дни ноябрьского наступления на Москву. "Теперь повоюем, гвардия! — сказал он сам себе. — Только бы не ударить лицом в грязь в первые же дни!"

Об опасности он не думал, потому что еще не представлял себе реально, что такое бой. Страха смерти не было. Была только неясная тревога: "А сумею ли я, как они?" Ему казалось, что все здесь — настоящие герои, начиная от командира и комиссара, кончая веселым сигнальщиком Косотрубом, и от этой мысли на душе становилось спокойно и легко.

Володю Сомина и Писарчука назначили в расчет зенитно-противотанковой пушки, а Ваню Гришина в походную ремонтную мастерскую "летучку". Подразделения отправлялись на занятия. Через распахнутое окно вместе со свежим, холодным воздухом влетала песня:

2. Раиса Семеновна

Уже в первый день Володя обратил внимание на то, что здесь очень часто упоминают какую-то Раису. Что бы это могло значить? Кто такая эта женщина? Некоторые почтительно именуют ее Раисой Семеновной.

На складе новоприбывшим выдавали оружие. У порога матрос вскрывал широким штыком ящики. Там, завернутые в промасленную бумагу, лежали гранаты. Прямо на полу высились штабеля цинковых коробок с патронами. У стены синели стволы карабинов.

С неба падали редкие снежинки. Они залетали в распахнутые двери склада и оседали звездочками на вороненой стали, покрытой толстым слоем смазки.

— Мороз, однако! — Кладовщик подул на красные руки и снова стал вынимать гранаты из ящика. — Расписывайся, Сомин, получаешь на весь расчет: восемнадцать гранат РГД, запалы к ним, а эти держи отдельно, по дороге занесешь Шацкому. Знаешь его?

— А где этот Шацкий?

— Там, у Раисы. Смотри, куда показываю!

— Где? — Володя посмотрел, но не увидел никакой Раисы. Около громадной, скошенной назад машины, под тугим брезентом, несколько матросов разбирали гранаты.

Сомин не стал задавать вопросы. Он пошел, куда указывали, передал взрыватели, потом спокойно свернул самокрутку и чиркнул спичкой. Шацкий — здоровенный матрос с открытой, несмотря на мороз, грудью, вырвал папироску из рук Сомина.

— Не курят у Раисы. Не знаешь, что ли, салага!

— Ты, полегче на поворотах!

— Иди, иди! — Шацкий притоптал папироску ногой. — В следующий раз закуришь здесь — банок нарублю! — беззлобно добавил он.

Под приподнятым брезентом раздался смех. Сомин заглянул туда. Он увидел какие-то железные балки. Сверху на них лежали длинные, почти в человеческий рост, матовые снаряды с хвостовым оперением. Они напоминали изображение межпланетного корабля из фантастического романа. Двое матросов возились с отвертками и ключами... Шацкий уже забыл о Сомине. Его голос раздавался из высокой кабины автомашины:

— Рубильник выключи! Проверьте контакты!

Сомин не стал больше задерживаться. "Так вот оно что!" Когда-то до войны он слыхал о проектах электропушки "Должно быть, это она и есть. Здорово придумали: Раиса Семеновна! А почему не Мария Ивановна?" И вдруг он вспомнил о "бешеной артиллерии". "Ну, конечно, это она! Вот здорово!"

Пересекая наискосок широкий двор, он прошел мимо нескольких таких же машин. Поодаль стояло еще четыре. В стороне выстроились полуторки, груженные длинными ящиками. Около них вышагивал часовой.

"Интересно, почему именно меня послали расписываться за гранаты? — размышлял Сомин. — Ведь есть командир орудия, старшина Горлопаев". Горлопаев произвел на Сомина неважное впечатление. Артиллерийских команд он не знал. Ребята все время путались в установке данных. "Крику много, а толку мало. Вот это уже не по-морскому", — решил Сомин. Весь расчет был из сухопутных частей. Левый прицельный, Белкин, спокойный и сосредоточенный парень, ловко справлялся с установкой курсового угла, а правый — Писарчук, прибывший вместе с Соминым, никак не мог понять путаных объяснений Горлопаева. Командира батареи Сомин еще не видел. Он должен был прибыть в ближайшие дни.

Володя передал гранаты и запалы Горлопаеву и хотел уже взобраться на платформу грузовика, где была установлена знакомая автоматическая пушка, но командир орудия послал его к комиссару:

— Срочно вызывает. Бегом!

В штабе стучала машинка. Писарь заливал красным сургучом объемистые пакеты. Из полуотворенной двери кабинета командира части доносился голос комиссара:

— Это будет неправильно, Сергей Петрович. Нельзя так. Ты ведь коммунист? Так?

— Я, Владимир Яковлевич, действую так, как привык на флоте, и ты мне... — Дверь захлопнулась. Спустя несколько минут вышел комиссар. На его щеках выступил легкий румянец. Брови насупились. Тонкие губы были плотно сжаты.

— Товарищ гвардии батальонный комиссар, гвардии сержант Сомин по вашему вызову явился!

Комиссар перестал хмуриться:

— Это хорошо, что явился. Только являются обычно чудотворные иконы или образ любимой девушки во сне, а гвардии сержанты по вызову начальника прибывают. Садитесь, Сомин.

Машинка перестала трещать. Яновский осмотрел Сомина с ног до головы:

— Бляха у вас не начищена, пуговицы тоже. Надо относиться с уважением к своей форме.

— Некогда было, товарищ комиссар. С утра пошел на склад...

— Не перебивайте. Сейчас у вас времени будет еще меньше. Вы назначены командиром зенитно-противотанкового орудия, а Горлопаев будет старшиной батареи. Справитесь?

Сомину стало страшновато. Ведь он ни разу не вел огня из орудия, устройство его знает главным образом теоретически, и потом — будут ли слушаться его бойцы? Но гордость не позволила сказать об этом комиссару. Он ответил уверенно и даже развязно:

— Справимся, товарищ гвардии батальонный комиссар. Прикроем вашу Раису Семеновну.

Лицо комиссара снова стало суровым:

— Никакой Раисы Семеновны нет. Забудьте это!

— А как же называть эту самую электропушку?

Комиссар прошелся по комнате.

— Товарищ Сомин, нашему дивизиону моряков доверили новое мощное оружие. Придет время — вы узнаете его устройство, и не повторяйте глупых названий, потому что они могут помочь врагу узнать наш секрет. Есть одно название: боевые машины. Ясно? Теперь о вас. Знаю, что вначале будет трудно. Поможем. Ведь вы комсомолец, товарищ Сомин?

Снаружи раздался протяжный рокочущий гул, словно вспыхнула целая тонна кинопленки. Комиссар изменился в лице и, схватив фуражку, выбежал из штаба. Начальник штаба — долговязый майор Будаков расправил рыжие усы, неторопливо надел шинель и тоже пошел к дверям.

— Пойдемте, сержант, — сказал он, — там, кажется, что-то произошло.

Случайный выстрел из боевой установки взбудоражил весь дивизион. Звонили телефоны, из города примчалась машина с незнакомыми военными. Вокруг выстрелившей установки, покрытой обгорелым брезентом, стояли командиры и матросы. Бледный старшина 2-й статьи Шацкий не мог ничего объяснить. Они тренировались, как обычно. К орудию никто из посторонних не подходил. И вдруг — выстрел. Снаряд, прорвав брезент, скользнул над крышами и исчез. У Шацкого дрожали руки. Он сразу сгорбился и поник. Санитары увели под руки бойца, у которого при выстреле было обожжено лицо.

— Довоевался, матрос! — сказал Будаков, засунув жилистую руку за борт шинели. — Арестовать!

Вахтенный командир подтолкнул онемевшего Шацкого:

— Сдайте наган, Шацкий. Пошли!

Командир и комиссар осматривали выстрелившую установку. Уже стало известно, что снаряд, к счастью, упал на пустыре, но все-таки то, что произошло, было ужасно. Еще не вступив в бой, дивизион имел чрезвычайное происшествие, да еще какое: выстрел в Москве из секретного оружия.

В кабинете командира части майор Будаков говорил, ритмично постукивая ладонью по столу:

— Вывод ясен. В дивизионе орудует враг. Я считаю, первое: пока прекратить занятия на боевых машинах, второе — проверить через особый отдел весь командный состав, а командира батареи Николаева отстранить — до выяснения.

Арсеньев с трудом скрывал свое волнение. Он знал, что, если даст себе волю, им овладеет приступ неудержимой ярости, и тогда сгоряча можно наделать бед. Пусть выскажет свое мнение комиссар.

Но и комиссар молчал, желая прежде выслушать командира. Они внимательно присматривались друг к другу уже около месяца, с тех пор как им поручили возглавить гвардейский дивизион. Арсеньев все время ждал, что комиссар попытается ограничить его права. Он очень резко реагировал на каждое замечание, хотя в глубине души понимал, что комиссар большей частью прав. Так было, когда встал вопрос о пополнении дивизиона из сухопутных частей. Арсеньев возражал:

— Я привык иметь дело с моряками.

— Вот ты и преврати в моряков этих сухопутных артиллеристов, зенитчиков, шоферов, — спокойно говорил комиссар. — А когда понесем потери в бою, тоже будешь ждать пополнения с флота?

Победа осталась тогда за комиссаром. Начальник штаба Будаков во всех случаях поддерживал Яновского, а наедине с ним не упускал возможности отметить какую-нибудь оплошность командира.

— Пойми, Александр Иванович, — спокойно объяснял комиссар. — Арсеньев — наша гордость. Лучшего примера для матросов не найдешь. Человек он геройский, к тому же очень способный. Наше дело — возможно выше поднять авторитет командира, а недостатки есть у каждого. Горяч! — Знаю. Суров, даже мрачен не в меру, но и это понятно после всего пережитого. А то, что взыскателен и строг, — хорошо! И ты мне плохо о командире не говори.

Арсеньев ничего не знал об этих разговорах, но чувствовал, что начальник штаба поддерживает комиссара. "Сейчас комиссар выступит против меня, — думал он. — Но лейтенанта Николаева я не отдам, а прекратить занятия не позволю".

Яновский, наконец, начал говорить, и Арсеньев сразу понял, что комиссар одного мнения с ним.

— Ты, Александр Иванович, проявляешь не бдительность, а мнительность. Нельзя отстранять боевого моряка Николаева. Занятия нужно не прекратить, а усилить, потому что не сегодня-завтра — в бой.

Так и решили. Только поздно ночью комиссар зашел в комнату Арсеньева. Командир не спал. Вот уже много часов он пытался выяснить причину случайного выстрела. Яновский сел рядом с ним:

— Вот что, Сергей Петрович, виноваты мы с тобой оба, потому что оба отвечаем за дивизион. Машина была, видимо, в порядке. Ее накануне проверяли. Будем считать, что Шацкий не выключил рубильник. С командира установки его придется пока снять, но чует мое сердце — здесь что-то есть. Будем смотреть в оба. А сейчас иди-ка ты спать. Все равно ничего не придумаешь.

Они пожали друг другу руки и разошлись. Но оба так и не спали до утра.

3. Флаг миноносца

Утром, еще в темноте, батареи выходили на строевые занятия. Повороты, строевой шаг, приветствия отрабатывали по отделениям. На морозе голос быстро сдавал. Сомин до хрипоты в горле водил свою восьмерку по плацу:

— Напра-во! Пр-рямо! Шагом... марш!

Сомин чувствовал, что командует он плохо. Замерзшие бойцы ходили вяло, поворачивались вразброд. Наконец весь дивизион выстраивался в одну колонну. Теперь командовал мичман Бодров. Сомин с облегчением становился в строй. Бодрову мороз был нипочем. Его голос был слышен на всем плацу:

— Ди-визион... Смирно! — все застывали как вкопанные. — Стр-раевым... Марш! — ревела луженая морская глотка. Сомин не узнавал своего отделения. Теперь все шли бодро, стройно, с размаху печатая шаг по замерзшей мостовой. Вот что значит настоящий командир!

После завтрака начинались занятия на орудии. Вот тут-то было самое трудное. Как научить этих восьмерых готовить орудие к бою за тридцать секунд? Пока откидывали борта машины, опускали стопора, снимали чехол, подымали ствол и рассаживались по местам, проходило не меньше двух минут. Сомин раздражался, снова давал команду "Отбой!" и повторял все сначала, но выходило не лучше. Подносчик снарядов Куркин — коротышка с маленькими руками и ехидными глазками, которого в дивизионе прозвали "Окурок", — сам имел звание сержанта. Лет десять назад он был на действительной в пехоте и теперь не упускал случая втихомолку подшутить над "командующим". Увалень Писарчук старался изо всех сил, но вечно опаздывал. Он путал цифры скорости и дальности самолета, пыхтел, краснел и, наконец, махнув рукой в рукавице, оставлял в покое прицельный механизм.

Временами Соминым овладевало отчаяние. Ясно — расчет не способен вести огонь. И это известно пока только ему одному — сержанту Сомину, который не в силах обучить этих восьмерых. Каждый из них сваливал вину на другого. Во время занятий начиналась перебранка. "Огонь" открывали несвоевременно. Наводчики сваливали вину на прицельных, прицельные на наводчиков, а как работают остальные, вовсе нельзя было проверить без стрельбы боевыми снарядами. Сомин возненавидел обойму с деревянными снарядами, которые употреблялись для тренировки, в то время как в зарядных ящиках лежало две сотни боевых снарядов с сияющими медью гильзами и черными масляными головками.

Теоретически Сомин знал устройство орудия хорошо, но на занятиях матчастью произошел досадный конфуз.

— Вот это затвор, — объяснил Сомин. — Запомните: скользящий, вертикально падающий. Вставляется он так... Видите? Теперь вставляем мотыль...

Мотыль не вставлялся. То ли затвор был вставлен неправильно, то ли не совпадали шлицы. Руки в неуклюжих рукавицах не слушались. Упрямые стальные детали никак не лезли в люк люльки. Сзади раздался осторожный смешок Куркина:

— Не лезет!

— А вы молотком! — посоветовал второй подносчик Лавриненко.

Этот Лавриненко был антипатичен Сомину с первого дня. Одевался он неряшливо, то и дело вступал в пререкания и без конца рассказывал дурацкие истории из своей практики железнодорожного проводника. Его желтые зубы вечно что-то жевали.

— Молотком стукните разок, товарищ сержант, оно и влезет.

Сомин только что поранил себе руку. Издевательский совет Лавриненко вывел его из себя. У Сомина вырвалось грубое ругательство, где, помимо бога, упоминалась даже его мамаша.

— Причем бог, когда сам дурак? — резонно отпарировал Лавриненко. Все расхохотались.

— Преподобный Лавриненко! Не любит, когда бога ругают! — смеялись артиллеристы.

Сомин, бледный от ярости, продолжал биться над сборкой стреляющего механизма. Конечно, Лавриненко надо было отчитать как полагается за его реплику, но ведь он сам показал пример, нецензурно выругавшись, а главное — раньше всего нужно было собрать механизм.

Старшина батареи Горлопаев уже объявил перерыв. Бойцы соседнего расчета, натянув на орудие брезент, отправлялись на обед. Из-за угла показался командир части. Сомин подал команду "Смирно!" и бегом бросился доложить.

— Товарищ гвардии капитан-лейтенант, расчет первого орудия зенитно-противотанковой батареи занимается изучением матчасти.

В левой руке Сомин держал злосчастный мотыль. Правая, поднятая к головному убору, была измазана кровью.

Командир части смотрел на сержанта с нескрываемым презрением.

— Почему задержались? Через две минуты задраить орудие! — Он отогнул рукав с золотыми нашивками и взглянул на хронометр.

Сомин бросился к орудию. Прицельный Белкин выхватил у него из рук мотыль и сразу вставил его на место. Бойцы уже опускали ствол орудия, подымали борта машины. Громоздкий задубевший на морозе чехол не слушался. Кое-как его, наконец, натянули. Сомин сам завязал кожаные тесемки у основания ствола и спрыгнул с машины.

— Плохо! — отрубил капитан-лейтенант. — Четыре минуты с половиной. Нужно научить, а потом командовать, а не хвататься самому. Иначе вас уничтожат в первом же бою. Делаю вам замечание.

После этого случая Сомин решил поделиться своими тревогами с комиссаром. Это было нелегко. Он собирался дня два и, наконец, в свободное время пошел в штаб. Там его встретил майор Будаков:

— Ну, как дела, сержант? — Начальник штаба расправил привычным жестом пушистые усы. — Садись, сержант. На, кури! — Он протянул коробку "Казбека". Сомин уже давно не видал папирос. От махры во рту стояла горечь. "Словно куры ночевали" — как образно выражался Валерка Косотруб. Этот ладный, острый на словцо морячок все больше нравился Сомину. Он даже вытравил в соленой воде свой синий воротник, чтобы сделать его бледно-голубым, как у Косотруба. (Признак настоящего, бывалого моряка).

Сомину очень хотелось взять папиросу, но что-то внутри подсказывало: не надо.

— Благодарю, товарищ майор. Только что курил.

— Ну, как хочешь, — начальник штаба пустил в потолок тоненькую струйку дыма. — Ты мне нравишься, Сомин. Парень культурный ты, выдержанный. Заберу я тебя, кажется, в штаб.

— "Ну, нет! — сказал про себя Сомин. — Хоть и неважный я командир, а все-таки артиллерист, а не писарь". Он ответил сухо, вытянувшись, как положено по форме, хотя начальник штаба определенно старался завести неофициальный разговор:

— Где прикажут, товарищ майор, там буду служить. Разрешите пройти к комиссару части.

Комиссар слушал, не перебивая, взволнованную речь сержанта и думал о том, что этому пареньку не так легко стать настоящим командиром, но все-таки он станет им. А капитан-лейтенанту нужно будет мягко посоветовать не делать замечаний младшему комсоставу при рядовых.

— Вот так получается, товарищ комиссар, — закончил Сомин. — Пока что не оправдываю вашего доверия.

— Значит, вы просите освободить вас от должности командира орудия. Так я вас понял?

— Нет, товарищ комиссар. Я справлюсь обязательно. Я не прошу освободить. Просто я хотел, чтобы вы знали, где в дивизионе слабое место, пока...

Комиссар улыбнулся:

— Правильно сделали, что пришли. Я знал, что вам будет нелегко, но командиров зенитных орудий у нас нет. Значит, хочешь — не хочешь, а придется вам стать настоящим командиром-зенитчиком. Завтра прибудет из госпиталя ваш командир батареи. Поговорите с ним начистоту. И вот еще что: я хочу, чтоб вы провели беседу о защитниках Ленинграда. Материал получите в комсомольском бюро.

Секретаря комсомольской организации части Сомин не знал. Он отсутствовал все время, и его замещал военфельдшер — член комсомольского бюро Юра Горич — шумный высокий парень с ослепительными зубами и мускулами атлета. Горич считал, что сделался медиком по ошибке и надеялся стать строевым командиром. Матросы любили его за веселый характер, отзывчивость и доброту. Комсомольской работой он занимался охотно, хоть и не очень умело.

На следующий день, в воскресенье, Сомин пошел в комсомольское бюро. Лейтенант, сидевший за столом, что-то писал. Когда Сомин открыл дверь, он поднял голову. Лейтенант был еще очень молод, не старше двадцати двух лет. "Где же я видел это лицо? — вспоминал Сомин. — Высокий, ясный лоб, четкие брови, светлые каштановые волосы. Ласковые, как у девушки, синие глаза".

— Разрешите обратиться, товарищ гвардии лейтенант? Сержант Сомин из зенитно-противотанковой батареи. Мне нужен секретарь комсомольской организации.

— Я — секретарь комсомольской организации дивизиона.

Лейтенант встал и вышел из-за стола, и тут только Сомин понял, что это был тот самый командир, который привез его в эту часть.

— Мы ведь с вами уже знакомы, товарищ сержант, — сказал он, — а сейчас, надеюсь, познакомимся поближе.

— Вы — командир зенитной батареи! — радостно выпалил Сомин.

— Совершенно верно. Командир зенитной батареи, Андрей Земсков. К несчастью, открылась рана — продержали в госпитале две недели, а дела у нас на батарее, говорят, неважные.

— Совсем плохие дела, товарищ лейтенант.

— Ну-ка, садитесь, докладывайте, — он стал сразу серьезным, и Сомин заметил, что глаза у лейтенанта вовсе не такие уж ласковые и беззаботные.

Они проговорили около часа, потом лейтенант встал и надел шинель:

— Пойдемте к орудию, Сомин, хоть сегодня воскресенье. Завтра вы снова покажете расчету разборку и сборку механизма затвора и сделаете это более удачно.

Несмотря на сильный мороз, лейтенант работал без перчаток.

— Так удобнее, — сказал он. — Нужно все делать быстро, чтобы руки не успели замерзнуть. Вы, вероятно, вставляли мотыль этой стороной, а надо вот так... Попробуйте-ка сами.

Руки у него, конечно, замерзли, но он тут же растер их снегом.

— Получается, Сомин? Дальше. Вынимайте затвор. Осторожно! Здесь силой нельзя. Готово? Теперь попробуйте самостоятельно сначала. Следите за шлицами. Так... Хорошо.

Пальцы у Сомина уже не сгибались. По примеру лейтенанта он накрепко растер руки снегом.

— Мороз все-таки, товарищ лейтенант, наверно, под двадцать.

— Пожалуй, будет. Ну, хватит на сегодня, Сомин, — лейтенант легко спрыгнул с платформы, — задраивайте чехол. Пошли.

— Спасибо, товарищ лейтенант, словно камень с души сняли, — сказал Сомин по пути в казарму. — Ведь это так просто делается!

— Этих камней, Сомин, у вас еще попадется немало. Я буду заниматься отдельно с командирами орудий, пока есть время, а завтра с утра вместе с вами начнем тренировку всех номеров расчета.

Наутро пошел легкий снежок. Стало чуть теплее. После завтрака все подразделения были выведены на плац. Сомин стоял с правого фланга своего отделения. В обе стороны от него вытянулся строй моряков. Горели начищенные бляхи и золотые пуговицы с якорями. С карабинами у ноги бойцы ждали. Бодров прохаживался перед строем, придирчиво приглядываясь к каждому: "Кажется, все в порядке. Моряки — как моряки. И новички — не хуже других. На первый взгляд не отличишь. Впрочем, какие они сейчас новички? — думал мичман. — Три недели в морской части!"

Ждать пришлось недолго. По плацу прокатилась команда, и весь дивизион замер. Четыре человека вышли из остановившейся машины и направились к строю. Арсеньев и Яновский пошли навстречу.

— Товарищ адмирал, Отдельный гвардейский дивизион моряков выстроен по вашему приказанию! — доложил Арсеньев.

Адмирал подошел ближе. В морозном воздухе четко прозвучали его слова:

— Товарищи гвардейцы-моряки! Вы будете защищать нашу столицу Москву на ближних подступах. Я вручаю вам боевое знамя — кормовой флаг лидера эскадренных миноносцев "Ростов". Этот корабль нанес врагу жестокий урон, но погиб в неравном бою. Только шесть человек из его команды спаслись. Все они служат теперь в вашей части, которую возглавляет бывший командир лидера "Ростов" гвардии капитан-лейтенант Арсеньев. Будьте достойны флага героев. В боях за Москву сражайтесь так же мужественно и самоотверженно, как они. Смерть немецким захватчикам!

Адмирал подошел к мачте, установленной посреди плаца. У ее основания уже был укреплен флаг. Арсеньев приблизился к адмиралу. Он опустился на одно колено, и следом за ним преклонил колени весь строй. Рука капитан-лейтенанта дрогнула, когда он прикоснулся к флагу. Все пережитое недавно вспыхнуло в его сознании.

...Николаев укрепил флаг на стволе зенитного автомата, и кто-то тут же начал подымать ствол орудия. Потом спикировал самолет. Арсеньев слышал его свист, а разрыва бомбы он уже не слыхал. Последним его воспоминанием была шлюпка, вывалившаяся из кильблоков при крене. Она плюхнулась в воду килем вниз, и волна подхватила ее. Арсеньев пришел в себя, когда солнце стояло уже высоко в небе. Он лежал на дне шлюпки, а Бодров пытался влить ему воду в рот прямо из анкерка. Арсеньев приподнялся и увидел лейтенанта Николаева и наводчика Клычкова на веслах. У кормы полулежали кок Гуляев и Косотруб.

— Жив! — сказал боцман.

Арсеньев ощупал на себе пробковый пояс и понял все. Корабль погиб. Лидера "Ростов" больше не существует. А его самого кто-то вытащил в бессознательном состоянии. Лучше бы он потонул вместе с кораблем.

— Нет "Ростова"... — еле слышно проговорил Арсеньев.

Боцман расслышал эти слова. Он поднял со дна шлюпки скомканную мокрую материю:

— Мы еще повоюем, Сергей Петрович, под этим флагом. Мы, шестеро...

Издалека доносился перестук зенитных автоматов. Эсминцы из группы прикрытия вели бой с самолетами. Потом выстрелы прекратились. Арсеньев еще несколько раз терял сознание и снова приходил в себя. Ему казалось, что прошла вечность. На самом деле они провели в этой чудом сохранившейся шлюпке всего несколько часов. Было еще совсем светло, когда их подобрал один из эсминцев.

Арсеньев поднес к губам жесткий край материи и встал. Слезы застилали его глаза в первый и, вероятно, в последний раз в жизни. Огромным усилием воли он оторвался от прошлого и шагнул к адмиралу.

Адмирал обнял Арсеньева и крепко по-русски троекратно поцеловал его, потом повернулся к строю:

— Моряки с лидера "Ростов", ко мне!

Когда Николаев, Бодров, Клычков, Косотруб и Гуляев выстроились с оружием в руках у мачты, адмирал кивнул головой. Арсеньев окинул привычным взглядом строй моряков. Теперь за их спинами лежало не синее море, а скованная морозом площадь. А дальше — крыши, крыши, запорошенные снегом колоколенки и фабричные трубы, теряющиеся в утренней дымке, — окраина великого города, вставшего на боевую вахту в этот грозный час.

Арсеньев глубоко вдохнул в себя морозный воздух и подал команду:

— Дивизион, на флаг — смирно! Флаг поднять!

Опаленный залпами, пробитый осколками, освященный матросской кровью, Флаг лидера "Ростов" поднялся над окраиной столицы.

Шел декабрь 1941 года.

4. Боевая тревога

Перед отбоем курили на лестничной площадке. Это было приятное время, когда день уже закончен и еще остаются свободные полчаса.

После вручения дивизиону Флага миноносца Сомину хотелось услышать подробный рассказ о гибели корабля.

— А что рассказывать? — снайперски точным щелчком Косотруб послал окурок в урну, стоявшую на другой стороне площадки. — Задание выполнили, отбивались, пока могли. Потом... словом, потопили наш корабль.

— Но ты-то как спасся и другие?

— Сам не понимаю! Когда от взрыва лидер переломился, я был на кормовой надстройке. Видел, как упал командир. Бодров тут же надел на него пробковый пояс. А лейтенант Николаев все еще стрелял из зенитного автомата. Тут снова все загудело кругом. Очнулся уже в воде, и мерещится мне вдали шлюпка. Знаю, что мерещится, а плыву. Доплыл все-таки, вцепился в планширь, как черт в грешную душу. Эту шлюпку Бодров заметил. Если б не он — погиб бы капитан-лейтенант. Как закон! И флаг тоже Бодров спас.

— Ну, и дальше?

— Что дальше? Дальше, говорят, уши не пускают! — внезапно рассердился Валерка, но тут же снова успокоился и добавил обычным своим тоном, не то в шутку, не то всерьез. — Вот жаль, гитара моя пропала!

Ваня Гришин расхохотался:

— Вот досада — гитара!

Шацкий, мрачный и неразговорчивый после злополучного выстрела, стоял в стороне и слушал. Его допрашивали в особом отделе, а потом снова послали на батарею — в качестве наводчика на ту же машину, где он раньше был командиром.

— Так, значит, об одной гитаре жалеешь? — спросил Шацкий, гася окурок.

Сомин вступился за Косотруба:

— Ни черта ты, Саша, не понимаешь! Души у тебя нет. Тут такой подвиг, что даже говорить о нем трудно...

Лицо Шацкого перекосилось:

— Ну и молчи, если тебе трудно, а мы — морские люди — меж собой договоримся. Пехота ты задрипанная!

Сомин вспылил:

— Сам заткнись! Думаешь, если моряк, то уже герой. Видели твое геройство...

Удар под челюсть отбросил Сомина к стене. Он упал, но тут же вскочил и, не помня себя, кинулся на Шацкого. Валерка Косотруб никак не ожидал от Сомина такой прыти. "Убьет его Шацкий!" — подумал он и бросился под ноги матросу с криком:

— Тикай, Володька!

Но Сомин не собирался убегать. Он рвался из рук Белкина и Гришина, а Шацкий в ярости молотил кулаками куда попало. Валерка вертелся вокруг него ужом, а осторожный Лавриненко, отойдя в сторонку, наслаждался зрелищем. Он один видел, как в конце коридора показался лейтенант Земсков с повязкой дежурного по части на рукаве.

Почувствовав на своем плече чью-то руку, Шацкий резко повернулся, замахиваясь на нового противника. Земсков был вдвое тоньше матроса и чуть пониже ростом. Под взглядом лейтенанта Шацкий опустил руку. Его губы дрожали.

— Вы меня сейчас не троньте, товарищ лейтенант.

На висках Шацкого вздулись вены. Казалось, он сейчас накинется на лейтенанта, сомнет его, бросит на землю.

Косотруб схватил Шацкого за руки:

— Опомнись, громило! Сейчас дров наколешь!

— Отпустите, Косотруб! — приказал Земсков. — Что здесь за драка?

Лавриненко поспешил доложить:

— Вон тот, товарищ лейтенант, — он указал на Шацкого двумя пальцами, между которыми был зажат обсосанный окурок. — Вот он ни с того, ни с сего заехал сержанту по морде. Мало ему того дела с выстрелом!

— Бросьте папиросу, когда обращаетесь к командиру! — Земсков отвернулся от Лавриненко и встретился глазами с бледным Соминым, который стирал платком кровь с разбитой губы.

— Я сам виноват, товарищ лейтенант, — шагнул вперед Сомин, — у человека на душе кошки скребут, а тут я наговорил ему всякое такое...

— Ладно. Разберемся. Пойдемте со мной, Шацкий.

Земсков быстро пошел по коридору. Шацкий вразвалку побрел за ним.

— Вот горячка! — засмеялся Косотруб. — Теперь заработает. Парень не в себе. Ну, да черт с ним — умнее будет. А ты, Володька, имеешь шанс стать моряком.

Минут десять курили молча. Снова появился Шацкий. Он подошел к Косотрубу:

— Дай-ка махорки.

Косотруб протянул свой кисет:

— Ну, как, морячило? Я думал, ты уже на губе! Сколько суток огреб?

— Не! — мотнул головой Шацкий. Больше он не сказал ничего.

Склянки пробили шесть раз: двадцать три часа. В кубриках, в коридорах раздались крики вахтенных: "Отбой!"

Уже лежа на койке, Сомин пытался восстановить в сознании сцену, которая произошла на площадке. Зла против Шацкого не было. Действительно, не так-то уж он виноват. А Земсков — молодец! Хорошо, что он не арестовал Шацкого. Справедливый человек! Сомин вспомнил, как Земсков провел занятие по огневой подготовке. Лейтенант командовал, а Сомин поочередно замещал все номера расчета. Потом краснофлотец садился за штурвал или становился к прицелу, а командовал Сомин. Лейтенант терпеливо объяснял, заставлял много раз повторять одну и ту же установку данных. Потом занятия шли всей батареей. А после занятий Сомин и Земсков долго разговаривали, пока бойцы чистили орудие. Лейтенант расспрашивал об университете, а Сомин узнал, что Земсков родом из Ленинграда, что мать его — учительница, а где она сейчас — неизвестно.

"Повезло мне, — думал Сомин, — с таким комбатом не пропаду. Только бы не опозориться перед ним. Случай с Шацким — чепуха, а вот когда вступим в бой... Нет, ничего! Теперь все будет нормально. И в конце концов не такой уж я плохой командир".

Ровно в четыре часа ночи одновременно во всех подразделениях, в кубриках и на камбузе, в санчасти и на стоянке автомашин, в штабе и в каптерке раздался сигнал: "Боевая тревога!"

Эти слова обрушились, как шквал. Всё, бывшее только что неподвижным, в какое-то едва уловимое мгновенье перешло к бурному целеустремленному движению. Не успел отзвучать сигнал, как во дворе уже загудели моторы. Едкий дым из глушителей, запах снега, пропитанного бензином, мгновенные вспышки электрических фонарей, двери, распахнутые прямо из тепла казарм в двадцатиградусный мороз...

По лестницам бежали люди. Все — вниз — на улицу и никто наверх. Узорчатые протекторы шин врезались в блестящую корку снега. Одна за другой боевые машины трогались с места, вытягивались в колонну. Штабисты грузили в свой фургон папки и ящики, железный сейф, пишущую машинку. Зеленый автобус с красным крестом осторожно выруливал из-за угла здания. Впереди шел военфельдшер Юра Горич, указывая путь шоферу. Арсеньев и Яновский стояли посредине двора, пояса поверх шинелей, бинокли на шее. Мимо них проходили машины боепитания — полуторки, тяжело груженные ящиками со снарядами. Следом двигалась летучка — походная ремонтная мастерская. За рулем сидел Ваня Гришин. Ловко развернувшись, он поставил свой громоздкий фургон в хвост грузовикам.

— Все готовы? — спросил Арсеньев у начальника штаба.

Будаков, невозмутимый, как обычно, доложил:

— В первой батарее не заведена одна машина. Не вышло в колонну одно зенитное орудие. На складе заканчивается погрузка.

— Камбуз?

— Готов. — Он указал на походную кухню, которая на прицепе у полуторки заходила в хвост колонны. В кабине сидел Гуляев. Кок собрал свое хозяйство раньше всех. Даже белый поварской колпак и накрахмаленный передник были уложены в машину. Теперь, в черной шинели с гранатами у пояса, с карабином через плечо, кок ничем не отличался от других моряков.

Арсеньев подозвал вестового:

— Флаг на первую боевую машину. Через две минуты — сигнал движения!

У своей боевой машины стоял Шацкий. Теперь ею командовал старшина 2-й статьи Дручков. Ему передали затянутый в чехол Флаг миноносца. Дручков тщательно укрепил древко у правой дверки кабины и виновато взглянул на Шацкого: "Не моя, мол, вина, что не ты командир орудия". Шацкий понял, но чтобы Дручков не подумал, что ему — Шацкому — горько и обидно, начал с безразличным видом обмахивать снег с крыла машины.

Зенитно-противотанковые орудия тоже стали на место. Последней тронулась со стоянки машина Сомина.

Когда раздался сигнал тревоги, Сомина словно подбросило на пружинной койке. Каждую ночь он ждал этого сигнала, ждал и боялся, что не успеет собраться, что растеряется, не сможет своевременно вывести орудие в колонну. Так оно и получилось. Пока Сомин наспех натягивал сапоги, фланелевку, ватник, его бойцы уже побежали во двор, одетые кое-как. "Преподобный" Лавриненко додумался захватить с собой волосяной матрац. Писарчук последовал его примеру и потащил на орудие свой.

С трудом натянув шинель на ватник, Сомин выбежал во двор. Зенитчики уже взобрались на машину. Вещевые мешки, котелки, матрацы лежали навалом на платформе орудия.

— Заводи машину! — крикнул Сомин, но водителя не было. Сомин кинулся обратно в кубрик. Шофер спал на своей койке. Лицо его было иссиня-красным, на руке, безжизненно опущенной до пола, надулись жилы. На соседней койке лежал Куркин — тоже багровый, тяжело отдувающийся во сне. Сомин тряс изо всех сил того и другого, но безуспешно.

"Перепились!" — решил Сомин. — В ярости он стащил Куркина с койки на пол. Тот тяжело плюхнулся на спину и раскинул руки. А во дворе уже ревели десятки моторов. Сомин снова побежал к своей машине. В растерянности он даже не заметил, что машина уже заведена. Из кабины выскочил лейтенант Земсков:

— Где водитель?

Сомин безнадежно махнул рукавицей в сторону казармы:

— Лежит без сознания.

Полуторка разведчиков уже вышла за ворота. За ней скользнула голубая "эмка" командира дивизиона. Тронулись боевые машины. Лейтенант крикнул Сомину:

— Сейчас пришлю водителя. Приводите орудие к бою.

— К бою! — закричал Сомин срывающимся голосом.

Борта откинулись, но платформа орудия не поворачивалась.

— Вещи мешают, — сказал Белкин, — товарищ серкант, прикажите выкинуть из машины барахло.

Снова Белкин помог Сомину. Конечно, веши! Сомин ухватился за матрац, но Лавриненко не выпускал его из рук.

— Брось, говорят тебе!

Полосатый матрац полетел в снег. Второй матрац выбросил Белкин. Вещмешки положили на место, и платформа легко повернулась. Колонна дивизиона уже вышла за ворота, когда прибежал водитель, посланный Земсковым. Это был старый дружок Сомина Ваня Гришин.

С погашенными фарами машины морского дивизиона шли по заснеженным улицам, мимо сугробов, замерзших окон и обледенелых противотанковых ежей. У Крымского моста остановились. Орудие Сомина развернулось здесь для отражения воздушного налета, а дивизион ушел через мост. Ждали долго. Замерзшие артиллеристы топтались вокруг машины. Когда рассвело, Сомин увидел, что под продольными балками моста подвешены деревянные ящики. Очевидно, мост был подготовлен к взрыву.

Каким веселым и праздничным казался всегда этот мост. Через него шла дорога в Парк культуры имени Горького. Сколько раз вместе с Маринкой они проходили здесь! "Посмотрела бы она сейчас на меня. Толстый ватник, шинель, белый маскхалат, огромные валенки. Хорош!"

В своем громоздком снаряжении зенитчики едва двигались. Пояс тяжело оттягивали гранаты, подсумки и штык в ножнах. На боку висел противогаз, через плечо — карабин, на шее — бинокль. Все это связывало движения, болталось, цеплялось за выступающие части орудия. Чтобы взять в руки карабин, нужно было раньше снять каску, надетую на шерстяной подшлемник, оставляющий открытыми только глаза. Спереди подшлемник превратился в ледяную маску, к тому же он плотно закрывал уши. Не удивительно, что бойцы не слышали друг друга. В этом снаряжении, словно специально придуманном для того, чтобы неудобно было работать на орудии, каждое движение требовало усилий.

— Вот зараза! — ворчал "преподобный" Лавриненко. — Даже до ветру сходить невозможно!

Но все это было еще ничего. Сомин решил попробовать, смогут ли его бойцы открыть огонь. Сорвав обледенелый подшлемник, он скомандовал:

— К бою! — и, указав рукой направление цели, начал, как на тренировке, выкрикивать данные:

— Дистанция двадцать! Скорость восемьдесят! Курс...

Наводчики изо всех сил налегли на штурвалы, но орудие не проворачивалось. Сомин в сердцах сбросил с себя карабин и противогаз. С трудом взобравшись на машину, он пытался сам повернуть орудие, но тщетно.

— Опять ваши мешки мешают! — закричал он. Но все мешки были аккуратно сложены сзади.

— Смазка загустела, замерзла совсем, товарищ сержант, — тихо сказал Белкин.

Через мост промчалась в обратном направлении машина разведки. Валерка Косотруб крикнул, перегибаясь через борт:

— Эй, на шаланде! Усы не обморозили?

Замерзшие зенитчики не отвечали на шутку. "Этому черту — Валерке — хоть бы что, — подумал Сомин, — мороз его не берет и снаряжение не мешает".

Вслед за полуторкой разведки шли боевые машины. На крыле одной из них стоял лейтенант Земсков. Спрыгнув на ходу, он приказал Сомину:

— Следовать за колонной.

Через полчаса дивизион был уже в казармах. В кабинете командира части шел разбор учебной тревоги, а в столовой дневальные не поспевали разносить миски со щами и жирной бараниной.

Только теперь Сомин узнал, что произошло с шофером и Куркиным. В санчасти установили, что они напились антифриза. Шофер скончался к утру, а Куркина едва откачали. Вероятно, он поглотил меньшее количество этой жидкости.

— Отличились, Сомин! — сказал комиссар. — Кто должен следить за вашими бойцами? Вы понимаете, что не выполнили боевого задания? Что за это полагается?

— Трибунал, — мрачно ответил Сомин.

Рядом стоял лейтенант Земсков. Разговор с комиссаром был у него несколькими минутами раньше. Это видно было по лицу лейтенанта. Когда командир батареи и сержант вышли от комиссара, Земсков не сказал Сомину ни слова. Он пришел в офицерское общежитие и, как был в шинели, с биноклем и пистолетом, лег на свою койку. "Не доглядел!.."

А Сомин, забравшись под одеяло, не думал ни о чем. Мысли оцепенели. Потом, уже в полусне, отогревшись, он приподнялся на койке и тихо сказал, глядя на своих спящих подчиненных:

— Никакой я не командир... — Он вспомнил, как Арсеньев принимал от адмирала Флаг миноносца, и ему стало совсем горько. Но сон все-таки был сильнее. Сомин хотел представить себе нахмуренное лицо комиссара, но не смог. Он уже покоился в том густом свинцовом сне, который не знает ни мыслей, ни сновидений.