Рубикон Насонова

Наконец-то погода! К полудню дымка растаяла, и небо стало бездонным и пронзительно синим. Солнце уверенно излучало свет, лучи его уходили в космическую беспредельность. Над землей стало светло и просторно; птицы устремлялись ввысь.

Как ждал такого дня командир эскадрильи майор Воронин! Он любил выпускать летчиков на сложный пилотаж именно в такую погоду.

Летчики истомились, им каждый час дорог, а тут, как назло, целую неделю висела дымка. Она наползла издалека. Пронизала пилотажную зону своей стерильной белизной и заслонила, затуманила горизонт. Воронину она ничуть не мешала — он привык летать в сложных условиях и почти не замечал помутнения неба. Но даже комэска эта погода тревожила. Перерыв в полетах — холостой ход в жизни летчика. Как зерно в сухой земле: сколько ни лежит — ростка не даст.

Летчики ходили хмурые, на командира эскадрильи смотрели так, будто он виноват в этой погодной кутерьме. Особенно досаждал капитан Насонов. У него не только глаз остер, но и язык — бритва. Не говорил, а резал: «Не будем летать — небо мхом зарастет! Может, нас еще и за веревочку привязать, как полосатого ветродуя?..»

И вот — погода!

Уж сегодня-то комэск непременно выпустит капитана Насонова. Вслед за ним вылетит и старший лейтенант Борисов, которому эти чистые небеса особенно кстати.

На душе у майора сразу полегчало, когда Насонов поднялся в воздух один. Воронин представлял себе каскад фигур, которые уже без него, самостоятельно, выполнит летчик. Наконец-то прекратятся упреки, успокоится Насонов. Его только полетами и угомонишь. Воронин знал, что Насонов горяч, резок, нетерпелив, и все же согласился взять его к себе в эскадрилью. Больше того, сам добивался его перевода в третью, потому что видел — во второй Насонову тесновато.

Третья не давала Насонову покоя с весны. Здесь выполняли задания, о которых раньше он даже не знал. Послушает кого из летчиков — будто сказки рассказывают. Насонов стал не то что мечтать о таких полётах — он начал страдать по ним. Однажды подстерег командира эскадрильи.

— Товарищ майор, что это вы исполняли в зоне — летную фантазию или экспромт какой? — спросил с нескрываемой завистью.

Комэск добродушно улыбнулся:

— Может, и экспромт, только он весь на земле проигран. От и до...

Насонов так повел головой, словно бы шею сдавил воротник. Голос у него будто спекся.

— И что, все ваши освоят эти мудреные полеты?

— А как же иначе? По нынешним временам без такого пилотажа делать в воздушном бою нечего.

Насонов замер. В эскадрилье у Воронина служили его однокашники. Он и представить не мог, как это они вдруг обойдут его, овладеют этими необычными полетами раньше него. Да он же всегда вел их за собой! И в голосе его прозвучала обида:

— А мы что — не для боя живем?!

— Истребители все для боя, — сдержанно ответил Воронин, уловив во взгляде Насонова заносчивость.

— Все, а почему ж тогда?.. — почти взорвался Насонов и осекся.

Он удержался, не стал вспоминать имена однокашников. Но майору Воронину не понравился его вызывающий тон, и он неодобрительно оказал:

— Что же замолчал? Начал песню — тяни до конца. Капитан Насонов устремил на майора Воронина сухой, жесткий взгляд и, боясь, что комэск не выслушает его до конца, заговорил горячее и резче:

— Как это понять? Одним — новейший самолет. Летай! Другим — взбирайся на капонир и смотри небесные представления. Уж лучше совсем с глаз долой, чем травить Душу.

Насонов задел майора Воронина за живое. Такая жажда полетов! Упрямая его несговорчивость, горячность и заносчивое самолюбие ушли на второй план, растворились. Осталась неукротимая тяга к небу. Такого подстегивать не надо. Истинный истребитель. И майор Воронин добился перевода капитана Насонова к нему, в третью эскадрилью.

Комэск не был скуп на полеты. Он сразу начал вывозить Насонова на сложный пилотаж. Однажды после возвращения спросил:

— Ну как?

Насонов посмотрел на майора Воронина странно, вздохнул и сухо ответил:

— Не боги горшки обжигают.

— Не боги... — степенно поддержал его комэск. — А техника у нас — клад, на грани фантастики. Точи, пилот, ум — интеллигентная работа пошла теперь в небе.

Неожиданно для Воронина Насонов отозвался едким смешком:

— Адски интеллигентная...

Воронин не понял — то ли Насонов соглашается, то ли у него в голове что-то свое. Но ему надо было еще подниматься в воздух: кого-то вывозить, кому-то давать контрольные полеты.

— На сегодня хватит. Отдыхай, — сказал он Насонову, сочувственно посмотрев на него. Понимал — несладко пока и ему от этих полетов.

Насонову стало неловко перед Ворониным. Он только раз слетал, а землица-то под ним того — как бы пошатывается. Насонов пытается не показывать виду, что утомлен. Но не получается, и оттого злится на себя.

Насонову не хватало терпения, и он, пытаясь скрыть острую неудовлетворенность собой, вымученно жаловался Воронину:

— Вот так вы всегда, товарищ командир. Один-два полетика — и... иди отдыхай. Получается, в небе мы как в гостях — здравствуй и до свидания.

Комэск удивился: вот и пойми Насонова. Сам же чувствует — куда уж больше нагрузка, а ершится.

— Пропишешься, будешь хозяином. Еще такие тайны неба откроешь! Авиация-то совсем иной стала, а какой будет...

Насонов в ответ лишь ухмыльнулся: «И кому он зубы заговаривает?»

— Чего молчишь, Насонов, не согласен, что ли? Насонов передернул плечами:

— Да какая же она другая? Еще Чкалов экспериментировал, выяснял боевые возможности авиации.

У майора заискрились глаза, а по смуглому, продубленному аэродромными ветрами лицу скользнула улыбка.

— Верно, Чкалов в наш день засматривал. Но ведь им надо стать, Чкаловым-то...

Уверенное спокойствие майора Воронина бесило Насонова. Долго ли он собирается его мурыжить? Пора бы и самостоятельно выпустить.

Насонов недовольно покачал головой:

— Станешь тут...

— Разве кто мешает?

— Нянчить все уж больно научились.

Теперь эти разговоры позади. Насонов уже самостоятельно «пашет» небо. А у комэска другие заботы. Не успел Насонов взлететь, мысли у майора Воронина уже о старшем лейтенанте Борисове. Этот числился среди тех, кого похулить грешно, а похвалить вроде бы не за что. Борисов отставал от Насонова. И естественно, на него комэск обращал внимания побольше. Сейчас он полетит с ним.

Редко затягиваясь, Воронин медленно выпускал сигаретный дым. Хотелось продлить благостную передышку между полетами. Рядом молча стоял старший лейтенант. Он ждал командира эскадрильи.

— Ну что, полетим, Борисов? — спокойно сказал Воронин. Он хотел бросить сигарету, но рука замерла: на посадочной полосе он увидел самолет Насонова. Он должен быть в зоне!

Воронин встретился с Насоновым на командном пункте. Трудно было узнать летчика. Он и не он. Глаза блестели; худощавое лицо еще более заострилось и сделалось белым; высокий, недавно еще напористый голос обрывался; жесты, теряя привычную угловатость, заметно сгладились.

— Вам надо отдохнуть, Насонов. Сегодня отдохнете, а завтра во всем разберемся, — сказал командир полка и многозначительно взглянул на Воронина: не беспокойте, мол, летчика.

Насонову было не до отдыха. Разве можно откладывать разговор на завтра?! Ему, Насонову, теперь все ясно как божий день. Комэск когда-то говорил о тайнах неба. Так вот — для кого тайна, а для него, капитана Насонова, никакой небесной тайны больше не существует.

— Понимаешь, Борисов, я такое узнал сегодня — вряд ли кому из летчиков снилось, — говорил он Борисову в холостяцкой гостиничной комнате. — Понимаешь, своими глазами видел границу, где кончается авиация. Да ты не лупи глаза. Слушай, что говорю...

Борисов привык слушать Насонова. Как же не слушать, если слова друга были ему нужны как жизнь: «На таком самолете сам бог велел летать красиво! Умнейшая машина — только сумей задать ей программу. Скажи, что ты от нее хочешь. Будешь дремать — начнет управлять тобой, диктовать свои условия». У Борисова пилотаж шел трудно. «Фитиль» длинноват. Пока смекнет — уже некогда выполнять фигуры. А начнет — размажет, не фигура — блин комом. Он втайне завидовал Насонову и ловил каждое его слово. Но сейчас не понимал его. Авиация — это же стремительность, дерзость, напор. Как можно увидеть границы скорости и маневра? Он искренне, словно в чем-то провинился, сказал:

— Я даже представить не могу этого.

— То-то и оно, что не можешь. А я могу. Я сам был у того барьера, — запальчиво продолжал Насонов.

Хотя Борисов согласно кивнул, у него не было ясности насчет «барьера», о котором говорил Насонов. Он мог представить, что испытывал Насонов после полета. Не могут же чувства быть другими, не как у него: ноет от перегрузок спина, шумит кровь в ушах, будто все еще продолжаются крутые виражи, горки, прямые и косые петли. И все на предельных режимах, когда ни самолету, ни летчику никакой передышки. Вдох — начало фигуры, не успел сделать выдох — завязалась вторая. Кровь от головы хлынет — контроль не теряй, заставляй и мозг работать с перегрузкой. Вдавит в сиденье, вот-вот расплющит в лепешку, а ты знай делай свое пилотское дело. Полет кажется бесконечным. Думаешь об одном: когда же он кончится?

Так Борисов представлял сейчас состояние Насонова. Но он не мог знать всего, что случилось с ним в воздухе.

Полет капитана Насонова проходил, как и надо, в темпе. Перед ним то безграничный простор, когда чудится — затерялся во Вселенной, то сумасшедший, леденящий душу наскок земли. Какая-то дикая сила тисками сжала, сдавила тело. В крови не хватает кислорода. Мозг напряженно работает, а мысль рождается медленно и медленно угасает. И это тогда, когда летчик должен мгновенно ориентироваться, в ничтожные доли секунды принимать единственно верное решение.

Хочется прервать полет, хоть на миг остановиться и ощутить сладость обыкновенного человеческого дыхания. Невообразимым благом казались предстоящие минуты, когда ступишь на землю, такую прочную.

Насонов вытесняет из сознания мечту о земных благах.

Полет будет сфотографирован. Весь — от начала до конца. Бортовая контрольно-записывающая аппаратура зафиксирует не только показания приборов, маневр самолета, но и поведение летчика, каждое его движение. И Насонов продолжает вязать комбинацию невероятно трудных маневров. Одна фигура с неуловимой гибкостью переходит в другую. Ему показалось — теперь-то он быка за рога взял. Насонов докажет майору Воронину — напрасно он его так долго не выпускал одного. Теперь он и самому комэску не уступит в бою.

Насонов сделал новый, отчаянно резкий маневр. И вот тогда перед глазами поплыли сумрачные круги. В мгновение ока все вокруг почернело: черное небо, черный самолет, даже солнце стало черным. Насонов потерял всякое представление о земле, небе и своей крылатой машине. Кажется, его смяло, и он уже не мог дышать. Ему все стало безразлично. Смутная спасительная мысль приходила помимо его воли: надо катапультироваться...

Находясь во власти своего последнего полета, Насонов даже на робкие замечания Борисова отвечал резко.

— Но ведь самолеты совершеннее будут. Им, значит, все барьеры станут под силу, — тихо сказал Борисов.

Насонов недовольно сверкнул глазами:

— Самолетам под силу, а человеку нет! Самолет обогнал пилота, понимаешь?! Он уже многое может, а человек нет. Есть ведь в конце концов предел человеческих возможностей. Представь себе новейший самолет. Как говорится, последнее слово науки и техники. А теперь вспомни — был ли он, когда ты поступал в училище? Сколько их даже на твоем зеленом веку прошло? А тебя так скоро, как самолет, не переделаешь. Один раз рождается человек. И попробуй угонись за этим крылатым чертом... — Насонов порывисто прошелся по комнате, пятерней пригладил волосы и заключил: — Ты должен меня понять — я был на Рубиконе, который не перешагнуть.

...На другой день Насонова долго и терпеливо слушал командир эскадрильи майор Воронин. Рассказ был неровен и сбивчив. Но все в рассказе Насонова, как про себя отметил комэск, сущая правда. У него самого, в каждой клеточке, отпечатан полет. Да и бортовая аппаратура сработала без осечек. Воронин осторожно, словно давал наводящий вопрос, сказал:

— Вы, вероятно, создали недозволенные перегрузки и неожиданно вышли на опасный режим полета. А в таких случаях не каждый справится с управлением.

Насонов уже не горячился, не спешил с ответом. Он натянуто улыбнулся, не приняв слов комэска.

— Не хуже других пилотировал. И на здоровьишко пока не жалуюсь. Хватает силенок.

— Нам, летчикам, нужна сила совсем не та, что гнет в дугу рельс.

— Сила есть сила.

— Истребителю нужна физическая влетанность, — тихо, словно бы рассуждая вслух, продолжал командир эскадрильи. — Вот при ней не потеряешь способности управлять и самолетом, и собой. Иначе что же получается? Высокая маневренность самолета и вяло работающий мозг вызывают такой диссонанс, при котором полет немыслим. Мозг тоже надо тренировать.

Насонов, похоже, соглашался с командиром эскадрильи. Но настороженность в его взгляде говорила Воронину — узел не развязан. К тому же комэск заметил, что Насонов, пытаясь убедить его в своих выводах о полете, в не меньшей степени старался убедить в этом себя самого. Выходит, сомневается в том, на чем настаивает...

Воронин молчал. Он напряженно искал свои просчеты, а Насонов, которому становилось не по себе, готов был убежать или кричать: «Ну говорите же, говорите! Вы что-то хотели сказать!» Он ненавидел сейчас эту убийственную тишину, не мог выдержать молчаливого испытующего взгляда комэска. Но и слушать его — нож острый. И умоляюще смотрел на майора Воронина: «Не надо говорить, ничего не надо говорить».

Воронин узнавал сейчас то, что должен был знать раньше, но не знал. Насонов не был ему до конца открыт как человек, и потому комэск не думал раньше, что самолюбие может взять верх и в трудную минуту Насонов потеряет чувство реальности.

Привыкший говорить откровенно и прямо, как все летчики, Воронин вдруг поймал себя на том, что не может сказать Насонову всего, что на душе. У всякого узла два конца, потянешь не за тот — еще крепче завяжешь...

Смутно и очень отдаленно шевельнулась догадка, которая самого майора встревожила больше, чем Насонова. Он гнал от себя эту догадку. Но кто-то все время словно навязывал ее. Щадя летчика, Воронин вдруг нашел спасительную возможность избавиться от не совсем ясных, мучительно беспокоивших его дум.

— Вот что, Насонов, отдохнешь, развеешься, и полетим с тобой вместе. Все фигуры проделаем. Словом, повторим программу полета, — сказал Воронин так, будто с Насоновым ничего не случилось.

Кто-кто, а уж комэск-то знал, что значит для авиатора полет. Полет — это всегда прекрасно, он преображает человека. Ничто на свете летчику не заменит удачный полет. Пусть все начнется сначала... С взлетной полосы.

Насонов не обрадовался предложению комэска. Наоборот, оно привело его в смятение. На лице проступили неживые краски, бесцветными стали глаза. Его угнетала вялость в теле. Казалось, встанет сейчас, а ноги не удержат. Попытается поднять голову, а неба не найдет. Он не мог даже себе сказать, что с ним происходит, откуда взялось такое противное чувство. Впервые в жизни Насонову не хотелось лететь. Даже думать не хотелось о полетах. Рассеянно глядя на комэска, он нетвердо попросил:

— Товарищ майор, переведите меня во вторую эскадрилью.

Воронин тер левой рукой лоб, кряхтел, будто болела голова. Да, предчувствие не обмануло его: Насонов не верит в себя. От неверия в свои силы рождается страх, а от страха спасения нет. Страх отбирает силу, а без нее разве что одолеешь?

— Ну а что тебе даст вторая? — с горечью спросил Воронин.

— Но это же моя, родная, — ответил Насонов. В голосе его прозвучали вымученные интонации. Он как бы просил не спрашивать больше ни о чем.

Немой укор жег душу Воронину. Это же он не сделал Насонову третью эскадрилью родной. Комэск именно сейчас понял — не в обучении он просмотрел Насонова. Учил он его правильно, как и самого учили. Но ему всегда казалось: главное — летать, а остальное приложится, придет само собой. А получилось так, что душевные качества пилота, важные и нужные, незаметно, исподволь обернулись против него же самого. Стало быть, на опасный режим может выйти не только самолет, но и душа человеческая, если вовремя не помочь ей. Теперь-то комэск видел — крутовато Насонов брал. Норовист он и отчаянно хваток, готов пойти на любой риск. И ничего тут не скажешь: риск — благородное дело. Но и голову на плечах надо иметь. Знай край — да не падай. Не то сейчас время. На ура не возьмешь. В нынешнюю технику вжиться надо. А теперь перед ним и в самом деле барьер. Психологический. Пожалуй, труднее барьеров не бывает.

Будь на месте Насонова другой летчик, комэск не задумываясь отстранил бы его от полетов. Заставил бы снова сдавать зачеты по технике и аэродинамике, сидеть на тренажере и с завистью смотреть, как летают другие. Но не будет он отстранять Насонова и на перевод во вторую ни за что не согласится. Перевести во вторую — это же самого себя туда отправить. Самому сдаться и Насонову сделать хуже.

— Останетесь в третьей, — решительно сказал Воронин. — И летать будете. Сумели же посадить самолет.

Долго мучила Насонова неопределенность: что будет дальше? Аэродром свой не узнаёт — будто заблудился. Солнце светит вроде не для него. Где же то накаленное до звона небо, где те кипящие облака, что изумленно расступались перед ним и были свидетелями его стремительных атак? Где ни с чем не сравнимые минуты ожидания взлета и радость, с какой возвращался на землю после воздушного боя? Все это осталось во второй эскадрилье. Осталось как прекрасное воспоминание.

Вопреки предсказаниям Насонова третья летала. Из зоны пилотажа доносились отталкивающе-злые голоса турбин, и ему хотелось куда-то уйти от них, убежать. И от Борисова тоже хотелось уйти. Тот приходил с аэродрома, будто совершив первый в жизни полет. Широко раскрывал глаза и с ходу выпаливал:

— Чудится, словно в небе помимо тебя кто-то еще есть на борту. Более опытный, более умный, чем ты. И мажется, он-то и выполняет все, что ему приказываешь...

Насонов обжигал Борисова холодным взглядом, и тот замолкал, Туманная, неясная межа пролегла между ними.

Оставшись в третьей, Насонов был всюду с ее летчиками. А там — те же разговоры. Летчики верили, что возможности авиации будут расти, а пилоты научатся ставить самолету самые фантастические задачи. Новейшая тактика боя пробьет в небе дорогу. Они говорили о завтрашнем дне авиации, о том, что несет с собой научно-техническая революция.

К Насонову комэск относился как к любому другому пилоту. Не стращал его небом и готовил в полет, будто с ним никогда ничего не случалось. Только задачи у него были другие. Те, что осваивал еще во второй.

Постепенно к Насонову вернулось чувство власти над самолетом и небом. Хотя его и волновала прелесть стремительного полета, он испытывал щемящее чувство неудовлетворенности. Ведь это пройденный этап. Не было солнечной новизны, а без нее жизнь становилась скучной и пресной.

Воронин почти интуитивно уловил тягостное состояние Насонова. Этого он и ждал. Однажды поручил ему задание, о котором тот думал давно: одиночный воздушный бой. «Противник» — старший лейтенант Борисов.

С молчаливым упорством Насонов готовился к схватке. В успехе он не сомневался. С иронией вспоминал слова Борисова: «Будто в кабине есть кто-то еще...» «Не кто-то, а я и ты. Вот и доказывай, кто сильнее». В воздухе Насонов с первых секунд сумел получить преимущество над Борисовым. Он забыл обо всем на свете. Одно только твердил: «Сбить! Сбить! Сбить!»

Победа была так близка, что у Насонова вырвался возглас ликования. Все к нему снова пришло, все вернулось! Но вдруг Борисов сделал неожиданный маневр. Насонов перевернул самолет, чтобы не потерять Борисова из виду, но не нашел его. Лишь почувствовал где-то позади себя. Это был решающий миг схватки.

На земле Борисов подошел к Насонову и, точно извиняясь, сказал:

— Боевая ничья.

Насонова эти слова передернули. Он не хотел разговаривать с Борисовым. Еще более не хотел верить, что дрался с ним. Ничья с комэском или с любым другим летчиком, кто постарше и поопытнее, — куда ни шло. А тут — Борисов. Знает его. С виду он молчун. Притвора: таращит глаза, вроде бы добра тебе желает. А в небе избить хотел его, Насонова.

Неудача в воздухе распалила самолюбие Насонова, и он недовольно ответил:

— Ничьей в реальном бою не бывает, — резко повернулся и пошел к самолетам. Он искал там командира эскадрильи.

Майор Воронин был в воздухе. Узнав о результате боя капитана Насонова и старшего лейтенанта Борисова, с легкой душой поднялся в небо. Ему нужно было поражение Насонова. Непременное поражение. Тогда самолюбие выручит его. Он вернется к новым полетам. Обязательно вернется. В конце концов, страхов много, а жизнь одна.

Из-за облаков доносились обрывки турбинного гула. Этот гул был для Насонова как зов самой судьбы. Ожидая командира эскадрильи, он окончательно вытеснил из души все мучившие его сомнения и особенно остро понял: настоящая жизнь летчика-истребителя там, на своем Рубиконе. Иного ему не надо.