Крылом к крылу

В середине апреля 1945 года началось победоносное наступление советских войск на Берлин. Наш полк перелетел за реку Одер. Аэродром находился на большой поляне, окаймленной сосновым лесом. На его окраине среди деревьев стояло несколько низких деревянных бараков. В них разместились летчики и обслуживающий батальон.

После посадки я собрал летчиков эскадрильи у своего самолета и на случай боевых вылетов приказал им переложить полетные карты. Вдруг раздался радостно-удивленный возглас Рябова:

— Командир! Да ведь в последний раз карту перекладываем: сам Берлин в планшет вмещается!

Это замечание вызвало у летчиков шумную реакцию. Послышались острые шутки в адрес Гитлера и всей его фашистской своры, доживавшей — мы в это свято верили — последние дни.

Во второй половине дня с севера потянуло холодом. Поплыли серые, плотные облака. К вечеру небо прохудилось, пошел сильный дождь. О себе напомнила близкая Балтика.

На рассвете мы проснулись от грохота близких артиллерийских выстрелов. С перепугу повскакали с постелей и, на ходу застегивая пуговицы, побежали в укрытие.

Над нашими головами со свистом летели тяжелые снаряды. Лежавший рядом со мной капитан Чернобаев боязливо огляделся:

— Сергей! Неужели фашисты прорвались, окружили нас? Погибнем не как настоящие летчики, в небе, а словно тараканы в этой чертовой щели...

Мы на всякий случай вытащили из кобуры пистолеты, перезарядили их. Вдруг правда немцы появятся.

Стрельба длилась примерно полчаса и внезапно прекратилась. Высунув головы, мы осторожно огляделись. Никого нет, тихо. Только позже выяснилось, что наш аэродром оказался между двумя шоссейными дорогами. По той, что была справа от нас, на запад шли наши танки, а по той, что слева, прорывались к своим, оказавшимся в «клешне», фашистские «тигры» и бронетранспортеры.

Каким-то образом обнаружив друг друга, они начали перестрелку, и в прямом и в переносном смысле мы оказались между двух огней. К счастью, ни наши, ни немецкие танки не пошли во взаимную атаку, не то подавили бы они наши самолеты, словно яичные скорлупки.

После завтрака мы, командиры эскадрилий, направились на командный пункт. Вскоре туда со свернутой в трубку картой пришел дежурный метролог. У него был такой вид, будто именно он виноват в том, что дождю не видно конца.

— Ну, чем порадуешь, Новиков? — спросил Дерябин. Капитан развернул карту, положил ее на стол и сказал:

— Вот видите, товарищ подполковник, улучшения не обещаю. Над нами проходит мощный циклон. Пока его не протянет на юг, ничего не изменится.

Дерябин хмуро посмотрел на карту:

— Ну что ж, друзья, если ко мне вопросов нет, я вас не задерживаю.

Мы вместе с командиром полка вышли на улицу и стали смотреть на дорогу, по которой на запад шли наши войска. Дерябин повернулся к нам и с досадой сказал:

— Что обидно, рядом по дороге идут машины с боеприпасами, артиллерия, пехота, а мы взлететь не можем. Так и Берлин без нас возьмут!

После обеда некоторые летчики досыпали украдкой, забравшись в кабины. Пошел и я к своему самолету.

По краю летного поля, пощипывая тощую траву, уныло бродил беспризорный скот: свиньи, овцы, коровы...

Подхожу я к своему самолету — у хвоста стоит большая пестрая корова. Вытянув шею, она мирно пережевывала жвачку. Я подошел поближе, она повернула голову в мою сторону.

Корова смотрела такими грустными глазами, будто хотела сказать что-то.

— Здорово, кума! — невольно вырвалось у меня. — Ты чего здесь делаешь? Прокатиться на самолете хочешь?

Корова еще больше пригнула шею, потянулась ко мне.

— Колпашников! — крикнул я механику, который, открыв капот, осматривал мотор. — Смотри, гостья припожаловала.

Механик обернулся и от удивления открыл рот:

— Ты откуда, милая? А ну, пошла! Посторонним на стоянке находиться не дозволено.

И он стал шарить глазами по земле, ища хворостину или палку.

— Тпрусь, говорю! — замахнулся Колпашников на корову. Та приподняла голову с длинной паутиной слюны на губах и жалобно замычала.

— Да она же по-русски не понимает, — усмехнулся подошедший к нам Водолазов. — Дай-ка я ее поясным ремнем перепояшу.

И он стал расстегивать пряжку.

— Погодите-ка, товарищ лейтенант, — сказал Колпашников, приседая перед коровой на корточки. — Э, да она не доена! Смотрите, у нее молоко на землю капает, а вымя-то, вымя как разнесло! Видите, соски в сторону торчат.

— Вот в чем дело! — сказал Водолазов, застегивая ремень. — Ах, бедняга, что же нам с тобой делать? Давай, Колпашников, подои ее. Ты, я вижу, крупный специалист по коровам, — предложил он.

— Подоить? — опешил механик. — Да я не знаю, с какой стороны и подойти к ней, не то что доить!

— А что, и правда, ребята, — сказал я, подходя к корове. — Надо что-то придумать. Самому попробовать, что ли? В детстве, помню, приходилось доить, когда мать болела...

— Конечно, товарищ командир! — подзадорил механик. — Я бы сам, да страшновато. Эх, жаль, что девчата наши, оружейницы, еще не приехали.

— А ну, неси из кабины парашют! — приказал я механику. — Уж если садиться под нее, так по всем правилам.

Механик легко прыгнул на крыло.

— А куда сдаивать будем? — крутил я головой в поисках посуды.

— Пока на землю, товарищ командир, чтобы облегчение ей дать, — сказал Колпашников, — а потом я разыщу что-нибудь... Во, во! Видите, как пошло, аж струи бьют! — подбадривал механик, бегая вокруг меня и коровы.

Вскоре нашлось и ведро. Тугие белые струи звонко ударили о донышко. Нас окружили зеваки — летчики, техники. Время от времени давали ценные, по их мнению, указания.

— А вы, товарищ капитан, ошибку в жизни сделали, в летчики пошли. Ваша планида совсем другая, — пошутил мой заместитель Рябов.

— Еще успеет перековаться. Глядишь, рядом с Золотой Звездой Героя «Серп и Молот» повесят, — поддакнул лейтенант Водолазов, гладя вытянутую морду коровы, которая от этой ли ласки или от моих усилий теперь блаженно дремала. Механик Колпашников участливо наклонился к пеструшке:

— Что же твои хозяева бросили тебя, сбежали? Видишь, мы тебя выручаем. А попалась бы такая, как ты, красавица на глаза фашистам, они бы из тебя вареную говядину сделали. Молодец против овец, а против молодца — сам овца. Стоило заявиться русскому Ивану, он и пятки показал.

Раза три я отдыхал, так немели руки, Наконец вымя коровы похудело и обвисло. Я встал и, потряхивая кистями рук, скривился от боли:

— Ой, братцы, совсем отсохли! Как теперь штурвал держать?

Увидев у самолета кучу народа, подошел замполит, подполковник Хрусталев.

— Вы что тут митингуете?

— Да вот немецкой корове на русском языке политграмоту втолковываем, товарищ подполковник, — ввернул кто-то с озорным смешком. — Может, поймет она, что ее хозяева понять не смогли.

— Поддается агитации? — улыбнулся замполит.

— Вполне. Вот ее благодарность!

Рядом с Хрусталевым поставили полное ведро с шапкой молочной пены.

Тут же, у самолета, мы дружно вычерпали теплое молоко кружками, котелками и пустыми банками из-под тушенки...

* * *

Вскоре погода наладилась, выглянуло солнце. По небу теперь плыли легкие облака. Зеленые сосны, промытые дождем, источали крепкий запах. Первая листва на деревьях радовала глаз своей свежестью.

Аэродром ожил. По стоянке между самолетами засновали машины с горючим и сжатым воздухом. Механики расчехлили машины, готовя их к боевым вылетам. Из кабин слышались радиопереговоры и громкие щелчки перезаряжаемого оружия: девушки-оружейницы готовили к воздушным схваткам пушки и пулеметы. Повсюду слышались шутки, смех. Настроение у людей было приподнятое, каждый чувствовал: до победы оставались считанные дни.

В тот же день я получил задание: сопровождать своей эскадрильей группы штурмовиков в район Потсдама.

Надев шлемофон, я взял летный планшет и пошел к самолету.

Вокруг моего «яка», что-то подкручивая и подвинчивая и напевая под нос веселый мотив, ходил механик. Увидел меня и смущенно улыбнулся.

— Ну, как наш корабль? — спросил я. — Готов к бою?

— Порядок! — ответил Колпашников. — Бензином заправлен по самое горлышко.

И он полез в кабину за парашютом. Достав его, механик расправил лямки. Я просунул в них руки и защелкнул замок. Сел в кабину, включил радио. В наушниках послышался знакомый голос ведущего «илов» майора Степанова:

— Денисов, привет! Как настроение?

— Нормально! Тебя вижу, взлетаю! — ответил я, заметив, как низко, над самым лесом, показалась группа штурмовиков.

Взлетел четверкой. За мной — звено Рябова и пара лейтенанта Иванова. Мы, пристроившись к «ильюшиным», пошли в сторону Потсдама.

Над Берлином вверх тянулись столбы дыма, кругом полыхали пожары; в гитлеровском логове догорал фашизм. Южнее города работала неизвестная нам группа штурмовиков. Они, став в круг, обрабатывали позиции врага. «Илы» ныряли по одному вниз, стреляли из пушек, а сбросив бомбы, плавно набирали высоту для нового захода. Возле них ходила восьмерка «яков».

Наземная станция наведения предупредила по радио ведущего наших «илов»:

— Степанов! Работай с левым кругом, не мешай соседям. Восточнее вас работают друзья-варшавяне.

— Какие еще варшавяне? — удивленно переспросил Степанов. — А-а, понял, понял! — торопливо добавил он, видимо вспомнив про находившийся неподалеку от нас аэродром польских летчиков...

Штурмовали поляки отлично, и я невольно залюбовался их работой.

На восточной окраине Потсдама наши штурмовики сбросили бомбы. На втором заходе вниз полетели шары с горючей жидкостью.

В воздухе было спокойно, даже зенитки не стреляли. Взглянув вниз, на озеро Охабель, я увидел на его зеркальной поверхности острую стрелку волн. По озеру шел небольшой пароход. Он тянул на запад три баржи. Караван находился как раз посредине озера, примерно в километре от берега. Я по радио немедленно передал на станцию наведения:

— «Ока»! Я — «тринадцатый»! По озеру Охабель в сторону Потсдама идет пароход с баржами. Как поняли? Прием!

— «Тринадцатый»! Я — «Ока»! — тотчас ответили с земли. — Немедленно атакуй! Это переправляются на ту сторону фашисты. Постарайся сорвать переправу. Как понял?

— Понял отлично!

Я внимательно осмотрелся кругом. «Мессершмиттов» пока не видно, все спокойно. Убедившись, что штурмовики в безопасности, я передал ходившему над ними Рябову:

— Рябов! Остаешься с «илами». Я атакую пароход. Видишь, шлепает по озеру?

— Вас понял, — ответил Рябов. — Работайте спокойно.

Я положил самолет на ребро с углом градусов в семьдесят и нырнул вниз.

Белый, с высоты казавшийся игрушечным кораблик рос на глазах. Уже четко стала различаться толстая труба, выбрасывающая тугую струю черного дыма. Я дал длинную очередь из пушки и пулеметов по баржам, по палубе парохода. Фашисты, прячась от моего свинца, заметались. Во время второй атаки снаряды, видимо, угодили в машинное отделение. Над пароходом выросло белое облако пара, его стало заволакивать густыми темными клубами. Фашисты стали прыгать в воду.

Я доложил об успешной атаке на командную радиостанцию. Слышу в ответ довольное:

— Молодец, «тринадцатый»! Благодарю. Хорошо помог пехоте!

Только направился к своим штурмовикам, слышу в наушниках чей-то взволнованный голос:

— Маленькие, маленькие! Выше вас, справа, «мессеры»!

Я взглянул вправо. Действительно, со стороны Берлина подходили три четверки «мессершмиттов». Я передал команду Рябову:

— «Тридцать первый»! Набери на всякий случай высоту, понаблюдай за нами сверху.

— Понял, — откликнулся Рябов.

Фашисты, однако, не пошли к нам, а кинулись в атаку на поляков. Судя по стремительности нападения и манере, это были опытные пилоты. Польские истребители бросились отбивать атаку, и в воздухе закружилась плотная карусель из самолетов. Над темнеющим внизу лесом то и дело сверкали трассы пулеметных очередей.

Мы, охраняя свои «илы», в бой пока не вступали. Вдруг я увидел, как левее меня в хвост польскому штурмовику пристроился «мессершмитт». Стрелок-радист, отбиваясь, ударил по «мессеру». Польский истребитель бросился товарищу на помощь. Мне было хорошо видно, как поляк догонял немца. Он так увлекся погоней, что совершенно забыл про свой хвост. А к нему в то время уже подкрадывался другой «мессер». Еще минута, и его срежут! Не раздумывая, я сверху бросился на фашиста. Выжимаю из «яка» все, что можно, а сам кричу:

— Обернись, друг!.. В хвосте «мессер»!

Но тут же вспомнил, что поляк меня не слышит, наши передатчики работают на разных волнах.

Чтобы спугнуть немца, дал издалека по нему очередь. Мельком заметил, что и поляк пустил по «мессеру» сноп огня. Тот сразу задымил.

Но и фашист, который подобрался к хвосту польского «яка», успел ударить. И видимо, попал, потому что польский летчик сразу же вышел из боя и сбавил скорость. Очевидно, машина была повреждена. Вдруг он положил самолет на бок и нырнул вправо — вниз, под меня. Что он делает?! Я тоже развернулся вправо и увидел сзади моего самолета пару фашистских истребителей. Они резко уходили вверх.

У меня пересохло во рту: был на волосок от смерти! Вовремя же отогнал их поляк. Ведь еще мгновение, и... Спасибо, тебе, неизвестный друг!

Фашистские летчики, потеряв один самолет, сбитый поляками, ушли восвояси. Видно, у них кончилось горючее. Закончили работу над целью и наши штурмовики. Один за другим потянулись на свой аэродром. Взяли курс к дому и мы.

И тут смотрю: справа крылом к крылу моего «яка» пристраивается польский самолет со знакомой десяткой на фюзеляже. Поляк знал: наш аэродром располагался ближе к линии фронта, чем их, и, опасаясь, что не дотянет до своих, решил садиться у нас.

На конце крыла его машины была начисто сорвана обшивка, торчали острые концы отбитого лонжерона.

Со стороны было хорошо видно, что пилотировал поврежденный самолет польский летчик с большим трудом. Я сбавил скорость. В ответ поляк благодарно кивнул мне головой.

Вытягивая шею, он то и дело беспокойно поглядывал на поврежденное крыло. От встречного воздушного потока обшивка его крыла буквально «дышала». Я понимал, в любую минуту она может сорваться, и тогда самолет развалится на куски.

Видимо, желая поднять дух попавшему в трудное положение поляку, к нему с правой стороны пристроился мой напарник. Теперь мы шли рядом, словно взяв поляка под руки. Поглядывая поочередно на нас, поляк улыбался и даже показал нам из кабины большой палец: «Все идет хорошо!»

Я передал по радио своему ведомому Водолазову:

— Займи место повыше, поглядывай за нами. Как бы не выскочил какой-нибудь шальной фриц.

Водолазов резко отвалил в сторону и полез вверх.

На подходе к аэродрому я услышал голос своей радиостанции:

— «Тринадцатый»! Будь внимателен: над нашей точкой ходят три группы «фоккеров». Посадку запрещаю. Немедленно атакуйте фашистов!

— «Десна»! — передал я на землю. — Среди нас есть один подбитый, из варшавян. Обеспечьте ему срочную посадку!

— Понял, «тринадцатый», примем меры...

На высоте километра в полтора ходили сразу три шестерки «фоккеров»! Немцы, видимо, раньше базировались здесь, но в результате быстрого продвижения наших войск спешно убрались. Наша передовая команда, приехавшая готовить аэродром для приема самолетов, осматривая столовую, обнаружила на столах нетронутую пищу. Она была еще теплой! Теперь немцы решили отомстить нам за наше вторжение. Но пришли не вовремя: на аэродроме самолетов почти не было, стояло лишь несколько неисправных машин. Все остальные находились в воздухе.

«Фокке-вульфы» встали в правый круг, высматривая, куда бы сбросить бомбы. И тут мы пошли в атаку! Фашисты, увидев нас, всполошились, сбросили куда попало свои бомбы и стали уходить. Вдогонку им засверкали очереди. В наушниках послышались взволнованные голоса. Кто-то высоким фальцетом выкрикнул: «Коля! Вон того, переднего, не упусти! Опытный, гад, ишь крутит. Срезай ему круг, срезай!» И тут же пробасил Рябов: «Двадцать восьмой», чего тянешь? Бей!» Через минуту снова сердитый голос Рябова: «Куда же ты такую очередюгу пустил? Патроны надо беречь, ему бы и половины хватило».

А вспыхнул «фоккер» красиво! В воздухе уже горели три вражеские машины.

Над аэродромом я догнал ведущего группы. Передал по радио: «Атакую ведущего!» Гитлеровец нервно вертел головой, то и дело оглядывался, а сам на бреющем удирал восвояси. Я дал короткую очередь, и «фоккер» врезался в землю прямо посреди аэродрома! Дежурному по полетам пришлось срочно перенести посадочное Т в другое место: пора было сажать самолеты.

С задания вернулись еще две группы наших «яков», но руководитель полетов разрешил садиться моей эскадрилье первой: у нас было на исходе горючее.

* * *

После посадки я пошел на КП. У радиостанции стоял руководитель полетов, начальник штаба майор Смирнов. Рядом с ним — высокий худощавый польский летчик. Смирнов что-то сказал поляку, тот кивнул головой, а когда я подошел, приложил два пальца к новому коричневому шлемофону и отдал мне честь.

— Поручик Вжесневский, — представился он по-русски и быстро-быстро заговорил по-польски. Я ничего не понял, но улыбнулся.

Мы пололи друг другу руки, затем крепко обнялись.

— Спасибо, спасибо, друг, — взволнованно говорил я. — Спас ты меня.

— Тэж бардзо дзенькую. Бардзо, бардзо дзенькую, — слышал я в ответ.

В общем мы, два летчика, только что вышедшие из боя и оказавшие друг другу помощь, отлично поняли друг друга.

Взглянув направо, на стоянку, я увидел подполковника Дерябина. Он только что вернулся из полета и теперь направлялся на К.П, — нерослый, но широкоплечий, крепко сбитый, в своем неизменном стареньком реглане. Я вспомнил, как однажды командир дивизии упрекал его:

— Дерябин, не срами авиацию. Пойди на склад, получи новый реглан.

Дерябин тогда отшутился:

— Две войны прошел в нем, товарищ генерал, теперь немного осталось. Закончу вот третью, в музей на вечное хранение сдам.

Рядом с Дерябиным шел Хрусталев, голубоглазый, всегда улыбчивый и подтянутый. Он прибыл в наш полк после госпиталя, на место погибшего под Корсунь-Шевченковским комиссара Круглова.

Шагая рядом с Дерябиным, он оживленно рассказывал ему что-то и, как это принято у летчиков, показывал руками: один самолет заходит другому в хвост. Дерябин кивал головой и скупо улыбался. Когда они подошли ближе, я по отдельным словам понял, что комиссар рассказывал о воздушном бое над аэродромом. Увидев меня, комиссар прервал разговор, а Дерябин воскликнул:

— Ну и молодцы твои орлы, Денисов! Порассказал мне сейчас комиссар... Значит, это ваши семь костров горят? Молодцы! Да, в воздухе слышал твои переговоры с комкором. И там ты, выходит, отличился? Поджег или взорвал что-то, а?

— Да. Потопил пароход с фашистами на озере, — сказал я.

— Счастливый день у тебя, Денисов, — улыбнулся Хрусталев. — Причитается...

Мы вошли в штаб. Командир спросил:

— Ну, покажи, где, на каком озере? Тут их, под Берлином, целая россыпь.

— Вот тут, на озере Охабель! — Я карандашом поставил жирную точку.

Начальник штаба, вошедший с нами, сразу помрачнел. Он с досадой бросил карандаш на стол:

— Плохо дело, товарищ командир! По озеру переправлялись наши.

— Как наши? — вздрогнул Дерябин. — Не может быть!

У меня сразу пересохло во рту и будто внутри что-то оборвалось: «Наши!»

— Взгляните на карту, — сказал Смирнов. — Видите этот кусочек берега, на той стороне озера? Он теперь наш. Вместе с этим маленьким хуторком. Только сейчас из штаба дивизии оперативную сводку принял.

— Так мне же сам комкор приказал! — загорячился я, придя в себя. — Что же он, обстановку не знает?

— Знает. Но более общую, — гнул свое Смирнов. — Не до каждого лесочка или высотки. Положение войск меняется не только каждый час, но порой даже минуту! Могут быть ошибки. А ты — непосредственный исполнитель и должен точно знать, по кому стреляешь...

Хрусталев нервно заходил по комнате, полез за папиросами. Командир, немного помолчав, распорядился:

— Вот что, Смирнов... Постарайся немедленно выяснить обстановку. Свяжись с оперативным дежурным дивизии...

О чем они говорили потом, я уже понимал плохо. Перед моими глазами стояли застывший посреди озера кораблик и беспомощно барахтавшиеся в воде люди. «Неужели это были наши?» — без конца задавал я себе один и тот же вопрос. Неужели по озеру плыли те, что прошли героический путь от Москвы, от Волги до Берлина? Возможно, там был тот самый старшина со своей стрелковой ротой, что спас меня под Корсунь-Шевченковским. Тогда моя подбитая машина, едва перетянув через линию фронта, шла к земле. Кабину заволокло горячим паром. Он обжигал мне руки, лицо, было плохо видно землю... Самолет плюхнулся в снег. Скребя радиатором мерзлую землю, прополз метров сто и, упершись во что-то носом, задрал хвост и перевернулся на спину. «Як» накрыл меня намертво своей тяжестью. Я повис на привязных ремнях. В голове мелькнула страшная мысль: «Ну вот, кажется, отжил. Если не взорвутся сейчас бензобаки, то задохнусь в кабине...» Вдруг слышу скрип снега, стук по крылу: «Эй, сокол! Жив ты там?» Это были наши! От волнения я потерял голос, прохрипел что-то невнятное. «Ну, погоди, вызволим тебя. Эй, ребята! Быстрей сюда. Жив, голос подает». Приподняли солдаты мою машину за крыло, и этот старшина вытащил меня из кабины. И вот моя благодарность...

Я вышел из штаба, слепо глядя перед собой.

Польский летчик ждал меня на улице. Мы пошли на ужин. По моему виду поляк понял, что у меня что-то неладно. Некоторое время шли молча. Потом не выдержал, стал рассказывать ему о своей беде. Он старался ободрить меня, говорил что-то по-своему. Я плохо понимал его, но уловил несколько знакомых слов: «Вшистко добже бенде, разумеет пан капитан?» Все будет хорошо... Эх, друг!

Вошли в столовую. Летчики, сидевшие за столами и громко говорившие, едва взглянув на нас, сразу притихли. Я сел на свое место, но не притронулся ни к своим ста граммам, ни к еде, принесенной официанткой. Выпил только стакан чаю.

Вместе с поручиком Вжесневским, не отходившим от меня ни на шаг, пошли в помещение, где мы спали. Я показал гостю свободную койку. Не стал ему говорить, что всего три дня назад на ней спал мой боевой друг Саша Толкачев, геройски погибший под Берлином.

Разделся, лег спать. Пытался поскорее уснуть, но не мог. Только под утро немного забылся. Днем думал о том старшине, и ночью он мне снился. Стоит передо мной, сердито так смотрит и с укоризной говорит: «За что же ты, браток, меня на дно озера отправил, моих детей сиротами сделал?»

Исчезает образ старшины, и я будто наяву вижу его детей, о которых он мне успел рассказать тогда, слышу их дрожащие от слез голоса: «Это ты нашего отца убил...»

Просыпаюсь, вскакиваю с постели — весь в холодном поту. Вижу, поляк с койки приподымается. И он не спит, переживает вместе со мной.

— Цо, пан капитан? — спрашивает.

Я молчу, не отвечаю. Да и что тут говорить? Про сны еще не хватает рассказывать! Садится он на мою койку, кладет мне на плечо руку и что-то тихо говорит. Я хоть и не все понимаю, но чувствую: хочет поддержать меня, разделить мое горе...

Утром пришли на стоянку. Я на КП не пошел. Вижу, на аэродроме приземлился У-2. Я издали по номеру узнал, что самолет из авиакорпуса. Из кабины на крыло вылез начальник политотдела авиакорпуса полковник Белов. Его встречали командир полка и замполит Хрусталев.

Слышу громкий голос гостя:

— Дерябин, приветствую тебя! Давненько к вам не заглядывал. С месяц не был. Как дела, как воюем?

— Стараемся, товарищ полковник!

— Слушай, — донеслось опять до меня, — это твой комэск отличился вчера?

— Мой, — ответил Дерябин не совсем уверенно.

— Где он, позови его.

Дерябин крикнул посыльному:

— Позови Денисова!

Когда я подошел, Белов сказал:

— Вот он, твой молодец, каков. Вчера доложили, его эскадрилья в бою над аэродромом семь самолетов сбила, и пароход с фашистами на озере Охабель он потопил. Комкор решил его и летчиков к наградам представить.

Я не поверил своим ушам: «Пароход с фашистами!» Белов с меня словно петлю снял. Долго я еще не мог прийти в себя. Казалось, было бы куда легче провести десяток воздушных боев, чем пережить все это.

Ко мне, радостно улыбаясь, подошел поручик Вжесневский. Протянул руку, крепко сжал мою ладонь:

— Но, пан капитан, вшистко добже? Пшиязнь, дружба навечно!

Подошел инженер полка Тарасов, доложил командиру:

— Товарищ подполковник, самолет польского летчика готов к полету. Заменили крыло. Что будем делать?

— Пусть опробует машину в воздухе, — приказал командир. — Если все нормально, может лететь к себе. А ты, Денисов, проводи своего друга до места, чтоб душа была спокойна...

Вскоре мы взлетели парой, пришли на их точку. Вжесневский сел. Я прошел над ним на бреющем. Он из кабины помахал мне рукой. И я послал ему последний привет, покачав самолетом с крыла на крыло. Потом сделал «горку», взмыл в небо и пошел домой...