Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Странный объект

В передвижном домике жарко топилась самодельная печь, сделанная из бензиновой бочки. Летчики, сняв куртки и пододвинув ближе к печи скамейки, весело рассаживались вокруг нее. Старший лейтенант Белоусов, коренастый, плотный парень, зябко потирая свои крупные руки, в которых уместились бы два моих кулака, ворчал по-стариковски:

— Ну и зима тут гнилая! Температура плюсовая и одет в меховой комбинезон, а зуб на зуб не попадает. Эх, вот у нас в Сибири сейчас знатные морозы стоят! Бывало, идешь вечером с гулянья, под сорок жмет, а не замечаешь, только снег под ногами скрипит. И дышится легко. А здесь дышим одной сыростью... — Хлопнув в ладони, он поднялся с места и весело предложил: — Ну что, братцы, забьем козла от горькой жизни?

К нему за стол, где лежали косточки домино, подсели летчики Королев, Сайфутдинов и Филиппович. Старший лейтенант Гришин, любивший поспать, воспользовался моментом и незаметно вышел из домика. Теперь заберется в кабину своего самолета — досыпать. Лейтенант Водолазов сегодня счастливчик. До него дошла очередь читать книгу «Овод». Он достал ее из-за отворота куртки и примостился в углу. «Овод» был в новом переплете. С неделю назад капитан Чалышев, закрыв фонарь, читал ее в кабине. Вдруг ему дали сигнал на вылет. Он запустил мотор и тут вспомнил о книге. Лишний предмет в кабине мог привести к несчастному случаю. Чалышев не придал, видимо, значения тому, что крутится винт, и, кинув книгу на траву, пошел на взлет. Старый, зачитанный до дыр томик подхватило мощной струей от винта, и листы разлетелись в разные стороны. Надо было видеть, с какой любовью исправляли летчики и техники оплошность Чалышева. Они долго ходили по стоянке, собирая вырванные листы. По вечерам подбирали «Овода», собирали заново, аккуратно склеивали страницы тонкой папиросной бумагой. А сержант Ревуцкий, работавший до войны в типографии переплетчиком, сделал новый прочный переплет.

Поглядывая в окно, я заметил, как над полем появился пассажирский самолет Ли-2. Прижатый облаками, он заходил на посадку так низко, что, казалось, чертил крылом по земле. Когда самолет сел, к нему подошла закрытая брезентом машина с красным крестом. Я, мучимый любопытством, вышел на улицу. У самолета рядом с другими незнакомыми мне офицерами стоял наш полковой врач. Заметив меня, он махнул рукой. Я подошел.

— Хочешь посмотреть фашистский концлагерь? Детишек оттуда вывозят. Видишь, первую партию отправляют самолетом? — тихо сказал Смирнов. — Иди отпросись у командира.

Я заторопился в штаб. Дерябин был один.

— Товарищ командир, разрешите на пару часов отлучиться!

— Куда?

— Да с майором Смирновым в концлагерь хотим поехать.

Дерябин посмотрел на часы, затем в окно, по стеклу которого бежали капли, и махнул рукой:

— Давай, только недолго... Вдруг солнце выскочит...

На санитарной машине мы поехали к лагерю. Издалека увидели серый кирпичный забор, ряды бетонных столбов. Они стояли в три ряда и были густо опутаны колючей проволокой. Совсем недавно по ней пропускали электрический ток. По периметру лагеря возвышались сторожевые вышки. Сквозь паутину колючей проволоки виднелись унылые бараки. А еще дальше высились красные кирпичные трубы, теперь уже остывшие, уже не рассеивавшие по окрестным полям свой страшный жирный пепел. Откровенно говоря, при виде этой угрюмой картины я готов был повернуть назад, но отступать было поздно. Сержант закрыл за нами черные железные ворота, которые лязгнули громко и омерзительно. Я вздрогнул и невольно оглянулся.

В лагере поражал царивший здесь порядок. Все в линию, все симметрично. Ровные шеренги бараков, прямые чистые дорожки. На серой стене какого-то служебного здания огромный плакат. Прижав палец к губам, с него смотрела женщина, а внизу были нарисованы три аршинные буквы «PST!». Эта надпись «Молчи!» — преследовала нас по всему лагерю.

В сопровождении одного из военных врачей мы пошли к бараку. Около него стояли машины. В одну из них два пожилых санитара поднимали на руках детей, подсаживали их в кузов. Мы заглянули под брезент, дети боязливо отпрянули в глубь машины. Это были мальчики и девочки лет десяти — двенадцати. Все были одеты во что-то серое, бесформенное. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу, и испуганно глядели на нас. Маленькие узники были настолько худы, что походили на живые скелеты.

— Откуда вы, ребята? — голос у меня невольно дрогнул.

Они долго молчали. Наконец один мальчик немного осмелел, потянулся к нам. Бледный, какой-то весь прозрачный, он показал на звезду на моей шапке и что-то сказал по-польски. Осмелела и черноглазая девочка с черной челочкой волос. Она тихо сказала:

— Я из Смоленска. Два года мы с сестренкой жили в лагере. Потом нас перевели сюда. Моя мама здесь умерла. Недавно меня разлучили с моей сестренкой Варей. Мы с ней близнецы. Где она теперь, я не знаю. Наверно, умерла...

И девочка горько заплакала.

В это время к кабине передней машины подошел военный врач.

— Куда вы их везете, доктор? — спросил я.

— Как куда? В госпиталь. Выхаживать, — ответил он.

Так вот почему к нам прилетел Ли-2 в такую дрянную погоду...

— И много их здесь, в лагере?

— Таких-то мало. — Врач помолчал, а затем глухо добавил: — Больше тех, которые ходить уже не могут, — и кивнул на раскрытую дверь барака.

Мы подошли к бараку, заглянув внутрь. Я невольно отшатнулся. Показалось, что на двухэтажных нарах лежат груды костей. В проходе стояли наши медсестры. Они кормили с ложек обессилевших, истощенных ребят, обреченных, как мы узнали позже, на уничтожение в «специальном цехе».

Потрясенные, мы со Смирновым молча шли мимо этих маленьких человеческих призраков. Через открытую дверь служебной комнаты мы увидели наших офицеров из армейской разведки. Они сидели за столом, просматривали документы. Смирнов попросил разрешения войти. Нам разрешили. Сразу бросился в глаза десяток ременных плеток, висевших на стене. На конце одной из них тускло поблескивала свинцовая головка, напаянная на тонкий тросик. Пожилой майор поймал мой удивленный взгляд:

— Можно пощупать, товарищи! Взять в руки, подержать. Такое не забудете всю жизнь. Эти плетки в этом «трудовом лагере» были единственными «воспитателями».

Потом мы очутились в мрачном, с зарешеченными окнами корпусе. Это был крематорий. Здесь стояли газовые печи. Их квадратные чугунные двери были открыты настежь. На толстых, покрытых окалиной колосниках лежали обгорелые человеческие кости. На полу лежал густой слой серого пепла.

И мне вдруг вспомнился этот странный объект. Летая на задание, в разведку, я видел, как из этих самых труб поднимался в небо густой черный дым. Я терялся в догадках, никак не мог понять, отчего это начальство, которому я регулярно докладывал о том, что у немцев вовсю работает какой-то военный завод, не отдавало приказа об его уничтожении. Оказывается, вот какой страшный «завод» здесь работал...

Майор медицинской службы, сопровождавший нас, никаких объяснений не делал. Да и к чему? Все было ясно и без объяснений. Быстро, не задерживаясь, осмотрели мы прокопченные помещения и с понятным облегчением вышли на свежий воздух. Майор предложил нам пройти еще в спецкорпус. Мы со Смирновым переглянулись: идти или отказаться? Уж больно все это тяжко было! Все же пошли.

Врач открыл дверь аккуратного серого здания. На нас пахнуло крепким запахом карболки. В просторном, выложенном белой плиткой помещении было светло и чисто. Сначала осмотрели зал, где стояли машины с какими-то никелированными металлическими штангами и проводами, отдаленно напоминавшими сварочные аппараты. Врач на ходу пояснял что-то, но я не слишком внимательно слушал. Словно ожидая увидеть что-то уж вовсе ужасное, я все время невольно озирался по сторонам.

Прошли в следующий зал. У стен стояли белые металлические шкафы, похожие на холодильники. К одному из таких шкафов и подвел нас майор. Я через стекло взглянул внутрь и оцепенел. В большом эмалированном судке лежали пять детских головок. Одна из них, обращенная к нам мертвым лицом, была с челочкой. Она была разительно похожа на ту девочку, которую я только что видел в машине.

— В этом и в следующих залах, — сказал врач, — нацисты производили самые изощренные опыты и эксперименты над живыми людьми. Над детьми...

Идти дальше у меня уже не было сил, и я заторопился к выходу...

Вечером мы с капитаном Чернобаевым пришли на свою квартиру, которую снимали у пожилой польки. Дверь открыла хозяйка. Она была в нарядном темно-синем платье. Из-под цветастого платка выглядывала прядка совершенно седых волос.

Из кухни аппетитно пахло жареным луком. Хозяйка пригласила нас на ужин. Мы, поблагодарив ее, вежливо отказались, объяснив, что только сейчас перекусили в летной столовой.

В дверь постучали. Я открыл. На пороге стоял старшина Баранов.

— Здравия желаю, товарищ капитан! — весело сказал он, входя в комнату. — Я вам и Чернобаеву чистое постельное белье принес и мыло, вы такого еще и не видели. Сегодня ж суббота...

— Молодец, Баранов, спасибо!

Баранов ушел. Я взял большой круглый кусок мыла с красивой, яркой этикеткой. Мне улыбалась краснощекая белокурая девочка, внизу было написано что-то по-немецки. Мыло источало тонкий, душистый аромат.

— Кузьмич! — сказал я Чернобаеву. — Смотри, как вкусно немцы изготавливают мыло.

— Да, расстарался где-то наш старшина.

Мы решили мыться. Первым в ванную комнату пошел Чернобаев. Я, поджидая его, стоял с полотенцем в руках и смотрел на пустынную, сумеречную улицу с тесно прижавшимися друг к другу унылыми, серыми домами. Вдруг из ванной донесся шум, сердитые возгласы хозяйки. Я пошел на шум.

В открытых настежь дверях ванной увидел Чернобаева. Лицо его было густо намылено. Перед ним стояла старая хозяйка с брезгливо-гневным выражением на лице.

— Что тут у вас происходит? — спросил я. — Кузьмич, в чем дело?

Чернобаев сквозь густую мыльную пену растерянно улыбнулся и развел руками:

— Сам ничего не понимаю. Пришел, стал умываться, а она давай ругаться, кричать, ногами топать...

— Что случилось, хозяюшка? — как можно ласковее спросил я у польки.

Она в ответ что-то быстро заговорила, нервно размахивая руками и указывая тем же брезгливым жестом на мыло.

В конце концов Чернобаев хотя с трудом, но понял ее. Он до войны служил на Украине и немного понимал по-польски.

Я увидел, как изменилось выражение его лица и он кинулся смывать мыльную пену. Потом, насухо вытеревшись, сказал:

— Мыло сделано в лагере, из этих, сам понимаешь...

И, не договорив, махнул рукой и пошел в свою комнату.

Оказалось, что хозяйка до прихода наших войск работала на немецкой фабрике — наклеивала этикетки с красивой белокурой девочкой на это мыло. Проходя мимо ванной, она увидела скомканную и брошенную в мусорное ведро знакомую облатку и пришла в ярость.

Снова на меня повеяло ледяным холодом фашистского концлагеря. Перед глазами встали тот проклятый шкаф, мертвая головка смоленской девочки Вареньки, Я не сомневался, что это была она...

Дальше