Над колёсами

1

В оттепель, тёмной ноябрьской ночью сержант-отпускник Григорий Рябов добрался до железнодорожной станции Конотоп. Путь предстоял не ближний, но, по времени, cравнительно короткий. Четыре года не был дома солдат. Напутешествовался и по железным, и по фронтовым дорогам. Теперь впереди, где-то на другом конце Земли, на Дальнем Востоке замаячил родной городок, дом на берегу Амура, лица родных... И добираться то до отчего дома оставалось каких-нибудь пару недель, а то и меньше.

В станционном здании, в мутном жёлтом свете толклись люди. На коротких скамейках-диванчиках сидят, спят, ужинают, баюкают детей. У фанерной, выкрашенной зелёной краской загородки кассы — густо. К наглухо запечатанным окошечкам не протолкнуться. Рябов постоял, наблюдая, оценивая возможности. Даже спросил кто последний. Никто и не ответил. Ни первого, ни последнего в этой толкучке не было. Не было и коменданта по причине глубокой ночи.

Подошёл скорый Киев-Москва и заспешили отъезжающие на освещённый прожекторами перрон.

У зелёных вагонов, от которых несло черт знает чем, давился народ. Мясистая низкорослая проводница, вцепившись руками в поручни, — сигнальные флажки за пазухой — стояла насмерть. Ни с билетом, ни без билета до неё не добраться и через неё не перепрыгнуть. Не делая бесполезных попыток, неторопливо шёл Рябов вдоль поезда, рюкзак за плечами, вещмешок в руке.

У спального вагона прямого сообщения, в который никто не делал попыток ворваться, стояла женщина не похожая на других. Отрешённо наблюдала за беготнёй. Видно на минутку вышла из своего мягкого купе хлебнуть сырого оттаявшего воздуха. На плечи её, поверх коричневого шелкового платья, была наброшена дошка. С претензией, но запущенная в дороге и даже как будто свалявшаяся, причёска, краска на губах, папироса, тлеющая в пальцах с ярко-красными ногтями — уже это определённо отделяло её от остальных. Женщина спокойно курила, рассматривала тепло, но более чем скромно, одетых людей, мечущихся в напрасных попытках пробиться внутрь вагона. Поражали её глаза. Огромные, оловянные, они были похожи на безликие глаза ящера. Это были одновременно и глаза, и заслонки. Они глядели внутрь. И приходило на ум, что смотреть на мир, наблюдать было их второй задачей. Первая состояла в том, чтобы отгородить от других то, что имелось там внутри.

Раздался гудок паровоза. Женщина уронила окурок, вошла в свой спальный, прямого сообщения вагон. Поезд медленно тронулся. Народ успокоился. Беготня прекратилась.

Покатились мимо первые вагоны. Проводницы, символизируя порядок, держали зелёные флажки. И тут Рябов заметил, что на одной из площадок, над буферами, на металлических мостках, сваренных из стальных прутьев и предназначенных для перехода из вагона в вагон, пристроились два солдата. «Сам то не догадался!» — мелькнуло в голове. В тот же момент, продев руку в лямку вещмешка и закинув его на плечё, Рябов очутился на подножке, под закрытой и запертой дверью вагона. Ещё несколько обезьяньих перемещений над мелькающими внизу шпалами, перестукивающими колёсам, лязгающими буферами — и Рябов стоял на узком мостике между вагонами.

— Ай, солдат! Ну, смотри! — крикнул с перрона дежурный.

Поезд убыстрял ход. До Москвы было почти двое суток пути.

2

Прошла ночь и наступил день.

Поезд катил по сероснежной равнине, упакованной сверху ватной крышей облаков. Остановки было однообразны. Базары со скромной снедью: кислое молоко — ряженка, солёные арбузы, огурцы, мочёные яблоки, картофельные лепёшки...

Спать не хотелось. Но иногда, стоя на железных прутьях над лязгающими буферами, Григорий забывался. Впереди родной дом, встреча с матерью, с отцом, которые провожали его на войну и ждали четыре года. Читали его письма и со страхом ожидали другого, официального, последнего письма. Верили в Победу и в возвращение невредимого сына и в то же время трепетали от сознания возможности рокового исхода. Четыре года он шёл домой и вот — последний десяток дней до возвращения, до свидания с родными. Какая то пружина юношеского задора и несокрушимой уверенности держала тело на взводе.

Ещё ночью появился спутник. Солдат отпускник, на голову выше Григория, вначале пытался завести разговор о службе — на фронте он не был. Потом быстро скис, замёрз, закутал шею полотенцем, которое извлёк из вещмешка и, наконец, переговорив с проводником и сунув тому в руку красную бумажку, укрылся от холода за дверью вагона.

Стемнело рано, Поезд катил уже по России, и бревёнчатые избы проносившихся мимо деревень сменили вчерашние белые украинские мазанки. На вокзалах же ничего не менялось. Те же скромные базары, тот же мёрзлый наст снега на платформах, те же мечущиеся по перрону люди, пытающиеся правдами и неправдами прорваться в вагоны.

Скоро стало совсем темно. Поддавшись ритмичному перестуку колёс, Рябов начал подрёмывать. Сказались бессонные сутки. Однообразие обстановки укачивало. Но вдруг возникло и разнообразие. Оно появилось в образе двух парнишек, простучавших сапогами по крышам и перемахнувших через голову Григория на его вагон. Это было странным и настораживало. Григорий снял свою солдатскую рукавицу с двумя пальцами и, спрятав её, полез в задний карман брюк. Он успел вытащить пистолет — маленький, размером с ладонь, шестизарядный трофейный пистолетик «Стайер» — пустил патрон в ствол и, заложив руку с оружием за борт шинели, на грудь, прислонился спиной ко вздрагивающей двери вагона.

Появилось ещё несколько человек. Двое легли по краям соседней крыши и наблюдали за Рябовым, Те, что раньше перепрыгнули с вагона на вагон, теперь свешивали головы справа и слева от Григория. Ещё трое спустились с крыши соседнего вагона и расположились вокруг: двое встали по бокам, третий — маленький, юркий — остановился перед Григорием на стальных прутьях мостика над буферами. А поезд всё катил и катил. Стучали колёса о рельсы, паровозная гарь приятно щекотала ноздри.

«Обложили как волки, — подумалось Рябову, — ну, смотрите, волки...» Он ощутил оружие на груди. Не собиралось сознание прощать унижения ни грабителям, ни себе... Прикинул: «Если что, то сперва левого, прямо через шинель. Потом того, что впереди. Затем пистолет перехватить в левую руку, потому, что тот, что справа обязательно схватит или ударит ножом. Его — следующего. Если не вооружены, то разбегутся. Если же у них пистолеты, то... Однако, торопиться не надо.»

Появился и последний. Спокойно, уверенно и как-то осанисто он спустился с крыши вагона. Перед ним расступились. Точнее, впечатление возникло такое, что расступились, расступаться-то было некому. Но маленький и юркий, что стоял прямо перед Григорием, даже на корточки присел и из этого положения смотрел на осанистого снизу вверх. Тот посветил фонариком в лицо Григорию, на набитый немецкий рюкзак

— Ну, солдат, далеко едешь?

Так же дружелюбно и с расстановкой ответил Григорий:

— Далеко. На Дальний Восток. На Амур.

— Воевал?

— Воевал.

— Ну, и чем же тебя наградили? Орден дали?

Не думал в то время Григорий, что в тылу уже охотились за орденами.

Ответил правду:

— Нет. Медаль.

—  «За отвагу»?

— Нет. За б.з., «За боевые заслуги».

Помолчал вожак. Потоптался.

— А закурить есть?

— Нет. Не курю.

— Что ж ты? На фронте был, а курить не научился?

Ответа не последовало.

«Его — первого, — решил Григорий. — Если полезут в рюкзак — им конец. Перестреляю в несколько секунд». Как-то спокойно, с ощущением преимущества подумал об этом. Не барахла солдатского и не книжек в рюкзаке было жалко. Не допускала юность унижения. «Первого — его, вожака. Потом — того, что слева. И секунды на это не уйдёт. Правый успеет схватить за руку. Тогда пистолет в левую руку и пулю правому. Те, что на крыше и подняться не успеют. Но, если правый успеет ударить ножом... Нет. Никакого перехвата не надо. После второго выстрела — на два выстрела не больше полсекунды — сразу крутой поворот вправо и третий выстрел. Ещё один — юркий, небольшого роста — возится где-то в ногах...»

Это абсолютное отсутствие страха ощутил и бандит. Бесстрашие жертвы — опасность для хищника. Не умом, чутьём своим зверским, подсознанием уловил вожак: что-то не то! Какое-то несоответствие, какая-то непонятная несходимость в обстановке. А обстановка, реальная обстановка была такова, что ещё минута-другая и рухнет он, пахан, с пулей в сердце на рельсы в беспощадную молотилку колёс. Да, его подельщики, конечно, прикончат солдата. Но ему-то, ему-то, неповторимому, смерть! Главное — в этом! Самоуверенный разум его, конечно, и мысли не мог допустить о подобном исходе. Себя он понимал как хозяина положения. Как хозяина абсолютно для себя безопасной ситуации. Но из глубин подсознания ясно проступала команда: «У-ХО-ДИ!» Почему? В чём причина? На это его мозг не давал ответа. Однако, оправдывая требование скорее сменить обстановку, нудил: «Что взять-то с мальчишки? Хоть и фронтовик, но пацан... Медаль и то какую-то дали задрипанную — «За б.з.»! Да и что там у него может быть в мешке... Везёт какую-нибудь дрянь. Рук марать не стоит. Рук не стоит марать!»

Решение принято. Для куража ещё потянул:

— А что у тебя в «сидоре»?

Чуть задержав ответ, произнёс Григорий тихо, безразлично:

— Книги.

Действительно, в рюкзаке были книги, но только сверху, несколько штук. Григория и самого всегда смешило, что с книгами он не расстаётся.

— А ну, посмотри, — ткнул вожак носком сапога в рюкзак. Тот, что сидел на корточках сейчас же кинулся, стал ощупывать.

«Ну, помилует вас судьба или нет? — наблюдал эту картину Рябов как бы со стороны, отрешённо. — Если этот залезет в рюкзак — им конец».

Помиловала их судьба.

— Верно. Книги, — удивлённо протянул маленький, юркий.

— Точно книги?

— Точно. Полон рюкзак, — засмеялся тот, что щупал. Это была ложь. Но, видно, она всех устраивала. Почему так решил этот маленький и юркий? Что заставила его так заявить? Или лень было прощупать тщательно?

— Читать собираешься? — поднял вожак глаза на Григория.

— Учиться.

Посмотрел бандит в лицо Рябову. Посветил фонариком.

— Ну, учись. Дураком помрёшь.

Даже не махнув рукой своей шайке, он полез наверх. И тати, простучав сапогами по крышам, исчезли в ночи.

Григорий снова услышал перестук колёс по рельсам, оглушающий перелязг буферов. Увидел вверху серое одеяло облаков с дымной полосой из трубы паровоза. Ощутил неповторимый запах паровозной гари. Осознал где находится. «Помиловал их Бог, — подумалось. — Пошли дальше разбойнички искать мешочников...»

3

Дальнейшее ощущалось в полусне. Как-то незаметно пришло расслабление и тогда сказалась усталость. Несколько раз ловил Григорий себя на том, что засыпает стоя. Внизу под ногами угрожающе монотонно стучали колёса. Прилечь или, хотя бы, облокотиться о что-либо было невозможно. Внезапно выключалось сознание и, уже падая, Григорий хватался за стенку вагона. Так испытывать судьбу дальше не было никакого резона. Можно было очутиться на рельсах. На очередной остановке, долго не раздумывая, подошёл Рябов к проводнику.

— Пусти меня в тамбур. Засыпаю стоя. Того и гляди, под колёсами окажусь.

Тот с минуту смотрел на Григория, прикидывая, можно ли получить мзду. Потом, проникнувшись его стойкостью — он вёз этого солдата на переходном мостике уже вторые сутки — махнул рукой. Коротко бросил:

— Заходи.

Очутиться в холодном тамбуре и ехать, не опасаясь заснуть под стук колёс и свалиться на рельсы — это уже было счастьем. Так и продремал остаток ночи Григорий на своём немецком рюкзаке, а в шесть часов утра поезд уже причалил к перрону Киевского вокзала. Это была Москва — святой город для истинного россиянина, особливо для того, кто в нём впервые.

Серый, грязный, покрытый копотью снег. Мутное серое небо. Утренний туман. Запах угольной гари и... запах людей сгрудившихся, долго пребывавших в одном месте.

С рюкзаком за плечами и с вещмешком в руке, Рябов медленно вышагивал по перрону в толпе выбиравшихся из вагонов людей.

Странно знакомая фигура женщины замаячила впереди. Огромные плошки её глаз, глаз бесчувственных, безразличных уперлись в двух мужиков, застывших перед ней. Та же коричневая дошка внакидку, то же коричневое платье, темная сумка на ремне через плечо... Та же — «под немецких куколок» — но свалявшаяся в дороге, рыже-коричневая рама волос. Папироса у закрашенных до коричневы губ — она держала её двумя темно-красными коготками... Это была та, конотопская ..., из спального вагона прямого сообщения.

В очертаниях спин мужчин чувствовалось что-то неприятно запомнившееся, вызывающее тревогу... Короткие ноги, широкие плечи одного, какая-то осанистось сразу напомнили ночную встречу над буферами, над громыхавшими вагонными колёсами.

Рябов, не спеша, подходил сзади, обходя знакомцев с правой стороны. Поравнявшись, прикрыл лицо левой рукой — вроде шапку поправлял — искоса взглянул из-под пальцев. Увидел: осанистый вожак передавал женщине плотный, перевязанный крест-накрест, газетный свёрток. Женщина взяла пакет и опустила, утопила его в большой кожаной сумке.

Григорий отвернул лицо и, стараясь выбросить из головы, из памяти и ночную встречу, и этих людей, медленно проследовал в здание вокзала. Искал туалет, искал умывальник, искал кран с чистой водой. Хотелось, хотя бы, холодной воды напиться.