Красноармеец Иван Подоляк

1

Климат на Дальнем Востоке — ещё в школе учили — резко континентальный. Это значит холодная-холодная зима и жаркое-жаркое лето. В Приамурье годовой перепад температур почти восемьдесят градусов. В одну из таких холодных-холодных зим второй половины предвоенных тридцатых годов в наш дом, стоявший на окраине города, на берегу Амура, кто-то постучался.

Дело было поздним вечером. По причине нехватки дров, дом наш — большой и кирпичный — почти не отапливался, и вечером мы обычно пребывали вместе в тёплой маленькой кухоньке за общим столом, у керосиновой лампы. Дров тогда не хватало не только жителям. Топлива было в обрез и на электростанции. Поэтому зимой энергию экономили, и в большинство районов города свет просто не подавался.

Мы сгрудились на кухоньке. Отец трудился над своей агрономической наукой, что-то писал. Мать занималась ужином у плиты. Мы с сестрой учили уроки. На улице было совсем темно, когда в дверь раздался стук. Я вышел на застеклённую веранду, выходившую во двор, спросил:

— Кто там?

— Это я! — раздалось в ответ, а потом неясно: то-ли «Та-ля-лям!», то-ли «Та-ля-ляк!».

Я открывать не стал, вернулся на кухню.

— Папа, там какой-то талялям пришёл.

Отец поднялся и впустил двух красноармейцев с винтовками-трехлинейками.

Красноармейцы сняли будённовские шлемы, потоптались в темном коридоре, обметая снег с валенок, и попросили разрешения войти. В кухне они поставили свои винтовки в угол и уселись к столу. Посидели. Разговор не вязался. Мы недоумевали. Зачем они пришли? Время было тревожное, предвоенное. Впрочем, время всегда тревожное, тем более на границе. Зимой не проходило недели, чтобы на замерзшем Амуре чего-нибудь не случилось. То пограничники ведут перебежчика «оттуда». Он сгорбился, руки назад, , поглядывает из под меховой собачьей шапки с распущенными ушами. То ночью слышна стрельба. Кто-то — верно, «их» разведчик — пытается удрать на «ту» сторону. То утром в школе слух: диверсионная группа прорывалась через Амур, была перебита, но двое ушли и теперь рыщут по городу. То с «нашей» стороны парень пошёл за речной водой к проруби, что на середине Амура. Швырнул вёдра и рванул через застывшие торосы льда «туда», на китайскую сторону. На границе всегда что-нибудь случается, такое уж место. А уж время-то «такое» всегда.

Красноармейцы грелись и посмеивались. Уходить не торопились. Я рассматривал их запотевшие в тепле винтовки-трехлинейки образца «тысяча восемьсот девяносто первого дробь тридцатого года». Они шутили на этот счёт. Что-то вроде: «Не торопись. Время ещё придёт. Изучишь и эту науку.» Я был тогда в шестом классе.

Один подошёл к плите, погрел руки. Спросил мать:

— Угольком топите?

Всё побережье Амура топилось углём. Вдоль берега шла железнодорожная ветка, по которой снабжали углём электростанцию и военные части. Кучи этого угла, почти не охраняемого, и служили топливом жителям прибрежных домов. С ним обращались как со своим, или полусвоим, если можно воспользоваться таким словом; русский язык богат...

— Конечно, угольком, — отвечала мать. — Чем же ещё топить? Дров сейчас не купишь...

Красноармеец кивнул понимающе. Растёр руки над раскалённой плитой.

— Меня зовут Иван, — представился он. — Фамилия Подоляк. А это Фёдор. Фёдор Зыкин. Мы вместе служим

Иван и Фёдор как-то немного смущались, хотя и держались по-военному, находчиво. У Ивана был тонкий с горбинкой нос и чёрные пушистые брови при светлых, почти белесых волосах .Очевидно, это всегда привлекало к нему внимание, но он к этому привык. На лице Фёдора танцевала хитринка, он понимающе щурился, понимая наше недоумение, но объяснять своё появление не торопился.

— А вы всё пишите и пишите, — сказал Фёдор рассматривая издали бумаги отца. — Такая у вас работа, да? Чего пишите-то?

— Грамотные люди, — солидно проговорил Иван. — Пишут — пользу приносят.

— Учиться надо, — заметила мать.

Отец закончил этот короткий разговор приглашением пить чай. Иван и Фёдор выпили по стаканчику. Сказали, что согрелись. Поблагодарили, одели свои шлемы, взяли винтовки и ушли. Непонятно было — откуда они и зачем заходили к нам. Я предложил даже сообщить на заставу об этом визите. Но родители только посмеялись над таким советом. Однако, сами недоумевали.

Утром мы обнаружили у крыльца огромный кусок каменного угля. Такой кусок можно было поднять только вдвоём. И тут мы поняли, что наши ночные посетители просто охранники угля. Узнали нашу нужду в топливе и принесли кусочек. Только как они его дотащили — было непонятно. Здоровые были парни.

2

Зыкина я больше не видел, а Подоляк заходил к нам время от времени. Днём охотников до казённого угля не было. Мороз доходил до сорока градусов и Ивану, хоть он и был в валенках и в дублёном полушубке, надоело вышагивать по берегу Амура с винтовкой на ремне.
Раз он зашёл к нам, когда я был один, учил уроки. Наш класс занимался во вторую смену. Иван побродил по большой холодной комнате, позаглядывал в мои тетрадки. Ему было скучно и он начал приставать ко мне с распросами о школе, об учёбе. Чтобы он не мешал, я дал ему «Барона Мюнхаузена» — детское издание со множеством картинок — и посадил его у окна, чтобы он обозревал охраняемые им угольные кучи. Ивану показалось это весьма удобным: сидеть в тепле, наблюдать за своим угольком и смотреть книжку с весёлыми картинками. Читать он почти не умел. Шевелил губами и вполголоса, по складам разбирал слово за словом. Винтовка стояла у него между колен. Я занимался уроками. Прошло минут двадцать. Вдруг раздался громкий смех. Признаюсь, я ждал этого смеха. В глубине души я надеялся, что, рано или поздно, Иван должен засмеяться. И, всё-таки, меня это обрадовало. Стало как-то приятно, как говорят, «тепло на душе». Подоляк повернулся ко мне. Лицо его светилось.

— Вот врёт-то! — с восхищением проговорил он. Снял шлем-будённовку, положил его на подоконник и снова склонился над Мюнхаузеном.

Он пробыл около часа, одолел пару рассказов и всё смеялся, смеялся и повторял:

— Вот врёт-то! Ох ,и врёт!...

Оторвался от книги только тогда, когда я указал ему в окно на грузовик, подъехавший к угольным кучам. Там уже начали погрузку. Иван сходил на улицу, убедился в правомочности приехавших, и снова вернулся к книжке. Он просидел до прихода матери, поговорил с ней чуть-чуть, для приличия, и снова к книге. Читал он всё так же медленно, шевеля губами, по складам; слово за словом; фраза за фразой. И было очевидно, что книгу он из рук не выпустит, пока не дочитает.

Однако, время шло, пора было сменяться с поста, а не было прочитано ещё и половины. Хоть и для детей была издана книжка, но обстоятельно и солидно. И Подоляк как-то растерялся. Надо уходить. Около угольных куч уже бродит, в поисках караульного, сменяющий его напарник, а караульный не может отцепиться от Мюнхаузена. Когда я предложил Ивану забрать книгу с собой, он облегчённо вздохнул, поблагодарил и быстро удалился.

Несколько раз он ещё заходил к нам и рассказывал, как веселились, читая книгу в казарме. Потом исчез надолго.

3

Он появился через полтора года. Было лето. Жаркое-жаркое. Над городом носился тополиный пух, собирался в уголках заборов толстым ватным слоем и мы, мальчишки жгли его. Иногда с юго-востока, из Японии налетал тайфун, вернее остатки тайфуна. Жёлтая стена пыли стояла над городом, песок скрипел на зубах, набивался через щели закрытых окон в дом, кучи его росли на подоконниках, Амур чернел, белые гребешки волн неслись к городу.

Я обычно спал на веранде. Однажды ночью проснулся от странных, незнакомых звуков: каких-то не-то громких хлопков, не-то слабых выстрелов. После каждого хлопка всё осветлялось красноватым светом... Вдруг раздался крик: «Помогите! Помогите!» Крик нёсся издалека, но был явственно слышен. Я выскочил на улицу. Ветер гнул ветви тополей. Амур рокотал. С реки был слышен работающий мотор катера. Раздался громкий хлопок, ракета осветила бушующую поверхность воды и медленно, угасая, опустилась в волны. Снова раздался крик: «Помогите!» Видно, кто-то плыл через границу «туда» или «оттуда», выбился из сил, стал тонуть, подал голос и пограничный катер искал его. Снова ракета. Но обнаружить голову тонущего в месиве чёрных волн было невозможно. Еще в последний раз раздался крик тонущего, и больше не повторялся. Катер бросал ракету за ракетой и подрабатывал мотором. Его медленно сносило течением. Он скрылся за поворотом реки.

Такова пограничная жизнь. Всегда что-нибудь случается. И мы, приамурские жители привыкли к этому. Я почти никому и не рассказывал о ночном происшествии. В какой-то степени мы были просто беззаботны. Но кто-то... был кто-то, кто должен был об этом думать.

Подоляк явился летом. К тому времени я уже окончил седьмой класс. Иван был в новенькой, темно-зелёного сукна, гимнастёрке, в синих суконных галифе, в хромовых сапогах. И, главное, на воротнике, в зелёных петличках горели рубиновые кубики — «кубари». Он был уже офицер. Впрочем, слово «офицер» тогда ещё считалось бранным. Всего семнадцать лет прошло после победы советской власти на Дальнем Востоке и в памяти народной слово «офицер» связывалось с белогвардейцами, с врагами. Подоляк был уже младший лейтенант, комвзвода, командир взвода пограничников.

Он сидел с нами, пил чай, рассказывал о себе. Я тогда ещё не мог осознать значения молниеносного превращения полуграмотного деревенского парня в командира Красной Армии. Но родители отлично понимали, что означает этот рост. Росла страна. Росла армия. Быстро сменялось командование, препарируемое беспощадными мероприятиями вождя, и... росли люди. Без бешеных темпов тех лет мы бы не выдержали чудовищных потрясений, которые обрушились на народ всего через два года.

— Молодец! Быстро развернулся! — сказал отец. Поставив стакан на стол, он откинулся на спинку стула и процитировал с выражением:

—  «И сказал ему отец: ты, Гаврила, молодец!»

— Гаврила? — недоуменно спросил Иван. — Какой Гаврила?

Он чуть-чуть нахмурился ,и вдруг лицо его расплылось в улыбке:

— А-а! Знаю! Конёк-горбунок! — неожиданно заключил он.

Тут и мать опешила. Глаза её раскрылись широко:

— Ты, Иван, действительно молодец!

Для мамы знакомство с шедеврами литературы значило куда больше, чем кубари в петлицах. Все засмеялись и Иван веселее всех.

Он рассказал о своёй семье, о родителях — переселенцах с Украины. О проводах в армию в таёжном приамурском селе. Там почти все говорили по-украински, а здесь, в городе — по-русски, и было сперва непривычно, неудобно, но сейчас освоился. Отслужил свой срок. Предложили остаться в армии. Окончил краткосрочные командирские курсы в Хабаровске. Дали взвод. Служит на заставе под Благовещенском. Женился. В городе выделили квартиру.

— Что ж вместе не пришли?

Иван замялся.

— В другой раз... обязательно. Вы приходите к нам! Попьём чаю с мёдом. Отец прислал. У нас в селе пятьдесят ульев. Приходите, патефон послушаем!

Патефоны тогда только-только входили в моду и в нашем городе встречались редко. Когда чаепитие закончилось, и Подоляк стал прощаться, появился мой товарищ по школе Евгений.

— Идёмте ко мне, — вдруг твёрдо сказал Иван, обращаясь к нам, к ребятам, — послушаем патефон.

— Сходите, сходите, — поддакнула мать, — послушайте пластинки.

Мы прошли втроём на другой конец города, побывали у Подоляка в его новой квартире. Его жена поила нас и там чаем — чаем с мёдом. Пластинки были разные: хор имени Пятницкого, несколько песенок Утёсова, ария демона из «Фауста», цыганские романсы в исполнении Ляли Чёрной... Нам было всё равно что слушать. Нас больше интересовал сам патефон.

4

Больше Подоляка я не встречал. Он к нам не заходил, и у нас не случилось времени посетить его. Может быть, мы и забыли бы о нём — мало ли дел повседневных — но через полгода я встретил его жену на улице. От неё узнал, что Иван ранен на границе, лежит в госпитале, в Райчихинске, уже выздоравливает. Его переводят в другую часть, и увидеться с ним вряд ли удастся. Может быть, он так и исчез бы в поднимающихся волнах того предвоенного бытия, но судьбе было угодно, чтобы я ещё услышал о нём и даже увидел...

После войны, вернувшись в родной город, я встретил Евгения. Ему не пришлось побывать на западном фронте. Этот пожар отгорел без него. Пять лет он оттрубил во флоте, на кораблях Амурской флотилии, охранял границу. Но, когда началась война с Японией, он участвовал в форсировании Амура и в одном из боёв нос к носу столкнулся с с Подоляком, уже лейтенантом, командиром роты. Иван не узнал Евгения, но Евгений его хорошо помнил. Вот что он рассказал, и я передаю это так, как ощутил и представил.

5

Холодно и сыро в предрассветном таёжном лесу. С Амура тянет влагой. Ночной, кусающий ветер, долетающий с «той», китайской стороны, шорохтит верхушками сосен,

Трепещут веточки лиственниц под его ударами.

На случайной прогалине, шагах в пятидесяти от берега сгрудились два десятка человек пограничной роты. Часа четыре назад, почти в полной тьме, пришли они сюда таёжной тропкой по сырой непримятой траве, цепляясь за колючки кустарника, спотыкаясь о корни деревьев. Они вышли в заранее определённое, заранее разведанное место и задержались на прогалине, к воде никто не пошёл. Лейтенант — это был Иван Подоляк — отправил двоих осмотреть берег. Вскоре они вернулись, доложили, что бронекатер неподалёку, замаскирован в прибрежном кустарнике.

— Оставаться здесь, — приказал Подоляк. — Ситников — за старшего. Огня не зажигать. Выставить часовых. Двое дозором по берегу влево, двое дозором — вправо. Я на бронекатере.

Промозглая ночь тянулась медленно. Заснуть, передохнуть на мокрой, мшистой земле, казалось, не было никакой возможности. Но не ведает молодость слабостей, и скоро многие уже похрапывали в обнимку с оружием, прикорнув, кто, где мог: у корневищ деревьев, на наскоро наломанном кустарнике, или просто на бугорке, где влаги поменьше.

Прошумит, прошелестит порывом ветер и замолчит, словно прислушиваясь к спокойному дыханию спящих ребят. Снова порыв и снова нашёптывают, баюкают ветви солдат. Как матери над детьми, раскинули свои руки деревья, охраняют короткий, беспечный их сон. А они, спящие, отключились от мира забот и труда, забылись, будто в пропасть свалились. Только часовой, натянув пилотку на уши и подняв, нарушая Устав, воротник шинели, бродит между стволами с автоматом на шее. Через час он разбудит другого — очередного, а сам свалится и тоже выключится, провалится в блаженное беспамятство.

Но вот засерел восток, притушили свой свет звёзды, и проступила на светлеющем небе грозная линия прибрежных сопок на том, на манчжурском берегу. Ещё немного и побежали облака над горизонтом, вспыхнул он розовым огнём и расцвел а, зазеленела, запела сочными красками летняя тайга. А солдаты продолжали спать и не видели этой прелести, не слышали утренних песен пробудившейся таёжной живности, не ведали, что ждёт их днём.

Время шло. И далеко отсюда — так далеко, что не было слышно — взлетели в небо ракеты, взревели и понеслись через Амур реактивные снаряды, загрохотали орудия. Десанты рванулись через водную гладь. Сапёры принялись наводить понтоны, и скоро потекла армада советского войска через великую пограничную реку. Началась завершающая фаза мировой бойни 1939–1945 годов.

На палубе бронекатера, пришвартованного у берега, было пусто, чисто, неподвижно, холодил металл. Вахтенный застыл на носу, задумчиво рассматривал противоположный правый берег. Только военно-морской флаг пограничных войск то шевелился и вытягивался по ветру, то лениво опускался и замирал. Кок с полотенцем на шее поднялся из камбуза, Метнул ведерко на длинной верёвочной выброске в будто отфильтрованную, дрожавшую от стремительного бега струю, вытянул его, наклонился над бортом и вылил воду себе на волосы. По собачьи помотал головой, разбрызгивая капли, растёр лицо и шею. Снова швырнул ведро за борт, достал воду и унёс на камбуз.

Потеплело. Буйной смесью поплыли в воздухе неповторимые таёжные запахи, дурманили спавших солдат. С низовья реки тихо-тихо донеслось частое перешлёпывание пароходных колёс по воде. Встрепенулся вахтенный, быстро прошёл в рубку. Тотчас появились на палубе командир катера и отдыхавший у него лейтенант. Подоляк спрыгнул на берег и бегом бросился к своим солдатам.

Боевая тревога. Короткая трель рынды оживила палубу. Пробежал расчёт к носовому орудию. Сдёрнули пулемётчики чехол со счетверённого зенитного пулемёта. Пролязгал металл под их руками. Протянулись четыре пулемётных ленты из патронных коробок — четыре конвейера смерти.

Пароход шлёпал и шлёпал плитцами колёс, звук этот слышался всё ближе и ближе. Уже и дымок стал виден над деревьями. По берегу врассыпную бежали солдаты. Сонные, не успевшие ещё ни поесть, ни проголодаться, они по одному, по узкой доске сходен потянулись на катер, заполнили палубу. Подоляк разъяснил задачу: захватить приближающийся пароход. Он, конечно, японский. Наши в этот день не отойдут от причала. На пароходе, под манчжурским флагом, перебрасывают самураев. Взять его на абордаж.

Из-за поворота реки, из-за вдавшейся в гладь Амура прибрежной сопки показался старинный двухпалубный заднеколёсник — верно, ещё дореволюционного издания — с высокой дымящейся трубой. Он медленно выгребал против течения.

Звякнул сигнал машинного телеграфа. Катер отчалил от берега. Мощное течение подхватило его, быстро повлекло вниз.

Пароход приближался, не сбавляя хода. Его палубы были безлюдны. Однако, не мог его рулевой не заметить военного катера под советским флагом.

Не оборачиваясь, сказал несколько слов командир. Рванулся белесый парнишка из рубки, швырком проскочил трап, поднялся повыше, взмахнул сигнальными флажками: «Пароходу пристать к берегу!»

Будто не видит японский капитан приказа. По-прежнему часто, всё в том же тоне шлёпает пароход плитцами колёс, идёт своим курсом, идёт с той же скоростью.

— Сигнальщик! Повторить приказ!

Снова семафорит парнишка. Не очень то его понимают. Или не хотят понимать. Но война уже началась. Уже несколько часов войны.

— Орудие! Предупредительный! Огонь!

Звонко лопнул выстрел на носу катера. Звякнула о палубу вылетевшая из казённика гильза. Перед носом парохода вырос столб воды.

Это было не только неожиданно для японцев. Это было невиданно. За всю историю японской оккупации Манчжурии не было случая, чтобы советская сторона начинала боевые действия. Обычно, нащи только отвечали на провокации, стараясь быстрее погасить инцидент. И вдруг обстрел пассажирского парохода! Самурайская честь была задета. Нервы соскочили с зарубки. По верхней палубе парохода пробежали солдаты, скрылись за надстройками. И сразу оттуда раздались винтовочные выстрелы: вразнобой, неприцельные.

— Полный вперёд!

Развернулся катер, рванулся на сближение. Позади вспухли водяные горы.

Палуба парохода по-прежнему была безлюдна, но из-за верхних надстроек летели пули. Полминуты не прошло после орудийного выстрела, однако, и этого оказалось достаточно — солдаты, сгрудившиеся на бронекатере, были слишком хорошей мишенью. Вот вскрикнул один, свалился к ногам товарищей другой. Раздумывать некогда. На пароходе войска, бескомпромиссные самураи. Не держать же своих ребят под их пулями.

И тогда раздалось:

— Пулемёт, огонь!

Четыре станковых пулемёта, соединённые в один агрегат, загрохотали одновременно, оглушили солдат на борту. Взлетели в воздух четыре фонтанчика жёлтых латунных гильз, посыпались на палубу. Четыре стальных струи вспенили воду, протянулись к пароходу, насквозь прошили его борта, досчатые надстройки, окатили палубы и ушли вверх, в небо.

— Десантников к борту!

Выскочила на палубу команда матросов с карабинами. Катер, вспахивая воду, нёсся к пароходу. Пулемётчик с каменным, мёртвым лицом, вытаращил глазища, раздул ноздря, будто вмёрз в свой счетверённый пулемёт. Горы гильз росли на палубе. Струи пуль рвали, кромсали пароход. Вот они прошлись по горизонтали, с кормы до носа, по рубке и верхнему этажу надстроек. Спустились ниже и искрошили первый этаж. Ещё ниже и превратился в решето борт над водой.

Пароход вдруг развернулся, будто хотел таранить катер. Машина его ещё работала. Колёса всё так же быстро вращались. Плитцы всё так же часто шлёпали по воде.

Теперь пулевой удар пришёлся в лоб. Снизу вверх прошлись стальные струи, от форштевня до бронированной рубки. Сразу застопорила машина. Потерявшую управление посудину потащило вниз. Но катер был уже рядом. Пулемёты умолкли. Полетели через борт кошки — металлические крючья на выбросках, протянулись багры.

— Матрос! — крикнул Подоляк стоявшему рядом Евгению, не узнавая его. — Давай вперёд!

Через быстро суживающееся пространство между пароходом и катером прыгали матросы и солдаты. Заполнили нижнюю палубу, топали по битому стеклу, разглядывали продырявленные, проломанные пулями досчатые стены, растекались по пароходу. Внизу, в машинном отделении обнаружили двух механиков. Никакого толка от них добиться было невозможно. Они были в шоке. Замерли на корточках у своей остановившейся машины и не двигались. Ни на какие вопросы не отвечали. Может быть, просто ожидали, надеялись на внезапный поворот событий. Но ничего подобного уже не могло произойти. Их оставили в покое.

С верхних палуб неслись приглушенные стоны, крики. На первого же солдата, попытавшегося войти в каюту, бросился японец в офицерской военной форме. Самурайский меч обрушился на голову неосторожного парня, разрубил висок вместе с пилоткой. Солдат рухнул у порога. Загремели выстрелы в дверь, в косяки, в стены каюты. Офицер упал на колени, опрокинулся на спину. Ещё дышал несколько минут. Перешагивая через него, солдаты входили в каюту.

Это было общее помещение для пассажиров третьего класса. То , что увидели, ужасало. Помещение было заполнено убитыми и ранеными солдатами .Они лежали или сидели на полу, в проходах , лежали , корчились на двухэтажных нарах. Кровь стекала с верхних коек на нижние, на пол. Многие были в предсмертной агонии, их стоны и хрипы неслись со всех сторон. Везде валялось ставшее не нужным оружие. Пароход, действительно, перевозил боевое подразделение. Но теперь, способных к сопротивлению уже не было. Не было в этом помещении.

К другим каютам подходили с опаской. Прежде, чем открыть дверь, солдат прошивал её автоматной очередью. И, как убеждались потом, не напрасно. Дважды из дверей вываливались убитые офицеры с оружием. Вот он дух «бусидо». Вот она самурайская бескомпромиссность. Столкнулись с ней и пришлось вносить поправки в своё патриархальное отношение к, казалось бы, побеждённым врагам.

Та же картина была и в других каютах. Везде мёртвые, умирающие, раненые солдаты, несколько офицеров. Везде беспомощные, истекающие кровью люди — уже не вояки. И напряжение солдат и матросов, озлобленных гибелью товарищей, начало постепенно спадать. Карабины опустились. Взгляды обмякли. На японцев невозможно было смотреть без внутреннего содрогания. Но это была война. Промедли командир бронекатера несколько секунд с пулемётной атакой, и ещё неизвестно как бы повернулось дело.

Помочь всем раненым и умирающим не было никакой возможности. Санинструктор-краснофлотец ходил со своей сумкой из каюты в каюту. Несколько матросов присоединились к нему, стали делать перевязки. Командир бронекатера распорядился передать на пароход запас бинтов и йода. Откуда-то, из недр кают появились две японки, поили раненых, помогали перевязывать. Японцы, видя это, понемногу успокоились. Стонов стало меньше.

Катер принял пароход на буксир. Держал его, подгребая против течения, пока исправляли перебитое рулевое управление. Потом потащил пароход вверх по реке в район Благовещенска.

После войны я приехал домой и видел этот заднеколёсник, даже проехался на нём.

Никаких следов той страшной атаки на пароходе уже не было. В качестве трофея, он стал нашим и ходил по Амуру и Зее под красным флагом. Через несколько лет его передали Китайской Народной Республике, с китайцами у нас тогда были братские отношения. Пароход и «там» ходил по тому же Амуру, тоже под красным флагом, но с китайской эмблемой, с маленькими золотыми звёздочками...

6

Пробыв лето дома, я уехал на запад. Учился в Москве, работал на Украине. Никогда не думал, что услышу ещё об Иване Подоляке, но через три с половиной десятилетия получил о нём информацию самым неожиданным образом. Впрочем, в наш технический век это никак нельзя назвать неожиданным.

В 1980 году вышла на экраны двадцатисерийная киноэпопея «Великая Отечественная». Невозможно было отказать себе ещё раз окунуться в атмосферу тех огненных лет, и я ждал каждой новой серии, как свидания с прошлым. Невидимыми нитями... Нет. Стальными канатами мы — поколение роковых сороковых годов — навечно связаны с этим трагическим и героическим прошлым. Пока мы живы, сердца будет жечь пепел павших соотечественников. Мы будем оплакивать их, гордиться ими, гордиться и своей, даже самой малой причастностью к тем величественным мигам истории Родины.

Последняя серия киноэпопеи посвящена разгрому Японии. Меньше месяца потребовалось для этого нашим опытным, закалённым в боях на западе войскам. Но какого напряжения душевных сил и сколько крови это стоило могут рассказать только очевидцы.

Итак, я сидел перед экраном и, забыв, естественно, где я нахожусь, переживал перипетии последних боёв с самураями. Вдруг на экране мелькнул знакомый профиль. Нос с горбинкой, густые чёрные брови, белобрысые волосы под пилоткой... Старший лейтенант повернулся в анфас, и сомнения отпали — это был наш Иван Подоляк. Он что — то скомандовал, подтверждая слова характерным жестом руки. Дальше последовал кадр с артиллеристами у орудия. Снаряд, посылаемый в ствол. Подоляк поднял руку. Выстрел. И тут панорама сменилась. Оператор теперь снимал поле боя откуда-то сверху, с возвышенности, общим планом. Орудие видно сбоку и сзади, с тыла. Оно расположено на открытом месте, на наспех подготовленной позиции. Вокруг суетится прислуга. Далеко впереди японские солдаты, что-то около взвода, примерно, взвод. Развернувшись в цепь, они атакуют, быстро бегут к орудию. Видно как заряжающий толкает снаряд в ствол. Наводчик прильнул к прицелу. Выстрел. Разрыв разламывает шеренгу бегущих японцев на две неравные части. Несколько человек отброшено взрывом и остаются лежать. Остальные, не сбавляя скорости, несутся к орудию. Размеренно двигаются фигурки прислуги. Вот подаётся снаряд. Наводчик отрывается от прицела — самураи на прямой наводке. Выстрел. Разрыв. Цепь снова рвётся на две части, и снова несколько человек остаются на земле. Но и это не останавливает оставшихся в живых. Японцев теперь только человек десять, однако, они уже близко. Бегут быстрыми мелкими шажками, как заведённые.

Успеют ли наши сделать ещё выстрел? Пора браться за автоматы. Но нет у нашей прислуги в руках автоматов. Орудием были заняты. А японцы с винтовками наперевес, разъярённые гибелью товарищей, уже в двух шагах. Что было дальше? Можно только додумывать. Для меня это навсегда осталось тайной. Больше о том бое кадров в картине не было. Если и снял оператор — может быть, японский оператор — гибель наших солдат, то наш монтажёр это вырезал.

Почему командир-пограничник оказался артиллеристом? Жив ли Иван? Эти вопросы остались без ответа.

Иногда мне кажется, что я обознался. Может быть, это был не Иван. Ведь, он не служил в артиллерии. Иногда я думаю, что смертельная схватка у орудия совсем не имеет отношения к предыдущему кадру, в котором я опознал Ивана. Но это, наверное, только так хочется.