Белый туман

Это произошло со мной зимой 1944–45 годов в Чехословакии. То было время нашего победного наступления. Война шла к концу, но каждый шаг к Победе стоил усилий и крови.

Ночью передовые роты заняли словацкое село — два ряда аккуратных домиков под красной черепицей — и, продвинувшись на пару-тройку километров, окопались.

В темноте немцы ещё не успели организовать на новом месте систему наблюдения и обстрела наших подтягивающихся тылов. Поэтому на рассвете в село просочилась опергруппа штаба полка, а затем и дивизионные оперативники. Однако, к середине дня, пробраться к ним уже не было никакой возможности, и в лесу, километра за три к востоку от села, скопились повозки батальонного и полкового обоза. Широкое поле между лесом и селом немцы успели заминировать ещё вчера, до своего отступления. Теперь на нём виднелись приметные бугорки — тела погибших, подорвавшихся на минах наших бойцов. Трёхкилометровый отрезок дороги из леса в село, хоть и не был заминирован, но держали его немцы под непрерывным обстрелом. Стоило кому-нибудь появиться на опушке — туда, через несколько минут, летел снаряд.

Немцы — народ расчётливый. Завезли запас снарядов к передовой, а теперь, в ожидании очередного нашего нажима, торопились избавиться от них, но избавиться рационально. По-видимому, отступая, оставили они вчера в нашем тылу своего корректировщика, благодаря чему, сегодня, щедро, но аккуратно и прицельно, выпускают снаряд за снарядом по каждому неосторожно появившемуся силуэту.

Мы — трое радистов штаба 50-го стрелкового корпуса, с американской радиостанцией SCR-284-А на двуколке, с парой лошадей и возницей — тоже застряли в этом скоплении людей, лошадей и повозок, за несколько километров от взятой ночью деревни. Мы были временно прикомандированы к штабу дивизии и теперь должны были пробраться к капитану, начальнику радиосвязи дивизии, который уже ухитрился проникнуть в село.

Сперва я, со старшиной-радистом Василием Чумаковым, попытались произвести рекогносцировку. Но наша вылазка на опушку леса привела лишь к тому, что какой-то капитан выматерил нас за такую попытку. Немцы заметили нас и, через десяток минут, стали долбить снарядами эту опушку.

Снаряды летели равномерно, регулярно, с промежутками по несколько минут. Было довольно неприятно вслушиваться в их нарастающий вой, ждать очередного разрыва в оголённых ветвях, слышать перестук осколков по стволам замёрзших деревьев. Падать на землю, хоронясь от осколков, было бесполезно. Снаряд то разрывался вверху!

Почти никто не пытался выбраться из зоны обстрела. Да это и невозможно было в каше лошадей, людей и повозок, стиснутых между деревьями. Повозочные, в большинстве, пожилые сельские мужики, пребывали в состоянии какой-то сдержанности, скорее даже заторможенности: стояли, сидели почти неподвижно, молчали, отрешённо затягивались самокрутками. Понуро застыли их лошадки. Однако росла и ощущалась в этих людях какая-то древняя неизбывная Сила , заполнявшая и их, и всё вокруг. Рискуя вызвать недоверие читателя, всё же уточню: возникавшее при этом чувство, вспоминается подобным чувству той торжествующей внутренней Силы, которое овладевает и исполнителями, и слушателями старинных казацких песен; к примеру, «Любо, братцы, любо...» или «Чёрный ворон». Сегодня этим отличается исполнение Владимира Скунцева. Не лихость, нет. Скорее, молчаливое согласие с Тем, Что сейчас должно произойти. Ещё точнее — торжественное единение с Грядущим. И не было этой Силе никакого дела ни до снарядов, ни до их осколков...

Только один не выдержал такого молчаливого и внешне мертвящего напряжения. Вместе с лошадьми рванул и, чуть не угробив, развернул свою двуколку. Струсив и озверев, лупил лошаденок дубиной — вырванным с корнем двухметровым молодым деревцем. Повозка прыгала, кособочилась на рытвинах, на корнях. Лошади рвали постромки. Парень орал на них, вытаращив невидящие глаза. Никто не последовал его примеру. Всё так же, будто и не было обстрела, мужики, внешне всё так же спокойно и сдержано, дымили махрой, не реагировали на снаряды ни движением, ни словом.

Жертв, к счастью, не было. Немцы укладывали снаряды чуть левее нашего скопления. Именно туда, где несколько минут назад, мы с Васькой «выставились», как выразился обругавший нас капитан. Ни во время, ни после обстрела никто не высказал упрёка в наш адрес. Может быть, потому, что опушку обстреляли с опозданием минут на десять-пятнадцать, когда нас там уже не было. Нам же необходимо было немедленно очутиться в занятом селе. Полковые и дивизионные оперативники пребывали там без связи с «верхом».

Не раздумывая долго, я приспособил радиостанцию на лямках, на спине. Вася взвалил на плечи «солдат-мотор» — ручной генератор тока, да ещё и автомат прихватил. На прощание, я «дал руководящую установку» нашей третьей — радистке Дусе Харченко и повозочному Хмарунову: привезти нам оставленные в двуколке аккумуляторы, в деревню ехать вместе со всеми, с обозом, искать нас в домиках, по штырю антенны.

Мы снова направились к памятной опушке, но теперь взяли ещё левее и, на кромке леса, сразу попали в овраг, тянувшийся параллельно дороге, ведущей в деревню. По дну оврага идти было легко и спокойно — овраг скрывал нас от немцев, но путь этот постепенно уводил всё левее и левее. Так что, когда мы выбрались в поле на уровне деревни, то оказалось, что к ней мы нисколько не приблизились, а, вроде бы, даже отдалились. Деревня теперь оказалась не впереди, а на нашем правом фланге, но всё так же в трёх километрах или больше.

Начинало вечереть и, чем больше темнело, тем ярче и назойливее трепыхались языки пламени над домом, горевшим на восточной окраине деревни. Никто не пытался тушить пожар — селение было пусто. Добро ещё, что ветер дул с запада, а то бы весь посёлок сгорел. Присели мы на минутку на краю оврага, осмотрелись и направились параллельно передовой, напрямик через поле к горящему дому.

Ноги вязли в оттаявшей местами пашне. Изредка попадались воронки от снарядов. А вот и убитый. Наш. Один из тех, что видны были ещё из леса. Солдат лежал на спине, головой на запад. В грязной ветхой шинелишке, в стоптанных, заляпанных глиной ботинках. Одна обмотка размоталась. Не успел привести её в порядок солдат. Оружие его кто-то уже подобрал. Он был молод, только старила его тяжёлая складка у губ, да белая поросль юношеского пушка выглядела как седая щетина. На лице застыло выражение усталости. Усталости от бессонных ночей, непрерывных земляных работ, нерегулярного питания. Усталости от непрекращающейся опасности. Остановившийся взгляд полузакрытых глаз ничего не выражал, кроме этой усталости, оставшейся с солдатом навечно.

Не было времени задерживаться около убитого. Скорее вперёд. Вот отступят, под нашим нажимом, немцы и, через пару дней, пройдёт здесь похоронная команда. Уложат тело тут же поблизости. Дадут залп над холмиком с деревянным обелиском. Отпишут похоронку родным.

Правда, сделав несколько шагов, Васёк приостановился и недоуменно спросил:

— Он, ведь, вроде, на мине подорвался?

Действительно, так оно и было, по мнению тех, что остались в обозе, в лесу. Так что, может быть, мы по минам шествуем? Но, не возвращаться же теперь назад. Уже прошли больше половины расстояния от оврага до деревни и, вроде, ничего... Зашагали дальше. Только чавкало полузамёрзшее поле под ногами.

И тут полетели немецкие снаряды. Но не в нас, а в край оврага, в то место, где мы только что отдыхали. Опять ухитрились опоздать аккуратные немцы! Видно, была у них какая-то задержка в передаче команд наблюдателя. Несколько разрывов вспухли на откосе оврага, но теперь уже в километре позади нас.

Добрались до деревни уже в сумерках. С заходом солнца, наблюдатель, естественно, не мог наблюдать, и немецкая артиллерия прекратила работу. Дорогу теперь не обстреливали. В наступивших потёмках ясно слышалось тарахтенье наших повозок по мёрзлому насту просёлка. Обозы устремились в деревню. Так что мы с Васей опередили нашу повозку с аккумуляторами не более чем на пару-тройку часов. Но, всё-таки, опередили.

Ещё немного времени удалось сэкономить на развертывании радиостанции, поскольку, въезжая в село, заметили мы над одним из домиков антенну. Фрицы бросили. Не успели даже полностью свернуть свою аппаратуру, когда бежали. Правда, не такая была антенна, как у нас, и не в том направлении развёрнута, что нам требовалось, но, в наших условиях, можно было ею воспользоваться. К тому же, оказалась, что поворотом рукоятки специального рубильника, антенну можно было отключить от радиостанции и заземлить — подключить к стальному штыку от русской трёхлинейной винтовки, предусмотрительно вкопанному немецкими радистами в землю. Это обеспечивало безопасность аппаратуры в случае грозы. Выполнено это было так технически грамотно, можно даже сказать, технически красиво, что, при последующем переезде на новое место, не захотелось мне ломать эту вражескую красоту. Мы не открутили этот изящный немецкий рубильничек, не забрали его с собой для использования в работе. Оставили и антенну, и рубильник, и штык хозяевам домика на память. Надобно заметить, что мы с Васей подобных тонкостей никогда не практиковали. У нас было всё проще, зато надёжнее — так мы считали, но нередко это было просто на «авось». Так уверены были мы в превосходстве нашего русского боевого духа, что не только пренебрегали подобными «излишествами» цивилизации, но даже относились к ним враждебно. Подумаешь, заземлились. Да нас никакая молния не возьмёт.

Быстро вступили в связь, и дождавшийся, наконец, нас капитан, к которому я прибежал с докладом, был весьма доволен. Он даже поздравил нас с удачей. Но тут же и выругал за то, что мы «попёрлись по минам. А если бы подорвались?» Если бы подорвались, то ещё часов шесть не было бы связи...

Ночь прошла спокойно. Часа в два нам сообщили, что «нитка есть», то есть, телефонисты уже протянули свой провод. Можно было выключить радиостанцию, и я завалился, под бушлатом, на железную пружинную сетку стоявшей в углу кровати. Немцы, по своим правилам, ночью спали и не обстреливали деревню. Но, как только рассвело, они снова принялись тревожить нас разрывами одиночных снарядов. Телефонная связь скоро прервалась.

Осколок разбил стекло, влетел в комнату и волчком завертелся на полу, разбудил меня. Васёк, дежуривший у радиостанции, переместился подальше от окна, пониже, в угол, благо, отвод у американских телефонов был достаточно длинный. «А я уже лежу, — подумалось мне, — лежу на мягкой сетке. Мне и падать при разрыве не надобно...». Через полчаса вошёл наш повозочный Хмарунов. Он ночевал в сарае, с лошадьми, их нельзя было оставлять без присмотра. Сообщил, что, через два дома от нас, разорвался очередной снаряд и раздробил руку солдату. «Понесли его...» — взволновано добавил он.

Наступило утро. На приезд полковой и, тем более, дивизионной кухни никакой надежды не было, так что Дуся, первой позаботившаяся о завтраке, потребовала:

— Товарищ начальник! Пойдить, пошукайтэ картошечки. Снидання (завтрак) приготовить!

Она была из Ахтырки, с Украины, Чумаков — с золотоносного прииска Кудеча, из Сибири, я — из Благовещенска на Амуре, а Хмарунов — из Рязанской области.

Я взял мешок и отправился на поиски картофельной ямы, такие ямы в Европе располагаются обычно на огороде или в поле. День был зимний, тусклый. Небо затянуто ровной пеленой низких серых облаков. От пепелища сгоревшего дома, с восточной окраины деревни я шёл к её центру, иногда заглядывая за невысокие, скорее символические заборы, иногда обращаясь к редким солдатам — повозочным, опекавшим своих лошадей. Характерных шалашиков из сухих стеблей подсолнухов, обычно прикрывающих неглубокую яму с картофелем, не попадалось. Немцы, примолкнувшие было на полчаса, внезапно открыли беглый огонь. Снаряды рвались где-то впереди, в центре деревни. Добрался и я до этого центра, до церковной площади. Перед церковью, в луже крови билась умирающая лошадь, около неё — остатки разбитой снарядом двуколки. Раненых людей уже унесли. Церковь была занята нашими артиллеристами.

Мои расспросы о картофельной яме вызывали недоуменное отчуждение. Люди только что подверглись артналёту и понесли жертвы. Молоденький, затянутый ремнями новой портупеи, розовощёкий лейтенант сидел на старинном, высоком церковном рундуке. Упирался руками в горбатую крышку. Ноги в надраенных до блеска сапогах не доставали до пола, постукивали каблуками о рундук. Лейтенант рубил рукой воздух, воодушевлённо грозил:

— Рассчитаемся! За каждого нашего по пятьдесят, по сотне фрицев положим!

Такое обещание нельзя было считать бахвальством. Это были наши артиллеристы последнего этапа Великой Отечественной. Они добивали врага на чужой земле.

Хмурый, небритый, сгорбившийся, с забинтованной рукой капитан — шинель внакидку — отмалчивался, затягивался самокруткой. Однако всем своим видом показывал, что он того же мнения, но распространяться об этом считает излишним.

Наконец, наткнулся я на их старшину-усача, ремонтирующего свою «катюшу» — солдатское приспособление для высекания огня, состоящее из куска кремня, стального кресала и фитиля-трута. Подобными приспособлениями пользовались ещё солдаты: и Кутузова, и Дмитрия Донского, да и Вещего Олега, пожалуй. А как ещё могли они тогда огонь добывать?

Усач и рассказал мне, где найти яму с картофелем. Правда, сперва поинтересовался: много ли надо мне картошки? Наверное, опасался, что я опустошу разведанный им склад. Потом предупредил, что яма на открытом месте, а туда немцы «снарядами бросаются». Я как-то не принял во внимание последние его слова. Вопреки очевидным фактам, среди нас, почему-то, бытовало мнение, что немцы, не успевая целесообразно использовать боеприпасы, ведут огонь без корректировки, «по площадям». Пытаются, с одной стороны, хотя бы воздействовать на наши нервы, а с другой, стараются облегчить свой транспорт, чтобы драпать от нас налегке. Эту бездумную позицию я и разъяснил усачу-артиллеристу, присовокупив, что «нервы у нас крепкие».

Во время моёй тирады, он глядел на меня понимающе-насмешливо, чуть-чуть кивал головой. Потом, не прекращая беседы, скрутил цигарку и занялся своей «катюшей». Высек кресалом искру из кремня. Запалил фитилёк-трут. Взмахнул им в воздухе, раздувая огонёк. Прикурил самокрутку и спрятал тлеющий фитиль в пустой винтовочный патрон. Эта последняя техническая деталь — уже из двадцатого века. Экономили наши снабженцы на солдатских спичках.

Миновав с десяток домиков, я, наконец, увидел в поле шалашик из засохших стволов подсолнечника. Эта яма с картофелем была метрах в восьмидесяти от линии домов, со стороны передовой. Забыв, что нахожусь на виду у немцев и, торопясь скорее добраться до картошки, сделал я десяток шагов в направлении шалашика. Сейчас же услышал нарастающий вой летящего снаряда. Отчётливо вспыхнула необычная, непривычная мысль: «Мой!». Раньше, при подобных знакомых звуках, никогда не ощущал такого.

Мгновенно распластался на земле. Рвануло рядом. Уткнувшись носом в землю, жду. Считаю: «Раз. Два. Три». Просвистели осколки. Вскочил. Глянул на место разрыва. В трёх метрах ссадина на земле. Осколочный снаряд. Кинулся к картофельной яме. До неё метров пятьдесят. Что-то подгоняет изнутри: «Скорее! Скорее!» Ощущение опасности быстро нарастает, гонит, поджимает и... не напрасно. В яму под шалашик нырнул с хода, вниз головой. В тот же миг рядом грохнул разрыв. Осколки простучали, пронизали сухие стебли подсолнухов. «Пятидесятиметровку» я преодолел секунд за пять. За то время, пока немцы перезаряжали своё орудие, подправляли прицел, пока летел этот второй снаряд...

Очутившись в яме, ситуацию воспринял весьма независимо. Отдышался. Подумал в адрес немца: «Ну, теперь ты хоть сотню снарядов выпусти, а ко мне в яму не попадёшь». Но немцы и не собирались тратить снаряды на «ивана», нырнувшего под шалашик. Знали, верно, что там что-то вроде окопчика. Небось, сами ещё вчера пользовались этой картошечкой и теперь понимали: осколки меня не достанут, а точно в яму им попасть маловероятно. Они не торопились. Они ждали.

Словацкая картошка была крупная, слегка присыпанная сухой пылью. Набрал треть мешка, чтобы нетяжело было нести. Посидел. Отдохнул. «Как же теперь к своим-то пробраться? Ведь, не сидеть же здесь до ночи. Но стоит только подняться из ямы — сразу припечатают. Ждут меня. Пристрелялись черти. И снарядов им на меня не жалко!» Сижу, и сообразить не могу, как же выйти мне из этого положения?

Прошло минут пять-десять, не больше. Вдруг — странное явление — что-то вроде лёгкой дымки появилось перед глазами. Поднял голову.

В облаках, обложивших небо ровной серой пеленой, образовалось большое круглое окно. Из него, широким рукавом, тёк вниз белый поток тумана. Этот цилиндрический, диаметром восемьдесят-сто метров, башнеобразный туманопад обрушивался с небес на землю метрах в пятистах от меня. Клубясь, он растекался во все стороны.

Не успел я ни удивиться, ни задать себе вопроса, что это за явление, как облака белого тумана добрались до моей ямы и накрыли и яму, и меня, и картошку. Я очутился в густом белом молоке. В двух метрах ничего не видно. Не дожидаясь, когда неожиданное прикрытие рассосётся, вылез я из ямы, подхватил мешок и, сориентировавшись в этом молоке, зашагал в сторону домов. Через полчаса Дуся раскладывала по котелкам горячий, мятый, густо сдобренный смальцем, картофель.

Уминая этот завтрак, я даже не похвалился, не рассказал товарищам, что немцы выпустили лично по мне пару снарядов и что туман, чудесный белый туман спустился с неба и прикрыл меня. Тогда я как-то игнорировал это небесное явление. А если исключить его, то, в остальном, это было, вроде, обычное фронтовое событие, и удивляться тут нечему. Да и ребята, верно, не удивились бы, не увидели бы в этом ничего из ряда вон выходящего. Ну, случай это. Случайность... Но и потом: и во время войны, и долгое время спустя, я никогда не рассказывал о происшедшем. Может быть, и нельзя было ?...

Белый туман прикрыл меня. Прикрыл, хотя, сидя в яме, я, отнюдь, не паниковал, особо не беспокоился и ни у Бога, ни у Чёрта ничего не просил. Но, видно, мама просила...

Туман рассеялся минут через двадцать и больше не возникал. Это я отметил потом для себя. Да и вообще, зимой тумана я больше никогда в жизни не видел.