Жены летчиков
Опять!
Словно отдаленный гром громыхнул. Прокатился коротко, резко и замер на высокой ноте.
У Дины сжалось сердце. Она выбежала на крыльцо и остановилась, прислонясь к стене, бессильно опустив руки. Вечерний сумрак укрыл землю. Было тихо. Так тихо, будто померещился ей этот громок. Но снова пала тишина.
«Не могу. Не могу этого слышать! Знаю, что нет его, а все мне чудится, что это Гринчик, живой... Опять!»
Дина заткнула уши. Ей казалось теперь, что она всегда ждала беды. Но это не так, потому что так она не смогла бы жить. Она верила Гринчику, он смог передать ей свою уверенность. Снова Дина вспоминала мужа — до мельчайшей черточки оставался он в ее памяти живым, до последнего слова, сказанного им.
Он приходил домой, шумный, веселый; каждый его приход был праздником, Иришка первая бежала к нему навстречу, за ней полз по половику Колька, потом ходила Дина в переднике. Сама шила, оборками, чтобы были красиво. Гринчик целовал дочку, подхватывал на руки сына, обнимал жену: «Ну вот, вижу, меня встретила семья!» Кольку он звал Боца, каким-то сложным путем это имя было произведено от слова «боцман». Говорил о нем: «Здоровый парень! В меня. Ишь, как за все хватается. Быть ему летчиком». Дина грозила: «Вот куплю игрушечный самолет, утыкаю иголками и дам ему. Чтоб схватился и — зарок на всю жизнь». Гринчик смеялся.
Смеялись, в гости ходили, у себя принимали гостей, жизнь шла своим чередом. А ведь он испытывал в те самые дни свой рычащий самолет, и она знала, что это за машина. На первом вылете не была, но второй видела, и он хоть и не знал об этом, сразу заметил, когда пришел домой, что она не в себе. «Дина, что с тобой?» — «Была я там... Леша, когда она поднималась в воздух, этот огонь, дым черный — я даже вскрикнула». — «С непривычки, Дина. А идет лучше поршневых». — «Леша, страшная это машина, не верю я ей. На посадке шипит, как змея». — «Ну, конечно, я же глушу двигатели. Иду на выключенных». — «Так она страшно падает на землю. Не летит — падает...» — «Дина! Этот разговор ни к чему не приведет. Расстроить меня ты, конечно, можешь...»
И конец разговору. Все он разбивал этим доводом: «Расстроить меня ты, конечно, можешь». Нет, она уже не просила, как прежде, чтобы он бросил летать. Знала, что невозможно это. Поняла, что в полетах вся его жизнь. Привыкла к тому, что так будет всегда. Странным образом, ей от этого не становилось тревожней. Порой она ловила себя на горделивых мыслях: «Другим-то не дали этот самолет — Гринчику!» И любила его все мучительнее, все крепче. «Леша, твоя машина плохо работает», — говорила ему, подавая на стол. «Брось ты! — смеялся Гринчик. — Ребята гоняют двигуны, все нормально». — «Нет, Леша, ты послушай. Послушай...» Он откладывал ложку, прислушивался к гулу, который она научилась отличать из сотен звуков. «Да... — говорил. — Маленько барахлит. Дина, ну я летаю, дело мое такое. А ты зачем? Ты, я вижу, тоже летаешь со мной, каждый полет, да? Не слушай, брось. Все будет хорошо!»
Ну что было делать? Что ей было делать?.. Она поверила ему. Поверила, что все будет хорошо. А поверив, старалась помочь мужу, чем только могла. Рядом с ним она и сама становилась сильной. Пусть он верит, что она спокойна за него. Пусть знает, что она им гордится. Пусть дома ему всегда будет тепло и уютно.
Как-то Гринчик позвонил ей с аэродрома, с месяц назад это было: «Любишь?» — «Ну, люблю». — «Нет, ты без ну Любишь?» — «Люблю, Леша». — «Крепко любишь?» — «Ну что ты, старый!» — «Дина, так мне вдруг захотелось пельменей. Знаешь, наших, сибирских. А?»
Она с ног сбились: ничего же не было. Одолжила у соседки муки, достала уксуса. Мяса свежего не нашла, пришлось размять котлеты. Но к его приходу на стиле дымилась целая миска «сибирских». А он пришел, не смотрит. И мимо стола в свой кабинет. Сказал, закрывая дверь: «Оставь меня на пятнадцать минут».
Горько ей было. Не понимала тогда со своей обидой, что он смерть видел перед глазами. «Любишь?» — «Ну, люблю...» Все же вошла к нему: Сказала заготовленное: «Ничего, что я раньше пятнадцати минут явилась?» А увидела его — вся обида прошла. Он стоял над столом, ссутулившись, упершись о стол руками. Никто его не видел таким. И ответил не сразу: «Что?.. Да, да, хорошо, что пришла. Прости, Дина... Все в порядке, ее теперь в ЦАГИ увезли, будут изучать. А я неделю не буду летать, пока доведут... Стоял вот здесь и думал о нас. О тебе, о детях».
Странен он был и тот вечер. Но это неправда, что она всегда жила в тревоге. Очень была счастлива. Он сказал, что испытания идут к концу. Собирались вместе на юг, уже и путевки были. С каждым новым полетом ей становилось легче, спокойнее. И отпускала его на смертный вылет с легким сердцем. Стоял утром в халате перед зеркалом и в зеркало ей улыбался. Халат она ему подарила, светло-коричневый, очень широкий. Он ведь любил широкие вещи, чтобы казаться еще шире, чем был. И все подшучивал над ней по поводу поездки. «Приедем, — говорил, — к морю, будем в день тратить двести рублей. Я двести, и ты двести». Она ему: «Это сверх путевок? Да ты что, старый? Двенадцать тысяч в месяц!» — Кутить, Дина, будем. Деньги будем тратить, не считая». — «Куда, Леша? Ты же не пьешь». — Мало ли, не пью. Ездить будем повсюду, фрукты там разные покупать... Ну, еще что-нибудь, я еще не придумал. И ты думай. Женщины всегда разоряют мужиков, понятно?» Со смехом и расстались. А через час она услышала взрыв.
— Если бы знать!.. — сказала вслух Дина Гринчик. — Если бы только знать! В ноги бы ему кинулась, колени обхватила руками. Ни за что бы не отпустила... Опять! Нет, нет... Не могу я этого слышать! Совсем не могу!
Снова повис над полем зловещий раскат. Прокатился над рекой, над лесом, над притихшим дачным поселком. В то лето многие жены летчиков снимали дачи близ аэродрома. И еще одна женщина замерла, глядя в темноту широко раскрытыми глазами, — Зоя Галлай.
Она только что узнала страшную новость. Прибежала приятельница, работавшая на летном поле. Шумная, участливая, должно быть, она думала, что делает доброе дело.
— Зоя, ты слышишь? Это он гоняет двигатели. Слышишь? Зоя, уговори Марка, пусть он откажется.
— От чего откажется?
— Ты разве не знаешь? Это ведь машина Леши Гринчика. Лешину машину дали Марку. Зоя, его никто не может заставить. Они ведь и причин Лешиной гибели не знают... Останови Марка, ты должна его остановить!
Зоя молчала. Галлай, как всегда, ни о чем не сказал ей. Новость ее ошеломила. Марк много работал в последнее время, с утра до ночи пропадал на летном поле. Домой приходил усталый, но держался ровно, был весел. Когда она спрашивала, чем он так занят, Марк отшучивался: «Летаю, Зоенька, как наскипидаренный кот!»
— Зоя, слышишь? Опять ревет... Не пускай его! Как ты можешь сидеть здесь, когда он там, на этой машине? Ты такая спокойная. Как ты можешь?
Зоя Галлай молчала. Вспоминала прошлое. Она ведь однажды уже похоронила своего Галлая. И некролог был...
Жены летчиков (продолжение)
«Зоенька. Сегодня у меня ночные тренировки. Приду утром. Марк».
Галлай никогда не переписывал записку. Он называл это «экономией мышления». Возвращаясь с работы домой на дачу, Зоя находила на кухонном столе ту же четвертушку тетрадного листа в косую линейку. Читала, прятала в ящик.
А через день-два опять находила на столе.
«Зоенька. Сегодня у меня ночные тренировки. Приду утром. Марк».
Шел 1943 год. Испытатели были отозваны с фронта на лесной аэродром. Очень много работали, совсем не щадили себя, но почему-то тогда, в войну, «обычные» испытательные полеты не тревожили Зою. Марк был близко, рядом, она каждый день видела его. Но что за ночные полеты? Она пыталась спрашивать у жен других летчиков — те ничего не знали об этом. Встретила как-то в магазине Дину Гринчик, та сказала, что нет, Леша по ночам, слава богу, спит дома... Что за ночные тренировки? Десятки раз ей хотелось прямо спросить у мужа, но он молчал, молчала и она.
Наконец все открылось. Пришел вечером Галлай и, смеясь, сам признался ей во всех своих прегрешениях. Он всегда рассказывал о своих делах весело и всегда в прошедшем времени — после того как с делами было покончено. Оказалось, он все время летал во вражеский тыл. Галлай разыскал бомбардировочный полк, которым командовал Эндель Карлович Пуссеп, известный полярный летчик; Марк был с ним знаком. Нашлись у него там и другие знакомые. И вот он, ловко использовав этот «блат», тайком от жены добился разрешения участвовать в ночных бомбежках.
Послушать его, все это выходило очень весело, совсем мальчишеские проказы. Она-то, Зоя, думает, что муженек рядом, а он в это время за линией фронта, за тысячу верст. Сбросит несколько бомб на головы фашистам и скорее домой, к жене, к сыну. Вот ведь как удачно устроился! Теперь это, к сожалению, кончилось, так что Зоенька может не волноваться. Кончились «ночные тренировки»: начальство больше не пускает. Кстати, он не обманывал ее: это действительно были тренировки и весьма, надо сказать, полезные.
А потом, когда она совсем уже успокоилась и даже думать перестала о «прогулках» мужа во вражеский тыл, он опять полетел. Пришли в полк машины с новым двигателем, Галлаю разрешили принять участие еще в одном боевом вылете, и она снова нашла на кухонном столе четвертушку тетрадного листа в косую линейку. Это было 12 июня 1943 года.
Зоя вышла на крыльцо. Кругом была ночь, черная, без огонька, какие бывают только во время войны. Ничего не видно, тьма подступила к самым зрачкам. Вдруг задрожали стекла, затрясся весь их деревянный домишко — со страшным гулом пролетели на запад тяжелые корабли. Шум этот всегда пугал ее, ей и раньше казалось, что муж летит над самой крышей дома. Теперь она точно знала это. Моторы гудели все глухие, глуше. И все. Ушли. Ушли в далекий тыл врага.
Она была женой летчика, она прекрасно знала цену шуткам мужа. Что с того, что сейчас ночь, — у немцев есть прожекторы. Галлай прошел линию фронта, под ним земля, занятая врагами, с их аэродромов взмывают в черное небо «мессершмитты». Ночь, он не увидит их. Где-то в лесу притаились у своих аппаратов немецкие слухачи, тянутся к небу зенитные пушки. Он не увидит их: ночь. Галлай летит на запад и будет лететь, пока не достигнет цели.
Прошел час, может быть, дна. Зоя не прилегла. Тогда было жаркое лето, но ей было холодно, платок не согревал. Стали уже различимы предметы в темноте. Она видела кровать сына, белевшую в углу веранды. Светало. Пора уже было вновь затрястись их домику от тяжелых моторов.
Было ли это предчувствием? Вряд ли. Всегда, когда ей приходилось заранее узнавать о трудных полетах Марка, боль охватывала сердце. Если б пришла беда, это, верно, сошло бы за предчувствие. Месяц назад пришло извещение о гибели ее брата (впоследствии выяснилось, что оно было ложным); мама потом вспоминала, что как раз накануне она долго не могла уснуть, а уснув, видела страшный сон. «Помнишь, Зоенька, я еще тебе говорила? Сердце — вещун...» Бедная мама, она все ночи не спала и много видела снов. И Зое часто снилось страшное, но приходил Марк, веселый, шумный, обнимал ее, брал на руки Юрку, и предчувствия отменялись. Нет, это не было предчувствием. Это было ожидание.
Наконец задребезжали стекла, затрясся домик, и по серому небу скользнули к земле черные тени. Она все стояла у калитки. Мимо шли летчики, экипаж первого бомбардировщика, семь человек.
— Прилетели, товарищи? — спросила Зоя.
— Прилетели.
— Все в порядке?
— Все в порядке.
Прошли. Господи, зачем только она узнала об этих «ночных тренировках»! Теперь уж ей в самом обыкновенном ответе будет чудиться что-то нехорошее. Ведь они ответили ей: «Да, все в порядке». Значит, в порядке... Снова шаги. Идет следующий экипаж, семь человек.
— Все прилетели?
— Да, все прилетели.
Прошли. Почему они торопились миновать ее дом? Почему не остановились, не подошли? Да просто они торопятся домой, к своим женам и детям. И потом они ведь сказали: «Да, все прилетели». Значит, и Марк прилетел. Застрял, верно, у своей машины. Аккуратный Галлай: что-то он там проверяет, дает указания механику.
Снова шаги, много, человек тридцать. Это последние. Ну, скорей бы уж... Нет, идут мимо, никто не свернул к калитке. Она бежит следом. Почему они отводят глаза? Вот этот солидный, усатый, он, кажется, штурман эскадрильи, бывал у них в доме.
— Скажите, что с Галлаем? — схватила его за руку.
Штурман очень спокойно, слишком даже спокойно — как она стала подозрительна! — встречает ее взгляд.
— Не волнуйтесь, Зоя Александровна. Все будет в порядке.
Почему «будет»? Значит, сейчас не в порядке. Что с Марком? Где он? Она бежит на аэродром. Встречает в проходной начальника штаба — он ничего не знает. Никто ничего не знает. Какой-то молоденький лейтенант говорит, будто видел Галлая. Где? Когда? Совсем недавно, примерно час назад. Час назад? Но ведь тогда бомбардировщики еще были в полете. Лейтенант краснеет, прячет глаза. Молодой еще, не научился лгать. Она все мечется по маленькому коридору проходной, останавливает одного, другого, мелькают знакомые, незнакомые лица — никто ничего не знает. По ведь это неправильно, хочется ей закричать, так нельзя, они обязаны ей сказать! И нет у нее силы добиваться правды.
Распахивается дверь, на пороге Гринчик. Она понимает: он прибежал сюда, чтобы узнать о Марке. Значит, непоправимое. Она замирает, боясь услышать. Но Гринчик не прячет глаз. Он подходит к ней, кладет тяжелые руки на плечи.
— Зоя, идем домой.
— Что с Марком? Скажи мне, что с Марком?
— Скажу. — И она верит: он скажет. — Идем.
Они выходят на улицу. Какое сегодня яркое солнце!
— Ты веришь мне, Зоя? Слушай. Самолет не вернулся с задания. Марк жив.
— Жив?
— Марк жив, — снова говорит Гринчик. — Ты не плачь. Нельзя плакать. Ты верь мне. Я знаю, какой он летчик и какой человек.
— Жив?
— Марк жив, — в третий раз повторяет Гринчик. — Надо ждать Марка. Идем.
Она узнала главное. Она идет за ним. Дома она узнает все остальное. Самолет, в котором летел Галлай, сбит. Их сбили над целью. Самолет взорвался над Брянскими лесами. Взорвался там, за линией фронта. Взрыв видели экипажи других машин. Больше они ничего не знают.
Гринчик рассказывает все точно. Никаких домыслов, только факты. Она до конца верит ему. Но Марк жив? Да, жив. Самолет был подбит на большой высоте, а взорвался у самой земли. Люди наверняка успели выпрыгнуть. Галлай — отличный парашютист. Приземлились в лесу. Там глухие места. Немцев поблизости могло и не быть. В Брянских лесах есть партизаны. Это факты. Значит, надо ждать. Бывают случаи, когда оттуда возвращаются.
Прошел день, другой, третий — не вернулся. Сбит за линией фронта, пропал без вести. «Без вести»! Какие страшные слова! Нет о нем вестей. Но в этих словах надежда: нет и извещения о его смерти. Значит, можно верить. Вот, рассказывают, на Северном фронте, тоже летчик, тоже сбит за линией фронта, его уж и ждать перестали, как вдруг в один прекрасный день...
Пять дней прошло. Каждую ночь ревели бомбардировщики. По утрам она стояла у калитки. Проходили мимо экипажи, громко разговаривали, смеялись. Она ждала. Знала, отлично знала, что Марк не вернется с ними; тяжелые корабли не приземляются за линией фронта, — и все равно ждала. Вот сейчас высокая фигура отделится от группы, свернет к дому... Пряталась за деревьями, чтобы не мешать вернувшимся, и ждала. Днем ей все казалось, что встретит его на улице. Просто вот так: она идет, и вдруг навстречу Галлай. Всматривалась в прохожих, вздрагивала, услышав похожий смех. Ведь так бывает. Говорят, на Центральном аэродроме был случай: тоже летчик, тоже пропал без вести и тоже жена шла с базара, как вдруг... Но все чаще, заводя этот разговор, Зоя натыкалась на смущенное молчание.
Прошла неделя. Гринчик принес продовольственную карточку Галлая на новый месяц — рабочую и летную.
— Я не возьму, Леша. Можно ли нам брать?
— Положено, Зоя. Марк работает, ему и зарплата идет. Считай, что он выполняет особое задание.
— А если его уже...
— Замолчи.
— Я думала, Леша, много думала. Это ведь за тысячу верст, у немцев.
— Нет, Зоя, не у немцев. Брянские леса были русскими и остались русскими. Неужели ты думаешь, там наших людей нет?
— Не верю я, Леша, не верю.
Странное дело, когда ее встречали смущенным молчанием, она упорно заводила разговор о счастливых возвращениях, и сама, умная женщина, понимала потом, что вымолила у людей эти рассказы. А когда ей говорили, что Марк обязательно вернется, она всегда искала и находила возражения.
Прошло десять дней, вечером явился Гринчик.
— Зоя, я за тобой. Бери Юрку.
— Никуда я не пойду.
— Идем. Дина ждет. Поужинаешь с нами. Посидим.
— Нет.
— Зоя, ты что? У меня коллекционное вино, ребята из Грузии привезли. Выпьем. За здоровье Марка. Ну? Ты же знаешь, я совсем не пью. А тут надо. Идем.
Две недели прошло. Погиб Галлай, что теперь говорить! Весь экипаж погиб, семь человек. Были бы целы, хоть один вернулся бы. Погиб Марк. Надо что-то делать, нельзя же так... Гринчик встретил Зою около аэродрома.
— Ты зачем здесь?
— Не знаю, Леша. Надо что-то делать. Узнать. Может, в полку что-нибудь известно.
— Не ходи! — сказал он почти сердито. — Ничего они не знают, и ходить к ним незачем. С первой же вестью, какая бы ни была, явлюсь к тебе. Веришь? Иди домой. Вечером придем с Диной.
Позже он рассказал ей, что в летной комнате висел на стене портрет Галлая. В траурной рамке. А на столе лежал некролог. Некролог собирались печатать в «Вестнике воздушного флота», писали его в Наркомате авиационной промышленности, на аэродром прислали для согласования.
«...Летчик-испытатель первого класса Марк Лазаревич Галлай был одним из виднейших советских испытателей самолетов. Через его руки прошли машины 46 разных типов: истребители, разведчики, бомбардировщики... За свои заслуги перед Родиной майор Галлай удостоен шести высоких правительственных наград. Память о славном соколе будет вечно...»
Он вернулся на двадцатый день.
Шел раненый, по выжженной земле, вышел к партизанам, они доставили его на свой аэродром, а уж оттуда самолет перебросил Галлая через линию фронта. И все вышло совсем не так, как мечталось Зое. Домой его привез Гринчик и сам первым поднялся на крыльцо. Это было ночью, Зоя уже спала, на веранде сидела ее мать. Проснулась Зоя от их голосов.
— Спит? — спрашивал Гринчик.
— Только прилегла, Алексей Николаевич.
— Разбудите, Пелагея Федоровна.
Накинув халат, Зоя выбежала из комнаты.
— Что? Что случилось?
— Пройдемся, — сказал Гринчик.
Она вскинула на него испуганные глаза.
— Хорошие новости, Зоя. Надень пальто.
— Жив?!
— Да, Зоя. Успокойся.
У калитки она остановилась. Галлай был здесь, и открытой машине, шагах в двадцати от них. Но она еще не видела.
— Идем, Зоя, — сказал Гринчик. — Там ждет один человек. Прилетел от партизан, чтобы рассказать о Маркуше. Ты только успокойся: он жив. Идем.
В неверном свете луны она неожиданно увидела мужа. Он поднялся, распахнул дверцу машины, безмолвно шагнул на дорогу. Бледный, худой, в чужой солдатской гимнастерке, обмотки на ногах...
Она обмерла, зашаталась, упала бы, если б Марк не подхватил ее. И услышала голос Гринчика:
— Ну, что она!.. Я ж ее подготовил.
Зоя слабо улыбнулась:
— Господи, какие дураки...
Она так и не сказала Марку, что знает о его полетах на машине погибшего друга. Неделю продолжались испытания, две недели, месяц — она молчала, виду не подала, что знает о них. Старалась быть ровной, веселой, и это удавалось ей, и жизнь в доме шла своим чередом — быть может, это во всей нашей повести более всего достойно удивления. И лишь в тот день, когда Галлай сам объявил ей — как всегда, весело и, как всегда, в прошедшем времени, — что закончил испытания Лешиной машины, тогда только она сказала ему:
— А я знала, Марк. С первого дня знала.
Нашего полку прибыло
Испытания самолета МИГ-9 подходили к концу. Программа была очень большая. Она, надо заметить, всегда бывает немалая, а тут испытывался первый реактивный истребитель — его проверяли с особой тщательностью. И все же, учитывая сложность задачи, ее решили очень быстро. Дело в том, что на аэродроме появился еще один самолет-дублер. Этот третий экземпляр реактивного МИГа поручили испытать Георгию Шиянову.
В числе первых советских летчиков освоил он реактивную технику. Пишу, заметьте, «в числе первых» — сейчас вы поймете причину такой осторожности. В кабину истребителя МИГ-9 Шиянов сел третьим, после Гринчика и Галлая. Но он уже летал до этого на реактивном самолете — на трофейном «хейнкеле-162». В памятный день катастрофы Шиянов демонстрировал его перед полетом Гринчика — для сравнения. Он видел, как разбился Гринчик.
«Хейнкель» был очень неустойчив в воздухе. Вдобавок не было ни его описаний, ни инструкций, ни конструкторов, которые строили самолет. И все же Шиянов взлетел на нем и затем провел несколько полетов. Таково было его первое знакомство с реактивной техникой. Но еще прежде летчик Андрей Григорьевич Кочетков испытал реактивный «мессершмитт-262», летали на нем и другие пилоты. Галлай испытал в воздухе реактивный «мсссершмитт-163». Другой экземпляр того же самолета испытывал одновременно с ним летчик Владимир Ефремович Голофастов. Вот потому-то я и пишу о каждом из них: «один из первых», «в числе первых» — так оно будет верней. Да и по существу это правильно: летчики лесного аэродрома шли вперед вместе и всегда помогали друг другу...
Галлай и Шиянов начали летать вдвоем, и работа сразу пошла веселей. Они снимали горизонтальные скорости по высотам, через каждую тысячу метров — тысяча, две, три... и так до десяти. Оценивали устойчивость самолета, управляемость, маневренность. Изучали его поведение на новых режимах, проверяли пилотажные качества. Галлай опробовал поведение машины при перегрузке, произвел отстрел пушек. Шиянов снял характеристики дальности, испытал полет с одним выключенным двигателем.
То, что сделал до них Гринчик, не прошло даром. Они, строго говоря, и начали-то с того, чем он кончил. Им было легко пройти этот путь: за три-четыре полета повторили они все, что он ценою огромного труда собирал по крохам. И вот тропа, проложенная Гринчиком, оборвалась — они подошли к центральному вопросу программы. Галлай повторил в одном из полетов предельную скорость, которая значилась в полетных листах Гринчика: М — 0,78. Надо было идти дальше.
Тут выяснилась одна любопытная вещь: две совершенно одинаковые машины, стоявшие на летном поле, вели себя в области «предзвуковых» скоростей по-разному. Одна из них (машина Галлая), судя по всему, позволяла продвигаться вперед, а другая (машина Шиянова) задолго до предельных скоростей теряла боковую управляемость, начинала угрожающе раскачиваться из стороны в сторону. Впоследствии ученые и конструкторы выяснили, в чем тут дело. Оказалось, машины лишь внешне были двойниками. Они были одинаковы по мерке старых скоростей. А для новых — крылья были у них различны: «пустяковые», по старым понятиям, отклонения от заданного профиля играли здесь решающую роль... Машины вели себя по-разному: так и определилось, кому из летчиков идти на предельную скорость.
Полет назначили на утро. Галлай проснулся, тихонько встал, чтоб не разбудить жену. Выглянул в окно. Небо было серое, мглистое, холодное. Еще держалась ночная прохлада. Но погода была летная. За завтраком Галлай думал о предстоящем испытании. Все в общем было ему ясно, и полет был разыгран не один раз. Накануне главный конструктор сказал: «Зря не рискуйте. Если даже при М = 0,79–0,80 никаких изменений в управляемости не почувствуете, дальше все равно не идите...» Какая тут основная опасность? Аэродинамики предупредили: машину может затянуть в пикирование. При больших значениях числа М «играют» такие силы, что и ручку не вытянешь, — самолет со все увеличивающейся скоростью устремится вниз. Это как бы цепная реакция: чем дальше зайдете вы в область «прогрессирующего пикирования», тем труднее выйти из нее. А скорость такая, что и выпрыгнуть вряд ли удастся... Что же делать? Прежде всего подходить к предельной скорости осторожно, чтобы не завалить самолет. Испробовать на всякий случай испытанный прием с триммерами. В случае срыва в пикирование гасить скорость выпуском шасси. Что еще можно сделать? Как будто ничего... Галлай поехал на летное поле.
На высоте семь тысяч метров он дал полный газ. Самолет начал набирать скорость. Тонкая стрелка указателя чисел М остановилась у цифры 0,78 — предельной скорости Гринчика. Самолет все еще шел устойчиво. Даже слишком устойчиво, если учесть, что триммера были настроены на кабрирование: он уже не стремился задрать нос кверху. Очень осторожно Галлай увеличил скорость до М = 0,79. Шум встречного потока сразу изменился, стал резче, громче. Ручка как бы ослабла, давить на нее уже не приходилось. Несколько минут Галлай выдерживал эту скорость: пусть самописцы запишут ее. Целая «сотка» была таким образом прибавлена к рекорду Гринчика...
(Я понимаю, конечно, что сегодня эти цифры уже не «звучат». И «звуковой барьер» позади, и три скорости звука позади, и даже космическая скорость — 28 тысяч километров в час — испытана человеком. Но ведь когда-нибудь и кругоземная трасса майора Гагарина покажется людям простой и привычной — они посмотрят на нее с Луны, с Марса. Каждому времени — свои подвиги.)
Новое небольшое увеличение скорости. Тонкая стрелка дрогнула и закачалась у цифры 0,80. Еще одна «сотка!» И машина повисла над пропастью. Чувствовалось, что она норовит опустить нос: уступи хоть немного, и ее затянет в пикирование, из которого нет выхода.
«Создается ощущение балансирования на острие ножа, — писал об этом Галлай. — Хочется затаить дыхание, чтобы не сорваться из-за какого-нибудь случайного неловкого движения».
Медленно, очень медленно он отвалил от края «пропасти». Уменьшил скорость, включил приборы, пошел к земле. На стоянке его ждали Артем Иванович Микоян и Михаил Иосифович Гуревич. Поздоровались очень вежливо. Потом тоном человека, который на прогулке встретил доброго знакомого, Микоян спросил:
— Ну как полет? 0,80? Вот и хорошо. Отлично. Больше нам не нужно. Нет-нет, от этой машины мы большего и требовать не можем... Вы обедали?
Две «сотки» от числа М, прибавленные в этом полете к достижению Гринчика, долгое время оставались рекордными. Оно и понятно: испытания велись «с запасом», строевым летчикам эти режимы были запрещены строжайше. Испытатели, как образно выразился ведущий конструктор, «балансировали по ту сторону допустимого».
Но два года спустя один из летчиков на этой же машине (что особенно интересно) достиг значения М = 0,83, прибавил еще три «сотки». Задания такого не было и замысла не было. Просто он «зевнул» на большой высоте, и его затянуло в пикирование. Он убрал газ, что есть силы тянул ручку на себя, но все равно — «цепная реакция» — скорость росла с каждой секундой... Летчик был храбрый, вел себя мужественно, не выбросился с парашютом, бился до конца и самописцы не забыл включить — они-то и рассказали потом об этом «чуде» лучше, чем он сам мог рассказать.
Спас его случай, а еще точнее — удачное стечение обстоятельств. Дело в том, что скорость звука меняется с высотой. Она зависит от температуры воздуха. На малой высоте, где воздух теплее, скорость звука больше. На большой высоте, где воздух холоднее, — меньше. Звук там как бы подмерзает, становится более вялым — не такой уж враль, оказывается, барон Мюнхаузен! Разница эта довольно заметна: в жаркий летний день скорость звука в стратосфере будет километров на двести в час меньше, чем у земли.
Что же произошло с летчиком? Сорвавшись в пикирование, он честно тянул на себя ручку, но самолет шел вниз. Скорость не уменьшалась, а росла. Однако в теплых слоях атмосферы еще более росла скорость звука. Звук «оттаял» и устремился вперед. Он как бы ушел от машины: число М снова вернулось к допустимой норме... Всего этого пилот не знал. Он просто выполнял свой долг: не выпрыгнул, не бросил самолет, а упорно продолжал тянуть ручку на себя. И вдруг она подействовала, самолет стал послушным, вышел из пикирования. Летчики запомнили этот случай.
Все это было позже, года два спустя, а в то первое «реактивное» лето полет на предельное число М, в сущности, решил судьбу новой машины. Стало ясно, что реактивный истребитель удался, что на нем можно летать, что его можно производить серийно. На аэродром начали приходить тяжелые ящики с частями машин, Их собирали, проверяли, отлаживали — и а один прекрасный день на линейке выстроились десять одинаковых самолетов. Испытатели «облетывали» каждый из них, они разыграли самолеты на спичках: Галлаю достались нечетные — первый, третий, пятый, седьмой, девятый, Шиянову — четные, от второго до десятого.
Реактивные машины летали теперь с утра до ночи. Продолжались испытания и самолета ЯК-15; Иванову помогали два опытных летчика: Л. И. Тарощин и Я. И. Верников. Они тоже получили малую серию, и не десять машин, а больше. Появился и самолет С. А. Лавочкина. Гул реактивных двигателей стал привычным на лесном аэродроме. Казалось, все трудности уже позади.
«...Удар произошел внезапно{7}.
Будто кто-то невидимый выхватил у меня ручку управления и с недопустимой при такой скорости силой рванул руль высоты вверх. Задрожав так, что все перед моими глазами потеряло привычную резкость очертаний (как выяснилось потом, при этом начисто отвалились стрелки нескольких приборов), самолет вздыбился и метнулся в облака. Я одна успел подумать: «Хорошо, что хоть не вниз!» За спинкой сиденья в фюзеляже что-то затрещало. Меня энергично прижимало то к одному, то к другому борту кабины.
Ручку заклинило: несмотря на все мои усилия, она не отклонялась ни вперед, ни назад. Управлять подъемом, снижением и скоростью полета было нечем! Худший из всех возможных в полете отказов — отказ управления!
Попытавшись, насколько было возможно, оглянуться и осмотреть хвост, я не поверил своим глазам. С одной стороны горизонтальное оперение — стабилизатор и руль высоты — находилось в каком-то странном, вывернутом положении. С другой стороны, — если это мне только не мерещится, — их... не было совсем! В довершение всего кабину начало заливать керосином из топливной системы, не выдержавшей всех этих потрясений. Для полноты впечатления не хватало только пожара!
Оставалось одно — сбросить прозрачный фонарь над головой и прыгать. Прыгать, пользуясь тем, что по счастливой случайности скорость снизилась настолько, что наверняка позволяла выбраться из кабины.
Но дело обстояло сложнее, чем казалось с первого взгляда. Оставив машину, я обрек бы на гибель не только данный ее экземпляр. Еще чересчур свежо было впечатление от происшедшей недавно катастрофы Гринчика... Прежде чем бросать такую машину, следовало подумать! Подумать в течение всех имевшихся в моем распоряжении емких, долгих, содержательных нескольких секунд.
Что, если попытаться поварьировать тягу двигателей? При увеличении оборотов нос должен подниматься, при уменьшении — опускаться.
Я попробовал, и, кажется, из этого что-то получилось. Во всяком случае, действуя двигателями, удалось прекратить снижение и перевести самолет в горизонтальный полет. Строго говоря, горизонтальной при этом являлась лишь некая воображаемая средняя линия, относительно которой, как по невидимым многометровым волнам, то всплывала, то проваливалась моя многострадальная машина. Так или иначе хорошо было уже одно то, что угроза незамедлительно врезаться в землю пока, кажется, отпала. Но как посадить самолет, имея в своем распоряжении лишь столь грубый способ воздействия на его продольное движение? Это было бы похоже на попытку расписаться при помощи пера, прикрепленного вместо ручки к концу тяжелого бревна.
Выбора, однако, не было. С чем ни сравнивай, а осталось одно — попробовать тем же способом подвести машину к земле и посадить ее.
Я предупредил по радио о том, что у самолета повреждено оперение и что я иду на посадку с неисправным управлением (повторил это три раза на случай, если по не зависящим от меня обстоятельствам изложить все подробности лично уже не смогу), и попросил очистить мне посадочную полосу и всю прилегающую часть аэродрома. Перед выпуском шасси — сажать, так уж на колеса! — резко прибавил обороты и этим скомпенсировал стремление самолета опустить нос в момент выхода шасси. Издалека подобрал режим снижения так, чтобы его траектория упиралась в землю как раз на границе аэродрома. («Траектории хорошо! Она воображаемая. А вот в какой форме произойдет мое действительное соприкосновение с нашей довольно твердой планетой?»)
Высота — двести метров. Можно больше не думать на тему, прыгать или не прыгать. Прыгать уже нельзя: земля рядом.
Чем ближе к земле, тем заметнее, как «плавает» самолет вверх и вниз. Устранить эту раскачку нечем...
Перед самой землей я энергично добавил обороты. От этого машина слегка задрала нос вверх, замедлила снижение и взмыла бы, если б я немедленно вслед за этим столь же энергично не выключил двигатели совсем.
Самолет хотел было реагировать на это резким клевком, но... колеса тут же встретили землю. Небольшой толчок, и мы покатились по посадочной полосе.
Очередная загадочная катастрофа не состоялась. Слабое место конструкции оперения было устранено, и на всех экземплярах реактивной машины сделаны нужные усиления».
...Вскоре первые пилоты-реактивщики могли уже с удовлетворением сказать: «Нашего полку прибыло!» На летном поле появилась группа испытателей, отобранных для освоения новой техники. Они пришли очень торжественные, в каком-то особом черном обмундировании. Говорили, что эти черные комбинезоны и в воде не тонут и в огне не горят: но, к счастью, никому из пилотов не пришлось проверять это на практике. Они дружно взялись за дело. Не прошло и недели, как летчиков-реактивщиков стало не двое, не пятеро, а больше двух десятков. Дальнейшее у всех у нас на памяти...